I
В конце июня 1943 года заместитель председателя Еврейского антифашистского комитета СССР, заместитель председателя секции поэзии Объединения еврейских писателей Союза писателей СССР поэт Ицик Фефер был срочной телеграммой вызван в Москву. Телеграмма была правительственная, ее подписал зам. начальника Совинформбюро Лозовский. Фефер понял, что его тягомотной жизни в Уфе пришел конец.
В Уфу он попал по недоразумению, из-за неразберихи, царившей во время суматошной эвакуации из Киева. Он был на Юго-Западном фронте, в подразделении Политуправления, писал для фронтовой газеты «Красная Армия», выступал по радио. Через два месяца, во время страшной бомбежки, когда казалось, что нет никакого спасения от чудовищного молоха, рвущего нежное тело земли, с ним случилось то, что с каждым может случиться: выпадение прямой кишки. Его отправили в госпиталь, потом списали в тыл. В Киеве он узнал, что его семья эвакуирована в Уфу. Он выехал следом. Уже в пути он услышал, что Киев сдан.
В переполненной эвакуированным людом Уфе ему удалось неплохо устроиться: дали комнату, прикрепили к обкомовской столовой и распределителю. Но первое время он рвался из Уфы. Руководство Союза писателей обосновалось в Казани, большая писательская колония была неподалеку — в Чистополе, многих принял Ташкент. Туда же был эвакуирован ГОСЕТ. В Уфе Фефер чувствовал себя обойденным, выключенным из жизни. Это было несправедливо, обидно. Его затирали. Не специально, конечно, но он не мог с этим мириться.
При первой возможности он поехал в Казань. Фадеев принял его доброжелательно. Они были давно знакомы. Еще во время приезда в Киев в начале 30-х годов Фадеев приметил тогда еще молодого, высокого, губастого, лысеющего поэта, очкарика, страстного и опытного полемиста, человека находчивого ума и обаятельной улыбки. Среди поэтов, пишущих на идише, Фефер был заметной величиной. Конечно, Маркиш, Галкин или знаменитый детский поэт Квитко были одареннее, но Фефер выгодно отличался от них публицистической наступательностью, нескрываемой приверженностью социальной проблематике. В еврейской поэзии он был Маяковским. По предложению Фадеева Феферу было дано право выступить на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. И он не подвел, очень хорошо выступил. Аплодировал Горький. Горячо аплодировал переполненный Колонный зал Дома союзов.
«Изломанных, разбитых, угнетенных и придавленных людей, которые стояли в центре еврейской дооктябрьской литературы, в советской литературе больше нет. Эти горбатые люди исчезли из нашей жизни и больше не вернутся. Сегодня еврейскую поэзию и прозу отличают бодрость и оптимизм. Старых, привычных образов вы не найдете ни у кого из наших советских еврейских писателей. Буржуазные писатели очень мало писали о родине. И Бялик, и Фруг, заливший своими слезами всю еврейскую литературу, много писали о разрушенном Иерусалиме и о потерянной родной земле, но это была буржуазная ложь, потому что Палестина никогда не была родиной еврейских трудящихся масс. Советский Союз поднял всех нас, еврейских писателей, из заброшенных углов и местечек, навсегда похоронил проклятый „еврейский вопрос“, навсегда сжег, уничтожил черту оседлости — низость и подлость царского режима…»
Фадеев не мог, конечно, помнить, что именно говорил Фефер на том знаменательном съезде, хотя придирчиво читал и редактировал тексты всех выступлений. Но сам Фефер свое выступление очень хорошо помнил. Бережно хранил изданную отдельным томом стенограмму съезда, иногда перечитывал свой текст. Здорово он тогда выступил. Правильно. И все это поняли. Недаром Фадеев позже способствовал его переезду в Москву и даже помог получить отдельную квартиру в доме № 17 на Смоленском бульваре. Многим ли в ту пору давали отдельные квартиры? Правда, не удалось в ней даже обжиться как следует и перевезти из Киева семью — помешала война.
Фефер не сомневался, что Фадеев и на этот раз поможет ему переехать в Казань, но тот твердо отказал: очень трудно с жильем, город забит москвичами, здесь эвакуированные из столицы наркоматы, главки, театры, в одном только Центральном театре Красной Армии больше ста человек. А оборонные предприятия, всяческие НИИ? Нет, Казань исключается. В Чистополь? Это немного легче. Но подумайте: стоит ли?
Фефер поехал в Чистополь — на месте посмотреть, что к чему. Ему понравилось. Здесь жили Федин, Леонов, Шкловский, Асеев, Тренев, Пастернак. Галкин тоже здесь жил. В помещении, выделенном писателям, проводились литературные «среды», устраивались платные вечера. Чистопольское отделение Союза писателей даже получило право принимать в Союз новых членов. Сюда наезжали корреспонденты центральных газет, Всесоюзного радио, кинохроника, брали у известных московских литераторов интервью. Здесь кипела жизнь, вытесненная войной из Москвы.
Фефер уже начал было хлопоты о жилье, но в какой-то из дней, получив талон на обед в писательской столовке, подсел к столу, за которым обедали Пастернак и молодой удачливый драматург Гладков — его пьеса «Давным-давно» широко пошла по театрам, в газетах были положительные рецензии. На первое были пустые щи, к ним давали 200 граммов плохо пропеченного черного хлеба. Второго не было. На третье был еле сладкий чай. В разговоре Гладков обмолвился, что ему нужно идти в горсовет — просить разрешение ввинтить в своей комнате более сильную лампочку, не 40 свечей, а хотя бы 60. Фефер поразился: за такой ерундой нужно идти в горсовет? Гладков спросил: а в Уфе разве не так?
В Уфе было не так. И обеды были не такие. И в распределителе отоваривали не в пример чистопольскому. Нет, в Уфе было не так. Фефер вернулся в Уфу.
В 42-м эвакуированным москвичам разрешили возвращение в столицу. Многие ринулись. В полном составе вернулся ЦТКА. Фефер тоже засобирался. Но тут пронесся слух, будто бы на обсуждении какого-то спектакля ЦТКА Щербаков сказал главному режиссеру театра Попову: «Не знаю, не рано ли вы вернулись». Щербаков был секретарем ЦК, заместителем наркома обороны, начальником Главполитуправления Красной Армии и начальником Совинформбюро. Такой человек знает, что говорит. И хотя сердце терзало беспокойство, не займут ли его пустующую квартиру (рассказывали про такие случаи), Фефер решил погодить с отъездом.
Он продолжал жить в Уфе. Вместе с башкирскими поэтами выступал в госпиталях, на оборонных заводах — в обеденные перерывы, прямо в цехах, перед женщинами в телогрейках и ватных штанах, перед подростками с недетскими лицами. Писал заметки о трудовых подвигах рабочих-евреев и отсылал в Москву, в редакцию «Эйникайта», на Кропоткинскую, 10. Там сидел Шахно Эпштейн, в помещении, выделенном Еврейскому антифашистскому комитету, туда же он перевел редакцию «Эйникайта». Эвакуироваться он отказался. Печатались ли его заметки, Фефер не знал — «Эйникайт» не доставлялась в Уфу. Но денежные переводы приходили — значит, печатались. По радио время от времени передавали выступления Михоэлса — он говорил от имени ЕАК. В газете «Литература и искусство» появлялись рецензии на ташкентские спектакли ГОСЕТа.
А он, Фефер, вынужден был прозябать в Уфе. Нужно было громко заявить о себе, напомнить. Он задумал большую поэму. О подвиге еврея-танкиста. Битва под Москвой. Кончился боезапас. Командир решает: таранить. Кого? Фашистский танк? А можно? Самолеты таранили, об этом писали. Подвиг Гастелло. А танком танк можно таранить? Лучше — не танк. Вот кого он таранит: фашистскую автоколонну. С бензином. Это хорошо, все взрывается, такого еще вроде никто не писал. Да, экипаж геройски гибнет, но колонна уничтожена, гитлеровцы не получат горючего. Горючего? Нет, еще лучше — колонна с боеприпасами. Гитлеровские батареи не получат снарядов. Вот это хорошо, это правильно. И название — «Взрыв». Взрыв ненависти к врагу. Взрыв любви к Родине.
Но — вопрос. Еврей — командир танкового экипажа? Правильно ли это? Не получится ли так, что все евреи были танкистами? Или все танкисты были евреями? Нет, пусть командиром экипажа будет русский. А еврей — механиком-водителем. Тоже не очень. Вот как правильно: механиком-водителем будет татарин. Или еще лучше — башкир, тогда поэму переведут и издадут в Уфе. А еврей будет стрелком. То, что надо. Интернациональный экипаж: русский, башкир, еврей. Боевая дружба советских народов.
Но в чем же подвиг еврея? Решение таранить колонну принимает командир. Значит, он и герой. Как же быть? А вот как. В решающую минуту командир обращается к экипажу: как быть? Можно отступить. Но тогда колонна пройдет. И Хаим кричит: вперед! И Салават повторяет за ним: вперед! И командир экипажа Иван… лучше Петр… а еще лучше Дмитрий (Дмитрий Донской! — возникает ассоциация) отдает приказ: вперед!
Да, теперь все на месте.
Он вывел на чистом листе: Ицик Фефер. «Взрыв». Поэма…
И тут принесли телеграмму.
«Вам надлежит срочно прибыть в ЕАК. Лозовский».
II
Поезд из Уфы прибыл на Казанский вокзал около восьми вечера. Смеркалось. Затемнение уже сняли, но не до конца. Над площадью трех вокзалов вполнакала светились уличные фонари. С лязгом и дребезгом тащились обвешанные гроздьями пассажиров трамваи, свет в них тоже был вполнакала, желтый, сиротский. Высоко над домами висели аэростаты воздушного заграждения. В разных концах над Москвой бродили белые прожекторные лучи.
Багажа у Фефера не было, лишь небольшой чемоданчик с металлическими нашлепками на углах. Он пешком прошел до Садового и там втиснулся в «букашку».
К своему дому он почти подбежал. Были освещены всего несколько окон. Лифт не работал. Фефер через ступеньку взбежал на свой этаж и, путаясь в ключах, отпер три замка. Квартира встретила его запахом застарелой нежити и тишиной. Все вещи были на месте. Фефер облегченно передохнул.
Утром он отправился на Кропоткинскую. На зеленой траве скверов лежали огромные серебристые туши аэростатов. Как огромные яйца каких-то фантастических птеродактилей. Возле аэростатов дежурили красноармейцы.
В кабинете Эпштейна, заваленном бумагами и газетными подшивками, давно немытые стекла были заклеены крест-накрест бумажными полосами — чтобы при бомбежке не выбило взрывной волной. За два года, минувших с последней их встречи, Эпштейн сильно сдал, крупное лицо было серым, пиджак осыпан перхотью. Взглянув на протянутую Фефером телеграмму, он кивнул: «Знаю». Вынул из настольного перекидного календаря листок с каким-то телефонным номером, передал Феферу:
— Вам приказано позвонить по этому номеру.
— Это секретариат Лозовского? — уточнил Фефер.
— Нет. Не думаю. У Лозовского другой телефон.
— Кому же я должен звонить?
Эпштейн развел руками, как бы говоря: «А я знаю?»
Фефер набрал номер, представился. Мужской голос на другом конце провода сказал:
— Минутку, не отходите от аппарата… Товарищ Фефер, вы слушаете?
— Да.
— В двенадцать ноль-ноль будьте у подъезда своего дома. За вами приедут.
— Кто? — спросил Фефер.
Но в трубке уже звучали гудки отбоя.
Он отошел от телефона. Как-то не по себе ему стало. Неуютно. Дел больше не было, но выходить на улицу не хотелось. Угостил Эпштейна папиросой «Казбек», закурил сам. Поинтересовался:
— Какие у нас новости?
Мягко подчеркнул «у нас». Он все-таки был заместителем председателя президиума ЕАК, а Эпштейн — всего лишь ответственным секретарем. Так получилось, что в эвакуации он отошел от дел комитета, а всю работу тащил на себе Эпштейн. Но это — было, а теперь Фефер в Москве. Это факт, с которым Эпштейну придется считаться.
— У нас?.. Даже не знаю… А, вот что. Пришла депеша из Америки. Просят прислать делегацию ЕАК. Чтобы выступили перед американской общественностью. Лозовский сказал, что наш ответ положительный.
Фефер насторожился:
— И… Большая делегация?
— Всего два человека. Михоэлс и Маркиш.
— Михоэлс и Маркиш? Президиум одобрил?
— Президиум не собирался. Их запросили американцы. Руководство одобрило.
Фефер вышел. Лицо у него горело. Это была пощечина. Опять Михоэлс. Что они все нашли в этом Михоэлсе? Ладно, допустим. Он — председатель ЕАК. Но Маркиш-то тут при чем? Рядовой член президиума. Он вообще в деятельности ЕАК почти не участвует! Он, Фефер, должен ехать в Америку, а не Маркиш. Нет, этого так нельзя оставить. Он…
Фефер остановился посреди тротуара.
«Он, он! А что он?..» Глупейшее положение! Не может же он сам требовать за себя? А кто может? Михоэлс? Так они с Маркишем не разлей вода. Лозовский? Тоже не надышится на Михоэлса, что тот скажет, то и будет. Фадеев? Да, Фадеев мог бы предложить и отстоять его кандидатуру. Но Фадеев в Казани…
— Гражданин! Ваши документы!
Фефер оглянулся. Стоял молоденький милиционер, держа руку у козырька фуражки, глядя подозрительно, строго. Видно, своей растерянностью привлек его внимание Фефер. Он сунул милиционеру свой паспорт.
— Фефер Исаак Соломонович. Поэт Ицик Фефер вам случаем не родственник?
— Это я и есть.
— А почему же в паспорте…
— Ицик — мой псевдоним. Вот! — Фефер ткнул любознательному милиционеру писательский билет.
Тот заулыбался, козырнул и вернул документы.
— Извините. Я вижу: гражданин странный какой-то. Решил проверить. Сами понимаете, время военное. А вы, оказывается, поэт Фефер! Мой тесть любит ваши стихи.
— Он еврей?
— Да. А я мордвин. Дружба народов. Я ему расскажу, что встретил вас, — не поверит. Особенно ему нравится ваше стихотворение «Бойцу-еврею».
— Передайте ему привет, — буркнул Фефер.
— Обязательно!
Милиционер еще раз козырнул и удалился.
Фефер проводил его хмурым взглядом.
«Бойцу-еврею» — это было стихотворение Маркиша.
Ну и денек!
Без четверти двенадцать он стоял возле своего подъезда, с тревогой поглядывая по сторонам. Ровно в полдень подкатила черная «эмка», из машины вышел подтянутый молодой человек в штатском, спросил:
— Гражданин Фефер?.. Садитесь.
Фефер сел на заднее сиденье. «Эмка» выехала на Садовое кольцо.
— Куда мы едем? — спросил Фефер.
Ни водитель, ни штатский не ответили. Когда проскочили улицу Кирова, бывшую Мясницкую, у Фефера чуть отлегло от сердца. Значит, не на Лубянку. Возле одного из жилых домов в районе Таганки машина остановилась. Молодой человек проворно выскочил и предупредительно открыл Феферу дверцу.
— Прошу!
На втором этаже коротко постучал в обычную дверь. Изнутри послышалось:
— Войдите!
Молодой человек пропустил Фефера в пустую прихожую, а сам остался на лестничной клетке. Фефер вошел в комнату. В ней стоял только казенного вида письменный стол и несколько стульев. За столом сидел крупный мужчина, лет сорока, с волевым, жестким лицом, в наброшенном на плечи светлом плаще. Под плащом была видна военная гимнастерка.
В комнате был еще один мужчина. Он стоял, глядя в окно, сложив за спиной белые пухлые руки, слегка покачивался на носках. Хороший серый костюм сидел чуть мешковато на его невысокой, склонной к полноте фигуре. При появлении Фефера он даже не оглянулся.
Тот, что был за столом, кивнул:
— Проходите, Зорин, садитесь.
Фефер замер. Зорин — так он подписывал свои самые первые юношеские стихи. Об этом знали только жена да немногие ревностные почитатели его творчества. Этот, за столом, не был похож на любителя поэзии. Вряд ли поэзия его вообще интересовала. Его интересовало совсем другое.
«Зорин» — это была агентурная кличка Фефера. Ее знал только один человек. Этот, за столом, не был этим человеком. «Ловушка», — мелькнуло в голове Фефера.
Фефер сел. Его визави откинулся к спинке стула, испытующе глядя на Фефера. Полы плаща разошлись. Открылся орден Красного Знамени над клапаном кармана. И одна из петлиц на воротнике. Петлица была с синим рантом. Золотая нитка посередине. Нитка заканчивалась небольшой звездой.
Комиссар госбезопасности.
У Фефера запотели очки.
— Успокойтесь, Зорин. Я знаю, что вас вел капитан Бочков. Теперь вы будете работать со мной. Моя фамилия Райхман. Для вас — Павел. Просто Павел. Запомните. Устраивайтесь поудобнее. У нас будет обстоятельный разговор.
Тот, что стоял у окна, взял стул, поставил его сбоку письменного стола. Не вплотную, чуть поодаль. Сел, закинул ногу на ногу. Крупный нос. Пенсне. Тонкие губы. Жирный, свисающий на крахмальный воротник рубашки подбородок.
Фефер обомлел.
Это был Берия.
Берия кивнул:
— Давайте начнем.
Райхман раскрыл лежавшую перед ним папку.
На обложке папки стояло только одно слово: «Зорин».
Разговор длился почти два часа. Райхман задавал вопросы. Фефер отвечал. За все это время Берия не сказал ни слова.
Листки в папке один за другим перемещались справа налево. В этих листках была вся жизнь Фефера. Вся. В них было даже то, о чем Фефер заставил себя забыть. И даже то, о чем он не знал.
1918 год. Родина Фефера — местечко Шпола на Черкащине. Юный Исаак Фефер — активный член местной организации Бунда.
— Я был очень молод. Я ничего не понимал. Мне было всего восемнадцать лет. Но я быстро понял, что Бунд проводит неправильную линию в национальном вопросе. Я порвал с Бундом и вступил в партию большевиков. Я член партии с 1919 года…
1936 год. Участие в антисоветской организации поэта Кулика. Есть сведения, что поэт Фефер был дружен с поэтом Куликом.
— Это неправда. Я не был другом Кулика. Он относился ко мне высокомерно. Он почти ко всем относился высокомерно.
— Не нужно оправдываться. Мы ни в чем вас не обвиняем. Мы хотим услышать не оправдания, а объяснения ваших поступков. Взгляните на этот протокол. Это протокол допроса Патяка, заместителя секретаря Союза писателей Украины.
«В о п р о с. На предварительных допросах вы показали о причастности к контрреволюционной деятельности Ивана Ле (Мойся) и Фефера. Расскажите подробно об их антисоветской деятельности.
О т в е т. В марте месяце 1936 года Кулик, информируя меня о составе антисоветской националистической организации, в числе других ее участников назвал еврейского писателя Фефера, заявив, что хотя Фефер — троцкист, но это не мешает ему принимать участие в работе националистической организации. Фефер написал ряд стихотворений, восхваляющих врагов — Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Рыкова…»
— Это была моя ошибка. Я ее глубоко осознал.
24 ноября 1937 года. Заметка из украинской газеты «Висти»: «Оздоровить еврейскую секцию СП Украины. В руководстве секции до сих пор находится Фефер и его подхалимы. Ведь Фефер активно проводил троцкистско-авербаховские лозунги в советской литературе, особенно на Украине, медоточил проклятому фашистскому иуде Троцкому, дружил с врагами…»
— Со мной беседовали по этому поводу. Я дал обязательство активно сотрудничать с органами ОГПУ-НКВД и выявлять врагов советской власти. Партия мне поверила. Мне объявили строгий выговор с предупреждением, но не исключили из рядов партии. Я делал все, чтобы оправдать оказанное мне доверие…
1942 год. Уфа. «Поэт Фефер, эвакуированный из Москвы, распространяет клеветнические слухи о якобы сказанных словах тов. Щербакова о том, что Центральный театр Красной Армии слишком рано вернулся в Москву, то есть Москва еще может быть захвачена фашистскими оккупантами…»
— Я действительно вел такие разговоры. Моей целью было выявить пораженческие настроения среди московских литераторов, эвакуированных в Уфу, а также среди башкирской интеллигенции. Обо всех полученных мной данных я регулярно информировал капитана Бочкова.
1943 год…
— Достаточно, — кивнул Берия.
Райхман закрыл папку.
— Признаем, что все объяснения товарища Фефера удовлетворительны. Кто по молодости не примыкал к меньшевикам или не забегал в Бунд. А если мы будем считать врагами всех поэтов и писателей, медоточивших иуде Троцкому… Не думаю, что Союз писателей насчитывал бы больше двух-трех десятков членов. Нет, не думаю, — повторил Берия. — Из нашего сегодняшнего разговора я сделал один вывод: мы можем полагаться на товарища Фефера. Ваше мнение, товарищ Райхман?
— Согласен с вами.
— Тогда объясните товарищу Феферу, в чем будет заключаться его задание.
— Слушаюсь, Лаврентий Павлович. — Райхман повернулся к Феферу. — Через три дня в Соединенные Штаты Америки вылетает делегация Еврейского антифашистского комитета в составе товарища Михоэлса и товарища Фефера.
— А как же Маркиш? — вырвалось у Фефера.
— Поэт Маркиш находится сейчас на Северо-Западном фронте. Он собирает материал для новой поэмы. Мы решили не отвлекать его от этой важной работы. Поэтому в Америку полетите вы. Ваша задача: присутствовать на всех встречах товарища Михоэлса. Как на официальных, так и на конфиденциальных. После каждой встречи вы должны составлять подробный отчет. Очень подробный. Обо всем, что говорилось. О реакции собеседников Михоэлса. Никаких выводов, никаких обобщений. Только голые и точные факты. Отчеты вы будете передавать нашему вице-консулу в США товарищу Хейфецу. Кроме США, вы проведете выступления в Канаде, Мексике и Великобритании. С вами будут вступать в контакт наши работники. Вы узнаете их по паролю: «Товарищ Хейфец передает вам большой привет». Учтите: каждый ваш шаг будет контролироваться агентами ФБР. Ведите себя естественно, раскованно, но с достоинством. Вы все поняли?
— Так точно, — по-военному отрапортовал Фефер.
— Ну и лады. Выездные документы и суточные получите в бухгалтерии Совинформа. Вопросы есть?
— Только один. Где Михоэлс?
— Он должен прилететь из Ташкента сегодня вечером. Можете быть свободны, товарищ Фефер.
Фефер вышел.
Райхман вопросительно взглянул на Берию.
Тот поморщился, покривил свои тонкие подвижные губы.
— Ну, не лучший вариант. Но и не худший. Сойдет.
— Вы будете говорить с Михоэлсом?
Берия помедлил с ответом.
— Не знаю. Пока не знаю. Посоветуюсь с Иосифом.
— Стоит ли отвлекать товарища Сталина на такие мелочи?
Глаза Берии за стеклами пенсне изумленно округлились.
— Райхман! Где ты увидел мелочи?
— Виноват, Лаврентий Павлович.
— То-то же! В нашей работе мелочей не бывает!..
Фефер не помнил, как его довезли до дома. Он был переполнен ликованием. Ему казалось, что он сейчас взлетит, как аэростат, и будет парить над Москвой, снисходительно взирая сверху на житейскую мельтешню. Какой день, какой день! Как глупо начался, зато как кончился! Что, Маркиш? Кто такой Маркиш? Кто такой Эпштейн? Кто такой Михоэлс? Ему, Феферу, партия доверила дело огромной политической важности. Ему, Феферу, поручено присматривать за комедиантом Михоэлсом. С ним, Фефером, на конспиративной квартире разговаривал сам товарищ Берия!
Партия простила ему все ошибки и заблуждения. Партия поверила ему. США. Канада. Мексика. Великобритания. Да правда ли, что он увидит эти страны своими глазами? После унылой Уфы. После тихой, как нищенка, Москвы. Да, увидит. Но не глазами туриста. Глазами разведчика. Глазами полпреда СССР, страны победившего социализма.
Как может чувствовать себя командир гвардейского полка, которого Верховный Главнокомандующий посылает в победоносный прорыв?
Вот так он себя и чувствовал, первый еврейский пролетарский поэт Ицик Фефер.
Он бы не поверил, если бы кто-нибудь сказал ему, что он — не командир гвардейского полка, а всего лишь пешка в большой игре. Пешка, двинутая для отвлечения в перекрестье смертельных атакующих трасс ферзей, слонов и ладей. И противника. И своих. Нет, не поверил бы. Он даже не понял бы, о чем идет речь. Он бы просто этого не услышал.
Да и кто мог бы сказать?
Кто мог в те дни знать, как развернутся события?
Никто.
Даже Тот, Кто Двигал Фигуры.
Сталин.
III
Вот чем еще жизнь отличается от шахмат, так это тем, что фигуры из одной партии можно вставлять в другую. А чем жизнь похожа на шахматы — тем, что обо всех партиях нельзя думать одновременно. Общую картину нужно, конечно, всегда держать в голове. Но в нужный момент важно сосредоточиться на одной конкретной партии.
Поздним вечером того дня, когда поэт Ицик Фефер парил над Москвой ликующим аэростатом, Сталин подписал директивы фронтам, отпустил Жукова и словно бы забыл обо всех военных делах. Как бумаги сдвинул на край письменного стола. На время. Сейчас пришло время подумать о другом.
Еврейский антифашистский комитет. Создание его — это был хороший ход. Сильный. Как и всякий хороший ход, он таил в себе скрытые возможности. Айсберг. Верхушка видна, а остальное скрыто.
Видным был пропагандистский эффект. Года не прошло, как Гитлер объявил Левитана и Михоэлса своими личными врагами, приговорил к смерти этих «кровавых псов». «Кровавых псов». Надо же. Допекло. Левитан был голосом Сталина. Михоэлс — голосом еврейства. Не только советского. Мирового. Главного жупела фашистской пропаганды.
Сталин отдавал должное Гитлеру и его идеологу доктору Геббельсу. Сделать еврея главным врагом великого рейха — это была сильная мысль. Еврей-банкир, сосущий кровь из немецкого народа. Разрушитель нации. Жидовствующий коммунист. Пропаганда должна быть абсолютной. (Доктор Геббельс конкретнее и откровеннее выразился: «Ложь должна быть чудовищной».) Пропаганда должна быть абсолютно понятной. Каждому идиоту. Это было понятно. Это адресовалось не уму, а сердцу. И доходило. Кровь вскипала у каждого истинного арийца. «Юден унд коммунистен цум тот!»
Да, с образом врага у Гитлера получилось неплохо. А вот с позитивной программой доктор Геббельс оплошал. Узковата она была. Годилась только для внутреннего потребления. Арийцы. «Германия превыше всего». Лозунг хорош для германских лавочников, но на люди с ним не выйдешь. Кого умилит перспектива признать превосходство арийской расы? «Недочеловеков»-славян? Высокомерных англосаксов? Похожих на жиденят французов?
Слов нет, над техническим оснащением вермахта Гитлер хорошо поработал. А вот важность позитивной идеологической программы недоучел. Недоработка вышла. Маркса и Энгельса нужно было читать. Не клеймить этих евреев, не жечь их книги на городских площадях, а изучать. Вникать. Как Ленин вникал. Как вникал сам Сталин.
Идеология сильнее пушек. Пушек можно наклепать. Пушки можно купить. А идеологию ни за какие деньги не купишь.
Пролетарский интернационализм — это вам, господа хорошие, не «Германия юбер аллес». В любой стране мира есть угнетаемый пролетариат. Значит, в любой стране мира у СССР есть союзники. В любой стране мира есть эксплуататоры. Значит, у пролетариев всего мира есть общий враг. И этот враг — не чета каким-то евреям.
Что же до евреев…
Опытный политик умеет превращать достоинства противника в его недостатки.
Гитлер сделал еврея врагом номер один. А мы сделаем еврея другом. Евреи пользуются влиянием на свои правительства? А мы обратим это влияние на пользу себе. Широчайшая сеть сионистских организаций разбросана по всему миру? А мы заставим эту сеть работать на нас.
Не заставим, нет. Создадим условия, при которых они сами будут работать на нас.
Гитлер предложил «окончательное решение» еврейского вопроса в виде концлагерей и газовых камер? А мы предложим другое решение этого вечного так называемого «еврейского вопроса»…
Вошел Поскребышев. Берия спрашивает, можно ли ему приехать. Он сейчас у себя, на Лубянке. Сталин кивнул: жду.
Поскребышев вышел. Сталин распотрошил папиросу «Герцеговина Флор» и ее табаком набил трубку. На людях он курил только трубку. Наедине и среди своих — когда как. Под настроение. То трубку, то папиросы. А когда нужно было подумать, предпочитал трубку. Она помогала думать.
Так называемый еврейский вопрос.
Черт бы их, этих евреев, побрал. Неудобный был вопрос. Раздражающий. Как песчинка в ботинке. Еще до революции он его донимал. И потом, когда был наркомом по делам национальностей. Удружили товарищи. Раз грузин, значит, должен быть специалистом по национальной политике. Надо так надо, он подчиняется партийной дисциплине. Сколько потратил времени на «Марксизм и национальный вопрос»! Вот тут первый раз и ощутил эту песчинку в ботинке.
Что такое нация? По Марксу, Энгельсу, Ленину — не вопрос: «Историческая общность людей, складывающаяся в ходе формирования их территории, экономических связей и пр.».
А что такое народность? Тоже не вопрос: «Исторически сложившаяся языковая, территориальная, экономическая и культурная общность людей, предшествующая нации».
Все вроде ясно. Русские — нация. Чукчи — народность.
А кто такие евреи?
Нация? Но какая же это нация, если у них нет своего государства?
Народность? Как чукчи? Ничего себе народность! Их только в России больше пяти миллионов, а по миру разбросано — все двадцать миллионов! Вот такие, твою мать, чукчи!
Ходил, матерился, думал. Придумал, наконец. Ленин одобрил. Так и во все энциклопедии вошло:
«Евреи — общее этническое название народностей, исторически восходящих к древним евреям».
Не нация. Не народность. А просто название.
Ладно, проехали. И думать забыл. А в 33-м снова всплыло. В связи с коллективизацией пришлось ввести паспорта. Чтобы из деревень не разбегались. Горожанам выдавали паспорта, колхозникам — нет. Без паспорта в город не убежишь. А в паспортах — графа: национальность. Как евреев писать? Да черт с ними, так и писать: еврей.
До чего же пронырливое название! Все-таки стали нацией!
В конце концов так они его допекли, что решил кардинально: нет в СССР так называемого еврейского вопроса. Нет — и точка. В капиталистических странах есть, а в Советском Союзе нет. Решен. Путем создания Еврейской автономной области с центром в г. Биробиджане.
Да, решен. Но правильно ли он решен? Не поторопились ли товарищи объявить еврейский вопрос в СССР закрытым? Конечно, Еврейская автономная область находится в прекрасных климатических условиях, там богатые плодородные земли, много лесов и рек, пригодных для судоходства и рыбного промысла. В Биробиджане созданы промышленные предприятия, органы печати, культурные учреждения. Там есть все условия для развития еврейской государственности. Да, все.
Но будем, товарищи, откровенны. В силу удаленности связь с Биробиджаном и населением области затруднена, это не способствует превращению Еврейской автономной области в средоточие культурной и политической жизни еврейского населения СССР.
Признаем со всей присущей большевикам самокритичностью, что создание автономной области с центром в Биробиджане было всего лишь паллиативом, частичным разрешением проблемы. Можем ли мы удовлетвориться этим решением? Нет, не можем. Должны ли мы искать полное разрешение этой проблемы? Да, должны. Есть ли у нас эти возможности? Да, товарищи, эти возможности у нас есть.
Правильно. Так и должна излагаться мысль. Именно в такой последовательности.
Поиски путей окончательного решения еврейского вопроса идут уже две тысячи лет. Гитлер предложил свой вариант: поголовное физическое уничтожение евреев. Не будет евреев — не будет и еврейского вопроса. Как охарактеризовать такую политику? Это политика человеконенавистничества. Это политика варварства. Это политика геноцида, бросающая наглый вызов всему человечеству.
Теперь нужен переход.
Поиски окончательного решения еврейского вопроса идут и по другому пути. Уже много лет дискутируется вопрос о создании еврейского государства на территории Палестины, являющейся колонией Великобритании. В 1917 году британское правительство опубликовало так называемую декларацию Бальфура, в которой содержалось обещание содействовать созданию в Палестине, как было сказано, «национального очага для еврейского народа». Тысячи евреев из капиталистических стран, и особенно из Соединенных Штатов Америки, устремились на «землю обетованную». Что же ждало их на этой земле? Пустыня. Безводье. Тяжелый труд. Враждебность арабского населения. Правительство Великобритании очень скоро поняло опрометчивость своего шага и стало всеми способами препятствовать иммиграции евреев в Палестину. Суда с иммигрантами отгоняются от берегов Палестины английскими боевыми кораблями. Это происходит и в настоящее время. Создается впечатление, что англичане воюют не с фашистской Германией, а с беззащитными евреями.
Но подумаем о перспективе этого исхода еврейского народа из капиталистического рая. Даже предположим, что еврейское государство в Палестине будет создано. Но сможет ли оно существовать? Смирится ли народ Палестины с новым государством на своей земле? Смирятся ли с этим соседи Палестины, арабские государства Сирия, Египет, Иордания, Ливан? Нет, не смирятся. О чем это говорит? О том, что этот путь решения еврейского вопроса ведет в кровавый тупик.
Кровавый тупик. Это хорошо. Очень хорошо.
Нас могут спросить: а какое решение может предложить Советский Союз? Может ли Советский Союз вообще предложить какое-либо решение? Да, Советский Союз может предложить решение. Это решение: Крым. Крымский полуостров, расположенный в самой благоприятной климатической зоне Советского Союза. Превышающий по площади всю территорию Палестины. Способный вместить не десятки или сотни тысяч, а миллионы евреев не только из Советского Союза, но и со всего мира. Еврейская Советская Социалистическая Республика в Крыму — вот окончательное решение еврейского вопроса, которое может предложить Советский Союз.
Примерно так. Инициатива, конечно, должна исходить не от правительства, а от еврейской общественности СССР. От кого конкретно? Как от кого? От Еврейского антифашистского комитета. Правительство изучит предложение еврейской общественности, всесторонне обдумает, проведет международные консультации — с США, Великобританией и другими странами. И после этого примет решение.
Каким будет это решение?
Каким, каким!
Каким надо, таким и будет.
Появился Берия. Начал докладывать о последних разведданных, полученных от нашего резидента в США Зарубина. США активизируют программу создания атомного оружия. Это подтверждает информация, полученная из Лондона от агента Чарльза. Под этим псевдонимом скрывался талантливый молодой ученый-физик Клаус Фукс. Он сообщил, что в ближайшее время группа ведущих ученых-атомщиков во главе с Нильсом Бором выедет в США. Англичане отказались от первоначального намерения самостоятельно вести разработку «сверхоружия», было принято решение объединить научные силы Великобритании и США.
Сталин прервал Берию. Это было чрезвычайно важно. Но это была другая партия. Сейчас Сталина интересовали проблемы, связанные с Еврейским антифашистским комитетом. Поездка делегации ЕАК в США была лишь частью этих проблем.
Берия доложил: поездка тщательно проработана, через нашу агентуру в Совете еврейских федераций и благотворительных фондов организована утечка информации о планах советского правительства заселить Крым евреями. Информация вызвала большой интерес, но многими воспринята с недоверием.
— Литвинов проинформирован?
— Да. Он считает выбор Михоэлса на роль руководителя делегации чрезвычайно удачным. Маркиш выведен из комбинации. Вместо него с Михоэлсом поедет поэт Фефер. Я говорил с ним. Он подойдет.
— Приглашение было послано Михоэлсу и Маркишу, — напомнил Сталин. — Это не вызовет осложнений?
— Нет. Фигура для них — Михоэлс. А какой с ним поэт… Что тот еврей, что этот.
— Приглашение от кого?
— Вначале инициативу проявил американский филиал ВЕК, Всемирного еврейского конгресса. Удалось задвинуть их в тень. В глазах американской общественности Михоэлса пригласили Альберт Эйнштейн и Роберт Оппенгеймер.
— Вот как? — оживился Сталин. — У нас есть подходы к Эйнштейну?
— Нет. К Оппенгеймеру. А они друзья.
— Кто вышел на Оппенгеймера?
Берия попытался уклониться от прямого ответа:
— Один из наших лучших агентов.
— Товарищ Берия не доверяет товарищу Сталину?
Нужно было отвечать. А отвечать не хотелось.
В ближайшее окружение Оппенгеймера удалось войти жене советского резидента в США Василия Зарубина Зое Зарубиной. Это была великолепная женщина. Просто великолепная, по-другому не скажешь. А уж он-то, Берия, знал в женщинах толк. И будь она помоложе…
Зоя пришла на Лубянку еще в 1919 году, работала в секретариате Дзержинского. Вышла замуж за Блюмкина — того самого, что в 18-м году застрелил немецкого посла в Москве Мирбаха. Заговор эсеров против Ленина. Странноватый заговор. Главный заговорщик покаялся, и его простили. Просто взяли и простили. И даже отправили резидентом в Турцию. Туда он уехал уже с молодой женой. Продавал древнееврейские рукописи, их передавали ему из особых фондов «Ленинки». На эти деньги предполагалось создать боевую террористическую организацию, которая действовала бы против англичан в Турции и на Ближнем Востоке. В Турции в это время был Троцкий. Часть средств Блюмкин переправил ему. Зоя узнала об этом. Она была потрясена. Сообщила в Москву. Блюмкин был арестован и расстрелян. Такой вот получился развод по-лубянски.
Перед войной, уже со вторым мужем, Василием Зарубиным, Зоя работала в Западной Европе, потом семья была перемещена в Штаты. В 41-м Зое было присвоено звание капитана госбезопасности. В США вице-консул Хейфец познакомил ее с женой Оппенгеймера Кэтрин — она, как многие интеллигенты в те годы, испытывала симпатии к СССР. Зое удалось невозможное. Она сумела убедить Оппенгеймера демонстративно порвать связи с американской компартией, чтобы не привлекать внимания ФБР. По ее наводке он делился информацией с учеными, бежавшими в США от нацистов, многих привлек к работе над «Манхэттенским проектом» — от двух из них регулярно шли в Москву шифрованные сообщения.
Мата Хари. Мата Хари рядом с ней не стояла!
Но Сталин почему-то ее не любил. Никак не мог забыть, что ли, Блюмкина? Не то чтобы не доверял, тут разговор был бы короткий, но относился с настороженностью. И теперь, когда Берия вынужден был назвать ее имя, Сталин лишь неопределенно хмыкнул и перевел разговор на другую тему:
— Разногласия с Литвиновым урегулировали?
Его сегодня прямо-таки тянуло на неприятные для Берии темы.
Берия буркнул:
— Нет. Я считаю, что Литвинов неправ.
Разногласия НКВД с послом СССР в США Литвиновым начались с момента создания Еврейского антифашистского комитета. ЕАК, по мнению Берии, был идеальной «крышей» для агентурного проникновения в сионистские организации. Эта работа активно велась еще с 1925 года, толчок ей дала директива Дзержинского. Особо разветвленную агентурную сеть в международном сионистском движении удалось создать в начале 30-х годов Якову Серебрянскому, одному из самых опытных советских разведчиков-нелегалов, руководителю Особой группы, созданной для проведения диверсий и ликвидации противников СССР за рубежом. Его люди были внедрены в еврейские организации США, Франции, Германии, Скандинавии, Палестины. В 38-м Серебрянский был арестован по делу Ежова и приговорен к расстрелу. Приговор ему отменили, но многие члены его группы были расстреляны. Связь с агентами прервалась. Прикрытие ЕАК давало хорошую возможность восстановить утраченную агентурную сеть.
Литвинов был резко против. Он вообще считал, что контакты с сионистскими организациями бесперспективны. Они ориентированы на США. Глупо ставить под удар международную репутацию Еврейского антифашистского комитета СССР. А любой провал наших разведчиков, пользующихся «крышей» ЕАК, приведет именно к этому. От провалов же не застрахован никто.
Сталин знал о расхождении позиций Берии и Литвинова, но не вмешивался в их спор. Возможно, он не решил, кто прав. А сейчас, выходит, решил?
— Значит, по-твоему, Литвинов неправ, — повторил он. — А ведь Литвинов не просто дипломат. Еще до революции он руководил боевой подпольной организацией большевиков. И очень умело руководил. У него большой опыт агентурно-оперативной работы. Может быть, стоит прислушаться к его мнению?
Берия промолчал.
— Литвинов еще и еврей, — продолжал Сталин, по своему обыкновению разговаривая словно бы сам с собой. — И если еврей Литвинов считает, что контакты с сионистами бесперспективны, они, может быть, и в самом деле бесперспективны?
— Мы не собираемся обращать их в свою веру. Из этих кругов мы получаем ценную информацию.
— В Палестине есть наши люди?
— Есть.
— Чем они занимаются?
— Добывают оружие, переправляют в Хайфу.
— Как используется это оружие?
— Для диверсий на английских военных базах. Для Хаганы — отрядов самообороны.
— От кого обороняются отряды Хаганы?
— От палестинцев.
— Что же это получается, Лаврентий? С одной стороны, наши люди помогают евреям в борьбе с коренными жителями Палестины, хозяевами своей земли. А с другой — устраивают диверсии против англичан. А они, между прочим, наши союзники. Не усматриваешь ли ты в этом противоречия?
Берия лишь пожал плечами:
— Они вынуждены так действовать. Это помогает глубже внедряться в среду. И открывает доступ к информации.
— Какого рода эта информация?
— Об обстановке в Палестине.
— Какая же там обстановка?
— Очень напряженная. Враждебность англичан. Агрессивность арабов. Постоянные нападения на еврейские поселения. Острая нехватка продовольствия, сельскохозяйственной техники, лекарств.
— Ведет это к усилению реэмиграции?
— Нет. Уезжают только больные.
— Вот как? Чем это вызвано?
— Молодая сильная идеология. В переводе на русский язык: активная сионистская пропаганда. Сильные лидеры. Вейцман. Бен-Гурион. Кацнельсон. Бен-Цви. Даже женщина — генеральный секретарь Гистадрута Голда Меерсон. Это их профсоюз.
— Сколько сейчас в Палестине евреев?
— Около трехсот тысяч.
— А арабов?
— Больше миллиона.
— Если предположить, что еврейское государство в Палестине будет создано, сможет оно выжить?
— Нет.
Сталин поднялся из-за стола, прошел взад-вперед по кабинету и вернулся на свое место.
— Как по-твоему, Лаврентий, почему мы не поставили во главе ЕАК Эрлиха и Альтера?
— Их слишком хорошо знали в Европе. Их связь с нами была засвечена.
— А почему мы назначили руководителем ЕАК Михоэлса?
— Он чистый.
— И что из этого следует? Из этого следует, что Литвинов прав. Нам нужен Еврейский антифашистский комитет с незапятнанной репутацией. Еврейский антифашистский комитет с запятнанной репутацией нам не нужен. Тебе все ясно?
— Все.
— Вот и хорошо.
Неслышно появился Поскребышев. Положил на стол перед Сталиным оперативную сводку о положении на фронтах. На вопросительный взгляд Сталина доложил:
— Взят Брянск.
И так же неслышно исчез.
Сталин удовлетворенно кивнул:
— Хорошая новость. С хорошим политическим багажом полетит в Америку артист Михоэлс.
Берия позволил себе усмехнуться:
— Только этим новость и хороша?
Сталин внимательно посмотрел на него и покачал головой:
— Умный ты человек, Лаврентий. Но дурак.
Берия не стал уточнять, что он имел в виду. Лишь напомнил:
— Михоэлса нужно проинструктировать. Сделать это мне?
— Тебе? Нет. Будет лучше всего, если это сделает Молотов. А товарища Молотова я проинструктирую сам.
Разговор был окончен. Берия встал.
Сталин остановил его:
— Ты сказал, что информация о нашем намерении создать в Крыму еврейскую республику воспринята с недоверием?
— Да, это так.
— Это нехорошо. Нужно, чтобы она была воспринята с полным доверием. А в каком случае человек воспринимает информацию с доверием? Когда она ему досталась легко?
«Господи, да когда же это кончится?!» — мелькнула в голове Берии мысль, тоскливая, как вой гиены в морозной лунной степи.
— Нет, когда она достается ему с трудом, — продолжал Сталин. — И чем больше усилий он приложит для получения этой информации, тем с большим доверием он ее воспримет. Вот и нужно создать очень большие трудности для лиц, которым адресована наша информация.
Берия кивнул:
— Будет сделано, товарищ Сталин.
Он вышел из кабинета, молча миновал огромную приемную и только в коридоре, лишь хмурым взглядом ответив на приветствие дежурного офицера, разрешил себе подумать о том, о чем так хотелось подумать минуту назад: «Все равно я тебя, сука, переживу!»
IV
Первый заместитель Председателя СНК СССР, нарком иностранных дел, заместитель Председателя Государственного комитета обороны Вячеслав Михайлович Молотов принял Михоэлса в Кремле, но не в служебном кабинете, а на квартире, по-домашнему. Служебный кабинет диктовал свой стиль беседы. Официальный. Превращающий любую беседу в государственный акт.
Для разговора, который Сталин поручил Молотову провести с Михоэлсом, такой стиль не годился. Сам факт официальной встречи наркома иностранных дел СССР Молотова и артиста Михоэлса в Кремле мог быть истолкован в том смысле, что советское правительство придает поездке делегации Еврейского антифашистского комитета в Америку значение государственного мероприятия.
Такого объяснения следовало избежать. Но одновременно нужно было мягко, неакцентированно продемонстрировать, что видный деятель советской культуры Михоэлс, прилетевший в США по приглашению всемирно известного ученого Альберта Эйнштейна, — фигура все-таки не самодостаточная, существующая не в политическом вакууме, как сам Эйнштейн или как Чарли Чаплин, Поль Робсон и другие «звезды» американской науки и искусства. Нет, он человек, пользующийся определенным доверием в высших правительственных кругах, приобщенный к атмосфере, в которой живут руководители советского государства, и могущий непроизвольно, с присущей артистам и художникам непосредственностью эту атмосферу ретранслировать.
Для московской художественной элиты и дипломатического корпуса не было секретом, что супруга Молотова Полина Семеновна Жемчужина, еврейка по национальности, покровительствует ГОСЕТу, бывает на всех премьерах театра. На дипломатических приемах она с восторгом отзывалась о художественном руководителе и ведущем актере этого театра Соломоне Михоэлсе.
Это делало естественной встречу Молотова и Михоэлса в домашней, неофициальной обстановке.
Молотов сам предложил этот вариант. Сталин, подумав, одобрил.
Молотову было не совсем понятно, почему Сталин придает такое большое значение поездке делегации ЕАК в США. Но Сталин не объяснил, а Молотов не стал спрашивать. Раз не сказал, значит, не считает нужным.
Узнав, что вечером у них будет Михоэлс, Полина Семеновна удивилась. Это было не принято. Она поняла, что так нужно для дела. Но все равно обрадовалась. Жизнь не баловала ее разнообразием. Днем — служба, она была начальником главка текстильно-галантерейной промышленности. Вечером — одиночество дома. Муж пропадал на работе до глубокой ночи, пока Сталин не уезжал из Кремля. А иногда, когда Сталин устраивал на Ближней даче «обеды», появлялся только под утро. Перспектива пообщаться с обаятельным, острым на словечко Михоэлсом не в театре, на людях, а за семейным ужином была нежданным подарком.
Но Молотов возразил. Никакого ужина. Только черный кофе. Он любит черный кофе, пьет целыми днями.
— Откуда ты знаешь? — удивилась она.
Молотов не ответил.
Для Михоэлса приглашение домой к Молотовым оказалось полной неожиданностью. Лозовский передал, что с ним хочет встретиться Молотов, отправил Михоэлса в Кремль на своей машине. Но и он был уверен, что встреча будет в кабинете наркома.
Дежурный офицер кремлевской охраны провел Михоэлса по длинным коридорам, ввел в небольшую, скромно обставленную прихожую и, козырнув, удалился. Увидев на пороге гостиной Молотова и Жемчужину, Михоэлс на мгновение растерялся, а потом покаянно ударил ладонью по лысине. Словно бы вбил себя в пол. Стал карлой.
— Царица Эсфирь! — жалобно воззвал он. — Прощения не мыслю получить. Я должен был явиться с цветами!
— Но вы же не знали, что увидите меня, — с улыбкой ответила она, протягивая руку.
— А зачем человеку даны шесть чувств, не считая зрения и аппетита?.. — Он церемонно поцеловал пальцы Жемчужиной и сдержанно поклонился Молотову. — Добрый вечер, Вячеслав Михайлович.
Молотов пожал ему руку.
— Рад познакомиться с вами, Соломон Михайлович. Много слышал о вас от Полины Семеновны. Проходите, пожалуйста… Почему вы назвали ее Эсфирью?
— Так ее называют у нас в театре, — объяснил Михоэлс. — Царица Эсфирь — защитница и покровительница евреев.
— Полина Семеновна много рассказывала о вашем театре. К сожалению, мне ни разу не удалось побывать в нем.
— Это очень легко исправить. Мы скоро возвращаемся из Ташкента в Москву. Приходите.
— Говорят, к вам невозможно достать билет.
— Мы оставим для вас контрамарку, — с готовностью предложил Михоэлс.
Молотов усмехнулся:
— Хорошая шутка. Мне говорили, что вы остроумный человек. Спасибо, что откликнулись на мое приглашение и согласились уделить мне немного времени.
— А вам говорили, что вы остроумный человек?
Молотов подумал и ответил:
— Нет.
Жемчужина засмеялась.
— Принеси нам кофе, — попросил Молотов. — В кабинет. И коньяку, пожалуй. Армянского. Наш гость, насколько я знаю, предпочитает армянский коньяк. Как и мистер Черчилль. Это так, Соломон Михайлович?
— Святая правда. Но заметьте: я даже не спрашиваю, откуда вы это знаете.
— Что именно? — уточнил Молотов. — Что армянский коньяк любит Черчилль?
— Нет. Что люблю его я.
Молотов только головой покачал. Вот уж точно: непосредственный народ эти артисты. Точнее не скажешь. Птички Божьи. «Бродит птичка Божья по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий». Или не бродит? Летает? Порхает? Ну, неважно. Важно, что последствий не видит. А пора бы уже и научиться видеть.
Сдержанно-гостеприимным, отточенным на дипломатических встречах жестом он предложил:
— Прошу!..
Проходя из просторной гостиной в небольшую комнату, служившую домашним кабинетом Молотова, Михоэлс с интересом осматривался.
Мебель была дорогая, добротная, но с каким-то неистребимым казенным духом. Словно на каждом стуле, на столе, на серванте где-то с тыльной стороны были прибиты жестянки с инвентарными номерами. В гостиной это было не так заметно, чувствовалась женская рука. А кабинет был совершенно безликим. Официально-бесстрастным. Как и его хозяин.
Михоэлс раза три видел Молотова издали на приемах в Кремле. Часто — в выпусках кинохроники «Новости дня», с которых начинался каждый киносеанс. В домашней обстановке он был такой же подобранный, невозмутимый. Как монгольский божок. Стоит ему, казалось, сменить домашнюю стеганую куртку на черный пиджак, и он готов к приему верительных грамот.
— Как вы знаете, у меня довольно большой опыт общения с западными политическими деятелями и представителями прессы, — начал Молотов, когда они расположились в глубоких кожаных креслах, а Полина Семеновна поставила поднос с кофе и коньяком на круглый стол с полированной дубовой столешницей. — Вам предстоит очень ответственная поездка. Думаю, некоторые мои советы окажутся вам полезными.
— Заранее за них благодарен.
— Наливайте кофе, коньяк. Можете, если хотите, курить… Так вот. Вам предстоят выступления на многотысячных митингах с самой разной аудиторией. Не сомневаюсь, что ваши выступления будут пользоваться успехом. Вы умеете увлечь и воодушевить слушателей. Сужу по вашим радиообращениям. Кстати, вы знаете, что Гитлер обещал повесить вас на Кремлевской стене?
— В самом деле? — обрадовался Михоэлс. — Это комплимент.
— Он вами заслужен. Успеху ваших выступлений будут способствовать и победы Красной Армии. Война очень тяжелая, кровопролитная. Но в ней уже наметился перелом. В Америке знают о наших военных успехах. Но плохо представляют, чем они оплачены. Не скрывайте лишений, которые несет советский народ. Рассказывая о подвигах бойцов и командиров Красной Армии, подчеркните, что победы куются в тылу. Тяжелым трудом женщин, подростков. Вы же выступали на оборонных заводах, видели все своими глазами.
— Да. На одном из танковых заводов слышал частушку: «Привет, Василь Васильевич, примите мой привет. Василию Васильичу всего тринадцать лет». Грустная частушка.
— Это хороший пример.
— Должен ли я в своих выступлениях призывать к скорейшему открытию второго фронта?
— Нет. Напрямую — нет, — уточнил Молотов. — Эта мысль должна возникнуть у слушателей сама собой. Конкретные переговоры о втором фронте — дело политиков. А вы не политик.
— Должен ли я призывать американцев делать пожертвования в фонд Красной Армии?
— Ни в коем случае. Вы приехали не с протянутой рукой. Вы приехали рассказать о том, как живет и борется с фашизмом многонациональный советский народ. Мы ничего не просим. Но мы и не отвергаем никакой помощи, предложенной нам от чистого сердца. Митинги наверняка будут сопровождаться сбором пожертвований. Это у американцев в традиции. Механизм сбора пожертвований хорошо отработан в политических партиях и особенно в еврейских общественных организациях. Мы поблагодарим за каждый доллар, который американский гражданин отдаст на борьбу с фашизмом. Но просить мы ничего не будем.
— Могу я сказать спасибо американцам за помощь, которую они оказывают нам по ленд-лизу? Я недавно попробовал американскую тушенку. Мне понравилось.
— Да, можно сказать за это спасибо. Но подчеркните, что техника, та же тушенка и яичный порошок, которые мы получаем по ленд-лизу, — это заем правительства США, а не безвозмездная помощь.
— В наших газетах публикуются сообщения о том, что люди отдают свои личные сбережения на постройку самолетов и танков. Думаю, стоит об этом рассказать американцам.
— Это хорошая мысль, — согласился Молотов. — Я вижу, Соломон Михайлович, мои советы не очень-то вам и нужны. Вы сами прекрасно все понимаете. Во всяком случае, с этой частью вашей программы все ясно. Проблемы могут возникнуть в другом. При ваших приватных беседах с политиками и общественными деятелями. И особенно — с журналистами. Бесцеремонный, должен я вам сказать, народ. Даже мне бывало непросто с ними разговаривать, хотя я лицо официальное. А с вами они церемониться не будут. И вы должны быть готовы к самым каверзным и провокационным вопросам.
— Например, к каким?
— Пожалуйста. «Правда ли, что в Советском Союзе миллионы политических заключенных?» Как вы ответите?
Михоэлс задумался и растерянно пожал плечами:
— Не знаю.
— Вот это и есть самый точный ответ. Вы же действительно не знаете, правда это или неправда.
— А это правда?
Молотов укоризненно покачал головой:
— Соломон Михайлович! Я — не Михоэлс. А вы — не американский корреспондент.
— Извините.
— Второй типичный вопрос, — невозмутимо продолжал Молотов. — «Правда ли, что в Советском Союзе существует антисемитизм?» Вам обязательно зададут этот вопрос. И не раз. Его даже мне задавали.
— И как вы ответили?
— Вы не ошиблись в выборе профессии? Может быть, вам следовало стать журналистом? Но я скажу, как я ответил. Я ответил так. Господина корреспондента, вероятно, ни в чем не убедит мое утверждение о том, что антисемитизм в Советском Союзе преследуется по закону. Я скажу по-другому. Мою супругу называют Полиной. Но ее имя — Перл. Она еврейка. Один из высших руководителей СССР Лазарь Каганович — еврей. Заместитель наркома обороны товарища Сталина Лев Мехлис — еврей. Я перечислил еще ряд фамилий. И наконец, посол Советского Союза в США господин Литвинов — тоже еврей. Если моего уважаемого собеседника это ни в чем не убеждает, мне остается только выразить ему свое сожаление.
— Хороший ответ, — оценил Михоэлс.
— Вы еще лучше вооружены. Всенародная любовь к еврейскому театру ГОСЕТ. Ваш орден Ленина и звание народного артиста СССР. Высокое положение в обществе многих ваших друзей-евреев. Но вот другой подход к теме. Тысячи евреев были эвакуированы в Среднюю Азию и на Урал. Это принесло местному населению значительные неудобства. Известны ли вам случаи проявления антиеврейских настроений?
— Нет. Нас очень тепло приняли. Даже как-то трогательно. Всех эвакуированных, не только евреев.
— Вот и ответ, — удовлетворенно кивнул Молотов. — Не говорите с американцами общими фразами. Они любят конкретность. Наверняка вы найдете в памяти немало конкретных случаев. Стоит только задаться этой целью. Не так ли?
Молотов внимательно наблюдал за гостем. Не скажешь, что нервничает. Налил кофе в тончайший кузнецовский фарфор, бережно повертел чашку в руках, принюхался. Оценил — и фарфор, и кофе. К коньяку, правда, не притронулся. А должен был нервничать. Не каждый день артист встречается со вторым лицом государства. Да еще так, по-домашнему. Наверняка напряженно думал, пытался понять: в чем скрытый смысл этой встречи? Если бы знал, что она состоялась по инициативе Сталина, вообще сидел бы как на иголках. Но он не знал. А Молотов знал. И поэтому нервничал не меньше Михоэлса. Но умело скрывал это — за благожелательной улыбкой маленьких, с еле уловимой азиатчинкой глаз за стеклами профессорского пенсне, за выражением благодушия на аккуратном лице — лице справного вятского мужичка, выбившегося в люди сына приказчика.
Ждал, что скажет Михоэлс. Он умел ждать. И умел слушать.
— Был один случай, он не выходит у меня из головы, — проговорил Михоэлс, бережно возвращая драгоценный фарфор на поднос. — Мы выступали в одном из ташкентских госпиталей. Мне рассказал эту историю раненый артиллерист, политрук. У него в дивизионе был командир батареи, кубанский казак. А другой командир батареи — еврей из-под Витебска. Однажды казак, подковыривая еврея, сказал: если вы такой великий народ, почему же у вас своей музыки нет? Тот пожаловался политруку. Политрук вызвал казака, сказал: смотри, так-перетак, если я еще хоть раз это услышу…
— Из этого следует, что политработники Красной Армии пресекают подобные разговоры, — заметил Молотов.
— Да, — согласился Михоэлс. — Но меня в этом интересует другое. То, что кубанский казак не знает, что у евреев богатейшее музыкальное наследие, — это полбеды. А вот то, что этого не знает сам еврей, — это, по-моему, гораздо серьезней. А то, что он спор на культурные темы решает с помощью политрука, — это вообще черт знает что.
— Имела эта история продолжение?
— Нет. В расположение дивизиона прорвались немецкие танки. Оба командира батарей погибли. И казак. И еврей. Политруку в этом бою оторвало ногу. Так он и оказался в ташкентском госпитале.
— Я не стал бы эту историю рассказывать американским корреспондентам, — подумав, сказал Молотов. — И знаете почему? На следующий день газета вышла бы с огромным заголовком: «Русский артиллерист заявляет, что у евреев нет национальной музыки». Я же говорю, что американцы любят конкретность.
— Полагаю, Вячеслав Михайлович, вы пригласили меня не только для того, чтобы рассказать о нравах капиталистической прессы.
— Вы правы. Наибольшие сложности ожидают вас при конфиденциальных встречах. Их будет немало. С видными промышленниками, финансистами, политическими деятелями. Не говоря о деятелях американской культуры. Среди ваших собеседников могут оказаться люди… скажем так — с очень высокой профессиональной подготовкой.
— Шпионы?
Молотов усмехнулся:
— Нет. Специальность этих людей — политический зондаж.
— Ну, с меня они мало что поимеют. К счастью, я не знаю никаких государственных секретов.
— Все не так просто, Соломон Михайлович. Вопросы могут быть самые невинные. А ваши ответы тем не менее дадут важную информацию. О внутриполитической ситуации в стране. О настроениях народа, в частности — художественной интеллигенции. Вас могут, например, спросить, как вы относитесь к слухам о том, что дочь товарища Сталина Светлана Аллилуева собирается выйти замуж за еврея Григория Морозова. До вас же доходили эти слухи?
— Ну, так, краем уха.
— И как вы к ним относитесь?
— А как я к ним отношусь?
— Это я и хочу узнать.
Михоэлс пожал плечами:
— Как и все, наверное. Любопытно. Личная жизнь великих мира сего всегда вызывает любопытство.
— Этот слух, по-вашему, имеет под собой основание?
— Понятия ни имею.
— Так и отвечайте. Вероятно, вы уже поняли, к чему я вас призываю. К полной искренности. Вам нечего скрывать. Вам ни к чему хитрить, а тем более вступать с собеседниками в дипломатические игры. Вы обязательно проиграете, они гораздо более сильные игроки. Ваше оружие — откровенность. Это очень сильное оружие.
— Полная откровенность? — переспросил Михоэлс.
— Вот именно. В том числе и при обсуждении весьма щепетильного вопроса: о намерениях советского правительства создать на территории Крыма советскую социалистическую республику и открыть ее для переселения евреев не только из Советского Союза, но и всего мира.
Молотов отметил, как подобрался Михоэлс.
— Это и есть главный предмет нашей беседы? — спросил он.
— Вы проницательны, — подтвердил Молотов. — Я вижу, у вас появились вопросы. Задавайте их без стеснения. Беседа у нас неофициальная, можно говорить без обиняков.
— Даже не знаю, с чего начать. Для меня это полная неожиданность.
— Это потому, что вы жили в Ташкенте. В Москве эти разговоры уже идут.
— У советского правительства действительно есть намерение отдать Крым евреям?
— Этот вопрос обсуждается. В кулуарах.
— Но Крым оккупирован немцами.
— Это ненадолго.
— В Крыму расположена Крымско-Татарская республика.
— Крым большой. Там живут не только крымские татары. Там созданы и три национальных еврейских района. Еще в начале 30-х годов.
— Я знаю об этом. Но вряд ли правильно говорить о районах. Насколько я знаю, там было организовано несколько еврейских земледельческих хозяйств в Джанкойском, Каламитском и Евпаторийском районах.
— Из ваших слов я заключаю, что вы знакомы с историей вопроса. Тем лучше.
— Мои знания обрывочны и субъективны, — возразил Михоэлс. — Мне хотелось бы узнать, как видится вся ситуация вам.
— Законное желание, — подумав, согласился Молотов. — Не будем слишком углубляться в историю. Скажу только, что создание автономной еврейской области в Биробиджане не решило проблемы. А если быть совсем откровенным, тогда нас больше волновали не вопросы создания условий для развития еврейской государственности, а совсем другое. На китайской границе скопилось довольно большое количество остатков белогвардейских частей, казачьих формирований. Местное население относилось к ним с известной долей сочувствия. Еврейская колония в этих местах кардинально изменила ситуацию. Белоказаки больше не могли рассчитывать, что их вторжение в Приморье не встретит самого ожесточенного сопротивления со стороны еврейских поселенцев. Таким образом, проблема защиты наших дальневосточных границ была успешно разрешена. Между тем поиски путей решения так называемого еврейского вопроса продолжались. Возник план осушения Сиваша и днепровских плавней. Предполагалось, что эти земли будут присоединены к северной части Крыма. Таким образом, на этой обширной территории можно было бы расселить большое количество еврейских переселенцев. Этот план обсуждался на Учредительном съезде ОЗЕТ, Общества землеустройства евреев-трудящихся, он получил одобрение, но не был осуществлен.
— Я слышал об этом, — кивнул Михоэлс. — План Ларина, тестя Бухарина.
— План не был осуществлен не потому, что он принадлежал тестю Бухарина, а потому, что в то время у нас не было средств на проведение ирригационных работ в таком масштабе, — жестко уточнил Молотов. — Тем не менее начало переселению еврейских колонистов в Крым было положено. Перед войной еврейское население в Крыму составляло около сорока тысяч человек. Так что речь все-таки одет не об отдельных земледельческих хозяйствах, а именно о национальных еврейских районах. Как видите, вопрос о Крыме возник не вдруг. Сегодня он просто получил дальнейшее развитие. Вы можете спросить — и вас могут спросить в Америке, — чем объяснить, что этим вопросом советское правительство занимается сейчас, в разгар войны. Ответ простой: мы должны думать о том, как будем жить после разгрома фашистской Германии. Мы уже сегодня заботимся о будущем.
— Вы хотите, чтобы я сказал в Америке, что советское правительство обсуждает план создания в Крыму еврейской республики?
— Ни в коем случае, — живо возразил Молотов. — Вы ничего не должны сообщать. Вы артист, а не политик. Вот если вас спросят об этом — можете сказать то, что сегодня узнали.
— Меня могут спросить, откуда я это узнал.
— А откуда вы это узнали?
— От вас.
— Ну так и скажите! Я повторяю, дорогой Соломон Михайлович, ваше оружие — откровенность. — Молотов улыбнулся. — Вам нечего скрывать, вам не нужно ничего придумывать. Рассказывайте только то, что было. А что было? Вы пришли в гости к Полине Семеновне, большой поклоннице вашего театра, мы с вами разговорились, выпили коньячку… Вас что-то смущает?
— Мы не пили с вами коньяк.
— В самом деле? Совсем забыли за разговором. Но мы сейчас это исправим. — Молотов наполнил два хрустальных лафитничка. — Ваше здоровье, Соломон Михайлович!
— Ваше здоровье, Вячеслав Михайлович!..
Уже в прихожей, прощаясь с гостеприимными хозяевами, Михоэлс спросил:
— После поездки мне нужно будет представить отчет?
— Отчет?.. Да, обязательно. А как же? Всем будет интересно узнать подробности вашей поездки. Вас непременно попросят выступить перед артистами, писателями. Может быть, даже опубликуете свой рассказ. Это и будет ваш отчет.
— Что ж, буду вести дневник. У меня как раз есть подходящий красный блокнот…
Когда за Михоэлсом закрылась дверь, выражение оживления покинуло лицо Молотова. Он долго сидел за столом в гостиной, сцепив перед собой руки.
Жемчужина села напротив. Спросила:
— Что-то не так?
Он ответил не сразу:
— Не знаю.
Снова надолго задумался. Потом сказал:
— Тебе не нужно ходить в ГОСЕТ.
Она возмутилась:
— Но почему? Это прекрасный театр!
— Это еврейский театр.
— Это государственный еврейский театр! Он свидетельствует о торжестве сталинской национальной политики!
— От национального до националистического всего один шаг.
Полина Семеновна нахмурилась. Она не привыкла, чтобы ею командовали. Молотов может командовать в своем наркомате, а в доме она хозяйка. В юности она была подпольщицей, руководила большевистской боевой группой на Украине, занятой Деникиным. Там и стала из Карповской Жемчужиной — это была ее партийная кличка. Она вышла замуж за Молотова в 1921 году, познакомились на Международном женском конгрессе. За двадцать два года она очень хорошо изучила характер мужа. Он был человеком покладистым. Но если говорил «нет», к этому стоило прислушаться.
Она спросила:
— В чем дело?
Он снял пенсне, потер пальцами натруженную переносицу и снова надел пенсне. И только после этого ответил:
— Не знаю. Я не понимаю, что происходит. И мне это очень не нравится.
Эту же фразу, почти слово в слово, произнес в этот вечер еще один человек. Заместитель Молотова по Наркомату иностранных дел, заместитель начальника Совинформбюро Соломон Абрамович Лозовский. Крупный, холеный, всегда в прекрасной шевиотовой тройке, с тщательно повязанным галстуком, с сединой в густых усах и профессорской бородке. Член партии с 1901 года. С большим опытом ссылок, побегов и подпольной партийной работы. Он заставил Михоэлса подробно, очень подробно повторить его разговор с Молотовым. После этого и сказал:
— Не нравится мне это.
— Почему? — спросил Михоэлс.
— Тебя ввели в какую-то очень большую игру. Причем используют втемную. Не посвящая в суть роли. Это мне и не нравится.
— Почему? — повторил Михоэлс.
— Что делают с фигурой, когда она сыграет свою роль?
— Ты думаешь, Крым — игра?
— В этом нет ни малейших сомнений. Весь вопрос — какая?
— Разве с тобой он этого не обсуждал?
— Кто?
— Как — кто? Молотов.
— При чем здесь Молотов? Молотов — исполнитель. По своей инициативе он полшага не сделает! За всем этим стоит не Молотов.
— Ты думаешь…
— Да. Сталин.
Через два дня Михоэлс и Фефер стояли на краю летного поля и смотрели, как военные авиатехники освобождают от маскировочной сетки двухмоторный транспортный самолет. Они были в одинаковых черных костюмах, срочно пошитых для них в ателье наркоминдела, с одинаковыми фибровыми чемоданами, выданными им по ордеру в Военторге, в одинаковых серых габардиновых макинтошах. Как цирковая гастролирующая пара Пат и Паташон.
— Как называется этот самолет? — спросил Михоэлс у сопровождавшего их начальника аэродромной охраны.
— «Дуглас», товарищ Михоэлс.
— Это американский самолет?
— Так точно, американский.
— Выглядит неплохо. А из Ташкента я летел на нашем. Казалось: вот-вот развалится. Но, как ни странно, не развалился. Хочется верить, что это «дуглас» тоже не развалится. — Он повернулся к Феферу: — Ицик, вы раньше летали на самолете?
— Нет. А что?
— Не нужно так нервничать. Это не так уж страшно. Я вам дам только один хороший совет. Если вас потянет блевать, не выскакивайте-таки на улицу.
Начальник охраны засмеялся.
Фефер раздраженно буркнул:
— Не стройте из себя еврея больше, чем вы есть.
Михоэлс удивился:
— А кого же мне из себя строить? Нас и посылают в Америку, чтобы мы строили из себя евреев!
Через час, уже в самолете, Фефер сделал первую запись в своем новеньком черном блокноте:
«Взлетели с аэродрома (секр.). Курс (секр.).
В присутствии начальника охраны М. высказал клеветническое утверждение, что советские самолеты могут развалиться в воздухе.
Воздушные ямы вызывают оч. непр. ощущения.
Трудно представить, что через десять — пятнадцать часов мы уже будем в Америке».