Убийство Михоэлса

Левашов Виктор Владимирович

9. ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ

 

 

I

«Сугубо конфиденциально
А. Гарриман».

Весьма спешно

Государственному секретарю США м-ру Д. Маршаллу

Сэр!

Я только что получил сообщение из Москвы о гибели в автомобильной катастрофе председателя Еврейского антифашистского комитета СССР С. Михоэлса. У меня есть основания предполагать, что этот сам по себе прискорбный случай имеет серьезную политическую подоплеку, которая может внести существенные коррективы в нашу восточную политику. Не имея никаких документальных подтверждений своим опасениям, тем не менее прошу Вас незамедлительно сделать следующее:

1. Сославшись на технические или иные организационные причины, отсрочить приезд в Москву нашей делегации для переговоров об участии СССР в плане Маршалла.

2. Попросить Президента дать указания Д. Гуверу о проведении силами ФБР срочного расследования по моему плану.

О результатах расследования и сделанных на основании его выводах Вы будете незамедлительно уведомлены.

*

«Сугубо конфиденциально
Д. Маршалл».

А. Гарриману

Действуйте, Аверелл. Д. Гувер предупрежден. Президент дает Вам зеленый свет.

С нетерпением ждем Вашего отчета.

*

«Сугубо конфиденциально

Президенту США м-ру Г. Трумэну

Государственному секретарю США

м-ру Д. Маршаллу

Представляю отчет о мероприятиях, проведенных ФБР совместно с посольством США в Москве по плану, детально разработанному мной при весьма активном и деятельном участии м-ра Д. Гувера, который очень серьезно отнесся к высказанным мною предположениям.

Как вам известно, приезд в Москву возглавляемой мной делегации для переговоров о плане Маршалла был намечен по согласованию с МИД СССР на 28 января с. г.

Автомобильная катастрофа, в которой, как сообщалось в информации московского радио, а затем и в телеграммах московских корреспондентов западных информационных агентств, погиб председатель ЕАК СССР С. Михоэлс, произошла в г. Минске в ночь с 12 на 13 января.

Учитывая, что в предстоящих переговорах предполагалось уделить большое внимание плану создания еврейской республики в Крыму и Михоэлсу отводилась роль президента будущей республики, о чем еще в 1944 году были уведомлены Молотов и Сталин, гибель С. Михоэлса накануне первого, самого важного раунда этих переговоров не могла не навести меня на определенные размышления.

Еще в начале 1946 года, незадолго до моего отъезда из Москвы, я посетил спектакль еврейского театра ГОСЕТ „Фрейлехс“, поставленный художественным руководителем этого театра С. Михоэлсом. Зайдя после спектакля в кабинет С. Михоэлса, чтобы поблагодарить его за доставленное удовольствие, я обмолвился о том, что в будущем он, вероятно, будет сожалеть о временах, когда имел возможность ставить такие прелестные спектакли, так как обязанности президента будущей Крымской еврейской республики, в роли которого я надеюсь его увидеть, вряд ли оставят ему время для занятий искусством. Все это было высказано мной в тоне не вполне серьезном и имело целью проинформировать С. Михоэлса о наших намерениях. Он не принял моего тона и вполне серьезно ответил, что у него есть большие сомнения в целесообразности реализации этого плана и он был бы только рад, если об этом проекте вообще забудут.

Поскольку обстановка не располагала к серьезным обсуждениям (мы разговаривали через переводчика посольства США в присутствии других артистов театра) и поскольку сам крымский проект был еще весьма неконкретизирован, я не стал расспрашивать С. Михоэлса о мотивах, которыми он руководствовался. Но сразу же вспомнил об этом разговоре, получив от пресс-атташе по культуре нашего посольства в Москве извещение о том, что 22 декабря С. Михоэлс прислал на мое имя два пригласительных билета на спектакль „Фрейлехс“.

Это могло быть расценено совершенно однозначно. А именно: С. Михоэлс давал таким образом знать, что он хочет встретиться со мной в неофициальной обстановке и проинформировать меня о своем отношении к планам создания еврейской республики в Крыму. Не могло вызвать сомнений и то, что отношение это отрицательное, так как в противном случае свои взгляды на проблему он мог бы изложить и при официальной встрече, которую я намерен был с ним провести в рамках предстоявших переговоров.

Д. Гувер согласился со мной. Мы пришли к выводу, что мои предположения могут быть подтверждены или опровергнуты лишь после выяснения обстоятельств гибели С. Михоэлса.

Анализ официальных газетных сообщений и циркулировавших по Москве слухов нарисовал следующую картину.

Гроб с телом Михоэлса и гроб с телом погибшего вместе с ним театрального критика Голубова-Потапова был доставлен в Москву из Минска утренним поездом 15 января и тут же отвезен в институт академика Збарского, главного хранителя Мавзолея Ленина. Очевидно, после проведения косметической обработки гроб с телом Михоэлса был привезен к театру ГОСЕТ на Малой Бронной, где 16 января и состоялась гражданская панихида в присутствии десятков тысяч москвичей, как евреев, так и неевреев. Панихиду вел народный артист СССР И. Берсенев. Выступали самые известные деятели литературы и искусства Фадеев, Москвин, Качалов и другие. Пел знаменитый тенор И. Козловский, играл всемирно известный пианист Э. Гилельс. В тот же день состоялось кремирование в Донском монастыре, там же была захоронена урна с прахом С. Михоэлса. Заслуживает внимания тот факт, что на похоронах не присутствовал ни один из сколько-нибудь заметных руководителей советского государства.

Благодаря тому, что согласие Президента на проведение предложенной мной разработки было получено в высшей степени оперативно и мы с Д. Гувером смогли быстро договориться о необходимых мероприятиях, мы успели передать соответствующие указания нашему послу в Москве, и уже вечером 14 января, накануне прибытия траурного поезда из Минска в Москву, на квартиру Михоэлса на Тверском бульваре была послана должным образом проинструктированная сотрудница пресс-атташе по культуре, русская по происхождению и хорошо, без акцента, говорящая по-русски. Предлогом для ее визита к вдове Михоэлса были присланные им приглашения на спектакль „Фрейлехс“, а формальной целью — выразить соболезнование. На самом же деле ее задачей было узнать подробности гибели С. Михоэлса.

Предусмотренные маскировочные меры оказались излишними. В тот вечер и в течение всей ночи на квартиру Михоэлса приходили десятки людей, друзей, знакомых и незнакомых, чтобы выразить Анастасии Павловне Михоэлс-Потоцкой и дочерям Наталье и Нине свое сочувствие и оказать, если понадобится, помощь.

А. П. Михоэлс-Потоцкая была потрясена известием о гибели мужа, она рассказывала всем, кто приходил, все, что знала. Таким образом, нашей сотруднице не пришлось задавать никаких дополнительных вопросов. Анастасия Павловна не знала никаких подробностей, кроме того, что было передано по радио. А именно: что С. Михоэлс и его спутник погибли в результате случайного наезда на них грузовика на одной из улиц Минска. Грузовик с места происшествия скрылся, ведется расследование. Наша сотрудница обратила внимание на одну очень существенную деталь. Узнав о смерти мужа, Анастасия Павловна попыталась немедленно вылететь в Минск, в чем ей было решительно отказано. Во время пребывания в доме Михоэлса она сделала еще одно важное наблюдение. Она заметила, что ближе к полуночи пришла какая-то молодая высокая девушка и о чем-то довольно долго разговаривала в коридоре с дочерью Михоэлса Натальей. Когда девушка ушла, Наталья сообщила матери о состоявшемся разговоре, на что та довольно громко сказала: „С чего это он вдруг начал о нас заботиться?“

Из осторожных расспросов удалось выяснить, что эта девушка по имени Юлия была племянницей члена Политбюро Кагановича и пришла, чтобы выразить соболезнование и предупредить, чтобы Анастасия Павловна не проявляла излишнего любопытства к обстоятельствам гибели мужа. По ее реакции наша сотрудница поняла, что семья Кагановича никогда не относилась к близким им людям и его внимание и предупреждение показались ей странными и неуместными.

Пробыв в квартире Михоэлса достаточно долгое время, наша сотрудница ушла, так и не назвавшись и оставшись неузнанной.

Для выполнения второй части плана по указанию Д. Гувера был активизирован один из глубоко законспирированных агентов ФБР, служащий Министерства народного образования СССР. Ему было приказано выехать в Минск, собрать всю возможную информацию и, в частности, попытаться выяснить, с какой целью в Минск одновременно с Михоэлсом приезжал ответственный секретарь ЕАК поэт И. Фе-фер. О том, что Фефер находился в Минске в это же время, свидетельствовал текст опубликованного им в газете „Эйникайт“ некролога.

Наш агент успешно справился с заданием. Его осторожные расспросы ни у кого не вызвали никаких подозрений, так как в те дни в кругах интеллигенции Минска тема гибели Михоэлса обсуждалась чрезвычайно активно. Осмотр места происшествия вызвал у нашего агента серьезные сомнения в достоверности официальной версии гибели С. Михоэлса и его спутника. Улица Белорусская, на выезде из которой, как было объявлено, произошла автомобильная катастрофа или наезд грузовика на пострадавших, представляет собой узкий глухой тупик, окруженный разрушенными во время бомбежек домами. Узость проезжей части и засоренность ее не убранными еще со времен войны обломками зданий исключают всякую возможность столкновения в этом месте автомобилей, в результате чего могли бы погибнуть Михоэлс и Голубов-Потапов. Погибшие не могли быть сбиты и грузовиком, въезжающим в Белорусскую улицу или выезжающим из нее, так как невозможно представить, для чего грузовику нужно было бы въезжать в этот глухой тупик.

Агент отмечает, что к такому же выводу пришли многие жители Минска, побывавшие на месте происшествия и приносившие на это место цветы. Поэтому в городе идут разговоры о том, что Михоэлс был убит бандеровцами или каким-либо фанатичным антисемитом, узнавшим о его пребывании в Минске.

Но эта версия также не выдерживает критики, так как во время пребывания в городе Михоэлса всегда сопровождало большое количество людей, передвигался он на автомашине, и его машину всегда сопровождал другой автомобиль с сотрудниками госбезопасности, что без труда было зафиксировано минчанами. В этих условиях трудно было допустить, что Михоэлс и его спутник могли случайно оказаться без охраны в ночное время в разрушенной части города.

Нашему агенту удалось найти людей, которые слышали, что поэт Фефер объяснил Михоэлсу причину своего приезда в Минск необходимостью решить технические вопросы в связи с выходом в свет книги его стихов в белорусском Гослитиздате. Под видом проверки выполнения плана выпуска учебной литературы наш агент навел в Гослитиздате соответствующие справки и выяснил, что никакой книги И. Фефера в производстве нет, нет ее и в планах редподготовки и вообще о ней никто ничего не слышал. В других минских издательствах о книге Фефера также никто ничего не знает.

Таким образом, объяснение Фефером цели своего приезда в Минск является маскировкой истинных его целей, очевидно связанных с пребыванием в Минске Михоэлса и, вполне возможно, с его гибелью.

Поставленный перед нашим агентом вопрос о Фефере был обусловлен следующим обстоятельством. 5 февраля с. г. в газете „Эйникайт“ был опубликован весьма пространный, на всю газетную полосу, некролог Фефера под названием „Михоэлс“. Текст некролога свидетельствовал о тесной творческой и человеческой дружбе автора некролога с Михоэлсом, подчеркивалось, что Фефер был одним из последних, кто видел Михоэлса перед смертью, несколько раз в разных вариантах повторялись слова „несчастный случай“, „нелепая трагическая случайность“, „под тяжелыми колесами грузовой машины“ и т. д. — то есть в сознание читателя настойчиво внедрялась мысль, что имело место случайное дорожное происшествие.

Декларирование своей дружбы и духовной близости с Михоэлсом, чего, как утверждают люди, хорошо знавшие Михоэлса, никогда не было, может быть объяснено тщеславием Фефера, которое зафиксировали психологи ФБР еще в 1943 году, во время поездки Михоэлса и сопровождавшего его Фефера по США. Внедрение же в сознание читателя мысли о случайности гибели Михоэлса может иметь далеко не столь безобидный характер.

Несмотря на то что некролог Фефера был опубликован в „Эйникайте“ только 5 февраля, его полный текст был распространен на Западе по каналам ТАСС и Совинформбюро еще 14 января, то есть уже на второй день после смерти Михоэлса. При этом во врезке упоминалось, что поэт И. Фефер был спутником Михоэлса в его триумфальной и памятной многим американцам, особенно евреям, поездке по Америке.

Распространение публикаций „Эйникайта“ на Западе является обычной практикой, но в данном случае оперативность представляется совершенно беспрецедентной и требующей объяснений. Особенно если учесть специфику советской жизни, при которой такие акции допускаются только с ведома или даже по прямому указанию высших руководителей информационных агентств, которые, в свою очередь, руководствуются приказами свыше.

Известно, что во время пребывания с Михоэлсом в Америке Фефер познакомился с очень многими видными деятелями американской культуры, которые не могли догадываться о его истинной роли осведомителя НКВД. Его воспринимали как друга и единомышленника Михоэлса. С некоторыми из них он подружился, используя свое обаяние, в котором ему нельзя отказать. Так, весьма дружеские отношения сложились у Фефера с певцом Полем Робсоном, писателями Шоломом Ашем и Лионом Фейхтвангером. Очевидно, что публикация некролога Фефера в американских газетах имела целью убедить американское общественное мнение в случайности гибели С. Михоэлса. Достоверность публикации мог придать и тот факт, что — будучи в это время в Минске — Фефер получил информацию как бы из первых рук.

Эти рассуждения неизбежно приводят нас к выводу о том, что гибель Михоэлса была заранее спланированной и всесторонне продуманной акцией МГБ, проведенной с санкции высших руководителей советского государства.

Эту версию убедительно подкрепляют и такие детали, как запрещение вдове Михоэлса немедленно выехать к месту трагической гибели мужа, а также настоятельный совет Кагановича, переданный им через племянницу, не интересоваться подробностями смерти Михоэлса.

Как известно, для Сталина никогда не было проблемой уничтожение своих политических противников или ставших для него нежелательными по каким-то иным причинам личностей вне зависимости от того, какое место в иерархии советского государства они занимают и каким авторитетом пользуются в глазах советской или мировой общественности. Не являлся в этом смысле исключением и С. Михоэлс. Более того, в свете развернутой в СССР идеологической кампании по борьбе с буржуазным национализмом фигура председателя Еврейского антифашистского комитета могла быть весьма эффектно использована в качестве главного обвиняемого в процессе над еврейскими буржуазными националистами, исключать вероятность которого нет никаких оснований.

Не вызывает ни малейших сомнений, что ликвидация С. Михоэлса была произведена с ведома главы советского правительства, а еще вероятнее — по его прямому приказу. То, что для устранения Михоэлса Сталин избрал столь необычный для его практики способ и предпринял все возможные меры, чтобы гибель Михоэлса выглядела обычным несчастным случаем, может иметь только одно более-менее правдоподобное объяснение: глубокую вовлеченность Михоэлса в проект создания Крымской еврейской республики, конечные цели которого с момента возникновения этой идеи представлялись для наших аналитиков не вполне ясными.

Мы и сейчас не имеем достоверной информации, которая позволяла бы судить о причинах, побудивших Сталина к физическому уничтожению Михоэлса накануне переговоров, существенной частью которых являлся крымский проект. Но мы можем предположить, что фигура Михоэлса и его позиция по отношению к этому проекту явились для Сталина преградой, препятствующей осуществлению его намерений.

В связи с этим представляется целесообразным предпринять решительную попытку выяснить истинные намерения советского правительства.

А именно:

1. Как далеко Советы намерены пойти в своих политических уступках в обмен на экономическую помощь и финансовые льготы в рамках участия СССР в реализации плана Маршалла.

2. Является ли для Москвы крымский проект практической программой ближайшего времени или же Сталин использует его в каких-то иных целях.

Предлагается следующий способ выяснения этих вопросов. Разрабатывая тактику предстоящих переговоров в Москве, эксперты госдепартамента рекомендовали постепенный подход к одной из ключевых проблем — к намерению американской стороны убедить СССР отказаться от германских репараций, которые были оценены в 10 миллиардов долларов и выплачиваются Германией в виде станков и другого промышленного оборудования, которое демонтируется и вывозится в Советский Союз. Мы считали это условие справедливым и рассчитывали, что советская сторона примет его, как только поймет, что выгоды от участия в плане Маршалла в конечном итоге намного перекрывают сумму репараций.

В свете ситуации, сложившейся после смерти Михоэлса, целесообразно пойти принципиально иным путем. Нужно довести до сведения советского руководства, что американская сторона намерена выставить отказ СССР от германских репараций в качестве предварительного условия для начала переговоров по плану Маршалла вообще и по финансированию крымского проекта в частности. Реакция Москвы на это условие сразу обнаружит подлинные намерения Сталина. При проведении этой зондажной акции правильнее воспользоваться не дипломатическими каналами, а путем организации утечки информации из госдепартамента.

Д. Гувер довел до моего сведения, что после расшифровки Карригана агентам ФБР удалось выявить еще одного высокопоставленного сотрудника госдепартамента, снабжавшего Москву секретной информацией внешнеполитического характера. Его он и предложил использовать для реализации этого плана. Его следует пригласить на совещание, в ходе которого и будет обнародована новая тактика американской делегации на переговорах в Москве. Такое решение представляется мне вполне разумным.

Прошу санкционировать это мероприятие.

А. Гарриман».

*

«Сугубо конфиденциально
Д. Маршалл».

Министру торговли США

А. Гарриману

Дорогой Аверелл!

Президент одобрил Ваш план. Он добавил к нему следующее. Сосуществование на территории Крыма базы советского Черноморского флота и еврейской республики, открытой для свободного въезда евреев со всего мира, представляется несообразностью, чреватой непредсказуемыми последствиями.

Это с самого начала вызывало его сомнения в реальности крымского проекта. Крым должен стать демилитаризованной зоной.

Дайте знать Сталину, что он должен быть готов к тому, чтобы перебазировать флот из Севастополя в Одессу и на черноморское побережье Кавказа. Тогда мы поверим, что Крымская еврейская республика — реальность, а не пропагандистский миф.

 

II

Сталин был взбешен. Это было неслыханно. Они требуют отказа от репараций. Они требуют вывести Черноморский флот из Севастополя. Да не провокация ли это? Он вызвал заместителя Абакумова, генерал-лейтенанта Судоплатова, ведавшего вопросами внешней разведки, и приказал перепроверить полученную из Вашингтона информацию. Через две недели Судоплатов доложил: есть подтверждение. Сообщил агент Стюарт — первый секретарь британского посольства в Вашингтоне Дональд Маклин, исполняющий также обязанности начальника канцелярии посольства. Условие об отказе СССР от репараций действительно предполагается выдвинуть в ходе переговоров. О требовании перебазировать Черноморский флот из Севастополя никакими сведениями источник не располагает. Информация получена Стюартом от министра иностранных дел Великобритании Эрнста Бовина.

В шифровке Стюарта также сообщалось:

«Стратегической целью плана Маршалла является создание в Европе единой экономической системы с глубокой интеграцией в нее экономик всех стран-участниц с тем, чтобы переплетение и взаимозависимость экономических интересов исключала возможность возникновения в будущем острых политических противоречий, чреватых переходом в военные конфликты. Очень большое значение придается участию в плане Маршалла стран Восточной и Центральной Европы, оказавшихся после войны в зоне советского влияния, а также самому Советскому Союзу, который видится Западу основным источником военной угрозы. Соединенные Штаты Америки намерены ассигновать огромные средства на реализацию плана Маршалла в расчете на то, что установление в Европе прочного мира, основанного на взаимной экономической заинтересованности всех стран, позволит США значительно сократить свои военные расходы и в конечном итоге с превышением компенсирует затраты на план Маршалла.

В проводимой США политике „кнута и пряника“ роль кнута отводится военной доктрине Трумэна, а роль пряника — плану госсекретаря США Д. Маршалла.

В настоящее время о своем желании участвовать в плане Маршалла заявили 16 стран. Вопрос об участии СССР и его сателлитов остается открытым.

Для координации и контроля над выполнением „программы восстановления Европы“, как именуется план Маршалла, предполагается создать Администрацию экономического сотрудничества, возглавлять которую будет, вероятно, министр торговли США А. Гарриман».

Сталин отложил шифровку.

А. Гарриман. Конечно же. Голубь, твою мать. Друг Советского Союза. Такой друг в жопу залезет и за сердце укусит. Додумался, а? От репараций откажись. Черноморский флот из Севастополя убери. Да за кого они его, черт возьми, принимают?!

Сталин взял себя в руки. Опытный политик никогда не принимает решений под влиянием чувств. Может быть, они и хотели вывести его из себя? Чтобы он наделал ошибок. У них ничего не получится. Товарищ Сталин умеет сдерживать свои чувства. Товарищ Сталин умеет извлекать пользу даже из невыгодных ситуаций.

Сейчас была невыгодная ситуация.

Вот и из нее нужно было извлечь пользу.

На ближайшем заседании Политбюро Сталин прервал обсуждение итогов денежной реформы и отмены карточной системы и попросил членов Политбюро высказать свое отношение к участию Советского Союза в плане Маршалла.

Возникла довольно долгая пауза. Сталин понял, что ответа он не дождется. Вопросительно взглянул на Маленкова:

— Ваше мнение, Георгий Максимилианович?

— Не готов отвечать. Не владею вопросом.

— Товарищ Жданов?

— Я тоже.

— Товарищ Каганович?

— Вопрос не в моей компетенции. Прошу извинить.

— Неужели ни у кого из членов Политбюро нет собственного мнения по такому важному вопросу? — спросил Сталин.

— Мнение у всех есть, — ответил Берия. — Только это епархия Молотова. Пусть он доложит, а потом и мы свое мнение выскажем.

— Позиция МИДа будет уточнена в ходе переговоров, — сообщил Молотов. — Все будет зависеть от политических условий, которые поставит американская сторона. Экономическую проработку делал аппарат товарища Вознесенского.

Сталин перевел взгляд на Вознесенского:

— Вы пришли к какому-нибудь выводу, Николай Алексеевич?

— Да, товарищ Сталин. Перспективы сотрудничества с США в рамках плана Маршалла открывают для нас реальный выход из экономического кризиса.

— Вы считаете экономическое положение Советского Союза кризисным? — уточнил Сталин. — Мы привыкли к другому термину: трудности послевоенного периода.

— Я полагаю, что здесь, на Политбюро, мы можем называть вещи своими именами. И даже должны это делать. Преуменьшать остроту проблемы — все равно что загонять болезнь внутрь. Мы все знаем, в каком тяжелом положении находится сейчас страна. Экономика обескровлена. В войну погибли миллионы квалифицированных рабочих, инженеров и техников. Особенно тяжелое положение в сельском хозяйстве. Женщины пашут поля на коровах. Остро не хватает строителей…

— А пленные немцы? — перебил Сталин. — А предатели и изменники Родины, выдачи которых мы добились? Это не резерв практически бесплатной рабочей силы?

— Подневольный труд никогда не был производительным.

— Плохо работают? — удивился Сталин. — Странно. А вот на строительстве Беломорканала работали хорошо. Может быть, вы просто не умеете заставить их хорошо работать? Лаврентий Павлович, вы бы поделились с товарищами своим опытом.

— Политбюро поручило мне другой участок работы, — ответил Берия.

— Но Политбюро не освободило вас от ответственности за все государственные дела. У нас есть министры, чтобы заниматься конкретными отраслями. А члены Политбюро должны отвечать за все, а не делить участки работы на мое — не мое. Продолжайте, товарищ Вознесенский. Значит, вы считаете, что участие в плане Маршалла поможет нам выйти из кризиса?

— Поможет выйти быстрее и с меньшими лишениями для советских трудящихся.

— Я согласен с товарищем Вознесенским, — вступил в разговор Кузнецов, самый молодой член Политбюро. — В этом вопросе экономика смыкается с политикой. Перспективность любых решений должна определяться тем, облегчат ли они жизнь советских людей. Товарищ Сталин всегда подчеркивал, что мы должны работать для блага народа. Сейчас это особенно актуально.

— Вот за что мне нравятся ленинградские товарищи — за их целеустремленность, — заметил Сталин. — И за поддержку друг друга. Школа нашего дорогого Сергея Мироновича Кирова. Товарищи Вознесенский и Кузнецов — хорошие ученики товарища Кирова. Очень хорошие. Думаю, что, когда придет пора мне отойти от дел — а этого уже недолго ждать, — они сумеют меня заменить. Товарищ Вознесенский — в роли Председателя Совета Министров. Товарищ Кузнецов — в роли генерального секретаря нашей партии. Только не нужно меня уверять, что товарищ Сталин будет жить вечно. Люди не живут вечно. Вечно живут их дела. Я хочу обратить внимание товарища Кузнецова только на одно обстоятельство: благо советского народа и его благосостояние — это не одно и то же. Это близкие понятия, но не тождественные. А иногда и довольно далекие друг от друга. Скажите, товарищ Вознесенский, вы предусматривали возможность того, что американцы за свою финансовую помощь могут потребовать от нас отказаться от германских и финских репараций?

— Да, товарищ Сталин. Не потребовать этого они не могут. Но могут предложить нам самим отказаться в обмен на режим благоприятствования в рамках плана Маршалла.

— И как, по-вашему, мы должны на это требование или предложение реагировать?

— Я думаю, что мы должны согласиться.

Члены Политбюро с недоумением переглянулись, зашушукались.

— Спокойней, товарищи, — проговорил Сталин. — Полагаю, товарищ Вознесенский разъяснит нам свою точку зрения. Военные репарации являются для нас сейчас единственным реальным источником внешних средств для восстановления народного хозяйства. Мы получаем по репарациям промышленное оборудование, необходимое нам для модернизации нашей промышленности — особенно химической и машиностроительной. Что мы сможем получить взамен?

— Журавля в небе, — встрял Хрущев. — У нас говорят: сменял дурень порося на карася.

— Наоборот, Никита Сергеевич, — вежливо возразил Вознесенский. — Карася на порося. Мы действительно получаем сейчас оборудование демонтированных немецких заводов в очень больших объемах. Это оборудование превосходит наше по многим показателям. Но оно уже сегодня в техническом отношении является вчерашним днем. Ориентируясь на эти поставки, мы тем самым уже сейчас обрекаем себя на техническое отставание. По плану Маршалла мы могли бы получать самые современные технологии. И с их помощью выпускать конкурентоспособную продукцию. Резкое увеличение объемов внешней торговли намного перекроет стоимость репараций.

— Вы связываете будущее народного хозяйства с завоеванием Советским Союзом мирового рынка. Я вас правильно понял?

— Да, товарищ Сталин. Иначе мы обречены на хроническое отставание.

Сталин напомнил:

— Перед войной у нас был лозунг: «Из своего сырья, на своих заводах, по своим проектам, своими руками». Мы ни от кого не зависели. Это помогло нам победить в войне. Сейчас, по-вашему, этот лозунг устарел?

— Да, товарищ Сталин. Времена натурального хозяйства прошли.

— Значит, торговать, а не воевать? Заключить с империалистами мир?

— Нет, воевать, — возразил Вознесенский. — Но в сфере экономики. Это полностью согласуется с нашей борьбой за мир. Мы все хорошо помним ваши слова: «Первая мировая война вырвала одну страну из капиталистического рабства, вторая — создала социалистическую систему, третья — навсегда покончит с империализмом». Мы выиграем третью мировую войну не на полях сражений. Преимущества социалистической плановой системы признают даже наши враги. В этой войне, как и в любой другой, нужно использовать все возможности для победы. Участие в плане Маршалла дает нам такую возможность.

Сталин поднялся и прошелся по залу, где проходило заседание Политбюро, посасывая незажженную трубку. Он никому не разрешал курить на заседаниях Политбюро. Не курил и сам.

— Я понял вашу точку зрения, товарищ Вознесенский, — помолчав, проговорил он. — Я понял точку зрения всех членов Политбюро. Продолжим, товарищи, заседание…

Когда повестка дня была исчерпана, Сталин кивнул Молотову:

— Зайди ко мне. И ты, Лаврентий, тоже…

Вернувшись в свой кабинет, он закурил папиросу. Как бы в продолжение своих раздумий удрученно покачал головой:

— И это — Политбюро! Твою мать! Высший орган страны победившего социализма! Ленин бы перевернулся в гробу!.. Если бы лежал в гробу… Тебе, Вячеслав. На заседании Совета Министров иностранных дел заявишь: «Любые формы международного сотрудничества могут быть основаны только на уважении национального суверенитета всех государств, на принципе невмешательства во внутренние дела в любых формах, в том числе и в виде контроля за расходованием финансовой помощи. Это относится и к так называемому плану Маршалла. Советский Союз и страны социалистического лагеря не допустят никакого диктата со стороны американского капитала». Я достаточно ясно выразился?

— Они нас пошлют, — заметил Молотов.

— Нет, — резко возразил Сталин. — Это мы их пошлем!

— Они потребуют расплатиться за долг по ленд-лизу. Это почти девять миллиардов долларов.

— Долг по ленд-лизу? — переспросил Сталин. Он выставил перед носом Молотова кулак правой руки и ребром левой ладони рубанул по сгибу локтя. — Вот им, а не долг по ленд-лизу! Вот им девять миллиардов долларов! Мы расплатились за них кровью русских солдат! Понял?

— Так и сказать?

— Да! Именно так и сказать! Советский Союз никому ничего не должен! Он за все расплатился кровью русских солдат!

Он помолчал, остывая, и кивнул:

— Все. Можешь идти.

Молотов вышел.

— Располагайся, Лаврентий. Докладывай.

Минут пятнадцать терпеливо слушал. Потом прервал Берию:

— У меня уже все твои плутонии, графитовые стержни, тяжелая вода, факторы мультипликации и масспектрографы в печенках сидят! Чего тебе не хватает? Денег? Материальных ресурсов? Людей?

— Всего хватает.

— Тогда почему я все время слышу о процессе, а ничего не слышу о результате?

Берия пожал плечами:

— Если дать женщине даже девять мужей, она все равно не родит ребенка за месяц.

— Американцы сделали бомбу за три года.

— За три с половиной, — поправил Берия.

— А мы мудохаемся уже шестой год! Я спрашиваю: будет конец?

— Будет.

— Когда?

— В августе сорок девятого года.

— Вот как? Может, и день скажешь?

— День сказать не могу. Зависит от многих факторов. В том числе и от метеоусловий и направления ветра.

Сталин внимательно посмотрел на Берию:

— Август сорок девятого. Я записал. Эта бумажка будет все время у меня перед глазами. Ты хорошо подумал?

— Да. Я подготовил два списка. В первом моя фамилия стоит последней. Во втором — первой.

— Что за списки?

— Первый — на награждение. Если испытание пройдет успешно. Второй — на расстрел. Если ничего не получится.

— Это неправильно, — подумав, сказал Сталин. — Из второго списка можешь себя вычеркнуть. Потому что я не расстреляю тебя. А утоплю в той самой тяжелой воде! Ясно?

— Ясней не бывает. Разрешите продолжать доклад?

Сталин только отмахнулся:

— Хватит с меня. Основное ты доложил. Вознесенский считает, что мы сможем выиграть третью мировую войну мирными средствами. Ты тоже так думаешь?

— Я буду думать об этом после августа сорок девятого года.

Сталин кивнул: ступай.

Выходя, Берия оглянулся. Сталин усаживался в кресло: поправлял сафьяновую подушечку, ерзал, пристраиваясь. Берия вдруг понял: старик. Седой. Рябой. Кости старые. Старик!

«Переживу. Переживу, сука! Обязательно переживу!..»

 

III

Оставшись один, Сталин задумался. Он был доволен собой. Да, решение пришлось принимать быстро. Вынужденно. Вынудили все-таки, сукины дети. Но он принял правильное решение. Пусть теперь поломают головы над причинами его твердости. Втянуть хотели в переговоры, а потом раскрыть карты. Но он первым раскрыл их карты. Вот пусть теперь и думают, что означает его «нет». И пусть локти кусают по своим девяти миллиардам. Разогнались, твою мать! Девять миллиардов им отдавай. Перебьетесь, господа хорошие. «Мы расплатились кровью русских солдат». Вот так! Удачно получилось. Очень удачно.

Жаль, конечно, что крымская карта вышла из игры. Слишком быстро. Досадно быстро. И даже не совсем понятно, почему так быстро. Хорошая была фигура в этой партии. В прежнем качестве ее уже не используешь, раз они доперли до Черноморского флота. Но это вовсе не значит, что эта фигура снята с доски. В отличие от шахмат в жизни можно использовать и битую фигуру. Нужно просто переместить ее на другой фланг и включить в новую комбинацию. Еще поиграет.

Он сумел извлечь из неудобной ситуации пользу. И даже такую, какой не ожидал. Политбюро. Стадо старых ослов. Обросшие мхом пни. А молодые? «Выиграть третью мировую войну мирными средствами». Это же надо до такого додуматься! Путать благо советского народа с благосостоянием. Опасное заблуждение. В сущности, буржуазная идеология. Простительно для обывателя. Но не для члена Политбюро. Опасность — в соблазнительности. Внедрить такие идеи в сознание очень легко. Выкорчевать трудно. Значит, нужно не допустить, чтобы они успели внедриться.

Но дело даже не в Вознесенском и Кузнецове. Даже не в них. Важней другое. Никто не вскочил, не одернул. Рта не раскрыл. Ни один! Это как понимать? Согласны? Или совсем разучились думать? Интересный вопрос. Очень интересный. И очень важный!

Сталин поднялся и заходил по кабинету.

Он сказал как-то в разговоре с Абакумовым, что важным мотивом для заговорщиков может быть опасность для их жизни. Это правильно. Этот сюжет десятки раз повторялся, начиная с Цезаря, Калигулы и Нерона. А опасность для своего барского свинячьего спокойствия может быть мотивом для заговорщиков? А почему не может? Очень даже может. Каждое действие встречает противодействие. И чем сильнее действие, тем активней сопротивление ему. И в какой-то момент вполне может быть достигнута эта самая критическая масса.

Надо же, он уже даже стал думать терминами бериевских атомщиков.

Да, критическая масса недовольства и сопротивления. Возможно? В большой политике все возможно. И опытный политик не пренебрегает даже самыми невероятными возможностями. Не отмахивается от них. Потому что можно и промахнуться.

Но больше всего Сталин был доволен тем, что ему удалось выдавить из Берии точный срок. Август сорок девятого. Реальный, судя по всему, срок. Иначе Берия его и под пытками бы не назвал. Он-то лучше других знает, как Сталин расправляется с очковтирателями и пустобрехами. Два списка заготовил. Артист.

Значит, август сорок девятого. Очень важный рубеж. Может быть, самый важный в его жизни. После него начнется финишная прямая.

К этому сроку нужно хорошо подготовиться. Не просто хорошо. Очень хорошо.

Сталин выглянул в приемную. Поскребышев и два его помощника вскочили и вытянулись.

— Письмо Абакумова об Еврейском антифашистском комитете. Найди.

— Слушаюсь.

Через несколько минут письмо лежало на столе перед Сталиным. Он не стал его перечитывать. Он его и так хорошо помнил.

Что ж, пора было активизировать игру на этой доске.

Сталин ненадолго задумался.

Пора? Да, пора.

Он приказал соединить его с Абакумовым. Услышав в аппарате ВЧ голос бравого генерал-полковника, проговорил:

— Я прочитал ваше письмо о деятельности Еврейского комитета. Мне кажется, что ваши предположения не лишены оснований. Займитесь этим делом. У меня появились кое-какие соображения по основным направлениям расследования. Я их набросаю. Ознакомьтесь. Может быть, вы сочтете их заслуживающими внимания.

— Будет сделано, товарищ Сталин!..

В ту же ночь фельдкурьер доставил из Кремля на Лубянку запечатанный конверт. В нем было старое, полуторагодичной давности письмо Абакумова и листок с заметками Сталина.

Абакумов прочитал:

«1. Еврейский буржуазный национализм. Агрессивный. Воинствующий.
И. СТАЛИН».

Отсюда:

2. Идеологическое обслуживание интересов международного (американского) сионизма.

Отсюда:

3. Шпионаж.

4. Крым.

5. Подготовка государственного переворота (Игрек, Зет, др.).

Нужен открытый судебный процесс.

Не спешите. Быстро хорошо не бывает. Важна основательность.

Ориентировочный срок — август 1949 г. Желаю успеха.

Абакумов приказал никого к себе не впускать и ни с кем не соединять. Напряженно, до боли в висках всматривался в записку. Он хорошо знал почерк Сталина. Раньше он был свободный, размашистый. Теперь стал жестче, резче, с наметившимися отступами между буквами. Напряженнее.

Абакумов помнил, кто такой Игрек. И кто такой Зет. Он понимал, кто такие «др.».

Было ощущение близкого омута, неотвратимо втягивающего его в свое жерло.

Только на рассвете, когда из снежной замяти прорисовались контуры Охотного ряда, он вызвал своего первого зама генерал-лейтенанта Огольцова и приказал создать группу из самых опытных следователей по особо важным делам.

Из всех особо важных дел это было самое особо важное.

Абакумов вспомнил свое привычное: «Мы солдаты, что нам прикажут, то и будем делать».

Но это не успокоило.

27 января 1948 года был арестован член президиума ЕАК поэт Перец Маркиш.

26 февраля 1948 года был арестован член президиума ЕАК поэт Самуил Галкин.

Через неделю — член президиума ЕАК, заместитель министра Госконтроля РСФСР Соломон Брегман.

30 марта 1948 года был арестован член президиума ЕАК, директор издательства еврейской литературы «Дер Эмес» Лев Стронгин.

3 апреля 1948 года — директор школы-студии при ГОСЕТе Моисей Соломонович Беленький.

24 апреля 1948 года — член президиума ЕАК, профессор Исаак Нусинов.

В мае и июне 1948 года — члены президиума ЕАК писатель Давид Бергельсон, поэт Лев Квитко.

16 сентября 1948 года в Киеве был арестован поэт Давид Гофштейн.

20 ноября 1948 года вышел последний номер газеты «Эйникайт» («Единство»).

24 декабря 1948 года были арестованы ответственный секретарь Еврейского антифашистского комитета СССР поэт Ицик Фефер и член президиума ЕАК, художественный руководитель театра ГОСЕТ артист Вениамин Зускин.

13 января 1949 года были арестованы члены президиума ЕАК главный врач Боткинской больницы Борис Абрамович Шимелиович и директор издательства «Советская энциклопедия» Иосиф Сигизмундович Юзефович.

18 января 1949 года была арестована член президиума ЕАК, директор Института физиологии АН СССР академик Лина Соломоновна Штерн.

20 января 1949 года был исключен из партии, выведен из состава Центрального Комитета и арестован начальник Совинформбюро, заместитель министра иностранных дел СССР Соломон Абрамович Лозовский.

20 января 1949 года решением ЦК ВКП(б) при одном воздержавшемся была снята с работы и исключена из партии начальник главка текстильно-галантерейной промышленности Минлегпрома СССР Полина Семеновна Жемчужина. Воздержался член Политбюро, министр иностранных дел СССР В. М. Молотов. В тот же день Молотов направил на имя Сталина заявление:

«20 января 1949 г. Совершенно секретно. Тов. Сталину. При голосовании в ЦК предложения об исключении из партии П. С. Жемчужиной я воздержался, что признаю политически неверным. Заявляю, что, продумав этот вопрос, я голосую за это решение ЦК, которое отвечает интересам партии и государства и учит правильному пониманию коммунистической партийности. Кроме того, я признаю свою тяжелую вину, что вовремя не удержал близкого мне человека от ложных шагов и связей с антисоветскими националистами вроде Михоэлса. Молотов».

21 января 1949 года П. С. Жемчужина была арестована. Ей было предъявлено обвинение в том, что по приказу главаря еврейского националистического подполья и агента международной сионистской организации «Джойнт» Михоэлса она пыталась оказать давление на членов советского правительства с целью отторжения Крыма от СССР и передачи его американцам, а также в преступных связях с послом Израиля в СССР Г. Меир.

 

IV

«14 мая 1948 г. в г. Тель-Авиве в здании музея на бульваре Ротшильда состоялось заседание Ваад Леуми (Национального Совета), на котором была принята Декларация независимости еврейского государства на территории Палестины. Огласил декларацию председатель Ваад Леуми Бен-Гурион. В заключительном параграфе говорилось:

„На этом основании мы, члены Национального Совета, представители еврейского населения Эрец-Исраэль и сионистского движения, собрались в день истечения британского мандата на Эрец-Исраэль и в силу нашего естественного и исторического права и на основании решения Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций настоящим провозглашаем создание еврейского государства в Эрец-Исраэль — Государства Израиль.

Государство Израиль будет открыто для репатриации и объединения в нем всех рассеянных по свету евреев“.

В тот же день, 14 мая, государство Израиль было официально признано Соединенными Штатами Америки, 18 мая — Советским Союзом, а затем правительством Гватемалы.

Утром 15 мая на территорию Израиля вторглись вооруженные силы Египта (с юга), Сирии и Ливана (с севера и северо-востока), Иордании и Ирака (с востока). В оперативных планах арабских государств на захват Израиля отводилось 10 суток.

На 15 мая 1948 г. отряды Хаганы насчитывали в общей сложности 45 тысяч плохо вооруженных и плохо обученных мужчин, женщин и подростков. К ним присоединились члены подпольных террористических группировок Эцела и Штерна, а также несколько тысяч прибывших из Европы добровольцев, евреев и неевреев. На вооружении Хаганы и отрядов обороны, кроме огнестрельного оружия — винтовок, автоматов и пулеметов, а также противопехотных мин, было девять самолетов, но ни одного танка и артиллерийского орудия.

Такой информацией располагали генеральные штабы Египта, Ливана, Сирии, Иордании и Ирака. Их данные оказались не вполне соответствующими действительности. Атакующие колонны арабских государств уже в первые часы вторжения встретили ожесточенное и умело организованное сопротивление. Наш источник из окружения иорданского короля Абдалы сообщил, что за первый день наступления Иордания потеряла свыше двадцати самолетов „Спитфайер“, до сорока танков. Армии стран-союзниц Иордании также понесли большие потери в живой силе и технике.

Характер повреждения арабских танков и самолетов свидетельствовал о наличии у армии обороны Израиля современного противотанкового, зенитного и автоматического стрелкового оружия…»

«Финансирование тайных закупок вооружений для Хаганы и отрядов обороны Израиля было произведено за счет средств, собранных в США эмиссаром Ваад Леуми, председателем профсоюзного объединения Гистадрут Голдой Меир. В начале 1948 года она прилетела в США и 21 января выступила в Чикаго на общем собрании Совета еврейских федераций и благотворительных фондов — профессиональных сборщиков пожертвований. Ее выступление дает четкое представление о морально-психологической атмосфере еврейского ишува в Палестине накануне провозглашения государства Израиль:

„Еврейское население в Палестине будет сражаться до самого конца. Если у нас будет оружие — мы будем сражаться этим оружием. Если у нас его не будет, мы будем драться камнями.

Я хочу, чтобы вы поверили, что цель моей миссии — не спасение семисот тысяч евреев. За последние несколько лет еврейский народ потерял шесть миллионов евреев, и было бы просто дерзостью беспокоить евреев всего мира из-за того, что еще несколько сот тысяч евреев находятся в опасности.

Речь не об этом. Речь идет о том, что если эти семьсот тысяч останутся в живых, то жив будет еврейский народ, как таковой, и будет обеспечена его независимость. Если же эти семьсот тысяч теперь будут перебиты, то нам придется на много веков забыть мечту о еврейском народе и его государстве.

Друзья мои, мы воюем. Нет в Палестине еврея, который не верил бы, что в конце концов мы победим. Таков в стране моральный дух. Но этот дух не может противостоять в одиночку винтовкам и пулеметам.

Я приехала довести до сознания американских евреев один факт: в кратчайший срок, не более чем за две недели, нам нужно собрать наличными сумму от двадцати пяти до тридцати миллионов долларов. Через две-три недели после этого мы уже сумеем укрепиться. В этом мы уверены.

Знаю, что сделать это будет нелегко. Мне приходилось участвовать во всяких кампаниях по сбору средств, и я знаю, как непросто собрать ту сумму, которую мы просим. Но я видела таких людей там, дома. Видела, как, когда мы призвали общину отдавать кровь для раненых, они пришли прямо со службы в больницы и стояли в длинных очередях, чтобы отдать свою кровь. В Палестине отдают и кровь, и деньги.

Мы не лучшей породы. Мы не лучшие евреи из еврейского народа. Случилось так, что мы — там, а вы — здесь. Уверена, что если бы вы были в Палестине, а мы в Соединенных Штатах, вы делали бы там то же самое, что делаем мы, и просили бы нас сделать то, что придется сделать вам.

Вы не можете решить, следует нам сражаться или нет. Решать будем мы. Еврейское население не выкинет белого флага перед муфтием. Это решение уже принято. Никто не может его изменить. Вы можете решить только одно: кто победит в этой борьбе…“»

За шесть недель пребывания в США Г. Меир собрала более 50 миллионов долларов, которые были немедленно потрачены на тайные закупки в Румынии и Чехословакии оружия для Хаганы.

16 мая 1948 года, на третий день арабо-израильской войны Г. Меир вновь вылетела в США по приглашению Г. Монтора, вице-президента Объединенного Еврейского Призыва (Юнайтед Джуиш Аппил). За короткое время она собрала 150 миллионов долларов. Из них половина была передана «Джойнту» для помощи евреям в Европе, а вторая половина вновь использована для закупок оружия для Израиля…

«24 февраля 1949 года Израиль заключил временное соглашение о перемирии с Египтом, 23 марта — с Ливаном, 3 апреля — с Иорданией, 20 июля — с Сирией. За время военных действий Израиль потерял около шести тысяч человек, то есть примерно один процент своего населения. Потери арабских государств — в десять и более раз выше. В руках Израиля оказалась вся тяжелая военная техника арабов, огромное количество орудий, боеприпасов и транспорта. Итог войны следует расценивать как убедительную победу Израиля, поднявшую на новый качественный уровень национальное самосознание.

Премьер-министр первого израильского правительства Д. Бен-Гурион (президентом стал доктор Вейцман) заявил о том, что отныне государство Израиль становится гарантом безопасности не только для граждан Израиля, но всеми доступными средствами будет выступать в защиту жизни, национального достоинства и чести евреев во всем мире. Есть все основания полагать, что доктрина эта, реализуемая сейчас в пределах Израиля, будет распространена и вовне в случае резкого ущемления прав евреев в странах диаспоры.

При необходимости это может быть использовано в качестве рычага вовлечения Израиля в международные политические комбинации…»

«Посол Израиля в СССР Голда Меир прибыла в Москву 3 сентября 1948 г. После выражения официального соболезнования министру иностранных дел СССР Молотову по поводу смерти члена Политбюро А. Жданова и вручения верительных грамот Г. Меир вместе со всем составом посольства посетила в день Рош-ха-Шана, еврейского Нового года, московскую синагогу и присутствовала на праздничном богослужении. В докладе службы наружного наблюдения МГБ отмечается, что на встречу с Г. Меир собралось до пятидесяти тысяч московских евреев. Ей был оказан вызывающе радушный прием. При отсутствии демонстративных выступлений вступавшие с ней в контакт евреи повторяли: „Голделе, лебн золст ду, Шана това“ („Голделе, живи и здравствуй, с Новым годом“) и другие приветствия на иврите и идише. Г. Меир отвечала фразой: „А данк айх вос ир зайт геблибен иден“ („Спасибо вам, что вы остались евреями“).

Г. Меир побывала также в театре ГОСЕТ на спектакле „Фрейлехс“. В честь ее посещения в театре был вывешен бело-голубой флаг со звездой Давида…»

«8 ноября 1948 г. на дипломатическом приеме, состоявшемся после военного парада и демонстрации трудящихся на Красной площади, в контакт с Г. Меир вступила жена министра иностранных дел СССР П. С. Жемчужина. Она приветствовала Г. Меир на идише фразой „Их бин а идише тохтер“ („Я дочь еврейского народа“). Содержание довольно продолжительного разговора Г. Меир и П. С. Жемчужиной зафиксировать не удалось.

В тот же вечер во время приема Г. Меир выразила В. М. Молотову восхищение советской военной техникой, участвовавшей в параде. В. М. Молотов ответил: „Не думайте, что мы все это получили сразу. Придет время, когда и у вас будет такое оружие. Все будет в порядке“.»

«Оперативной техникой, установленной в гостинице „Метрополь“, где сначала размещалось израильское посольство, а затем в выделенных посольству зданиях, не удалось зафиксировать разговоров, несущих важную информацию. Однако в весь период своего пребывания в Москве вплоть до отъезда в апреле 1949 г. Г. Меир передавала в МИД Израиля крайне тенденциозные сообщения о положении евреев в Советском Союзе.

Наш источник в аппарате правительства Израиля отметил сообщения об очевидной трансформации кампании по борьбе с буржуазным национализмом в политику государственного антисемитизма, что — по мнению Г. Меир — выражается в ликвидации газеты „Эйникайт“ и издательства „Дер Эмес“, в закрытии еврейского театра ГОСЕТ, в ликвидации еврейского объединения в Союзе писателей СССР, а также в арестах видных деятелей науки и культуры, принимавших активное участие в деятельности Еврейского антифашистского комитета.

На запрос МИД Израиля о перспективах реализации крымского проекта Г. Меир ответила, что должны быть решительно пресечены любые попытки обсуждения этого вопроса как в кулуарах правительства, так и на страницах газет, так как этот проект имеет провокационный характер, что особенно очевидно в свете развернутой в СССР кампании антисемитизма.

Несмотря на то что с момента провозглашения независимости Израиля население его увеличилось едва ли не вдвое за счет репатриантов как из Европы и США, так и из стран Ближнего Востока, Южной Африки, Марокко, Туниса и др., и перенаселенность обжитых территорий создает огромное количество проблем, вариант расселения даже части евреев в Крыму должен быть заведомо отвергнут, так как население Крымской еврейской республики превратится в заложников в руках советского правительства, с помощью которых СССР сможет активно вмешиваться в политику не только Израиля, но и США и других стран.

Г. Меир проинформировала правительство Израиля о том, что в этом мнении ее утвердили и консультации с членами правительства США, в частности — с министром торговли, главой Администрации экономического сотрудничества в Европе А. Гарриманом, который убежден, что физическая ликвидация председателя президиума Еврейского антифашистского комитета С. Михоэлса вызвана тем, что он сумел каким-то образом предугадать намерения Сталина и сделал попытку им воспрепятствовать…»

«Уже первые сообщения советской печати о начале арабо-израильской войны отчетливо выявили отношение советских евреев к сионистским идеям, которые реализовались в создании государства Израиль. Наш источник в секретариате ЕАК (доктор Браун) информирует об огромном количестве писем, телеграмм и личных обращений евреев из Москвы и других регионов СССР с просьбами и даже требованиями предоставить им возможность немедленно выехать в Израиль с тем, чтобы принять участие в его защите от арабской агрессии.

Так, около 600 евреев из Жмеринки заявили, что они „своей родиной считают новое еврейское государство Израиль и просят президиум ЕАК организовать помощь этому государству путем сбора средств и посылки туда людей для подкрепления еврейской армии, борющейся против арабов“.

Студент Б. Левин, организовавший и возглавивший группу молодых евреев, написал в заявлении в ЕАК: „80 студентов Московского юридического института готовы к немедленному выезду в Палестину“.

Подобные же заявления поступают от студентов и преподавателей московских институтов: химико-технологического им. Менделеева, института химического машиностроения, техникума иностранных языков и др. Коллективные заявления с требованием об отправке в Израиль поступили также из проектного института „Стальпроект“, из министерства вооружений, от многих офицеров Красной Армии.

Все обращения в секретариат тщательным образом документируются, составляются подробные списки с указанием места жительства, места работы и других данных…»

 

V

«Еврейская папка», регулярно пополняемая новыми документами еще с момента ее сформирования, время от времени затребовалась Сталиным и через два-три дня возвращалась в секретариат Молотова. Но в последний раз она пробыла у Сталина не меньше недели и была возвращена Молотову без единого замечания.

Он тщательно просмотрел документы — не только свежие, но и все предыдущие. Не было ни одной пометки: ни «галочки» на полях, ни вопросительного знака, ни одного подчеркнутого слова. Словно бы Сталин вообще не раскрывал папку. Но Молотов не сомневался, что раскрывал. И читал. И читал, как всегда, очень внимательно.

Не меньше часа Молотов раздумывал, сидя за своим письменным столом и невидяще глядя на колокольню Ивана Великого. Потом по внутреннему телефону связался с Берией и сказал, что сейчас зайдет.

В кабинете Берии он молча положил папку на стол. Берия поправил пенсне и вопросительно взглянул на Молотова. Тот кивнул: открой.

Берия раскрыл папку и начал просматривать документы — с конца. Он знал содержание этой папки. Когда возглавлял НКВД и позже курировал МВД и МГБ, следил, чтобы документы, поступавшие в нее, достойно представляли работу его ведомства. Позже просматривал — чтобы быть в курсе. Он сразу же отметил то же, что и Молотов: ни одной свежей пометки. Еще раз перечитал последние документы. Сразу выделил ключевую фразу. Ткнул в нее пальцем: она? Молотов кивнул. Фраза была:

«При необходимости это может быть использовано в качестве рычага вовлечения Израиля в международные политические комбинации».

Берия, как и Молотов, сразу понял, что она означает. Она означала опасность.

Он закурил душистую турецкую папиросу, на бумажной четвертушке вывел: «Каганович».

Молотов кивнул.

«Андреев. Микоян».

Молотов подтвердил таким же молчаливым кивком.

Жена члена Политбюро, одного из заместителей председателя Совета Министров Андреева была еврейкой. Жена Микояна тоже была еврейкой. Как и арестованная полгода назад жена Молотова Полина Жемчужина.

«Кто еще?»

Молотов взял авторучку из жирных пальцев Берии и написал: «Все».

Берия задумался. Потом на листке появилось: «Абакумов: Вознесенский, Кузнецов. Что еще? ЕАК?»

Молотов кивнул.

По «ленинградскому делу», главными обвиняемыми в котором были бывшие члены Политбюро Вознесенский и Кузнецов, ни у Берии, ни у Молотова вопросов не было. Судьба их была предрешена. И не имело значения, что им инкриминируют: шпионаж, вредительство или контрреволюционный заговор. Абакумов регулярно докладывал о ходе следствия лично Сталину и на Политбюро. О ходе следствия по делу еврейских буржуазных националистов из ЕАК Берия ничего не знал. Поэтому написал:

«В какой стадии?»

Молотов молча пожал плечами. Он тоже ничего не знал. И в этом была острая опасность, заставившая его рискнуть на эту встречу с Берией. Они никогда не были друзьями. Но опасность заставляет сбиваться в стаю даже одиноких степных волков.

Молотов был в гораздо худшем положении, чем Берия. Но Берия понимал, что в любой момент они могут сравняться. И бомба не защитит. Он не Курчатов. И даже не молодой Сахаров. Его без труда заменят Ванников или Завенягин. Поэтому не стоило отталкивать протянутую Молотовым руку. В конце концов, сделать это никогда не поздно.

Он еще раз взглянул на бумажную четвертушку. Молотов написал на ней только одно слово: «Все». Но эти три буквы могли означать для него немедленный приговор. У Берии был соблазн сохранить эту бумажку. Но тут же понял: нельзя. Молотов сразу поймет. Не дурак. Дураки до такого возраста в Политбюро не доживают.

Он сжег четвертушку в просторной хрустальной пепельнице, размял окурком пепел и с озабоченностью в голосе проговорил:

— Интересные материалы. Очень интересные. Евреи, а? Ишь как развернулись! Жаль, нет сейчас времени дочитать. Потом дочитаю и передам твоему Ветрову. Спасибо, что дал себе труд занести.

Пожав Молотову руку и проводив его до дверей кабинета, Берия вернулся к столу. Отдаленно, приглушенные окнами и плотными портьерами, прозвучали куранты. Полночь. Берия перевернул листок настольного календаря.

1 августа 1949 года.

Впереди был час «Ч».

 

VI

Первый взрыв советской атомной бомбы был произведен на Семипалатинском полигоне 29 августа 1949 года в 6 часов утра, сразу после восхода солнца. Через час, когда были собраны данные телеметрии и стало ясно, что испытание прошло успешно и что мощность взрыва соответствует расчетной, Берия, находившийся на командном пункте в пятнадцати километрах от эпицентра взрыва, связался по ВЧ с Москвой. В Москве в это время была глубокая ночь. Ответил Поскребышев:

— Товарищ Сталин ушел спать.

— Разбудите, — потребовал Берия. — Дело чрезвычайной важности.

Через несколько минут в трубке раздался сонный, недовольный голос Сталина:

— Чего тебе?

— Иосиф Виссарионович, ваш приказ выполнен. Испытание прошло успешно. Взрыв такой же, как у американцев.

— Я уже знаю. Прилетай, доложишь. А сейчас я хочу спать.

И Сталин положил трубку.

Берия бешено оглядел столпившихся в комнате связи генералов и ведущих ученых:

— Какая блядь успела?! Расстреляю, мать вашу! Утоплю в тяжелой воде! В говне! Ноги повыдергиваю!

Отбушевав, успокоился. Понимал: кому нужно, тот и успел.

Расцеловал Курчатова и академика Харитона.

— Поздравляю. Сделано дело. Сделано!..

Через день он докладывал о ходе и результатах испытания Сталину. Сталин молча слушал, рассматривал разложенные на столе для совещаний фотоснимки: сам взрыв во всех его фазах, опрокинутые и наполовину оплавленные танки, перед этим специально собранные на полигоне, чудовищно искореженные фермы железнодорожного моста, осмоленные, но живые верблюды с вытекшими глазами в траншеях, вулканическая лава на месте бетонных сооружений.

— Когда будет вторая бомба? — спросил Сталин, когда Берия закончил доклад.

— Как только накопим необходимое количество плутония.

— Сколько сейчас у американцев бомб? Хватит, чтобы уничтожить Советский Союз?

— Нет. И не рискнут. Общественное мнение. Борьба за мир.

— А мы, когда накопим, рискнем?

В этом был весь Сталин. Для него не существовало конечных станций. Все — полустанки. Цель обесценивалась для него не в момент ее достижения, а как только становилось ясно, что она достижима и будет достигнута.

Сталин молчал, ждал ответа.

— Рискнем, — подтвердил Берия. — Если обгоним их по качеству. Качество — водородная бомба. Идея Тамма и молодого Сахарова. Мы будем объявлять об испытании?

Сталин подумал и ответил:

— Нет.

— Они могут сами узнать, — предупредил Берия. — По пробам воздуха в высоких слоях атмосферы. Наши ученые говорят, что это достаточно точный метод.

— Узнают — тогда и объявим… Ладно. Давай список.

— Какой список? — сделал вид, что не понял, Берия.

— Какой! В котором ты в конце.

Берия достал из папки и положил на письменный стол Сталина давно заготовленный список на награждение участников создания бомбы.

Сталин внимательно просмотрел его. Отметил:

— И в самом деле — в конце. Это неправильно, Лаврентий.

Он взял свой любимый мягкий коричневый карандаш и вписал Берию в начало списка.

— Вот так будет правильнее.

Немного подумал и наложил резолюцию в левом верхнем углу, наискось: «Согласен. Расстрелять». И размашисто расписался: И. Сталин.

Берия помертвел.

Сталин удивленно посмотрел на него. Потом на список.

Потом снова на Берию.

— В чем дело?.. — Догадался: — А! Все перепутал. Это привычка, Лаврентий. Когда ты мне передаешь списки, я привык к такой резолюции.

Он зачеркнул слово «расстрелять», вписал сверху: «Наградить». И еще раз расписался.

— Ну и шутки у вас, — пробормотал Берия.

— «Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие». А? Так?

Сталин довольно рассмеялся. Потом отдал Берии список и кивнул:

— Все. Пошутили, и хватит. Иди работай. Фотографии оставь, я их еще раз посмотрю.

Оставшись один, он закурил трубку и начал ходить вдоль стола, изредка поглядывая на разложенные на зеленом сукне снимки. Потом вызвал Поскребышева:

— Пригласи Абакумова. С докладом «о ленинградском деле».

Через час явился Абакумов с обобщенными протоколами допросов обвиняемых. Докладывал без шпаргалки, четко. Арестовано около двух тысяч человек. Получены доказательные признания по всем пунктам обвинения. Тайная антипартийная группировка. Вредительство. Секретарь ленинградского горкома партии Капустин, бывший, дал показания о своих связях с английской разведкой, назвал сообщников. Дело практически готово к передаче в суд.

Сталин полистал протоколы и вернул папку министру:

— Завершайте.

— Разрешите идти? — спросил Абакумов.

— Минутку, — остановил его Сталин. — В каком состоянии дело Еврейского комитета?

— Расследование продолжается, товарищ Сталин.

— Успешно?

— В общем, да.

Сталин уловил в голосе Абакумова нотки неуверенности и испытующе на него посмотрел.

— Этот, Пфеффер, дает показания?

— Да.

— Какие?

— Нужные.

— Формы допроса?

— Нормальные. Для острых нет никаких оснований. Полное сотрудничество со следствием.

— Условия содержания?

— Улучшенные. Две смены постельных принадлежностей. Передачи из дома. Сортные папиросы. Книги из тюремной библиотеки.

— Против ареста возражал?

— Нет. Понимает.

— Объяснили?

— Сам понял. Практически без объяснений.

— Остальные?

— Признаются.

— В чем?

— По всем пунктам обвинения.

— Все?

— Кроме Лозовского и Шимелиовича. Несмотря на активные допросы.

— Не разоружаются, значит? Это нехорошо.

— Вас понял, товарищ Сталин. Разоружатся.

— Жемчужина?

— Все отрицает. Прикажете обострить методы следствия?

Сталин подумал и отрицательно покачал головой:

— Нет. Пока не надо.

Он рассеянно перебрал фотоснимки и вернулся в свое кресло за письменным столом. Поерзал, устраиваясь поудобней.

— Значит, Пфеффер дает нужные показания, а все обвиняемые признаются. Кроме Лозовского и Шимелиовича.

— Признаются.

— Не сомневаюсь. Тогда в чем же ваши трудности? Или мне показалось, что они есть?

— Нет, товарищ Сталин, не показалось. Есть.

— Вы — честный работник, товарищ Абакумов. Не юлите. Мне это нравится, я вам уже говорил. Какие же трудности?

— Не хватает главного обвиняемого.

— Вот как? Вы имеете в виду Михоэлса?

— Да, товарищ Сталин.

— По-вашему, мое решение было неправильным?

— Я не имею права оценивать ваши решения.

— Но с точки зрения этого дела — все же неправильным?

— Да, товарищ Сталин.

— В чем?

— Слабость доказательной базы. Один свидетель — не свидетель. В главном вопросе — о Крыме. У нас только Фефер. Он говорит: «Мне приказал Михоэлс», «Мне приказал Эпштейн». Михоэлс мертв. Эпштейн мертв. С объектом Игрек Фефер не встречался. С Лозовским практически незнаком. В итоге неубедительно для любого суда. Тем более для открытого процесса.

— Серьезное соображение. Очень серьезное, — согласился Сталин. — Но я думаю, что для советского суда принцип римского права не подходит. И один свидетель может быть убедительным свидетелем. Если он сам убежден. И если его показания убедительно подтверждают другие обвиняемые. Следовательно, что становится главным? Полное и добровольное сотрудничество со следствием всех участников процесса. Всех до единого. Кстати, сколько человек проходит по этому делу?

— Около ста. Половина — в Киеве, Минске, других городах. Примерно пятьдесят — по Москве.

— Пятьдесят? — переспросил Сталин. — Слишком много. Процесс должен быть компактным. Оставьте человек пятнадцать — двадцать. Из самых. Остальных выделите в отдельное производство. Их можно будет провести через Особые совещания, меньше мороки.

— Будет сделано, товарищ Сталин.

— Эти пятнадцать — двадцать. Как они поведут себя на суде?

— Надеюсь, что правильно.

— Надеетесь? — переспросил Сталин. — Или уверены?

— Разрешите быть откровенным?

— Приказываю.

— Полной уверенности нет. Очень специфический контингент.

— Чем же он специфический?

— Евреи, товарищ Сталин.

— Вы ненавидите евреев, товарищ Абакумов? Значит, вы антисемит?

— Я ненавижу врагов, товарищ Сталин. Евреи они или татары — для меня не имеет значения.

— Для меня тоже, — кивнул Сталин. — И все-таки контингент кажется вам специфическим. Почему?

— Был один случай, товарищ Сталин. Возможно, он покажется вам незначительным…

— Интересно. Что за случай?

— Мне о нем рассказал следователь Комаров. Он проводил очную ставку Фефера с поэтом Галкиным. Галкин отказывался подтвердить показания Фефера о том, что они оба были связаны с контрреволюционной организацией «Джойнт» и выполняли задания шпионского характера. Раньше Фефер и Галкин были друзьями. Галкин вообще очень общительный человек, у него много друзей. Среди них был и Фефер.

— Ну-ну! — поторопил Сталин.

— Следователь спросил Фефера, говорил ли он правду, когда утверждал, что заключенный Галкин получал деньги от «Джойнта» за секретные сведения. Фефер подтвердил: «Да». Комаров сказал: «Не стесняйся, говори громче». Фефер повторил свое «да». Тогда Комаров обратился к Галкину: «Вот видишь. А теперь ты сам лишил себя добровольного признания вины. Понимаешь, что это для тебя значит?» После этого Галкин подошел к Феферу и поцеловал его в голову.

— То есть как поцеловал? — удивился Сталин.

— Ну, просто поцеловал. В лысину. И сказал, что он все признает и хочет вернуться в камеру.

— Не понимаю, — проговорил Сталин. — К Феферу не применялись острые форма допроса. А к Галкину?

— Применялись.

— Очень острые?

— Да. Он с трудом стоял на ногах.

— И после этого Галкин все-таки поцеловал Фефера? Действительно, специфический контингент.

— Комаров рассказывал, что он просто офонарел, — добавил Абакумов.

— Как расценил это происшествие следователь Комаров?

— Ну, как. Сказал: «Вот жиды! Все у них не как у людей».

— А как у людей? — поинтересовался Сталин.

Абакумов молча пожал плечами.

Сталин поднялся из-за стола и заходил по кабинету.

— Мы знаем случай, когда Иуда Искариот поцеловал Христа. Это был поцелуй предательства. А здесь, получается, поцелуй прощения?

Абакумов не ответил. Но Сталин и не ждал ответа.

— Получается так, — проговорил он. — Поэт Галкин простил друга, который подвел его под расстрельную статью. Надо же. Как после этого вел себя Фефер?

— Попросил отвести его в камеру и некоторое время не вызывать на допросы.

— А потом?

— Продолжал давать нужные показания.

— Пережил, значит, — заключил Сталин. Он приостановился. — Отметьте себе. Дело этого Галкина выделить в отдельное производство. В этом процессе такие нам не нужны.

— Будет сделано, товарищ Сталин.

— Теперь я понимаю, товарищ Абакумов, почему у вас нет уверенности в том, как поведут себя обвиняемые на открытом судебном процессе.

Абакумов поправил:

— Уверенность есть. Но не полная.

— А нужна полная. Абсолютно полная. Вы это понимаете?

— Понимаю, товарищ Сталин.

Сталин вновь заходил по кабинету.

Ему нужен был этот процесс.

Этот процесс был ему нужен.

Открытый. Громкий.

Чтобы он прозвучал на весь мир.

Но Абакумов прав: специфический контингент. С такими актерами Сталин еще не работал. Он работал с другими актерами. Он понимал их. И поэтому никогда не сомневался в успехе. Здесь сомнения были. А рисковать было нельзя.

Сталин вновь остановился.

— Вот как мы сделаем, товарищ Абакумов. Нужно проверить, как они будут вести себя на суде. А для этого мы устроим им суд. Настоящий суд. Но без публики. Скажем так: генеральная репетиция. Но об этом будем знать только мы. Для них это будет самый настоящий суд. С защитой, обвинением, прениями сторон. С обвинительным заключением. С выступлениями подсудимых перед вынесением приговора. Самый настоящий суд.

— Приговор тоже будет настоящим? — спросил Абакумов.

— Это мы позже решим. В зависимости от того, как участники процесса будут играть свои роли. Вы все поняли, товарищ Абакумов?.

— Да, товарищ Сталин.

— Позаботьтесь, чтобы к началу процесса все они были в нормальном виде. Никаких следов острых допросов.

— Это потребует некоторого времени.

— Ничего страшного. Время у нас еще есть. У вас вопрос?

— Да, товарищ Сталин. Жемчужина. Она будет участвовать?

— Хороший вопрос… Нет. На этой стадии нет. А там видно будет. Можете быть свободны. Когда эта работа будет сделана, подготовьте для меня материалы суда. Только не эту вашу обобщенную беллетристику. Подлинные.

— Это будет несколько десятков томов.

— Выберете самое главное.

— Слушаюсь. Материалы сформировать по эпизодам?

Сталин подумал и возразил:

— Нет. По фигурантам.

Абакумов вышел. Сталин еще некоторое время расхаживал по кабинету.

Он сказал Абакумову: «Время еще есть». Но сам понимал: его остается все меньше.

Слишком быстро начало идти время. Слишком быстро.

 

VII

«ФЕФЕР Ицик ( Исаак Соломонович ). Член ВКП(б) с 1919 г. Занимаемая должность до ареста: ответственный секретарь ЕАК СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Подсудимый Фефер, подтверждаете ли вы свои показания, которые дали на предварительном следствии?

Ф е ф е р. Да, подтверждаю. За исключением частностей, которые возникли из-за того, что следователи неточно зафиксировали мои показания…»

«…В 1943 году я и Михоэлс посетили Америку… Было большое желание откровенно поговорить с Вейцманом и посвятить его в планы нашего приезда в Америку. Однако, зная, что Вейцман политикан, мы боялись, что он предаст наши намерения огласке и тогда все провалится. Поскольку наша встреча с Вейцманом была неофициальной, мы просили сохранить ее в секрете…»

«Спустя пару дней состоялся обед на вилле Розенберга в пригороде Нью-Йорка. За обедом, на котором, кроме нас и Розенберга, никого не было, мы информировали его о якобы тяжелом положении населения в Советском Союзе, особенно евреев, и обратились к нему с просьбой оказать нам материальную помощь. На эту просьбу Розенберг ответил: „Вы только просите, а толку от вас никакого! Вспомните, в связи с созданием еврейских колоний в Крыму мы ухлопали свыше 30 миллионов долларов, а что толку? Крым не ваш, вас оттуда выгнали. Сейчас вы опять просите. Американцы богаты, но имейте в виду — денег на ветер мы не бросаем и можем помочь вам лишь на соответствующих условиях“.

В о п р о с. Какие условия предъявил вам Розенберг?

О т в е т. Американские еврейские круги, которые он в данном случае представляет, могут оказать нам помощь только в том случае, если мы отвоюем у советского правительства Крым и создадим там самостоятельную еврейскую республику. Розенберг нам прямо сказал, что Крым — это Черное море, это Турция, это Балканы. Мы заверили Розенберга, что примем все меры к тому, чтобы Крым был наш, еврейский…»

Сталин перелистнул несколько страниц.

«…Я должен признать, что после того, как мы в 1943 году побывали в Америке и установили там преступную связь с представителями реакционной еврейской буржуазии, ЕАК полностью подпал под американское влияние, превратившись фактически в подведомственную им организацию… Мы и наши сообщники повели подрывную работу, направленную на превращение Еврейского антифашистского комитета в националистический и шпионский центр. Считаю необходимым отметить, что эта работа велась с первых дней существования ЕАК…»

Сталин отложил в сторону папку с надписью «ФЕФЕР», даже не долистав ее до конца. Там не могло быть ничего интересного. А то, что было, он и так знал. Вытащил наугад из стопы другую папку. На обложке стояло: «ШИМЕЛИОВИЧ».

«ШИМЕЛИОВИЧ Борис Абрамович. Член ВКП(б) с 1920 г. Занимаемая должность до ареста — главный врач больницы им. Боткина…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным в совершенных вами преступлениях?

Ш и м е л и о в и ч. Нет.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Подтверждаете ли вы свои показания, данные на предварительном следствии?

Ш и м е л и о в и ч. Нет.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Зачем же вы подписывали протоколы допросов, в которых признавали свои преступления?

Ш и м е л и о в и ч. Я был вынужден это сделать. Я хотел дожить до суда, чтобы сказать правду… Вас, гражданин председатель, и тем самым партию я обязан поставить в известность на суде о следующем.

В первую ночь моего ареста в присутствии секретаря-полковника (он был в гражданском, но сотрудники называли его полковником) министр госбезопасности задал мне вопросы:

а) Расскажите о высокопоставленных ваших шефах. Ответ мой был: не знаю.

б) Кто главный еврей в СССР? Ответ мой: не знаю. И действительно, за все годы существования Советской власти никогда на этот вопрос я бы ответить не смог.

в) Ну, а кто из евреев занимает самое видное место в партии, даже член Политбюро?

Я ответил: Лазарь Моисеевич Каганович. Министр сказал, обращаясь ко мне: а говорите, что не знаете, кто главный еврей в стране.

г) Расскажите об этом высокопоставленном вашем шефе. Я ответил, что Михоэлс и Фефер посещали Кагановича один раз.

д) Расскажите о втором вашем шефе, о Жемчужиной.

Я сказал, что познакомился с ней на сессии Московского Совета, что она посещала ГОСЕТ, что Михоэлс о ней тепло отзывался как о человеке…

е) Расскажите о Погурском.

Погурского, брата Жемчужиной, я не знал, тогда не знал и фамилии такой, и ничего не ответил, как не мог ничего добавить и о Жемчужиной.

Министр сказал: побить его! (т. е. меня…)»

«…Тут я впервые услыхал многократно: „Все евреи — антисоветские люди“. И наконец: „Все евреи — шпионы!“ Впоследствии на допросах у подполковника Шишкова я неоднократно слышал от него, что „евреи все до единого, без исключения шпионы“. За что я и расплачивался большей частью резиновой палкой немецкого образца, ударами по лицу кожаной перчаткой, постоянными ударами носком сапога по бедренным костям. Все это делается методически, с перерывами по часам. В перерывах следователь Шишков изучал по первоисточникам Ленина и Сталина для сдачи зачетов…»

«…Показания других обвиняемых я объявляю ложными. Показания свидетелей также считаю ложью и клеветой. Даже если мне подсунут бумаги, в которых будут изложены мои выступления антисоветского характера и содержания, то я заранее заявляю, что правильность этих документов я буду оспаривать. Преступной деятельностью я никогда не занимался и не считаю ни в чем себя виновным…»

«…Среди чудовищной лжи и фантасмагорических обвинений, обрушенных на меня, есть одно, которое я намерен документально опровергнуть. Хотя обвинение это такого рода, опровергать какое нормальному человеку унизительно. Меня обвинили в том, что в Боткинской больнице почти нет русских сотрудников. Я могу представить суду поименный список, но пока приведу только цифры. Из 47 заведующими отделениями 36 — русские. Из более чем 40 старших медицинских сестер, а это истинные хозяйки отделений, лишь две сестры — еврейки. Из 8 заслуженных врачей республики 6 — русские…

Я двадцать пять лет руководил Боткинской больницей. Я очень люблю свою больницу, и вряд ли кто другой будет ее так любить…»

«МАРКИШ Перец Давыдович. Беспартийный. Занимаемая должность до ареста — поэт, член Союза писателей СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным?

М а р к и ш. Нет. Я подписывал протоколы, чтобы дожить до суда и сказать правду…»

«…Некоторые из обвиняемых, желая, очевидно, избежать быть уличенными в национализме, ставят себе в заслугу отчуждение от еврейского языка, хвастаются незнанием языка их детьми, опускаются до национального нигилизма, называют идиш языком второго сорта. Мне стыдно слышать подобные вещи. Можно подумать, что у нас в Советском Союзе еврейский язык находится под запретом. Вопрос не в том, можно ли писать на еврейском языке, можно ли писать о местечковых евреях. Вопрос в том, как писать. Наш язык, идиш, как чернорабочий, поработал на массы, дал им песни, плач. Дал народу все в его тяжкие годы, когда он жил в оторванной от России черте оседлости…»

Сталин встал, прошел по кабинету, разминаясь, и вернулся за письменный стол. Раскрыл папку с надписью «ШТЕРН».

«ШТЕРН Лина Соломоновна. Член ВКП(б) с 1938 г. Занимаемая должность до ареста — директор Института физиологии АН СССР…»

П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновной?

Ш т е р н. Нет, господин председатель…

«В о п р о с. Вы сознательно продвигали по службе врачей-евреев?

О т в е т. Только в меру того, чего они заслуживали как ученые…

В о п р о с. Вы обвиняетесь в том, что проповедовали в науке космополитизм.

О т в е т. Не вижу в этом никакого преступления. Да, я действительно проповедовала в науке космополитизм. Точнее, я считала и считаю, что наука должна стоять вне политики. В своем окружении я говорила даже так: наука не должна знать родины. Достижения науки не должны оставаться в тайне от человечества. Особенно широкие связи у меня были с сотрудниками английского, австралийского, датского, бельгийского и румынского посольств…

В о п р о с. А помните, в ГОСЕТе при посещении театра Голдой Меир вывесили голубое полотнище с изображенным на нем сионистским знаком? Вы были при этом и не выразили своего протеста.

О т в е т. О каком протесте речь? Звезда Давида. Это — символ, герб, как у нас серп и молот. Не встречать же посла государства Израиль двуглавым орлом…

В о п р о с. На заседании президиума ЕАК 2 августа 1947 года вы отказались подписать протест против погромов в Англии и заявили, что сначала нужно выразить протест против антисемитизма в СССР. Это антисоветское клеветническое утверждение.

О т в е т. Да? А что, по-вашему, доказывает сам факт этого суда?

В о п р о с. Свои показания, данные на следствии, вы подтверждаете?

О т в е т. Нет. Ни одного.

В о п р о с. Почему?

О т в е т. Потому что там нет ни одного моего слова… Все мои показания, которые предъявляются мне на суде, я отметаю, я от них отказываюсь. У меня была единственная возможность — дожить до суда, а я только этого и хотела. Я не боюсь смерти, но не хотела бы уйти из жизни с этим позорным пятном — обман доверия, измена. Я чувствовала, что дело плохо и я могу сойти с ума, а сумасшедшие ни за что не отвечают. Для меня важна работа. А для хорошей работы мне нужно возвращение доверия и полная реабилитация. Моим арестом Советскому Союзу нанесен гораздо больший ущерб, чем всей деятельностью ЕАК, даже если она действительно была преступной, чему никаких доказательств я не услышала. Мой арест дал возможность дискредитировать мою работу и уничтожить все достигнутое. Я считаю эту работу новой страницей в медицине и не считаю себя вправе уносить с собой в могилу все, что я знаю…»

Сталин закрыл папку с надписью «ШТЕРН». Посидел, посасывая пустую трубку. Вызвал Поскребышева:

— Академик Штерн. Директор Института физиологии. Узнай, чем она занималась.

— Слушаюсь.

«КВИТКО Лев Моисеевич. Беспартийный. Занимаемая должность до ареста — поэт, член Союза писателей СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Вы подтверждаете свои показания, данные на предварительном следствии?

К в и т к о. Нет…»

«БЕРГЕЛЬСОН Давид Рафаилович. Беспартийный. Занимаемая должность до ареста — прозаик, драматург, член Союза писателей СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным?

Б е р г е л ь с о н. Нет, ни по одному из предъявленных мне пунктов обвинения…»

«ГОФШТЕЙН Давид Наумович. Член ВКП(б) с 1940 г. Занимаемая должность до ареста — поэт, член Союза писателей СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Вы признаете себя виновным?

Г о ф ш т е й н. Не признаю ни в чем…»

Вошел Поскребышев. Молча положил перед Сталиным листок. Сталин прочитал:

«Л. С. Штерн. Специализация: автор учения о барьерных функциях и их значении для сохранения постоянства внутренней среды организма. Гомеостаз. За работу о значении неспецифических продуктов обмена веществ ( метаболитов ) в жизнедеятельности организма нагр. Сталинской премией в 1943 г. Разрабатывала проблемы гуморальной регуляции функций».

— Что это значит? — спросил Сталин.

— Понятия не имею.

— Ладно. Оставь. Спасибо. Можешь идти.

Поскребышев исчез. Сталин раскрыл папку с надписью «ЛОЗОВСКИЙ».

«ЛОЗОВСКИЙ Соломон Абрамович. Член ВКП(б) с 1901 г. Занимаемая должность до ареста — начальник Совинформбюро, зам. министра иностранных дел СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Обвиняемый Лозовский, признаете ли вы себя виновным в совершении преступлений, доказанных в ходе предварительного следствия?

Л о з о в с к и й. В ходе следствия не было доказано ни одного преступления. Ни моего, ни других обвиняемых. Я не признаю себя виновным ни в чем…»

«…Я считаю, что показания Фефера, с которых начинается все это дело, — сплошная фантазия. Из показаний Фефера вытекает, что они обещали американцам бороться за Крым. Кто? Эти два мушкетера — Фефер и Михоэлс — будут бороться за Крым против Советской власти? Это просто клеветническая беллетристика. А кто ее сочинил? Сам же Фефер. И это легло в основу всего процесса, это же явилось исходным пунктом всех обвинений, в том числе и в измене».

«…Откуда взялись в обвинении по нашему делу реакционные круги Америки? Они ведь из сегодняшних газет, а не из 1943 года, когда Михоэлс и Фефер были в США. Тогда в Америке было правительство Рузвельта, с которым мы были в военном, антифашистском союзе. Все началось, как объяснил нам здесь Фефер, с „крымского ландшафта“, а кончилось тем, что я, Соломон Лозовский, захотел продать Крым американцам как плацдарм против Советского Союза. Началось с показаний Фефера о том, что Розенберг предложил свою „формулу Крыма“. Крым — это Черное море, Балканы и Турция. Потом Фефер заявил, что Розенберг не говорил этого и что это формулировка следователя. Но в памяти подследственных уже засела эта удобная формулировка: Черное море, Турция, Балканы. По мере того как допрашивались другие арестованные, каждый следователь прибавлял кое-что от себя, в конце концов Крым оброс шерстью, которая превратила его в чудовище. Так получился плацдарм, и хотя уже не докопаешься, кто первый произнес это слово, военно-стратегический плацдарм налицо. Кто-то уже додумался, что и американское правительство причастно к этому делу. Это значит — Рузвельт. Осенью 1943 года Рузвельт встретился со Сталиным в Тегеране. Смею уверить вас, что мне известно больше, чем всем следователям, вместе взятым, о чем шла речь в Тегеране. И должен сказать, что там о Крыме ничего не говорилось. В 1945 году Рузвельт прилетел в Крым с большой группой разведчиков, на очень многих самолетах. Он не прилетел ни к Феферу, ни к Михоэлсу и не по делу о заселении евреями Крыма, а по более серьезным делам. Зачем же нужно было изобретать формулировку „плацдарм“, которая пахнет кровью?..»

«…Что могут сообщить о Крымском плацдарме Гофштейн или Зускин, а также целый ряд других почтенных людей? Ну, что могла сказать по этому поводу Штерн? Она ничего не понимает в этом, а между прочим, все они — и Маркиш, и Зускин, решительно все стали в ходе следствия большими специалистами-международниками…»

«…Это — мое последнее слово. Может быть, последнее в жизни! Мифотворчество о Крыме представляет собой нечто совершенно фантастическое, тут применимо выражение Помяловского, что „это фикция в мозговой субстракции“. Президиум ЕАК признан шпионским центром. Это — вздор. Внутри президиума могли быть члены, которые занимались шпионажем. Если Фефер утверждает, что он занимался шпионажем, то это его дело. Но чтобы этим занимался весь президиум — это политический нонсенс и это противоречит здравому смыслу. Как же все-таки получились эти 42 тома следственного дела, как получилось, что все 25 следователей шли по одной дорожке? Дело в том, что руководитель следствия, заместитель начальника следственного отдела по особо важным делам полковник Комаров имел очень странную установку, о которой я уже говорил и хочу повторить. Он мне упрямо втолковывал, что евреи — это подлая нация, что евреи — жулики, негодяи и сволочи, что вся оппозиция состояла из евреев, что евреи хотят истребить всех русских. Вот что говорил мне полковник Комаров. И естественно, имея такую установку, можно написать что хочешь. Вот из чего развилось древо в 42 тома, которые лежат перед вами и в которых нет ни слова правды обо мне…»

«П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Вам предъявлено конкретное обвинение. В формулировке обвинения сказано: „Занимался шпионажем и был руководителем еврейского националистического подполья в СССР“.

Л о з о в с к и й. Как можно в обвинительном заключении писать о материалах шпионского характера и не включить эти материалы в 42 тома следствия?! Что это — особый, советский метод следствия: обвинить человека в шпионаже, а потом скрыть от него и от суда материал, за который его надо казнить?..»

… «…Я не прошу никаких скидок. Мне нужна полная реабилитация или смерть. Если суд признает меня хоть в чем-то виновным, то прошу войти с ходатайством в правительство о замене мне наказания расстрелом. Но если когда-нибудь выяснится, что я был невиновен, то прошу посмертно восстановить меня в рядах партии и опубликовать в газетах сообщение о моей реабилитации!..»

Сталин закрыл папку с делом Лозовского.

Не получалось. И дело было не в том, что все обвиняемые отказались от показаний, данных на предварительном следствии. Этого можно было ожидать. Не признались. Враги никогда сразу не признаются. Признаются. Вызубрят свои роли, как «отченаш», и будут исполнять их, как комсомольцы на физкультурном параде. Следователи грубо сработали. Понадеялись только на острые формы допросов. Это была ошибка. Но эту ошибку нетрудно будет исправить. Физические формы давления должны сочетаться с психологической обработкой. Обвиняемых нужно подвести к мысли о том, что хотя субъективно каждый из них не имел преступных намерений, но объективно — став послушной игрушкой в умелых руках агентов «Джойнта» и американских спецслужб — они оказались вовлеченными в крупномасштабный заговор против СССР. В заговор, нити которого проникли во все слои еврейского населения Советского Союза. От низов до верхов. До самых верхов. Объективно.

Это реально. Даже Лозовский разоружится. С ним будет даже проще. Член партии с 1901 года. Он сам сказал: «Если партия прикажет мне изменить свое мнение, я изменю».

Следователь Комаров дурак. Не понял, с кем имеет дело. И сам Абакумов слишком прямолинеен, не сумел правильно сориентировать свой аппарат. Лозовскому не дали понять, что требования следствия — это требования не Комарова и Абакумова, а воля партии. Та высшая воля, перед которой преклонились даже Каменев и Бухарин. Поймет. Преклонится. В этом смысле с идейными коммунистами было даже легче работать, чем с какой-нибудь розовой идеалисткой Штерн.

Гораздо серьезнее было другое. Абакумов прав: в этом процессе не хватало главной фигуры. Михоэлса. Фефер не мог его заменить. Никто не мог его заменить. Без главного героя трагедия превращалась в бездарный фарс. Так этот процесс и будет воспринят во всем мире, как бы старательно ни исполняли свои роли остальные артисты. Бездарный фарс.

Да почему же, черт побери, так получилось? Как могло случиться, что главную фигуру пришлось снять с доски в самый ответственный момент?

Какая-то непонятность в этом была. Сталин не любил непонятностей. Из любого поражения можно извлечь пользу. Но только в том случае, если будут поняты причины этого поражения, осознаны допущенные ошибки. Тогда их никогда больше не повторишь. Поражение непонятое, неосмысленное несет в себе зерна новых ошибок.

Сталин не рассчитывал, что он найдет ответ на раздражавший его вопрос в материалах дела ЕАК, но все же продолжал перебирать папки. Он был добросовестным человеком.

«ЗУСКИН Вениамин Львович. Беспартийный. Занимаемая должность до ареста — и. о. художественного руководителя театра ГОСЕТ…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным?

З у с к и н. Я не признаю себя виновным ни в националистической, ни в шпионской деятельности…»

… «В о п р о с. Когда вас арестовали?

О т в е т. 24 декабря 1948 года.

В о п р о с. И в тот же день вы дали показания, признали себя националистом и рассказали о националистической деятельности комитета. Вот протокол вашего допроса.

О т в е т. Мне подсказали все это. Там, например, есть показания о Крыме, но я только здесь узнал о крымском вопросе, о том, что он стоял в январе 1944 года. Почему я дал показания о Крыме? Меня привели на допрос в совершенно одурманенном состоянии, в больничной пижаме, привезли из больницы имени Боткина, где ко мне применили двухнедельный лечебный сон в связи с острым расстройством нервной системы. Мне говорят, что я государственный преступник, требуют показания о моих преступлениях. Мне заявляют, что следствию уже все известно. Я отвечаю, что не знаю, за что меня арестовали. Мне начинают читать чужие показания и требуют подтверждения. И я, находясь в полубессознательном состоянии, „говорю“ — говорю, пусть это слово будет в кавычках — о Крыме и обо всем, о чем не имею никакого понятия. Что я знал об американской „разведке“ Михоэлса? Я знал, что он встречался там с Чаплином, с актерами, с деятелями науки, например с Эйнштейном. У Михоэлса жена русская, и у них одна комната. К ним всегда приходили русские родственники, а Михоэлс как джентльмен в присутствии русских не будет говорить по-еврейски. Дома вы бы не услышали ни разу ни одного еврейского слова. Его „национализм“, может быть, парил в облаках ЕАК, а в театре он ни разу не позволил себе этого…»

«…Он пригласил меня к себе в кабинет в день 30-летия ГОСЕТа, даже не в день, а в три часа ночи после праздника, и показал мне театральным жестом короля Лира место в своем кресле. Далее Михоэлс вынимает из кармана анонимное письмо и читает мне. Содержание этого письма: „Жидовская образина, ты больно далеко взлетел, как бы головка не слетела“. Об этом письме я никогда никому не говорил, даже жене. Потом Михоэлс разорвал это письмо и бросил. Это было при мне. Вот как было дело до 1948 года…»

«В о п р о с. Но вы заявили, что он был крайне обозлен, ругал Советское правительство, которое якобы издевается над евреями.

О т в е т. Когда погиб Михоэлс, постигшее наш театр горе ввергло меня в отчаяние. В тот день я сразу вспомнил, как за последнее время Михоэлс много и часто — понимаете: много и часто! — говорил о своей близкой смерти. Говорил он это не только мне, но и другим работникам нашего театра. Еще 24 ноября 1946 года, в день 25-летия моей сценической деятельности, Михоэлс подарил мне бумажник. За год с чем-то до его гибели я раскрыл бумажник и обнаружил в нем письмо следующего содержания: „Хочешь или не хочешь, так или иначе, но, если я скоро умру, ты обязан занять мое место в театре. Готовься к этому со всей серьезностью“. А буквально за два-три дня до его отъезда в Минск я зашел к Михоэлсу в кабинет в театре после репетиции. Он встал, усадил меня на свое место за письменным столом и сказал: „Вот здесь, на этом кресле ты скоро, очень скоро будешь сидеть…“

„…Такая жизнь, какая у меня была в тюрьме, она мне не нужна. Жизнь в тюрьме меня тяготит, и я заявил следователю: пишите все что угодно, подпишу любой протокол. Я хочу дожить до суда, где бы я мог рассказать всю правду, только дожить, дожить до того дня, чтобы доказать суду, что я ни в чем не виновен, и, если мне даже вынесут высшую меру наказания, я буду доволен. Мне жизнь не нужна. Для меня пребывание в тюрьме страшнее смерти. Я жизнью не дорожу…“»

Сталин закрыл папку с делом Зускина и, кряхтя, выбрался из-за стола. Закурил папиросу. Прохаживаясь по кабинету, с недоумением покачивал головой. «Дожить до суда». Все, как один. Странные люди. И далеко не дети — всем под шестьдесят и за шестьдесят. А так ничего и не поняли. Советский суд — это…

Он неожиданно остановился. Быстро вернулся к письменному столу. Не присаживаясь, раскрыл папку «ЗУСКИН».

«А буквально за два-три дня до его отъезда в Минск я зашел к Михоэлсу в кабинет после репетиции. Он встал, усадил меня на свое место за письменным столом и сказал: „Вот здесь, на этом кресле ты скоро, очень скоро будешь сидеть“.»

«За два-три дня до его отъезда в Минск…»

«Вот здесь, на этом кресле ты скоро, очень скоро будешь сидеть».

«За два-три дня до его отъезда…»

Что это значит?

Что это, черт побери, значит?!

Это могло значить только одно.

Нет. Невероятно. Этого не могло быть.

Но это было:

«Буквально за два-три дня…»

Сталин вызвал Абакумова. Кивнул:

— Присаживайтесь. Пишите. Первое. Допросить Лозовского. О чем он разговаривал с Михоэлсом в тот день, когда встретился с ним возле театра и гулял по Малой Бронной. Точная дата и время есть в докладе «наружки». Записали?.. Второе. Опросить всех друзей Михоэлса. Не заметили ли они чего-нибудь необычного в его поведении примерно за месяц до его отъезда в Минск.

— Допросить? — уточнил Абакумов.

— Опросить. Через друзей, знакомых. Не привлекая внимания к сути.

— Прошло довольно много времени. Могут не вспомнить.

— Если ничего необычного не было, не вспомнят. А если было — обязательно вспомнят. У людей есть такая особенность. Когда человек умирает или погибает, все вспоминают, что он делал и говорил перед смертью. Третье. Таким же образом опросить жену Михоэлса. Что делал в последние дни, что говорил, что сказал накануне отъезда. Не допросить, а опросить, — повторил Сталин. — Четвертое. Донесения службы наружного наблюдения за Михоэлсом за последний месяц. Доклад Хейфеца. Отчет этого Пфеффера из Минска. Все ко мне. Записали?

— Так точно. — Абакумов взглянул на папки, грудившиеся на столе Сталина. — Дело забрать?

— Нет. Оно мне еще понадобится. Выполняйте.

Абакумов вышел.

Через три дня подготовленные им документы лежали на столе Сталина.

«Лозовский:

Я передал Михоэлсу, что Вячеслав Михайлович Молотов ждет его ответа. О каком ответе идет речь, я не знал. Михоэлс отказался мне об этом сообщить, отделавшись шуткой. Я не стал настаивать на ответе, предположив, что Михоэлс дал слово держать все в секрете. Он также спросил, как продвигаются переговоры по плану Маршалла и когда можно ожидать приезда в Москву делегации во главе с Гарриманом. Я назвал ориентировочный срок приезда делегации Гарримана — конец января…»

«Наружка»:

«Новый год встречал дома, с семьей. Никаких гостей не было. Обычно Новый год и другие праздники проводит в ресторане ВТО или в гостях у друзей, в больших компаниях. Со 2 по 6 января 1948 г. побывал дома у Качалова, Москвина, Тарханова и других друзей. У каждого провел от часа до двух часов. Содержание разговоров зафиксировать не удалось из-за отсутствия технических возможностей…»

Агентурные данные:

«Качалов, Москвин, Тарханов, Козловский и другие опрошенные друзья и близкие знакомые Михоэлса показали, что после Нового года к ним действительно приходил Михоэлс. Поздравлял с прошедшим Новым годом, говорил, что едет в Минск в командировку и зашел попрощаться. На шутливое замечание Москвина о том, что он прощается так, будто едет не в Минск, а Бог знает куда, Михоэлс в том же шутливом тоне ответил, что не исключено, что как раз именно туда он и едет. В остальном разговоры носили обычный общий дружеский характер»…

«Опрос вдовы Михоэлса Анастасии Павловны Михоэлс-Потоцкой был проведен с помощью ленинградской актрисы, еврейки по национальности, нашей негласной сотрудницы. Она была знакома с Михоэлсом и пришла к его вдове выразить соболезнование, объяснив его запоздалость тем, что не было возможности раньше приехать из Ленинграда. Ниже приводится почти дословный рассказ А. П. Михоэлс-Потоцкой:

Последние дни перед отъездом в Минск Михоэлс очень часто вспоминал свое детство, Двинск, родительский дом. Раньше он этого не делал. Сказал, что будет недалеко от Двинска и Витебска и, может быть, навестит город своего детства, если получится. Выходя из комнаты, чтобы идти в театр, а потом ехать на вокзал, Михоэлс остановился в коридоре и сказал: „Запиши, Асик, одну мысль, вдруг я не успею ее повторить“. При этом он не вернулся в комнату, так как, как и все артисты, был человеком суеверным и считал, что возвращаться с полдороги — плохая примета. Анастасия Павловна записала его слова. Это была мысль, которую он не раз повторял: „Если актеру нечего сказать зрителям, он не имеет права выходить на сцену“. Почему-то он решил, что нужно повторить ее еще раз. После этого он ушел из дома, но через некоторое время вернулся и сказал: „Ты знаешь, Асенька, а я ведь с тобой не попрощался“. На ее удивленные слова: „Ну и что? Скоро мы встретимся“, — Михоэлс ответил: „Думаешь?“ После этого он ушел, уже навсегда…»

Все было ясно. Но Сталин продолжал терпеливо сидеть над документами, подчеркивая своим мягким коричневым карандашом ключевые фразы:

«Я назвал ориентировочный срок приезда делегации Гарримана — конец января…»

«Отправил с курьером два пригласительных билета на спектакль „Фрейлехс“ в посольство США на имя А. Гарримана…»

«Буквально за два-три дня до его отъезда в Минск…»

«…не исключено, что как раз именно туда он и едет…»

«Все это ерунда. Забудьте о еврейском Крыме. Никогда этого не будет!..»

«Значит, пора?..» «Ну, пора так пора… Что ж, посмотрим, какие нынче еврейские свадьбы!..»

Все? Все. Нет, не все! Сталин вернулся к отчету Хейфеца и подчеркнул еще одну фразу:

«Пусть ему не дана роль Моисея, но и роль Корея или Дафана ни одна сволочь его играть не заставит…»

Вот теперь все.

Сталин встал. Затекшие от долгого сиденья ноги плохо держали, пришлось опереться на письменный стол. Яростно колотилось сердце, гнало к голове кровь. Сталин рванул ворот мягкого кителя.

«Подлый жидяра. Объ… обманул! Обманул его, Сталина! И при этом обозвал сволочью. Его! Сталина! Обозвал! Сволочью! И объ…! И обозвал сволочью. Да что же это происходит? Что происходит, черт бы вас всех побрал?!.»

На звонок появился Поскребышев. Увидев черное лицо Сталина, испуганно кинулся к нему:

— Что с вами, товарищ Сталин? Вызвать врача?

— Пошел ты… со своим врачом!..

Поскребышев отступил. Молча ждал приказаний.

Зачем он его вызвал? А! Вспомнил. Кивнул на заваленный папками стол:

— Убери.

Появившиеся по знаку Поскребышева помощники вынесли папки.

Поскребышев спросил:

— Вернуть Абакумову?

Сталин поднял на него тяжелый взгляд.

— Кто. Такой. Абакумов?

Поскребышев промолчал.

Сталин повторил:

— Кто — такой — Абакумов?

— Министр государственной безопасности.

— Товарищ Сталин. Не знает. Такого. Министра. Ступай.

Поскребышев исчез.

«Подлый, гнусный жидяра. Жалкий комедиант. Испортил такую партию!..»

Сталин взял себя в руки. Закурил папиросу. Слегка отпустило. Но бешенство все еще клокотало внутри, выдавая себя желтым, тигриным огнем в глазах.

Испортил? Ничего не испортил. Жизнь — не шахматы. Даже если все фигуры оказались выведенными из игры, их всегда можно заменить новыми.

Вот так он и сделает.

Он все равно выиграет эту партию!

Сталин снова вызвал Поскребышева:

— Было как-то письмо. Из Лечсанупра. Какая-то докторша жаловалась, что неправильно лечат Жданова.

— Да, было, — подтвердил Поскребышев. — В середине сорок восьмого года. Вы сказали: «Чепуха». Письмо отправлено в архив.

— Найди.

— Слушаюсь.

Партию он испортил. Твою мать. Какой-то жидяра решил, что он может испортить игру товарищу Сталину. Товарищу Сталину не может испортить игру никто.

Даже сам Господь Бог.

Да, даже Он!

 

VIII

12 июля 1951 года министр государственной безопасности СССР генерал-полковник Виктор Семенович Абакумов был арестован, под усиленной охраной доставлен в следственную тюрьму «Матросская тишина» и помещен в одиночную камеру № 15. Только начальник тюрьмы знал, кто сидит в этой камере. Для всех остальных он был безымянным «заключеным номер пятнадцать».

Следствие по делу Еврейского комитета было поручено завершить полковнику Рюмину.

В один из вечеров в конце июля Сталин приказал привезти на Ближнюю кинофильм «Падение Берлина». Но прокрутить велел только последнюю часть.

Когда пленка кончилась, долго сидел в кресле, глядя на пустой экран.

Да, так он смотрел на лежавший у его ног Берлин.

Так он будет смотреть на Париж. На Рим. На Мадрид. На Лондон.

И на Нью-Йорк.

Со временем.

Только вот времени оставалось все меньше.

Но это ничего.

Он успеет!