I

Начальник Управления по планированию специальных мероприятий, или УПСМ, генерал-лейтенант Александр Николаевич Нифонтов ходил на службу, как и все в управлении, в штатском, а генеральский мундир надевал либо при официальных торжественных мероприятиях, либо когда его вызывали наверх. Так повелось с первых дней существования управления, созданного вскоре после путча 91-го года.

Причина этой традиции была никому не известна. Может быть, высокое начальство считало, что разговаривать с человеком в военной форме легче, чем со штатским, может — еще почему-то. Но правило это выполнялось неукоснительно. Вернувшись из высоких кабинетов в старый дворянский особняк, на воротах которого висела ничего случайному человеку не говорящая вывеска «Аналитический центр «Контур», Нифонтов переодевался в небольшой задней комнате, примыкавшей к его кабинету, в свой обычный темно-серый костюм, а мундир вешал в шкаф до следующей надобности. Но на этот раз он вызвал к себе начальника оперативного отдела полковника Голубкова, едва переступив порог своего кабинета. И уже по одному тому, что Нифонтов не счел возможным тратить время на переодевание, Голубков понял: произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Садись, — кивнул Нифонтов. — Можешь курить.

И закурил сам, хотя не курил уже почти месяц и о каждом дне без сигареты рассказывал с нескрываемой гордостью.

— Что ты знаешь о Профессоре? — спросил Нифонтов, с отвращением давя сигарету в пепельнице и тут же закуривая новую.

— Не больше того, что мне положено знать, — ответил Голубков, не понимая причины волнения, в котором находился его начальник.

С Нифонтовым у Голубкова с самых первых дней совместной работы в УПСМ сложились нормальные, почти дружеские отношения, и они даже называли друг друга на «ты», хотя и по имени-отчеству.

— Давал ли ты кому-нибудь информацию о Профессоре?

— Нет. Никому, никогда и никакой. В чем дело, Александр Николаевич?

— Практически полный объем информации о нем ушел к третьему лицу. Профессор пытается выяснить, от кого произошла утечка.

— Серьезное дело, — подумав, согласился Голубков.

— Он вызывает всех, кто в курсе, и расспрашивает самым подробным образом.

— У нас в Управлении о Профессоре знаем только ты и я. Значит, мы здесь ни при чем.

— Все так, — согласился Нифонтов. — Кроме одного «но». Дело в том, что этот третий человек, который получил о Профессоре почти исчерпывающе полную информацию, — твой Пастухов.

— Сергей Пастухов?! — изумленно переспросил Голубков. — Да он и не подозревал о существовании Профессора!

— А теперь знает. Когда ты имел с ним контакт последний раз?

— Месяца три назад. В связи с китайской темой.

— Он расспрашивал тебя о Профессоре?

— Ни полусловом…

— За эти три месяца ты виделся с ним?

— Ни разу. У меня днями были контакты с одним из его людей. Бывший старший лейтенант Семен Злотников. Артист. Не исключаю, что он действовал по поручению Пастухова. Более того, я уверен в этом.

— Содержание контактов?

— Он просил помочь ему получить кое-какую информацию. Проверить по нашим учетам личность некоего Салахова, жителя города К., бывшего афганца. И главное — проверить его по учетам МВД. Я это сделал. Зафиксирована связь этого Салахова с одной из наших спецслужб. И главное — с криминалитетом Москвы. Он был наемным убийцей. Про наши спецслужбы я Злотникову ничего не сказал. Хотя думаю, что он сам догадался. Про криминал — сказал.

— Почему ты дал Артисту эту информацию?

— Ты забыл, Олег Николаевич, сколько эти ребята сделали для нас. Они делали то, чего не мог сделать никто. Понятно, что они работали не за «спасибо», но риск, на который они шли, не окупишь никакими «зелеными». И ты это прекрасно знаешь. Я не видел причин, почему я должен отказать им в этом небольшом одолжении. Если ты считаешь, что я не прав, проводи служебное расследование. Подробный рапорт представлю.

— Погоди ты со своим рапортом! — отмахнулся Нифонтов. — Тут дела посерьезнее. Какую еще информацию ты дал Артисту и почему думаешь, что он действовал по поручению Пастухова?

— Артист попросил проверить через Управление разрешение на ТТ венгерской модели «Токагипт-58». Оно было выдано Пастухову. Он работает сейчас начальником охраны одного из кандидатов в губернаторы города К. Я провел негласную проверку. Разрешение на этот «тэтэшник» никогда никому не выдавалось, а сама бумага оказалась превосходно сделанной липой. Наши эксперты это подтвердили. Я сообщил об этом Артисту. Нет никаких сомнений, что он выполнял задание Пастуха. Ты считаешь, что и в этом случае я превысил свои служебные полномочия?

— И ни слова о Профессоре?

— Ни слова, — подтвердил Голубков.

— Откуда же Пастухов получил о нем информацию?

— Есть очень простой выход. Спросить об этом самого Пастуха.

— Думаешь, скажет?

— Может сказать. Мы всегда доверяли друг другу. Иначе не могли бы вместе работать. А может и не сказать, если у него есть на то причины. Но спросить стоит. Профессор сам сказал, что информация о нем ушла к Пастуху?

— Нет. Сначала он спросил, известна ли мне фамилия Пастухов. Как я понял, он задавал такой вопрос всем, с кем беседовал на эту тему. Я подтвердил, что Пастух — наш человек. После этого он и сказал. Ты давал кому-нибудь наводку на Сергея?

— Ни единой живой душе. Ведь для нас главная ценность этих ребят в том, что из них никто нигде не засвечен.

— Значит, люди Профессора вышли на него сами? — предположил Нифонтов. — Как?

— Об этом нужно спросить Профессора.

— У него спросишь! — проговорил Нифонтов. — Насколько я понял, Пастухов задействован в какой-то их комбинации с городом К. И что-то у них не ладится — в частности, как раз из-за Пастухова. Профессор затребовал все установочные данные на него и все его связи.

— И ты дал?

— Как я мог не дать?

Голубков нахмурился:

— Эти ребята — наши агенты. По сути, секретные сотрудники. А ведь даже в милиции ни один опер не откроет имя своего агента самому высокому начальству!

— Ситуация необычная. Пастухов не просто получил полную информацию о Профессоре, но попытался передать ее третьим лицам. Криминальным авторитетам очень крупного полета. Их пришлось ликвидировать.

— Резонно было начинать с Пастуха.

— Резонно, — согласился Нифонтов. — Но он им зачем-то нужен живым. Есть у тебя предложения?

— Только одно, — подумав, ответил Голубков. — Поскольку мы не имеем права задать даже полвопроса об операции, которую проводят люди Профессора, я вижу единственный выход. Мне самому поехать в этот город К. и поговорить с Пастуховым.

— Думаешь, много скажет?

— Много или не много, но что-то скажет. А остальное сами поймем. А что еще мы можем сделать? Это наши ребята. Мы не имеем права стоять в стороне.

— Имеем, — возразил Нифонтов. — Более того, обязаны. Не мне тебе об этом говорить, но в нашей работе свои законы.

— Сделаем по-другому, — согласился Голубков. — У меня накопилось несколько отгулов. Я хочу их использовать.

— Полетишь в К.? — спросил Нифонтов.

— Может быть. Но я тебе об этом не докладывал. Имею я право на личную жизнь?

— Вылетай ближайшим рейсом. И держи меня в курсе, — подвел итог Нифонтов и пошел наконец в заднюю комнату переодеваться.

* * *

Полковник Голубков был человеком обстоятельным и все делал обстоятельно.

Прилетев в город К. и остановившись в скромном пансионате возле железнодорожного вокзала, он два дня провел в якобы праздных прогулках по городу. На самом же деле он издалека, очень осторожно, присматривал за Пастуховым. Благо предвыборные митинги шли один за другим и специально выискивать Пастухова не пришлось. Голубков отметил мимолетные и внешне вполне безобидные контакты Сергея с Хохловым и Мухиным, служившими в охране губернатора; гораздо трудней ему удалось зафиксировать почти мимолетные встречи Пастуха с Артистом, который был сам на себя не похож, а напоминал почти бомжа с вокзала. Не явного, к каким цепляется милиция, а поизношенного и потертого молодого человека — небольшого бизнесмена, которому не повезло или который не нашел еще своего дела. Знакомства с Хохловым и Мухиным Пастухов не скрывал, свою же связь с Артистом берег пуще глаза — если бы не опыт Голубкова, он бы ее не заметил. Из чего полковник Голубков сделал естественный вывод, что Артист прикрывает Пастуха со стороны.

Но гораздо больше заинтересовали Голубкова ребята из охраны кандидата Антонюка и их старшой — тридцатипятилетний, уверенный в себе человек со шрамом на левой брови и губе. Голубков мог поклясться, что уже видел его. И знал, где видел — в Чечне. И в ситуации совсем не домашней. Наоборот — в чрезвычайной. Это была какая-то операция, которую люди Голубкова прикрывали, а руководил ею этот, со шрамом на брови. И полномочия у него были побольше, чем у начальника контрразведки полковника Голубкова. В таких делах не принято представляться, поэтому Голубков так и не узнал, с кем он имел дело. Да он особо об этом и не задумывался: в Чечне не было времени особо задумываться, только успевай поворачиваться.

И лишь теперь, в городе К., этот малый со шрамом на брови заставил полковника Голубкова включить на полную мощность всю свою феноменальную память, которой он отличался с детства и которая помогла ему сделать не ахти какую блестящую, но все же карьеру. Человек со шрамом был кадром Профессора, не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять это. Равно как и для того, чтобы понять, что именно он является фактическим руководителем того дела, которое здесь затевается. Если в Чечне ему доверяли руководство очень серьезными операциями, то глупо было думать, что сюда его послали в качестве мелкой сошки.

Но внимательнее всего Голубков приглядывался к команде человека со шрамом. Чтобы понять, что это именно его команда, Голубкову и дня не потребовалось. И кое-что в этих ребятах Голубкова серьезно насторожило. Он далеко не сразу понял что. Тем более что вели они себя как нормальные молодые люди, в меру веселые, в меру озабоченные своим делом охраны кандидата в губернаторы Антонюка. Но тридцать лет службы в разведке и контрразведке вырабатывают у человека какое-то особое зрение. Или даже не зрение, а интуитивное ощущение всей ситуации. И это ощущение Голубкову очень не нравилось. Очень.

Что было ясно? Во-первых, что Пастухова используют в чужой комбинации в качестве подставной фигуры. Его употребят в нужный момент в роли, которая с самого начала была для него предназначена. Во-вторых, что руководитель комбинации — этот тридцатипятилетний человек со шрамом. В-третьих, что его команда — это не просто оперативники, а молодые люди с особой подготовкой. Легкая ленца, которая проскальзывала в их движениях, их ненакачанные, но сильные фигуры, мгновенная реакция на случайности, которые происходили на митингах. Они не слишком умело работали в охране, их ошибки и промахи были очевидны. Ну зато они умели кое-что другое. И умели очень даже неплохо. Уже через пару часов наблюдений за ними у Голубкова на этот счет не оставалось ни малейших сомнений.

Что из всего этого следовало? Пастух и его ребята влезли в какое-то дерьмо. В очень серьезное, раз им интересуется сам Профессор. Несомненно, что Пастух в той или иной мере прокачал ситуацию и теперь пытается предпринять контрмеры. Это как понять: Пастух ни с того ни с сего добыл откуда-то информацию о Профессоре и ни с того ни с сего передал ее криминальным авторитетам? Таких случайностей не бывает. Значит, он преследовал какую-то цель? Но какую? Он что, не понимал, что игра с Профессором смертельно опасна?

Вопросов было гораздо больше, чем ответов. Можно было ломать над ними голову до морковкина заговенья. А можно было попробовать ускорить процесс. Иногда простые ходы — самые эффектные.

Голубков перехватил темно-синий «фольксваген-пассат» Пастухова на подъезде к гостинице «Висла», голоснул и спросил:

— Не подбросишь, приятель? Мне тут не очень далеко.

 

II

— На автовокзал, — сказал Голубков, садясь в машину. Но Пастухов сделал ему знак: «Ни слова» — и сначала заехал в гостиницу «Висла», сменил свою кожаную, подбитую цигейкой куртку на какое-то китайское или вьетнамское барахло, вроде того пуховика, что был на Голубкове. И, проделав все это, повез Голубкова, куда тот просил.

Он притормозил машину возле привокзального кафе, в котором в этот час было совсем немного народа.

— Вот здесь мы и сможем спокойно поговорить, — заметил Пастухов, осмотревшись в уютном зале.

— А в тачке? — поинтересовался Голубков.

— Может — да, может — нет. Маячок на ней стоит, это точно. А чипов вроде не было. Но не исключено, что натыкали. Не хочу рисковать. А вы тем более, верно?

— Дела у тебя тут, смотрю, серьезные, — усмехнулся Голубков.

— А если бы несерьезные, вы бы тут не объявились. Только не нужно мне говорить, что вы прилетели сюда в отпуск полюбоваться осенней Балтикой. Давайте уважать друг друга. А уважать — это прежде всего не врать. Сначала вопросы задаю я. Идет? Прилететь вам сюда приказал Профессор? Или Нифонтов по приказу Профессора?

— Ты можешь не поверить, но я приехал за свои кровные, да еще трачу три дня отгула. Нифонтов не мог отдать мне такого приказа. Потому что это операция не наша и мы не имеем права в нее вмешиваться ни под каким видом. Показать тебе авиабилет? Куплен за наличные, а не по перечислению. Я понимаю, что и это можно устроить, но у меня больше нет доказательств.

— Есть, — возразил Пастухов. — Информация.

— Что тебя интересует?

— Вопрос первый и самый важный. Принимало ли наше управление участие в разработке балтийской операции, связанной с городом и портом города К.?

— Нет, — твердо ответил Голубков. — Я ничего об этом не знаю. А знал бы обязательно. Все подобные операции проходят через мой отдел. И значит — через меня. Это работали смежники.

— А конкретно — Профессор, — подсказал Пастухов.

— Отложим пока вопрос о Профессоре. О нем будет отдельный разговор.

— Вопрос второй. И он важней первого. Кто взорвал паром «Регата»?

— Я слышал об этой катастрофе. Двести с лишним погибших. Неужели ты допускаешь, что к этому могли иметь отношение наши спецслужбы?

— Один местный историк, Николай Иванович Комаров, задал вопрос: «Cui prodest?» «Кому выгодно?» Он не обвинял наши спецслужбы, ни в коем случае. Он просто хотел потребовать от Президента России провести тщательное и гласное расследование причины взрыва. Если виноваты наши — наказать по всей строгости закона. Если нет — объявить и доказать всему миру, что мы здесь ни при чем. Комаров обращался с этим к губернатору, в ФСБ, даже ездил в Москву. Все впустую. После этого он решил, что заставит себя слушать. Выдвинул свою кандидатуру в губернаторы города и уже на первой встрече с избирателями намерен был во всеуслышание задать этот вопрос. Однако на встречу с избирателями он не попал. Минут за сорок до начала избирательного собрания Николай Иванович был убит на крыльце своего дома. Сработал профессионал. Могу представить доказательства, но пока поверьте на слово. В этих делах я кое-как разбираюсь.

Официант принес кофейный сервиз — керамический расписной подносик с чашечками, кофейничком, молочником со сливками; здесь же были два фужера и бутылка минералки. Открыв бутылку, официант с поклоном удалился.

— Кофе рекомендую, — заметил Пастухов. — Настоящий. И делают по особому рецепту. А рецепт держат в секрете. Но я решил, что я буду не я, если не узнаю этот рецепт.

— У тебя сейчас только и дел, что узнавать рецепт кофе, — проворчал Голубков.

— Повторяю вопрос, — проговорил Пастухов. — Взрыв «Регаты» — наши это дела или нет?

Голубков помедлил с ответом. Кофе помог, можно было отвлечься. Кофе действительно был очень хорош.

— Даже если бы я это знал, я не имел бы права сказать. Не только тебе. Вообще никому. Но я тебе честно скажу: не знаю. Хочешь — верь, хочешь — не верь. По идее такая операция не могла пройти мимо управления. Но у нас этих управлений, отделов и спецслужб столько развелось после кончины КГБ, что черт ногу сломит. И второе. Профессор. Он иногда использует наши аналитические разработки, но на моей памяти ни разу — а я уже третий год здесь пашу — не привлекал к работе наш оперативный отдел. И третье. Это уже не по делу, а так — лирика. Я не верю, что это сделали наши. И еще точнее: не хочу верить. Для меня эта мысль просто невыносима. Как на духу говорю тебе, Сережа: я пошел бы под трибунал, а этого приказа не выполнил бы. Ты меня достаточно хорошо знаешь, чтобы думать, что ваньку перед тобой валяю. Есть честь офицера. Есть честь России. Есть, наконец, честь гражданина России. Я и в мыслях не держал дожить до нынешних времен. Все эти замполиты и политбюро казались таким же неизбежным и вечным злом, как российская погода. Но мне повезло: я дожил. И неужели ты думаешь, что я способен на такое? Двести с лишним погибших — да какими государственными благами можно такое оправдать? Мне многое не нравится в нынешних временах. Очень многое. Но они открыли нам, что слово «мораль» — это не архаизм. И слово «грех», если хочешь. — Голубков замолчал и сердито засопел сигаретой.

— Заказать вам выпить? — предложил Пастухов.

— Ну, закажи, — согласился Голубков без всякого энтузиазма.

Через минуту графинчик с коричневым коньяком стоял рядом с расписным подносиком кофейного сервиза. Голубков выплеснул минеральную воду из фужера в цветочницу, опрокинул в фужер содержимое графинчика и выпил коньяк, как пьют неприятное, но необходимое лекарство. Потом попробовал кофе и не без некоторого удивления отметил еще раз:

— В самом деле недурно.

Он взглянул на Пастухова, как бы ожидая ответа. Пастухов понял, что теперь его очередь говорить.

— Ответ, кому выгоден был взрыв «Регаты», очевиден и не требует разъяснений. Он выгоден России, порту города К., в частности. Недаром акции порта после взрыва «Регаты» скакнули в сотни раз, а таллинский порт влачит жалкое существование. Очевидно и другое: мы никогда не узнаем, кто взорвал «Регату». Ну, может, лет через пятьдесят или даже сто. Но знаете, Константин Дмитриевич, что мне больше всего понравилось в вашем ответе? Ваши слова: «Я не верю, что это сделали наши. Для меня эта мысль просто невыносима». Я могу допустить, что наши воспользовались этой трагической случайностью, чтобы упрочить свое положение на Балтике. Но что они это сделали специально — нет. Тут я повторяю ваши слова: «Я не хочу в это верить». И даже мысли такой допустить не могу. Хотя, если говорить откровенно, она все время свербит в виске.

— Ты разобрался в ситуации? — спросил Голубков.

— Да. Остались только местные неясности.

— Прояснишь?

— Нет. Но объясню почему. С другим человеком я бы даже разговаривать не стал. А с вами стану. Я знаю, как вы работали в Чечне. Я знаю, как вы вели себя в других ситуациях. Я верю вам. Вы не способны на подлость, чем бы она ни оправдывалась. Поэтому я хочу, чтобы вы остались живы. Во время нашей первой и последней беседы в подмосковном военном госпитале Профессор сказал, что в новом обществе зарождается новая мораль. И она определит все законы, по которым будет жить страна. В том числе и воинские. Мне дико повезет, если я сумею живым выбраться из этой передряги. Но если даже не повезет, то я хоть буду знать, что есть еще в России люди, которые борются за свои убеждения, не боясь ставить на карту карьеру и, может быть, даже жизнь. И одного из таких людей я знаю: этот человек — вы. Я не скажу вам больше ничего еще и потому, что вы не в силах что-либо предпринять. Игра слишком серьезная и зашла очень далеко. Я рад был вас увидеть, Константин Дмитриевич. Ваше задание было встретиться со мной и задать ряд вопросов. Доложите Нифонтову, что я не ответил ни на один вопрос.

— Спасибо за откровенность, — помолчав, заговорил Голубков. — Отдельное спасибо за комплименты. Я не очень уверен, что их заслуживаю, но слышать все равно приятно. А теперь вот что я тебе, парень, скажу. Ты расскажешь мне все от «а» до «я». По одной простой причине. Если бы речь шла только о твоей жизни, я бы, возможно, согласился с твоим решением. И то не очень в этом уверен. Но в операции задействованы практически все твои ребята. Ты о них подумал? Есть еще и другой момент. Ольга и Настена. А жена и дочь Боцмана? Друг мой любезный, как только начинаешь разбираться в том, что связывает тебя с жизнью, выясняется, что этих связей в десятки и сотни раз больше, чем кажется на поверхностный взгляд. Поэтому ты мне сейчас расскажешь все. Человек никогда не знает своих возможностей. И даже не догадывается, как они могут проявиться совершенно неожиданно в самых экстремальных ситуациях. Сейчас у нас именно такая ситуация.

Не исключаю, что помочь тебе я ничем не смогу. Но уже одним тем, что ты мне все расскажешь, ты сам себе поможешь. Лучше разберешься в ситуации. Давай сначала.

Откуда у тебя информация о Профессоре?

— Из всех ваших вопросов это самый простой, — ответил Пастухов. — Я заметил номер машины, на которой Профессор уезжал из санатория. Остальное было делом техники. В Москве, как вам известно, работает десятка два, если не больше, специализированных фирм, которые занимаются глобальной прослушкой. Линии связи Профессора надежно защищены ФАПСИ, но его окружает огромное количество людей: родственники, водители, помощники, секретари, деловые знакомые и просто друзья.

У всех у них есть телефоны, и они любят по ним разговаривать. Всю необходимую информацию о Профессоре я получил всего за шесть дней. И если вас интересуют подробности — всего за полторы тысячи баксов. При желании самую полную информацию я получу о президенте, премьер-министре, министре обороны. О ком угодно, начиная с неверной жены и ненадежного делового партнера. Это для вас новость?

— Я слышал об этом, но не подозревал, что это так серьезно.

— Одиночка потому и может выиграть у государства, что в его распоряжении техника, которая ему нужна, а не та, что дают со склада. Это не моя мысль, но я полностью с ней согласен.

— Проблема не в том, то ты получил информацию о Профессоре, а в том, что передал ее третьим лицам, которых в итоге пришлось ликвидировать.

Пастухов лишь рукой махнул:

— Я не знаю, что вам сообщили, но можете мне поверить: Кэпа ликвидировали не люди Профессора. Более того, он приказал отпустить Кэпа на свободу и не чинить ему никаких препятствий.

— Кто же его тогда убрал?

— Этого я вам, Константин Дмитриевич, не скажу. Во-первых, потому, что не слишком в этом уверен. А во-вторых, этот человек помог мне, и с моей стороны было бы просто хамством отвечать ему за эту помощь предательством.

— В чем суть операции?

— А вот это я вам, пожалуй, скажу, — подумав, проговорил Пастухов, — в общих чертах. Детали вам не нужны. Речь, как часто бывает в таких случаях, идет вовсе не о политике. Она идет о финансах. О сотнях миллионов долларов. Если победит депутат КПРФ Антонюк, западные инвесторы не дадут нам ни копейки на развитие и реконструкцию порта. Если победит представитель «Нашего дома — России» в блоке с другими демократами, на инвестиции можно рассчитывать. И на очень крупные. Дело в том, что после выборов губернатора с торгов пойдет почти пятьдесят процентов акций порта. Процентов двадцать в общей сложности находится у немцев, почти четверть — у банка «Народный кредит», который контролирует Антонюк. Остальные рассыпаны по мелким владельцам — у кого десять, у кого двадцать, у кого четыре или шесть акций. Теперь вам понятна цель операции: привести к власти демократов.

— Я недолго в городе, но знаю, что губернатор проигрывает Антонюку почти двадцать процентов. Как в этой ситуации Хомутов может победить? Даже недавняя история, когда были закрыты все лавочки, принесет губернатору ну два-три процента, не больше.

— Вы слушали меня не очень внимательно, — заметил Пастухов. — Я не сказал, что победит Хомутов. Я сказал, что победит представитель НДР, кандидат партии власти. И я почти не ошибусь, если назову его фамилию. Это председатель предвыборного штаба НДР некто Павлов. Ничего вам о нем сказать не могу, так как напрямую не имел удовольствия сталкиваться.

— А как же Хомутов? — спросил Голубков.

— Константин Дмитриевич, вы один из лучших аналитиков-разработчиков, а задаете такие вопросы!

— Я их задаю, потому что мне нужны факты. Голые факты, а не догадки. Даже остроумные.

— Хорошо, факты, — легко согласился Пастухов. — 12 октября сего года на крыльце своего дома выстрелом из пистолета с глушителем был убит историк Николай Иванович Комаров, депутат в кандидаты от «Социально-экологического союза». Он хотел блокироваться с местным отделением «Яблока», но в последний момент они не сошлись в программах. Недели через полторы на местном телевидении состоялся так называемый «круглый стол». Ну, обычные предвыборные посиделки. У «яблочника», по предварительным оценкам, было 9 процентов. А после его выступления стало семнадцать. Почему? Потому что у него хватило ума и такта вспомнить на этом «круглом столе» Комарова и сказать о нем несколько добрых слов. А теперь представьте на секунду, что за эти несколько дней, которые остались до выборов, будет убит Антонюк. Выборы, естественно, будут отменены и назначены новые — все с нуля, с выдвижения кандидатов, со сбора подписей и так далее. Кто победит на этих выборах? Кандидат КПРФ. Волна народного возмущения политическим террором экстремистски настроенных демократов плюс неизбежные огрехи Хомутова за четыре года его губернаторского правления предопределят исход выборов. И к бабке можно не ходить. А теперь представьте, что будет убит не Антонюк, а Хомутов. Кто победит на следующих выборах? Конечно, НДР. Что нужно правительству? Иностранные инвестиции в порт города К. Значит, победит НДР. И значит, будет убит Хомутов.

Если в моих логических построениях вы увидели какую-то ошибку, скажите. Я буду счастлив ее признать. Потому что картина, которую я нарисовал для вас в общих чертах, почему-то меня совсем не радует.

— Кто убьет Хомутова? — спросил, помолчав, Голубков.

— Я, — сказал Пастухов. — Это и есть моя роль.

— Ты это сделаешь?

— Нет. Это сделают за меня. Потом на меня повесят. Начальник охраны коммунистического кандидата убил любимого народом демократа, а перед этим еще прихлопнул демократа Комарова. Красный террор, возвращение к методам КГБ. А народ у нас эмоциональный, импульсивный. Сами знаете, что выйдет. К тому же задолженность по зарплате и пенсиям погасили. Все просчитано, Константин Дмитриевич. И просчитано не любителями, а профессионалами суперкласса.

— Как же на тебя смогут повесить убийство губернатора, если ты не будешь его убивать?

— Вы ребят Егорова видели? Ну, такого, в кожаной куртке, со шрамом на брови и губе? — поинтересовался Пастухов.

— Видел.

— Обратили вы на них внимание?

— Ну, посмотрел.

— А я видел их в деле. И в довольно горячем. Я им игру, конечно, немного попортил, но боюсь, что до конца проблему мне не решить.

— Убийство этого историка Комарова — на тебе? — прямо спросил Голубков.

— 12 октября, в вечер убийства, я был где-то между Владивостоком и Хабаровском — возвращался из поездки в Японию за машиной. Но они уже обо всем позаботились, создали мне как бы алиби наоборот: подготовили фальшивые документы, из которых явствует, что 12 октября я был здесь, в К.

— Кто-нибудь сможет подтвердить, что ты был не здесь, а там?

— Могли бы подтвердить «рефы», с которыми я ехал. Но они по счастливой случайности разбились на машине вскоре после возвращения из этой поездки. Есть еще один человек, который может подтвердить, что видел меня вечером 12 октября в Хабаровске. Но я назову его разве что перед самым расстрелом. Да и этого делать не придется. Меня прикончат на месте. Уничтожили террориста — и дело с концом. Я бы не назвал эту схему слишком изысканной, но отдадим должное — она надежна. Кто там в панике будет разбираться, кто в кого стрелял и каким образом в моей руке оказался пистолет, из которого был убит губернатор Хомутов. И все. А уж для профессионалов перебросить пушчонку из одного места в другое…

— Похоже, Серега, ты попал в плохую историю, — подумав, обобщил Голубков.

— Да что вы говорите? — удивился Пастухов. — А я думал: в хорошую. Задание-то у меня — проще не бывает: охрана Антонюка. Правда, заплатили мне за это пятьдесят штук баксов.

— Сколько?! — поразился Голубков.

— Сколько слышали. И выдали наличными и вперед. Плюс, естественно, расходы по факту: гостиницы, машины, самолеты. Еще кофе хотите?

— И коньяку, — буркнул Голубков.

— Вы только не стесняйтесь, Константин Дмитриевич, — уверил Пастухов. — Счет я представлю к оплате — представительские расходы. Все законно. Ну, понятно, если у меня будет возможность представить его к оплате…

— Не нравится мне твое настроение. Понял? — рявкнул Голубков, опрокинув в себя очередную порцию коньяка. — И вообще мне все это не нравится!

— Слово «вообще» — не из нашего лексикона, — уточнил Пастухов.

— Ладно, не вообще. Давай конкретно. Как они заставят тебя стрелять в Хомутова?

— А я и не буду стрелять. Думаю, что будет стрелять кто-то из егоровских ребят. Есть у них там такой Миня — самый маленький и незаметный. После этого кто-то из ребят, скорее всего сам Егоров, пристрелит меня — как нападавшего. После этого в моей руке окажется ствол, из которого прикончили Хомутова. Баллистика, отпечатки пальцев — все на месте. И дело сделано. А уж должность мою каждая собака к этому моменту знать будет: начальник охраны Антонюка.

— А историк Комаров? — поинтересовался Голубков.

— С ним у них ничего не выйдет. Ствол, из которого его убили, оказался у меня. Так что им придется что-то придумывать. Если я первый чего-то не изобрету. Они теряют сильную, конечно, позицию. Красный террор оказывается несколько ослабленным. Но они сейчас не в том положении, чтобы выбирать. Они пойдут до конца и на любой риск, чтобы привести к власти представителя НДР. Больно уж большие деньги здесь задействованы.

— Зачем ты рассказал о Профессоре каким-то уголовным авторитетам?

— Они мне мешали. Я хотел, чтобы люди Егорова их убрали.

— Они убрали?

— Нет, их убрал совсем другой человек.

— Какой?

— По второму кругу пошли, Константин Дмитриевич. Я ведь уже предупредил вас: этого я вам не скажу. Скажу только одно: этот человек знает Профессора около тридцати лет. Можете передать это Профессору. Он его действительно знает. Я провел небольшую проверку, и все сошлось. До мельчайших деталей, до формы носа и жилистой шеи.

— Помолчи, — попросил Голубков. — Помолчи пять минут, мне нужно подумать.

Он неспешно выкурил сигарету, ткнул ее в керамическую пепельницу и произнес:

— Ты хорошо разглядел ребят Егорова?

— Достаточно.

— Ты понимаешь, что у тебя нет против них ни единого шанса?

— Я никогда не переоцениваю своих возможностей. Лучше недооценить. Но сейчас у меня просто нет выбора. А насчет шансов… Ну, мы это еще посмотрим. На полигоне в училище на соревнованиях рейнджеров подполковник Егоров не произвел на меня потрясающего впечатления. Не забывайте, Константин Дмитриевич, что на площади кроме меня будут Боцман, Муха и Артист. Причем Артист — втемную. Четверо против шести. Не такие уж они и нулевые, мои шансы.

— Помолчи, — еще раз попросил Голубков. Немного подумал и решительно произнес:

— Ближайшим рейсом я возвращаюсь в Москву. Я потребую встречи с Профессором. Я докажу ему, что тратить таких людей, как вы, на решение мелких проблем — глупо, нерационально и вообще преступно.

— Он вас не примет. Вы для него слишком мелкая сошка.

— Примет Нифонтова.

— Спасибо, как говорится, на добром слове, но у вас ничего не выйдет. Полмиллиарда долларов — это мелкая проблема? Это крупная проблема, Константин Дмитриевич. Поезд уже разогнался до предельной скорости. Его не в силах остановить и сам Профессор. Поэтому возвращайтесь домой и забудьте обо всей этой истории. Вы были только в одном правы: я поговорил с вами и сам во всем лучше разобрался. И поэтому думаю, сделал правильно, что столько вам рассказал. А теперь пошли. У меня еще много дел. Должность начальника охраны довольно хлопотная, должен признаться.

На выходе из кафе Пастухов неловко столкнулся с пожилым плешивым человеком в сером плаще и приплюснутой кепочке. Тот долго и приниженно извинялся за неловкость, потом спросил у Голубкова, который час, очень вежливо и словно бы тоже униженно поблагодарил и исчез. Голубков только плечами пожал ему вслед.

Пастухов — нет. Оказавшись в машине и прервав какой-то посторонний и пустой разговор, он вынул из кармана глянцевый листок визитной карточки на немецком языке, долго и внимательно рассматривал, потом протянул Голубкову со словами:

— Это вам. И даже не совсем вам.

— А кому?

— Прочитайте.

На глянцевой стороне визитки значилось золотом на веленевой бумаге:

«Коммерческий аналитический центр. Президент Аарон Блюмберг». Тут же стоял гамбургский адрес и какие-то телефоны и факсы. На другой стороне было написано от руки мелким четким почерком, по-русски:

«Уважаемый господин Профессор. Жду Вас завтра в полдень возле памятника воинам-освободителям на площади Победы города К. Чтобы тема нашей беседы не выглядела для вас неожиданной, могу сообщить, что намерен пересмотреть условия нашего очень давнего и много раз вашей стороной нарушаемого соглашения. Цель этой встречи — убедить Вас отказаться от акции, которая должна быть проведена в городе К.

А. Б.»

— Что это за херня? — спросил полковник Голубков, оглядев визитку с обеих сторон.

— Это не херня, Константин Дмитриевич, — ответил Пастухов. — Это как раз тот человек, который знает Профессора тридцать лет. И это означает, что вы должны немедленно мчаться в аэропорт, садиться на первый военно-транспортный борт и сегодня же доставить эту херню Профессору.

— Как я объясню, что делал в городе К?

— Это уже не имеет никакого значения.

— Думаешь, он приедет?

— Нет. Он не приедет. Он прилетит. И не будет дожидаться попутного борта. Он прилетит на специально для этой цели заказанном самолете.

Голубков на минуту задумался и спросил:

— Кто он?

— Этого я не знаю, — признался Пастухов. — Ясно только одно: этот человек слишком много знает. Больше, чем вы и я, вместе взятые.

 

III

Профессор прилетел спецрейсом в город К., выслушал доклад подполковника Егорова и без двух минут двенадцать прохаживался на площади Победы возле памятника воинам-освободителям, изображавшим двух наших солдат на высоком гранитном постаменте. Один был с автоматом, другой — со знаменем.

Такого рода памятники, как и уже забытые многими лозунги, некогда висевшие где только можно, имеют странное свойство выветриваться из памяти как раз в тот самый момент, когда ты от этого плаката, лозунга или памятника отворачиваешься.

Зная, вероятно, об этом свойстве. Профессор обошел памятник со всех сторон, внимательно его осмотрел с очевидной целью запомнить и ровно в полдень взглянул на часы. И тут же возле памятника притормозили полуразбитые, дребезжащие «Жигули». Смотритель маяка Столяров высунулся из них и гостеприимно пригласил:

— Садитесь, Профессор.

Профессор помедлил. В операции прикрытия было задействовано пять машин и больше десяти человек. И ему не улыбалось остаться один на один с Блюмбергом.

Но Блюмберг лишь усмехнулся:

— Вашей безопасности ничто не угрожает. Неужели вам мало моего слова? Так что отправьте людей отдыхать. Моей безопасности тоже ничего не грозит, но совсем по другой причине. Ни к чему нам. Профессор, этот эскорт. Тем более что работают они из рук вон плохо. Местные?

— Местные, — подтвердил Профессор и по радиотелефону дал полный «отбой». — Как мне тебя называть? — спросил он.

— Так, как сейчас меня называют все. Не будем нарушать общего правила. Я — Александр Иванович Столяров, смотритель местного маяка. Свою старую визитку с именем Блюмберга я послал вам только для того, чтобы вы сразу поняли, о ком идет речь. Но Блюмберга больше нет. Мосберга тоже нет. Есть Столяров. О чем и докладываю.

Еще через полчаса, покрутившись по припортовым подъездным путям, «жигуленок» Столярова въехал на мол и остановился возле массивного каменного подножия маяка.

Перед тем как выйти из машины, смотритель маяка предупредил:

— Я даже не спрашиваю, есть ли на вас «жучки». Но если есть, можете о них забыть. Вся зона вокруг маяка блокирована. Я уже объяснял одному моему знакомому, что понятия не имею, как это делается технически. Сейчас могу только повторить. Так что можно говорить так же свободно, как в Домском соборе Кельна. Впрочем, нет, тогда между нами был диктофон. Сейчас его нет. Вылезайте, Профессор. Вы, насколько я знаю, любите посидеть у воды. Я не люблю, но составлю вам компанию. Не думал я, что нам еще раз придется встретиться. Пришлось. Увы. Я говорю «увы», потому что причина нашей встречи отнюдь не радостна. Отнюдь.

Он стукнул железным кольцом по массивной двери, из маяка появился худосочный молодой человек и застыл в ожидании указаний.

— Ноутбук, сынок, и ту дискету, — распорядился Столяров.

Через десять минут мини-компьютер лежал на каменной скамье между Профессором и смотрителем маяка.

— Вы умеете обращаться с этой хренотенью? — поинтересовался Столяров.

— Более-менее.

— Ну и займитесь. А я так и не научился.

Профессор вставил дискету в приемное устройство, и уже первое, что он увидел на плоском экране компьютера, повергло его в ужас.

Это была схема всей нашей агентурной сети в Западной Европе. Причем не только имена, клички и адреса агентов, но и системы связи, выходы на агентов влияния, структуры резидентур. На других файлах было то же самое: США, Канада, Испания, Италия, ФРГ, Южная Америка, Скандинавия.

Смотритель маяка закурил «Мальборо» и поинтересовался:

— Впечатляет?

Профессор не ответил.

Но смотритель маяка, судя по всему, и не ждал ответа.

— Кое-что здесь, конечно, устарело. Мне, честно сказать, осточертело следить за вашей новой агентурой. Слишком много времени и энергии приходилось на это тратить. Но и того, что есть, хватит. Не так ли? Как вы помните, при уходе на Запад я поставил условие: вы не трогаете мою семью, а я не мешаю вам работать. Я даже о своей собственной безопасности вам ничего не сказал. Меня это не беспокоило. Информация, которой я располагал, обеспечивала мою безопасность. Но вы не выполнили моего основного условия. Вы обрекли меня на роль сироты в этом огромном мире. Сироты, который дорожит любой старой фотографией в чужом доме. Потому что он сирота. Потому что он предполагает, что где-то в мире такая же душа ищет свои полузабытые корни. Вы убили мою семью. И сегодня я намерен выставить вам за это счет.

— Я не имел к этому решению никакого отношения, — заметил Профессор.

— А мне насрать, имели или не имели. Обязаны были иметь. В бывшем Советском Союзе, а ныне в России принято очень удобное распределение ответственности. Я отвечаю за то, а он — за это. В результате никто не отвечает ни за что. Нет, Профессор, за гибель моей семьи отвечаете вы, и только вы. Не знали? Обязаны были знать. Да ведь в том-то и дело, что знали. Верю — пытались протестовать. Да что мне с ваших протестов? Очень жалко, что я не понял этого раньше. Сказалось некое корпоративное чувство. Я знаю, что такое быть нелегалом. Мне было жалко этих ребят, наших… ваших агентов. Тем более, как мне казалось тогда, они не отвечают за приказы власть имущих. Нет, Профессор, отвечают. Мы все отвечаем за все. — Смотритель маяка закурил еще одну сигарету и, помолчав, продолжал:

— История с покушением на меня в устье Эльбы. Я понимаю, что это была не ваша акция, а этого дурака Шишковца. И снова очень удобно: он отвечает за то, а вы за это. Да нет, Профессор, вы прекрасно знали об этой акции, она не могла пройти мимо вас. Просто вы решили не связываться со всемогущим вице-премьером, который на поверку оказался обыкновенным мелким взяточником. Мне просто повезло, что один джентльмен, схожий со мной по внешнему виду, позарился на мои документы, деньги и веши. А уж напустить на него ваших турок — это была вообще не задача.

Откровенно говоря, я и тогда невольно, в душе, вывел вас за грань ответственности. Ну, хотя бы потому, что Шишковец не знал, чем я могу ответить, какой информацией располагаю, а вы знали. Впрочем, почему Шишковец не знал? Да нет, знал. Просто ему личная безопасность была куда дороже всей нашей агентурной сети, которая создавалась годами и даже десятилетиями. Но все это кончилось. Профессор. Кончилось.

— Что именно?

— Наш договор. Три точно такие же дискеты хранятся в одном лондонском, одном цюрихском и одном нью-йоркском банке. И если от меня через определенное время не поступит сигнала, что со мной все в порядке, дискеты начнут движение. Как вы думаете, куда? Не нужно объяснять, нет?

— И десятки твоих бывших товарищей сядут в тюрьму, — заметил Профессор.

— Сотни, Профессор. Не скромничайте. Сотни. Но я думаю, что в германских, американских и лондонских тюрьмах они принесут меньше вреда, чем на свободе, где они вынуждены выполнять ваши приказы и приказы ваших начальников.

— Это твое окончательное решение?

— Да. Но прежде я хочу получить ответ на очень простой вопрос. Кто взорвал паром «Регата»? И еще конкретнее: мы или не мы?

— Ты сам прекрасно знаешь, что такие вопросы не задают и на них не отвечают.

— Это у вас там в Кремле и в Белом доме не задают и не отвечают. А я задаю и требую ответа.

— Не знаю, — помолчав, проговорил Профессор и повторил:

— Не знаю.

— Странно, но я верю вам. Профессор. Да, верю. Точнее — очень хочу верить. Странное дело. Вы умудрились прожить почти всю свою жизнь, выполняя самые грязные поручения начальства и оставаясь при этом в душе благородным человеком.

И слово «Родина» или, как нынче, «Россия» не звучало в ваших устах фальшиво.

Раньше я воспринимал это как данность. Сейчас это мне кажется поразительным. Вы не были благородным человеком. Профессор. А если и были, то очень давно.

— Что тебе дает право говорить это?

— А вот то самое, что происходит в этом городе. Как оперативник я могу оценить изящество комбинации, в результате которой к власти приходит НДР. Но это сугубо профессиональный подход. Есть и другой — человеческий. А по нему все это — подлость и гнусность.

— Понятия не имею, откуда ты все это взял, — попытался возразить Профессор, но смотритель маяка перебил его:

— Двадцать с лишним лет я не состою в штате разведки. Но все двадцать лет я занимался этим делом с таким рвением, как никто. Потому что речь шла о моей безопасности. Неужели вы думаете, Профессор, что я сказал бы вам хоть единое слово, в котором не был бы на сто процентов уверен?

— Кэп — твоя работа?

— Да.

— Акция с празднованием 7 ноября?

— Да. Но это была не более чем шутка.

— Зачем ты здесь появился?

— Пять лет назад, в Кельне, я вам сказал, что не позволю решить России балтийскую проблему преступными методами. Я был на пять лет моложе, российская демократия была еще совсем ребенком, я чувствовал моральную ответственность за мою родину, которую, как мне казалось, я вновь обрел. Я тогда и не подозревал, что вы попытаетесь решить проблему таким образом. Это — не бандитизм. Это — хуже. Хотя не знаю, что может быть хуже.

— Зачем ты отдал документы Комарову?

— Это была моя ошибка. Я надеялся, что они усилят его позицию. А они стали причиной его смерти. Это было моей последней иллюзией. Глупо, но я рассчитывал, что президент использует этот козырь и докажет всему миру, что Россия — цивилизованная страна, что весь бандитизм коммунистического режима — давно в прошлом. Но, как выяснилось, одно лишь сомнение может стать причиной гибели совершенно ни в чем не повинного и ни в чем не замешанного человека.

— Мы пытались его остановить.

— Знаю. Даже губернатора посылали к нему на встречу. Встреча окончилась неудачей. Но вы не могли допустить, чтобы Комаров задал свой вопрос на предвыборном собрании. Его разнесла бы пресса. Сначала по городу, а потом по всему миру. И стали бы вслух говорить о том, о чем молчали из мелкополитических соображений. Поэтому он был убит. Я не спрашиваю, санкционировали ли вы это убийство. Потому что я и так знаю: да, санкционировали. Пусть не вы родили эту идею, но вы оплодотворили ее своей властью.

С моря потянуло свежеразделанной сосной.

Смотритель маяка кивнул:

— Лесовоз «Петрозаводск». Идет в Гамбург. Если бы вы знали, Профессор, как я соскучился по тайге!

Но Профессора сейчас заботили совсем другие проблемы.

— Ты говоришь «Россия», «родина», но делаешь все, чтобы помешать ей выкарабкаться из кризиса. Ты убил Кэпа, который в компании с немцами был готов вложить в порт около двухсот миллионов долларов.

— Кэп — бандит, и вы это прекрасно знаете.

— Россия сейчас не в том положении, чтобы разбираться, у кого руки вымыты, а у кого грязные.

— Я читал в ваших газетах про эту теорию. Давайте легализуем весь теневой, а попросту говоря — преступный капитал, и пусть он работает на благо России. Честно сказать, я так и не понял, что это: просто глупость или продуманный ход того самого преступного капитала.

— Нам нужно накормить народ.

— Вы говорите о народе, как о свиньях, которым все равно что жрать.

— России нужны деньги. Крупные иностранные инвестиции. У нас только один путь. По нему прошли Германия, Италия, Япония. Ты знаешь этот путь не хуже меня. Немецкое чудо, японское чудо. Секрет этих чудес предельно прост…

— Значит, дело только в деньгах? — уточнил смотритель маяка. — Что ж, вложу в порт полмиллиарда. Долларов, естественно.

— Откуда у тебя такие деньги?

— У меня и у моих компаньонов есть шестнадцать процентов акций порта. Остальные мы купим на тендере. Мы уже сделали заявку на тридцать шесть процентов акций за двести сорок миллионов долларов. Обратили внимание?

— Да, обратил. «Фрахт интернейшнл» — это твоя фирма?

— Я ее контролирую.

— Если победит Антонюк, торги не будут честными. И в российском законодательстве столько лазеек, что их невозможно проконтролировать.

— Так сделайте так, чтобы Антонюк не победил.

— А чем, по-твоему, мы занимаемся?

— Убить Хомутова — это решение проблемы кажется вам рациональным?

— Так ты и про это знаешь?

Смотритель маяка только покачал головой:

— Раньше, Профессор, мы лучше понимали друг друга. Неужели я бы встретился с вами, если бы не знал всего? Абсолютно всего? Я не дам вам этого сделать. Это мое слово: не дам.

— Никто уже не сможет этого остановить. Даже я.

— А я попробую. Не получится — ну, не получится. Но я сделаю все, чтобы получилось. Я попробую, Профессор. Вы меня хорошо знаете. И знаете, что это не пустая угроза. У меня остался только один вопрос. Мелочь по сравнению с тем, о чем мы говорили. Но мне хотелось бы получить на него ответ. Эти губернаторские выборы — они были неожиданными, вызваны какой-то экстраординарной ситуацией?

Профессор непонимающе пожал своими могучими мосластыми плечами:

— Нет. Самые обычные. Плановые.

— Насколько я знаю, выборы губернатора проводятся раз в четыре года. Значит, уже четыре года назад вы знали о нынешних выборах?

— Бывают случаи, когда губернатор становится членом правительства. Или уходит в отставку. Тогда выборы проводятся досрочно.

— Но в этом случае такого не было? — уточнил Столяров.

— Не было, — подтвердил Профессор. — Хомутов хороший хозяйственник и был вполне на своем месте.

— Биржевая игра на повышение акций порта города К. и соответственно на понижение курса акций таллинского порта началась еще до взрыва «Регаты». Это было года три-четыре назад. Значит, уже тогда правительство России имело на порт города К. какие-то виды? Взрыв «Регаты» просто сделал ситуацию максимально благоприятной. Так?

— Не понимаю, к чему ты ведешь, — заметил Профессор.

— Сейчас объясню. Следовательно, уже три или четыре года назад все прекрасно понимали, что для реконструкции порта нужны иностранные инвестиции, а иностранные инвесторы не дадут денег коммунистам. Что нужно было сделать, чтобы в городе сегодня спокойно победила партия власти? Назовем их демократами, хотя это не кажется мне правильным. Ладно, демократы. «Наш дом — Россия». Вовремя платить людям зарплату и пенсии. Ну, еще какие-нибудь мелкие социальные пособия малоимущим, многодетным семьям и пенсионерам. И что? И все. И сегодня не нужно было бы убивать ни в чем не повинных людей, выстраивать хитроумные и весьма дорогостоящие комбинации и идти на риск крупнейшего проигрыша. Почему этих жалких денег не дали тогда, когда они были нужны?

— В стране нет лишних денег.

— На пенсии, — уточнил Столяров. — А на спецоперации есть. Я задам еще один вопрос. Он, возможно, покажется вам глупым, потому что я уже здорово отвык от России. Почему вы, мозговой центр этой операции, не настояли на том, чтобы задолженность по пенсиям и зарплате была погашена хотя бы года полтора-два назад? Вы же прекрасно понимаете, что выборы сегодня прошли бы без сучка и задоринки. Политическая полемика и пистолетная стрельба с использованием профессионалов высшей квалификации — есть разница?

— Я ставил этот вопрос. И не раз.

— И что? — спросил Столяров. Профессор только пожал плечами.

— Потрясающе, — помолчав, проговорил Столяров. И повторил:

— Потрясающе. Такое возможно только в России. Если я когда-нибудь вздумаю написать об этом книгу, мне никто не поверит. Сочтут это глупым авторским вымыслом. Или злобным очернением моей бывшей родины. Я даже не знаю, как оценивать ситуацию: сочувствовать вам, что вы живете в такой удивительной стране, или радоваться, что я в ней не живу.

— Родину не выбирают, — буркнул Профессор.

— Вы не правы, — возразил Столяров. — Не выбирают климат и пейзаж. Но выбирать общественный строй можно. И нужно. Больше того: должно. — Он покачал головой и засмеялся:

— Нет, я не могу. Знать за четыре года, что будут выборы, и пальцем не шевельнуть! Все это было бы очередным российским анекдотом, но для анекдота эта история слишком пропитана кровью. — Столяров встал. — Давайте, Профессор, заканчивать наш разговор. Свое условие я вам уже высказал. Если со мной что-нибудь случится: автомобильная или авиационная катастрофа, крушение моторной лодки или яхты, бандитское нападение или вообще что угодно, даже ранение, пусть даже не смертельное, — эти дискеты попадут по назначению. И немедленно. Прощайте, Профессор. Встретимся на последнем предвыборном митинге Хомутова. Я бы сказал точней: увидимся. Я издали, может быть, увижу вас. А вы тоже издали, может быть, увидите меня. Это и будет наша последняя встреча.

И хотя все уже было сказано, оставалась в разговоре какая-то пауза. И Профессор заполнил ее:

— Хомутов на выборах проиграет.

Смотритель маяка вызвал из дома молодого человека, бросил ему ключи от «жигуленка» и приказал:

— Отвези нашего гостя. Куда скажет. — И лишь после этого спросил:

— А что такое демократия, Профессор?

 

IV

Подполковник Егоров вошел в мой номер, как всегда без стука, примерно через час после того, как на площади Победы закончился последний предвыборный митинг Антонюка. Как уж там в избиркоме разбирались, не знаю, не исключаю даже, что бросали жребий, но Антонюку последняя встреча с его электоратом выпала на четверг 13 ноября, а губернатору Хомутову — на пятницу 14 ноября. После чего всякая предвыборная агитация запрещалась законом. Для того, надо полагать, чтобы избиратели за субботу привели свои мысли в порядок без постороннего вмешательства и в воскресенье 16 ноября могли явиться к избирательным урнам с полным и ясным сознанием своего гражданского долга. И с четким решением.

Митинг удался, было довольно много народу — пенсионеров, в основном крепеньких, как боровички, и погода была как на заказ: сухо, чуть ветрено, с просветами солнца, как очень ранней весной. После митинга я отправил Антонюка в сопровождении Мини и Гены Козлова на его загородную дачу и приказал оставаться с ним до самого дня выборов. А сам вернулся в «Вислу», лег на необъятную кровать прямо в одежде поверх покрывала и стал думать о том, как мне жить дальше.

А мне было о чем подумать.

Я понятия не имел, чем вся эта завтрашняя затея с последним митингом Хомутова закончится. Но чего мне категорически не хотелось — это я знал совершенно точно: чтобы на меня повесили убийство Комарова. И речь даже была не о том, насколько это усугубит мою вину. Той вины, которую мне уготовили — террористический акт против кандидата демократических сил, — ее и без убийства Комарова за глаза хватало. Но мне почему-то неприятно было думать, что хоть у единого человека в городе К. да и во всей России возникнет мысль о том, что некий бывший офицер спецназа Сергей Пастухов подло покусился на жизнь безобидного провинциального историка.

А навесить мне это убийство они могли запросто. Трудно ли подменить пули, которыми был убит Комаров, на те, какими будет убит губернатор? Это в операции-то, которой руководил Профессор! И баллистическая экспертиза будет в порядке, и отпечатки моих пальчиков — все будет в полном порядке. Уж в этом-то я не сомневался.

И вот это-то мне и не нравилось.

Мой номер обыскивали люди Кэпа. И ствола не нашли. Не сомневаюсь, что самый тщательный обыск провели и люди Егорова — и «пассата», и всех моих шмоток. И тоже ничего не нашли. На все сто уверен, что они прошмонали все ячейки в автоматической камере хранения на автовокзале, когда их телеметристы зафиксировали мое появление там, покуда чинился мой «пассат». И тоже ничего не нашли. По той простой причине, что «токагипта» там уже не было. В ту ночь, когда меня навестил Кэп, а я потом проведал своего друга Артиста, я извлек «тэтэшник» из камеры хранения. Разрешение, выданное московской милицией, увез с собой в Москву Артист на предмет внимательного рассмотрения его экспертами УПСМ и негласной проверки ствола, а саму пушку, по-прежнему завернутую в старый целлофановый пакет с пальчиками Матвея Салахова, я попросту сунул в землю под гнилые листья куста сирени во дворе Матвея, куда забрел как бы в поисках съемного жилья. А поскольку хозяина дома не было (я-то, между нами, знал, что он лежит в морге местной больницы), то я так ни с чем и ушел. Без этого пакета, само собой.

Его и не найдут, в этом я не сомневался. По той простой причине, что не станут искать. Так он и сгниет в сыром балтийском суглинке. А если на этот кусок ржавого железа наткнутся новые хозяева участка, коли вздумают перекопать и перепланировать огород, — ну и что? Мало ли старого оружия осталось в этой земле еще со второй мировой войны! Сдадут в милицию, и дело с концом.

Так что не это меня беспокоило. Меня беспокоило совсем другое. То, что этот «токагипт» оказался в моих руках, было случайностью. И случайностью счастливой. Иначе его девятимиллиметровые пули насквозь прошили бы мою бренную плоть, и не Матвей лежал бы сейчас в холодильнике морга, а я. А счастливая случайность — это штука тонкая и требующая деликатного обхождения. Она не прощает пренебрежения. Как красивая женщина. Или как удача. И уж если эта счастливая случайность (в любой форме) выпала тебе на долю, грех ее не использовать. Если ею пренебречь, в следующий раз она обернется к тебе другой стороной — случайностью, но такой, от которой взвоешь и на стенку полезешь.

Об этом я и думал: как использовать эту выпавшую мне счастливую случайность. Но ничего в голову не приходило. Полный ноль.

В этот момент и появился подполковник Егоров.

Я его ждал. И знал, о чем он мне хочет сказать и о чем хочет спросить. И то и другое было для него делом не из легких. Мне даже стало интересно, как он выкрутится из ситуации, и поэтому я пришел ему на помощь.

— Там в мини-баре есть еще бутылка то ли виски, то ли джина. Угощайся. За счет фирмы.

Егоров заглянул в бар, понюхал какую-то из бутылок и поставил на место. Усевшись в кресло за журнальным столом, закурил свой «Кэмэл» и сказал:

— Ну?

Не знаю, как в других языках, но русское «ну» имеет такое количество значений и оттенков, что понять смысл этого междометия можно только в четком контексте. А поскольку «ну» подполковника Егорова не было привязано ни к чему определенному, я решил, что нет и смысла вдумываться в его смысл. И ответил так, как обычно отвечают русские друг другу в подобных ситуациях:

— Что «ну»?

Егоров не ответил. Возможно, он считал, что я должен быть более догадливым. Я попытался:

— Ты не стал пить хорошее виски, от которого, насколько я помню, не отказывался ни разу. Что из этого следует? Только одно. После разговора со мной тебе предстоит встреча с очень большим начальством, которое терпеть не может, когда от подчиненного попахивает спиртным. Даже виски «Джонни Уокер». Я не очень ошибусь, если скажу, что тебе предстоит встреча с Профессором?

Ну, это была такая изящная форма разговора. Не мог же я ему прямо сказать, что Профессор с девяти утра находится в городе и провел ряд встреч, в том числе и со смотрителем маяка. Все их зафиксировал Артист и проинформировал меня в толпе сразу после митинга Антонюка, при этом сам остался, хочется верить, незасвеченным. Но для Егорова это было неожиданностью. И довольно неприятной.

— Откуда ты знаешь, что Профессор в городе? — спросил он. Верней, рявкнул.

— Ты все же сделай пару глотков, Санек, — посоветовал я ему. — Объяснишь оперативной необходимостью. Профессор человек профессиональный, поймет. А насчет твоего вопроса… На него я тебе, конечно, не отвечу. Но спасибо за то, что ты не стал утверждать, что ни о каком Профессоре знать не знаешь. А о том, что он в городе — тем более.

— Завтра в 16.00 на площади Свободной России, бывшей имени Ленина, состоится предвыборный митинг Хомутова.

— И что? — спросил я.

— А то, что тебе и всем моим людям приказано обеспечить охрану Хомутова. Мы получили информацию, что могут быть инциденты.

Вот, значит, как они решили.

Я равнодушно пожал плечами:

— Твои люди — это твои люди. А моя задача — охрана Антонюка. Я немедленно еду к нему на дачу и буду с ним до воскресенья, не отходя ни на шаг.

Егоров резко меня перебил:

— Наша задача — обеспечить полный порядок на выборах. Абсолютный. Это и моя задача, и твоя. Антонюк в безопасности. В опасности Хомутов.

— Да кому нужно его убивать? — удивился я. Верней, сделал вид, что удивился.

— Тому, кто захочет сорвать выборы.

Хоть на этот вопрос честно ответил. После чего Егоров вытащил из бара бутылку виски и бокал и угостился приличной дозой. За что я лично его ни на йоту не осуждал. Ну, трудный разговор у человека. И главные трудности еще впереди. Но тут он допустил — я бы так это оценил — бестактность. Потому что если собеседник принимает другого человека за дурака — это и есть бестактность.

Он сказал:

— Киллер по-прежнему в городе. Тебе заплатили бешеные бабки, чтобы ты его вычислил и обезвредил, а ты провалял дурака. Если он объявится на завтрашнем митинге, я тебе не завидую.

Я знал, какой следующий вопрос вертится у него на языке: покажи пушку или проверь. Или еще что-нибудь в этом роде. Во всяком случае, он должен был убедиться, что «тэтэшник» у меня. Но он поступил умней. Он вытащил пакет, из него — «беретту» в американском варианте М9 — «длинную девятку» и придвинул ко мне вместе с какой-то бумагой, которая, судя по печатям, была разрешением на ношение этого замечательного ствола.

— Держи. Выклянчил для тебя «девятку». Цени. А «тэтэшник» давай сюда, он тебе больше ни к чему.

Я очень внимательно рассмотрел разрешение. Оно тоже было выдано в Москве. И все было на месте. Но когда «липу» изготавливают спецслужбы, обнаружить это могут только опытные эксперты с соответствующей аппаратурой. Может быть, это разрешение было и не «липой», а ствол вполне чистым. Этого я не исключал. Потому что твердо знал другое: в Хомутова будут стрелять из другого ствола (в идеале из «токагипта») и он-то и окажется у меня в руках в тот момент, когда меня пристрелит Егоров или кто-нибудь из его людей. А будет при мне эта «девятка» или нет — без разницы. И законная она или нет — тоже без разницы. Даже, скорее всего, законная. Ну, почему бы и нет?

— Спасибо, Санек, — с чувством сказал я. — Ты меня просто растрогал. Я и не думал, что у меня когда-нибудь в жизни будет такая машинка.

— А теперь давай «токагипт» и ксиву, — повторил он.

Я налил ему треть бокала виски, подождал, пока он выпьет и снова закурит свой «кэмэл», и сказал:

— Я в раздумье, Санек. Передо мной два варианта. Первый — грубый, но простой и надежный. Но только в том случае, если ты на него согласишься. Вот этот вариант: ты никогда не давал мне пистолета марки ТТ в варианте «Токагипт-58» и разрешения на его ношение. Я его и в глаза не видел. Во-первых, потому, что это разрешение — чистой воды «липа», хотя и профессионально изготовленная. Во-вторых, из этого ствола был убит историк Комаров.

Ну, тут уж он выпил пол фужера без всякого моего приглашения. И только через полминуты, отдышавшись и приведя свои мысли в какое-то подобие порядка, спросил:

— Ты понимаешь, что ты несешь?

— Вполне, — согласился я. — У меня было время над этим подумать, а у тебя не было. Я расписывался за оружие? Нет. За разрешение? Нет. Этого разрешения на этот ствол никто никому никогда не выдавал. Ни в городе К. Ни в Москве. Ни во Владивостоке. Нигде. Ствол иллюзорен. Как сейчас говорят, виртуален. Может, ему стоит таким и остаться?

Но логика логикой, а эмоции эмоциями. Через десять секунд мне в ноздрю упирался ствол только что врученной мне «длинной девятки», а еще через пяток секунд этот же ствол упирался уже в ноздрю подполковника Егорова. Потому что если в тебе сидят граммов триста виски, даже очень хорошего, реакция у тебя не та, что нужна для быстротечных боевых контактов.

Я извлек из его подмышечной кобуры его табельный ПМ, разрядил его, а заодно и «беретту», ссыпал патроны в мусорное ведро в ванной и после этого вернул ПМ Егорову. А поскольку он позволил себе пару телодвижений явно агрессивного характера, врезал ему от души чуть повыше уха. Чтобы отдохнул минут десять. Чем он и занялся. А я тем временем созвонился с заместителем начальника МВД майором Кривошеевым и попросил срочно приехать ко мне в гостиницу «Висла» вместе с капитаном Смирновым, представлявшим в городе К., как я понял, уголовный розыск.

Мое приглашение, как я и ожидал, не вызвало у майора Кривошеева никакого энтузиазма.

— Кончай свои штучки, москвич, — заявил он. — Давай по телефону. А нужно — приезжай сам. У меня дел и без твоих заморочек — выше головы.

Я постарался ответить как можно вежливее — в том смысле, что, несмотря на фингал, который с момента нашего общения стал моей особой приметой и вызывает у меня проблемы с прекрасной половиной человечества, а также подозрительные взгляды гаишников, наша беседа в кабинете заместителя начальника МВД города К. убедила меня в том, что там работают преданные своему делу профессионалы и они не поленятся отлепить жопу от стула, чтобы узнать, кто совершил одно из самых громких заказных политических убийств последнего времени, а именно убийство историка Комарова.

— А ты знаешь? — быстро спросил майор Кривошеев.

— Полагаю, что да, — ответил я. Все-таки сказалось общение с Мазуром. Потому что достаточно было просто сказать «да».

— Едем, — сказал майор.

Минут через двадцать он появился в моем номере вместе с капитаном Смирновым и с папкой следственных материалов прокуратуры. На том, чтобы он привез их, я особенно настаивал, а он особенно сопротивлялся, так как это было связано с какими-то процессуальными сложностями, до которых мне, честно сказать, никакого дела не было.

К моменту их появления подполковник Егоров вполне очухался и даже подбодрился очередной порцией виски. После чего бутылку и бокал я убрал в бар, так как вести официальный разговор в такой фривольной обстановке показалось мне не правильным.

Майору Кривошееву и капитану Смирнову я представил Егорова как старшего охранной группы и человека, вполне заслуживающего доверия. Во всяком случае, при нем можно говорить совершенно свободно.

Еще до того, как появились эмвэдэшники, я предупредил Егорова:

— Ты отверг мой первый вариант. И в нетактичной форме. Я вынужден реализовать вариант номер два. Не думаю, что он тебе очень понравится. Но выбора у меня нет, Санек. И у тебя тоже. Так что сиди, слушай и не встревай.

Едва закончив с краткой процедурой знакомства, майор Кривошеев сразу перешел к делу:

— Ну, кто?

— Вы сами очень хорошо знаете этого человека, — ответил я.

— Кончай свои музыки и балеты! — попросил майор. — Давай по-русски, можешь даже с матом, мы люди свои, поймем.

Тогда я задал вопрос в лоб:

— Вы как предпочтете: чтобы преступника указал вам какой-то приезжий москвич или хотите найти его сами?

— Мне важно поймать преступника, понял? А как — это пятнадцатое дело! И если у тебя что-то есть — выкладывай. Иначе я привлеку тебя за укрытие информации. Или за недонесение.

— Олег Сергеевич, — проникновенно сказал я, — ну, я могу, конечно, изложить дело так, как его вижу. Но вы и Иван Николаевич Смирнов тут же завалите меня вопросами: как, почему, чем докажешь и так далее. Правильно?

— Ну, правильно, — согласился майор. — А как ты хотел?

— Совсем по-другому. Я хотел бы, чтобы вы сами вычислили преступника. Вы потратили на это больше месяца и без всякого результата. По одной простой причине: у вас была неверная начальная установка. И второе — вам не хватало кое-какой информации. И то и другое сейчас есть. Попробуете?

Майор вопросительно взглянул на капитана Смирнова.

Тот немного подумал и сказал:

— Мы действительно убили на это больше месяца. С полным нулем в итоге. Может, послушаем этого москвича? Ну, еще час потеряем. А вдруг? Парень не дурак, это мы уже поняли. Мозги у него чуть набекрень, но это не довод. А?

— Излагай! — принял волевое решение майор Кривошеев.

Я раскрыл папку со следственными материалами.

— Один мой друг любит говорить: все просто, когда все знаешь. А когда чего-то не знаешь, все самое простое становится непроходимо сложным. Так получилось и с этим делом. Эти материалы вы просматривали не меньше чем по десять раз. Верно?

— По пятьдесят, — поправил майор.

— Я вам пока только одно скажу: фамилия преступника упоминается в них не меньше двенадцати раз — я специально подсчитал. Он фигурирует и как свидетель.

— Ты не мог видеть этих материалов, — решительно заявил майор.

— И тем не менее видел. Не мучайтесь, Олег Сергеевич. Я не шпион и не уголовник. Ну, увидел я эти материалы — и что? У меня есть друг, у него еще друг, а вот этот друг имеет право ознакомить меня с любыми материалами МВД. Скажу даже так: формально не имеет, но даже министр МВД не посмеет сделать ему за это замечание.

— Интересные у тебя друзья, — заметил майор.

— Есть и интересные, — согласился я. Капитану Смирнову было не до наших словесных дискуссий. Он раскрыл папку и начал внимательно, будто видит все это впервые, изучать каждый лист следственного дела, особенно обращая внимание на показания свидетелей. На отдельном листочке он делал одному ему понятные пометки. В работу включился и майор. Но он, видно, так до конца и не поверил серьезности моего заявления, потому что перелистал дело, как подшивку старого, давно прочитанного еженедельника.

Минут через сорок капитан Смирнов захлопнул папку и сказал:

— Салахов. Он, точно! Его в тот вечер на Строительной улице видели все свидетели.

— Требуются объяснения? — спросил я.

— Иди ты… со своими объяснениями! — отмахнулся капитан. — Я тебе сам все сейчас объясню. Было у меня чувство, что работал не чужак, а свой. Внутри сидело, а выразить не мог. Нутром чуял. Сбивало одно: откуда у него такая квалификация.

— Этой информации вам и не хватало, чтобы закончить дело, — проговорил я и в старых аудиокассетах нашел ту, где были записаны установочные данные на бывшего афганца Салахова. По моей просьбе их раздобыл полковник Голубков и передал Артисту, а тот мне. Учеты были только по МВД, но не было никаких сомнений, что Салахов был связан и с какой-то спецслужбой. Иначе полную информацию на него дали бы из Зонального информационного центра по первому же запросу прокуратуры или милиции города К. Я не мог держать бумажку в кармане или где угодно, в любой момент на нее могли наткнуться. Поэтому сделал так же, как с разговором с Профессором в военном госпитале: записал текст на самый конец какой-то задрипанной старой кассеты. Сейчас этот текст я и прокрутил майору Кривошееву, капитану Смирнову и безучастно присутствующему при нашем разговоре подполковнику Егорову.

Текст произвел, прямо скажем, должное впечатление. И капитан, и майор были людьми опытными и прекрасно понимали, почему эту информацию они получают от меня, а не обычным способом. А чтобы проверить ее, никаких особых разрешений высокого начальства не требовалось. Я не сомневался, что они займутся этим, как только у них выкроится хоть минута свободного времени. Но сейчас их волновало другое.

— Где ствол? — спросил майор.

— Две пули, извлеченные из тела Комарова, были отправлены на баллистическую экспертизу? — спросил я.

— А как же? — удивился капитан.

— Вы уверены, что это те самые пули? — продолжал я.

— Ни малейших сомнений, — подтвердил капитан. — Они валяются там уже месяц. Я недавно случайно видел их. Ни в каких картотеках они не зафиксированы. Как и сам ствол.

— Где же ствол? — повторил майор.

Я заметил, как внутренне напрягся подполковник Егоров, но его состояние меня сейчас меньше всего интересовало.

— Вызывайте оперативников, — сказал я майору, — Или кого еще нужно? Следователя прокуратуры? Понятых? Кто должен присутствовать при изъятии ствола? «Токагипт-58», из которого был убит историк Комаров, лежит в полиэтиленовом пакете под кустом сирени во дворе Матвея Салахова. Это за пять или шесть домов от особнячка Комаровых.

— Как он туда попал? — спросил капитан.

Я только пожал плечами.

— Это всего один маленький вопрос из тех, на которые вам еще придется ответить. Думаю, сразу после убийства Салахов завернул ствол в пакет и бросил в куст, чтобы не заметили случайные прохожие.

— И не перепрятал надежней, когда шумиха улеглась? — недоверчиво спросил майор.

— Выходит, так, — согласился я. — Люди делают гораздо больше глупостей, чем кажется.

— А ты его, выходит, нашел? — вступил в разговор капитан. — Как? И когда?

— Как только понял, что никакого заезжего киллера в городе не было. С моей стороны было, наверное, не очень этично шарить по чужому палисаднику, когда хозяина нет дома, но у меня не было выбора. Мне нужно было абсолютно точно знать, кто убил Комарова.

— Зачем? — спросил майор.

— Олег Сергеевич, у каждого человека есть свои профессиональные тайны. Это — одна из них. Она имеет сугубо личный характер и не может представлять никакого интереса для следствия.

— Когда ты нашел пакет с пушкой? — гнул свою линию капитан. Хватка у него была, прямо скажем, бульдожья.

— Дней пять назад. Я его даже не разворачивал. Просто засунул поглубже в землю и присыпал палыми листьями.

— Неделю назад в здании телецентра Салахов был убит неизвестным злоумышленником, — бесстрастно проговорил майор.

— Да что вы?! — поразился я. — То-то все соседи удивлялись, что Салахова уже несколько дней не видно! А он, оказывается… Кто же его? Впрочем, извиняюсь. Это ваши профессиональные тайны, и я не собираюсь в них лезть. Мы как бы заключили джентльменское соглашение, правильно? Вы не лезете в мои профессиональные секреты, а я в ваши. И я не из тех людей, которые нарушают такие соглашения. Нет, не из тех.

— А я из тех, — заявил капитан Смирнов. — И меня очень интересует такой вопрос: ты нашел пакет со стволом пять дней назад?

— Правильно, — подтвердил я. — В минувший четверг.

— А Салахов был убит в телецентре через два дня, в субботу. При этом восемь пуль в пол были выпущены из того же ствола, из которого был убит Комаров. Тут можешь не спорить, эксперты у нас не хуже московских. Так что же получается? Салахов убивает Комарова, швыряет ствол в куст сирени, потом делает из него восемь дырок в редакторской телецентра, а потом опять возвращает его на место. Уже мертвый. Так получается?

Я улыбнулся так обаятельно, как не улыбался даже Ольге:

— Олег Сергеевич, Иван Николаевич. Я ведь специально предупредил вас, что предоставляю вам самим делать выводы и отвечать на вопросы, которые по ходу дела возникнут. Моя специальность — охрана особо важных персон. А ваша — уголовный розыск. Давайте заниматься каждый своим делом. Я вам покажу в присутствии всех процессуальных лиц, где лежит пакет с этим стволом. А как и когда он туда попал — это один из вопросов, которые вам придется решать. И думаю, что это не самый сложный вопрос.

— А какой самый сложный? — поинтересовался майор.

— В учебных спецкурсах он стоит на первом месте, — ответил я. — Мотив убийства.

* * *

Еще через час, когда прибыли оперативники зачем-то со служебной собакой, пока пригласили понятых, произвели тщательный обыск в доме и во всех дворовых пристройках, когда с соблюдением всех формальностей извлекли из-под куста сирени «Токагипт-58», майор Кривошеев вдруг заявил мне:

— Где ты был двенадцатого октября во второй половине дня?

— Да вы, никак, подозреваете меня в убийстве Комарова? — вполне искренне удивился я.

— Я задал тебе вполне точный вопрос.

— Я отвечу достаточно точно. Где-то на подъезде к Хабаровску со стороны Владивостока. Я перегонял из Осаки свою новую тачку «ниссан-террано». На железнодорожной, платформе.

— Свидетели есть?

— Было три, остался один. Двое разбились на машине как раз после этой поездки.

— Кто он?

— Вы это узнаете. От моего адвоката. В последний день суда. Но не раньше.

— Я задерживаю вас на тридцать суток по президентскому указу. У нас есть основания полагать, что вы скрываете от следствия известные вам факты об убийстве Комарова и Салахова. Оружие есть?

Я выложил «длинную девятку» и разрешение.

— Ух ты! — сказал капитан.

— Да, — проговорил я. — Это вам не «макарка». — Я вполне добровольно выгрузил в полиэтиленовый пакет все документы и деньги и подставил руки, чтобы капитану не пришлось тратить, силы, надевая на меня браслетки.

— Ну, это лишнее, — поморщился майор.

— Положено, товарищ майор, — отрапортовал капитан.

За всеми этими действиями с чувством недоумения наблюдал Егоров, а я мельком поглядывал на него. Ну и что вы теперь, голубцы, будете делать? Вся ваша хитроумная операция накрылась. И без всяких подвохов с моей стороны. Ну, так скажем — почти без всяких. Но кто о них знает? Кто виноват в провале операции?

Группа прикрытия. А кто возглавлял эту группу? Подполковник Егоров. А мне что?

Отсижусь на нарах месяц, если не меньше, и будьте здоровы. СИЗО — это, конечно, не курорт. Но все же лучше, чем камера смертников. Поэтому я охотно погрузился в зарешеченный милицейский «уаз» и был даже польщен, когда по прибытии меня не сунули в камеру или в обезьянник, а пригласили в кабинет капитана Смирнова и угостили довольно говенным растворимым кофе.

Начать разговор капитану Смирнову было не просто. Что там ни говори, а я сдал им убийцу, на поисках которого они давно уже поставили жирный крест. Отсюда был и кофе, и предложение «Мальборо», которым, думается мне, не угощают всех уголовников подряд.

Наконец он сказал:

— Это не моя инициатива. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул я.

— Но ты и его пойми!

— И его понимаю, — согласился я.

— А вот я тебя не понимаю! — заявил он. — Чему ты радуешься?

— Тому, что попал в руки к интеллигентным и воспитанным людям.

— Ты свою морду давно видел? — спросил он.

— Сегодня утром, когда пытался бриться. Но не вы же мне ее рассадили, правильно? Бывает. Издержки производства. Зато я могу рассчитывать на справедливое и беспристрастное расследование моего дела.

— Между нами — есть дело?

— Нет. Будет завтра.

— Какое?

— Во время митинга застрелят губернатора.

— Кто?

— Я.

— Кто-то из нас опупел, — подумав, констатировал капитан Смирнов. — Только не пойму кто — ты или я? Как ты сможешь завтра убить губернатора, если будешь сидеть у нас в камере?

— Поэтому я и радуюсь, — объяснил я. — Это задержание избавляет меня от крайне неприятной работы.

— А если бы тебя не замели, ты в самом деле стрелял бы в губернатора?

— Нет. Но повесили бы на меня. Как вы думаете, зачем я отдал вам «тэтэшник», из которого убили Комарова?

— Начинаю догадываться. Правда, смутно, — признался капитан.

— Смутно, но правильно. Чтобы на меня не повесили и убийство Комарова.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Вы спросили — я ответил. Это одно. Второе — чтобы вы были в курсе, когда к вам попадет дело о террористическом нападении начальника охраны коммунистического кандидата на представителя прогрессивных демократических сил. Я понимаю, что сделать вы ничего не сможете. Дело скорее всего сразу заберут в Генпрокуратуру. Но мне будет приятно, что хоть один человек знает правду.

— Знаешь, о чем я сейчас думаю? — неожиданно спросил капитан Смирнов. — Вот о чем. Как бы ты ни учился по арифметике в школе, а сообразить, что ты не мог найти пакет с пушкой через два дня после убийства Салахова в телецентре, как-нибудь уж смог бы.

— Да откуда я знал, что его убили? — горячо запротестовал я.

— Ладно, парень. Прибереги свои штучки для Москвы. У нас о каждом событии становится известно всем не то чтобы в момент свершения, а даже, как мне кажется, на полчаса раньше. Город у нас такой: все знают всех и все знают все. Маленький город, понимаешь?

— Что маленький, понимаю, — согласился я, потому что оспаривать это утверждение было бы просто глупо.

— Так вот я и думаю, что ты специально перепутал даты, чтобы вызвать у майора подозрения. И чтобы он оформил твое задержание.

— Вы это сразу поняли? — с уважением спросил я.

— Нет, только сейчас, — честно ответил капитан Смирнов.

Без стука вошел майор Кривошеее, молча посмотрел на нас. Потом приказал капитану Смирнову, кивнув на меня:

— Этот человек свободен.

— Взять подписку о невыезде? — спросил капитан.

— Я сказал: свободен. Никаких подписок. Никаких ограничений в передвижениях. Машину и все вещи, в том числе и личное оружие, немедленно вернуть. Желаю здравствовать, Пастухов. Мечтаю только об одном: чтобы нам с вами больше ни разу в жизни не встретиться.

Я искренне огорчился:

— Олег Сергеевич, а я-то в глубине души мечтал, что мы будем дружить домами, что вы будете приезжать в гости к нам половить лещей, а мы к вам.

Майор внимательно посмотрел на меня и отчетливо произнес:

— Сука ты, Пастухов! Понял? — И молча вышел.

Капитан пощелкал кнопками селектора, переговорил с какими-то людьми и отключил связь.

— Неслабо, парень, — сказал он. — Очень неслабо. Звонок был из Москвы. А откуда — об этом я могу только догадываться. Дела-то, я гляжу, крутые. Не удалось тебе отсидеться у нас в СИЗО, а?

— Да я не очень на это и рассчитывал, — признался я. — Но ведь всегда хочется о чем-нибудь помечтать.

— То, что ты сказал о завтрашнем покушении на губернатора, правда?

— Да.

— На митинге будет примерно человек пятьдесят наших людей. Чем-нибудь мы можем помочь?

— Боже вас сохрани! — взмолился я. — Только одним: не лезьте никуда. Нам еще других трупов не хватает. Ваша задача — охрана общественного порядка. Вот и охраняйте его.

— Ну, тогда удачи тебе, парень.

— Спасибо, Иван Николаевич. Удача никому никогда не мешает. А завтра она мне будет ой как нужна!

* * *

Возле моего «пассата», стоявшего на улице перед парадным входом в УВД, прохаживался смотритель маяка Столяров в том же сером поношенном плаще и в той же приплюснутой кепке. На этот раз он не стал спрашивать у меня, который час и незаметно совать в карман записки. Он просто прошел рядом, повернувшись спиной к сильному холодному ветру, вдруг потянувшему с Балтики, и негромко сказал:

— Сегодня в двадцать. Там же. Не на «пассате». Отрубите хвосты.

И исчез. Был человек — и нет человека. Это притом, что на улицах и народу-то было — раз, два и обчелся.

 

V

Перед встречей со Столяровым я провел тщательную рекогносцировку местности. Я и прежде, на двух митингах Хомутова, приглядывался, что тут к чему, но так, на всякий случай — вдруг пригодится. А тут уж мной двигало не праздное любопытство.

Площадь Свободной России, бывшая имени Ленина, расстилалась как раз перед зданием бывшего обкома партии, а ныне губернаторской резиденции.

В скверике перед обкомом когда-то возвышалась бронзовая пятиметровая скульптура вождя всего прогрессивного человечества на обширном гранитном постаменте, цоколь которого украшали фигуры разных трудящихся — или уже освободившихся от цепей проклятого капитализма, или еще только готовящихся эти цепи разорвать и с презрением сбросить. В начале веселых 90-х бронзовую статую вождя с огромным трудом тремя кранами сдернули с пьедестала и увезли куда-то на переплавку.

Подступились с отбойными молотками и к постаменту. Но не тут-то было, бойки тупились в полминуты, а граниту хоть бы что. Привезли взрывников из соседней воинской части. Те долго ходили, считали, мерили, а потом заявили, что взорвать-то все можно, только от взрыва могут пойти трещины по стенам и даже по фундаменту бывшего обкома. Представители президентской администрации (губернаторов тогда еще не было) посовещались и решили, что здание все-таки жалко — добротное, еще послужит. А с постаментом все решилось само собой.

Поскольку фигуры изображенных трудящихся не несли в себе явного коммунистического заряда, то и решили: пусть себе будут. Верхнюю свободную площадку выровняли, обнесли перилами, сделали лесенку, поставили флагштоки, и стал постамент вполне нормальной трибуной. При нужде площадь радиофицировали, так что это место очень скоро стало традиционным для сборищ всей демократической общественности — в отличие от площади Победы, которую облюбовали для себя коммунисты.

Но сейчас я рассматривал трибуну и площадь отнюдь не с идеологических позиций.

Даже различия взглядов коммунистов и капиталистов на распределение прибавочной стоимости меня не волновали. Меня только одно волновало: откуда будут стрелять?

Обычно губернатор проходил из своей резиденции к трибуне по дорожке сквера, обсаженной елочками. Его сопровождали охранники и разные люди из его окружения, которые лезли к нему с разными вопросами — то ли вопросы действительно требовали решения, то ли, скорее всего, эти люди просто хотели засветиться перед начальством, помелькать у него на глазах. Иногда их было больше, иногда меньше.

Но всегда кто-то мелькал, забегая перед губернатором или пристраиваясь рядом. А это означало, что на дорожке, по пути от подъезда к трибуне, доставать Хомутова нельзя — может не получиться с первого раза. А второго не будет. В том-то и фокус всего дела был — в том, что стрелять можно было только один раз. Или в крайнем случае два раза подряд. И после этого очень быстро, мгновенно передавать ствол.

Лестница на трибуну. Нет, тут тоже нельзя. Кто-то может идти рядом, сбоку, директриса будет перекрыта.

Сама трибуна. Сооружение было довольно просторное, на нем могли поместиться человек десять. Но обычно было человек пять — семь: доверенные лица губернатора, этот говорливый представитель НДР по фамилии Павлов — пресс-секретарь и помощники Хомутова, представители других демократических блоков. Поскольку завтрашний митинг был последним аккордом в целой симфонии политических страстей, нельзя было исключать, что на трибуну набьется и побольше народу.

Не разгуляешься.

Я поднялся на черную мокрую трибуну. Откуда-то слева, с моря, тянуло прямо-таки арктически-ледяным ветром. Если завтра такая же погода — слушать губернатора будет некому. Демократы — народ изнеженный, они привыкли сидеть перед телевизорами и почитывать газетки за утренним кофе. Это избирателей Антонюка, кое-кто из которых застал еще войну, погодой не испугаешь.

Сначала я не обратил внимания, почему дует слева. И только потом до меня дошло.

Между левым торцом обкома и примыкавшими домами был довольно большой проран, в него-то и прорывалось дыхание столь любимой подполковником Егоровым Балтики.

Ладно, не отвлекаемся. Трибуна. С фронта, когда Хомутов будет стоять у микрофона и говорить, стрелять нельзя. Во-первых, здесь будет наибольшее скопление слушателей. А во-вторых, перед самой трибуной, именно спереди, будет работать съемочная группа местного телевидения: оператор, осветители, режиссер — тот же Эдуард Чемоданов скорее всего. Оптимальная дистанция для выстрела даже из такого инструмента, как «длинная девятка», — пятнадцать метров. Даже десять, пожалуй, — стрелять же придется не из зафиксированного положения, а навскидку. Значит, фронт отпадает, стрелять будут сбоку. С какого?

Идеальным решением для меня было напялить на Боцмана и Муху бронежилеты и поставить на трибуне рядом с Хомутовым. Но губернатор и на прежних митингах был категорически против присутствия на трибуне охранников — и прежних, и нынешних.

Про то, чтобы он надел бронежилет, и разговора заводить не стоило — бесполезно.

Он считал это унизительным. И вспоминал, как во время речи Ельцина после первого путча его прикрывали бронированными щитками. Ему и тогда это не понравилось. Он считал, что Президент России должен быть смелым человеком. И очень я сомневался, что мне за оставшееся до митинга время удастся убедить его, что «смелость» и «глупость» — это довольно разные вещи. А предупредить я его не мог. По многим разным причинам. В частности, и потому, что мне запретил это делать смотритель маяка Столяров в самом конце нашего разговора. Я не знал, чем он руководствовался, но я верил: он знает, что делает.

Значит, сбоку. Слева или справа?

И тут до меня начало кое-что доходить. Слева от трибуны, если стоять спиной к губернаторской резиденции, газон был свежий, почти не вытоптанный, справа земля убита до твердости асфальта. Я припомнил несколько удивившую меня особенность прежних митингов Хомутова. Народ толпился не непосредственно перед трибуной, а чуть правее от нее. И тому, кто выступал, приходилось даже обращаться не прямо перед собой, а чуть вбок. Тогда я не понял, в чем дело, просто зафиксировал это в мозгу как некую данность. Но теперь это меня вдруг серьезно заинтересовало.

— Эй, парень, готовишься к выступлению? — окликнул меня снизу какой-то малый в милицейской шинели.

— Вроде того, — ответил я. — Осваиваюсь. И оттачиваю основные тезисы.

— Ты все ж таки слезай и чеши домой, — посоветовал он. — Не положено.

Я не очень понял, почему гражданину свободной демократической России не положено стоять в вечерний час на специально для этой цели созданной трибуне, но послушно спустился и остановился рядом со стражем закона.

— Скажите, сержант, — спросил я, — почему с правой стороны трибуны земля вытоптана, а с левой почти нетронутая, даже кустики сохранились и листья?

— Не здешний, что ли? — спросил он.

— Да. Приезжий. Из Москвы.

— Оно и видно. Ветер, дура. Не понимаешь? Из той дырки вечно тянет. Справа хоть трибуна немного прикрывает, а там такой сквозняк, что пяти минут не выстоишь.

— Значит, народ собирается в основном здесь, справа от трибуны? — уточнил я.

— Понятное дело. Кому же охота попусту кости морозить? Это нынче у нас хорошая осень. А иногда так Балтика дыхнет — конец света. Да и нынешнее ведро, видно, кончилось, — констатировал он, поворачиваясь спиной к ветру и растирая руки в черных шерстяных перчатках. — Так ты иди, иди, — повторил он. — Не положено здесь попусту шляться. Где на квартиру-то стал?

— В гостинице «Висла».

— Ишь ты! Бизнесмен! А с виду младше меня. Не подскажешь, каким бы мне бизнесом заняться? А то жена всю плешь пропилила: зарплата маленькая, зарплата маленькая. А с чего ей быть большой? Взяток не беру. Потому как не дают, не ГАИ.

— Подскажу, — согласился я. — Организуй частное охранное агентство.

— Ну! — протянул он разочарованно. — У нас таких агентств — на каждом углу.

— Всем вашим охранникам я бы и метлы не доверил. Ты в какой милицейской школе учился?

— Ну, у нас, в здешней.

— Был у вас там человек, который чему-то тебя по-настоящему научил?

— Ну? Он и сейчас есть. Один капитан. На пенсию выпирают.

— Так вот пойди к нему и изложи свою мысль. Наберите человек шесть, и пусть он сделает из вас настоящих волкодавов. Я сам — начальник охраны. На, посмотри мое удостоверение, чтобы не думал, что я туфту гоню. Сейчас я временно работаю на Антонюка. Знаешь, сколько мои ребята зарабатывают? По пять тысяч баксов за две недели.

— Иди ты! — изумился сержант. — Кто же такие бабки может платить?!

— У вас мало богатых людей? У меня такое впечатление, что тут их больше, чем в Москве. Они и будут платить. Только за настоящее дело, а не за жевание жвачки. Сможет твой капитан это сделать?

— Он-то сможет. Только как я с ним расплачусь?

— А никак. Возьмешь его в долю, и все дела.

— А как я смогу доказать, что мои люди чего-то стоят?

— Сержант, тебе надо все разжевать и в рот положить? Когда будете готовы на все сто, устрой городские соревнования охранников. На стадионе. И больше доказывать ничего не надо. Если они действительно будут чего-то стоить. На следующий день от заказов у вас отбоя не будет.

Он глубоко задумался. Настолько глубоко, что, казалось, забыл и о ветре, и обо мне. Я напомнил о себе деликатным покашливанием.

— Сержант, я еще минут десять погуляю здесь, а? Когда еще сюда судьба занесет.

— Ну, погуляй, — разрешил он и, подумав, заключил:

— Озадачил ты меня, парень. Крепко озадачил. У нас в деревне говаривали: в Москве петухи яйца несут. И в самом деле несут?

— Несут, — ответил я. — Но очень, очень редко.

Если бы мне на ум пришла какая-нибудь более выигрышная идея, любая, я без секунды сомнений поделился бы ею с этим сержантом. Потому что он невольно помог мне ответить на вопрос: откуда будут стрелять. Вот отсюда, справа, и будут. Из гущи толпы. И я даже уже знал, в какой момент. Как только губернатор закончит свое выступление у микрофона, он отойдет вот к этим перильцам трибуны и закурит — как всегда делал и на прошлых митингах. Не на сквозящем же ветру ему курить? И стоять он будет у самых перилец, даже, возможно, облокотившись на них. И между ним и толпой не будет никого. И как раз те самые десять метров. Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой.

Я еще немного походил по площади, прикидывая, как мне получше расставить ребят, и поймал частника.

До двадцати — времени, назначенного Столяровым, — оставалось минут сорок.

Тумана, к счастью, не было, ветер машине не помеха, так что я успел сменить четыре тачки, пока не убедился, что хвоста за мной нет. Без пяти пять я отпустил очередного «левака» у здания пароходства и в темноте прошел к началу мола.

«Жигуленок» Столярова без огней стоял у самой кромки воды. Понятия не имею, как он узнал меня в почти кромешной темноте, но, едва я приблизился к машине, пассажирская дверца открылась и смотритель маяка пригласил:

— Влезайте. Сегодня слишком холодно, чтобы разговаривать на улице, а в дом идти не хочется. Так что поговорим здесь.

Я подробно рассказал о результатах моей рекогносцировки. Он внимательно выслушал, потом заметил:

— Полностью с вами согласен. Хотя мне не повезло на такого словоохотливого сержанта. Но выводы у нас одинаковые, а это самое важное. В вас будут стрелять не раньше, чем будет убит губернатор, — помолчав, продолжал он, нещадно дымя «Мальборо». — Практически одновременно. Но не раньше. Иначе акция теряет смысл и всем будет непонятно, кто же убил губернатора, если террорист был уже мертв. Это для нас важно. Кто, по-вашему, будет стрелять в губернатора?

— Думаю, Миня. Самый молодой и маленький из них. Молодой, маленький, неприметный. Там есть такой Гена Козлов, так любое его движение сразу фиксируется окружающими. Он крупный. А Миня — неприметный.

— Согласен. Я специально наблюдал за этим Миней. А кто будет стрелять в вас?

— Думаю, сам Егоров.

— Почему вы так решили?

— Это всего лишь предположение, — счел нужным оговориться я. — Для всех я — начальник охраны Антонюка. И ребятам нужно объяснять, почему меня нужно застрелить. Ну, все можно объяснить. Даже приказать. Но это не так-то просто. Чем больше людей знают о деталях операции, тем больше риск. Зачем его увеличивать? Есть и более важный момент. Егоров руководит операцией. Если все будет сделано без него, без его непосредственного участия, это как? С Комаровым он прокололся. С Салаховым просто обоср… Чем-то он должен доказать Профессору свою незаменимость и ценность? Думаю, что именно поэтому он и будет стрелять в меня сам. Тем более что он — как ему кажется — достаточно хорошо меня знает. Мы проводили с ним учебный бой на полигоне в моем бывшем училище.

— Он выиграл?

— Да. Но только потому, что я дал ему выиграть. Мне важно было не выиграть, а прокачать его.

— И что вы о нем можете сказать?

— Он не в форме. Курит, слишком много пьет. Миня — да, проблема. Егоров — нет.

— А остальные?

— Подстраховка. Перебросить ствол, вложить его мне в руку, создать панику в толпе, чтобы отвлечь внимание от происходящего. Я думаю, что они даже не посвящены в суть операции. Знают все только двое — Миня и сам Егоров. Да и Миня — лишь в рамках его задачи.

— И Профессор, который непосредственно будет руководить операцией, — подсказал Столяров.

— Он вечерним спецрейсом улетел в Москву.

— Откуда вы это узнали?

— Мой человек следил за ним.

— Артист?

— Да.

— Похоже, я его перехвалил. Впрочем, с Профессором очень трудно тягаться. Когда-то он был самым лучшим оперативником КГБ. Годы, конечно, дают знать свое, но опыт — это опыт. Профессор не улетел. Он вошел на трап, самолет вырулил на взлетную полосу. После этого Профессор из грузового лючка пересел в машину аэродромного сопровождения, а самолет улетел без него. А вам Артист с чистой совестью доложил, что объект наблюдения отбыл в Москву. Вы хотите спросить, откуда я это знаю? Скажу. Я сам за ним следил. Я не верил, что Профессор улетит. Не мог он оставить на Егорова операцию такой важности. Да еще тогда, когда посыпалась куча неожиданностей. Причиной многих неожиданностей были вы. Но главное, почему он не улетел, было то, что здесь я.

— И он это знал. Вы с ним встречались на маяке. Артист зафиксировал эту встречу.

— А я и не делал из нее секрета. Теперь о деле. У наших противников будут портативные рации. У нас их не будет. Не потому, что мне жалко на это денег. Нет, каждый должен знать свои действия назубок. Рация отвлекает, все время подмывает получить указание или подтверждение руководства. А это — секунды, за которые может решиться все дело. У нас нет этих секунд. У них — тоже, но они об этом не знают. Не мне вам говорить, что успех операции определяется не в ее ходе, а в ее подготовке. Завтрашней операцией буду руководить я. И мы просто позорно провалим все дело, если хотя бы одно мое указание не будет выполнено.

— Я вас внимательно слушаю.

— Указаний немного. Собственно, всего два. Вы и ваши ребята из охраны Хомутова блокируют по мере возможности людей Егорова. Самого Егорова — Артист. Не спорьте. Он достаточно опытен и главное — темный. А вас всех все знают. Один ваш фингал чего стоит!

— Кто блокирует Миню? — задал я самый важный для меня вопрос.

— Никто.

— Но…

— Я повторяю и прошу отнестись к этому предельно серьезно. Миню не блокирует никто, у него будет полная свобода передвижения. Максимально полная, — повторил Столяров.

— Но он же пристрелит губернатора! Он затешется в первый ряд митингующих и выстрелит. Как раз тогда, когда Хомутов отойдет к перильцам покурить. Между ними будет не больше десяти метров. И ни единой души между ними. Наш единственный вариант — блокировать Миню и не дать ему выстрелить. Иначе Хомутову конец. Вы этого хотите?

— Если бы я этого хотел, меня давно бы уже здесь не было. Нет, Сережа, Хомутова не пристрелят. Это уже моя забота.

— Извините, Александр Иванович, вам пятьдесят с чем-то лет…

— Пятьдесят четыре.

— И вы рассчитываете противостоять двадцатипятилетнему чистильщику с подготовкой боевого пловца?

— Важен не возраст, Сережа. Важен опыт. И еще кое-что.

— Что?

— Не очень уверен, что вы поймете меня.

Он пожал мне руку:

— До завтра. Ребят проинструктируйте самым тщательным образом. Повторяю: никакой самодеятельности. Ни малейшей. Я тоже буду на площади. Но мы, скорее всего, не увидимся. Когда все закончится, садитесь в свой «пассат» и приезжайте к маяку. Фиксировать ваши передвижения уже будет некому и незачем.

— Вы так уверены, что нам все удастся? — спросил я.

Он усмехнулся:

— Знаете, Сережа, что нужно, чтобы достичь успеха?

— Ну, много чего…

— Да, много чего. Даже очень много. Но самое главное — верить в успех.

Он кивнул мне и скрылся в темноте мола. А я побрел к освещенному зданию пароходства мимо стоявших на рейде и у причалов судов, обозначенных клотиковыми огнями и чуть выгнутыми световыми линиями иллюминаторов. И только одно понимал: что мне этот человек прикажет, то я и сделаю. Без мига промедления. Сначала сделаю, а потом уж, если будет возможность, попрошу объяснений.

Потому что я ему верил.

Почему?

А чем, собственно, вера отличается от доверия? Тем, что в вере вопроса «почему» нет.

 

VI

Рано утром я проснулся от шквальных ударов дождя по просторным стеклам моего номера. Светало, еще не были погашены уличные фонари. Деревья и кусты внизу пригибались едва ли не к самой земле от порывов ветра. Мой номер на двенадцатом этаже «Вислы» напоминал капитанскую рубку судна, попавшего в восьмибалльный шторм.

Первым моим чувством было облегчение. При такой погоде не будет никакого митинга и, следовательно, ничего не будет. Но следующая мысль была неприятнее. Они все равно что-то предпримут. А до дня выборов оставалось слишком мало времени. И мы не могли рассчитывать, что сумеем проникнуть в их планы. Сейчас ситуация была острокритическая, но в общем понятная. А какая сложится в другом варианте?

Но мои опасения оказались напрасными. К полудню шквальные порывы шторма стихли, прекратился дождь, потом с Балтики потянуло довольно сильным, но ровным и даже не слишком холодным ветром. А к двум часам дня, когда начался митинг на площади Свободной России, вообще посветлело, словно бы вернулось ведро, об окончании которого так сожалел вчерашний милицейский сержант.

Должен признаться, что я недооценил гражданского энтузиазма демократически настроенных жителей города К. Людей было, конечно, не столько, как на митингах Антонюка, и вовсе уж не пятнадцать тысяч, как 7 ноября на площади Победы. Но человек триста-четыреста набралось, вся площадка вокруг трибуны была заполнена.

И, как я вчера и вычислил, все жались к правой части трибуны, не желая подставляться ветру, тянувшему из прорана.

Появление губернатора Хомутова в окружении целой свиты приближенных встретили аплодисментами. По команде Эдуарда Чемоданова, руководившего, как я и предполагал, съемками, оператор снял проход губернатора по аллейке от подъезда бывшего обкома к трибуне, потом сделал несколько планов толпы, приветствующей своего избранника или кумира, не знаю уж, как лучше сказать. В кадр случайно попал и я, пришлось поулыбаться и поаплодировать, хотя мне было не до улыбок и тем более не до аплодисментов.

Все мои ребята были еще вчера поздним вечером соответствующим образом проинструктированы. С Мухой и Боцманом было вообще просто, я позвонил в пансионат «Европа», мы встретились и немного покатались по городу на их «хонде», которую я для них купил, проверив, естественно, на предмет «жучков» и прочих насекомых. Встретиться с Артистом было, понятное дело, сложнее. Но мы все же пересеклись в пригородной электричке и сумели спокойно поговорить.

Вид Артиста, когда он появился на митинге, мне, честно сказать, не очень понравился. Я и сам со своим фингалом, прикрытым черной вязаной шапочкой и темными очками, и близко не напоминал Бельмондо, как и любого другого киногероя.

Но Артист… Хорошо поддатенький молодой мужичонка, одетый прилично, хоть и далеко не в «фирму», улыбчивый, благожелательный, цеплючий, как репейник. Когда я говорю «поддатенький», я вовсе не имею в виду «пьяный». Тех, кто под эту категорию попадал, отсеивали люди майора Кривошеева еще на подходах к площади.

Нет, Артист был совсем не пьяный. Ну, принял на грудь граммов несколько, торжественный день, почему нет? Поговорить хочется, пообщаться. Вот он и общался. Сначала прилип к оператору и попросил его снять на память для всемирной истории. Даже прокричал довольно натурально: «Да здравствует демократическая Россия!» Потом прилип к Эдуарду Чемоданову и объяснился ему в любви к демократии. Потом каким-то образом оказался возле меня и Егорова, угостился у Егорова огоньком (хотя с Чечни не курил) и начал объяснять, почему все должны голосовать за демократов, при этом объяснения были частью из расхожих газет и телепередач, а частью плодом собственного воображения Артиста. Именно эта часть меня тревожила больше всего. Там были такие завихрения мысли, что любой нормальный человек с ходу бы насторожился. Но Егоров сразу принял Артиста именно за того человека, за которого тот себя выдавал, и почти не слушал его текстов, отделываясь ничего не значащими междометиями.

Я все время с начала митинга находился рядом с Егоровым по его приказу. Сначала я выразил резкий протест и заявил, что не нуждаюсь в опеке. Но он показал мне маленькую коробочку рации, величиной в полторы сигаретные пачки, и объяснил, что могут поступить новые указания от руководителя операции. Он был, как всегда, собран, точен в движениях, в жизни не подумал бы, что вчера он выпил почти полную бутылку виски «Джонни Уокер» без закуски.

Ну, у нас в Затопино многие могли бы это сделать. Но пить перед ответственной операцией, в которой тебе отводится одна из главных ролей! А что она отводится именно Егорову, у меня не было и малейших сомнений. Гена Козлов и трое других ребят работали в толпе, не проявляя никакой активности до тех пор, пока она от них не понадобится, а я Егорову нужен был все время рядом, чтобы не искать меня потом в толпе. Ему же нужно было не только пристрелить меня, но и передать переброшенный ему ребятами ствол. И не просто передать, а вложить в мою хладеющую длань. 0,7 литра виски «Джонни Уокер» не могут не сказаться на человеке, и в душе я очень рассчитывал на то, что он потеряет в решающий момент те десятые доли секунды, которые решат исход дела. А я был уверен, что решать этот исход будут именно десятые доли секунды.

Миня, который без нашего блока был свободен, как горный орел, сделает свое дело (если какими-то своими способами ему не помешает смотритель маяка), остальные чистильщики тоже сделают свое дело, а вот насчет Саши Егорова я чуть-чуть сомневался. И это была единственная надежда. Ну, и на Артиста, естественно.

Митинг шел своим чередом. Выступали какие-то валуи, несли обычную в этих случаях чушь, лозунгами провоцируя то на «ура», то на аплодисменты. Наконец слово было предоставлено губернатору. Окончание его речи означало для всех моих ребят сигнал: «Внимание! Готовность — ноль». И, вероятно, не только для моих. По мере продвижения неприхотливой и довольно стандартной речи губернатора, основная мысль которого сводилась к тому, что хватит болтать о демократии, а нужно претворять ее в конкретные дела, ребята Егорова подтягивались поближе, а Миня, похожий в своей курточке на подростка, уже был в первом ряду. Я перехватил недоумевающий взгляд Боцмана и еле заметно качнул головой. Есть приказ, и никаких отступлений от него. Ни малейших.

Хоть этому мне не приходилось ребят учить. Слава Богу, научились в Чечне.

Правда, чего это стоило — лучше не вспоминать.

К концу речи Хомутова, когда вот-вот должны были прозвучать заключительные лозунги, вдруг оживился Артист.

— Ты русский? — спросил он Егорова с тем воодушевлением, с каким поддатый человек готовится начать длинный и содержательный разговор.

— Ну, русский, русский, — попытался отмахнуться Егоров.

— И я русский, — заявил Сенька, хотя во всех анкетах писал себя евреем и по отцу, и по матери.

У меня в Чечне в штабе даже возникли из-за этого небольшие проблемы, когда я хотел забрать его в свою спецгруппу. Мне даже пришлось привести на полигон полковника Дементьева, который командовал у нас спецназом, и попросить Семена немного пострелять из двух «АКМов» на бегу по пересеченной местности. И если сейчас Артист утверждал, что он русский, для этого у него были, надо полагать, основания.

— Да, русский, — повторил Сенька. — Так вот и скажи мне, как русский русскому: можем мы мириться с притеснением наших братьев в Прибалтике?

Речь губернатора уже шла к концу. И Егорову было не до общеполитических дискуссий.

— Не можем, — сквозь зубы сказал он и незаметно врезал Артисту по печени. Ну, этот прием со школьником прошел бы, но не с Артистом. Он усилием мышц блокировал удар и завопил:

— Так почему же об этом никто не говорит?! Никто ни слова не сказал?! Выступи и скажи, мужик! Тебе миллионы спасибо скажут! Я бы сам сказал, но язык у меня не с той стороны подвешен! Давай, скажи!

И начал потихоньку оттирать Егорова не столько к трибунам, сколько от меня.

— Отцепись, не мешай слушать! — попробовал огрызнуться Егоров.

— Да чего там слушать, мы это уже миллион раз слушали, — завопил Артист. — Ты про дело скажи, про дело!

А сам все оттирал его к трибуне, подальше от меня.

И тут терпение Егорова лопнуло. Он врезал Артисту по почкам так, что нормальный человек валялся бы, корчась от боли, минут двадцать. Артист и такой удар умел блокировать, но это выглядело бы подозрительным, поэтому Артист схватился за бок и спросил:

— Драться хочешь? Я к нему с открытой душой, а он… Ну, сука! Я тебе как русский человек русскому человеку!

И заехал Егорову в ухо со всего размаха. Это притом, что Артист умел убить человека всего одним движением пальца.

К дерущимся кинулись дежурившие на площади милиционеры. Но Егоров остановил их:

— Все в порядке, ребята. Маленькие идеологические разногласия. Мы их уже уладили. — И обратился к Артисту за подтверждением:

— Точно?

А поскольку тому никак не улыбалось покинуть площадь в самый решающий момент, он радостно подтвердил:

— Ребята, все о'кей. Это немцы на симпозиумах спорят. А мы, русские, привыкли решать проблемы по-простому, по-нашенски. Извини, друг, немного погорячился. Со всяким бывает, верно? Очень уж тема для меня больная. Как подумаю — спать не могу. Не веришь? Жену спроси. Пойдем, сейчас и спросишь, они на том конце площади в кафе-мороженое! Пошли-пошли, заодно и познакомишься! И врежем по соточке. Одному мне она не даст, а с другом — как можно не разрешить?

— В другой раз, — попытался отказаться Егоров, но тут Артист напер с таким добродушием и доброжелательством, что я даже слегка посочувствовал Егорову: отвяжись от такого. Егоров, конечно, не просек ситуации: если после двух таких ударов его противник все еще стоит на ногах и даже что-то болтает, уже одно это может навести на серьезные размышления. Егорова не навело, из чего я с чувством глубокого и полного удовлетворения заключил, что его мысли заняты совсем другим.

И даже знал чем.

Я подал незаметный сигнал Артисту, чтобы он оставил Егорова в покое — все же не Смоктуновский, может и переиграть. А если Егоров хоть что-нибудь заподозрит — кранты. Артист переключил внимание на остальных слушателей, какой-то половиной мозга не выпуская из зоны внимания меня и Егорова.

— Да здравствует свобода!

— Да здравствует демократическая Россия!

Это были последние слова в выступлении губернатора.

«Готовность — ноль».

Единственное, что меня сдерживало, — жесткий приказ Столярова. Я видел, как отошел к перильцам и закурил губернатор. Я видел, как на мгновение отвернулся Миня, стоявший в первом ряду — как раз метрах в восьми против того места, где курил Хомутов. Я прекрасно представлял, что он в это время под своей курточкой делает — взводит курок «беретты». И в то самое мгновение, когда Миня вновь повернулся к трибуне и я готов был увидеть в его руках «длинную девятку» или хотя бы «макарку», какой-то человек в сером плаще и в приплюснутой кепке каким-то неуловимым движением оказался на постаменте рядом с губернатором, при этом фигура его полностью прикрывала губернатора. Я даже как-то сразу не врубился, что это смотритель маяка Столяров, я лишь отметил растерянность, мелькнувшую на лице Мини, который не успел еще извлечь свой ствол на свет Божий.

Каким-то боковым зрением я отметил, как грамотно вытянулись от Мини к Егорову его ребята, готовые мгновенно передать ему горячий ствол, но так и оставшиеся в недоуменном ожидании.

А Столяров между тем стоял на внешнем выступе постамента, облокотившись о балюстраду, в позе человека, который благодушно осматривает окрестности. Он даже закурил и перемолвился двумя словами с губернатором. Из их взаимного обращения друг к другу явствовало, что они незнакомы и разговор этот случайный и ничего не означающий.

Миня так и не извлек ствол из-под куртки. Он быстро что-то сказал в рацию, Егоров коротко ответил. Я не услышал слов, но по интонации понял, что это было что-то вроде команды: «Жди». Потом Егоров отошел в сторону от толпы и довольно долго разговаривал по рации, пряча ее под курткой от посторонних взоров. Не знаю, чем закончились его переговоры, но через некоторое время Миня, Гена Козлов и другие «пловцы» как-то незаметно испарились с площади, где уже догорал костер политического пожарища.

Столяров сошел с трибуны и замешался в толпе, как только Миня был отозван со своего боевого поста командой по рации — и ничуть не раньше. Я ничего не спрашивал, но Егоров сам сказал, закончив переговоры: «Операция отменяется». При этом вид у него был такой, что мне захотелось выложить перед ним все запасы виски, джина и прочей алкогольной продукции, которой был набит мой бар. Я бы ему и предложил, но опасался, что под горячую руку он пошлет меня куда подальше. А без дела как-то не хотелось туда ходить. Поэтому я деликатно смолчал.

«Операция отменяется». Это было главное. А все остальное не имело значения.

«Отменяется». Твою мать. А это значит, что мы выиграли.

Выиграли, твою мать! У вас, сук, выиграли! Несмотря на ваших боевых пловцов и космические антенны. Несмотря на то, что за вашими плечами стояло подразвалившееся, но еще мощное государство под названием «Россия». Мы выиграли этот бой для России. Для нашей России. Вряд ли когда-нибудь нам это припомнят, а тем более отметят в наградных листах, но мы это сделали. Сделали, твою мать. И тут ты хоть лопни.

Губернатор в сопровождении свиты вернулся в резиденцию. По моей команде Боцман с Мухой заняли около него свои места. Потом я незаметно кивнул Артисту — в знак того, что все кончилось. Но он еще некоторое время развлекал публику страстными публицистическими речами о бедственном положении русских в Прибалтике. Впрочем, по мере убывания числа слушателей страстность Семена угасала и он, наконец, махнув рукой, покинул площадь.

— Приказания? — обратился я к Егорову.

Он посмотрел на меня, как на клопа, и рявкнул:

— Пошел ты…

И я пошел. Не совсем туда, куда он меня послал. У меня был другой адрес.

На краю площади я разыскал свой «пассат» и двинулся к маяку.

 

VII

Столяров сидел на краю каменной скамьи возле самого мола, о заплесневелые камни которого билась прозрачная балтийская вода. Рядом с ним на скамье стояла наполовину опорожненная бутылка «Драй-джина». Тут же валялась пачка «Мальборо».

У причала маяка стояла белоснежная крейсерская яхта под норвежским флагом, матросы таскали по трапу коробки с компьютерами и какие-то шмотки.

— Отбываю, — сообщил Столяров.

— На яхте? — поразился я. — А как же ваша водофобия?

— На яхте безопасней, чем самолетом. Что до водофобии… Ну, поблюю. Я уже приказал ведро приготовить. Даже два. — Он кивнул:

— Садись… Всю жизнь терпеть не мог джина, но вот привык. Все лучше, чем виски или бренди. Про водку и не говорю, ее мой организм просто не переносит… Не предлагаю выпить, потому что знаю: не пьешь. Не пьешь, не куришь. Зачем тогда жить?

Я промолчал.

— Жена есть? — продолжал Столяров, хорошо приложившись к бутылке и закурив.

— Есть.

— Дети?

— Дочь.

— Любишь их?

— Люблю.

— Вот это правильно. Люби их — больше работы, больше родины. Я мало своих любил. Да, мало. Я любил работу. Я любил родину. А все это — пустые слова, если они не наполнены внутренним содержанием. А содержание — это твоя семья. И нет больше ничего. К сожалению, я понял это слишком поздно. Не повтори мою ошибку, парень.

— Постараюсь, — пообещал я.

— Постарайся, постарайся, — повторил Столяров и снова крепко приложился к бутылке. — Ты уже знаешь, что операцией руководил лично Профессор?

— Откуда я мог знать?

— Плохо вас учат. Просто ни к черту. Его НП был в доме напротив, на восьмом этаже.

— Как я мог это увидеть? По отблеску стекол стереотрубы? Так она была наверняка защищена блендами.

— А просчитать, откуда наиболее удобно руководить операцией?

— Я не думал, что сам Профессор будет руководить операцией.

— Только это тебя и оправдывает, — заметил Столяров. — Хотя мог бы и знать. Я же сказал тебе, что Профессор не улетел из города. Ладно, все в порядке. Мы сделали это дело. У тебя есть вопросы?

— Только один. А если бы Миня вас подстрелил?

— Этого не могло быть. Я накануне предупредил Профессора. Он внял. Да и как было не внять!

— О чем? — спросил я.

— О некоторых последствиях любых несчастных случаев со мной.

— Поэтому вы приказали не блокировать Миню?

— В том числе.

Из мощного цоколя маяка вышел худосочный молодой человек, сделал знак Столярову отойти в сторону, но тот лишь рукой махнул:

— Говори, тут все свои. Что у тебя?

— На связи Франкфурт. Заубер. С ним два ваших компаньона. Спрашивают, что делать с пакетом акций местного порта. До них дошли какие-то слухи, что на выборах победит Антонюк.

— Выбрасывайте их на рынок. По любой цене. Немедленно, пока не стали известны результаты выборов. И сразу покупайте акции таллинского порта. Они сейчас пойдут в гору.

Молодой человек ушел.

— Значит, порт и Россия не получат иностранных инвестиций? — уточнил я.

— Значит, не получат, — подтвердил Столяров.

— Выходит, мы работали против интересов России?

— А чем мы, по-твоему, занимались? — спросил Столяров.

— Защищали невинных людей от несправедливости.

— Нет, дружок. Мы защищали российскую демократию. Не больше, но и не меньше.

— Завтра на выборах победит коммунистический кандидат Антонюк, — напомнил я.

— Значит, четыре года жители города К. будут жить с губернатором-коммунистом. А вдруг это им понравится? Почему ты берешь на себя право решать за других людей? Они выберут коммуниста, им нравится коммунист, вот и пусть с ним живут. Тебе он не нравится? Допускаю. Но ты в меньшинстве. Поэтому сиди и помалкивай.

Столяров приложился к бутылке джина, потом как-то особенно, с удовольствием закурил и заключил:

— Это и есть демократия.

* * *

Домой я вернулся дня через два. Утром 17 ноября продемонстрировал подполковнику Егорову живого, здорового и невредимого Антонюка, который находился в эйфории от выборов, выигранных с преимуществом почти в пятнадцать процентов, сдал «длинную девятку» и разрешение, при этом потребовал расписку в получении, сдал накопившиеся счета, написал реквизиты своего банка, сдал доверенность и техпаспорт на «пассат», продемонстрировав, что машина находится не в худшем состоянии, чем когда я ее получил, после этого попросил портье вызвать такси и уехал в аэропорт.

Встречала меня Ольга на «ниссан-террано». Вообще-то я ей эту тачку не даю, хоть у нее и есть права, но тут решил воспользоваться случаем. Устроив маленький скандал по поводу грязных ковриков (а по нашей-то грязи как их будешь содержать чистыми), я тщательно вытряс все ковры, а вместе с грязью и ту таблетку, которую мне вставили в военном госпитале под Москвой. Не скажу, что она очень меня беспокоила, но иметь все время под ногами соглядатая или, точней, прослушку, не очень приятно. Даже когда разговоры вполне невинные, а именно такие у нас и были всю дорогу до дому.

Недели через две у нас в Затопино появился полковник Голубков — большой любитель подледного лова. Между делом он рассказал, что Профессора выпихнули на пенсию, а кавторанг Егоров тянет флотскую лямку где-то на Баренцевом море. Куда делись их ребята во главе с Геной Козловым — Бог весть.

Судьба Профессора и Егорова меня меньше всего волновала, а вот ребят было жалко.

Я вообще неравнодушен к классным специалистам, а они были суперкласса. Уж кто-кто, а я в этом как-нибудь разбираюсь.

На второй день полковник снова пошел сверлить лунки на Чесне. А я оставил его одного и отправился в нашу церквушку, в Спас-Заулок. Но почему-то она была закрыта, никто на мой стук не отозвался. И мне ничего не оставалось, как пройти к нашему деревенскому кладбищу, где лежал мой друг Тимофей Варпаховский — Каскадер и Коля Ухов — Трубач. На надгробьях оставались маленькие огарочки свечей. Их я и зажег. И сидел над этими робкими огоньками, защищая их от ветра.

А чем мы вообще в жизни занимаемся?

Защищаем слабый огонек жизни от ветра.

И больше ничем.

И нет более достойного занятия, чем это.

Нет.

Нет.

Нет!