«БОЕВАЯ ДРУЖИНА»

В эту ночь тревоги не было.

В маленькой комнатке с плотно занавешенными окнами на широкий диван забрались шесть девушек. На сдвинутых столах спала пожилая женщина. Из коридора доносились мощные рулады богатырского храпа: там расположились на ночлег «противопожарники».

— Как можно спать на дежурстве! — возмущались девушки в белых марлевых косынках, возмущались вполне искренне, забывая, что спать-то, собственно, имели право все, кроме дежурного у телефона. Девушки — это отделение дружинниц Красного Креста Ленинградского района города Москвы, и я — их командир.

Не спали мы из боязни пропустить что-нибудь особенно важное. Мечтали о будущем, вспоминали прошлое. Разговоров о семье и школе, о прочитанных книгах, просмотренных кинокартинах и спектаклях хватило бы не на одну бессонную ночь. К четырем часам утра, однако, и нас начало клонить ко сну.

Говорить больше не хотелось, зато в предрассветной тишине хорошо думалось.

Уже десять дней, как идет война. С первого же дня установилось дежурство дружинниц то на каком-нибудь медицинском пункте, то в райкоме Красного Креста.

Каждый раз, когда принимаешь дежурство, тревожно бьется сердце, как перед экзаменом в школе. Но сейчас это был экзамен перед Родиной, перед своей совестью. «Чем помогла я фронту? Что должна сделать, что могу сделать я, московская школьница, которой только недавно исполнилось семнадцать лет?»

…Мы с сестрой были в Москве, когда услышали по радио: «Война!» Потрясенные, помчались мы в Серебряный бор, где жили летом. И сразу почувствовали всю серьезность происходящего, когда на площади Белорусского вокзала, у автобуса № 10, неумолимая обычно очередь молча расступилась перед военными и с готовностью пропустила всех с детьми. Танюшке уже исполнилось десять лет, но и нас усадили в один из первых автобусов. «И что же, что большие? — сказала какая-то женщина. — Мать-то, поди, волнуется». Это внимание чужих людей еще раз больно напомнило: война!

По-новому смотрела я на лица своих соседей в автобусе. Что будет с ними завтра? Какое место займет каждый в жизни страны в тех необыкновенных условиях, которые определяются суровым словом «война»?

Еще вчера казалось простым и непреложным: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов…» Кто из нас, маршируя под звуки этой песни во время недавнего первомайского парада, хоть на минуту усомнился в своей готовности к походу? Мы шли, молодые, взволнованные светлым радостным днем, праздничными улицами Москвы, преисполненные восторга и любви ко всему тому, что объединялось в большом понятии — Р о д и н а.

Как быстро наступил момент действительной проверки не только нашей внутренней готовности, но и подготовленности! Надо было самой себе четко сказать, ч т о  я  м о г у  сделать. Не когда-нибудь вообще, а сегодня, завтра.

А перед глазами вставал недавно увиденный рисунок времен гражданской войны: перед закрытой дверью юноша и девушка; на двери дощечка с надписью: «Райком закрыт. Все ушли на фронт».

На углу улицы Правды мелькнул знакомый серый дом, мимо которого я проезжала ежедневно. Но только сегодня бросилась в глаза блестящая вывеска с надписью: «Ленинградский районный комитет общества Красного Креста».

Вот куда должна я пойти немедля. Вот она, моя военная специальность! Я умею бинтовать, накладывать шины…

Вероятно, лица наши были достаточно выразительными, когда мы вбежали в дом. Мама сразу бросилась ко мне. Расширенные глаза и не крик, а стон ее запомнился мне: «Война!»

Давно уже мы с мамой скорее подруги, чем просто дочь и мать. Порой достаточно мимолетного взгляда, чтобы нам понять друг друга. В этот первый вечер первого дня войны долго сидели мы с мамой, тесно прижавшись друг к другу, вспоминая все самое лучшее, что было у нас в жизни. О войне мы не говорили. Для меня вопрос был решен: завтра иду в райком Красного Креста. А по тревожному взгляду, который мама старалась скрыть от меня неловкой улыбкой, видно было, что она неспокойна, что-то заподозрила, может быть, поняла, и молчит.

В восемь часов утра, так и не сказав ничего дома, я поехала в райком Красного Креста.

Несмотря на ранний час в большом дворе стояла длинная пестрая очередь. Здесь были и взрослые девушки, и совсем юные — лет по четырнадцать-пятнадцать, с цветными бантиками в косичках. Стоял невообразимый шум.

Когда я заняла свое место в очереди, из двери вышли две опечаленные девочки: им отказали в приеме из-за возраста. Все заволновались. Одна из девушек сбегала в магазин и принесла целый пакет шпилек. Бантики снимались и прятались, косы укладывались причудливыми коронами. Однако хитрость удалась немногим. Девочки, которым отказали в приеме, плакали, бросали на землю ненужные теперь шпильки и грозили куда-то жаловаться.

Меня выручил высокий рост и санитарная подготовка. Сразу назначили командиром отделения санитарной дружины.

В тот же день мое отделение получило первое задание: с носилками и санитарными сумками, так сказать в полном боевом снаряжении, мы отправились на дежурство в… баню. Не скрою, нас несколько обескуражила такая проза: боевое дежурство — и вдруг в бане. Но нам объяснили, что это очень важный и ответственный пост. В случае воздушного налета мы должны будем развернуть там медицинский и обмывочный пункт, и никто другой, а именно мы будем там за старших и самых главных.

Робко, прижимаясь друг к другу, шли восемь дружинниц по темным, неузнаваемо пустынным и потому тревожным улицам родной Москвы. Наконец — баня. Сырой воздух, каменные скамейки, похожие на надгробья, низкие своды и гнетущая тишина — все это как-то не вселяло особой бодрости и заставляло говорить шепотом.

Стараясь не шуметь, мы вытащили на середину бани стол, разложили на нем перевязочный материал. Больше делать было нечего. Оставалось ждать. А так как мы не очень точно представляли себе, чего, собственно, надо ждать, то неясная тревога, медленно нарастая, закрадывалась в сердце.

В углу на раскрытых носилках сидят четыре женщины в домашних ситцевых передниках с оборочками и в цветных косынках. Это звено группы самозащиты соседнего дома, поступившее в мое распоряжение. Явившись, они начали с того, что спросили мое имя и отчество, чем меня очень смутили. Потом женщины замучили вопросами: «Что делать, если будет налет?», «А что, если бомба попадет в баню?» Окончательно поставив меня последним вопросом в тупик, женщины вдруг загрустили и замолчали.

Но молчание длилось недолго. До нас донесся тихий разговор:

— Сережка-то мой один дома остался, страсть как любит спичками баловаться. Долго ли до беды…

— А ты сходи, спрячь спички-то.

— Нельзя уходить: дежурить надо. Да он, поди, спит.

— …Хоть бы поскорее ночь прошла! Мне завтра старшего в военкомат провожать. Вчера повестку прислали, а я и белья постирать не успела.

— Надо было сюда захватить. Ночью в бане можно постирать.

— Я взяла, да как-то неудобно. Не одни мы здесь: вишь, сестер прислали.

— Ира, скажи им, пусть стирают, — шепнула мне Катюша Фирсикова, — ведь завтра на фронт провожают.

Я подошла к женщинам:

— Если надо стирать, вы не стесняйтесь, пожалуйста. Только подальше от стола с перевязочным материалом.

Женщины обрадовались, зашумели, захлопотали. Мы не успели и оглянуться, как работа шла уже полным ходом. Стирали все четверо.

— Девочки, когда это вы успели сестрами стать? — спросила одна из женщин.

Мы смутились. Сказать, что мы всего только дружинницы, не позволяла гордость — нельзя же терять свой престиж, — а врать не хотелось. Не сговариваясь, сделали вид, что мы очень заинтересованы стиркой.

— А как надо мылить, чтобы лучше отстиралось, больше или меньше? — невпопад спросила Катюша.

— Ты что же, такая большая выросла, а стирать не умеешь? Небось дома все мать делает.

Девчата укоризненно посмотрели на Катюшу: престиж все-таки был потерян — правда, по другой линии.

— Девочки, что же я наделала! — воскликнула вдруг Катюша и бросилась к телефону. — Маме-то я не позвонила. Она не знает, где я. Ох, как же она волнуется!

— Звони, звони скорее.

Катюша торопливо набрала номер.

— Мамочка, ты меня прости и не волнуйся. Я на дежурстве с девочками. На каком дежурстве? В бане. Да нет, ничего не случилось, просто я теперь дружинница. Да, да, записалась в санитарную дружину. Это очень нужно и очень важно. Я тебе утром все объясню. Спокойной…

Бах, бах! Хлоп, хлоп! Казалось, огромные молоты застучали о стены бани часто и беспорядочно. Все замерли.

— Стреляют… — прошептала пожилая женщина — та, у которой завтра уходил на фронт сын.

Плюхнулась в таз недостиранная рубашка. Невольно обернувшись, мы молча наблюдали за тем, как она, медленно набухая водой, осела на дно. От этого простого таза, казалось, невозможно было оторвать взгляд. Будто вместе с обычной женской домашней работой, так неожиданно прервавшейся, оборвалась та ниточка, которая связывала всех нас с прежней спокойной жизнью.

Ненужная же пышная мыльная пена пузырилась, лопалась и оседала. И всем нам вдруг стало понятно, что вернуться к прежней жизни можно, только пройдя через новую, очень трудную, властно и грозно громыхающую за стенами бани.

— Ой, Сережка-то у меня один! Что делать? Что делать?!

Этот горестный возглас заставил меня вспомнить, что я здесь старшая и необходимо что-то предпринять.

— Идите к своему Сереже. Сумеете — возвращайтесь, не сумеете — без вас справимся. Всем остальным взять сумки и быть наготове. Я сейчас вернусь, — сказала я. — Пойдем вместе, Катюша.

Мы выбежали на крыльцо. Близкая, оглушающая стрельба зенитных орудий, крики бегущих в панике полураздетых людей, плач детей оглушили и ошеломили нас.

Катюшу чуть не сбила с ног налетевшая на нее женщина. В руках у нее был ребенок, именно в руках: она держала его как сверток. Из скомканного одеяла торчала детская голова и рядом с ней нога.. Как только она ухитрилась его так завернуть? Ребенок пронзительно кричал. Сама женщина была в распахнувшемся халате, одна нога обута, другая босиком, забытая папильотка торчала в спутанных, круто завитых волосах. Мы послали женщину одеться, а сами хоть и неумело, но все же поаккуратнее перепеленали ребенка.

— Небось бумажки из волос успела раскрутить, а ребенка как следует не завернула, — с неприязнью сказала Катюша.

К нам подбежал мужчина в шляпе и красивом светлом костюме. Лицо искажено страхом, будто его свела судорога.

— Что такое? Что такое?! — кричал он, поворачивая при этом голову то ко мне, то к Катюше.

— Ничего особенного, — неожиданно спокойно ответила Катюша. — Обыкновенная воздушная тревога. Успокойтесь и идите в метро. (Мы были неподалеку от станции «Аэропорт».)

— Как так тревога? — вскипел мужчина. — Сволочи! Почему с вечера не предупредили?

— Идите, идите в метро, — отмахнулась Катюша.

— Сам он сволочь хорошая! — сказала я, заметив, как он добежал, расталкивая женщин.

Стрельба зениток усилилась, подхлестнув толпу на улице. Люди бежали, толкаясь, сбивая друг друга.

— Пойдем вниз, позвоним в райком. Надо же нам выяснить наши обязанности, — позвала я Катю.

Дежурный из РОККа сообщил, что тревога учебная, и поэтому ничего особенного не происходит, и что мы должны, обеспечив бесперебойную работу медпункта, «основными силами» выйти на улицу, направлять людей в метро и оказать помощь «в случае несчастного случая».

Где-то в темном ночном небе, освещаемом мечущимися лучами прожекторов, гудели самолеты, стрельба зенитных орудий и пулеметов то затихала, то возникала с новой силой. И хотя мы знали, что тревога учебная, все же было немножко жутко. Поток людей, бегущих к метро, не уменьшился, но в нем уже чувствовался некоторый порядок. То там, то здесь мелькали на руках такие же, как у нас, повязки: девушки-дружинницы и юноши из команд ПВО успокаивали людей, направляли их в убежища и в метро.

Под утро, возвращаясь к себе в баню после отбоя, мы услышали, как одна женщина сказала другой:

— Я сначала так испугалась, так растерялась, совсем голову потеряла. Спасибо, какие-то девочки надоумили идти в метро. Теперь, даже если и вправду будет налет, не испугаюсь.

— Вот видишь, — подтолкнула меня локтем Катюша, — мы все-таки не зря побегали.

Так впервые, на второй день после ее начала, в Москву заглянула война. Первая учебная тревога многому научила: в последующие дежурства во время тревог мы уже больше не сталкивались ни с такой паникой, ни с растерянностью.

Однажды мое отделение дежурило в детской инфекционной больнице. День мы просидели в приемном покое, а ночью, когда была объявлена тревога, помогали нянечкам и сестрам переносить больных детей в убежище.

Когда мы уже перенесли почти всех детей из скарлатинного «бокса», Катюша вдруг спросила меня:

— Ты болела скарлатиной?

— Да. А ты?

— Я нет.

— Так уходи немедленно отсюда и беги прямо в душ. Тебе сейчас никак нельзя болеть. Вдруг нас на фронт скоро пошлют? Как же тогда?

— Я не могу уйти. Здесь тот же боевой пост, как на фронте. Я комсомолка.

— Комсомолки тоже скарлатиной болеют, — вмешался доктор, видимо слышавший разговор, — Пойдемте, я вам найду другую работу. Вы корью болели?

— Да.

— Тогда идемте.

Катюшу я разыскала примерно через час. Она сидела среди ребятишек и читала им сказки.

Я постояла тихонько в дверях подвала, прислушиваясь к мягкому, певучему Катюшиному голосу, и поняла, что даже не сказки Чуковского, а именно ее голос сделал ребятишек такими спокойными, заставил просветлеть затуманенные болезнью глазки, и даже позавидовала той трогательной доверчивости, с какой самый маленький и самый слабый положил прозрачную ручку на Катино колено. Я не осмелилась напомнить Кате, что она не спала уже больше суток, что дежурство наше окончилось и можно идти отдыхать. Она же сама сказала: «Я комсомолка» — значит, выдержит еще.

И вот прошло десять дней. Постепенно собрался хороший, дружный коллектив. Из всей дружины самая «солидная» санитарная подготовка была у меня. Я уже давно сдала нормы на ГСО II ступени и успешно вела занятия по санитарной обороне в младших классах. Поэтому меня назначили инструктором нашей дружины. Старалась наладить учебу так, как было у нас в школе. А в школе у нас занятия в группе самозащиты всегда проходили очень интересно. Мальчики были в звеньях противопожарной и противохимической обороны, девочки — в санитарных. И все мы учились стрелять из малокалиберной винтовки.

Не забыть тот день, когда мне на память дали изрешеченную мною мишень и вместе с ней значок «Юного ворошиловского стрелка». И другой день, когда санитарное звено нашей школы участвовало в соревнованиях в горкоме Красного Креста. Как мы волновались, пока не наступила наша очередь! В ста метрах лежит «раненый», к нему надо подползти по-пластунски, надеть противогаз, наложив жгут, остановить «кровотечение», приладить шину на «перебитую ногу» и вынести «из-под огня». Не помню, сколько отводилось на все это времени, только что-то очень немного. Можно себе представить нашу радость, когда оказалось, что мы в этих соревнованиях заняли второе место среди московских школьников.

Все свои небольшие знания я отдавала дружине. С утра до вечера дружинницы занимались в большом физкультурном зале какого-то спортивного общества. По ночам дежурили в клиниках и больницах, мыли полы, во время тревоги носили в убежище лежачих больных, с готовностью брались за любые поручения и выполняли их старательно. И все же в этом было что-то не то… Хотелось делать самое важное и значительное. Но что же? Как мы можем оказать наибольшую, и главное, непосредственную помощь фронту?

Срок ученья как будто невелик — всего неделя, не больше. Но мне-то известно, как занимались девчата и что они умеют. Я была твердо уверена, что на фронте они сумеют оказать первую помощь не хуже профессионалов-санитаров. Значит, мы готовы, значит, мы можем быть полезными фронту уже сейчас и не где-нибудь, а именно на поле боя.

— Катюша, проснись, Катюша, — затормошила я подругу. — Давай проситься на фронт. Мы ведь все умеем. А?

— Не пустят, просились уже.

— Нет, пустят. Это мы по-плохому, не по-товарищески, поодиночке просились. А если всей дружиной, всем коллективом? Тогда обязательно должны пустить. У нас теперь такие девчата подобрались, что все пойдут. Вот хоть спросим тех, кто здесь.

— Подъем! — скомандовала Катюша.

— Что, тревога? — вскочили девчата.

— Настоящая боевая тревога, — провозгласила я. — Есть предложение проситься всей дружиной на фронт.

Так создалась наша «боевая дружина». Дежурившую с нами женщину-инструктора попросили, чтобы она немедленно, тут же, еще раз проверила, готовы ли мы оказывать первую помощь раненым, готовы ли мы к отправке на фронт.

Решение созрело, оформилось, и только срок отъезда оставался пока неопределенным: одного нашего желания оказалось мало.

 

ПРИСЯГА

Шестого июля два встречных парохода на Москве-реке обменялись гудками. Гудки, подхваченные настороженными заводами, разбудили город: загудели паровозы, завыли сирены, — нечаянно была объявлена тревога.

Быстро одевшись, я бросилась к двери, чтобы бежать в райком Красного Креста. Но на улице радио возвестило: «Граждане, спокойно расходитесь по домам. Тревоги не было…»

Возвращаться домой уже не хотелось. В райкоме Красного Креста вместо ожидаемого сонного царства застала необычайное оживление. Из Московского комитета партии пришло указание: к восьми часам утра приготовить для отправки тридцать дружинниц. Куда и зачем, никто не знал, и тем не менее ни у кого не было сомнения: «Конечно, на фронт!» Я заволновалась: «Попадет ли наша дружина?..» Попробовала выяснить у председателя, у инструкторов, но им было не до меня. Все же узнала — вызывали другую дружину.

Оставалось одно: броситься по ближайшим адресам. Было пять часов утра. Двери открывали заспанные люди, испуганные таким не то поздним, не то ранним вторжением. Поднятые с постелей восемь девушек из нашей дружины побежали со мной. Мы так насели на председателя, что он приказал зачислить нас в отъезжающую группу.

Помогла, собственно, не столько наша настойчивость, сколько взволнованность, охватившая всех в райкоме Красного Креста: рано утром по радио передали краткое сообщение о гибели капитана Гастелло: в пылающем самолете он ринулся на бензиновые цистерны противника и зажег их.

Подвиг бесстрашного летчика, смертью своей утвердившего бессмертие героев, сражающихся за Родину, вдохновил тогда не одного советского патриота. Не один подросток в бессильной ярости сжимал в те дни кулаки, проклиная свой возраст, мешавший ему таранить самолеты противника или, подобно сотням известных и неизвестных героев, сжигать фашистские танки.

Длительная болезнь мамы приучила меня к большой самостоятельности, но сейчас, когда, наконец, все решено и надо идти домой собираться к отъезду, я растерялась. Как сказать маме?

Тихо вошла я в комнату и остановилась. Мама спала. Вдруг, словно от толчка, она проснулась и обернулась ко мне.

— Ну вот, мамочка… — нерешительно начала я и неожиданно для себя выпалила: — Вот и еду. На фронт. К восьми часам с вещами.

— Уже? Так быстро?..

Мама сидела на диване как-то особенно прямо. Сколько тоски и страдания было в ее глазах! Я понимала, что сейчас только моя выдержка и даже, может быть, некоторая суховатость помогут маме взять себя в руки.

— Давай, мамулька, скорее собираться, ведь уже семь часов. Где мой вещевой мешок? Ты же сама его сшила, ты ведь знала, что я пойду на фронт. Скорее поднимайся, — затормошила я маму.

Медленно, удивительно аккуратно и размеренно собирала мама мои вещи, складывала и перекладывала их с места на место. Бабушка попыталась вмешаться, заявив, что после недавней болезни мне еще рано думать о фронте, но я со всей непримиримостью молодости заявила, что стыдно-де ей, старому большевику, участнице гражданской войны, бойцу Первой Конной, удерживать внучку от выполнения своего долга. Бабушка до того растерялась, что ничего не ответила. Надо знать ее, чтобы понять, насколько эти слова подействовали на нашего домашнего командарма: не привыкла она, чтобы ей перечили. Бабка молча оделась и собралась куда-то уходить. Она подошла ко мне, подставив щеку для поцелуя. Я поразилась: «Ведь не на бал я еду, можно бы немного теплее меня проводить!» Пробормотав что-то о неотложных делах, бабушка ушла. Обиженная, обернулась я к маме. Она все еще машинально перекладывала с места на место мои вещи. Губы у нее дрожали, глаза были полны слез.

— Мамочка, милая, ты же знаешь, что я иначе не могу, это мой долг комсомольский! — не выдержала я.

— Это же война, — едва слышно сказала мама. — А если убьют?..

Тут у меня нашлась неожиданная союзница. Десятилетняя Танюшка стояла на кровати и, переминаясь от волнения с ноги на ногу, путаясь в длинной ночной рубашке, не спускала с меня своих расширенно-испуганных синих глаз. Услышав последние мамины слова, она подбежала, обхватила меня ручонками за шею и, прижавшись щечкой к моей щеке, быстро-быстро заговорила:

— Мамочка, не надо так, не надо, мамочка! Ирочка вернется, обязательно вернется! Мы ее будем ждать, ждать, а она вдруг приедет сразу после победы… Вот я не плачу. Видишь? Совсем не плачу!..

Родная моя сестренка! Слезы так и текли у нее двумя обильными ручьями.

Наконец вещи собраны. С трудом разомкнула судорожно обвивавшее меня кольцо маминых рук.

За спиной сухо щелкнул замок: закрылась дверь, за которой осталась мирная, беззаботная жизнь, родной дом и самые дорогие мне люди на свете — мама и Танюшка.

Впереди трудный самостоятельный путь, избранный мной по велению сердца, и я знаю: понятный и близкий маме так же, как и мне. Чувствуя ее незримую поддержку, я с легким сердцем перешагнула порог.

Только прибежала в райком, вызывает председатель.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает он. — Говорят, вы недавно хворали?

Быстрее молнии пронеслась мысль: «Бабушкина работа!»

— Что, у вас тут моя бабка была? — со злостью спросила я.

Все рассмеялись.

— Как это вы сразу догадались? Да, была ваша бабушка, просила повременить с вашей отправкой, а несовершеннолетних мы не можем посылать на фронт без согласия родителей. Не волнуйтесь, работа и здесь найдется: будете помогать нам готовить кадры дружинниц.

Просьба, уговоры — ничто не помогало! Председатель твердо стоял на своем. Я не выдержала и расплакалась. Он рассердился:

— Хорошо, если вы так настаиваете, звоните в военный отдел Московского комитета партии; если разрешат, я не буду возражать!

— Какое мне дело до бабушки и до председателя РОККа! Все равно я уйду на фронт, зайцем уеду! — захлебываясь слезами, бросала я в телефонную трубку.

Мой собеседник ровно ничего не понимал:

— Постойте, какая бабушка, какой председатель РОККа? Да вы расскажите все по порядку!

Сбиваясь и глотая слезы, я рассказала «по порядку».

— Скажите, а сколько вам лет? — спросил товарищ из МК.

— Восемнадцать, — не задумываясь, ответила я и для очистки совести тихонько добавила: — Будет.

Последнего слова он, очевидно, не слышал.

— Хорошо, я разрешаю вам ехать! — сказал товарищ из МК после минутного раздумья.

Получив на складе комбинезон, сумку, косынку, нарукавную повязку с красным крестом, позвонила домой. Времени уже не оставалось, и с мамой простилась по телефону. Как же я пожалела об этом через час! Выяснилось, что нас задержали до вечера. Ко всем пришли родные, а когда я снова позвонила домой, ответила Танюшка: «Мама ушла, когда вернется — не знаю». Тяжело было уезжать, не услышав на прощание ласкового маминого голоса…

Только в девять часов вечера выехали мы из ворот горкома Красного Креста. Наш эшелон имел довольно внушительный вид: тридцать автобусов (по санитарной дружине от каждого района Москвы да еще сестры, врачи) с шумливыми девушками, в большинстве одетыми в темно-синие комбинезоны танкистов. По Арбату двинулись к Можайскому шоссе. Пока ехали по московским улицам, весело пели. Но как только город стал удаляться, притихли, прощаясь с Москвой. Потом кто-то потихоньку затянул: «Любимый город в синей дымке тает…» — все подхватили. Кому из нас и когда еще суждено вернуться в Москву?..

Мелькали темные силуэты телеграфных столбов и встречных машин, идущих с притушенными фарами. Думалось о будущем, недалеком, неизвестном будущем, навстречу которому двигался наш эшелон.

Куда едем, никто не знал, но все были уверены, что на фронт. Восьмого июля мы проехали Вязьму.

В деревне Мурановке какая-то старушка повела Катюшу Фирсикову и меня к себе. Мы пили молоко, бабка внимательно разглядывала нас и, наконец, расплакалась.

— Ах вы, мои касаточки, такие молодые, такие хорошие!.. — Она порывисто обняла меня сухими, старческими руками и крепко поцеловала. — Идите, деточки, хорошее у вас дело, только живыми возвращайтесь, храни вас господь бог!

На запад проходило много частей: пехота, танки, артиллерия. Один танкист насмешливо оглядел меня с ног до головы и презрительно бросил:

— Вот куда наши комбинезоны идут! Тоже мне — танкисты!

А я смотрела на него с таким восторгом, что даже не обиделась и только робко спросила:

— А мне можно стать танкистом?

Он свысока взглянул на меня, выразительно шмыгнул носом, провел под ним пальцем и рассмеялся:

— Куда тебе! Тоже мне — танкисты!

Теперь уж я обиделась и решила: повоюю в пехоте, докажу, что достойна доверия, может быть, тогда мне и разрешат стать хотя бы санитаром где-нибудь в танковой части.

В городе Кирове, Смоленской области, наша колонна разделилась. Две дружины Октябрьского района и наша, Ленинградского, остались при штабе армии. Остальные поехали на обслуживание строительства оборонительных сооружений.

В воинские части направляли не дружинами, а небольшими группами. Наконец настала и наша очередь.

Семнадцатого июля 1941 года Катя, я и еще несколько девушек, удобно устроившись на мягком сене в кузове полуторки, отправились к месту своей службы.

Предстояло проехать около ста километров, но теперь никакие расстояния ничего не могли изменить — мы ехали на фронт, на руках у меня были документы, свидетельствующие о том, что пять сандружинниц направляются в Н-скую стрелковую дивизию и могут быть использованы в качестве санинструкторов.

В ту первую ночь движения по лесным дорогам к фронту каждый промелькнувший в стороне куст, каждый шорох в лесу казался полным опасностей, которые мы должны преодолеть. Тем более, что перед отъездом нас немного попугали, заявив, что дорога, по которой нам предстояло ехать, простреливается. А мы, приняв все за чистую монету, тревожно и в то же время радостно ждали той минуты, когда нас, наконец, будут обстреливать, и как это будет интересно, и как, приехав в дивизию, мы сможем заявить, что мы уже обстрелянные. Ведь каждая из нас думала только о том, чтобы попасть на самую что ни на есть войну — на передовую.

Всю дорогу с трепетом мечтали о каком-нибудь выдающемся случае, который сразу позволил бы нам предстать перед начальством настоящими, доказавшими свои боевые качества солдатами.

Фантазия разыгралась. Вот на нашу машину совершает нападение группа диверсантов. Мы встречаем их дружным метким огнем (у шофера была одна винтовка!) и после неравного боя выходим победителями. А потом привозим в штаб дивизии полную машину пленных и предъявляем сначала их, а уж потом предписание. И, конечно, таких опытных и бывалых бойцов немедленно направляют прямо в бой.

Или же так. Остановившись на привал, мы слышим шепот в лесу и обнаруживаем переодетых немцев-шпионов. Неслышно окружаем мы диверсантов. Шофер — он молчаливым уговором единогласно признан главнокомандующим, — громким шепотом командует: «Иванов, ты с отделением заходи справа, а слева мы их встретим пулеметом!» Это для того, чтобы создать видимость большого отряда и испугать врагов. Наша хитрость удается, мы забираем всех в плен и, как и в предыдущем случае, приезжаем в штаб дивизии обстрелянными, боевыми солдатами.

Конечный результат тот же: нас сразу направляют на передовую.

Я сидела в машине, поджав под себя ноги, то и дело проверяя, как они пружинят. Такая поза, казалось мне, наиболее соответствовала «боевой готовности»: в любую минуту могу легко вскочить и действовать. Однако при попытке спрыгнуть с машины чуть было не полетела кубарем: ноги затекли и совсем не слушались.

Пожилой старший военфельдшер, встретивший машину, повел нас к начальнику санитарной службы дивизии.

Мы шли гуськом по узенькой лесной тропинке. Было холодновато. Солнце только что встало и мягким светом озаряло кусты, деревья и красные глазки земляники, выглядывавшие из густой травы. Мы не могли удержаться, чтобы не остановиться и не отправить в рот сладкую, сочную ягоду.

Старший военфельдшер, неодобрительно покачивая головой, ворчал:

— Прислали девчонок! Им ягоды да грибы собирать, а не воевать!

Кабинет начальника санитарной службы оказался землянкой. Начсандив, военврач 2-го ранга, долго расспрашивал, откуда мы, где работали, наконец начал что-то писать. По школьной привычке, став на цыпочки, заглянула через его плечо. Начсандив писал: «Командиру медсанбата…» Вот так передовая! Я не выдержала и недовольно хмыкнула.

— В чем дело? — удивленно спросил начсандив.

Краснея и волнуясь, я начала торопливо убеждать его, что в медсанбате мы никому не нужны, что все мы хотим на передовую и что только там, на передовой, мы принесем настоящую пользу. Девушки дружно поддержали меня.

— Вот вы какие! — улыбнулся начсандив. — Что же, это очень хорошо… — Он задумался. — Все же, девушки, вы поедете в медсанбат, получите практику, немного понюхаете пороху, а тогда, если будете настаивать, я вас отправлю и на передовую.

Заметив, что мы опечалились, начсандив обстоятельно объяснил: непривычному к бою медицинскому работнику поначалу не так страшны пули и снаряды, как вид крови.

В медсанбате нас определили в разные подразделения, очень этим огорчив.

— Ничего, это же рядом. Ты будешь приходить ко мне, я к тебе. Давай пока устраиваться, — бодро сказала Катюша, но глаза у нее были грустные.

Медсанбат стоял в лесу и имел такой мирный вид, будто это не воинская часть, а пионерлагерь. Только палатки попросторнее, и в них вместо кроватей ящики с медикаментами и носилки на козлах — будущие перевязочные столы. Впрочем, в госпитальном взводе у Катюши в палатках стояли и койки.

Тихо в лесу. Так и хочется побродить, поискать ягод, грибов, тем более что работы пока никакой нет. Сестры и врачи что-то подсчитывают, записывают, готовясь к предстоящим боям, а нам, новичкам, дано одно задание: осмотреться и привыкать.

Начальник штаба батальона, капитан Фомин, чтобы мы не болтались без дела, взялся сам проводить с нами занятия по уставам. Мы с воодушевлением явились на первое занятие и на первом же занятии охладели. Право же, скупой, лаконичный язык уставов больше доходил до ума и сердца, когда мы их читали самостоятельно, чем длинные пояснения Фомина. Все-таки девчата не уклонялись от занятий — уж очень нам хотелось превзойти все науки и знать все, что положено настоящему бойцу.

Наконец двадцатого июля ко мне прибежала взволнованная Катюша и, едва отдышавшись, объявила, что нас зовут в штаб сдать паспорта и принять присягу.

— Боюсь, как бы не было каких-нибудь неприятностей. Мы ведь с тобой несовершеннолетние. Фомин так и сказал командиру батальона: «Их (это тебя и меня) не имеем права допускать к присяге». А комбат как рассердится и говорит: «Мы их через два дня допустим спасать жизни людей. Раз пришли девушки добровольцами на фронт, пусть будут бойцами, как все».

Капитан Фомин долго рассматривал мой паспорт, что-то недовольно бормотал при этом, затем резко сунул его чуть ли не под нос комбату и ткнул в какую-то строчку пальцем:

— Вот смотрите, двадцать четвертого года, семнадцать лет. Я же говорил.

— Ну и что же, — равнодушно ответил комбат.

— Ах, ну и что же?!. Ладно. А ваш? — обернулся он к Катюше.

— У меня совсем нет паспорта, у меня только комсомольский билет. Мне совсем недавно шестнадцать исполнилось, нет еще паспорта. — В голосе Катюши одновременно прозвучали и отчаяние, и безнадежность, и мольба.

— Пожалуйте! — развел руками Фомин. — Это совсем никуда не годится.

— Нет, это именно и годится. — Комбат встал и подошел к Катюше. — Давайте комсомольский билет. Э, да у вас за последний месяц взносы не уплачены.

— В школе никого не было, а потом мы так неожиданно выехали, а потом ехали, ехали… — пролепетала Катюша, опустив голову.

— Выдайте девушкам текст присяги, — приказал командир батальона.

Фомин повиновался, пожав плечами: дескать, поступайте как знаете, а я с себя всякую ответственность снимаю.

— Читайте вслух, — сказал комбат. — Сначала вы, — он протянул мне листочек с текстом присяги.

На первой строчке запнулась: «Я, гражданин…» — но затем, как только прочитала первую фразу: «Я, гражданка Союза Советских Социалистических Республик…», голос окреп, перестали дрожать руки.

Слова присяги, суровые, мужественные и твердые, как алмаз, врезались в память и сердце:

— «…вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армий, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом…»

«…клянусь… до последнего дыхания быть преданной своему Народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству».

Потом читала Катюша, а я еще раз про себя повторяла: «Посвящаю жизнь народу, клянусь в верности долгу, клянусь не изменить в битве за Родину и свободу…»

Старалась четко произносить каждое слово, а перед глазами вставала не раз виденная в кино и в жизни Красная площадь. Тысячи глаз устремлены на Мавзолей Ленина. Тысячи сердец повторяют слова присяги, клятву верности своему народу, партии. Молодым бойцам салютуют пушки Кремля.

Под тенью старого леса, в парусиновой палатке, у некрашеного стола, пять юных девушек из Москвы клялись в верности Родине. А салютовала нам орудийная стрельба недалекого боя.

 

ДОКТОР ПОКРОВСКИЙ

Меня назначили в операционно-перевязочный взвод.

Ночью в медсанбат привезли раненых. Их было трое: два красноармейца-пехотинца, раненных в руку, и летчик. Раны были не серьезные, но мне показались страшными, особенно две глубокие на голове летчика. Я очень волновалась — это были первые раненые, которым я оказывала помощь. Старалась накладывать повязки как можно осторожнее, но не причинять боли не могла. И каждый раз, когда болезненно вздрагивала рука раненого, сжималось и мое сердце от щемящей жалости к этим людям, мужественно переносившим боль.

Наступила очередь летчика. Сестра поднесла фонарь к его голове, и я аккуратно стала смазывать кожу вокруг ран.

— Мажьте по ране! — приказал доктор.

Я вздрогнула от голоса, нарушившего тишину.

Взяв поданный мне пинцет с ваткой, смоченной в йоде, быстрым движением смазала обе раны.

Летчик не вскрикнул, не застонал, он только побледнел, сильнее стиснул зубы и крепко сжал руку сестры, державшей фонарь. Фонарь стал быстро опускаться в слабеющей руке. Кто-то подхватил его, кто-то вывел сестру — ей стало дурно. Твердым комком застрял у меня в горле едва удержанный крик.

Наверное, страдания летчика, так остро передавшиеся нам всем, заставили меня устоять на ногах, и повязку — «шапку Гиппократа» — наложила как никогда удачно.

В эту ночь долго не могла заснуть. В письме к маме рассказала о переполнявших сердце чувствах. Но разве можно было передать их все обычными словами на бумаге?..

Двадцать второго июля на рассвете в нескольких километрах от города Починок наша дивизия вступила в бой. Сначала мы услышали глухие раскаты артиллерийских залпов, затем появились раненые, а вскоре совсем близко начали рваться бомбы. Противник бомбил артиллерийские позиции, но попадал к нам. Мы работали в палатках, и тонкая парусина никак не могла служить защитой от осколков, тем более от бомб. Но раненые удивительно спокойно лежали на перевязочных столах. И мы, «сестрички», старались даже улыбаться им, особенно когда слышались близкие разрывы. Раненые были благодарны нам, а мы им за спокойствие и выдержку, которым они нас учили.

При бомбежке в палатке обычно оставались доктор Покровский, сестра Шура и я. Шура подавала стерильный материал и не могла ни на минуту опустить затянутые в резиновые перчатки руки, чтоб не запачкать их. Она никогда не жаловалась на усталость, а ей-то, пожалуй, было труднее, чем кому-нибудь из нас. Мы постоянно передвигались по перевязочной от раненого к раненому, а Шура, не сходя с отведенного ей места, огромным усилием воли преодолевая полуобморочное состояние, час, другой, третий… восемь… десять часов подряд подавала и подавала то зонд, то ножницы, то перевязочный материал.

После первой же бомбежки я с нескрываемым уважением стала смотреть на эту тихую, застенчивую девушку и крепко привязалась к милому нашему старичку доктору Покровскому.

В палатке на козлах стояли двое носилок. Они заменяли операционные столы. На одном из этих столов лежал раненый. Я снимала с него бинты и подготавливала рану. Потом подходил доктор Покровский и завершал обработку раны, если нужно — делал операцию. Закончив работу и предоставив мне накладывать повязки, доктор уходил ко второму столу, где другая сестра, так же как и я, подготавливала раненого. Потом снова ко мне. И так без конца — от стола к столу, от раненого к раненому… Нельзя было отойти от перевязочного стола буквально ни на шаг. Ни есть, ни спать не хотелось. Можно ли думать об отдыхе, когда ты должен и можешь облегчить страдания раненого, спасти жизнь человека!..

Близкие разрывы вражеских бомб нас не особенно пугали. А длинная пулеметная очередь, неожиданно сбившая листья с деревьев над палаткой, вызвала не страх, а скорее любопытство. Девчата высыпали на полянку: очень интересно было посмотреть, как и кто стреляет.

Нет, не это было сейчас страшно. Куда страшнее вид ран! Как жутко ощущать на своих руках липкую, обильно струящуюся из раны кровь!

К счастью, поначалу мне довелось обрабатывать легкораненных, так что привыкала постепенно. Но вот, сняв с предплечья очередного раненого запекшуюся повязку, я чуть не упала при виде ужасной раны. Собственно, передо мною была не рука и не рана, а месиво из грязных обрывков кожи, трепещущих кусков кровавого мяса и дико выступающих очень белых обломков кости.

Преодолев слабость и мысленно выругав себя за нее, я, пожалуй, несколько подчеркнуто храбро взялась за ножницы и пинцет.

Подошел доктор Покровский и покачал головой:

— Не трогай! Здесь нужна срочная ампутация. Приходилось когда-нибудь видеть, как это делается?

— Нет, — робко призналась я.

— Ничего не поделаешь, придется научиться. Мой руки, будешь мне помогать.

Доктор взял большой шприц и начал вводить раненому новокаин прямо в это трепещущее кровавое мясо. У меня помутилось в голове. Ухватившись за край носилок, я напрягала всю волю, чтобы от ужаса не зажмурить глаза. Наконец анестезирование закончено. Мне вручили ванночку с инструментами, и доктор сказал:

— Как только брызнет кровь, зажимай сосуд кохером.

Он оперировал спокойно, уверенно. Из-под скальпеля то и дело вырывалась горячая, напористая струя крови.

У меня похолодели руки и ноги. Я, как в тумане, зажимала и зажимала сосуды.

— Держись, держись! — подбадривал и раненого и меня доктор и взялся за пилу, напоминающую лобзик.

На лбу у меня выступил липкий, холодный пот. Близкая к обмороку, уже не мысленно, а шепотом сквозь стиснутые зубы ругала я себя за слабость.

Наконец все кончилось. Казалось, никакая сила не может заставить меня дотронуться до лежащей на столе, отдельно от тела раненого, ампутированной руки.

Доктор сам взял ее и бросил в ящик с грязными бинтами. Она тяжело ударилась о край ящика и зарылась в бинтах, холодная, бесполезная, с заскорузлыми пальцами, привыкшими к работе… Как загипнотизированная, я не могла оторвать от нее взгляда.

— Операционная сестра не имеет права смотреть по сторонам, — как будто издалека резко прозвучал голос Покровского.

Очнувшись, я помогла доктору перевязать сосуды, сняла кохеры. Доктор уверенным движением стянул кожу на срезе, и я уже совсем механически наложила повязку.

Раненого унесли, а меня кто-то вывел из палатки и заботливо усадил на пенек.

— Ничего, ничего, это пройдет. Так всегда бывает в первый раз, — услышала я добрый голос Покровского.

— Доктор, доктор, — пришла я в себя, — как мужественно перенес он операцию! А я-то!.. Простите меня, доктор, это больше не повторится!

— Конечно, теперь ты будешь спокойнее: страшно в первый раз, а это уже миновало. Ну, идем работать дальше!

Рабочий день в медсанбате равнялся суткам. Никто не знал, сколько прибудет раненых; но сколько бы их ни прибыло, каждый должен быть обслужен: перевязан, накормлен, устроен. Уже потерян счет времени. Начала сказываться усталость, а мы все работали и работали…

Армейский консультант военврач 2-го ранга, пришел к нам из операционной. Взглянув на меня и Шуру, он пробормотал что-то насчет «сумасшедших девчонок», надел халат и сам принялся за работу.

— А теперь идите отдыхать, — спустя минут сорок приказал он тоном, не допускающим возражений.

Я послушно сняла халат, вышла из палатки, присела на землю и вдруг почувствовала невероятную усталость. Сидеть бы вот так, вытянув ноги, и чувствовать, как они отдыхают!

Тут же, за палаткой, на траве и уснула.

Спать пришлось недолго. Часа через два меня разбудили, так как снова требовалась смена сестер в перевязочной.

Доктор Покровский был уже там.

— Ну, отдохнула? Работать будешь? — ласково спросил он.

— Да, да, доктор, конечно, буду.

Хороший, милый доктор Покровский! Он так терпеливо учил нас сложной работе медицинских сестер в условиях боевой обстановки, так заботливо следил за тем, чтобы мы по возможности вовремя отдыхали и ели, так оберегал нас!..

До войны Покровский был главным хирургом Воронежской больницы. Проводив в армию двух сыновей и дочь, доктор добровольно ушел на фронт вместе с дивизией, стоявшей в городе. Нелегко было ему, старому, шестидесятилетнему человеку, расстаться с домом, с больницей, отказаться от привычного уклада жизни и отправиться даже не в госпиталь, а в медсанбат, жить кочевником в палатке и работать, работать днем и ночью. Откуда только брались у него силы? Другие наши врачи намного моложе старого доктора и сильнее его, но ни у кого из них не было таких всегда ясных, спокойных глаз и мягкой улыбки, такой выносливости. Порой казалось, вот-вот доктор свалится от усталости, но никогда он сам не уходил отдыхать, его буквально уводили из перевязочной.

Покровский был очень внимателен ко всем сестрам и особенно ко мне — наверное, потому, что я оказалась самой молодой, а может быть, потому, что и я к нему привязалась всей душой. Никогда не говорил он со мной начальственным тоном; а если что-нибудь делала не так, как надо, он терпеливо поправлял меня, наш добрый дедушка.

Доктор Покровский научил меня многому — от самостоятельной обработки небольших ран до переливания крови. Первый раненый, которому я переливала кровь, был такой бледный, о каких, наверно, пишут: «смертельно бледный». Он кусал губы от боли, но старался улыбаться. Операция была очень тяжелой, делали ее под местным наркозом. Покровский все время тихо разговаривал с больным о том, что вот он, раненый, после госпиталя съездит домой в отпуск, будет танцевать с девушками. Помогая доктору, я вслушивалась в добрый старческий голос, видела, как проясняется лицо у раненого.

У доктора была своя особая манера разговаривать с ранеными — добродушно-ворчливо, порой даже грубовато. А слова он умел находить простые и в то же время вдохновенные.

Вот и сейчас, низко склонившись над раной, доктор тихонько приговаривал:

— Эк тебя, дорогой, поцарапало! Небось немцев много перебил, крепко насолил ты им, брат, вот они на тебя и рассердились. Ничего, ничего, сейчас подчистим, подрежем, подошьем — тебе сразу легче станет.

— Доктор, а я не умру? — спросил солдат.

— Вот еще глупости! Да я и разговаривать с тобой после этого не хочу. Такой герой и вдруг умирать собрался!..

— Я ж только спросил… болит в нутре очень…

— Никак тебе нельзя умирать, дорогой, — ласково возразил Покровский, — нет, никак нельзя! Ты только посмотри, какая красота кругом! Разве ты видишь где-нибудь смерть? И мы здесь для того, чтобы ты жил. Да что мы! Прислушайся: над нашей палаткой склонилось большое дерево, послушай, что говорят листья: «Тише, тише! Солдат воевал, солдат ранен, ему нужен отдых, покой…» — Доктор чуть склонил голову, как бы вслушиваясь в тихий шелест над парусиновым потолком палатки, а руки его между тем быстро накладывали швы. — Слышишь, солдатик?

На обескровленных губах раненого мелькнула тень улыбки:

— Будто и вправду говорит дерево-то…

— Ты обязательно посмотри на это дерево, дорогой, когда тебя будут выносить из палатки. Много сучков его обрублено осколками снарядов, а глянь, какие у него свежие, сочные листья. Вскормленные соками родной земли, они тебя, солдата, защищающею эту землю, хотят приласкать, а может, и поделиться с тобой здоровьем и силами. Вот увидишь, у порога, обязательно тебя обнимет какая-нибудь ветка и листик на счастье подарит. А ты о смерти! Еще отобьешь у меня такими словами охоту тебя лечить, так и впрямь помрешь.

— Теперь, папаша, я не помру. Мне вроде полегчало.

— Ох, доктор, да вы поэт! — не удержалась я. — Вам бы стихи писать!

— Нет, девочка, стихи тут ни при чем. Возвратить человеку здоровье, вернуть его к жизни — разве это не поэма?

Когда раненого выносили из палатки, тонкая ветвь у выхода, должно быть, больно хлестнула его по лицу. Солдат поймал ее слабой рукой, ветка вырвалась. Раненый разжал кулак и улыбнулся лежащим на ладони смолистым зеленым листикам:

— Подарило… зелененькие — жить буду…

Перевязывая раненых, я старалась во всем подражать доктору Покровскому: и в том, как держать пинцет или другой инструмент, и в работе, неторопливой, но четкой и быстрей, и особенно прислушивалась к его беседам с больными.

Не научи он, никогда бы не подумала, что ничего на первый взгляд не значащий разговор о дереве, ветки которого прикрывали нашу палатку, может облегчить физические страдания. Видимо, такая манера говорить и грубовато-ласковый тон снимали то огромное внутреннее напряжение, которое не покидало человека с самого момента ранения, все долгие часы пережитой боли и вынужденной неожиданной и непривычной беспомощности.

«Достигну ли и я когда-нибудь того, что кроме обычного: «Спасибо, сестричка!» — увижу в глазах раненого другое спасибо: благодарность сердца?» — думала я не раз, стараясь подражать доктору Покровскому в его манере обращаться с больными.

Десять дней дивизия не выходила из боя. С жадностью расспрашивали мы каждого вновь прибывшего раненого о том, что происходит на неведомой для нас  п е р е д о в о й. Раненые уверяли, что части нашей дивизии продвинулись на несколько километров, и мы с нетерпением ждали приказа сниматься я переезжать на новое место вслед за наступающими полками.

Второго августа всех врачей вызвали в штаб батальона на совещание. Десятидневной усталости как не бывало. Одно только слово «наступление» — никто не сомневался в том, что совещание созвано именно по этому поводу, — явилось символом бодрости.

Сестры и санитары безуспешно гадали, куда будем переезжать. В каком направлении? Далеко ли?..

Наконец из-за поворота тропинки вышел доктор Покровский. При виде его все замолкли и притихли. Доктор шел, сгорбившись, с трудом, по-стариковски переставляя ноги. Повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, никто не бросился ему навстречу, лишь молча расступились, когда Покровский подошел к нам.

Доктор обвел взглядом людей и тихо, с болью произнес:

— Собирайтесь, товарищи. Отступаем…

Вечером медсанбат снялся и ушел, оставив на старом месте только небольшой отряд под командованием начальника штаба батальона капитана Фомина. В отряд входила и наша группа: доктор Покровский, Шура и я.

Отряду было приказано отойти после того, как он соберет последних раненых. За отрядом в четыре часа утра должны были прийти машины. Но вот уже миновало и девять часов утра и снова наступила ночь, а никаких машин не было.

С разных сторон слышалась стрельба, и не артиллерийская канонада, похожая на отдаленный гром, а близкая — пулеметная и ружейная. Даже в той стороне, которую мы считали тылом, стреляли.

Так прошел еще день, тревожный, томительный, особенно от безделья и неизвестности. Раненые к нам не поступали, а приказа сниматься и уходить не было.

Вечером вдруг ожил упорно молчавший телефон. Чудом сохранившаяся связь дала возможность нашему начальству сообщить нам о благополучном прибытии медсанбата на новое место, а также, между прочим, о том, что мы отрезаны, что поэтому не имеет смысла ожидать машин и мы должны выбираться самостоятельно, исходя из своих возможностей.

Получив такую «директиву», капитан Фомин собрал всех и заявил, что на начальство ему наплевать, что командира медсанбата он всегда считал трусом и паникером, а нам, дескать, паниковать нечего.

Километрах в трех, за лесом, стоит транспортная рота, он-де уже договорился, и мы сейчас все туда пойдем, получив сколько угодно машин, заберем свое имущество и к утру будем в медсанбате, где «утрем нос кому следует».

Спотыкаясь в темноте о корни деревьев, шли мы лесом часа два. Наконец вышли к шоссе. Здесь капитан Фомин приказал нам замаскироваться в придорожной канаве, а сам куда-то ушел. Было холодно и жутко. Люди сидели тесной кучкой, прижавшись друг к другу, и молчали. Говорить было не о чем: все равно мы ничего не знали.

На рассвете вернулся Фомин. От него пахло водкой. Никаких машин, конечно, ему не дали, да и некому было их давать. Посовещавшись, решили выходить на основную дорогу, по которой идут части нашей дивизии, и присоединиться к ним.

Окончилось тревожное ожидание в лесу, еще недавно таком уютном и обжитом, а сейчас чужом и враждебном. Врачи и сестры наполнили свои санитарные сумки и даже карманы бинтами, и мы отправились в путь.

В медсанбате мне выдали брюки и гимнастерку по мерке, поиски же обуви по ноге оказались тщетными. Я получила ботинки сорокового размера, то есть на четыре номера больше требуемого. Они были очень тяжелы, эти солдатские ботинки, но зато я была в полной форме бойца. Плечи оттягивала шинель: санитары скатали ее в классическую скатку, надели этот тяжелый жесткий бублик на меня, и мне казалось, что под таким грузом я и шагу не сделаю. Неудивительно, что мой вид вызвал добродушную усмешку старшины-танкиста, который примкнул к нашей группе. Подбитый танк его догорал за лесом. Своим приходом старшина принес то, чего недоставало нам: организованность, спокойствие, уверенность. Как ни странно в тех условиях, он принес с собой даже некоторое веселье. Подшутил по поводу моего обмундирования, смешно показал, как закатывала от страха глаза Шура, улыбнулся, блеснув зубами, доктору Покровскому и чуть поморщился, когда тот вытаскивал пинцетом мелкие осколки из его руки.

От коренастой фигуры танкиста, от его улыбки и слов веяло силой и мужеством. И это передалось каждому из нас. Прошла всякая растерянность. Даже самые несмелые обрели власть над собой.

Долго блуждал наш маленький отряд по окрестным рощам; наконец выбрались в поле, которое пересекала шоссейная дорога. По ней тягуче-медленно двигался бесконечный обоз. Было жарко. Очень хотелось пить или хотя бы отдохнуть в тени.

Заметив какое-то строение, напоминавшее большой сарай, Фомин приказал сделать привал. Но не успели измученные бесцельной ходьбой люди, повалившись на запыленную траву, вытянуть отекшие ноги, как над сараем раздался незнакомый резкий звук, будто хлопнула большая хлопушка, зажужжали, засвистели неизвестно откуда взявшиеся пули.

— Картечь! Спасайтесь! — крикнул Фомин.

Все бросились врассыпную.

С помощью танкиста Шура и я подхватили под руки ослабевшего доктора и устремились к лесу. В роще огляделись. Всем было как-то неловко. Подождали немного. Подошли еще несколько человек. Многих недосчитались: должно быть, они побежали в другую сторону.

Не было и Фомина.

Самым старшим начальником и единственным кадровым военным у нас оказался начфин медсанбата. Он-то и принял на себя заботы, сделав все, что возможно было в той обстановке: повел нашу группу на восток.

Так мы шли еще два дня. Доктор Покровский совсем ослаб. Бессонные ночи, многочасовая ходьба почти без пищи и воды подорвали его силы. Неожиданно он сел на землю и заявил, что дальше не пойдет, не может идти. Шура, старшина-танкист и я задержались около доктора, остальные пошли вперед.

— Вообще, — заявил Покровский, — надо подкрепиться.

Мы переглянулись, решив, что он бредит. Но Покровский не бредил. Он раскрыл свою полевую сумку, бережно вынул оттуда два яичка и протянул одно мне, второе Шуре. Напрасно уговаривали мы доктора покушать, чтобы поддержать немного свои силы. Он наотрез отказался.

— Вам надо жить, девочки, а я… Что же я?.. Старый, слабый, мне не дойти живым, — с грустью сказал Покровский.

Погода стояла жаркая, сухая, и пить хотелось нестерпимо. Мы собрали немного ягод и дали их доктору. Утолив слегка жажду, он чуть-чуть приободрился, и мы попытались поднять его. Но тут я почувствовала, что и сама не в состоянии идти в своей выкладке. По совету танкиста я сняла тяжелые солдатские ботинки и надела лежавшие у меня в мешке домашние мальчиковые полуботинки. Стало намного легче.

Я поставила свои ботинки носками на запад, решив, что, когда пойдем обратно через рощу, ботинки поворачивать не придется, на ходу суну в них ноги и пойду дальше. Мы отступали, мы тяжело переживали отступление, но никто не сомневался в том, что мы вернемся. Часто впоследствии вспоминались мне эти ботинки, тяжелые солдатские ботинки, которые ждали меня в смоленских лесах, чтобы идти в них дальше, на запад.

Мы помогли доктору Покровскому подняться и вышли опять на дорогу. В проходившую мимо машину с ранеными усадили доктора. Дальнейшая судьба нашего милого дедушки трагична. Машина, на которой ехал доктор Покровский, наскочила на вражескую засаду. Старый доктор, который совсем не умел стрелять и обычно побаивался своего собственного пистолета — как бы тот нечаянно не выстрелил и не прострелил ему бок, — при встрече с врагом сумел попасть в собственное сердце: он предпочел смерть позору плена.

 

ЗАПАДНЯ

В полдень Шуру, танкиста и меня усадили в свою машину солдаты саперного батальона. Но уже в пять часов вечера колонну опять остановили, всем приказали спешиться. Кроме наших наганов, мы получили еще по карабину и по две гранаты. Отряд собрался довольно многочисленный, и какой-то капитан повел нас вперед — выбивать противника из соседнего села. Только в этом направлении можно было пробиться.

Впереди, в километре, а может быть и поближе, виднелось село. Вражеские пули не раз заставляли нас ложиться.

«Неужели я иду в атаку, в настоящую атаку, наравне со всеми бойцами?..»

Метрах в трехстах от деревни цепь залегла: били пулеметы. Казалось, невозможно было оторваться от земли, поднять голову. Вперед выскочил политрук, хотел поднять цепь и не успел: его убили. Рядом со мной лежал младший лейтенант.

— Тебя как звать? — спросил он.

— Ирина.

— А меня Петром. Ты зачем здесь?

— Я в бой иду!

— Где же ты идешь, когда лежишь…

— Это ты лежишь, а еще командир, а я вот сейчас встану и пойду!

— Сумасшедшая, убьют!..

— Меня? — Я не представляла себе такой возможности: «Нет, меня не могут убить!» — Я пойду, вот увидишь, и бойцы за мной пойдут, им стыдно станет.

Быстро сняла каску, так что сразу разметались косы, встала я прошла несколько шагов. Было и жутко и в то же время как-то озорно. Обернулась к бойцам, взмахнула наганом, но не успела крикнуть — впереди поднялся капитан:

— За Родину!

— Ура-а!.. — ответила цепь и бросилась на деревню.

Увлеченная общим порывом, побежала и я. Однако в бой, в рукопашный бой так и не попала: капитан, командовавший цепью, перехватил меня на ходу.

— Марш отсюда! — закричал он. — Свое дело ты сделала, теперь собирай раненых! Вон у леса машины стоят.

Около машин уже суетилась Шура.

— Давай погружай остальных раненых! — крикнула она и, указав на дорогу в лес, где будет меня ждать, уехала.

С помощью шофера быстро погрузила раненых в машину. Однако в лесу никого не оказалось. Решила ждать. Шофер поворчал, но послушался: «Чей груз — тот и хозяин!»

Место для стоянки было указано более чем неудачное: где-то справа шел бой, пули то и дело щелкали по ветвям деревьев. Раненые наперебой уговаривали меня сойти с машины на землю. Когда я категорически отказалась, один из них грубовато оттолкнул меня на свое место, а сам лег между мной и бортом машины.

Это были дни, когда в тяжелом ратном труде закалялось мужество каждого бойца. От человека к человеку, от сердца к сердцу передавались легенды о бесстрашии и героизме советских людей. Это были дни такого душевного напряжения, такого горения, когда каждый становился лучше, чище. Исчезал страх перед смертью, собственная жизнь приобретала цену, измеряемую только твоей полезностью, но зато какой дорогой становилась жизнь товарища, командира!..

В небольшой, красиво расположенной в лесу деревне Раковке врач из группы руководства, командовавшей передвижением частей, прикрепил мою полуторку к сформированной уже колонне. Шуру он послал в другую. Несмотря на кажущуюся сутолоку, здесь чувствовалась чья-то уверенная направляющая рука. Набив до отказа сумки бинтами, сетчатыми шинами, свернутыми в короткие плотные рулоны, и ампулами с йодом, мы крепко расцеловались с Шурой и разошлись.

В два часа ночи покинули Раковку и выехали из леса. В безлунной холодной ночи по-осеннему яркие звезды, казалось, стремились забрать у земли все то тепло, которое давало ей дном щедрое солнце. Легкий клубящийся туман прикрыл пожелтевшую траву густой прохладной пеленой.

Перед нами раскинулось большое поле, впереди за ним сплошная стена соснового леса — до него около двух километров. Слева, в полукилометре от дороги, небольшие рощицы, цепляясь одна за другую, соединяли лес, из которого мы вышли, с тем, к которому стремились.

Пересекая поле, которое казалось бескрайним, колонна почти бесшумно, без огней шла по мягкому грунту. Первые машины уже достигли опушки леса. В это мгновение слева из рощи на нас обрушился огневой шквал. Отчаянно захлебываясь, били пулеметы. С шипением и свистом летели мины. Вспыхнули две автомашины, еще одна, еще. Раздались крики: «Пушки вперед! Пехота вперед!» Но было поздно. Немцы расстреливали колонну обдуманно, с расчетом. Сначала подожгли передние машины и следом за ними задние. Затем при свете вспыхнувших пожаров стали уничтожать те, что были в центре. Придорожная канава не позволяла грузовикам свернуть в поле, дорогу же вперед и назад закрыли горящие машины. Колонна оказалась в ловушке.

«Спасать раненых!» — ломая ногти и, как мне казалось, пальцы, я отбрасывала борта полуторки.

— В поле, скорее в поле! — старалась я перекричать грохот разрывов.

Раненые ползком, один за другим, исчезали в темноте.

— Попробуй угнать машину в поле через канаву! — крикнула шоферу.

Он не прекословил. Не успела я опомниться, как машина неловко завалилась на один борт, потом, подпрыгнув, скрылась. Одна на освещенной пожарами дороге! Теперь, когда раненые бойцы были в относительной безопасности, можно подумать и о себе. Надо было уйти, но кругом свистели пули и страх холодил сердце, заставлял прижиматься к земле.

Поле полыхало огнем. Немцы перенесли огонь и стали обстреливать опушку леса, надеясь уничтожить тех, кто успел уйти. Я ползла вперед, не думая куда, только бы вперед, только бы встретить кого-нибудь из своих.

Прошедшие недавно дожди размочили рыхлую почву большого картофельного поля. Путаясь в полах длинной шинели, сразу отяжелевшей от налипшей грязи, поминутно поправляя тяжелую санитарную сумку, я ползла и ползла. Грязь, вначале комками, потом сплошной коркой, покрыла шинель, ноги, руки и даже лицо. Ползла медленно, то и дело останавливаясь. Вдруг мне почудился чей-то стон, неподалеку увидела распростертого на земле человека. Окликнула. Человек молчал. Подползла. По-пыталась приподнять. В это время над нами пролетела мина, и я в ужасе отпрянула: в красноватом отсвете разрывов увидела совершенно размозженную голову. Бросилась в сторону, в темноте наткнулась на небольшую канаву и кубарем скатилась в нее.

Что предпринять? Бессмысленно было рыскать по полю и на ощупь искать рассыпавшихся людей. Да и как их искать?

На дороге догорали машины.

Методичный обстрел поля продолжался. Мины ложились почти в шахматном порядке. Светящиеся стайки трассирующих пуль пролетали над головой. Не лежи я в канаве, они задели бы и меня.

Решив до утра никуда не уходить, достала наган — если, немцы пойдут по полю, убью хоть одного, а потом себя. Изорвала на мелкие части свои записи, вырыла ямку и закопала туда обрывки.

Кроме комсомольского билета, никаких документов у меня больше не оставалось. Достала комсомольский билет и мысленно поклялась: жила и умру комсомолкой. В билете у меня хранилась маленькая карточка мамы, — решив, что это не будет большим нарушением комсомольской дисциплины, так и носила ее все время. В темноте не могла рассмотреть дорогие черты, да это и не требовалось: мама и так всегда была перед моими глазами — и сердитая, и веселая, и грустная. Тщательно завернув билет, я спрятала его во внутренний карман.

Рассветало. Стрельба доносилась из-за далекой рощи. Мне даже показалось, что кричали «ура». Я слушала-слушала и незаметно погрузилась не то в сон, не то в забытье. Очнулась от сильного толчка в бок. Кто-то мягким голосом с украинским акцентом кричал, казалось, в самое ухо:

— Чи ты жыва, чи мертва?

Машинально попыталась сжать наган, но пальцы совсем онемели; тогда осторожно приоткрыла один глаз: надо мной склонилось симпатичнейшее лицо, такое русское-русское, что я сразу вскочила на ноги.

— Ишь ты, яка прытка! Жыва, значить! — удовлетворенно заметил солдат, улыбаясь доброй улыбкой, и вдруг лицо его стало серьезным. — Нияк поранена?

У меня кружилась голова, но нет, я не была ранена; на шинели просто была кровь бойцов, которых я перевязывала накануне. Зажатый в руке наган я никак не могла положить в кобуру. Боец сочувственно покачал головой и разжал мои затекшие пальцы.

— Ну и грязная ты, як тэ порося, та ничого, сестра, зараз прийдешь у норму.

Он пошарил в кармане, достал оттуда кусочек сахару весь в табаке и протянул его мне.

Третьи сутки я почти ничего не ела, а сахар был такой вкусный! Хотела поблагодарить бойца, но он отмахнулся:

— Та що там! Бачь ты, яка замучена та молоденька. Эх! — участливо вздохнул он и, взяв меня за руку, повел за собой.

Мы вышли на дорогу и пошли мимо обгорелых машин к лесу. Боец рассказал, что следом за нами шел его Краснознаменный артиллерийский полк. Командир послал бойцов в обход, и гитлеровцы, испугавшись окружения, побросали минометы и пулеметы и убежали.

— Кто успел! — добавил мой провожатый.

Полк прошел в лес, а несколько бойцов послали осмотреть поле, собрать раненых. Так он и нашел меня.

Командир полка погиб. Полком командовал комиссар. К нему и привел меня солдат.

— Шукав, шукав, глянув, дивчинка лежыть, молоденька така, у крови вся, з наганом; дай, гадаю, поклычу, може, й жыва. А вона и есть жыва да така прытка, чуть з ног мене не сшибла, — докладывал он комиссару.

 

КОМИССАР

Командиры, окружавшие комиссара, немало посмеялись над моим странным видом. Но когда комиссар протянул мое руку, а я ему, свою, кто-то тихо охнул. Ободранные, покрытые коростой из грязи и крови, руки мои были страшны. Видимо, я их поранила, когда открывала борт машины. Никто не сказал больше ни слова, с меня сразу сняли шинель, принялись ее чистить, позвали сестру Аннушку из стрелкового полка, стоявшего по соседству.

Маленькая, хрупкая Аннушка, чем-то напоминавшая Шуру, быстро и ловко обмыла мои руки и густо смазала их йодом, будто коричневые перчатки надела. Я умылась. Комиссар протянул мне чистый носовой платок. Мне жалко было его пачкать, и я вытерла руки бинтом. Этот платок, заботливо обвязанный по краям светло-зеленой шелковой ниткой, я храню я сейчас как память о тех днях.

Через каких-нибудь полчаса я была уже основательно отчищена, карманы шинели наполнены сахаром, — артиллеристы подобрали несколько мешков сахару и питались в основном им.

По приглашению комиссара все уселись в кружок, адъютант разложил угощение: все тот же неизменный сахар, флягу со спиртом, буханку хлеба и баночку рыбных консервов.

Каждый получил по кусочку хлеба с консервами; из фляги пили вкруговую — по глотку. Когда я отказалась пить, пошутили: «Какой же ты солдат, если не пьешь?» — но не настаивали. Затем командиры, измученные длительным переходом, прилегли отдохнуть.

Комиссар не спал. Он долго расспрашивал меня обо мне самой и о моей семье, а затем рассказал о своей жизни.

Комиссару Хромченко, несмотря на седину, можно было дать лет сорок пять, в действительности же он оказался старше на десять лет. Для меня идеалом бойца-комиссара, перед которым я преклоняюсь с детства, всегда был Фурманов. Всякий раз на Новодевичьем кладбище я подхожу к могиле со скромной плитой, на которой высечена мраморная книга, заложенная шашкой. Комиссар Хромченко так напоминал мне Фурманова, что порой казалось, будто со мной разговаривает сам комиссар легендарной Чапаевской дивизии.

Солнце поднялось в зенит. Стало жарко. Комиссар сбросил шинель, и я увидела на его груди большой, времен гражданской войны, потускневший, с потрескавшейся эмалью орден Красного Знамени. Я всегда гордилась тем, что таким орденом награждена моя бабушка.

Когда я увидела на груди Хромченко знакомый с детства орден, комиссар сразу показался мне родным и близким. Затаив дыхание слушала я его слова.

— Теперь ты не девочка, а боец Красной Армии, — говорил он. — Ты комсомолка и, по твоим рассказам, сегодня ночью до конца поняла, как дорог тебе твой комсомольский билет. А станешь старше, заслужишь и высокое право быть членом партии. Ведь Родина для тебя не просто слово? В ней все самое святое и дорогое человеку, ведь так?

Боясь перебить его, молча кивнула. Комиссар продолжал:

— За все, что дала вам, молодежи, Родина и партия, вы можете расплатиться только преданностью и честным трудом, ну, а если понадобится, то и жизнью. Вот ты гордишься своей бабушкой, тем, что она в подполье, в рядах партии, боролась за власть Советов. Постарайся же прожить так, чтобы и тобой, когда ты будешь бабушкой, — он улыбнулся, — тоже гордились внуки.

Я была очень взволнована.

— Товарищ комиссар, мы уже приняли присягу, но клянусь еще раз вам, комиссару и коммунисту, а значит, и партии — я буду честным бойцом, не уроню чести комсомолки и воина Красной Армии. Если надо, отдам жизнь…

— Запомни, — сказал на прощание комиссар, — мы победим! Сколько бы людей ни пригнало сюда гитлеровское командование, мы все равно выставим больше. Сколько бы техники ни выставили фашисты, все равно мы дадим больше. С каждым днем наши заводы будут давать фронту все больше самолетов, танков, артиллерии. Но главное — это наш народ, единство народа и партии, единство тыла и фронта. Мы воюем за правое дело, и мы непобедимы!..

Этот разговор в лесу, в тяжелые дни отступления, эти слова комиссара, клятва, данная мною, всю войну и после нее хранились и хранятся в моей памяти. Часто, когда мне бывало трудно на войне, я вспоминала ясный августовский полдень, рощицу, заставленную пушками и зарядными ящиками, несмолкаемую орудийную канонаду, вдохновенное лицо седого воина, суровое и в то же время доброе, с умными глазами, и себя как-то со стороны, взволнованную, торжественно счастливую, с прижатыми к груди руками без кожи, в коричневых перчатках из йода. На всю жизнь запомнила я этот день и комиссара Хромченко. Для всего, что я передумала, для всех моих мыслей и чувств он нашел самые простые и самые нужные слова. Главное — быть твердым морально, это и есть то, что называют силой воли. Много трудностей помогло преодолеть мне в дальнейшем это чувство ясности и твердости в понимании своего долга, с такой простотой внушенное мне комиссаром.

Комиссар, тоже взволнованный разговором, протянул мне руку, и я, вчерашняя школьница, и пожилой, серьезный человек, комиссар, заключили союз вечной дружбы. Я была несказанно горда.

Армии предстояло пробиваться из окружения, которое стремился замкнуть противник. Артиллерийский полк был одним из ее арьергардов. Немцы находились сзади нас всего в нескольких километрах.

— Наш полк отойдет последним, — объяснил мне комиссар. — Могу отправить тебя в передовые части, и там с ранеными ты в первую очередь доберешься до своего медсанбата. Но если не боишься, оставайся с нами. Тем более, что у нас не осталось ни одного медработника.

— Я останусь с вами.

Он посмотрел мне в глаза очень строго и очень внимательно:

— Хорошо, оставайся. А сейчас беги к машинам, организуй походный медпункт.

У машин, к великой радости, я увидела тех самых раненых, с которыми была ночью. Они наперебой рассказывали мне о событиях той страшной ночи, о том, как их в поле тоже подобрали артиллеристы. Комиссар распорядился эвакуировать всех с проходящими мимо частями. Пытаясь перекричать шум, я старалась вклинить машину с ранеными в общую колонну, В это время меня окликнула Аннушка, уходившая со своим полком, и протянула мне сумку, доверху набитую бинтами.

— Возьми, тебе здесь пригодится. — Потом порылась у себя в двуколке и достала еще узелок, тоже с бинтами: это был ее НЗ — неприкосновенный запас, — она и его отдала мне. Сказала просто: — Тебе тут нужнее будет.

Среди артиллеристов было много раненых, но из боязни, что их отправят в тыл, никто не шел к «медицине». Поэтому вся организация походного медпункта заключалась в том, что я добросовестно обошла расчеты и сменила набухшие кровью повязки.

Все попытки уговорить раненых артиллеристов перейти в обоз и получить возможность эвакуироваться в первую очередь были тщетны. Согласились лишь немногие, да и то только те, кто не мог даже сидеть.

Пожаловалась комиссару:

— Никто ее хочет уходить от орудий. Это же непорядок. Раненым нужен покой.

— Ты не возмущайся, а гордись их мужеством, — отрезал Хромченко. — Нет выше долга для советского человека, как служение Родине до конца, до последней капли крови. Перед этим отступают даже физические страдания. Учись думать о людях и оценивать их поступки шире, по существу, а не с больнично-медицинской точки зрения.

Вскоре движение снова застопорилось. Рощицу, в которой мы стояли, противник начал обстреливать из орудий и минометов. Впереди послышались взрывы: немецкий снаряд попал в машину с боеприпасами, она загорелась, в огне стали рваться снаряды. Объехать горящую машину негде — другой дороги нет, кругом лес. А немцы приближаются.

Я видела, как отделились от колонны полка две машины с орудиями. Около них выстроились бойцы с лейтенантами во главе. Подошел комиссар, поговорил сначала с командирами, потом с бойцами. Все стояли «смирно». Лейтенанты вытянулись с особой лихостью. Я не слышала слов, видела только их фигуры и спину комиссара. Его широкие плечи расправились: как и бойцы, он тоже стоял «смирно». Совершенно отчетливо я ощущала: там происходит что-то очень важное. Но вот плечи у комиссара чуть-чуть опустились, он сделал несколько быстрых шагов вперед и обнял по очереди лейтенантов и солдат.

В суровом молчании, как-то особенно торжественно и чинно рассаживались артиллеристы в машинах. Затем грузовики развернулись и ушли в сторону, противоположную движению колонны.

Недоумевая, смотрела я им вслед.

— Куда они поехали? — спросила я у комиссара.

— Смотри, девочка, и запомни навсегда этих людей! Они пошли отвлечь на себя противника, они пошли закрыть собой образовавшуюся брешь!

— Так ведь им нужна будет сестра, у них обязательно будут раненые!..

— Занимайся своим делом, а им… — Он помолчал. — Им, пожалуй, сестра не поможет…

Накладывая шину на руку очередного раненого, я думала о людях, ушедших в заслон: один из лейтенантов был командиром бойца, нашедшего меня в поле. Значит, и тот был с ними…

Колонна двигалась медленно. На привале ко мне в машину подсел молоденький лейтенант, один из тех, кто очищал и отмывал меня в то утро. Запомнился он по озорному мальчишескому блеску глаз и какой-то особенной аккуратности, подтянутости; есть такие люди: настолько чистые, что, кажется, насквозь светятся. Мы поговорили о Москве, о наших школах. Лейтенант рассказал о своем отце, московском профессоре. Отец готовил сына для научной деятельности, а сын мечтал о подвигах и решил стать военным. Чтобы не очень расстраивать отца, поступил в артиллерийское училище: «Все же как-никак математика — наиболее точная наука». Тепло, и словно стесняясь этой теплоты, лейтенант говорил о доме, о матери, об отце. Потом, так же как появился, исчез. На одной из непродолжительных остановок он снова подошел ко мне:

— Вот что… Я остаюсь.

Я поняла: остается так же, как те лейтенанты.

— До свиданья, может быть, еще увидимся. — Я и сама не верила в то, что говорила.

— Чего уж там, ты все знаешь… Прощай!

Колонна тронулась, и я не видела, как уходила в обратную сторону машина с лейтенантом. Я так волновалась, что даже не спросила его фамилии.

Дорогой московский профессор! Ваш сын не стал научным работником… Он мечтал о подвигах, и он совершил подвиг, о котором мечтал, — единственный подвиг в своей жизни!

Колонна снова остановилась: противник оседлал дорогу. Пехота вступила с ним в бой. Все орудия выдвинулись ближе к пехоте, а обоз стал сворачивать с дороги в молодую березовую рощу.

Больше я не видела комиссара Хромченко, но навсегда осталась память о нем, о силе, которую черпали у него бойцы и командиры.

Через много лет я с болью читала в «Повести о настоящем человеке» о смерти настоящего человека, комиссара Воробьева, и в мыслях моих вставал образ комиссара Хромченко.

У меня образовалась уже своя «колонна» из трех машин, заполненных до предела. При этом надо было не только оказывать первую помощь раненым, но и кормить, поить их. Один из шоферов побежал на поиски и вскоре принес в каске немного мутной дождевой воды, зачерпнутой в окопе.

У обочины я увидела командира, раздававшего бойцам своей части сухари. До сих пор о еде не думалось, но сейчас судорога голода сдавила горло, и я подбежала к командиру:

— У меня раненые, они голодны, дайте мне для них сухарей!

— Сколько их у тебя?

Мысленно подсчитала:

— Восемнадцать!

Командир молча отсчитал девять сухарей:

— Бери. По полсухаря на человека, больше не могу.

Я не шла, а летела к машинам: «Вот уж обрадуются бойцы!» Раненые, получив сухари, с наслаждением грызли их, размачивая в принесенной воде.

— А ты что ж, сестричка, не ешь? — спросил меня один из солдат.

— Я уже ела… по дороге… не удержалась. — Не могла же я сказать им, что мне выдали сухари только на раненых.

Отойдя в сторону, легла на траву и с облегчением вытянула ноги. Надо мной было глубокое голубое небо, такое мирное, ласковое; в нем кое-где медленно плыли белые барашки облаков. Люблю смотреть в такое небо. Кажется, что плывешь вместе с облаками к далекой и светлой мечте. На несколько мгновений забыла о войне, об усталости, голоде. Лежать бы так и лежать… Из забытья вывело далекое жужжание моторов: в голубизну неба ворвалось несколько «юнкерсов». Зататакали пулеметы, ударили орудия, небо засветилось вспышками разрывов. «Юнкерсы» сделали разворот и один за другим стали пикировать в лощину. Они проносились над нами на бреющем полете так низко, что бойцы открыли ружейную стрельбу. Стреляли и мои раненые. Хотелось стрелять, бить, кричать, но только не оставаться безучастным свидетелем того, как эти ревущие, завывающие стервятники несут огонь и смерть сюда, в лощину. Бросилась снимать с машин тяжелораненых: пусть лучше лежат на земле, в канавках — все же укрытие. Снова начали пикировать «юнкерсы», и я прижалась к земле. Один тяжелораненый позвал меня. Он был удивительно спокоен; глаза, незадолго перед тем мутные, стали глубокими и ясными, как небо, отражавшееся в них.

— Не бойся, сестричка, они в нас не попадут. Я сейчас умру, да?

— Нет, нет, я тебя вывезу, а в госпитале вылечат! — говорила я то, что в таких случаях говорят медицинские работники умирающим.

Я старалась быть спокойной, хотя невольно вздрагивала и вбирала голову в плечи, когда бомбы разрывались очень близко или когда над головой низко-низко, чуть ли не цепляя колесами за верхушки молодых невысоких берез, со свистом и пулеметной стрельбой пролетал вражеский самолет.

Раненый чему-то улыбался. «Должно быть, он действительно умрет», — подумала я. И от чувства собственной беспомощности чуть не заплакала. Чем я могла помочь ему?

— Сестричка, я вижу, ты комсомолка. (На груди у меня были значок «КИМ» и еще один — с изображением Ленина под выпуклым блестящим стеклышком.) Возьми мой комсомольский билет. И будь сестрой родной, напиши матери, там адрес есть. — Он указал глазами на карман; руками он уже не шевелил: должно быть, не хватало сил.

Я вытащила из кармана его гимнастерки комсомольский билет.

Глаза умирающего уставились в одну точку, улыбка тоже остановилась, он не замечал меня. Бомбы рвались все ближе и ближе — «юнкерсы» методично бомбили рощу и добрались до нашего участка. Я прижалась к земле, но почти сразу раздался крик: «Санитары!» — и не один, а несколько; голоса, испуганные, недоумевающие, — так обычно кричат только что получившие ранение. Огромным напряжением воли заставила себя оторваться от земли. Суровый закон войны звал меня, и я побежала, согнувшись, все еще не решаясь подняться во весь рост.

Пахло гарью и дымом. Огонь охватил несколько машин, а «юнкерсы» бомбили и бомбили. Перебегая от машины к двуколке, от двуколки к дереву и снова к машине, я услышала, как меня окликнули по имени. Это был лейтенант Дутин из штаба медсанбата. Я обрадовалась ему, как самому близкому человеку, хотя знала его мало. Жутко быть одной, когда рвутся бомбы, свистят пули, а ты бегаешь среди машин и нет-нет да и мелькнет у тебя мысль: «Если зацепит, так никто и не узнает, где и как погибла, даже маме некому сообщить!»

Уже не хватало бинтов, и в ход пошло запасное белье бойцов. На рану старалась класть кусок чистого бинта, а сверху накладывала повязки из белья. Что есть!

Солнце уже заходило. Наступило затишье. Впереди нас багровел солнечный закат, а сзади темнело и низко нависали мрачные, тяжелые тучи.

Бесконечный обоз долго выбирался на дорогу.

 

«ОДНА ИЗ МНОГИХ»

Совсем стемнело, когда мы въехали в горящую деревню. На улице небольшими темными кучками сбились женщины. Они стояли молча, провожая нас взглядами, от которых голова невольно склонялась ниже. Слезы бежали по их щекам. Казалось, каждая слеза, выкатившись из глаз, сушила их.

— Тетеньки, тут у меня раненые, нет ли у вас молока? — обратилась я к женщинам.

Женщины захлопотали, откуда-то сразу появились кринки с молоком.

— Ох, родненькие, — запричитала старая бабка, — пораненные, а сестричка-то молоденькая. Дай вам бог живыми-то уйти.

— Идете… уходите все… А вернетесь ли? — тихо спросила седая женщина.

— Вернемся, бабушка, обязательно и скоро вернемся, — уверенно отвечали ей.

— Не горюйте, мамаши! — задорно крикнул один из раненых. — Мы вернемся и ваши кринки привезем.

Машины тронулись. Одна женщина оторвалась от толпы, бросилась к машине и сунула мне в руку что-то холодное: это был пучок моркови. Я раздала ее самым слабым.

Молоко решили пить по очереди, по три глотка. Бойцы настояли, чтобы первой пила я. Стараясь казаться равнодушной, взяла кувшин и поймала себя на том, что невольно сделала очень большой глоток. Стало стыдно, и два остальных были совсем маленькие.

…В хмурой, холодной ночи, в непроглядной тьме особенно выделялись зарева пожаров.

У деревни Козки в ночь с седьмого на восьмое августа разгорелся один из самых ожесточенных боев этих дней. Бились за каждый дом, за каждый сарай, за каждый шаг.

Нашу колонну вытянули по дороге, оставив в ней только тяжелораненых, ездовых и шоферов. Все способные драться были сняты с машин и поставлены в цепь. Я отправилась к деревне. Оттуда на двуколках подвозила раненых к обозу и размещала на машинах. За ночь сделала несколько таких рейсов. У меня болели руки, плечи; казалось, во всем теле не было ни одной косточки, которая бы не ныла. К рассвету дошла до состояния полнейшего отупения. Как меня не убили, сама не знаю. Ведь ходила там, где, казалось, головы нельзя было поднять. А скажи мне кто-нибудь, что вокруг стрельба, я, наверное, очень удивилась бы: ничего не слышала и не видела, кроме раненых. Лейтенант Дутин оказался отличным помощником. Как бы я справилась без него?

Наконец немцев выбили из села, обоз медленно продвигался вперед. Проехали еще через одну горящую деревню. Дома горят по обеим сторонам дороги, пламя бьется на ветру, пытаясь лизнуть проходящие мимо машины. Откуда-то стреляли; снаряды нередко рвались совсем рядом, осыпая осколками проходящий обоз. Одним таким осколком был убит на моей машине раненый.

Так среди пожарищ и обстрела прошла эта ночь.

На рассвете все еще с боем подошли к реке Остер. За рекой Московское шоссе — конец бездорожью. Усталость словно рукой сняло. Скорее, скорее через речку, к манящей ленте шоссе, извивающейся на другом берегу и уходящей в лес! Еще десяток километров — и мы у своих!

Моста не было, и пехота легко перешла неглубокую реку вброд, а обоз вновь сгрудился у берега. Рассветало. Опять стали суровыми разгладившиеся было лица, нарастала тревога: вот-вот прилетят самолеты противника. И действительно, не успели саперы наспех навести плавучий мост, как появилось несколько «мессеров». Переправа продолжалась под непрекращающимся обстрелом. Машины с ранеными пропускали через мост в первую очередь. Чтобы не занимать места в машине, устроилась было на подножке. Но только переехала на противоположный берег реки, как прямо над ухом услышала громкий, повелительный голос:

— Куда это медицина убегает? Немедленно слезай! Не видишь разве, что делается?

От резкого окрика и обиды я вздрогнула: «Разве же я убегаю?!»

Огромного роста артиллерийский подполковник, — несмотря на то, что я стояла на подножке, он был выше меня на целую голову, — снова загремел:

— Чего смотришь?

— Я не могу оставить раненых, как же они без меня!..

Подполковник смерил меня насмешливым взглядом:

— Ишь ты какая незаменимая! Будто без тебя уж никого и нет. Для вывоза раненых работают специальные бригады и транспорт, — примирительно добавил он. — А здесь, сама видишь, что делается!

— До свиданья, товарищи, еще встретимся! — простилась я со своими ранеными и спрыгнула на землю.

Снова налетели фашистские самолеты. На мосту, запутавшись в постромках, билась лошадь. Подполковник обернулся и, не найдя никого, снова яростно обрушился на меня:

— Ну, чего ты стоишь? Не видишь, лошадь не может сойти с места, пойди помоги! Ну!

— С лошадьми я обращаться не умею. Где у вас раненые? Я пойду к ним. А вас попрошу не ругаться! — Я говорила тихо, отчеканивая слова, еле сдерживая накипавшее негодование.

Подполковник снова смерил меня взглядом, в котором было недоумение и смертельная усталость.

— Занимайся своим делом! — отрезал он и пошел к мосту.

Противник подтянул артиллерию, и теперь наша переправа находилась под непрерывным огнем.

Вместе с подоспевшим Дутиным мы встречали перешедших вброд раненых у самой воды, порой принимая их у бойцов с рук на руки. Наскоро сделав необходимые перевязки, бросались чуть ли не под колеса переправившихся машин, чтоб остановить их и усадить раненых. При одной такой попытке то ли самой машиной, то ли воздушной волной от разорвавшегося снаряда меня отбросило в сторону, и я даже потеряла сознание. Очнувшись, увидела над собой встревоженное лицо Дутина и поднялась. Голова кружилась, уши как будто заложило ватой. Я не сразу сообразила, что со мной и где я. Наконец отдышалась. Мы ехали на машине по шоссе.

— Надо вернуться!.. Он подумает, что я струсила, убежала.

— Кто? — удивился Дутин.

— Как кто? Подполковник.

— Да это же он сам тебя на руках принес к машине, положил и велел беречь.

Хорошо было сидеть в кузове и стремительно мчаться вперед, к своим. Но ехать пришлось недолго. По обочинам дороги вереницей шли бойцы; одна группа остановила нашу полуторку; на шинелях несли двух тяжелораненых. Оказав им помощь и освободив место в машине, мы с Дутиным снова спрыгнули на дорогу и присоединились к шедшим по обочине бойцам. Двигались очень медленно: давали себя знать многодневная усталость и голод.

Одна за другой по шоссе проносились машины. Проехала было «эмка». Вдруг она остановилась и попятилась. Из нее вышел седой генерал-майор артиллерии и подозвал нас к себе. Это был заместитель командующего армией. За те несколько дней, что мы находились при санитарном отделе армии, мне не раз случалось видеть этого генерала. Он даже раза два-три разговаривал с нами. Первый раз остановил Катюшу и меня вопросом:

— Скажите, девушки, неужели для вас не могли придумать лучшей формы?

Мы опешили и обиделись. Синие комбинезоны, белые косынки и повязки с красным крестом казались нам прекраснейшим костюмом, который мы согласились бы променять только на костюм бойца Красной Армии.

И так горячо защищали мы свое обмундирование, что генералу пришлось уступить: да, действительно лучшего не придумаешь…

Через несколько дней, при новой встрече, он так тепло и по-дружески разговаривал с нами, что всякая обида за комбинезоны прошла. Генерал был удивительно симпатичный: среднего роста, кругленький, седой, но с молодым румянцем. Лицо милое, и такая добродушная улыбка и смешинки-морщинки у глаз, что, казалось, он никогда ни на кого не сможет рассердиться.

Генерал тогда долго и подробно расспрашивал нас о доме, о том, как учились, какие книги любили.

— Да… — задумчиво протянул он. — Сколько было вот таких отчаянных девчат в гражданскую, были и москвички! Искал я их потом в Москве, да ни одной не нашел: то ли погибли, то ли в другом месте поселились или фамилии поменяли… Вы были на Финском фронте? — вдруг спросил он.

Я смутилась и извиняющимся голосом тихо сказала:

— Я еще тогда маленькая была.

Он усмехнулся:

— А теперь большая стала?..

Последний раз мы встретили генерала артиллерии накануне отъезда в дивизию. На этот раз мы сами остановили его, торжествующе потрясая бумажками — направлениями на передовую. Генерал пожал нам по очереди руки и очень серьезно, даже чуть-чуть официально пожелал боевых успехов.

Бойцы и командиры рассказывали почти легенды о храбрости и твердости духа артиллерийского генерала, который выводил нашу армию. Он появлялся всегда в самых трудных местах, то здесь, то там, и всюду находил порядок. Тем, что наши части с боями, организованно выходили из окружения, мы во многом обязаны этому генералу. Были и у нас неувязки, бывали иногда и моменты растерянности, но все же армия, сплоченная, с жестокими боями и относительно небольшими потерями с честью вышла из окружения и уже через какие-нибудь три недели была готова к новым боям за Родину.

Очень мне хотелось посмотреть хоть издали на этого общего любимца и героя, и сейчас, когда из машины вышел генерал артиллерии, меня как-то сразу осенило: «Да это же он и есть!» Только теперь не осталось в его облике и следов былого добродушия — передо мной стоял строгий, даже суровый военачальник.

— Вы сестра? — спросил он, не узнав в измученной, грязной сестре в длиннополой, измазанной шинели чистенькую, веселую дружинницу.

— Да.

— Так вот! Если хоть один раненый останется здесь, на шоссе, пощады не ждите, — сказал он жестко и твердо.

— Что мы можем вдвоем сделать? Я могу вытащить на плечах раненого да он, — я указала на Дутина, — еще одного…

Генерал усаживался в машину, но при этих словах резко выпрямился.

— А кто вам сказал, что вы одни должны всех раненых спасать? По шоссе идут сестры, санитары и врачи. Армия большая, бои жестокие, но всем дан тот же приказ: ни один раненый не должен остаться без помощи. Потом, кто вас просит носить раненых на руках? Останавливайте машины, вон их сколько по шоссе несется.

— Вот именно, несутся! — в отчаянии воскликнула я. — Теперь вырвались на шоссе, разве их остановишь? Кто меня послушается?

Генерал осмотрел меня снизу вверх, от грязных ботинок до тяжелой каски, и в глазах его мелькнула знакомая смешинка, лицо разгладилось.

— Девчонка, совсем девчонка! — пробормотал он. — Ты вот как делай: собери несколько человек в одно место, выходи на дорогу и голосуй, да не рукой, а наганом: если не остановятся, стреляй в воздух. Понятно?

Я обрадованно кивнула: «И как это мне не пришло в голову!» Генерал уже сел в «эмку», потом выглянул и громко сказал:

— А раненых чтоб всех собрала! — и уехал.

Совет генерала помог: собрав несколько человек, мы выходили на дорогу и задерживали машину. Так мы шли и собирали раненых целый день. В голове мутилось от усталости и голода. Иногда я ложилась на землю и минут десять — пятнадцать лежала в полубессознательном состоянии; тогда меня отхаживал Дутин и мои же раненые. Потом снова бинтовала, ругалась с шоферами, разговаривала с ранеными, и все это казалось тяжелым, кошмарным оном.

И все же самочувствие было уже совсем другое, чем вчера. Поддерживало сознание, что и моей маленькой работой кто-то руководит, направляет, помогает. И еще: очень хорошо было чувствовать себя «одной из многих», знать, что неподалеку другая девушка так же вот собирает раненых, так же останавливает попутные машины и, пожимая руки бойцам, желает им счастливого пути. Да и неверно, что я не встречаю никого. А врач в Раковке, а комиссар, а сестра Аннушка, а вся наша группа медсанбата?

К рассвету следующего дня машины стали попадаться реже. В кузове одной из остановленных мною машин, неудобно закинув голову в окровавленных бинтах, лежал какой-то командир. Я склонилась над ним и впилась зубами в свой сжатый кулак, чтобы не закричать. Это был подполковник с переправы.

Переборов охватившее меня волнение и слабость, положила к себе на колени тяжелую, забинтованную голову подполковника и стала осторожно менять промокшую повязку. Он открыл глаза и узнал меня.

— Ты? Я рад, что жива!.. — говорил он прерывисто. — Не сердись!.. Я так устал… устал тогда…

Он помолчал, затем губы его что-то прошептали. Склонилась еще ниже.

— Спасибо, спасибо!.. — больше я ничего не разобрала.

Сопровождавшие подполковника саперы рассказали, что вечером подошли немецкие танки. Подполковник, развернув переправившиеся на восточный берег пушки, огнем своих орудий прикрыл переправу. Он был несколько раз ранен, но все покрикивал на саперов, чтобы они пошевеливались. Когда он уже совсем свалился, саперы остановили полуторку, уложили подполковника и поехали догонять своих. Я вспомнила первое столкновение с этим полным жизни человеком; тогда он яростно набросился на меня, незаслуженно изругал, потом, когда меня оглушило, на руках отнес в машину. А теперь лежит такой беспомощный… да еще извиняется передо мной и благодарит…

Машина с подполковником и другими ранеными поехала дальше, а мы снова пошли, теперь уже через лес. Шли молча. Молодой солдат нарушил тишину.

— Что-то мы, братцы, грустно идем! Разрешите, товарищ лейтенант, — обратился он к Дутину, — я стихи почитаю.

— Читай!

Солдат стал нараспев читать сказки Пушкина. Читал он очень хорошо. Так шли по лесной дороге с оружием в руках, каждую минуту готовые встретить врага, и вслушивались в чарующую музыку пушкинских стихов, а молодой звонкий голос, казалось, не говорил, а пел:

Из-за поворота лесной дороги прямо на нас выскочил верховой; конь взвился на дыбы. Всадника стащили с коня, немного помяв при этом. И только когда поставили на ноги, увидели: свой, да еще лейтенант! А он спокойно отряхнулся, оглядел всю нашу группу и вдруг взъелся:

— Что это вы своих не признаете? А ну, марш вперед! Тут всего семь километров до своих, до Красной Армии, а они копаются!

Все повеселели. Дутин, единственный среди нас командир, подал команду, и мы пошли. Впереди послышался клекот и чавканье. Мы бросились за деревья, приготовили винтовки и гранаты, притаились. Медленно выдвигаясь из чащи леса, шел на нас танк, шел осторожно, то и дело поворачивая свою башню вправо-влево, как бы обнюхивая путь. Танк приблизился. С криком «наши!» бойцы высыпали на дорогу. Танк стал как вкопанный, повел своей пушкой-хоботом, потом открылся люк, и из башни показались танкисты. Их сняли на руках. Это был один из тех танков, которые послала на помощь нашей армии Родина!

Впереди еще бой, может быть, и не один. Многим из нас, возможно, не суждено было дойти до своих. Но как не радоваться, не почувствовать нового прилива бодрости и сил, когда Родина знает о нас, помнит о нас и реальная помощь — вот она, перед нами! Можно потрогать, ощутить приятный холодок шершавой могучей брони.

Через час-полтора мы вышли из леса к селу. Здесь собрался большой обоз. Один из шоферов бросился ко мне чуть ли не с объятиями:

— Сестрица, идем ко мне скорее, ты же мне раненых насажала, они ждут тебя!..

Дутин пошел искать начальство, чтобы договориться об эвакуации, а я старалась по мере возможности облегчить страдания раненых. С тоской смотрела я на измученных людей с потрескавшимися от жажды губами. «Как утолить их жажду? Чем накормить?» Выручил меня усатый пожилой солдат, легко раненный; он все время ухаживал за товарищами. Осмотревшись кругом, солдат невесело усмехнулся:

— Да, доченька, трудно будет с таким войском. А ну, айда-те за водой! — скомандовал он шоферам.

Те атаковали колодец, оттеснили ездовых, набиравших воду для лошадей, и с триумфом вернулись к своим машинам. Напоили вдоволь раненых, некоторых умыли, а тяжелым положили на головы мокрые тряпочки. Раненые приободрились и… попросили есть.

Я принялась рыскать по обозу в поисках съестного. Пробираясь обратно к себе, столкнулась лицом к лицу с Катюшей и другими сестрами. Девочки, исхудавшие, измученные, обрадовались несказанно. Мы расцеловались, но не успели перекинуться и словом, как машины, которые они сопровождали, тронулись в путь. Запомнились только красивые темные глаза Кати: они, казалось, стали еще больше и еще красивее. Исчезло из них милое Катюшино кокетство. Они не вспыхивали озорными искорками, а излучали теплый, мягкий свет, который, наверно, успокаивающе действовал на раненых. Взгляд ее был серьезным, строгим, глубоким. Так смотрят обычно люди, только что стоявшие лицом к лицу со смертью и победившие в себе страх перед ней.

Вскоре двинулась в путь и наша колонна. Мы ехали по тихому лесу, который сейчас носил странное название «полосы прорыва». Откуда-то сзади, справа и слева доносилась канонада, иногда она чудилась и впереди, но в это мы не верили: наши части не могли допустить, чтобы сомкнулось кольцо.

После полудня мы выехали к реке Десне. За Десной были наши!

На мосту начальник переправы указывал частям их направление. На каждую нашу машину он дал по пятнадцати литров горючего.

До госпиталя было далеко, но в двадцати километрах мы наткнулись на специальный сортировочный эвакоотряд, высланный для встречи и приемки раненых. На большом колхозном дворе стояли сотни носилок; тяжелораненых уносили в дом, где им делали неотложные операции. Дежурный фельдшер, к которому я обратилась с просьбой послать санитаров и принять раненых, окинул меня строгим взглядом:

— Стыдитесь, сестра, нельзя до такой степени опускаться. Вы только посмотрите, какая вы грязная!

— Товарищ старший военфельдшер, прошу вас принять у меня раненых! — Я старалась говорить спокойно.

— И кто только доверил столько людей такой грязной девчонке! — с раздражением проговорил он.

Тут я не стерпела:

— Я сама собрала их там, за Десной… Слушайте, снимайте скорое людей с машин! Доктор! — бросилась я к проходившей мимо женщине-врачу. — Доктор, у меня на машинах раненые… У них повязки стали как гипс… твердые… и кровь запеклась… Доктор! Я ведь ничего, ничего не могу больше сделать!.. — в каком-то исступлении выкрикивала я.

Доктор уже держала меня за руки и гладила по голове:

— Успокойся! Смотри, твоих раненых уже снимают с машин.

— Спасибо, доктор, вы знаете, они так устали и измучились! Вы знаете, они же голодные и хотят пить, пить и есть, и не жаловались, понимаете, доктор?.. Они знали, что у меня ничего нет… Они так держались!..

У врача было очень доброе исхудавшее лицо и усталые серые глаза.

— Ты  о т т у д а, девочка? — тихо, почти шепотом, спросила она.

— Да.

— Посиди здесь. Сейчас мы разгрузим, и ты пойдешь отдыхать.

Я, наверно, заснула, потому что почувствовала, что меня кто-то поднял на руки. Хотела привстать, хотела сказать, что мне надо ехать искать своих, но чья-то ласковая рука, совсем по-маминому, провела по моему лицу, и… дальше, конечно, был сон, но какой! Голова моя лежала на коленях у мамы…

Проснулась я поздно вечером. Лежала на чем-то мягком в большой избе. Несколько человек сидели за столом. Слабый свет «летучей мыши» освещал склоненные над столом фигуры. От запаха хлеба и еще чего-то очень вкусного закружилась голова. Я сделала над собой усилие и села.

— А, проснулась! — прогремел густой бас, и меня моментально обступили врачи, сестры, стали расспрашивать: кто я, откуда, очень ли было страшно.

Я отвечала невпопад, глаза и мысли были прикованы к хлебу и тарелкам.

«Наверно, там горячий суп», — подумала я и невольно облизнула пересохшие губы.

— Дайте же ей поесть! — Девушка, немногим постарше меня, с двумя кубиками на петличках, бросилась к столу, схватила котелок, большую краюху теплого хлеба и принесла мне.

Я с наслаждением понюхала суп, хлеб и отодвинула:

— Нет, я сначала немного умоюсь, а то опять скажут, что я неряха.

Девчата наперебой стали уговаривать: никто меня не хотел обидеть, встретивший нас фельдшер не знал, что я  о т т у д а. К стыду моему, умылась не очень тщательно: хотелось скорее взяться за еду. Мне казалось, что с этим котелком я справлюсь в два счета, и с тревогой думала: «А вдруг больше ничего не дадут?» Каково же было мое удивление и как мне стало обидно, когда, проглотив несколько ложек супу, почувствовала, что больше есть не в состоянии! Глазами, казалось, съела бы все, что стояло на столе, а на деле и ложки не могла больше проглотить. С сожалением отодвинула котелок.

Пришла женщина-врач, обняла меня, посмеялась над моей недоуменной растерянностью и объяснила, что так бывает всегда, когда человек долго не ел.

Доктор заявила, что ночью она меня никуда не отпустит: «Как можно пускать девочку одну в прифронтовой полосе?» Очевидно, она забыла, что еще совсем недавно я была даже за прифронтовой полосой.

Я снова улеглась, прислушиваясь к удивительному покою и тишине, которая окружала меня впервые после восьми дней сплошного грохота.

Утром доктор принесла мне справку о том, что от меня принято передовым эвакоотрядом сто шестьдесят восемь раненых, из них тринадцать командиров, вывезенных из района окружения Н-ской армии. Так и было написано: «Из района окружения».

От имени начальника отряда она сказала, что я могу ехать в деревню Алтуховку, а от себя протянула мне… конфетку. Чудесную подушечку: розовенькую с серебряными полосками.

Попутная машина довезла меня до деревни Алтуховки. В лесу около деревни расположился сборный пункт нашей дивизии. Сюда стекались все, кто выходил из-за Десны. В поисках своего медсанбата я натолкнулась на санитарную двуколку. Рядом с нею увидела Аннушку, ту, что давала мне бинты под Раковкой и лечила мои руки.

Аннушка работала в одном из полков нашей дивизии и вместе с ним выходила из окружения. Полк шел головным, ломая сопротивление врага, и маленькая, хрупкая Аннушка вместе с военврачом 3-го ранга Буженко неизменно следовала за полком на своей двуколке.

— Ты знаешь, я никогда не видела такого неутомимого человека, как наш доктор, — с гордостью рассказывала Аннушка. — Все-то он успевает: и оперирует, и следит за эвакуацией, и даже солдат в атаку водил. Вчера ночью, — продолжала она, — мы делали ампутацию ноги одному командиру. Это был единственный шанс на спасение: ведь он совсем умирал! — У Аннушки дрогнули губы. — Это было очень страшно. Подумай только: в лесу, ночью, при свете костра и «летучей мыши»! А кругом тихо-тихо, только откуда-то доносится стрельба. Услышишь шаги за спиной — страх берет. Вдруг немцы?! А доктор? Он совсем бесстрашный, услышит шорох — и будто мысли читает, улыбнется одними глазами и тихо скажет: «Не оборачивайся, занимайся своим делом». Или прикрикнет еще: «Операционная сестра во время операции должна видеть только больного и инструменты!» Но больше он молчал. А как кончилась операция, вытер пот с лица и стал подшучивать и над раненым и над моими страхами.

— Так он же герой, ваш доктор, и ты тоже! — с восхищением смотрела я на маленькую Аннушку. — Это подвиг, о нем все газеты должны писать!

— Что ты! — улыбнулась Аннушка. — Это наша работа. Да если о всех, кто честно выполняет свою работу на войне, писать, то никаких газет не хватит.

— Аннушка, с кем это ты? Что это у тебя за солдатик?

— Вот и доктор, — сказала мне Аннушка.

Я оглянулась, предполагая увидеть почтенного врача, похожего на доктора Покровского. Но к нам, помахивая фуражкой, подходил молодой улыбающийся военврач 3-го ранга. Он шел по тропинке легкой походкой человека, совершающего прогулку, и я могла рассмотреть доктора: высокий, чистый лоб, ворох крупных каштановых кудрей, блестящие живые серые глаза, еле сдерживаемая усмешка в уголках рта.

— Солдатик-то девушкой оказался! — развел руками доктор. — А я смотрю, кто это около Анюты увивается. Вот уж, думаю, распеку! — Он сделал свирепую гримасу.

Мы расхохотались.

— Это та самая девушка, помните, я вам говорила, — сказала Аннушка, — что с артиллерийским полком оставалась.

— А, помню, помню!.. Чудо-юдо, дева-богатырь, она же похититель бинтов! Цела, значит. Ну, как дела? Есть хочешь? — Врач уселся на траве, сорвал травинку и прикусил ее ровными белыми зубами, продолжая балагурить: — Садись, рассказывай: чей ты родом, откуда ты?

Аннушка весело смеялась. Ветерок развевал ее тоненькие льняные косички с бинтами вместо ленточек.

Почему-то мне стало удивительно легко. Я почувствовала, как сами собой раздвигаются в улыбке губы, и, опустившись на траву, рассказала веселому доктору и Аннушке о себе, о том, что разыскиваю свой медсанбат, который находится где-то неподалеку.

В свою очередь, доктор сказал, что он начальник санитарной службы полка, что зовут его Сашей, как и просит величать, что Аннушка — сестра из его санроты и что как я есть войско, разыскивающее свое начальство, так и он начальник, ищущий свое войско.

— Оставайся у нас! — предложил он мне.

Работать в полку! Да это же была моя мечта! Но я числилась в медсанбате и без разрешения не могла распоряжаться собой, о чем и сказала доктору. Тот почесал затылок.

— А может быть, поможем ей найти медсанбат? — спросил он лукаво. Поймав мой вопросительный взгляд, он снова засмеялся: — Идти тебе, красна девица, не за тридевять земель, а за те вот деревья и стоит под теми деревьями машина, и сидит на той машине не кто другой, как ваш Дутин.

Я так и подскочила:

— Где?

— Аннушка, смотри, какая черная неблагодарность! Мы ее приютили, обогрели, а она бежит… — с грустью произнес доктор.

Я простилась с ним. Аннушка пошла меня проводить.

— Если надумаешь в полк, приходи к нам. Наш полк самый лучший, и рота наша лучшая из всех. Видишь, какой у нас начальник. Может быть, сначала странным кажется, что он шутит; он постоянно такой, и с ним никогда не страшно. Ты приходи к нам в полк, мы будем дружить с тобой. Ладно?

Значительно позже я узнала, что командир, оперированный ночью в лесу, был братом Аннушки. Поразительно самообладание молодой девушки, которая помогала ампутировать ногу собственному брату. Доктор всегда говорил о ней почтительно и, хотя о себе рассказывал неохотно, однажды признался, что, оперируя, он волновался, как никогда.

— Чувствовал такое напряжение во всем теле, и так сами по себе стиснулись челюсти, что я зажал в зубах палочку, чтобы не поломать их; а посмотрю на нее, на Аннушку, стоит бледная, губы чуть-чуть вздрагивают, а сама улыбается больному; посмотрит тревожно мне в глаза и снова улыбнется ему.

В лесу около деревни Усохи собирались наши дивизионные тылы. Во всем здесь чувствовался порядок. И хотя на месте, предназначенном для артиллерийского полка, находилось пока всего несколько орудий, участок назывался «расположением артполка».

Через лес протекал небольшой ключевой ручей. Умывшись свежей, прозрачной, пахнувшей хвоей и еще чем-то очень приятным водой, я медленно побрела к лужайке. Наступал вечер. Воздух наполнен ароматом трав и полевых цветов, и так тихо-тихо, никаких признаков войны! Не слышно даже дальних выстрелов. Казалось, все живое замерло в сладкой дреме: и березовые рощи и поле, покрытое высокой некошеной травой с цветиками в ней, все залитое розовато-голубым отсветом ясного заката. Даже мошкара как-то особенно лениво кружила над головой. Хорошо жить! Жить полной жизнью, наслаждаться покоем после тяжелой работы!

Лежа на траве, я смотрела, как наступает закат; в последних, золотисто-красных лучах солнца на западе небо было совсем бирюзовое, а на востоке уже начинало темнеть, становилось серо-голубым.

Прекрасна моя Родина! Сколько спокойной красоты в ее просторах, дорогих и бесконечно близких русскому человеку!

В лесу, в поле, у ручья, в самом отдаленном уголке твоем, Россия, каждый твой воин чувствует себя в родном доме!

И мы действительно дома — на своей земле. Неужели нам придется еще отступать и в этом лесу будет хозяйничать враг?.. Все равно хозяином этой земли, лесов и полей всегда будет только советский народ. Все равно мы победим. Ведь еще Маяковский писал:

А гитлеровская Германия увязла уже всей своей когтистой лапой.

В памяти проходили события последних дней. Мы были окружены, но не были разбиты; мы шли с тяжелыми боями, но вышли с честью, организованно и на протяжении всего тяжелого пути особо заботились о вывозе раненых. Я оторвалась от своего медсанбата, но всюду меня дружески, тепло поддерживали, учили, помогали…

Даже в этих условиях командование сумело организовать всю массу людей и техники. В отдельных случаях кое у кого нервы не выдерживали, — казалось, вот-вот наступит момент губительной растерянности, но всегда находилась светлая голова, чтобы вовремя отдать четкий приказ, и твердая рука, чтобы его выполнить. Я чувствовала себя маленьким винтиком в огромном механизме, знала свое место, понимала, что должна выполнять свой долг. В те тяжелые дни бойцам особенно дороги были сестры; к нам тянулись искалеченные люди, и хотя мы могли сделать немногим больше любого солдата, вера в «сестричек» у раненных была глубока. Чистая повязка, несколько ободряющих слов придавали больному, измученному человеку бодрость, душевный покой. Он полностью вверял «сестричке» свою судьбу. Радостно было это доверие, и страшило сознание ответственности за жизнь людей. Пришлось многое решать самостоятельно, а ведь это же и было то, о чем я мечтала: работа в полку, на передовой. Теперь уж я знала, как стреляют, знала, что такое война, я находилась в непосредственной к ней близости и решила, что в полк я выпрошусь обязательно.

 

ПЕРЕПРАВА

Медсанбата в лесу не оказалось, он заехал куда-то очень далеко в тыл и со дня на день должен был прибыть в деревню Покровское, где стоял штаб дивизии.

— Поедем в Покровское, — предложил Дутин. — Там нас пока что на довольствие возьмут, там и дождемся нашего батальона.

В деревне не успела слезть с машины, как меня чуть не сбила с ног бросившаяся мне на шею Шура. Обнявшись, присели на завалинку у какой-то хаты и после первых бессвязных вопросов: «А ты как?» — «Хорошо!» — «Ну, а ты?» — после того как выяснилось, что мы друг друга давно похоронили и оплакали, Шура рассказала мне свою историю.

За эти восемь дней она повзрослела и возмужала. Не осталось и следа от девочки, которая удивленно всплескивала руками, верила во все были и небылицы.

Контуженную, без сознания, подобрали Шуру около переправы через реку Остер артиллеристы. Когда Шура открыла глаза, она увидела стоящих около нее незнакомых солдат и среди них высокого подполковника-артиллериста.

— Жива, сестричка? — с участием склонился над ней подполковник. — Не ранена?

— Не-ет, — неуверенно ответила девушка и для гарантии ощупала себя плохо слушавшимися руками. — Нет, не ранена, просто оглушило.

— А-а… Ну, это ничего, раз только оглушило. Полежишь — все пройдет, — сказал подполковник. — Да что ты ищешь? Лежи, лежи, не поднимайся.

— Где моя сумка? Где она? Мне без нее никак нельзя.

— Какая сумка? — недоумевающе спросил подполковник.

— Как — какая? Санитарная.

— Зачем она тебе? Ты же говоришь, что не ранена.

— Разве я для себя? Я ведь сестра. А раненые как же? Чем я их бинтовать буду? Мне без сумки нельзя.

И, удивляясь тому, что он не понимает таких очевидных и простых вещей, Шура терпеливо пояснила:

— Видите ли, моя военная специальность — сестра, а сумка… Как бы это лучше сказать?.. Ну вот, например, как ваши орудия, — она мое боевое оружие. Вы ведь не бросите ваших пушек, пока можете стрелять из них? Так и я должна быть на своем посту. У каждого свое дело. Я сейчас встану и буду работать.

Но встать она не смогла. Чуть приподнялась — закружилась голова, от острой боли в затылке помутилось сознание, и река и подполковник куда-то поплыли, медленно растворяясь в сером, удушливом тумане. Подполковник присел на корточки, осторожно поправил неловко запрокинувшуюся голову девушки и неумело пригладил спутанные волосы.

— Ишь ты, боевое оружие!.. — Его громоподобный бас смягчился, в голосе прозвучала теплинка. — Везет мне сегодня на непокорных девчонок, — усмехнулся он. — Одна на меня прикрикнула: «Прошу вас не ругаться! Я, дескать, свое дело знаю»; другая, в чем только душа держится, тоже поучает. Ту не уберегли, так уж тебя не оставим. Будем уходить — возьмем с собой. Перенесите сестру в укрытие, в воронку, что ли. Дайте ей воды и хлеба из нашего НЗ, — приказал он, поднимаясь, и, заметив, что Шура опять открыла глаза, прикрикнул: — А ты лежи и не смей противоречить! Нам сейчас не до тебя: видишь, снова начинается обстрел.

У самого берега шлепнулись в воду один за другим два снаряда, взметнув столб воды и грязи. С этой минуты началось то, что сделало Шуру взрослой.

Из-за небольшого бугра на противоположном берегу вышли вражеские танки. Они ползли неторопливо, черные на фоне голубого неба, выбрасывая из своих хоботов-пушек вместе с облачками дыма снаряд за снарядом. Танкисты за толстой броней не утруждали себя точной наводкой по цели — она была слишком множественной и очевидной: обоз, сгрудившийся у переправы. Каждый снаряд неизменно находил свою жертву. Летели вверх обломки повозок и автомашин вместе со страшными кровавыми клочьями, бились, запутавшись в постромках, обезумевшие от ужаса лошади, кричали раненые. Все, что уцелело, беспорядочно бросилось к реке. На мосту немедленно образовалась пробка.

— Орудия! Развернуть все переправившиеся орудия! — прогремел могучий голос подполковника.

Еще несколько минут безнаказанно продвигались вперед танки, как неумолимые чудища, несущие только смерть и разрушение.

Это было так страшно, что Шура зажмурила глаза и закрыла лицо руками.

— Ого-онь! — услышала она перекрывший все голос.

И залп, нестройный, но могучий, потряс воздух.

— Ого-онь!

И снова залп, резкий и на этот раз дружный. Как будто бы выстрелило одно орудие необыкновенной силы.

Мортиры и гаубицы, маленькие противотанковые пушки и зенитные орудия, полевые орудия разных калибров, располагаясь недозволенно близко друг от друга, объединенные единой волей громкоголосого подполковника со стальными нервами, вели единственный в своем роде огневой бой с танками врага.

Немцы замешкались. Видимо, они не ожидали такого серьезного и организованного отпора.

Воспользовавшись передышкой, саперы закончили наводить вторую переправу. Но и она не выручила, и на ней образовалась такая же пробка.

Подполковник что-то кричал, стараясь голосом перекрыть грохот, потом безнадежно махнул рукой и что-то приказал лейтенанту, командовавшему тремя маленькими противотанковыми орудиями.

Лейтенант и солдаты из расчета выкатили на руках одну пушку к самому берегу.

Подполковник взбежал на мост.

— Всякого, кто будет мешать порядку, буду расстреливать я сам! — жестко прозвучал его голос, — Лейтенант! Бегом на тот берег. Головой отвечаете за порядок.

Не сама угроза, а сила убежденности в своей правоте и необходимости самых крутых мер, прозвучавшая в голосе подполковника, подействовала отрезвляюще. Поспешно, но уже в относительном порядке потянулся по двум мостам обоз. Разноголосый грохот артиллерии, не прекращающей ведение огня, вселил уверенность в благополучном исходе переправы.

Но немцы уже опомнились и осмелели. Их танки находились слишком далеко, и очень немногие наши снаряды достигали цели. Почувствовав себя в относительной безопасности, немцы снова открыли огонь, но теперь не по обозу, а по мешающим им орудиям. Танки противника поддерживала огнем артиллерия.

Подполковник стоял меж двух мостов, на самом открытом мосте, так, чтобы его все видели, и, успевая следить за тем, как идет переправа, командовал огнем своих разнокалиберных батарей. Вдруг он покачнулся и медленно, неестественно медленно опустился на землю.

Преодолевая болезненную слабость, забыв о страхе, выползла Шура из воронки и, пошатываясь, побежала к нему.

Одновременно с ней подбежал к раненому подполковнику солдат-артиллерист.

— Бинт, пакет, рубашку… Что-нибудь, скорее! — крикнула ему Шура.

Солдат протянул ей индивидуальный пакет, замешкался на мгновение и вытащил из заднего кармана брюк второй.

Двух узких розоватых бинтов едва хватило на перевязку раненой головы подполковника.

Подполковник приподнялся, с натугой провел рукавам по лицу, будто снял с глаз вместе с залившей их кровью какую-то пелену, и, опершись на плечо девушки, напрягая каждый мускул своего большого тела, снова встал во весь рост.

— Товарищ подполковник, вам нельзя так! Вы ранены! — взмолилась Шура.

— Не мешай. Лучше открой рот.

— Зачем?

— Оглохнешь.

Он огляделся. Потеряв на несколько минут управление, артиллерия вела нестройный огонь.

Немецкие танки приближались.

— Прицел… дальность… Ого-онь! — выкрикивал команды подполковник.

Одной рукой он держался за Шурино плечо, другой с силой, так, что исказилось лицо, сжимал свой лоб, будто удерживая голову, чтобы она не раскололась. Каждое громкое слово причиняло ему невыносимую боль.

Так и стояли они вдвоем: большой, сильный человек с перевязанной головой, обнимающий за плечи свою единственную опору — хрупкую девушку с белым, окаменевшим лицом.

Уже несколько орудий, выведенные из строя вражескими снарядами, прекратили стрельбу. Уже совсем близко, воспользовавшись ослаблением огня артиллерии, подошли немецкие танки.

Но переправа подходила к концу. Подполковник отпустил Шурино плечо и присел на принесенный солдатами пустой снарядный ящик.

Вдруг в какую-то минуту затишья с противоположного берега донесся протяжный крик:

— Санитары-ы!..

Шура рванулась к мосту.

— Куда? Назад!.. — схватил ее за руку подполковник.

— Там раненые… зовут…

Подполковник выругался. Конец фразы потонул в грохоте близкого разрыва. Теплый упругий воздух пригнул Шуру к земле, над головой просвистели осколки.

— Уберите девчонку! — Подполковник отшвырнул Шуру к подбежавшим солдатам. — Приказываю посадить на машину. Отправить.

— Товарищ подполковник, а вы?!

— А оружие? Мои пушки еще могут стрелять.

— И я с вами…

Снова упругая волна взрыва прижала их к земле.

Дико сверкнули глаза из-под сползшей на лоб окровавленной повязки.

— Ты что? Приказа не слушаешь? Марш!..

Солдаты подхватили неспособную больше сопротивляться Шуру и втолкнули в кабину только что съехавшей с моста полуторки. Последнее, что она успела увидеть, — это вихрь пыли и песка от разрыва вражеского снаряда на том месте, где стоял подполковник.

— Не может быть, чтобы он погиб. Я ведь слышала, я все время прислушивалась: наши пушки продолжали стрелять. Значит, он был жив, — с надеждой в голосе и со слезами на глазах рассказывала Шура.

— Он жив, — тихо сказала я. — Во всяком случае, был жив, когда я встретила его на шоссе и перевязывала.

— Он был только в голову ранен или еще?

— У него было много ран.

— Но был жив, ты точно знаешь, что жив?

— Конечно, точно, даже меня узнал. Я ведь тоже была на его переправе.

— Расскажи!

Настала моя очередь рассказывать. А когда закончила, мы долго сидела молча.

— Знаешь что? — прервала молчание Шура, — Я решила проситься из медсанбата в полк, и обязательно в артиллерийский. Как ты думаешь, отпустят?

— Отпустят. Не могут не пустить.

— А ты?

— Тоже. Только не в артиллерийский, а… — Я запнулась, у меня не было никаких веских доводов, чтобы оправдать свое стремление в танковую часть. «Нет, лучше пока промолчать». — Мне все равно в какой, лишь бы в полк.

В ожидании медсанбата решили устроиться где-нибудь жить вместе. Шура вспомнила, что видела еще утром капитана Фомина.

— Пойдем доложим ему, что мы здесь. Все-таки он начальник, а мы должны же кому-нибудь доложиться, — предложила Шура.

— Пойдем. Может быть, с ним еще кто-нибудь из наших.

Капитана Фомина мы разыскали в просторной хате. Здесь же находилось несколько санитаров из медсанбата и еще какие-то незнакомые солдаты.

Капитан, видимо, чувствовал себя превосходно. Он был в новеньком обмундировании, которое резко выделялось на фоне обтрепанных, выгоревших гимнастерок солдат. На столе стояли открытые банки мясных консервов, начатая буханка хлеба и несколько стаканов. Пахло водкой.

Даже не выслушав нас, капитан поспешно заявил, что он принял на себя заботу обо всех собирающихся в деревне мужчинах медсанбата, а так как он считает, что девушки всегда сумеют устроиться, то всякую заботу о них он с себя снимает.

— В гости могу зайти, если что-нибудь хорошенькое состряпаете. Выпивка моя, можете не беспокоиться, — под неприятный гогот окружающих добавил он.

Мы благоразумно промолчали, хотя так и подмывало высказаться.

— Пойдем, — шепнула Шура. — Ну его к бесу!

Мы пошли к выходу, и вдруг Фомин меня окликнул:

— Что это у вас на боку болтается?

— Оружие.

— Какое?

— Наган.

— Смотрите-ка, даже знает, как называется, — подмигнул он солдатам.

На этот раз его не поддержали, Фомин нахмурился.

— Патроны есть?

— Тридцать восемь штук.

Фомин задумался.

— Сдайте оружие, — вдруг резко приказал он.

Я вздрогнула от неожиданности: сдать наган?! Мой наган, тяжесть которого все эти дни чувствовала у себя на боку. Наган! Одно прикосновение к его холодной рукоятке придавало уверенность в том, что все сумею преодолеть!..

— Товарищ капитан, как же так?.. Ведь он за мной числится… Я не могу без приказа командира…

— Послушайте, девочка, — голос Фомина звучал почти ласково, — я же не виноват, что вы не знаете Устава. Я тоже ваш начальник, и мой приказ для вас закон. Давайте скорей наган да сыпьте на продпункт. Небось есть хотите?

Расстегнула кобуру, на мгновение задержала наган в руке, хотела еще что-то сказать, но, заметив нетерпеливое движение Фомина, вздохнула и протянула ему оружие. Приказ есть приказ, я обязана ему подчиниться.

Уже на пороге Шура дернула меня за рукав и шепнула!

— Посмотри!

Фомин преспокойно прятал мой наган в свою кобуру.

Я возмутилась, хотела вернуться, но Шура вытолкнула меня за дверь:

— Ну что ты ему скажешь? Все равно наган уже не вернешь.

С неприятным чувством уныло брели мы по деревне в поисках продпункта.

Майор из штаба дивизии, встретившийся нам, прошел было мимо, но, окинув нас подозрительным взглядом, остановил меня:

— Постой-ка. У тебя почему кобура пустая, бросила, что ли?

Я вспыхнула. Как это можно подозревать человека в таком позорном поступке! Уже открыла было рот, чтобы все это ему высказать, но Шура остановила:

— Давай ему все расскажем. Он тоже начальник; может быть, отберет у Фомина наган или даст другой.

Майор очень заинтересовался нашим рассказом, переспросил подробности, спросил, где мы живем. Мы указали ему на хату, в которой ночевала Шура.

Не прошло и часа, как из штаба дивизии пришел связной и сказал, что меня вызывает начальник политотдела. Теряясь в догадках, зачем это меня вызывает такое большое начальство, с трепетом переступила я порог школы, в которой помещался штаб. В большой светлой комнате я увидела высокого, чуть грузного человека с живыми серыми глазами. На петлицах у него были четыре прямоугольника. Это и был полковой комиссар Черемных, начальник политотдела нашей дивизии.

Выслушав мой неумелый рапорт о том, что медсестра такая-то по его приказанию явилась, он поздоровался и предложил сесть.

— Расскажите, что у вас там произошло с капитаном Фоминым.

У меня похолодело внутри. «Наверное, тот майор рассказал, что я жаловалась ему, а этого делать нельзя. Надо было выполнить приказ Фомина, и все. Теперь ничего не поделаешь, виновата так виновата».

Сбиваясь, рассказала все как было.

Полковой комиссар чему-то хмурился, слушая меня, но не перебивал.

— Вы комсомолка? — неожиданно спросил он вне всякой связи с моим рассказом. — Покажите-ка комсомольский билет. Не потеряли? Не бросили?

Кровь ударила мне в голову; чувствуя, что горячая краска заливает мне лицо, уши и даже шею, рывком выхватила из кармана билет и протянула ему.

— Вот он. Я не расставалась с ним с того дня, как мне его выдали, с ним и умру, если придется. Вы извините, вы, конечно, начальник, — я старалась говорить повежливее, — но и это не дает вам права подозревать меня в преступлении.

Черемных с любопытством глянул на меня и усмехнулся:

— Скажите пожалуйста, какой огонь попался!..

Он встал и подошел ко мне.

— Возьмите свой билет. Никто вас в преступлении не подозревает. Я вас вызвал, чтобы уточнить некоторые подробности, Не о вас, совсем о другом…

Так я и не поняла, зачем меня вызывали. Все выяснилось через несколько дней.

Черемных снова прислал за мной. Первое, что я увидела, войдя в знакомую уже комнату, был наган на столе.

Черемных протянул его мне:

— Ваш?

— Мой. Это он самый. — Я схватила наган обеими руками.

— Аккуратнее. Нельзя так неосторожно, иначе я снова отберу его у вас. На этот раз за несоблюдение правил обращения с оружием. Положите в кобуру.

— Можно?

— Конечно, он же ваш. А теперь скажите, почему до сих пор не доложили, сколько вывезли раненых?

— Медсанбат еще не пришел, докладывать было некому.

— А мне?

— Так вам же я не имею права докладывать, пока вы сами не спросите.

— Скажите пожалуйста! — рассмеялся Черемных. — А тогда, при проверке вашего комсомольского билета, вы ни у кого не спросили права меня отчитать?

Смутившись, торопливо рассказала о раненых.

— Да, вы молодчага. Рад, что познакомился с вами.

— Что вы! Я всего только перевязываю. Вот Шура, это действительно молодец!

— Какая Шура?

Я рассказала о переправе, о подполковнике, о том, как под обстрелом Шура поддерживала его и этим помогла командовать огнем артиллерии.

— Ей очень хочется в артиллерийский полк, она не хочет в медсанбат. Переведите, а?.. — попросила я за подругу.

— Что ж, если так хочется, переведем.

— А я?

— А вы — в медсанбат. Он сегодня приезжает сюда.

— Как в медсанбат, там — Фомин! Как же с наганом теперь?

— Фомина там нет и никогда не будет. О Фомине забудьте. Он не стоит того, чтобы о нем говорить.

И Черемных рассказал мне о Фомине.

После того как там, у сарая, Фомин прокричал: «Картечь, спасайтесь!» — он растерялся и струсил. Укрывшись в лесу, он порвал все документы и в том числе свой партийный билет. Снял форму, обменял в деревне сапоги на отрепье и так, в нищенском платье, брел лесом следом за войсками.

Когда части армии выходили из окружения организованно, с боями, когда раненые не позволяли унести себя с поля боя, когда раненный в голову подполковник, опираясь на Шурино плечо, прикрывал огнем своей разнокалиберной артиллерии переправу, этот низкий человек, как бездомный, дикий зверь, пробирался, прячась в лесу, и издали хладнокровно наблюдал, как умирали честные люди.

В военную форму он переоделся случайно. Уже после выхода из окружения он набрел на разбитую машину с обмундированием. Чтобы оттянуть час расплаты, он отобрал у меня наган: отсутствие оружия могло навести на подозрения.

Этот трус и дезертир Военным трибуналом был приговорен к расстрелу.

 

ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ

В медсанбате произошли большие перемены. Погиб доктор Покровский, не было Шуры… Не вернулась Катюша. После того как я «понюхала пороху», не сиделось мне здесь, и я пошла к командиру медсанбата проситься в полк. В палатке у него был незнакомый военврач — новый начальник санитарной службы дивизии.

Шутя или серьезно, но мне сказали:

— Попроситесь у полковых врачей, если возьмут — отпустим!

Это было принципиальное разрешение, и я бросилась прямо на склад ОВС. Начальником снабжения у нас был пожилой интендант 3-го ранга Марохин — «папаша», как называли его девчата за отцовскую заботу о нас. «Жалею девчоночек», — говорил он, время от времени наделяя нас сахаром. На склад к «папаше» Марохину приезжали из всех полков за медикаментами, вот я и побежала к нему в надежде увидеть какого-нибудь полкового врача.

Представьте мою радость: на складе мирно беседовали и жевали колбасу Марохин и тот самый веселый доктор, которого я встретила под Алтуховкой, доктор «без войска».

— А, знакомая мартышка! — встретил он меня восклицанием.

Такое приветствие несколько озадачило, но я решила не обижаться.

— Скажите, доктор, — спросила я после того, как мы поздоровались и мне был вручен кусок колбасы, — вы обрели свое войско? Скажите: а вам не требуется пополнение?

Доктор сразу понял, в чем дело. Высказав уверенность в том, что я не закричу «мама» при первом выстреле, он тотчас отправился сообщить начсандиву о своем решении взять меня к себе в полк санинструктором.

Через два часа, распростившись со всеми в медсанбате, я уже сидела на мягком душистом сене в двуколке рядом с доктором Буженко. Мы ехали в полк.

В санитарной роте полка меня встретила Аннушка и тут же познакомила с сестрой Дусей Латышевой, высокой, сухощавой, с подстриженными под мальчика светлыми прямыми волосами. До войны она работала учительницей русского языка в школе в Смоленской области. Когда полк проходил через ее родную деревню, Дуся пришла в штаб и попросила взять ее в армию. Дуся не умела даже бинтовать, поэтому она занималась эвакуацией раненых и больных. И делала это очень точно, всегда знала, сколько есть подвод, машин, когда, сколько и кого она может отправить с ними. Ходила Дуся по-мужски — размашистыми, большими шагами. Рядом с ней я чувствовала себя совсем маленькой.

С первых дней я привязалась к Дусе Латышевой, старалась подражать ее независимой, мужественной походке, решительному тону. Она платила мне самой нежной, почти материнской любовью, хотя была старше меня всего на семь-восемь лет.

Нашей санитарной роте командир полка придал взвод музыкантов. Выбираясь из окружения, они сменили свои трубы на оружие, а затем были «пострижены в монахи», как говорили они сами о себе, то есть переведены к нам; мы же их больше чем в «послушники» не «посвящали». Музыканты старательно выполняли обязанности санитаров, вздыхая порой об утраченных инструментах.

Капельмейстеру команды Пете Стрельцову было двадцать два года. Он только в этом году окончил консерваторию по классу дирижеров. Я очень люблю музыку, настоящую серьезную музыку — камерную, симфоническую, а особенно оперную, — и в Пете Стрельцове я нашла родную душу. Однажды я возила в медсанбат больного; с оказией пристроился и Стрельцов — лечить зубы. На обратном пути мы всю дорогу вспоминали любимые мелодии, даже целые концерты. Не наградил голосом бог ни его, ни меня, но слух и память у Стрельцова были блестящие. Мы пели все, что вспоминалось, не стесняясь друг друга. Попытались даже спеть всю оперу «Евгений Онегин»; он пел все мужские партии, я — все женские, хор изображали оба. В сцене дуэли, ввиду отсутствия мужских голосов, Ленского пела я.

И хотя не было оркестра и пели мы далеко не мелодичными голосами, все-таки это была музыка, Чайковский, и оба мы были по-настоящему этим взволнованы и довольны друг другом.

К санитарам, музыкантам и всему населению роты я привыкла быстро. Грустно было только расставаться с Аннушкой: она уехала работать в госпиталь, где лежал ее брат.

В ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа мы снова тронулись в путь, нас подтягивали к передовым позициям. Скоро в бой!

Шли всю ночь. Саша Буженко предложил мне и Дусе ехать на повозке, но мы отказались.

— Бойцы идут пешком, и мы пойдем!

Может быть, человеку более взрослому, обладающему некоторым жизненным опытом, такое заявление покажется ненужным ребячеством. Но ведь тогда все воспринималось более непосредственно, и нам казалось чуть ли не делом чести разделить с бойцами все трудности похода.

До дневки надо было пройти километров сорок. В полной темноте, на узкой лесной тропинке трудно привыкнуть к команде: «Под ноги!» Мы с Дусей все время прислушивались. Услышав крик: «Под ноги!», настораживались и… обязательно спотыкались. Мне кажется, без этого предостережения мы спотыкались бы значительно реже.

Из снаряжения на мне была только санитарная сумка, но шел дождь, ботинки промокли и увязали в грязи. Вначале устала настолько, что готова была сдаться и попроситься в двуколку. Но когда казалось, что больше не сделать и шагу, уговаривала себя: «Ну, еще немножко, какой же из тебя боец?» Так, видимо, миновал переломный момент. Дальше пошла машинально, не думая о ногах, как будто основательно отдохнула. Должно быть, я обрела то, что спортсмены называют «вторым дыханием».

На коротком привале ко мне подошел Буженко:

— Если хочешь дальше идти пешком, не садись, отдыхай на ногах, прислонясь к дереву или к двуколке… Сядешь, когда я скажу.

Я вспомнила прочитанные книги Фенимора Купера. Индейцы всегда делают большие переходы и длительные привалы. Надо облегчить все тело, чтобы движения были несвязанными, а ноги пусть сами идут, надо стараться ступать легче. Помню, в детстве мы играли в индейцев и разведчиков, я изучала все приемы и правила, ходила «индейским шагом». Я попыталась и теперь воспроизвести этот шаг. Не знаю, насколько он был индейским, но идти стало значительно легче.

В полдень с нашей ротой поравнялся взвод конной разведки. Разведчики сидели на чудесных лошадях. У каждого кавалериста были шашка и карабин, и почти у всех в поводу шла еще одна лошадь. Разведчики предложили мне поехать верхом. Я вспыхнула от радости: «Верхом! На настоящей кавалерийской лошади!»

Дуся попыталась меня отговорить, но я уже бросилась за разрешением к доктору Буженко. Он взял с меня обещание «не джигитовать», пообещал дать хороший нагоняй, если расшибусь; так и сказал: «Убьешься — ко мне не показывайся, не убьешься — поезжай, научишься, может, где и пригодится».

Разведчики подвели красивую гнедую лошадь.

Я взобралась на двуколку, а с нее на лошадь. Сидеть удобно; сомнения, смогу ли я усидеть, сразу рассеялись, я решила, что все очень просто. Увы, слишком рано! Удостоверившись, что я сижу крепко, разведчики поскакали вдоль нашей колонны, и безо всякого моего на то желания следом за ними пошла моя лошадь. Я старалась не показать и виду, как мне трудно держаться в седле. Когда меня окликали, я улыбалась, кивала головой, но не оборачивалась: одна такая попытка чуть было не вывела меня из равновесия. Всеми силами старалась балансировать, напрягала ноги и нечаянно привставала на стременах. Стоять удобно, не болтает во все стороны.

Как чудесно скакать верхом на лошади по полевой дороге. С седла видно далеко-далеко окрест. Я глубоко, жадно вдыхала чудесный запах поля, спелой ржи и земли, омытой недавним дождем. Вот она, моя страна, ее просторы, ее богатства, вон сколько хлеба! Хлеб! Зрелый, налитой, до сих пор он стоял в поле неубранный и ранил сердце. Сколько радостного, веселого труда было вложено в этот урожай! В обычное время ходили бы тут девчата, такие, как я, вязали бы сжатый хлеб в снопы, пели бы песни…

Вдруг произошло нечто странное: моя лошадь поскакала как-то не галопом и не рысью; мои спутники оказались позади, лошадь летела птицей. Я хотела ее остановить, — она взвилась на задних ногах, я чуть не вылетела из седла. До меня донесся испуганный крик:

— Понесла! Понесла!

Лошадь влетела в деревню. Поперек улицы стояла телега; я сжалась в комок: вот сейчас… Однако лошадь просто и легко перескочила через телегу и понеслась дальше. Из домов выскочили люди, следом за мной бежали мальчишки, впереди мальчишек, отчаянно визжа, бежала большая свинья. Она сидела под телегой и от испуга кинулась не наутек, а вдогонку.

«Если она не остановится в деревне, то в поле ее и подавно не удержишь», — подумала я и резко натянула повод. На полном ходу взвилась моя лошадка, что-то резко рвануло назад. «Только бы не через голову!» Я судорожно схватилась за гриву, удержалась. Лошадь стояла на задних ногах. В это мгновение под ноги ей подкатилась маленькая собачонка, лошадь шарахнулась и бросилась прямо, не сворачивая, на дом…

В ужасе закрыв глаза, выпустила гриву. Толчок… и я лечу вперед из седла, ударилась обо что-то твердое, налетела на что-то живое, теплое, мягкое, перевернулась и шлепнулась. Секунду не открывала глаза, открыла — темно, ко мне тянется чья-то теплая мордочка. «М-м-му», — обиженно протянул теленок в ткнулся в мою щеку мокрыми мягкими губами.

Все как во сне: только что неслась на сумасшедшей лошади, теперь с теленком целуюсь. Встала на ноги, огляделась: я в сенях хаты, влетела в телячью загородку. Прямо передо мной крыльцо, на крыльце передними ногами стояла моя лошадь, учащенно дыша и удивленно как-то поглядывая на дверь в избу, из которой испуганно высунулась бабка.

Я ощупала себя: где-то что-то болело. Кряхтя, вылезла от гостеприимного теленка и вышла на крыльцо. Около дома взволнованно бегала свинья, — она никак не могла успокоиться. Мою лошадь осматривали колхозники, раздавались нелестные замечания по моему адресу.

— Понимаете, вдруг понесла… Ума не приложу, чем объяснить, — с видом знатока развела я руками.

Мужики хмуро смотрели на меня.

— Не большого ума дело: руки надо приложить — и всё тут. Руки бы тому ломать, кто лошадей портит!

Я возмутилась:

— Чем же она испорчена?

— А вот смотри, барышня, как подседлана; не умеешь — не берись! — И, подняв седло, они показали кровавую ссадину на спине лошади.

Подъехали доктор Буженко и разведчики. Мы выпили большой кувшин молока, вынесенный нам хозяйкой хаты, и медленно тронулись в путь.

Уже за деревней разразились таким смехом, что спугнули с дороги птиц, и они взволнованно закружились над нами. Особенно веселили воспоминания о нервной свинье, которая до самого нашего отъезда все бегала около дома и оскорбленно хрюкала.

К утру следующего дня наш полк прошел вперед, а санитарная рота остановилась на опушке леса. Мимо медпункта весь день двигались войска. Не спеша, деловито проходила пехота других частей дивизии. Подпрыгивали на кочках орудия артиллерии. К вечеру дальний гул моторов возвестил о приближении танков, нагнавших пехоту и обоз. Позвякивание котелков и мерный цокот копыт сменились могучим ревом моторов, лязгом и грохотом гусениц. Пехота почтительно расступилась. Лошади испуганно косились на непонятные железные чудовища с таким неприятным для них, лошадей, дыханием. Промчались танки, и снова заскрипели телеги — потянулся бесконечный обоз.

Чем ближе к вечеру, тем реже проходила пехота и тем оживленнее передвигался обоз. Тихо переругиваясь, ездовые единодушно пропускали тех, кто вез боеприпасы, а те, надвинув пилотки на глаза, даже не оглянувшись на посторонившихся, лихо проносились мимо: их груз сейчас — самое главное.

За лесом то и дело вспыхивали осветительные ракеты, кое-где слышались редкие очереди пулеметов. Стало тихо-тихо. Ничто больше не нарушало тишины.

Готовясь к предстоящему бою, отряд санитарной роты, в который вошли доктор Приоров, Дьяков, Стрельцов, санитары, выдвигался ближе к передовым позициям.

Все волновались, больше всех Петя Стрельцов и я. Мы довольно бестолково суетились около груженых двуколок. Не меньше десяти раз перебрала я свою санитарную сумку: не забыла ли чего. И так надоела бесконечными вопросами Дьякову о том, как надо работать в непосредственной близости к передовой, что он, наконец, обозлился.

— Был у меня такой случай в жизни, ухаживал я за одной девушкой. Так это же было одно мученье!

Мы недоуменно молчали, ожидая, чем кончится такое неожиданное вступление.

— А знаете почему? Приглашаешь ее, бывало, в театр, так она с утра всех домочадцев перетормошит. И то наденет и это, и причесывается так и этак. К вечеру вконец измучается, придет в театр, и ей уже не до спектакля: устала, совсем из сил выбилась.

— Ну и что же? — не ожидая подвоха, спросил Петя Стрельцов.

— Вот что. Вы уже битых три часа вместе с Ириной дурью мучаетесь. А мы не в театр, в бой идем. Там вся собранность, все силы потребуются.

Потихонечку дернула Петю за рукав. Притихшие, мы отошли в сторонку и терпеливо высидели на одном месте бесконечно долгий час, оставшийся до выхода.

Провожая нас, Дуся пожала мне руку и, как всегда, сдержанно сказала:

— Не осрамись и зря не лезь.

Переехали через большое поле, благополучно добрались до рощи, вскрыли ящики с бинтами, пакетами, ватой, поставили козлы, достали биксы со стерильным материалом, стерилизаторы с прокипяченным уже инструментом — словом, приготовились. Вот-вот полк пойдет в наступление; еще немного, и мы будем там, куда я стремилась, — в бою.

Не успела подумать об этом, как где-то неподалеку началось то, что называется артподготовкой. Тридцатого августа 1941 года, в три часа ночи, дивизия снова вступила в бой.

Как только немцы открыли ответный огонь и вражеские мины стали падать вокруг, мы забрались в заранее отрытые, правда неглубокие, щели.

Совсем рядом, за рощицей, множество голосов закричало «ура». Открылась ружейная и пулеметная стрельба, пули долетали до нас.

Доктор Приоров, старый терапевт из той же Воронежской больницы, что и доктор Покровский, сидя в щели, громко возмущался:

— Спасу нет! (Это была его любимая поговорка.) Мы чуть ли не впереди пехоты оказались!..

Дьяков не выдержал:

— Послушайте, доктор, пехота пошла и очень скоро продвинется настолько, что мы отстанем от нее больше чем на два километра. Ведь вы сами говорили, что и медсанбат надо приблизить к полю боя!

— Да, конечно, но как окажешь помощь, когда забираешься в щель…

То и дело из соседних кустов, из-за рощицы слышался крик: «Санитары!» На крик бросались Дьяков, Стрельцов и я. Обычно так кричали раненые, которые, зная, что в рощице есть медпункт, добирались к нам сами и, почти дойдя до цели, но ослабев, звали на помощь.

Удивительно, откуда только берутся силы. Я не очень уж сильна физически, но когда, бросившись на такой крик, увидела молоденького бойца, раненного в грудь (он лежал ничком, царапая землю ослабевшими пальцами), легко подхватила его на руки и так, на руках, принесла на полянку. Мне было не очень тяжело — это я помню отчетливо, как помню сначала испуг, а потом удивление в глазах обессилевшего бойца.

Обстрел продолжался, но теперь, когда мы не сидели без дела в окопе, а ходили по земной поверхности, он не казался таким страшным. Нам просто некогда было бояться.

Мы слышали шум боя, да и раненые все время держали нас в курсе происходящего.

— Хоть бы одним глазком взглянуть, как это там идет настоящая война. Просидишь вот так на полянке и не увидишь, — пожаловалась я.

— Вот глупая, так это самая война и есть, — ответил Дьяков.

Часам к двум дня, несмотря на то, что бой не затих, поток раненых прекратился. Приоров решил послать в батальон меня и двух музыкантов узнать, в чем дело.

За рощей раскинулось большое поле с редким кустарником. Его пересекал большак, уходивший влево, в лес. Несколько разбитых двуколок, одна грузовая машина уткнулись в землю… Мы спустились в придорожную канаву, перебежали дорогу, и здесь смерть, не убранная венками, не в гробу и даже не у нас на носилках, ничем не прикрытая смерть предстала перед нами.

Оглянулась на санитаров — искала у них поддержки. Музыкант Миша стиснул зубы и так поджал губы, что их почти не видно, — не рот, а глубокая морщина. Я нерешительно шагнула через труп гитлеровца, и, осторожно ступая, мы пошли дальше.

Лесок небольшой, скорее перелесок. В лесочке кипела жизнь, стояли пушки и повозки, но медпункта здесь не оказалось. Никто нас не задерживал, и мы совсем незаметно для себя попали в цепь. Километрах в двух впереди село; цепь залегла на ровном месте, легли на землю и мы. Подполз фельдшер батальона, сообщил, что немного левее того перелеска, где стоят пушки, они организовали сборный пункт, так как пехота ушла далеко вперед. Фельдшер просил взять раненых оттуда и дать ему одного санитара: его помощники либо ранены, либо убиты. Я не знала, могу ли я распоряжаться санитарами, и потому предложила им решать вопрос на добровольных началах. Вызвался Миша. Со мной остался один санитар.

Загремела артиллерия, поднялась пехота, немного пригнувшись, стреляя на ходу, побежали бойцы. За ними фельдшер и Миша. Мы тоже побежали.

Совсем близко свистели пули, не знаю, наши или немецкие. Я остановилась около раненого, наскоро забинтовала ему плечо, показала рукой на рощу, где по словам фельдшера батальона, находился сборный пункт. Минометный огонь противника усилился, бинтовать приходилось почти лежа. Но вот мы наткнулись на тяжело раненного сержанта, перевязали ему голову, руку, бок, и санитар на плащ-палатке понес его. Через несколько шагов я услышала слабый крик: «Сестричка!» — и в воронке от снаряда на еще теплой земле нашла бойца, у которого были перебиты обе ноги.

Из двух индивидуальных пакетов, в середину которых закатала клеенку от упаковки, чтобы было туже, сделала большой тампон. Солдат только охнул, когда я перебросила бинт через живот и изо всей силы затянула его.

— Ох, сестричка, да как дышать-то теперь?

— Ничего, ничего, потерпи, родной, нельзя иначе.

Я подсунула под него шинель. Боец большого роста, дотащу ли?

Схватила обеими руками за ворот шинели, потянула — ни с места. Хотела встать, боец прикрикнул:

— Ложись, убьют!

Лежать — значит ползти, а как ползти, если я двумя руками тяну шинель с раненым? Думать, скорее думать, иначе боец истечет кровью! Отползла немного, на расстояние своего роста, потянула на себя — идет. Раненый помогал мне, отталкиваясь локтями от земли. Земля еще не просохла от дождей, шинель набухла от воды и приставшей грязи. Хотелось вцепиться зубами в грубый ворот неподатливой шинели. Искусала в кровь губы: «Дотащить! Во что бы то ни стало дотащить!»

Раненый ослаб, его больные ноги при резких рывках ударялись о землю, но вдруг я увидела на его лице улыбку, губы раненого что-то прошептали. Он смотрел мимо меня, и не успела я оглянуться, чьи-то сильные руки цепко схватили за шинель, и через несколько минут мы были уже в лесу: на помощь нам выбежали артиллеристы. Теперь, когда мы находились в безопасности, я почувствовала, как во мне все дрожало мелкой дрожью, руки стали какие-то не свои и страшно ломило в суставах. Раненого поили водкой, он улыбался. Хотелось смеяться, но почему-то текли слезы, счастливые слезы: я так боялась не дотащить!

Артиллеристы уложили раненого на двуколку. «Тяжелый ты, дядя», — сказали ему. Он улыбнулся в ответ. О нем я уже не беспокоилась теперь: скоро будет у настоящей медицины, там все сделают. На медпункте Саша Буженко, осмотрев солдата, сказал, что я удачно наложила повязку — будет жить!

Когда бойца увозили, он спросил наши имена и пообещал, что жена и трое детей его и вся родня до третьего колена будут помнить всех нас; звал после войны к себе в гости.

…Часто наблюдали мы любопытную картину. Приедет с полкового медицинского пункта ездовой на санитарной двуколке с впряженной в нее Машкой, Ураганом или даже Цветиком. Приедет этакий дядя в больших солдатских ботинках, в обмотках, в штанах с пузырями на коленях, в пилотке, нахлобученной на уши; слезет, не торопясь, с брички, вытащит кисет, газетку, сложенную аккуратными дольками, и окажет:

— Давайте раненых! Начальник приказал которых потяжельше. — Заскорузлыми пальцами больших рабочих рук, с которых не сошли еще следы мозолей, скрутит папироску, лизнет газетку, прикусит зубами бумагу, чтобы размягчить и лучше приклеить, деловито закурит. Затянувшись жадно несколько раз, сплюнет и похвалит: — Хорошая махорка, крепкая! — А иной раз добавит: — Как закуришь, враз злость добавляется.

Потом грубовато-ласково, по-хозяйски осмотрит, как лежат раненые, заботливо подложит соломки под головы, оправит, прикроет ветками для маскировки. А маскировка чудная, лошадь в плетеном из веток плаще-попоне, даже на голове у нее веночек с вплетенными длинными ветками; лошадь уже привыкла к своему карнавальному наряду. С последней затяжкой ездовой трогает. Тут-то и начинается.

Медленно едет двуколка вдоль леса. Дорога проходит в густом высоком кустарнике, и экипаж с ранеными в безопасности. Но вот кончаются спасительные кусты, и повозка останавливается, солдат осматривается и оценивает небеса. Он видит, что «юнкерс», вышедший на свободную охоту и кружащийся над нами, идет в его сторону, слева направо. Двуколка стоит неподвижно; ветер колышет кусты, и ветки на телеге, и зеленый плащ из веток на крупе лошади. Вражеский летчик ничего не видит — летит дальше. Вот он скрывается за лесом. Но солдат терпеливо ждет, он знает педантичность немецкого летчика, знает, что через несколько минут стремительно вылетит «юнкерс» из-за лесочка (за ветром его не сразу услышишь) и будет поливать свинцовым пулеметным огнем белый свет. Солдат знает: распалившемуся фашисту на небольшой высоте и большой скорости нельзя развернуться, и когда с грохотом и свистом над телегой проносится «юнкерс», ездовой взмахивает кнутом и громко понукает. Обиженная неожиданным обжигающим ударом, лошадь сразу «берет темпу». Немцу лишь остается в бессильной злобе смотреть, как переезжают только что простреленное им поле двуколки. Пока он взовьется вверх, пока снизится и пойдет на бреющем в направлении несущихся по полю двуколок, они скроются в лесу. Прославленному асу, которого русский солдат на кобыле объехал, остается лишь ударить из пулеметов по пустому месту. Порой нервы и самолюбие не единожды обманутого фашиста не выдерживали, и он бросал по всей опушке леса бомбы. Такие «безумные» бомбежки, как их называет Дьяков, приносили нам немало хлопот.

Раненые еще до отправки знали о неприятном поле, о самоотверженности и смелости ездовых и верили в благополучный исход опасного переезда. Сами ездовые, в основном колхозники, уже немолодые, как будто и не понимали того, что совершают подвиг. Несмотря на то что они уже не один раз провели подобные рейсы, несмотря на то что одна повозка была разбита вдребезги прямым попаданием бомбы, ездовые все так же заботливо осматривали уложенных на телегу раненых и так же с честью выходили из неравного поединка.

В деловитом спокойствии ездовых чувствовался хозяин. Только истинный хозяин рощиц и полей, по которым он ездит, может обладать такой спокойной, уверенной силой.

 

ЖИВОЙ МОСТ

Буженко привез радостное известие: за боевые действия тридцатого августа — первого сентября командование объявило благодарность нашей армии. В приказе особая благодарность вынесена медицинскому составу. Но уже на следующий день настроение омрачилось: дивизия отходила за Десну. Эта переправа войск была организована совсем по-иному, чем когда-то через Остер. Несмотря на то, что переправу также бомбили, обстреливали из орудий и минометов, порядок был полный: солдаты спокойно, не обращая внимания на взрывы, вспенивавшие воду, переправлялись на восточный берег.

Одно за другим переправлялись подразделения дивизии. Внезапно в какое-то неуловимое мгновение все смешалось: противник прорвался сквозь наши заслоны, и сразу к мосту хлынула масса людей, сбились в кучу двуколки, зарядные ящики, походные кухни, загородив собою мост. Еще немного, и губительная паника сорвет четкую переправу. И вдруг все остановились, как будто споткнулись: на мосту встал высокий, грузный человек в кожанке с четырьмя прямоугольниками на петлицах — начальник политотдела дивизии полковой комиссар Черемных. Загородив дорогу, он выстрелил несколько раз в воздух, чтобы привлечь к себе внимание.

И когда остановилась и на секунду затихла толпа, он очень тихо, но внятно сказал:

— Ни один коммунист не перейдет через Десну, пока на той стороне есть раненые и обоз. Коммунисты задержат врага… — И вдруг крикнул: — За мной, товарищи! Переправа продолжается!

Он побежал по мосту, перескакивая с двуколки на двуколку с удивительной для его грузной, большой фигуры легкостью. За ним бросились бойцы. Кто-то сорвал чехол со знамени. Алое полотнище билось на ветру в серой дымке туманного осеннего дня. Черемных построил у знамени собравшихся бойцов:

— Все коммунисты?

— Все! — вырвался единодушный возглас.

И хотя не все в строю были членами партии, но и те, кто не имел еще красной, как развевающееся над их головой знамя, книжечки, знали, чувствовали: с этой минуты они коммунисты. И нет у них другого пути и нет у них другой задачи, как ценой хотя бы собственной жизни утвердить торжество алого знамени, на котором начертан клич коммунаров всего мира: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Черемных бегом повел свой отряд туда, где слышалась ружейная перестрелка. А через Десну по единственному здесь мосту снова продолжалась переправа.

Для эвакуации раненых с западного берега Десны Буженко выделил специальную группу во главе с Дьяковым.

Все в роте и даже в полку знали и любили военфельдшера Дьякова, насмешника и балагура, хотя и побаивались его острого языка. Неистощимая энергия, находчивость и изобретательность Дьякова не раз выручали нас. Его никогда не видели сидящим праздно. Юркий, ловкий, он всегда был в движении, в работе. И сейчас, когда не хватало санитаров, чтобы по мосту эвакуировать раненых, он только на минуту задумался и тут же предложил переправлять их прямо через реку. На него набросились: как же можно тащить по холодной воде обессиленного человека?

Солдат из окопавшейся на берегу цепи, молча слушавший наши пререкания, очень вежливо вмешался в спор: если ему позволят, то он тоже скажет.

— Совсем неплохая мысль, если через речку. Вон там бревна тесаные в овражке лежат, на них не только человека — пушку переправишь.

Через полчаса несколько двухметровых бревен уже лежало на берегу. Откуда-то достали немного гвоздей, к бревнам прибили ремни, снятые с санитаров.

Санитары растянулись цепочкой по реке. Друг от друга нас отделяло расстояние, немногим большее, чем длина бревна.

У берега Дьяков укладывал на твердое ложе раненого, застегивая на нем ремни, затем стоящий в воде у берега санитар легонько толкал ее к следующему; тот принимал бревна с привязанным человеком и осторожно подталкивал дальше.

На середине реки, близко друг от друга, стояли самые сильные, высокие молодые музыканты; они передавали плот из рук в руки. Когда бревна с раненым достигали нашего отлогого берега, их вновь осторожно поворачивали по течению, притягивали, отстегивали ремни, и солдаты, приданные нам в помощь, снимали раненого. А в это время на наш берег шел второй импровизированный плот с драгоценным грузом — человеческой жизнью.

Сначала работа подвигалась медленно, потом мы наловчились, и наша переправа действовала безотказно.

В воде было очень холодно — вернее, холодно было вначале, потом ноги заныли такой свирепой болью, что казалось, в них вонзили тысячи длинных иголок. Закричать от боли? Стыд-то какой! Нет! Мне не больно, не холодно! Через некоторое время стало действительно не больно, только казалось, что ноги существуют как-то вне меня, совсем отдельно. Вспомнив, что в кармане может намокнуть комсомольский билет, достала его, взяла в зубы, затем, разорвав индивидуальный пакет, завернула в клеенчатую оболочку. Теперь хоть ныряй!

К вечеру вернулся Черемных. Он молча посмотрел на наш мост, устало чему-то улыбнулся и вдруг сердито набросился на майора, руководившего устройством траншей:

— Люди целый день в холодной воде мокнут, а вы тут…

Дальше он сам запнулся. Майор смотрел в упор. И, должно быть, многое прочел Черемных в его глазах: и что делал здесь этот майор, и тяжелый дневной бой на том берегу, и злую усталость. Черемных понизил голос.

Мост продолжал существовать, но началась уже общая эвакуация оставшихся на западном берегу Десны: дивизия занимала оборону по восточному берегу. Полк дневным боем дал возможность организованно отойти и окопаться другим частям дивизии. Нас сменили и на полуторке отправили в роту.

В санроте я отогрелась горячим чаем, а Дьяков, санитары и музыканты с удовольствием выпили предложенный им для растирания спирт. Меня всю растерла грубой тряпкой, смоченной в спирте, моя дорогая Дуся. Она так усердствовала, что, казалось, сдирала с меня кожу. Но когда я надела сухое белье и Дусин костюм, стало очень уютно.

Наступила ночь. Рота двинулась на новое место. Закутанная в шинель, я зарылась в сено в двуколке. Подошел Саша Буженко, попробовал, мягко ли, укрыл плащ-палаткой. У Саши была просто органическая потребность заботиться о людях. И заботу его чувствовали все: и старый доктор Приоров, которого Саша под разными предлогами отправлял отдыхать после напряженного дня работы, а сам становился на его место у операционного стола; и санитары, для которых Саша добывал сапоги вместо ботинок; и мы с Дусей, которых Саша всегда оберегал, как заботливый старший брат.

 

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ

В большой сарай на краю деревни Ивановки, служивший для хранения сена, мы въехали чуть ли не всей санитарной ротой. Здесь и разместился наш медпункт. Оборона проходила в полутора-двух километрах, и нередко до нас долетали мины и снаряды. Работа под обстрелом стала такой привычной и обыденной, что обстрел не столько пугал, сколько раздражал. Когда однажды от близкого разрыва вздрогнул сарай и с потолка посыпалась солома, доктор Приоров, обрабатывавший раненого, сбросил мусор с рукава халата и возмущенно развел руками:

— Ну, это уж черт знает что — мешают работать!

С минуту стояла тишина, потом грянул дружный хохот. Доктор обиделся, махнул рукой, поправил пенсне, что-то пробормотал себе под нос и решительно взялся за пинцет. Один из бойцов шутливо выкрикнул:

— Дайте бумагу! Сейчас доктор протест писать будет.

Со всех сторон раздавались шутки. Молчавший доктор наконец обозлился:

— Что смеетесь? Ну что, что? Воз-му-ти-тель-но! Медпункты во все века охранялись международными законами, а теперь что? Безобразие! Протест?! Поможет тут протест! Надо чем-то потяжелее вдалбливать элементарные истины в головы фашистов, тяжелым да покрепче! — Доктор рубанул воздух пухлой рукой, как будто на самом деле бил кого-то по голове.

Смех оборвался. Должно быть, поняли, что происходит с доктором. Пожилой добрейший человек, напоминавший мирного амбулаторного врача (вероятно, до войны о нем говорили, что он «мухи не обидит»), сейчас готов был вступить в единоборство с врагом.

Примерно через час к нам привели раненого офицера-эсэсовца. Он три дня скрывался в лесу; ранен серьезно — в плечо навылет. Осколок перебил ключицу, прошел через сустав; рука болталась как плеть, неперевязанная рана загноилась. Приоров приказал мне обработать рану. Когда я удивленно пробормотала: «Перевязывать фашиста…» — доктор сердито прикрикнул:

— Но мы не фашисты! Он ранен, а русские не добивают раненых.

Подошла ближе к офицеру; он закрыл рану здоровой рукой. Я решительно отвела ее; эсэсовец перевел глаза на мои руки, на шприц с морфием. От злости стиснула зубы; «Неужели он думает, что я сейчас его чем-нибудь отравлю?»

— Это морфий, — сказала ему.

Поняв слово «морфий», он затих. Все протекало благополучно, пока я делала укол и стояла сбоку. Но как только я склонилась над раной, эсэсовец рванулся и сильным ударом сапога в живот отбросил меня далеко в сторону. От боли, от неожиданности, от обиды на минуту помутилось в голове. Меня подняли. Эсэсовец смотрел мне прямо в глаза и смеялся. Бешенство неудержимой волной захлестнуло сознание.

— Вы подлец, понимаете, подлец! Вам недоступно чувство простой благодарности! Вас надо давить беспощадно, но вы будете жить, мы не расстреливаем пленных, иначе я сама пристрелила бы вас! Ведь такие, как вы, никому не нужны!

Я захлебывалась словами и вертела перед его носом стиснутым кулаком, измазанным его же кровью. В глазах эсэсовца взметнулся страх, и этот страх отрезвил меня. Я замолчала, махнула рукой и решительно отошла. Вот он, враг, с которым мы воюем! «Сверхчеловек», который, не задумываясь, убьет ребенка, надругается над женщиной, над стариком!

Неудержимое желание уничтожать фашистов захватило меня целиком. Да и меня ли одну? Не было в те дни юноши или девушки на фронте, будь то радист в штабе или сестра в госпитале, которых не волновали бы такие же чувства. Это были самые тяжелые дни войны, когда сердца наши истекали кровью при виде горящих сел и городов, при виде измученных беженцев, покидавших свои пепелища, и солдат, умиравших на наших руках. И не просто желанием, а жизненной потребностью стало самому сражаться с врагом, уничтожать его.

В этот день в Ивановку пришла танковая бригада. До войны мне, как и многим школьницам, верхом мечтаний казалось стать летчицей. Теперь при виде танков мечты о самолете поблекли. Танки! Вот о чем до́лжно мечтать, к чему стремиться! Ничто, кажется мне, не может сравниться с чувством огромного подъема, которое охватывает вблизи танка, при виде того, как, громыхая гусеницами, плавно покачиваясь, идет он! Все уступает дорогу богатырскому броневому коню. Как в сказках говорится: «Конь бежит — земля дрожит». Наверное, такими богатырями чувствуют себя и танкисты в своей удивительной машине. Меня всегда тянуло к машинам. Но сейчас в танках я видела не просто машину, а олицетворение боевой мощи моей страны. Воевать в танковой части, быть танкистом — значит воевать на главном, решающем направлении. Так казалось мне тогда, так думается и теперь.

Взволнованная событиями этого дня, я увидела перед собой ясную цель: уйти в строй и обязательно на танк.

Мне очень хотелось познакомиться с танкистами, и случай скоро представился. Ночью снова произошла заминка с машинами из медсанбата, и я отправилась в штаб танкистов за помощью. В избе разыскала майора, кажется начальника штаба. Он сидел сонный и злой, с перевязанным горлом. Подумала, ранен, оказалось — ангина. Даже обидно стало: танкист — и какая-то ангина! Майор без разговоров дал легковую машину, но мое уважение к нему было поколеблено: танкист не мог, не должен болеть такой банальной болезнью! Правда, майора вряд ли интересовало мое мнение.

На полученной машине капельмейстер Петя поехал в медсанбат, а я осталась дежурить в сарае. Было холодно. Небольшой соломенный настил крыши плохо спасал от сильного ветра, насквозь пронизывающего стены сарая. Санитары совсем сбились с ног: грели воду, поили раненых кипятком. На некоторое время это помогло. Но прошел час, и стало совсем холодно, заморосил дождь.

Выбившись из сил в борьбе с дождем и холодом, бросилась к избе, заменявшей ночью перевязочную, и позвала Буженко.

Саша с минуту постоял в дверях сарая, прислушиваясь к тихим стонам и тревожному дыханию дрожащих от холода больных людей, и тут же выбежал на улицу.

— Сено есть?

— Все, что было отдано тяжелым.

— Кормовое сено сюда!

Разбуженный старшина поднял всех ездовых, и санитары заботливо уложили раненых в душистое сено, собранное со всего села и обоза роты.

Через полчаса вновь напоенные кипятком, уже с сахаром, больные успокоились и заснули. Вся санрота отдала им свой паек сахара за два дня вперед.

К четырем часам утра пришла машина из медсанбата, и эвакуация, раненых снова наладилась.

Утром меня и Дусю послали в медсанбат проверить по спискам поступивших от нас раненых. Медсанбат находился в двадцати пяти — тридцати километрах от фронта и жил в полном покое.

Медсанбат, с тех пор как я из него ушла, разросся и обжился. Получены новые палатки, просторные, затянутые изнутри белыми простынями. В палатках стоят настоящие столы для перевязок. У сестер и врачей — чистые, белоснежные халаты. Даже раненые здесь выглядят иначе: у них более ухоженный вид.

Побродив и поудивлявшись покою, тишине и порядку, мы принялись за работу. Дуся перебирала записи в штабе батальона, я — в операционно-перевязочном взводе. Часов в шесть вечера ко мне подошел один из врачей.

— А ты под счастливой звездой родилась, — сказал он.

— Это почему же?

— Еще бы не счастливая. Разве это не счастье твое увело тебя с полкового пункта именно сегодня? Там, говорят, прямо в сарай бомба попала, всех побило. Кое-кого из уцелевших, но раненных только что привезли на сортировочную.

У меня подкосились ноги: «Товарищи, мои дорогие товарищи погибли! Все погибли!..» Прямо через кусты, не разбирая дороги, я бросилась к палаткам сортировочного взвода. Из штаба уже бежала Дуся. Я приостановилась, она догнала меня, мы ухватились за руки и побежали вместе.

На сортировочной никого из наших не было: «Неужели все убиты и никого, никого не осталось?..» Нас с Дусей со стороны, наверно, можно было посчитать за сумасшедших. Мы подбегали к раненым, заглядывали им в лица и бежали дальше. Наконец нашли лежавшего на носилках шофера медсанбатской машины, дежурившей в нашем полку. Мы обе так и упали перед ним на колени. Шофер говорил тихо, с трудом, но успокоил: наши все целы, сгорел пустой соседний сарай, его, шофера, ранило по дороге, попал под мину. Перегнувшись через разделявшие нас носилки, мы с Дусей обнялись и крепко расцеловались. Работу мы уже закончили, нам предложили заночевать, но мы категорически отказались и на первой же попутной машине поехали домой в свою роту.

Первым, кого мы увидели, подъехав к нашему медпункту, был Саша Буженко. Он шел по деревенской улице, о чем-то задумавшись, не обращая внимания на проезжавшую машину.

— Саша! Саша! — закричала я.

Дуся забарабанила по кабине полуторки.

Машина остановилась, и подбежавший Саша протянул нам руки. По очереди спрыгнули мы прямо в его объятья.

— Целы, девочки, целы, мои хорошие? — Сашины глаза светились счастьем. — Я из-за вас сегодня столько пережил! Целую жизнь прожил. Передали, что вы под обстрел попали, обе ранены, в медсанбате лежите. Только что приказал седлать Стрелку, хотел в медсанбат скакать.

— А нам тоже сказали, что в сарай бомба попала и вы все погибли. — сказала Дуся.

Я держалась за Сашин рукав, не думая ни о том, что впереди ночь вдали от медсанбатского покоя и тишины, полная тревог, волнений, стонов и крови, ни о близкой, слишком близкой стрельбе, радуясь только тому, что снова дома, в своей санитарной роте, среди товарищей, только сегодня до конца осознав, насколько они мне дороги и близки. И еще не верилось, что все в порядке и ничего не случилось. Так уж устроен человек. Почему-то всегда легче верит в плохое, чем в хорошее.

— Знаешь, Саша, ты нас больше никогда не отправляй в тыл. Что бы ни случилось, пусть будем всегда вместе, — сказала я, все еще не выпускал его рукава.

— Да, — сказал Саша, — ты права. Лучше всегда быть вместе. — Он как-то странно пристально посмотрел мне в глаза и с нарочитой бодростью в голосе поспешно добавил:

— А теперь отдыхать, отдыхать! Приказываю спать. Бегите, девчата, в свою хату.

Двадцать второго сентября дивизию отвели на отдых и пополнение.

Меня и Дусю освободили от всяких обязанностей под предлогом, что сейчас нужна квалифицированная медицинская помощь. Неофициально Буженко заявил, что девушкам необходимо отдохнуть.

За эти дни много писем написали мы с Дусей в разные уголки страны.

Один пожилой ездовой попросил «дочек» написать письмецо в колхоз.

— Да разве ты, дядя, неграмотный?

— Как так неграмотный? — обижается дядя. — Только не могу я писать, чтобы и складно было и чтоб, если посмотреть, с виду красиво.

Письма разные, но думы у всех одни: о доме, колхозе, о хлебе. Вид неубранного хлеба здесь, на полях войны, ранит сердца хлеборобов: «А как там, дома, убрали ли? Мужиков в колхозе мало, выдюжат ли бабы?» И тут же смеются: «Если мою взять, за трех мужиков сработает, по себе знаю: тяжелая рука, сильная!»

А как в эти дни ожидалась почта! Почта! Сколько радости приносил в своем мешке почтальон! Родным домом веяло от помятых треугольничков-писем! Позавчера наш почтальон пришел пешком, отчаянно ругая весь белый свет и особенно тех, кто придумал мины. Путешествуя от полка к полку, он заехал на минное поле. Лошадь разорвало на части, его только оглушило, но, самое главное, один мешок с письмами разметало по ветру, Почтальон бросился было собирать письма, но вовремя вспомнил о минах. Он разыскал саперов и слезно просил их командира помочь: все равно займутся разминированием, так пусть начнут в первую очередь с того места, где убило его лошадь. Командир дал двух саперов с миноискателями, и почтальон вместе с ними до позднего вечера ползал по полю, собирая письма.

Сегодня почта принесла мне радость: целых две посылки от мамы! Чего только в них не было: копченая колбаса, шоколад, орехи, конфеты, теплый свитер, шерстяные носки и даже маленькие хромовые сапожки! А самое главное: письмо — огромное, на двух больших двойных листках, ласковое, родное.

Это первое письмо после двух месяцев. Вскрыла, читаю, не очень разбираюсь сразу — у мамы плохой почерк, — да мне и на важны слова: от неровных строчек идет что-то большое, родное, теплое…

Мама, мама! Моя золотая мама!.. Как я благодарна тебе за те счастливые минуты ощущения тебя рядом, которые дает твое письмо!

«…Наша артель взяла шефство над одним из госпиталей, чему я очень обрадовалась: очень хочется быть поближе к тебе, моя голубка! После первого посещения госпиталя не спала всю ночь, все думала о тебе. В госпиталь хожу каждый день. В моей палате восемь мальчиков немногим постарше тебя. Очень хочу, чтобы они в моей заботе почувствовали мать…»

Мысленно я побывала дома, целовала руки моей мамы, ходила с ней в школу; сама слышала ее разговор с Марией Николаевной, завучем, о том, что я в этом году не приду учиться в десятый класс. Стало радостно и немного грустно. Нестерпимо захотелось домой хоть на часок: увидеть маму, сказать, как безмерно я ее люблю… Я так неожиданно уехала, почти убежала, даже не попрощалась как следует.

Теплая, сладкая волна захлестнула сердце. Мама, моя мама, ты не сердись на меня, родная, за побег, я делаю свое маленькое дело, но участвую в большом, народном; для счастья своего, для счастья наших мам воюют их дети. Я знаю, ты понимаешь меня, хотя немножко и боишься за свое дитя: «Война ведь, убить могут». Но я уверена, я горжусь своей мамой, зная, что боязнь за жизнь дочери не превышает у нее чувства большего, чем простое материнское, — чувства настоящей матери. Я знаю, если бы я не так стремительно убежала из дому, когда ты еще не опомнилась от первого инстинктивного чувства страха за меня, то без слез, твердо проводила бы меня в бой, моя гордая мама. Как хочется, чтобы долетела до тебя моя любовь, чтобы ты почувствовала ее дыхание, чтобы согрела она тебя, если тебе холодно, чтобы опорой она была бы тебе твердой, когда тебе будет трудно, чтобы радостью была, если тебе будет грустно, моя голубка-мама!

Кстати, о десятом классе. Когда мама заявила в школе о том, что я не приду учиться, заведующая учебной частью Мария Николаевна очень серьезно ей ответила: «Ира переведена в десятый класс и в школу обязана явиться в срок; если не придет, будет исключена за неявку».

Мама даже обиделась: «Ирина не в доме отдыха, а на войне…»

Я показала письмо Буженко.

— Знаешь, — обрадовался он, — если учительница так твердо заявляет, что ты должна явиться в школу, — значит, в Москве очень верят в победу. Дело не в учительнице, а в настроении Москвы.

Саша задумался.

— Ты бы сама написала в школу, — предложил он.

— А кому писать?

— Неужели тебе некому написать в свою школу?

— О, конечно, есть! Там же мой пионерский отряд.

— Твой отряд?

— Ну да. Я в прошлом году была вожатой пионерского отряда шестого класса и в этой году тоже была бы, если б не война. Теперь они в седьмой перешли. Если бы ты знал, какие в этом классе чудесные ребята! А Мария Николаевна как раз у них классный руководитель.

— И ты до сих пор ничего не писала?

— Не-ет.

— Это же просто безобразие! — возмутился Саша. — Садись и пиши сейчас же.

— А что писать?

Саша задумался.

— Хорошо, — сказал он, — пиши вот так: «Дорогие ребята, у вас начались занятия, перед вами трудный, ответственный этап в жизни — в этом году вы кончаете семилетку». Класс в целом хорошо учился?

— Да, очень хорошо. Правда, были и такие, что ленились, но и те подтянулись.

— Тогда пиши дальше: «В прошлом году вы хорошо окончили шестой класс, в этом году вы должны учиться еще лучше. Я пишу вам с фронта, из действующей армии, и вы не обижайтесь, если мое письмо вам покажется несколько суровым. Здесь, среди смерти и горя, я прохожу школу большой жизни». Ты пиши, пиши, потом, что надо, подправим! — прикрикнул на меня Саша, заметив, что я остановилась. — «Да, именно среди горя и смерти, — продолжал он диктовать, — потому что нет большей боли, чем отступление. Каждый шаг назад — это еще одно село, вспыхнувшее пожаром за нашей спиной, это еще сотни родных, советских людей, оставленных в неволе. В пыль дорог Смоленщины тяжелыми свинцовыми каплями падает кровь наших изболевшихся сердец. По этим вехам мы найдем дорогу обратно. Мы вернемся, и мы победим!» Поставь три восклицательных знака. Пиши дальше:

«Пусть вас не пугают печальные сводки о том, что оставлено нашими войсками столько-то населенных пунктов. В каждом из них остался кусочек сердца, кусочек души русского солдата. А человек не может жить с сердцем, разорванным на части. Мы вернемся, мы соберем по капле все с болью и кровью оставленные здесь частицы наших честных сердец. Наша Родина снова будет едина и свободна, и мы еще увидим Германию под белым флагом. В это верят все до единого солдата и командиры. Я знаю, что это так: без этой веры армия не сумела бы отражать сильнейшие натиски врага, которые она выдерживает. Нам порой приходится очень трудно, ребята, но мы знаем: в тылу сидите за школьными партами вы — наша смена и гордость будущего.

Сегодня мы хоронили товарищей. Они погибли в бою за вашу свободу и счастье. Смерть каждого из нас налагает на вас дополнительную ответственность. Вы должны очень хорошо учиться, ребята. Помните: стране нужны грамотные бойцы мира. Когда окончится война, Родине нужны будут инженеры, архитекторы, командиры новых строек. Ими будете вы, ребята». Теперь еще добавь что-нибудь от себя, — сказал Саша.

— И еще напиши от всех нас привет, — раздался за спиной голос.

Я обернулась. Увлеченные письмом, ни я, ни Саша не заметили, как около нас собралась большая группа бойцов.

— Доктор правильно говорил. Только так надо писать пионерам. Пусть узнают про нашу боль и про нашу веру, — сказал один из них в ответ на мой вопросительный взгляд.

— На, возьми конверт, запечатай письмо и отправляй, — сказал другой.

Второго октября немцы снова прорвали оборону, и мы получили приказ отходить.

К обозу санитарной роты присоединились группы бойцов на двуколках из других подразделений. Получился огромный обоз, в целом разнородный. И всех этих людей сумел объединить наш Саша Буженко.

Через горящий Гжатск мы проходили ночью. Лошади были голодны, а в городе имелись большие хранилища сена и овса. Сторож склада, несмотря на то, что город горел, заявил, что бесчинствовать он не позволит, и потребовал накладную или распоряжение от райсовета на выдачу сена. Что было делать? Задерживаться в городе мы не могли; обоз подпирала отходящая пехота.

Щепетильность сторожа была понятна нашему честнейшему Саше. Он поскакал к райсовету, но уже было поздно: над зданием райсовета высоко в небе вздымались черный дым и огромные языки пламени. В первом этаже еще были люди: они сжигали бумаги. На Буженко буквально вытаращили глаза:

— Какую накладную? Берите, сколько сможете увезти, и поторопитесь: к складам послан человек с заданием сжечь их.

Набрав сена, мы двинулись дальше.

Большую часть дороги я ехала верхом, даже дремала в седле. Дорога шла лесом и через притаившиеся деревушки. Реку Угру мы переходили вброд. Не знаю, то ли мы плутали немного, то ли речка так петляла, но через Угру мы переправлялись трижды.

Здесь я была контужена взрывной волной и ранена в ногу небольшим осколком мины. Рана легкая, поверхностная, и поначалу она мало беспокоила.

Однажды наш обоз был остановлен пулеметным огнем. Буженко приказал нам отойти в лес и выслал в разведку старшину с двумя санитарами.

Через час они вернулись и доложили: впереди вдоль дороги, километра на полтора, вытянулась деревня. На улице, у плетней, старшина заметил женщин. Когда он их окликнул, женщины убежали.

У входа в деревню под большой сосной нашли много патронов и пустую ленту от пулемета; ездовые сказали, что именно оттуда велся огонь по обозу. Видимо, немцы ушли. Но ушли ли они из деревни и открыта ли дорога?

У старшины появился план: взять меня с собой, провести к деревне, а там я окликну женщин. Может быть, они не испугаются женского голоса и не убегут.

Наш маленький отряд повел доктор Буженко. В полной темноте подошли мы к крайней хате. Вокруг — никого. Очень тихо, и тишина эта тревожнее всякого шума. Прошли еще немного вперед и заметили у одного дома группу женщин.

— Если по тебе начнут стрелять, не беги, а падай на землю и ползи к нам, мы тебя прикроем огнем, — приказал мне Буженко.

Пошла прямо по улице, но вдруг споткнулась, под ногами что-то загремело. Женщины притихли. Я оглянулась на притаившихся у крайнего дома товарищей и быстрым шагом пошла вперед.

Из-за тучи выглянула луна.

— Бабоньки, помогите мне! — позвала я громким шепотом.

Женщины еще плотнее прижались к забору и молчали. Я быстро сорвала пилотку, встряхнула головой при лунном свете, ярко освещавшем улицу, рассыпавшиеся волосы должны быть заметны.

— Бабоньки, не бойтесь!

Женщины боязливо подошли ко мне. Одна из них, всплеснув руками, спросила:

— Как ты сюда попала? Куда тебя спрятать?

— А зачем прятать? Скажите, лучше, кто стрелял.

Перебивая друг друга, женщины рассказали: еще вечером немцы сбросили десантников, переодетых в форму советских бойцов. Они и обстреляли наш обоз. Нашу первую разведку женщины тоже приняли за переодетых врагов. Сейчас немцы занимают четыре крайних дома на противоположном конце села. Посоветовав женщинам не выходить из домов, я вернулась к своим.

Буженко решил пробиться через село. Собрав довольно внушительный отряд, он сам повел его в атаку.

Обоз притих в лесу. Медленно потянулись минуты ожидания. Потом тишину расколол резкий треск выстрелов. Очень недолго слышалась стрельба, и снова тишина. Что там? Как закончился короткий бой? А тут еще луна зашла. В кромешной тьме мы с Дьяковым тихонько вышли к голове обоза, на опушку леса. Вдруг раздался голос нашего дорогого Саши Буженко:

— Товарищи! Где вы там притаились?

Мы облегченно вздохнули. Дорога была свободна.

Дьяков смотрел влюбленными глазами на Сашу. Буженко все очень любили у нас в роте, а сейчас его беспрекословно слушались даже чужие.

Много сел было на нашем пути. Позади оставались слезы и горе, как будто угрюмые бойцы уносили с собой всю радость жизни. Мы слышали горестные причитания женщин, принимали молчаливые укоры стариков. Тяжелым грузом ложилось на плечи горе советских людей. Бойцы давали клятву: за эти слезы они отомстят.

И стали твердыми сердца у слабых, а у сильных — как сталь. Мы говорили женщинам, старикам, детям: «Верьте, мы вернемся!» И нам верили, только горестно шептали: «Поскорей… родимые…»

Из деревни под названием не то Знаменье, не то Знаменка колхоз угонял на восток гурт скота. Когда мы пришли в село, правление колхоза готовилось к эвакуации. Председатель оставался в районе партизанить. Он бережно держал в руках деревянную шкатулку и сурово наказывал членам правления:

— Вручаю вам акт на вечное пользование землей. Дорогая это грамота! Советская власть навечно отдала нам вот эту землю. — Он широко обвел рукою вокруг. — И нет силы, которая могла бы ее у нас отобрать.

Все стояли поникнув головами, в молчании.

— А ты, дед, — повернулся председатель к сарику (как оказалось, это был ученый-пасечник), — оставайся за хозяина… Пасеку нет угонишь, ее нужно спрятать… Помни: там, где есть советские люди, там — Советская власть…

Узнав, что сейчас подойдет наша часть, председатель распорядился отделить от стада несколько свиней и овец.

В селе мы задержались, отдыхая под сенью вековых развесистых дубов, под которыми раскинулась большая колхозная пасека. Далеко вокруг разносился пряный медовый запах. Ученый дед-пасечник угощал нас медом. Осеннее солнце отражалось в сотнях ячеек сотов, наполненных золотистым медом. Дед угощал, как добрый хозяин, приговаривая:

— Кушайте на здоровье, а когда вернетесь, принесите с собой жизнь такую, как этот мед: светлую, чистую, сладкую.

Мы обещали.

Ударили первые заморозки, выпал ранний снег, моментально застывший на земле мелкими льдинками.

В Можайске, в домике, куда мы вошли с Дусей, меня поразило что-то. Я не сразу осознала, что именно. Прошло несколько минут, пока я наконец догадалась, в чем дело: ведь я не видела электрического освещения с самого отъезда из Москвы!

Дуся опередила меня, включила репродуктор — дивные звуки полились из черной коробочки. Все трудности были забыты. Сразу даже не разобралась, что именно играли. Знала только, что это Чайковский.

Наконец вспомнила: «Анданте кантабиле». Пока не кончилась музыка, не тронулась с места. Я плакала. От умиления? Нет. Оттого, что снова слышу музыку Чайковского. Оттого, что ее передает Москва.

Оттого, что это происходит четырнадцатого октября, когда мы отошли так близко к Москве и все еще продолжаем отступать.

За Можайском, около Вереи, наш обоз остановился на привал в лесу. Дьяков, как всегда, «обследовал окрестности» и принес весть: за леском занимает оборону московское ополчение.

Москвичи! Родные москвичи!

В школе меня как-то спросили, считаю ли я себя москвичкой. Я родилась в Донбассе и с особой гордостью всегда заявляла: «Я потомственный шахтер». Но бо́льшую часть своей семнадцатилетней жизни прожила я в Москве, и уже забывался запах рудника, и осталась от Донбасса только тяга к теплу и солнцу да, пожалуй, мягкая буква «г» в выговоре. Восемь лет я училась в московской школе, десять лет из своих семнадцати ходила по московским улицам, с каждым днем все больше любя их. Все в Москве было родным, близким, неотделимым от меня самой.

И, однако, я никогда раньше не чувствовала себя москвичкой так остро, как сейчас. Сейчас, когда мы дошли почти до предместий Москвы, все, кто встал на ее защиту, все считали себя москвичами.

— Я жил в Первомайске, на Украине, — рассказывал Буженко. — Но мне всегда казалось, что само слово «Москва» можно писать только алыми буквами с золотом, чтобы от каждой буквы исходило сияние. Для меня Москва не символ, нет — это реально существующий, осязаемый организм, как головной мозг у человека. Без него нельзя жить. От него идут все нити управления жизнью. И мне очень хочется пожать руки москвичей, вставших на защиту своего города!

На большой поляне мы увидели людей в военной форме. Странно не вязались с красноармейским обмундированием золоченые пенсне и роговые очки у многих ополченцев. Уже по тому, как осторожно садились они на землю, выбирая пенек или кочку, чувствовалось, что военными эти сугубо гражданские люди стали совсем недавно.

Около Буженко и Дьякова сразу собралась группа ополченцев, начался оживленный разговор. А мне даже не нужно было разговаривать. Я просто с восхищением смотрела на москвичей, и все в них нравилось и радовало: и то, что они какие-то нескладные в своем наскоро пригнанном обмундировании, и то, как, переходя лужу, полный высокий мужчина в роговых очках осторожно, двумя пальцами, приподнимал полы шинели, и даже то, как некоторые держали винтовки — почтительно и с опаской.

Обернулась на знакомый голос. Передо мной в красноармейской гимнастерке, со шпалой на зеленых фронтовых петлицах стоял директор нашей школы, Николай Яковлевич. Такой же кругленький, розовощекий, только подбородки его (у него их было два) непривычно небриты. На голове, остриженной наголо, неудобно примостилась пилотка. Не успела опомниться, как Николай Яковлевич крепко обнял меня. Обхватив за шею моего дорогого директора, долго терлась щекой о его колючую щетину, скрывая навернувшиеся слезы. А когда наконец посмотрела ему в лицо, увидела, что глаза моего учителя тоже были влажны.

— Товарищи, это ученица десятого класса моей школы, — повернулся к ополченцам Николай Яковлевич. Ему очень хотелось похвастать своей ученицей. — Хорошая ученица, Конституцию наизусть знает. (Николай Яковлевич вел у нас уроки Конституции СССР.) А ну, Ира, покажем, как учились лепешинцы. Как гласит статья вторая?

Я отрапортовала, как на уроке:

— «Политическую основу СССР составляют Советы депутатов трудящихся, выросшие и окрепшие в результате свержения власти помещиков и капиталистов и завоевания диктатуры пролетариата».

— Вот видите, как мы учились! Это не какая-нибудь школа, а тридцать вторая имени Лепешинского Фрунзенского района Москвы. — Николай Яковлевич радостно улыбался. — Смотри, какие здесь люди собрались, какая это огромная, непобедимая сила. — Он указал на небольшую группу. — Это врач, это архитектор, это учитель географии, а это портной. Мы пришли в райком партии, и нас организовали в батальон Фрунзенского района Москвы. Вон в тех кустах стоит Октябрьский район, а немного дальше — Кировский. Москвичи отрыли эти оковы, москвичи заняли их для обороны Москвы. Вот мы и встретились: ты, моя ученица, и я, твой старый директор. Неподалеку отсюда стоит с артбатареей наш учитель физкультуры Тихон Николаевич, а сколько выпускников одной только нашей школы сражается на Украине, у Севастополя и здесь, под Москвой!

Николай Яковлевич обошел со мной окопы ополченцев, и я с гордостью и радостью увидела, что наш любимый директор, теперь комиссар батальона, любим и здесь в окопах.

Прощаясь со мной, Николай Яковлевич сказал:

— А здорово будет: встретимся после войны в школе и расскажем ребятам о нашей сегодняшней встрече под Москвой. Отчитаемся сами в пройденном пути и потребуем отчета у каждого: «Что ты сделал для Родины?»

Пятнадцатого октября наша дивизия сосредоточилась у поворота шоссе из Москвы к Наро-Фоминску. Проведены были партийные и комсомольские собрания.

Командир дивизии генерал-майор Захаров заявил:

— К нам идет пополнение, а пока каждый боец должен биться за себя и за тех, кого нет в наших рядах, кто пал в боях. Драться мы должны и будем так, как будто нас стало не меньше, а больше.

В строй встали все способные держать оружие. Взяли винтовки повара, писари штаба, санитары и старики ездовые. У пулеметов и в цепи стрелков легли командиры из штаба полка и дивизии.

Первый натиск фашистских полчищ, рвавшихся к Москве, приняли коммунисты.

Поредевшая в кровопролитных боях дивизия стояла непоколебимо. Через несколько дней пришло пополнение. В новых стеганых ватниках и таких же брюках, в ладных валенках, в белых овчинных полушубках пришли на защиту Москвы металлурги Урала, студенты и рабочие Москвы, сибирские охотники. Они влились в ряды закаленных боями солдат нашей дивизии.

Больше всего пришло сибиряков. Они принесли с собой молодой задор и неудержимую отвагу. От них веяло морозами, тайгой и непочатой силой народа русского.

Как раз мимо нашего медпункта проходила рота сибиряков, когда налетели «юнкерсы». Бойцы рассыпались, залегли. Воздушная волна от близкого взрыва подбросила молодого лейтенанта и швырнула в придорожную канаву. «Юнкерсы» улетели.

Лейтенант, которому я помогла выбраться, отряхнулся и полушутя сказал:

— Смотри-ка, война-то настоящая, придется всерьез браться за дело! — Затем, как будто только что увидел меня, представился: — Будем знакомы. Лейтенант Карташев. С Енисея.

— Будем знакомы, — в тон ответила я. — Санинструктор Левченко. С Москвы-реки.

— Прощай, москвичка! Может, встретимся!..

Мне недолго довелось участвовать в боях за Москву. Воспаление легких, контузия и больная нога надолго вывели меня из строя.

Буженко в самой категорической форме приказал отправить меня в сопровождении Дуси в госпиталь.

Прощаться пришли все санитары и ездовые. Никогда в жизни не слышала я так много хорошего от стольких людей сразу.

Перед самым отъездом и Саша сказал мне много чудесных слов, которых не смел сказать раньше. Сердце странно заныло, я заплакала навзрыд и обещала вечно помнить его, моего большого, светлого друга.

Сашу я больше никогда не видела. Он погиб в боях под Москвой в первые дни нашего наступления, но образ его всегда в моей памяти и, наверное, пройдет через всю мою жизнь.

 

СНОВА В ПУТЬ

День двадцать четвертой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции я встретила в госпитале в городе Инзе Куйбышевской области.

Не было бы войны, собрались бы мы сейчас на школьном дворе, счастливые, веселые, поздравляя друг друга с праздником. В этот день девушки всегда вплетали в косы широкие красные лепты. Теперь наш класс — десятый, и мы шли бы на демонстрацию первыми или правофланговыми. На Садовом кольце море людей, и наша колонна, которая казалась такой внушительной на школьном дворе, растворится в общем людском потоке, шумящем, поющем, смеющемся, шелестящем шелком знамен.

Впереди нас спецшкола с оркестром. Сзади завод «Каучук», много баянистов; мы все танцуем, весело играем в очень длинный ручеек; кто-нибудь из мальчиков обязательно купит «уйди-уйди» или дразнит девчат китайским мячиком на резинке.

На Красной площади закончился военный парад. У Мавзолея торжественно выпрямились голубые елочки. Прошли передовые районы Москвы.

Идем и мы, школьники.

«Не задерживайтесь, не задерживайтесь», — торопят руководители колонн. А нам так не хочется уходить с радостно праздничной площади, расстаться с шелестом знамен, под которыми, стоит только чуточку помечтать, и немедленно почувствуешь себя в строю бойцов! Хочется крикнуть что-то особенное, что переполняет сердце, и не можем подобрать слов, а когда кажется, что нашлись слова, колонна уже прошла, и мы спускаемся на набережную.

Что-то сейчас в Москве, которой угрожает враг?..

В палату без стука вбежал один из ходячих больных:

— Скорее! В Москве парад… Как всегда, на Красной площади… Войска идут, артиллерия, танки… По радио все, все слышно!..

В столовой собрались почти все раненые. Даже тяжелобольные потребовали, чтобы их перенесли к репродуктору. Выздоравливающие с санитарами и сестрами помогли им в этом. Некоторых перенесли с койками.

Жадно ловим каждый шорох — дыхание Красной площади.

Исхудавший, казавшийся подростком раненый — только морщины да седина выдавали его возраст, — тихо покачивая скованную гипсом руку, неотрывно смотрел в одну и ту же точку; другой, в наспех накинутом халате, вытянул больную ногу, уперся подбородком о костыль и весь ушел в свои мысли; молоденькая светловолосая сестра присела на краешек койки к больному с высоко забинтованной шеей; придерживаясь за ребро кровати, тот все пытался приподняться, а она успокаивающе поглаживала по серому одеялу и слушала, слушала… Слушала и я. Там, в родной Москве, суровым шагом прошли перед Мавзолеем боевые дивизии. Может быть, прошли и мои товарищи, славная наша дивизия?

Необычные звуки наполнили столовую бывшей железнодорожной больницы на маленькой станции. Чеканный шаг бойцов, грохот танков, решительная поступь тех, кто прямо с Красной площади пройдет по посуровевшим улицам Москвы и совсем неподалеку от столицы, в пригородах ее, вступит в бой с врагом. Казалось, после всего слышанного по радио, продуманного, прочувствованного сегодня, в этот суровый и празднично-боевой день немыслимо больше оставаться на тихой больничной койке.

Раненые, даже те, которые едва держались на ногах, осаждали дежурного врача: «Выписывайте, нам надо на фронт». Однако ни категорические требования, ни мольбы, ни угрозы куда-то жаловаться не помогали.

— Фронту нужны здоровые, крепкие люди. Вы еще не поправились. Придет ваше время — не задержим, выпишем, — терпеливо и невозмутимо повторял врач. И против этой «убийственной» справедливости «медицины» очень трудно было что-либо возразить. Ничего не поделаешь, что верно то верно: на фронт надо ехать здоровым. Значит, надо ждать, когда придет время.

Мое время пришло в морозный декабрьский день.

Утро пролетело в хлопотах. Получала документы, очень долго прощалась — надо же было всех обойти, попрощаться, — выслушивала массу наставлений и напутствий. Все, что ждет впереди, казалось простым и ясным. Вот доеду до Горького, куда меня направляют из госпиталя, оттуда сразу же на фронт. Ну, а что такое фронт, было знакомо.

Но, когда захлопнулась госпитальная дверь и я осталась одна посреди заснеженной улицы незнакомого, в сущности, города, незаметно подкралась к сердцу глухая, неясная тоска. Признаться, чуточку, а если уж совсем по-честному, то пожалуй, даже больше, чем чуточку, растерялась. Горький, фронт — все отодвинулось неизмеримо далеко. Реально же существовал незнакомый город, мороз, летнее обмундирование под довольно поношенной солдатской шинельке, пилотка, которая никак не защищала от ветра моментально замерзшие уши, да небольшая ржаная лепешка в вещевом мешке: подарок на дорогу от старенькой нянечки — весь мой провиант, если не считать продаттестата, с которым я не знала, как обращаться.

Где-то в конце кривенькой, сугробистой улочки начинаются новые, неведомые пути-дороги. Как пройти по ним, как проехать, что-то ждет на их ухабах?.. Как ни думай, ни гадай, все равно не угадаешь. Похоже, придется решать задачу со многими неизвестными. Раз так, решать буду, как школьник: действие первое — добраться возможно быстрее до Горького. Перекинув через плечо лямки своего сморщенного в кулачок вещевого мешка, зашагала к железнодорожной станции.

И тоска, и растерянность, и думы-раздумья — все, как шелуха, отлетело напрочь, едва переступила незримую границу, отделявшую тихий, словно бы застывший в зимней спячке, покосившийся от времени городок от деятельной, гомонливой сутолоки вокзала.

Битком набитый людьми стоит у перрона пассажирский поезд. Короткий свисток — это «главный» дает отправление. Ему отвечает пронзительный свисток паровоза. Дядька, коренастый, коротконогий, в стеганке, ошалело натыкаясь на людей, корзинки, ящики, бежит к вагону. Ткнулся в один, в другой, и, наконец, впихивается на переполненную площадку. И словно бы вместе с ним, с запыхавшимся, опоздавшим пассажиром, вздыхает с натугой паровоз — поезд трогается.

На перроне среди корзин, сундучков, перевязанных веревками чемоданов, на длинных, похожих на саваны, сшитых наспех из простыней и скатертей мешках — женщины и дети. Это эвакуированные со своим скарбом ждут пересадки. Длинная, петляющая очередь военных выстроилась к окошку. Над ним — кривыми буквами «Продпункт». Пахнет хлебом и селедкой. Здесь, оказывается, можно предъявить продаттестат, что я и делаю, и мой вещевой мешок уже не напоминает сморщенную оболочку проколотого воздушного шара.

Люди в несвежих белых халатах несут на носилках, ведут под руки раненых — прибыл санитарный поезд. Женщины оставляют свои тюки, корзины, чемоданы, обступают раненых, вопросительно, с тревогой и надеждой, всматриваются в усталые, посеревшие от боли лица. Как знать, может, своего тут встретишь? На войне где-то… Адресами-то растерялись…

С грохотом проносится воинский эшелон. Солдаты в шапках-ушанках, в полушубках и валенках с любопытством выглядывают из дверей теплушек. Вместе с эшелоном возникла, промчалась, стихла песня. Женщины тихо переговариваются:

— Вишь ты, без остановки.

— На Москву пошел…

— Тепло одеты. Воевать сподручней в такой одеже.

Вокзал, с его кажущейся беспорядочностью и суетой, был самой жизнью, со всей суровостью зимы сорок первого года, с волнениями, надеждами, горестями, радостями, присущими жизни как таковой. Здесь не было места душевной растерянности и неясным думам о путях-дорогах. Здесь все было деятельно и конкретно. И, как все, я стала искать возможности быстрейшего отъезда.

Разговорилась с сержантом-летчиком, и он посвятил меня в тайны железнодорожного движения; надежды сесть в пассажирский поезд чрезвычайно мало, да и ехать очень долго, так как в первую очередь пропускают воинские эшелоны. Сержант ждал эшелона «если не с летчиком, то хоть с чем-нибудь похожим». Мимо нас к коменданту прошли три командира-танкиста, и летчик подтолкнул меня:

— Пойди попросись, тут эшелон с танками пришел; они, наверное, оттуда, может, возьмут.

Я, ожидая возвращения танкистов, даже размечталась: а вдруг они в самом деле возьмут меня, и не только в эшелон, а даже к себе в часть?..

Танкисты вышли. Быстро пошла им наперерез, откозыряла и даже каблуками щелкнула:

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

— Пожалуйста.

— Скажите, пожалуйста, если это не военная тайна: вы не из эшелона?

Майор улыбнулся. Это не военная тайна, и они не из эшелона, но, если мне надо ехать, они могут меня взять с собой: отстал их товарищ, и в вагоне есть лишнее место; едут они тоже в Горький.

Через каких-нибудь двадцать минут я оказалась обладательницей нижнего места в купе мягкого вагона в быстро мчавшемся поезде.

В пути наслушалась таких рассказов, былей и небылиц о танках, что не выдержала и рассказала моим попутчикам о своей заветной мечте стать танкистом и тут же попросила их взять меня к себе в часть. Они сами ехали за назначением в управление кадров и заверили, что стоит только мне туда явиться, и все будет в порядке. Танкисты так уверенно об этом говорили, и я так поверила им, что была невероятно обескуражена, когда в управлении мне сказали:

— Медицинским персоналом мы не ведаем; кроме того, вы младший комсостав.

Мне еще под Москвой присвоили звание старшины, и я до сих пор очень гордилась своей «пилой» — четырьмя красными треугольниками на петлицах. Теперь же оказалось, что моих треугольников еще очень мало, чтобы мною, наравне с командирами, занималось управление кадров.

То ли моя горячая просьба убедила майора, к которому я попала на прием, то ли он просто сжалился надо мною, но майор пообещал направить меня в танковую часть при условии, что я принесу направление с пересыльного пункта.

С утра снова началось «хождение по мукам». В канцелярии пересыльного пункта мне сказали, что могут послать в пехоту, в лучшем случае — в артиллерию, но никак не в танковую часть: у танкистов-де есть свои формировочные пункты. На всякий случай посоветовали пойти в военкомат. Может быть, военкомат и направит меня к танкистам.

Из госпиталя я выписалась шестого декабря, а вот уже и двенадцатое наступило.

Я была в канцелярии пересыльного пункта, когда услышала по радио сообщение Совинформбюро о разгроме немцев под Москвой: «…провалился план немецкого командования окружения и взятия Москвы».

Пулей вылетела на улицу. Не обращая внимания на мороз и ветер, мчалась в военкомат. Не могут, не могут отказать мне в том, чтобы отправить на фронт, пусть даже не в танковую часть! Под Москвой сражается родная моя дивизия, мои товарищи. Они сдержали слово, данное в хмурые, суровые дни октября, и отстояли Москву.

Эти мысли я и выложила удивленному моим вторжением военкому.

Военком не возражал. Он направит меня даже в танковую часть, но при том условии, если оттуда пришлют требование, раз я уж такая необходимая для танковых войск личность.

Я была огорчена и, должно быть, очень жалобно спросила:

— Что же мне теперь делать? Кто ж меня будет требовать?

Военком нахмурился, потом широко улыбнулся и хлопнул себя ладонью по лбу.

— Правду говорят: одна баба семь мудрецов заговорит. Девушка милая, бегите скорее в автобронетанковый центр, он как раз такими, как вы, ведает. Бегите, бегите! — И военком даже легонько подтолкнул меня за плечи к двери. — Там вы обо всем договоритесь.

Дальше все произошло как во сне, быстро и удивительно просто. Часа через два я была уже в распоряжении АБТЦентра и получила назначение в медсанбат танкового соединения.

Вчера еще мне казалось счастьем попасть в танковое соединение хотя бы санинструктором, а сегодня… «Медсанбат? Какая разница — танкового или стрелкового соединения? Все равно медсанбат!» Не об этом мечтала я. Хотелось на передовую, помогать танкистам в их тяжелой боевой работе. Втайне я лелеяла мечту стать там танкистом, а вот, пожалуйста, — медсанбат!

Майор Бошьян, принявший меня, на этот раз был неумолим: приказ есть приказ. Два дня я его убеждала, доказывала, на третий он не выдержал:

— Послушайте, вы что же, хотите в танковую часть или, может, танкистом хотите стать?

— Танкистом, — вырвалось у меня.

Майор даже присвистнул.

— Послушайте, вы это совсем серьезно, без всякой этакой, — он сделал неопределенный жест рукой, — романтики? А?

— Товарищ майор, это очень серьезно, — ответила я тихо, но решительно.

— Знаете что, — сказал после некоторого раздумья майор, — пойдите к нашему генералу, если не боитесь, он и решит. Он хороший, не смотрите, что сердитый на вид.

Как-то в коридоре я видела уже начальника АБТЦентра. Его строгому лицу особенно решительное выражение придавал шрам, пересекавший правую бровь. В АБТЦентре его и боялись и любили.

Когда на робкое «разрешите» я услышала «да», когда вошла в кабинет и закрыла за собой дверь, когда почувствовала, что перешагнула через порог комнаты и увидела перед собой человека, во власти которого моя дальнейшая судьба, сердце у меня замерло, и я осталась стоять тихо-тихо.

Генерал писал. Он поднял голову, удивленно вскинул рассеченную бровь:

— Кто вы и что вам нужно?

Я немного замешкалась. Генерал сделал нетерпеливое движение.

— Я хочу быть танкистом, — выпалила я, — а мне не разрешают, даже санинструктором в танковую часть не посылают. Помогите мне. Прикажите майору Бошьяну направить меня в танковую часть.

Генерал от удивления даже встал.

— Садитесь и расскажите, кто вы, откуда, почему именно танки вас интересуют?

Скороговоркой доложила о себе, о том, что я, комсомолка, по призыву Московского комитета партии ушла добровольно на фронт, воевала в пехоте, о том, как увидела танки, о том, что меня влечет к чудесным машинам, хочу быть в рядах танкистов, хочу стать настоящим бойцом Красной Армии и воевать на самом решающем участке.

— Товарищ старшина, — генерал говорил очень серьезно и обрадовал тем, что называл меня так официально, по званию, а не просто девушкой. — Вы очень молоды. Представляете ли вы себе, как трудно быть не только танкистом, но даже медработником, обслуживающим танкистов? Ведь вы еще школьница!

— Какая же я теперь школьница: я уже четыре месяца на фронте, шестой месяц в армии!

— Вы еще слишком молоды, чтобы решать самостоятельно такой важный вопрос. Я позабочусь, чтобы вас устроили в хорошем госпитале. Когда-нибудь вы скажете мне спасибо.

— Никакого спасибо я вам никогда не скажу, — от отчаяния я совсем осмелела. — За что же спасибо, если вы разбиваете все мои надежды?! Вот что, с этого стула я не сойду, пока вы не разрешите.

У меня дрожали губы, и мой решительный вид, наверное, настолько не соответствовал смешной нашлепке на отмороженном накануне носу, что генерал вдруг рассмеялся.

— Это как же так, вы не уйдете? Все-таки я генерал, а вы пока еще старшина. Я могу приказать вам и наказать вас за непослушание.

— Приказывайте что хотите, — я решила, что терять мне уже нечего, — а из кабинета я выйду или на гауптвахту или с направлением в танковую часть на любую работу.

Генерал перестал смеяться, посмотрел на часы.

— Мне некогда сейчас разговаривать. Откровенно говоря, мне нравится ваша настойчивость… Я еще подумаю и тогда сообщу вам. А теперь вам все же придется выйти из кабинета.

До позднего вечера бродила я по холодным коридорам старого деревянного дома, где расположился АБТЦентр. Надежда сменялась отчаянием, отчаяние — надеждой.

Уже совсем ночью генерал вызвал к себе офицеров и, должно быть, приказал что-то важное и срочное, потому что все сразу забегали с папками и бумагами. Я окончательно почувствовала себя в этой деловой обстановке лишней и все же не уходила, а стояла недалеко от двери генеральского кабинета и, утратив почти всякую надежду, все же чего-то ждала.

От генерала вышел Бошьян:

— Можете идти. Генерал приказал вам явиться завтра в десять ноль-ноль.

Приказал явиться! Вспомнил! Не забыл среди множества дел.

На следующее утро генерал коротко сказал:

— Вы будете служить в танковых войсках. Надеюсь, меня не подведете.

У меня даже закружилась голова.

— Даю вам честное комсомольское слово, вам не придется раскаиваться в том, что вы взяли на себя заботу о моей дальнейшей военной судьбе.

Мне хотелось так много сказать генералу, но в ту минуту я не нашла слов, ну, ни одного, как ни обидно было потом.

Выбежала на улицу, на мороз, чтобы немного прийти в себя. Когда я вернулась и доложила: «Старшина Левченко прибыла для получения назначения в танковую бригаду», — майор Бошьян нисколько не удивился. Он сказал, что меня скоро куда-нибудь направят, но обязательно в бригаду, где есть врач-женщина, — таков был приказ генерала.

С разрешения Бошьяна я осталась в комнате и, усевшись за крайний столик, взялась за письмо к маме. От письма отвлекло шумное вторжение полковника в шубе на меху. Сам огромный, и шуба огромная, он походил на большого медведя — едва поворачивался между столами, цепляясь за все углы и роняя стулья. У этого шумного человека оказалось совсем круглое лицо добряка с круглыми очками. Полковник возмущался чем-то, довольно «образно» выражая свое недовольство. Но когда майор Бошьян предостерегающе сказал «тсс», показав в мою сторону, он смутился, несколько растерянно произнес не то «гм», не то «кум» и вдруг, рассердившись, набросился на меня:

— А вы чего тут сидите?

Я встала:

— Жду назначения в танковую бригаду, где есть женщина-врач.

— У нас в бригаде женщина-врач, — сказал полковник.

— Может, отправить к вам девушку санинструктором? Она обстрелянная, уже воевала! — вмешался майор Бошьян.

— Конечно, направляй. Возьмем! — сказал полковник. — Дадите ей наш адрес, она и приедет в бригаду. Мы в городе стоим. — Это уже относилось ко мне. — На службу приезжайте второго января, завтра гуляйте. Вам есть где остановиться? Есть? Ну, вот и отдыхайте, а сейчас выйдите, пожалуйста, отсюда. Мне надо поговорить кое о чем.

Шумный полковник был командиром танковой бригады.

Штаб бригады расположился в школе. Когда я пришла, женщина-врач была в командировке, и комиссар бригады временно определил меня в политотдел. В первые дни я регистрировала входящие и исходящие бумаги и ходила на почту. Затем мне поручили проводить занятия с личным составом. Не скрою, я не без гордости прочитала в расписании: «Занятия по санитарной подготовке проводит старшина Левченко».

Я вошла в класс. Вдруг: «Встать! Смирно!» Я даже оглянулась, подумала: «Кто же за мной вошел?» Ко мне повернулся старший сержант с эмблемами танкиста на петлицах и отрапортовал:

— Товарищ старшина, личный состав первой роты собран на занятия.

Я почувствовала, что краснею, но постаралась придать голосу солидность и сказала:

— Вольно. Садитесь, товарищи.

Однажды капитан Иванов из штаба бригады, заглянув в дверь политотдела, крикнул:

— А ну, москвичка, собирайся! В Москву едем, иди отпрашивайся, если хочешь дома побывать…

В ватных брюках, меховой душегрейке и огромных валенках, в которые влезла вместе с сапогами, в сорокаградусный мороз отправилась я в Москву. Со мной вместе в кузове крытой полуторки — воентехник и два солдата; в кабине с шофером — капитан Иванов.

Совсем замерзшие въехали мы в Москву — строгую, суровую, неприступную, пережившую налеты вражеской авиации, прекрасную нашу Москву, только недавно отогнавшую врага от своих стен. С волнением смотрела я на родные улицы с противотанковыми надолбами и «ежами» из рельсов на перекрестках; с домами, раскрашенными серо-зелено-черными полосами — камуфляж-маскировка; с окнами, перечерченными бумажными крестами, часто без стекол и забитыми фанерой; с непривычными для Москвы торчащими из форточек трубами печек-времянок.

Проехали мимо разрушенного дома — дрогнуло сердце: может быть, и наш дом… Наконец Арбат, Гоголевский бульвар и площадь, но я ничего не вижу, кроме изогнутой арки станции метро «Дворец Советов», потому что могу увидеть только то, что остается позади машины!

Полуторка остановилась. Я стремглав бросилась к выходу и чуть не полетела на землю: затекшие ноги в огромных валенках были непослушны. Выбравшись из валенок, вбежала во двор, весь в снежных сугробах, и, перескакивая через две-три ступеньки лестницы, в одно мгновение оказалась у своей двери — «квартира № 13», «чертова дюжина». Нет, никакие поверья не заставят меня думать, что наша квартира несчастливая, здесь всем нам было так хорошо!.. Звонок не работал, на стук залаяла собака. «Рекс! Значит, кто-то есть дома!» Однако, кроме Рекса, радостно повизгивавшего за дверью, никто не откликнулся. Открылась дверь соседней квартиры, и пожилая женщина сказала, что ключ от нашей квартиры у нее; она заботится о Рексе.

Лохматый, когда-то белый, а сейчас неопределенно грязного цвета, Рекс чуть не сбил меня с ног и не успокоился, пока не лизнул в нос. В квартире холоднее, чем на улице. Картина самая безотрадная: пустые кровати, голые столы; только книги напоминают о былом уюте нашего жилища.

На пианино пачка писем; среди них письма и от тети из Свердловска, куда она перебралась со своим сынишкой и нашей Танюшкой, и от мамы и бабушки из Ташкента, и большой конверт с краевыми печатями на мамино имя. В конверте печатное сообщение:

«Ваша дочь, Левченко Ирина Николаевна, в списках убитых, пропавших без вести и умерших от ран не числится».

За дни, проведенные в Москве, разыскала кое-кого из школьных подруг. Большинство из них работало на заводах и в госпиталях. Школа была закрыта, только вечерами там занимались какие-то военные курсы. Дедушка-сторож охотно открыл мне двери. Гулко раздавались шаги в пустых, некогда шумных коридорах. Заглянула в учительскую — те же столы, тот же телефон с облупившейся эмалью и — непривычная тишина. С грустью смотрела я через стеклянные двери на пыльные парты в классах. Какими счастливыми, безмятежными казались сейчас ушедшие дни школьных лет с их маленькими горестями и большими надеждами! В просторном физкультурном зале особенно остро защемило сердце: поняла — кончилось детство. Кончилось-то оно, собственно, еще в тот ясный июньский день 1941 года, но сегодня, спустя полгода, я еще раз прощалась с ним в пустом, холодном здании школы.

 

НА ФРОНТ

Возвращение в Горький оказалось печальным. Поднявшись по лестнице школы, где размещался штаб бригады, мы не нашли ни одного знакомого лица. Бригаду срочно переформировали по новому штату, укомплектовав ее полностью; все начальство назначено новое; нас, бывших в командировке, кроме капитана Иванова, просто никуда не зачислили.

Потрясенная неожиданно свалившимся на меня несчастьем, я не способна была уже протестовать. Покорно пошла на склад сдавать свое новое обмундирование. Мне его великодушно оставили, отобрав только валенки.

Мрачно последовала я за дежурным лейтенантом, который устроил меня на ночлег в одном из кабинетов школы.

— Начальство приедет не раньше девяти часов утра, можете спокойно спать, — сказал он.

Положив под голову мягкую душегрейку из белого барашка и накрывшись шинелью, я заснула так крепко, что не услышала поданной дежурным команды «смирно», проснулась лишь от яркого света и удивленного «здравствуйте».

Ничего не понимая, вскочила на ноги. Со сна не разобрала, где я и что со мною. В дверях стоял невысокого роста полковник с золотой звездой Героя на груди, а сзади него еще несколько командиров. Взглянула на часы — четыре часа утра. Бормоча «извините», взяла свою шапку, душегрейку и вытянулась у дивана, еще ее совсем соображая, что я должна делать. Полковник-Герой — это был новый командир бригады, — отдав распоряжение командирам, подозвал меня:

— Что-то я вас не видел в бригаде. Вы откуда?

— Я санинструктор, была в командировке, а теперь вот приехала и оказалась за штатом.

— Мы сегодня грузимся и идем на фронт. Если хотите, я сейчас прикажу вас зачислить.

«Хочу ли?..» Я чуть не задохнулась: «На фронт! Сегодня! Зачислят!..»

— Возьмите, возьмите меня! Всю жизнь буду вам благодарна!..

— Ладно, собирайтесь.

Ночью при погрузке познакомилась со своим начальством — доктором Марией Борисовной Тереховой — в тот момент, когда она спокойно и уверенно приводила в сознание угоревшего танкиста.

Мария Борисовна, совсем молодая женщина, лет двадцати пяти — двадцати шести, только в прошлом году окончила Военно-медицинскую академию. С невольным уважением смотрела я на нее, склоненную над угоревшим танкистом, на ее маленькие, пухлые, с ямочками руки. Сейчас они крепко сжимали запястья рук танкиста, и ладная фигура врача сгибалась и разгибалась в такт счету: «раз, два, раз, два…» Мария Борисовна делала танкисту искусственное дыхание методично, ровно, с неутомимым терпением уже более часа подряд. Наконец танкист вздохнул, чуть зашевелил губами. Доктор опустила его руки и прислушалась: танкист дышал прерывисто, но уже сам.

— Вынести на воздух, — растирая затекшие пальцы, приказала она стоящему рядом фельдшеру.

Потом заметила меня и протянула руку:

— Здравствуйте, я Терехова, — сказала просто, слегка улыбнувшись красными полными губами.

Лицо у нее широкоскулое, уголки глаз чуть приподняты к вискам — похожа на хорошенькую монголочку.

Я привязалась к ней с первого дня, мы крепко подружились.

Мерзнуть на платформе пришлось недолго. Капитан Иванов выбрал из четырех теплушек одну, наиболее пропахшую краской (следовательно, недавно отремонтированную), отвел ее под штаб и, приказав солдату затопить «буржуйку», разрешил нам устраиваться.

Получив один полушубок на двоих, тесно прижавшись друг к другу, мы улеглись с Марией Борисовной на верхние нары. В «буржуйке» весело потрескивали дрова, бросая красные отблески на стены; на печурке посапывал откуда-то взявшийся чайник, и скоро в теплушке стало уютно, как дома. Проснулись мы уже утром, подъезжая к Москве. В Москве задержались: грузили партию новых танков. Их доставила делегация рабочих с завода, перемещенного в глубокий тыл.

До Москвы мы не знали точно, куда едем, теперь все выяснилось — в Крым.

На Южном фронте, в Крыму, уже в течение двух месяцев героически держится блокированный немцами с суши Севастополь. Связь с защитниками города возможна была только морем. И все же, несмотря на неимоверные трудности, город оставался советским и сковывал противника, не давая ему возможности развивать наступление на юге.

Немцы рвались к Кавказу, «к передовому бастиону Индии», как говорят англичане, и дорогу к этому лакомому куску преградил своей грудью Севастополь.

Тогда противник пошел в обход. Двадцать второго ноября сорок первого года, пытаясь обеспечить за собой побережье Азовского моря, немцы захватили Ростов. Однако через неделю были выбиты из города.

Весь ноябрь войска Советской Армии вели тяжелые бои, защищая свою столицу. Начало декабря ознаменовалось наступлением наших войск под Москвой. Западный фронт продвинулся вперед, освобождая город за городом: тринадцатого декабря освобожден Ливин и Ефремов, пятнадцатого — Клин и Ясная Поляна, шестнадцатого — Калинин, двадцатого — Волоколамск, двадцать шестого — Наро-Фоминск и Белев.

В это время войска Кавказского фронта подготовили и осуществили Керченско-Феодосийскую десантную операцию. В Горьком, в новогоднюю ночь, поднимая бокалы за героический Севастополь и успешный десант, высадившийся в Керчи и Феодосии, мы, конечно, даже и не думали, что скоро окажемся на крымской земле. Наша бригада шла в Новороссийск, а оттуда в Крым — в Керчь. Тяжелые эшелоны, груженные новенькими танками, неслись быстрее курьерских поездов. Не знаю, какой буквой обозначается тот литер, по которому мы ехали. Знаю одно: пыхтя и отдуваясь, каждый наш эшелон везли по два паровоза, на всем пути нам была открыта «зеленая улица» светофоров.

Все для танкистов, следовавших в Крым!

Через Ростов проезжали молча. С болью смотрели на покоробленные огнем ржавые листы кровельного железа, на развалины домов, уродливый остов недавно еще красивого ростовского вокзала. Кто-то тяжко вздохнул, кто-то шепотом выругался. Молча разошлись по своим местам.

В Новороссийске нас встретило солнышко и легкий, совсем весенний ветерок. Обрадовавшись нежданной весне, бойцы и командиры сняли о себя ватные костюмы и полушубки. Мы ехали в солнечный Крым и представляли себе горы, горячее солнце на ярко-голубом бездонном небе, темно-синее море с маленькими белыми барашками-гребешками, волны, которые набегают на берег, усыпанный ракушками или галькой. Волны с мягким рокотом и шипением разбрызгивают пену. Вспомнилось, как интересно было в детстве играть в прятки с волнами в Форосе или Ялте: зайдешь чуть-чуть в воду и отступаешь потихоньку к берегу, а волны настойчиво бегут следом; отойдешь уже далеко, и вдруг изловчится одна, самая отчаянная, и, захлестнув далеко на берег, обнимает с шипением ноги, радуясь, что догнала.

Увы, уже к вечеру, когда подул сильнейший ветер, которым славится «город ветров» Новороссийск, вера в солнечный Крым, чудесный зеленый Крым, одно название которого, кажется, пахнет морем, горячим солнцем и виноградом, поколебалась. Один за другим танкисты вновь натянули полушубки и угрюмо смотрели на темное ревущее море.

Написала маме письмо:

«…еду на фронт и буду воевать в танковой части. Получить назначение в танковую часть — очень почетно. Я окончательно решила: после войны пойду учиться в Военную бронетанковую академию. Тогда буду настоящим танкистом.

Тыловая жизнь для меня окончилась. Начинается мой второй тур войны».

Никогда не видела я так близко настоящих пароходов, и обычный грузовой транспорт «Димитров», возвышающийся над пристанью, показался мне огромным.

Пароход тесно прижался бортом к стенке пристани, с него спускался трап — обыкновенная веревочная лестница, конец которой на земле был не то привязан, не то просто придавлен чем-то тяжелым.

Конечно, было бы очень интересно взобраться на борт корабля по качающейся веревочной лестнице под завывание ветра, совсем как пишут в книгах. Но благоразумие все же взяло верх, и я с опаской посмотрела на это шаткое подъемное сооружение: при одной мысли, что надо взобраться так высоко, цепляясь за ненадежные на вид веревки, закружилась голова. Вопросительно взглянула на Марию Борисовну.

— По этому трапу мы поднимемся, как и все, — храбро заявила она, и я уже было устыдилась своей нерешительности, как она вдруг не менее решительно добавила: — Но, наверное, у них есть еще какая-нибудь лестница. Когда кончится погрузка, ее спустят. Незачем ломать себе шею раньше времени, мы не готовимся в юнги.

Несмотря на непогоду, уходить с погрузки не хотелось. К берегу медленно, как бы высматривая жертву, подплывал большой плавучий кран, опускал свои тросы-щупальца над очередным танком; танк закрепляли, и через некоторое время тяжелая «тридцатьчетверка» повисала в воздухе, обнажая свое днище. Неторопливо плыл кран, огибая пароход, и, зайдя с нужной стороны, спокойно водворял танк на верхней палубе у борта.

Казалось, совсем без усилий поднимали маленькие «шестидесятки» и опускали их в самый нижний трюм.

— Как котят грузят, — сказал один командир.

На пароходе огромный трюм, в кромешной тьме которого находились наши «шестидесятки» вместе с экипажами; над ним внутренняя палуба. Здесь на машинах расположилось все бригадное хозяйство; на верхней палубе вдоль бортов стояли «тридцатьчетверки», грузовые машины, бензоцистерны.

Поздно ночью плавучий кран осторожно опускал раскачиваемый ветром танк. Как ни старались сделать это поаккуратнее, все же, опустившись на палубу, танк зацепил за сливной краник бензоцистерны и вывернул его с «мясом». Из отверстия широкой напористой струей хлынул чистый авиационный бензин. Из кабины выскочил шофер, попытался закрыть брешь в цистерне рукой, но кулак проскочил внутрь; тогда он прижался к дыре плечом.

— Скорее шланг!..

Люди, находившиеся на палубе, в темноте не сразу сообразили, что произошло.

Пока кто-то из матросов бегал за командиром бригады, пока по его приказанию принесли шланг, шофер сдерживал напор бензина своим телом. Жидкость выбивало с такой силой, что бойца несколько раз отбрасывало в сторону. Ноги скользили на мокром полу, руки не находили опоры на плоском торце цистерны, и все же, напрягаясь всем телом, солдат ухитрялся удерживать равновесие и зажимать собой отверстие.

Наконец приладили шланг, и бензин был спущен прямо в море.

Шофер получил серьезные химические ожоги спины, груди и особенно правого плеча.

— Как же это ты столько времени продержался, ведь как больно? — удивлялась Мария Борисовна, осторожно промывая раны.

— Так бензин-то авиационный.

— Ну и что же?

— Такой бензин, доктор, страшное дело. Кабы он весь вышел да прямо в трюм? Ого, тут и до взрыва недалече… А в трюме танки. Танкисты — хлопцы все курящие.

Цистерна действительно стояла на переборке, под которой находилась внутренняя палуба и люк в трюм с танками.

Шофер спас не только пароход от возможного взрыва. Не закрой он отверстия, две тонны авиационного бензина, залив трюм, без взрыва вряд ли позволили бы «Димитрову» выйти в рейс. А в Керчи с нетерпением ожидали прибытия танков. Их там было совсем мало. Непредвиденная задержка танковой бригады в пути могла неблагоприятно повлиять на ход, а главное — на силу удара наших наступающих войск в готовящейся новой операции. Перегрузить бригаду было не на что. В Новороссийске стоял только один транспорт — «Димитров».

В ту же ночь, перед отправкой в госпиталь солдат-шофер был награжден медалью «За отвагу».

— Это мне? — неуверенно спросил солдат, принимая медаль из рук комбрига. — За что? Я даже до фронта еще не доехал. Да и что я на фронте? Шофер. Специальность обыкновенная, не геройская.

— Лечись, дружок, — легонько похлопал его по руке комбриг. — На фронте все специальности геройские, весь вопрос, как их применять.

Так я поняла, что подвиг можно совершить не обязательно под грохот орудий, отважной смелостью в атаке, но и в самых обыкновенных, будничных условиях. Подвиг — это не только бесстрашное участие в бою, это — самоотверженное выполнение своего долга, где бы ты ни находился.

Погрузка продолжалась всю ночь. Утром пароход вывели на внешний рейд, и здесь, раскачиваемые ветром и волнующимся морем, мы простояли двое суток в ожидании, пока протралят путь от немецких мин.

На пароходе танкистам делать было нечего, и меня охотно посвящали в тайны танка. Начали с вооружения; научили, как разбирать и собирать пулемет «ДТ», целиться, ставить магазин. «Стреляла» вхолостую, без патронов — только нажимала на спусковой крючок. Без устали возилась я с пулеметом, уже знала название и назначение всех его частей и так быстро собирала, что даже танкисты похвалили.

«Изучу пулемет, устройство танка, а там… пойду к командованию и попрошу помочь мне стать танкистом. Увидят, что я уже кое-что знаю и что прошу об этом потому, что люблю танк и работу танкистов, и помогут…» — размечталась я.

В море вышли ночью. Утром, перекинув через плечо ремень санитарной сумки, выбралась на палубу — и тут же покатилась к борту парохода: очень качало; спасибо, на лету подхватил боцман. Матросы ходили удивительно твердо, а для нас, сухопутных людей, протянули через весь пароход веревки.

Вцепившись в спасительную веревку и в поручень борта, попыталась заглянуть в воду. К моему удивлению, до воды совсем близко. Соленые брызги долетали даже до палубы. Пароход, тяжело ныряя носом в мутные волны, обходя минные заграждения, побеждая ветер и море, неуклонно продвигался вперед по невидимым дорогам, навстречу Крыму, на помощь которому бережно нес он свой драгоценный груз — танки. Танкисты предпочитали сидеть в танках или просто на броне. Уверяли, что так их меньше качает и вообще удобнее. Расставив тонкие ноги-сошки на башнях машин, смотрели в серое небо пулеметы.

Майор Репин, комиссар 1-го батальона, приказал мне спуститься в трюм, где от качки сорвался с крепления один танк и кого-то придавил.

Спуск прошел благополучно. Посмотрела вверх: на фоне неба виднелось лицо Марии Борисовны; как только меня подхватили и поставили на пол, она приветливо помахала рукой.

У пострадавших танкистов оказались только большущие синяки от ушибов, но одному из них я все же уложила руку в сетчатую шину, просто для того, чтобы обеспечить покой.

Трюм корабля! Я в трюме, о котором столько писали в разных книгах. В трюмах возили ценные грузы, в них прятались между мешками и углем беглецы; но, право же, ни в одном самом романтичном трюме не было так интересно, как здесь, рядом с танками. За деревянной обшивкой слышно, как плещется море. Сквозь отверстие в палубе едва проникал свет. Вспомнив, однако, что в трюме каждого порядочного парохода должны водиться крысы, я поежилась и спросила, есть ли они и здесь.

— Сколько угодно, — последовал спокойный ответ.

Сделав вид, будто мне совершенно безразлично, есть ли крысы, нет ли их, я стала осторожно взбираться на танк. Но мой маневр тут же был разгадан, из темноты послышался чей-то вкрадчивый вопрос:

— С чего это ты, товарищ старшина, ножки подтягиваешь с пола-то?

— Хочется на танке посидеть, — так же невинно, в тон вопросу, ответила я.

Вдруг пароход стало куда-то кренить, потом он выровнялся, и сверху нам крикнули:

— Собирайтесь, приехали!

Не очень-то улыбалось подниматься по отвесной лестнице-трапу, и я с благодарностью ухватилась за предложение подняться из трюма вместе с танком. И вот в одиннадцать часов утра первого февраля 1942 года под крики «вира» и «майна» танк, в котором я сидела, был извлечен из трюма парохода «Димитров» и поставлен на крымскую землю.

 

НА КРЫМСКОЙ ЗЕМЛЕ

Солнечный Крым встретил дождем и непролазной грязью. Мы высадились неподалеку от Керчи, в Камыш-Буруне.

Бои шли в шестидесяти — семидесяти километрах; танковая бригада должна скрыто прибыть в пункт сосредоточения — местечко Астабань.

Ночью выгружали «КВ», которые шли вслед за нами на баржах. С барж танки сошли своим ходом. Это было замечательное зрелище: как бы из пены бурного моря с горящими фарами-глазами выходили на землю богатыри-мстители! Как только они касались земли, меркли фары, и в полной темноте танки с ревом устремлялись к шоссе.

Ничего похожего на Крым! Не видно гор. Местность ровная, пустынная, ни травинки, ни кусточка. Куда ни посмотришь, видишь только серое небо и сквозь такую же серую пелену дождя чуть холмистую равнину. На землю не ступить: нога почти по колено погружается в жидкое месиво из глины.

В Астабани никакого намека на улицы, дома разбросаны как попало по обеим сторонам большого оврага, заканчивающегося грязным озером.

Астабань сохранилась потому, что стоит далеко от основного тракта, идущего от Керчи на Семь Колодезей и далее к Ак-Монаю — Владиславовке. В такую погоду осенью и зимой немцы не рисковали заезжать далеко от этой единственной магистрали.

Сосредоточивались гитлеровцы около большой проезжей дороги еще и потому, что боялись карающей руки крымских партизан. Партизаны появлялись из-под земли — из катакомб — и беспощадно уничтожали фашистов.

Немцы, видимо, считали, что раз их армия не уходит с дороги дальше, чем на полтора-два километра, то этого не сделает и Советская Армия. Как бы то ни было, яростно бомбя каждый разрушенный сарай, стоявший у дороги, они не обращали никакого внимания на нас. А между тем в Астабани, по правую сторону озера, разместились 2-й танковый батальон и все бригадные склады, по левую сторону — штаб бригады и 1-й танковый батальон. Меня с одним санитаром и санитарной машиной передали в 1-й танковый батальон.

Вначале в мои обязанности входило наблюдение за приготовлением пищи. Не ограничиваясь пробой, я должна была наблюдать и за закладкой. Это означало, что на закладку завтрака я должна была приходить в четыре-пять часов утра. Кроме того, утром и вечером я совершала обход всех рот батальона: проверяла, нет ли больных, и оказывала им посильную помощь на месте. Короче говоря, целый день и половину ночи я непрерывно ходила от роты к роте, оттуда к кухне и обратно.

Разбуженная дежурным по кухне, выбиралась я из теплого спального мешка и, открыв дверцу санитарной машины, попадала в непроглядную тьму, часто под дождь, в грязь, хлюпающую под ногами.

Зато я целый день находилась среди танкистов и узнала очень много интересного. Танкисты добросовестно старались передать мне свои знания в наиболее популярной форме.

С первых же дней бригада начала готовиться к бою с учетом местных природных и климатических условий. В штабе день и ночь изучали систему вражеской обороны. Перед фронтом ожидаемого наступления противник создал опорные пункты. Передний край противника в шести — десяти километрах от наших позиций минирован, минные поля сочетались с другими серьезными противотанковыми заграждениями; даже небольшая мутная речушка Рассан-бай была превращена в почти непроходимое препятствие; по берегу, соединяясь с естественным глубоким оврагом, тянулся противотанковый ров.

Для тренировки механиков-водителей построили эскарпы и контрэскарпы, установили надолбы, в поле за Астабанью отрыли противотанковый ров. На преодоление этого рва первым пошел Петр Двинский.

Механик-водитель тяжелых танков «КВ» старшина Петр Двинский до самозабвения был влюблен в свою машину. Юношеская прямота, а порой и порывистость сочетались у двадцатидвухлетнего старшины с трезвой оценкой людей и событий, какая бывает свойственна только человеку с большим жизненным опытом. Такому складу характера способствовало, видимо, чувство ответственности за тех, кого призван был воспитывать он, Двинский: в школе комсорг, в армии тоже комсорг, а потом парторг роты.

Сдержанный, скупой на слова и жесты, Двинский был душой всех занятий в батальоне, всегда умел нащупать самые сокровенные и отзывчивые струны в сердцах своих слушателей. Несмотря на средний рост, Двинский благодаря складной тренированной фигуре атлета казался богатырем. Правильные черты лица, волевой рот, темно-карие глаза, которым изогнутые пушистые ресницы придавали немного обиженный, чуть-чуть грустный вид. Его длинные ресницы были предметом бесконечных шуток.

— И зачем парню такие глаза, прямо как у Любови Орловой!

— Девочке бы такие глаза, вот это да! — смеялись танкисты.

Двинский искренне огорчался. Однажды он признался мне, что в детстве пытался даже стричь ненавистную ему «шерсть из глаз».

Если надо было преодолеть серьезное препятствие, всегда первым оказывался Двинский. Такой уж у него был характер. Он шел вперед не для того, чтобы захватить первенство. Он вел за собой людей как коммунист, потому что стремился к одному: всех своих товарищей видеть первыми и лучшими.

Танк старшина водил виртуозно.

Когда Двинский пошел на преодоление рва, в поле собрался почти весь личный состав бригады. Бесконечные дожди превратили землю в сплошное жидкое месиво, и всех тревожило: справится ли Двинский с препятствием? Ведь он, собственно, сдавал экзамен за всех.

Фыркая и чавкая, по грязному грунту ползла красивая, немного громоздкая машина. Вот она остановилась на самом краю рва — стенки его оползли, на дне собралась дождевая вода. Танк медленно спускался в ров. Вот-вот машина соскользнет вместе с оползающими под ней слоями глинистого берега, вот-вот уткнется в черно-желтую жижу носом. Хотелось ухватиться за танк сзади и поддержать его, но этого не потребовалось: непреоборимая сила и мастерство человека удерживали машину. В ту минуту, когда казалось, что танк уже не выберется из рва, он вдруг фыркнул, выбросил облако молочно-белого дыма и как бы бросил всю свою массу вперед — резко соскочила вниз корма. Все так и ахнули: передними траками гусениц танк стал уже на противоположной стороне рва и медленно, с трудом выползал наверх, точно из ямы с громким сопением выбиралось чудище, и оно тяжело дышит и дрожит от напряжения, но упорно продвигается. Вот танк высоко поднял над уровнем земли свою переднюю часть, качнулся и грузно опустился на землю. Еще корма висела над рвом, еще танк делал последние усилия, чтобы уйти от места тяжелого испытания, но ров уже был пройден. Парторг роты механик-водитель Двинский совершил почти невозможное.

Когда он вышел из машины, лицо его еще сохраняло следы недавнего напряжения: на лбу и шее вздулись синеватые жилки, не высохли еще капли пота.

Двинского поздравляли, комбриг объявил ему благодарность, и хотя в тот день больше никому не удалось попробовать свои силы на преодолении рва, так как для этого надо было отрывать новый, водители, увидев, как прошел его Двинский, поверили в полную возможность такого перехода.

Вечером Двинский собрал всех механиков-водителей. Пришли танкисты и из других рот.

Это «внеплановое» занятие совпало как раз с моим вечерним обходом. Тихонько присев у самой двери на краешек табуретки, я жадно ловила каждое слово. Говорил Двинский так просто, ясно и горячо, что даже мне, не водившей никогда танка, казалось, что все это пережила я сама. Как будто это я сидела за рычагами спускающегося в ров танка, это я чувствовала по еле заметным признакам, когда надо притормаживать, и, наконец, поймала тот единственный момент, в который всю массу танка надо было бросить на другой берег рва. У всех напряженные лица. Мысленно каждый преодолевал противотанковый ров.

Все эти дни я старательно изучала танк, выбрав поначалу маленький «Т-60». Не переставая думать о счастливой минуте, когда смогу стать равноправным членом экипажа на большой машине, я понимала, что если меня и допустят к танку, то вначале попаду только на «Т-60». Поэтому-то я и стала чаще всего ходить на занятия в роту легких танков. Когда я уже достаточно хорошо изучила пушку, мне разрешили стрелять.

Очень трудно было заряжать пушку. Мужчины обходились одной рукой, я же с трудом справлялась обеими.

Сержант Толок, механик-водитель танка, постарался рассеять мои сомнения:

— Когда будешь в бою, и не заметишь, как перезарядишь, — там сил на все хватает.

Сержант Толок, черный как жук, с черными в искорках глазами на круглом мальчишеском лице, с пухлыми щеками и задорным, курносым, кнопкой, носом, казалось, весь состоял из тугих мускулов, не терпящих покоя. Все время он возился то под машиной, то в машине, то что-то мастерил, забравшись на броню. Он был настолько подвижен, что даже таблетку кальцекса, которым мы кормили всех для профилактики, не мог проглотить, стоя на одном месте. Как только во взводе становилось скучно — люди устали, либо им взгрустнулось (бывает так, загрустил один боец, за ним и другие), — всегда искали Толока. Он уж рассмешит, разгонит грусть-тоску: и спляшет, и споет, и побалагурит немного по-ребячьи — очень непосредственно и потому весело и легко.

Толок разыскал гантели и регулярно занимался со мною для укрепления мускулов. Материальную часть танка преподавали мне два учителя: тот же Толок и сержант Ситников.

Толок очень хотел обучить меня своему делу, но то ли не было у него педагогических навыков, то ли ученица попалась неспособная, занятия наши продвигались туговато.

Полной противоположностью Толоку был сержант Ситников. Малоповоротливый, с первого взгляда как будто флегматичный, он больше молчал. Но стоило спросить Ситникова о машинах, и он весь преображался: некрасивое лицо его с маленькими светло-голубыми глазками озарялось. Он с такой любовью и даже уважением рассказывал об устройстве танка, такая скрытая сила была у этого, казалось, ко всему равнодушного увальня, что слова его звучали как поэма. А ведь Ситников окончил всего четыре класса сельской школы.

Несмотря на разницу в возрасте и характерах, Толок и Ситников крепко дружили. Толоку было около двадцати лет, Ситникову многим больше. Толок всегда ходил в засаленном комбинезоне, грудь нараспашку, голенища щегольских хромовых сапог на добрую четверть загнуты, и видна когда-то красная, теперь непонятного цвета подклейка. Ситников и из-под танка вылезал аккуратным и даже чистым. Он ворчливо осаживал часто не в меру горячившегося Толока, а тот всячески старался помочь своему «старику».

Перед боем поступило много заявлений о приеме в комсомол. Меня выбрали членом комсомольского бюро управления бригады, и каждый день приходилось заседать, разбирать заявления.

Первое комсомольское собрание, которое мне поручили проводить, посвящено было задачам комсомольцев в предстоящих боях. До сих пор, если не считать сборов пионерского отряда, где я была вожатой, никогда не проводила собраний. Да и тогда там были пионеры, и я была старше их на два класса, а здесь передо мною сидели бойцы, сержанты и даже средние командиры; все они по возрасту были старше меня.

Несмотря на мое волнение, а может быть, и благодаря ему собрание прошло хорошо и дружно. После собрания секретарь комсомольской организации бригады посоветовал мне готовиться к вступлению в партию. Так и сказал:

— Ищи рекомендации, одну даст комсомол. После боя разберем твое заявление. Я думаю, в бою ты докажешь, что достойна быть в партии.

До сих пор я только мечтала о чести быть в рядах Коммунистической партии. Теперь стало страшно: достойна ли? Готова ли? Ночь не спала — все думала. Утром при ежедневном обходе попросила у парторга роты легких танков Швеца Устав ВКП(б). Вместе со Швецом мы пошли в роту. Я несла своим друзьям на суд мои думы и сомнения: достойна ли я приема в партию?

Толок даже руками всплеснул:

— А почему же нет?!

— Подожди ты. — Ситников нетерпеливо отмахнулся. — Правда, девушка она хорошая и работает хорошо, старается, а только на войне боем человек проверяется — вот и посмотрим после боя…

Товарищи немного помолчали. Они рассматривали меня очень серьезно, как бы изучая; мне даже стало неловко от их пытливых глаз, но тут Швец пришел мне на помощь:

— Не бойся ничего и не обижайся, пройдут бои, и — мы не сомневаемся — ты докажешь, что достойна быть в рядах партии. Мы еще поздравим тебя с величайшей честью, а сейчас — готовься!

С этой минуты каждый свой шаг я соизмеряла одним: «А соответствует ли он действиям кандидата в члены партии? А как поступил бы коммунист? Может быть, коммунист в десять раз больше сделал бы?»

Нелегко контролировать каждый свой поступок и наедине с собой честно критиковать собственные действия. Ведь стоит только разрешить малейшую скидку, послабление, не так уж трудно и оправдаться перед самим собою даже тогда, когда ты абсолютно не прав.

Двадцать третьего февраля вместе со всей страной бригада отпраздновала День Советской Армии. К нам на фронт со всех концов Советского Союза пришло много посылок. На ящиках, ящичках, заботливо сшитых мешочках один адрес — Действующая армия — и множество различных адресов отправителей: и от колхозников Сибири, и от пионеров и школьников Горького и Баку, и от чьих-то бабушек и мам — с печеньем, салом, пряниками, табаком, теплыми варежками и носками и даже с вином и коньяком. С Кавказа посылки пришли в длинных плоских ящиках из-под мандаринов, разделенных внутри перегородкой, с надписью на крышке: «Для двух бойцов…» В ящика столько вкусных вещей, что глаза разбегались: орехи, конфеты, изюм и какие-то восточные сладости в виде длинных колбасок из застывшей пастилы с орехами.

Толок совершенно серьезно рекомендовал на время переименовать Керченский полуостров в остров.

— В учебнике географии говорится так: остров — это часть суши, окруженная со всех сторон водой. Ну, а мы с трех сторон водой, а с одной немцами. Все равно что остров.

В этот погожий, по-весеннему ясный день в местечке Астабань, в центре нашего «острова», настроение у всех было приподнятое. Со дня на день ожидалось наступление. И вот нам, удерживающим этот невзрачный на вид клочок советской земли, народ родной страны прислал в день праздника своей армии подарки. Там, на Большой земле, тысячи людей, недоедая и недосыпая в своем самоотверженном служении Родине отрывали от себя крупицы того немногого, что имели сами, и посылали нам. И не конфеты и пряники радовали солдат, а вера и любовь наших чудесных простых людей, которая была в каждом заботливо упакованном свертке, в каждом вышитом кисете, в каждой теплой строчке маленьких записок, вложенных в посылки. Солдаты прятали эти письма незнакомых людей на груди в карман, где лежал комсомольский или партийный билет, потому что для них это был наказ Родины.

Я видела, как богатырь, заряжающий танка «КВ», нежно разглаживал на ладони маленький листок из тетради в три косые линейки, на котором печатными крупными буквами было написано:

«Дарагой дядя-красноармеец, кушай пожалуста пряники я их очень люблю и бей пожалуста фашистов побольше. Люба Краснова».

Листочек этот, после того, как его подержала в руках вся рота, солдат бережно сложил вчетверо и спрятал в карман.

Общую радость омрачило известие о наших первых потерях: шесть человек, выехавших накануне в район выжидательных позиций, попали под обстрел. Связной сообщил, что одни из убитых — Толок. В роте тяжело переживали смерть Толока; только сейчас все поняли, как крепко любили этого немного бесшабашного, но добрейшего парня с отзывчивым сердцем.

Особенно обескуражила такая нелепая смерть. Если бы еще в бою! А то от шального снаряда… И так горевала рота в ожидании привоза останков товарища, что когда назавтра его «тело» с пустяковыми царапинами, но в основном целое и невредимое явилось на своих собственных ногах, его чуть не превратили в хладный труп. Танкисты набросились на Толока с упреками в «глупых шутках»: думали, он нарочно передал через связного весть о своей смерти.

— Ну и народ непонятный, — развел руками Толок. — Нет, чтоб радоваться: жив, здоров Толок, — нет, ругаются.

— Такой праздник из-за тебя испортился! — ворчали танкисты.

— Э, праздников еще много попразднуем. Я ж теперь бессмертный. Говорят, кого раз нечаянно похоронят, тот до ста лет проживет.

 

ПРИЗНАНИЕ

Двадцать пятого февраля в 21.00 мы выступили на выжидательные позиции, где для каждого танка были отрыты маскировочные ямы — капониры.

Всю ночь, с момента выхода бригады и до тех пор, пока не установился в капонире последний танк, над Астабанью, по пути следования бригады и над выжидательными позициями, низко над землей кружили наши тяжелые бомбардировщики. Ревом своих моторов они заглушали шум, производимый танками, маскируя самое их существование перед обороной противника.

Еще до рассвета все стало на свои места. Даже моей санитарной машине была отрыта яма в тылах 1-го батальона. Наступил день, и ничто не изменилось в окружающей местности. Следы гусениц смыл прошедший ливень, разве только выросло несколько десятков новых курганов, но кто их сосчитает на этой земле, где только я есть, что небольшие высоты, курганы и курганчики, овраги да озера, наполненные горьковато-соленой водой.

Танки застыли в маскировочных ямах, а возле машин, прикрытых тяжелым брезентом, неутомимо возились их экипажи. Завтра наступление! Вот озабоченно скрылся в люке один водитель, ловко, как ящерица, залез под танк другой, и через некоторое время оттуда показалась довольная, улыбающаяся физиономия, перепачканная смесью масла, горючего и грязи: все в порядке!

Еще и еще раз проверяли танкисты свои грозные машины: завтра бой! Разве нужны еще какие-нибудь слова, чтобы заставить танкиста лишний раз залезть под танк и, добавив несколько новых пятен на комбинезоне, еще и еще раз убедиться в превосходном состоянии машины, снова подкрепить свою уверенность в том, что в бою ни один винтик, ни одна деталь танка не подведут?

Завтра… Такое небольшое слово, всего шесть букв, а сколько оно скрывало нового, неизвестного! Иные шли в бой впервые. До этого они старательно учились, положив много упорного труда и сил, чтобы получить знания и заслужить гордое звание танкиста. Они готовы к бою, преданы Родине, партии, но ведь это первый бой… И по-разному бились в этот день сердца: у одних учащенно-радостно, у иных тревожно-грустно. А на лицах порой проскальзывала тщетно скрываемая тревога. Этой тревоги стыдились, старались скрыть ее друг от друга, но она неизбежна в последний день перед первым боем — экзаменом на аттестат зрелости, испытанием мужества, стойкости, отваги.

А солнце, настоящее весеннее солнце, ярко светило, обнимая всех своими лучами. Еще не было такого хорошего дня! Вчера шел дождь, дул холодный, пронизывающий ветер, а сегодня восток озарился розоватым светом и солнце как бы радовалось вместе с нами: завтра наступление!

Подошла ночь, тихая, звездная. Все замерло. Но обманчива напряженная тишина: то и дело врезается в темноту ракета и, повиснув на несколько секунд в воздухе, как большая звезда, освещает далеко вокруг. Это противник тревожится, чувствует что-то недоброе в наступившей тишине, пытается разглядеть, что же делают русские. Всякий раз, стоит только погаснуть ракете, захлебывается с вражеской стороны пулемет — стреляет, видно, просто так, на всякий случай, и снова наступает тишина.

Тихо и у нас. Неслышными тенями скользят от машины к машине командиры — шепотом отдают последние распоряжения. Сняты брезенты, молча и строго смотрят в темноту ночи жерла танковых пушек.

Время идет нестерпимо медленно — скорее бы утро! При свете карманных фонариков, тщательно прикрывая их плащ-палаткой, многие бойцы и командиры пишут заявления о приеме в партию — клятву верности перед боем.

«Прошу принять меня в ряды ВКП(б). Клянусь беспощадно бить захватчиков, клянусь отдать свои силы для борьбы за освобождение Родины и, если придется отдать жизнь за Родину, прошу считать меня коммунисткой», — подала заявление и я.

Противник перестал стрелять. Луна спряталась за надвинувшиеся тучи, накрапывал противный мелкий дождик. Все окуталось непроглядной сырой мглой. Тишина. И вдруг воздух прорезала команда: «По машинам!» — и следом: «Заводи!»

Оглушительно взревели моторы. Грозно лязгая гусеницами, двинулись к исходным позициям танки. Над ними вновь закружились бомбардировщики, прикрывая наш подход к передовым. Немцы, оглушенные внезапным гулом, притихли, потом открыли беспорядочную стрельбу; постреляли куда попало и снова смолкли, как бы прислушиваясь к гулу, доносившемуся к ним не то с неба, не то с земли, но, во всяком случае, со стороны русских.

К утру дождь усилился. Танкисты сердито грозили кулаками тяжело нависшим серым тучам. Как тут не сердиться, когда размокла едва подсохшая земля! Дождь не прекращается, а тут еще туман. Э-эх, Крым!..

Мне трудно описать всю картину развернувшегося наступления, да и не берусь я за это. Я была свидетельницей героических подвигов и больших дел на маленьком участке фронта. И не о действиях бригады в целом или хотя бы нашего батальона хочу я рассказать, а о чудесных наших людях, о мужественных сердцах, о тяжелом, требующем полного напряжения всех моральных и физических сил боевом труде танкистов.

Двадцать седьмого февраля, ровно в восемь часов сорок минут утра, началась оглушительная артподготовка. Стреляли орудия всех калибров. Орудий было так много, что, казалось, сотрясался весь Керченский полуостров.

Канонада продолжалась два часа. Противник молчал. Наша артиллерия перенесла огонь в глубь обороны противника. Вскоре вышли танки, а за ними с криками «ура» пошла в атаку пехота. Только тогда послышались жидкие хлопки минометов и пушек не сразу опомнившегося противника.

Как только танки скрылись в тумане, Мария Борисовна послала меня с санитаром вперед.

В глубокой щели — КП бригады — стоял высокий худощавый подполковник. Это был новый комбриг Александр Андреевич Вахрушев. Санитара послали обратно к Марии Борисовне с указанием об организации медпункта, а мне приказано было идти следом за пехотой и в случае выхода танков из строя эвакуировать раненых. При этом комбриг строго предупредил:

— Ты иди вперед, только не суйся там очень, иди себе потихоньку за пехотой. Но смотри, — он даже погрозил пальцем, — чтобы ни один раненый в твоем батальоне не остался без помощи!

Ответив не совсем по-военному «хорошо», я пошла как можно быстрее прочь от КП, в сторону боя. Идти было трудно. Перед тем как сделать шаг, приходилось решить сразу две задачи: во-первых, вытащить завязшую ногу, во-вторых, переставить ее и снова завязнуть.

В сером тумане кое-где попадались такие же серые человеческие фигуры; изредка над головой со свистом и шипением пролетали мины. Недалеко впереди почему-то очень глухо стучали пулеметы, слышались хлопки винтовочных выстрелов, сзади ухала наша артиллерия.

Около подорвавшейся на мине «тридцатьчетверки» нагнала комиссара 1-го батальона Репина, и дальше мы пошли вместе. Из-за тумана мы увидели неясные очертания танка; казалось, он шел в нашу сторону, только с развернутой назад пушкой. Когда Репин остановился закурить, танк стал удаляться, как будто пятясь.

— Что за чертовщина! — поразился Репин. — Говорят, есть оптический обман — миражем называется; может быть, и это не танк, а один мираж, а?

— Никакой это не мираж, нам бы только номер разглядеть!

Не сговариваясь, мы ускорили шаг. Вот уже четко выступили из тумана большие цифры: «14». Машина Тузова и Двинского! Но почему у танка такие непривычные очертания?

— Смотри ты! Задом идут, вот друзья! — воскликнул Репин не то обрадованно, не то удивленно. — А ну, давай их догоним!

Должно быть, нас заметили. Танк замедлил движение. Отодвинулась заслонка смотровой щели механика-водителя, показались темные смеющиеся глаза Двинского, потом глаза исчезли, и я опустила в щель сразу две руки; изнутри мне ответили крепким рукопожатием. Репин уже взбирался на броню, через минуту я тоже здоровалась с выглянувшими из башенного люка Тузовым и Кочетовым. Они коротко объяснили причину странного поведения танка. При переходе к исходным позициям в коробке перемены передач что-то испортилось. Двинский совсем с ног сбился, пытаясь устранить неисправность, но смог добиться только того, что танк как бы нехотя согласился двигаться лишь назад и ни в коем случае вперед.

Двинский не мог простить себе этой «вынужденной посадки». До боя оставалось всего несколько часов, все до единого пойдут, а он, Двинский, останется в своей неподвижной машине!

Тяжелые танки уже пошли в атаку и с трудом ползли по глубокой и клейкой грязи, а машина Двинского одиноко осталась на месте. Двинский выглянул из люка: у башни на броне стояли Тузов, Кочетов и Швец, которого перевели на тяжелый танк стрелком-радистом, и смотрели вслед уходящим машинам. Когда около одной из них разорвался снаряд, Двинский чуть не закричал от жгучей злости и обиды: «Отстать от своих товарищей, когда они идут в бой!» Он захлопнул люк и рванул рычаг кулисы. Взревел мотор. «Нет, не берет, дьявол!» В первый раз опытный механик растерялся.

— Попробуй еще, дружок, может, потянет, — попросил умоляющим голосом Швец и сокрушенно вздохнул: — Нет, не берет. Эх, Двинский, Двинский, как же это мы с тобой — парторги, а вот отстали?

— Возьмет! — с неожиданной даже для самого себя уверенностью возразил Двинский.

Он еще не отдавал себе отчета, что будет делать, но знал одно: надо идти вперед — и руки механика-водителя работали, казалось, быстрее, чем мозг. Он включил задний ход и развернул машину. Танк дрогнул, выбросил облако белого дыма и медленно пошел, и пошел хорошо.

— Ух ты, идет! — прошептал Двинский и крикнул:

— Товарищ младший лейтенант, пошли!

Вести машину, сидя спиной к движению и не видя перед собой местности, невероятно трудно. Приходилось положиться на зоркий глаз командира, на четкость его команды. Нервы напрягались до крайности, внимание сосредоточивалось на рычагах управления. «Как бы не ошибиться!» И не ошибся водитель Двинский. «В бой! В атаку!» — тревожно и радостно билась мысль. «В бой! В атаку» — поддакивало в ритм сердце.

Вдруг машина вздрогнула. Попадание: первый снаряд! Двинский посмотрел на сидевшего рядом Швеца. Лицо Швеца было бледно, но спокойно. Еще удар, еще… По машине часто крупными каплями застучал дождь. Двинский удивился: почему он не видит перед собой дождевой завесы? Вот дождь стал реже, потом пошел с новой силой. «Да это же пули! Это дождь, даже ливень, только свинцовый!»

Двинский вытер рукавом вспотевший лоб.

— Ужасно трудно так вести, дай попробую… — Он осторожно остановил танк и переключил передачу.

Как бы нехотя и недовольно фыркая, танк двинулся с места.

— Ура! — закричал не своим голосом Двинский. — Пошел!

— Пошел! Пошел! — радостно подхватили танкисты.

Швец от восторга колотил водителя по спине.

— Вот спасибо, вот удружил! — Он истомился бездельем: его пулемет при движении танка вспять был бесполезен.

Осторожно повернул Двинский машину лицом к врагу. Только бы не заглохла, только бы пошла! Идет! Снова вздрогнул от попавшего снаряда танк. Швец, впившись в пулемет, поливал бегущего врага свинцом…

— А почему вы снова задним ходом? — спросил Репин, когда Тузов и Швец закончили рассказ.

— Капризный он у нас, — похлопал по броне Кочетов, — как хочет, так и идет! Но мы и не обижаемся, бьет уж больно хорошо: что ни выстрел, то прямое попадание!

— Положим, бьет метко совсем и не танк, а Тузов, — возразил Репин, но не стал разубеждать танкистов. Комиссар давно привык к этому любовно-фамильярному обращению танкистов со своими машинами. Отдавая танкам все свое мастерство, опыт и умение, танкисты невольно наделяли их чуть ли не сознательным послушанием и мудростью.

Танк поднялся на пригорок. Слева мы увидели две «шестидесятки» и одну «тридцатьчетверку» и около них группу танкистов: танки подорвались на вражеских минах.

— Иди к ним, — сказал мне Репин, — там, наверное, есть раненые.

Я спрыгнула с танка Двинского, а навстречу мне уже бежал Миша Толок.

— Скорее, старшина! — крикнул он еще издали. — Ситников ранен!

Откинувшись на развороченную броню танка, неподвижно сидел Ситников. Правая рука его, неестественно вывернутая ладонью вверх, лежала на коленях, здоровой левой он придерживал щеку. Сквозь пальцы просачивалась кровь.

Я тихо окликнула его. Ситников приоткрыл глаза:

— Кажется, отвоевался, старшина…

Осторожно, стараясь по возможности не причинять ему боли, я забинтовала лицо сержанта, наложила на разбитую руку сетчатую шину. Отстегнув фляжку, висевшую у меня на боку, дала ему выпить немного спирта, разведенного водой с морфием.

Ситникова уложили на проезжавшую пехотную двуколку, направлявшуюся за снарядами в тыл.

— Увидимся еще, старшина. Ты, наверно, танкистом станешь, — сказал он на прощанье. — А в партию тебя обязательно примут.

— Я подала заявление перед боем!

Ему было трудно говорить, и вместо ответа он только пожал мне руку.

Толок, склонившись над другом, неловко поцеловал забинтованное лицо своего «старика» и, пряча глаза, убежал к машине.

Пока танкисты исправляли повреждения, я осторожно, чтобы не наступить на «веревочки», бродила по заминированному полю, оказывая помощь раненым саперам. Танкисты помогали выносить их в безопасное место.

Один за другим уходили отремонтированные танки. Саперы, проложив дорогу, несколько покровительственно смотрели на танкистов. А те и не обижались.

— Ничего не поделаешь, — развел руками Толок, — без саперов нам некуда податься.

Наконец и Толок пошел догонять свою роту. На броне его танка направилась к месту боя и я. Когда вокруг танка стали рваться мины и по броне совсем у моих ног пробила барабанную дробь пулеметная очередь, я растерялась: «Что надо делать в таком случае: прыгать на землю или ехать дальше?»

Но долго раздумывать мне не пришлось. Неподалеку от нас неловко завалилась на подбитый борт «тридцатьчетверка», и, спрыгнув с танка Толока, я побежала к ней.

Перебегая от машины к машине, поздно вечером, измученная, мокрая и грязная, добралась я, наконец, до места сбора нашего батальона — окраины только что отбитой у врага деревня Тулумчак.

Как-то особенно ласково встречали меня сегодня танкисты.

Они, убедившись в том, что я не стану отсиживаться в безопасном месте и ждать, пока приведут раненого, окончательно приняли меня в свою дружную семью. За этот день я получила полное деловое признание и, не скрою, гордилась этим.

Один за другим подходили танки. Выбравшись наружу, танкисты с удовольствием вдыхали сырой, пахнувший гарью воздух и, как бы стряхнув с себя груз напряженного боевого дня, снова исчезали в танке.

Подвезли горючее, снаряды, прибыл заместитель командира бригады по технической части со своими ремонтниками: еще не остывшие танки готовились к новому бою.

«Шестидесятка» прибуксировала походные кухни, распространявшие запах вкусного супа и гречневой каши. Я заметила, что к кухне подходят только те экипажи, у которых машины уже в полном порядке.

— Вы бы поужинали, — сказала я Толоку.

— Сначала надо танк накормить, а потом и мы попитаемся, — пошутил Толок.

После войны мне попалось однажды маленькое стихотворение поэта-танкиста Сергея Орлова «На привале».

В этих словах большая правда войны и подлинного отношения танкистов к машине и к самим себе.

С нетерпением ждала я, да и не я одна, когда вернется танк Двинского.

Танк пришел, гордо вскинув длинную пушку. И хотя и у других были вмятины от вражеских снарядов и царапины от пуль, танкисты с особенным уважением осматривали именно этот танк.

Он выдержал тяжелый дневной бой, получил шестнадцать прямых попаданий вражеских снарядов, а количество пулевых ссадин и довольно глубоких царапин от крупных осколков невозможно было сосчитать. Но ни один вражеский снаряд не причинил серьезного вреда ни танку, ни его экипажу. Между тем сам танк «КВ» № 14 раздавил несколько пулеметных точек, вмял в мягкий грунт вражескую пушку вместе с расчетом, проложил пехоте дорогу сквозь проволочные заграждения, подавил, как хлопушки, противопехотные мины. А уж сколько скосил фашистов — не сосчитать!

— Что, старшина, хороша машина, а?! — встретил меня гордый возглас Кочетова.

Я с уважением потрогала холодную броню.

— А у нас танк теперь как рябая девка! — рассмеялся Двинский.

— Бывает рябая, а лучше самой что ни на есть красавицы, — мечтательно проговорил Кочетов, и все сразу поняли, что он говорит совсем не о танке: не раз видели мы у него фотографию девушки с милыми оспинами на удивительно приятном лице.

Танкисты отправились в свой танк ужинать и пригласили меня. Со вчерашнего дня я почти ничего не ела и, понятно, не отказалась. Меня усадили на место командира, и я облокотилась на пушку, делая вид, что это для меня совсем обыкновенное дело. В душе же я очень гордилась тем, что ужинаю в танке, только что вышедшем из боя, в танке, на броне которого имелись вмятины от шестнадцати прямых попаданий снарядов.

Танкисты расспрашивали меня о потерях в других ротах. Я рассказала об экипаже «Т-60», наскочившего на фугас, о раненом Ситникове, о том, как раненый командир взвода «Т-34» лейтенант Овсянников с забинтованной головой снова повел свой взвод в атаку, о том, как Толок помог пехоте, в течение нескольких минут перетащив на новое место целую батарею минометов.

Ужин был прерван писарем из штаба батальона.

— Комиссар прислал почту и приказал, чтоб старшина немедля шла в штаб, — одним духом выпалил писарь в открытый люк.

Письмо было Двинскому. Из разорванного конверта выпала фотография славной девушки с толстыми пушистыми косами.

— Наверное, хорошая девушка, — сказал Кочетов, подхватив на лету падающую фотографию. — Знакомая?

— Невеста, — ответил Двинский.

 

ВЫСОТА

Начинающийся день не предвещал ничего хорошего: моросил мелкий дождь, и ему не было видно конца. С моря дул пронизывающий, холодный ветер, от которого капли дождя впивались в лицо, как мелкие острые иголки.

Командный пункт батальона расположился в двух окопах, отрытых за ночь. Один окоп занимал комбат с помпотехом, в другом поместились молодой лейтенант — начальник связи, два связных да я с санитаром. Немного поодаль, в овраге, стоял танк комбата. В землянке старший лейтенант Исаев, надрываясь до хрипоты, посылал проклятья всем богам и людям, как сотворившим, так и испортившим сейчас связь. Связист терпеливо ждал конца проклятий.

На рассвете танки пошли в атаку. Они уже почти достигли высоты, когда перед ними выросла огненная стена разрывов. Мы замерли. Видно было, как сквозь вражеский огонь прошли «КВ»; несколько минут они еще оставались в поле нашего зрения. Затем, окутанные дымом, скрылись.

Вслед за «КВ» так же уверенно, как и большие танки, двигались наши «малютки» — «Т-60». Вдруг столб черного дыма взвился над одним из этих танков.

— Что это? — крикнула я громко от неожиданности и ощущения чего-то непоправимого.

Мне ответили красные языки пламени с черными траурными концами копоти: горит!

— Черт возьми, нет рации! Обходить им надо, и чего они на этот курган прутся? Забылись, думают, что они «КВ», а сами «кавенята»! — Комбат со злостью ударил кулаком по земляному брустверу. — Танк мой сюда, поведу за собой, погорят!

Не успел посыльный отбежать в сторону танка и десяти шагов, как майор радостно закричал:

— Молодец, комиссар, обходит, ах, молодец! Отставить мой танк! — И он вновь прильнул к биноклю.

Танки вел в бой комиссар батальона Репин. Он первый прошел на «КВ» сквозь огневую завесу, поставленную врагом, но не стал спускаться вниз с курганчика, а остался наверху. Ясно видимый врагом и яростно обстреливаемый, он ждал, когда весь батальон преодолеет высоту. Заметив, что загорелись две «шестидесятки», комиссар на полном ходу подлетел к роте «малюток» и, развернувшись, увлек их за собой в обход под прикрытие кургана.

— Как ребятишки за мамкой! — усмехнулся санитар Панков. — Ишь ты, как торопятся маленькие-то за большим!

На кургане, между двух его холмов, одиноко осталась машина Толока; она не горела, но, видимо, была лишена возможности двигаться.

— Иди к ним, старшина! — крикнул мне Исаев. — Да смотри, осторожно, иди не открытым полем, а оврагом.

Со мной пошел санитар Смирнов. Пробираясь по крутому оврагу, на дне которого протекал мутный ручей, называемый рекой Рассан-бай, мы натолкнулись на четырех убитых из отряда морской пехоты, воевавшей рядом с нами. Осторожно обходя их тела, Смирнов услышал стон и подозвал меня. Один из моряков был жив, вернее, едва жив: пулями пробиты грудь, шея, рука. Что тут было делать? Послать Смирнова с раненым моряком в тыл? Не скрою, чуть-чуть заколебалась: отправлю санитара, пойду вперед одна, а если там много раненых?..

Но другого выхода не было, и Смирнов, взвалив себе на плечи моряка, побрел в тыл, а я продолжала свой путь.

Выбираясь из оврага, увидела подбитый танк. Вокруг никого. Забралась на броню, спрыгнула в люк и упала на похолодевшее уже тело командира танка. Механик-водитель жив, но ранен. Как его вытащить? Удобнее всего тащить через верхний люк, но мешал труп командира. Вытащить мертвого, а за ним живого — боюсь, не хватит сил.

Раненый механик был без сознания и стонал. Мне удалось пропустить сквозь его стиснутые зубы несколько капель спирта.

Оттащила в сторону убитого командира, затем сбросила санитарную сумку, чтобы не мешала. Кряхтя и подбадривая себя громким разговором с потерявшим сознание танкистом, усадила его на сиденье командира; подталкивая раненого снизу в открытый люк, добилась, наконец, того, что обмякшее тело оказалось наполовину выдвинутым наружу. Надо было вытащить его на броню и снять на землю. Снизу подталкивать еще ничего, но тащить на себе чуть ли не вертикально — ужасно тяжело. А танкист все бредил; то он висел безжизненным кулем, и тогда хотя и было очень тяжело, но все же сантиметр за сантиметром я могла вытаскивать его на поверхность; то вдруг начинал кричать и размахивать руками, угрожая свалиться вниз и свести на нет все мои усилия. Наконец тяжело шаркнули о край люка сапоги, и танкист целиком повис на моем плече; потеряв равновесие, я кубарем вместе с ним покатилась с борта танка на землю. Упала удачно, если не считать того, что несколько оглушило упавшее сверху тело танкиста.

Ему падение не причинило вреда, наоборот, он зашевелился и попросил пить. Залезла в танк, достала свою сумку, фляжку, чью-то шинель и плащ-палатку, вытащила железную баночку, где в спирту лежал шприц, сделала танкисту укол морфия и камфоры, перевязала и накрыла его плащ-палаткой.

Раненый механик лежал в укрытом месте. Можно было оставить его пока здесь и пробраться к другим машинам. Если там есть раненые, соберу их всех в одно место и потом уже буду думать об эвакуации в тыл.

Неподалеку от сгоревшего танка обнаружила в окопе раненого сержанта с перебитым коленом. Как только моя голова склонилась над его окопом, он наставил прямо мне в переносицу наган, который тут же убрал за отворот куртки. Положила на его раны чистую повязку, ногу прибинтовала к ложу винтовки, за которой сползала к убитому пехотинцу. Сержант получил порцию спирта, и после некоторых совместных усилий мы оказались около того места, где лежал механик-водитель. Несмотря на сильную боль и большую потерю крови, мой новый подопечный держался молодцом и принялся даже помогать: он взял на себя заботу о танкисте, который все еще находился в полубессознательном состоящий. «Принял под охрану и оборону», — пошутил сержант.

Оставив их вдвоем, направилась к танку Толока, на самую высотку. В танке никого не оказалось. Я прислонилась к машине, недоумевая: «Что случилось? Где экипаж?» От немецких наблюдателей и пуль меня прикрывала броня. Отсюда, с высотки, хорошо был виден овраг. Я еще подумала, что, сидя здесь, можно косить прицельным огнем всех проходящих оврагом. В душе посмеялась над советом Исаева — идти оврагом, так хорошо простреливаемым. Виден был и КП. Пока я измеряла взглядом расстояние и соизмеряла с ним возможность транспортировки раненых, послышались шаги. «Может быть, Толок вернулся?» Я выглянула из-за танка и отпрянула назад: к танку подходил высокий немец с автоматом.

Что делать? Фашист идет спокойно, — значит, уверен в безопасности.

Все промелькнуло в уме значительно быстрее, чем пишешь об этом. С замиранием сердца прижалась щекой к холодной броне: вот еще шаг сделает, тогда… Нет, еще один… Наган наготове. Стремительно выскочив из-за танка, я крикнула так громко, что даже в ушах зазвенело: «Руки вверх! Хенде хох!»

Немец вздрогнул от неожиданности, рванулся рукой к автомату, но черный кружок дула нагана, направленного прямо в лицо, недвусмысленно говорил о смерти, очень близкой и скорой, и он медленно поднял руки. Вот тут-то я и растерялась: передо мной стоял вооруженный фашист, но он поднял руки вверх, он сдался, а ведь нельзя убивать побежденных. Но как разоружить его, не опустив нагана? Приказать ему самому бросить автомат? Но кто поручится, что он, вместо того чтобы бросить оружие, не воспользуется автоматом для своего освобождения?

Я указала ему рукой на землю, он оглянулся и вдруг бросился в сторону; я выстрелила, пуля попала ему в левое плечо. Он бросил автомат, поднял здоровую правую руку и залопотал: «Нихт, нихт!» Еще раз указала на землю: «Зитцен, битте!» Он послушно сел. Опустилась рядом. Что же все-таки делать? Сейчас он менее опасен: ранен, вот и рука левая лежит у него на коленях. И все же, что мне с ним делать, тем более что у меня двое раненых, неспособных самостоятельно передвигаться?

Со злостью посмотрела на своего пленного: «Ишь ты! Нашивки «СС», а не сопротивляется, лучше б уж оказал сопротивление! А теперь вот…»

Между тем рука, державшая наган, занемела, фашист начал проявлять беспокойство: видимо, он понял, что я здесь одна. Чем бы все это кончилось, не знаю. На мое счастье, когда мне совсем стало невтерпеж, за моей спиной раздался веселый голос:

— Здорово, сестричка!

«Толок! — узнала я. — Наконец-то!»

— Миша, скорее ко мне! — крикнула, не оборачиваясь, опасаясь выпустить из-под наблюдения немца.

— Погоди, вон к тому танку схожу.

Он, должно быть, не видел моего пленного.

— Толок, дорогой мой, сначала иди ко мне. Скорее, пожалуйста, Толок!

Ответа не последовало, но я услышала за спиной поспешные шаги. Приободрившийся было немец весь сжался; Толок в измазанной, расстегнутой телогрейке и неизменных хромовых сапогах с красными отворотами вышел из-за танка и оторопело остановился, свистнув от удивления.

— Вот это да!.. Ты что здесь делаешь? — спросил почему-то у немца.

Мы оба вздохнули: я и немец. Он — весь как-то опустившись, с безнадежностью, я — с облегчением:

— Возьми его, пожалуйста, Миша. Замучилась я с ним совсем. Он мне так надоел!..

Вслед за Толоком подошел его командир. Пленного обыскали, в карманах у него нашли четыре синие гранаты-лимонки и красивый изогнутый нож в кожаных ножнах с резной костяной ручкой. Нож отдали мне; я прикрепила кожаные ножны к поясу.

Показывая на раненое плечо, немец захныкал. Я перевязала ему рану.

Мне объяснили положение дела. Танк поврежден, но не серьезно. Толок ходил к сгоревшей машине и снимал с нее что-то необходимое для своей. Через полчаса его танк будет на ходу. Идти дальше некуда. Танки в лощине и все целы. Подбит еще танк Тузова — Двинского, но к нему не подберешься: стоит далеко впереди пехоты и противник к нему не подпускает. Как только Толок закончит ремонт своей машины, мы заберем раненых и пленного и уедем к своим.

Пленный бормотал нечто невнятное, со страхом поглядывая на подходившую к нам группу моряков. Объясняясь при помощи скудного запаса немецких слов и фраз, знаков и незамысловатых рисунков на земле, мы добились, что пленный рассказал о себе: он «рабочий» и «Гитлер капут». Последнее он прокричал громко, несколько раз, как только подошли моряки.

Пленный настойчиво спрашивал, сколько мне лет, и когда я написала на земле «17», он затряс головой и заплакал. На наши удивленные вопросы ударил себя в грудь и, говоря: «Ich, ich», написал на земле «30». Он плакал злыми слезами досады. Показал фотографию: на фоне прилизанного домика два таких же прилизанных мальчика-подростка с белой собачкой. Но вместо сочувствия фотография вызвала бурю возмущения.

— Ишь ты, чистенькие, костюмчики, а наши дети… С нашими детьми вы что делаете? — Моряк схватил фашиста за шиворот и встряхнул. — Рабочий? Врешь ты! Рабочий человек не будет служить в войсках «СС»!

Мы едва-едва успокоили горячего моряка.

В это время немцы заметили, что, обтекая высоту, идет морская пехота, и подвергли ее жестокому обстрелу. Большой осколок ударил Федосова в спину, но удар был слабый, и осколок только порвал ватник.

— Берегись, старшина, смотри, как бы тебя… — Толок не договорил. Что-то тупое и горячее ударило меня по руке и предплечью, рука сама по себе вздернулась кверху.

— Ранило? — спросил кто-то тревожно.

— Не знаю, не больно, только горячо и не разгибается.

Я потрогала свою руку.

— Снимай гимнастерку, — решительно заявил Толок.

— Что ты, холодно! Да и ничего страшного нет, я все-таки кое-что в медицине понимаю. Вот сейчас я посмотрю, может быть, тоже просто ударило, как Федосова.

Расстегнув воротник гимнастерки и добравшись до левого предплечья, почувствовала теплую, липкую кровь, чуть-чуть растерялась.

— Кровь, смотрите!.. — Но тут же спохватилась:

— Пустяки, ничего особенного, надо только остановить кровотечение.

Я положила на ранку чистый бинт, а сверху, прямо на гимнастерку, крутой комок из остатков от индивидуального пакета, и Толок что есть силы перебинтовал, вернее, перетянул рану. Кровь больше не шла, все было в порядке.

Толок починил свою машину. Уложив на нее раненых, мы двинулись к КП. Пленного посадить было некуда. Пришлось передать его в штаб батальона морской пехоты, где мне вручили расписку:

«Выдана настоящая… в получении одного пленного ефрейтора войск «СС».

Немцы открыли частый огонь по уходящему танку. Однако мы благополучно проскочили опасное, простреливаемое место.

Наперерез нам на полной скорости шла «тридцатьчетверка». Танк резко затормозил, из люка выглянул командир роты «Т-34» лейтенант Скоробогатов:

— Что у вас?

Ему доложили.

— Раненых и сестру ко мне! Вы с танком отправляйтесь в свою роту! — распорядился Скоробогатов. — Скорее, старшина, скорее! Здесь у меня Тузов. Он тяжело ранен! — торопил он, пропуская меня в люк.

Я поспешно спустилась в люк.

Тузов был ранен в голову. Лицо его пожелтело, губы посинели, смотрит строго, прямо перед собою и все время в сознания, хотя держаться так, видимо, стоит ему огромного напряжения воли. Голова у него забинтована, повязка, правда, нескладная. Но на ходу в прыгающем танке я не рискнула сменить повязку. «Только бы довезти его до доктора поскорее!»

Я побоялась спросить Тузова об экипаже танка: если его друзья погибли, ему тяжело об этом говорить, но Тузов заговорил сам:

— Танк остался там, почти у немцев. Двинский со Швецом отбиваются. Они отобьются, я знаю.

Когда наш танк развернулся у КП бригады, подбежала Мария Борисовна. Тузова на носилках унесли к санитарной машине. Сдав на медпункт остальных, я вернулась на танке Скоробогатова в батальон. Никто из танкистов больше не нуждался в моей помощи, и я пошла в окопы морской пехоты. Там оставались легкораненые, которые терпеливо ждали перевязки и ни за что не хотели уходить на медпункт. Узнав, что среди них появилась «танковая сестра», ко мне подошли два бойца.

— Сестра, в одной землянке лежит раненый капитан-танкист, идти он не может, а у нас не на чем его эвакуировать.

— Капитан? — переспросила я.

— Да, в рыжей шапке, — ответили мне.

«В рыжей шапке? Кто бы это?»

Надвигалась ночь. Она здесь приходит как-то сразу: был день, и без вечера сразу стемнело, наступила ночь. Я очень боялась, что мы не найдем в темноте раненого капитана, и, заглядывая в каждую землянку, громко спрашивала:

— Есть здесь раненый капитан-танкист?

Наконец в ответ на мой призыв услышала:

— Сюда! Ко мне!

В тесной норе-землянке, освещенной светом коптилки, сидел, откинувшись к стене, капитан Мшанский — командир 2-го батальона. Правая нога у него была неудобно подвернута, колено распухло и покрылось сгустками запекшейся крови, пуля прошла через колено, задев, должно быть, какой-то нерв; нога неумело замотана бинтом из индивидуального пакета.

Пока я разрезала и снимала сапог, бинтовала рану и укладывала разбитое колено возможно удобнее в двойную сетчатую шину, капитан дотрагивался до моих рук и лица и радостно шептал:

— Вот и помощь пришла, вот и сестричка пришла.

Почему-то он называл меня Наташей. В большинстве случаев раненые, люди мужественные, долго и терпеливо переносившие страдания, при приближении сестры или санитара становятся вдруг слабыми, как дети; должно быть, чувство беспомощности для большого, сильного человека настолько непривычно, что он, подобно ребенку, ищет поддержки.

Мшанский то ли задремал, то ли забылся; его била лихорадка. У меня у самой нестерпимо болела рука. Она онемела, распухла, пальцы отекли и с трудом шевелились. Еще в пехотных окопах, когда бинтовала раненых, очень мешала больная рука, но тогда я только сердилась на помеху в работе: и повязки получались не такие аккуратные, как всегда, и работала я медленнее. Теперь же в холодной, сырой землянке я ощутила всю остроту боли.

Бойца-пехотинца я отправила за помощью к танкистам. Мшанский тихо стонал во сне, а мне хотелось плакать: так было больно. Я дала Мшанскому спирта, он немного успокоился, стихла лихорадка. Чтобы заглушить боль, сама сосала леденцы, которыми набил мой карман Толок, но помогали они мало. Я мечтала о штабной землянке, о потрескивании щепок в «буржуйке» и еще о Марии Борисовне: уж она-то сделает что-нибудь, чтобы не было так больно.

К моей радости, у входа вскоре зафыркал танк, и в землянку, пригнувшись, вошли Мария Борисовна и комбат. Мшанского уложили на правый борт «Т-60», и мне поручили отвезти на этом танке, кроме комбата, еще двух танкистов в госпиталь в Джантору.

В танк сели раненный в ногу командир роты «шестидесяток» лейтенант Кирсанов и два механика-водителя. Мне принесли чью-то сухую шинель.

Марии Борисовне о ране своей я ничего не сказала: все равно ехать в госпиталь больше некому…

Было очень трудно и, главное, опасно передвигаться в полной тьме: на пути движения находилась заминированная полоса, то самое минное поле, где подорвался танк Ситникова и другие машины, Правда, саперы уже разминировали широкий проход, но все же мы могли взлететь на воздух. Водитель посоветовал мне приколоть на спину белую косынку и пойти перед танком. Я шла, ощупывая маленьким карманным фонариком каждый подозрительный бугорок. При свете вызвездившего неба механик отчетливо видел белое пятно впереди.

Через три часа мы вышли, наконец, к проезжей дороге.

В госпитальный двор мы въехали с шумом, напугав своим появлением все население госпиталя.

Выбежавшие сестры заботливо приняли от меня раненых, стараясь поудобнее устроить танкистов, прибывших на боевой машине, в развалинах домов, прикрытых сверху брезентом. В этих развалинах и размещался госпиталь. На прощанье расцеловалась с каждым своим раненым: люди эти мне стали дороже братьев родных.

В танке я уселась на месте командира: облокотилась на пушку и, чувствуя, что кончаются силы, махнула механику рукой:

— Давай домой, дорогу знаешь: проверили уже!

Крутой берег большого оврага весь изрыт землянками, точно гнездами стрижей. В них расположились бойцы. Неподалеку от беспомощно уставившихся в небо четырех брошенных врагом семидесятимиллиметровых пушек, в большом, видимо офицерском, блиндаже, обшитом изнутри досками, расположился штаб 1-го танкового батальона. Начальник штаба старший лейтенант Исаев уже приехал сюда с писарями и связистами, и работа шла полным ходом. В глубине на нарах спали комбат и еще кто-то из командиров.

Мария Борисовна, сняв тугую повязку Толока с моей посиневшей и похолодевшей руки, промыла и перевязала рану. Собственно, ничего страшного не было — ранение мягких тканей, как говорят в таких случаях, но все же было очень больно.

Примостившись около весело потрескивавшей «буржуйки», пыталась согреться и немного обсохнуть. Хотелось спать, но неутомимый Исаев долго не давал уснуть: его интересовали все подробности боя, все, что я знала о выбывших из строя танкистах и машинах.

Совсем к утру часовые привели санитара Панкова. Он был очень сердит и за что-то возмущенно отчитывал пришедшего с ним солдата-часового; при этом у него смешно, как у кота, шевелились усы.

Ночное путешествие Панков предпринял специально для того, чтобы разыскать меня.

— Сижу, смотрю: ночь на дворе, а ее все нет. Ох ты, напасть какая! Может, случилось что? А не случилось, так голодная девчонка-то. Я и пошел искать, — степенно начал рассказывать Панков, обращаясь к Исаеву и писарям и доставая при этом из мешка свои запасы: чернослив, банку с вареньем, пряники — все, что осталось от праздничных посылок.

На радостях я поцеловала его прямо в усы. Он добродушно отмахнулся:

— Ишь ты, сластена… — но был тронут и доволен.

Оказалось, Панков в поисках нашего батальона пробродил всю ночь. Заблудившись в темноте, он попал в проволочное заграждение и долго плутал, как в лабиринте. Он бы так и пробродил до утра, если бы не попал ногой в клубок мелкой витой проволоки — «малозаметные препятствия». Панков попытался высвободить пленную ногу. Но тщетно. Липкая, как репей, проволока не поддавалась: цеплялась за полу шинели, хватала за руки. Панков начал терять терпение, не удержал равновесия и упал прямо в густой клубок проволоки, запутавшись в ней сразу и руками и ногами. Огорченный длительными безуспешными поисками, полный беспокойства за мою судьбу, Панков неожиданно для себя закричал «караул». Привлеченные таким необычайным в условиях фронта призывом, прибежали часовые. Они выручили Панкова из проволочного плена и привели к нам.

Из всех санитаров я больше всех любила Панкова. Старый колхозник — ему за пятьдесят, — он с первых же дней войны пошел добровольцем в Советскую Армию. В военкомате он попросился в санитары.

— Людей люблю, — говорил он, — хочу людям быть полезным. Глаз у меня уже старый, стрелок из меня плохой, да глаз мой хозяйский, у молодых такого нет, а за раненым, как за дитем малым, присмотр нужен настоящий.

Держался Панков степенно и при этом добродушно опекал молодежь: и танкистов, и поваров, и шоферов. Особой своей обязанностью он считал заботу о «девчонках» — обо мне и Марии Борисовне. Мы непрестанно чувствовали эту заботу еще в Астабани, и вот ночью после боя мой дорогой Панков нашел меня!

 

ТАНК ДВИНСКОГО

У переднего края нашей пехоты, в нескольких сотнях метров от вражеских окопов, на «ничьей» земле остался неподвижный танк Двинского. Изредка до нас доносился шум короткого боя — это экипаж танка отстаивал свою маленькую крепость.

Утром первого марта танк Тузова и Двинского по общей команде пошел в атаку. Миновав огневую завесу врага перед курганом с двумя высотами, танк № 14 вырвался далеко вперед, когда сильный удар потряс машину. Она вильнула в сторону и стала, чуть накренившись на правый бок.

— Гусеницу сорвало! — воскликнул Двинский и бросился к десантному люку. — Проверю, может, сами исправим!

Но в это время второй сильнейший удар в кормовую часть заставил танк вздрогнуть всем корпусом. Двигатель перестал работать, из моторного отделения повалил густой дым.

— Все вниз, под танк! — приказал Тузов.

Через верхние люки выйти было невозможно: вражеские пулеметы беспрестанно выстукивали торопливую дробь по броне.

— Хорошо, что мы на твердой земле, если б в грязь сели, нипочем не открыли бы, — сказал Двинский, с трудом открывая люк в днище танка. Под машиной пришлось лежать распластавшись, так как она села все же довольно низко.

На танк шли гитлеровцы. Шли молча, упрямо пригнув головы, видимо, хотели непременно захватить экипаж живым.

Тузов и Кочетов вернулись к пушке. Они успели послать врагу только один снаряд: новый удар вывел из строя орудие и спаренный с ним пулемет. У танкистов остались лишь лобовой пулемет, один автомат да гранаты. А немцы все приближались. Наконец, ободренные молчанием танка, они побежали быстрее.

— Бить только наверняка, подпустите ближе! — приказывал Тузов. — Приготовить гранаты!

Длинная автоматная очередь полоснула по танку: вскрикнул Тузов и уткнулся лицом в мокрую землю, молча схватился за плечо заряжающий Прохоров.

Двинский подполз к командиру.

— Товарищ лейтенант! — в отчаянии тряс за плечи своего командира и друга Двинский. — Товарищ лейтенант!

Тузов открыл глаза.

— Наблюдай за немцами, они уже близко! Танк врагу не отдавать, в случае чего взорви!.. Остаешься за меня.

Глаза лейтенанта снова закрылись, лицо стало бледным, плотно сжатые губы посинели. Двинский выглянул — гитлеровцы были почти рядом. «Надо спасать командира!» Двинский заканчивал накладывать повязку. Бросаясь к пулемету, он крикнул:

— Прохоров! Тащи командира, мы вас прикроем!

Раненный в плечо Прохоров, взвалив на себя бесчувственное тело лейтенанта, медленно пополз по широкой колее, проложенной танком. Под танком остались трое: стрелок-радист Швец, старшина Двинский и комсомолец сержант Кочетов.

Впереди атакующих уверенно шел офицер. Он что-то кричал, оборачиваясь к солдатам и театральным жестом показывая в сторону подбитой машины.

Двинский оглянулся. Прохоров и Тузов были уже далеко, серая пелена дождя скрыла их силуэты. Швец сжимал в руках автомат. Двинский медленно поднял наган.

— Получай, гад! — Грянул выстрел — и офицер свалился под ноги своих солдат. — Бей фашистов, товарищи! — крикнул Двинский.

Наступающие никак не ожидали организованного отпора. Оставив убитых на поле боя, а самое поле боя — за танком-победителем, враги бежали.

— Все, — тихо сказал Двинский и снова посмотрел в сторону своих войск. Прохорова и Тузова не было видно. Теперь он, Двинский, здесь старший, — он командир и полностью отвечает за судьбу людей и машины.

— Вот что, товарищи, танк мы не бросим, взрывать его нет необходимости, мы должны отстоять и отстоим его. Я думаю, ночью мы сумеем связаться с батальоном, а пока давайте устраиваться удобнее. Будем рыть окоп. Надо же обеспечить себе возможность широкого маневра! — невесело пошутил Двинский.

Атаки не повторялись, но всякий раз в ответ на попытку экипажа выйти из-под машины фашисты открывали яростный огонь.

— Форменная осада, — заключил Двинский. — Что же, будем возводить оборонительные сооружения.

Копать землю пришлось прямо под собой, прижимаясь грудью к черной липкой жиже. Сначала мог работать только один человек — почти лежа. Наконец он смог уже привстать на четвереньки, а после нескольких часов работы — сесть «по-турецки», правда согнув спину и склонив голову. Но и это уже было большим удобством. Между тем стемнело, и Двинский приказал Кочетову собираться в путь.

Крепко пожав товарищам руки, Кочетов выскользнул из-под танка и, не поднимаясь, быстро как ящерица, исчез в дождевой мгле.

Тревожно прислушивались к каждому выстрелу оставшиеся у танка Швец и Двинский. Но все было тихо — значит, Кочетов проскочил!

Добравшись до штаба, Кочетов рассказал в батальоне о том, что произошло в этот день, и о наказе, данном ему Двинским.

«Ты должен стать тенью и пробраться во что бы то ни стало, — сказал ему Двинский. — Найди комбата, доложи ему: один пулемет и автомат в исправности, танк номер четырнадцать готов к обороне. Нуждаемся в гранатах и патронах, хорошо бы еще пару автоматов. Передай: экипаж не сдаст машины врагу. Вернуться ты должен к рассвету».

Швец прислал комиссару батальона Репину записку:

«Я долго думал над тем, как мне поступить. За линией боевого охранения пехоты стоят танки моей роты, а я, парторг ее, застрял здесь, так близко и так далеко от вас. Где мое место? В роте или здесь? Рота готовится к бою, но если не будет меня, в роту придете вы, приедут товарищи из бригады. Здесь же, на «ничьей» земле, наш подбитый танк стоит на самой передовой линии. А коммунисты никогда не уходили из-под огня».

Всю ночь продолжали свою упорную работу осажденные танкисты; помог ливень, закрывший все непроницаемой пеленой. Это дало возможность выбраться из-под танка и укрепить земляной бруствер снаружи.

Работали молча, изредка перебрасываясь короткими фразами. Казалось, люди целиком поглощены делом, но при каждом далеком выстреле они тревожно переглядывались: «Не по Кочетову ли?»

Когда сквозь дождевую пелену стал пробиваться серый рассвет, танк стоял как бы вкопанный в землю, а под ним был широкий окоп, в котором можно было подняться в полный рост.

Забравшись в машину, танкисты старались согреться, но слабый мерцающий огонек в баночках с сухим спиртом никак не мог ни обогреть их, ни просушить промокшую одежду.

— Эх, огонек уж больно мал, а нас разве только большой костер высушит. Водки бы граммов так сто пятьдесят да минут через пятнадцать еще раз столько же. Вот тогда хоть изнутри будет тепло, — мечтательно говорил Двинский…

— Постой, Двинский, напрасно ты ругаешь наши баночки, — возразил Швец. — Над ними мы, по крайней мере, можем согреть руки, а они-то нам понадобятся, и очень скоро, — не оставят же нас фашисты в покое. Смотри! — Швец повернул перед огнем свои затекшие, все в ссадинах и засохшей грязи руки. — Разве такими руками будешь метко стрелять? А стрелять мы должны ой как метко!

Блестевшие фосфором стрелки часов неумолимо показывали, что за стенами танка близится утро, а утром, если Кочетов еще жив, вряд ли ему удастся подойти к танку. Многое зависело от его прихода: он принесет приказ комбата, продукты и боеприпасы, — и в том и в другом очень нуждался экипаж осажденного танка. Кто знает, сколько придется сидеть здесь, сколько отразить атак!.. Да и очень пригодился бы еще один человек…

Не прошло и суток, как танк оторвался от батальона, а казалось, что прошло бог весть сколько времени. Ожидание было невыносимо. А утро, серое, скрытое дождем, уже поднималось над крымской землей, и так тихо было вокруг: наверное, даже немцам не хотелось воевать в такую погоду.

Вдруг застучали немецкие пулеметы и автоматы, пули зацокали по машине. В то же мгновение кто-то тяжелый с глухим проклятием свалился в яму под танком, и спрыгнувший вниз Двинский, а за ним Швец оказались в объятиях Кочетова.

— Живы! Черти полосатые! Живы!.. — Кочетов от радости так хлопнул Швеца по спине, что не очень крепкий Швец из предосторожности укрылся за Двинского. — Я-то за вас как боялся! Думаю: перестреляют ребят ночью, как куропаток! Комбат приказывает мне: «Спи!» Ну, а сон никак не идет. Возьмите-ка мешки, они мне всю спину обломали, полезем в наш дом, там все расскажу.

Танкисты слушали отчет Кочетова.

— Комбат и комиссар приказывают отстаивать машину своими силами. Они предупреждают: общего наступления в ближайшие дни не предвидится. Усиления к нам немцы не подпустят: каждый метр вокруг танка пристрелян. Помощь нам будут оказывать автоматчики из специальных окопов в боевом охранении наших войск. Им поставлена задача — наблюдать за противником, предупреждать нас об опасности и помогать огнем.

Чтобы понять положение осажденного танка, надо вспомнить общую обстановку на нашем участке фронта к началу марта 1942 года. После боев двадцать седьмого и двадцать восьмого февраля и первого марта советские войска закрепились на занятых рубежах, причем весь фронт, простиравшийся по Керченскому перешейку «от моря и до моря», как шутя говорили бойцы, не превышал шестнадцати километров.

Немцы, в свою очередь, поспешно укрепляли свою оборонительную полосу, особенно населенный пункт Кой-Асан и высоту с кладбищем, через которую дорога вела к узлу железных дорог во Владиславовке.

При такой ширине фронта не могло быть и речи о «бое местного значения», ибо малейшая попытка предпринять такой бой, безусловно, послужила бы сигналом к общему наступлению; у командования же на этот счет, видимо, были свои соображения.

Таким образом, танк «КВ» № 14 с экипажем в три человека, с угрюмо опущенной к земле пушкой, с насыпанным снаружи земляным бруствером одиноко стоял на «ничьей» земле как передовой редут советских войск, будто вызывал на поединок всю гитлеровскую армию на Крымском фронте.

И поединок начался. И это не преувеличение — за неравным поединком следил весь фронт.

«Ну, как там танк? Цел? Держится?» — спрашивали друг друга при встрече боец-пехотинец и боец-танкист, летчик и моряк, командир и политработник. Наверное, так же спрашивал и командующий фронтом.

И танк держался. Целые дни нечеловеческое напряжение, впившиеся до боли в железное тело пулемета руки, лица в черной копоти, стиснутые зубы, гулкие разрывы гранат, взлетающая вместе с горячими осколками земля.

Однажды, вернувшись из очередного рейса, Кочетов доставил вместе с патронами письма. Они принесли радость и такое тепло, что, казалось, усталые танкисты согрелись у жаркого родного очага.

Девушка из Мурома часто писала Двинскому стихи; были они и в этом письме:

Двинский прочитал бесхитростные строки и бережно спрятал письмо в боковой карман гимнастерки. Швецу Кочетов передал запечатанный конверт.

— Это от комиссара Репина, — сказал он.

— Нам прислали привет наши товарищи. — У Швеца возбужденно заблестели глаза.

— Читай же скорее!

— «Выписка из протокола партийного собрания Первого танкового батальона от шестого марта 1942 года:

Партийная организация гордится, что в ее рядах есть такие коммунисты, как парторг первой роты Двинский, парторг третьей роты Швец и комсомолец сержант Кочетов. Коммунисты клянутся в предстоящем бою быть достойными своих товарищей, стойко защищать советскую землю от гитлеровских захватчиков».

— Товарищи! — строго сказал Двинский. — Теперь мы особенно твердо должны держаться; может быть, наш опыт будет примером для многих молодых бойцов. Не посрамим звания советского танкиста!

Защитники танка ответили товарищам письмом, его должен был передать автоматчикам Кочетов, когда пойдет в свой очередной опасный рейс. Но Кочетов не смог уже выйти из танка.

Фашисты догадались, наконец, откуда и когда черпают свои запасы осажденные в танке, и в последующие ночи танк беспрерывно освещался ракетами. Связь со своими войсками осталась только одна: огнем по врагу.

Противный мелкий дневной дождь сменялся ночью изморозью, и мороз доходил до семнадцати-восемнадцати градусов. Днем в горячке боя холода не замечали. Но ночью, когда наступало затишье, когда, поручив наблюдение автоматчикам, неусыпно охраняющим танк с такой близкой и такой далекой нашей стороны, танкисты получали, наконец, возможность отдохнуть и подкрепить силы, нестерпимый холод причинял невероятные мучения. Броня накалялась морозом; весь сухой спирт был израсходован, да и когда он был, разве можно было обогреть стальную громаду танка, овеваемого ветрами, а в нем трех измученных, легко одетых, промокших людей с обмороженными руками и ногами? Ночью, помимо всего, приходилось еще окапывать танк, укреплять свою крепость. Кончились продукты, бережно собирали крошки сухарей.

Малейшее движение требовало больших усилий. Казалось, так и уснул бы на жестком, но привычном месте механика-водителя, и ничего не хотелось, даже есть, только бы покой, только бы не шевелиться. Но вот зазвучали предупреждающие выстрелы автоматчиков, и надо идти, ползти, и принимать бой, посылать выстрел за выстрелом, обмороженными, распухшими руками бросать гранаты, а с гранатой, казалось, слетала содранная кожа.

Швец держался поразительно стойко, но неимоверные трудности этих дней сказались на нем больше, чем на других. Он был и постарше и физически слабее своих товарищей. Швец не жаловался; Двинский видел, что он тщетно старается обогреть распухшие, все в незаживающих ссадинах руки. Однако стоило Швецу заметить, что на него смотрят, и он поспешно брался за чистку автомата.

Двинский, которому самому было очень тяжело, уважал молчание и стойкие страдания друзей, он заставлял Швеца и Кочетова отдыхать. Когда Кочетов однажды заикнулся о дежурстве, Двинский резко оборвал его:

— Вместе с нами дежурят автоматчики. Приказываю отдыхать!

Но сам Двинский не мог спать. Приняв на себя командование маленькой крепостью, Двинский принял и удвоенную долю трудностей и лишений. Забывались тяжелым сном товарищи, а он, преодолевая усталость и боль, по нескольку раз за ночь заставлял себя спускаться под танк и, всматриваясь в темноту, ловил каждое движение, каждый шорох. Не то чтобы он не доверял помощи автоматчиков, а все же свой глаз вернее. Чем дольше, тем труднее. Мозг был ясен, но измученное тело требовало отдыха. Подымаясь ночью для очередной проверки «настроения противника», Двинский напрягал все силы, борясь с ослабевшим телом.

Один голос, очень тихий, успокаивающий, казалось, говорил: «Куда идти, там же наблюдают несколько пар глаз, менее измученных, чем твои: ни вчера, ни раньше ничего не было и сегодня не будет. Смотри, тебе трудно сдвинуться с места, завтра тебе нужны будут силы, отдыхай!»

Хотелось послушаться этого как будто благоразумного голоса, устроиться поудобнее и спать, забыв боль, усталость, голод. Но тут же в сознание врывался другой, более властный: «Ты должен идти!» — и Двинский повиновался ему.

Прошло девять долгих дней, полных непрерывного напряжения. Гитлеровцы не останавливались ни перед какими жертвами, стремясь взять танк приступом. Фашисты понимали, что люди, обороняющие танк, измучены, и они решили захватить танкистов врасплох, воспользовавшись темнотой ночи. Чтобы обмануть автоматчиков, наблюдавших за всем, что делается вокруг танка, гитлеровцы ползли к нему осторожно, надолго замирая, распростершись на земле.

Время самое темное — четыре часа — и самое сонное: именно в этот предрассветный час особенно хочется спать. Черные вражеские фигуры уже в ста метрах от танка, автоматчики ничего не заметили: одна перебежка — и фашисты ворвутся в танк. А экипаж спит.

Задремавший было Двинский проснулся от ощущения чего-то неприятного: «Фу ты, гадость какая приснилась!» Он встряхнул головой, отгоняя тяжелый сон, и глянул на часы: четыре часа. «Надо пойти посмотреть», — а голова сама клонится, но уже засыпающего его поднял привычный приказ самому себе: «Ты должен!» Тяжело спрыгнул в окоп под танком. Под ногами хлюпнула набравшаяся за ночь вода. «Надо будет утром вычерпать», — подумал он, всматриваясь в непроглядную темноту. Все было тихо. Двинский собрался уже подняться в танк, когда увидел что-то развевающееся на ветру: «Наверное, ветер треплет рваный мундир какого-нибудь убитого фашиста». Глаза начали привыкать к темноте, и Двинский уже четко различал темные фигуры убитых. Но почему их так много? Вчера, помнится, их было значительно меньше. И вдруг у бесстрашного коменданта крепости-танка мороз пошел по коже: «Это же немцы, и так близко!»

Мысль работала быстро. Одним усилием мускулов Двинский втянул себя в люк и шепотом разбудил товарищей:

— Немцы! Швец, Кочетов, вниз! Пулеметы, гранаты наготове! Тихо, чтобы они не знали, что их ждут!

Бесшумно соскользнули под танк Швец и Кочетов. Двинский бросился к аккумуляторам. Какое счастье, что их хранили в полном порядке! Еще минута, только бы враги задержались, только бы еще минутку не бросились на танк! Наконец готово! Теперь пусть идут. И фашисты пошли. Вдруг яркий сноп света ударил им в глаза; от неожиданности они остановились, как бы споткнувшись о невидимую преграду, а за громким «бей» Двинского на освещенных и ослепленных гитлеровцев посыпались гранаты и ударил лобовой пулемет.

И в ночном бою победили советские танкисты.

Бесконечно дороги стали друг другу эти три человека; они узнали друг о друге все, даже самые сокровенные мысли.

Наступило тринадцатое марта. Утром, обессиленные от голода, с распухшими, обмороженными руками, ногами и лицами, защитники советского осажденного танка услышали приближающиеся крики: «Ура-а-а!..» Это начался бой, моряки пробивались к ним на помощь. Несколько разорвавшихся снарядов потрясли танк: теперь немцы решили уничтожить его. Но было поздно: под яростным натиском наступающих моряков фашисты отступили. Почтительно окружили танк моряки. Из верхнего люка появились танкисты, — их оглушило многоголосое «ура».

Окопанный землей, искалеченный советский танк стоял неприступной крепостью. Вокруг валялись трупы вражеских автоматчиков. А на броне танка прислонились к башне друзья и побратимы — непобедимый гарнизон танка-крепости: Двинский, Швец и Кочетов.

Идти они не могли. Я увезла их на санитарной машине в бригадные тылы: отправиться в госпиталь они категорически отказались. По дороге они рассказали мне всю историю двухнедельной осады.

За блестящее выполнение задания командования члены экипажа танка «КВ» № 14 были награждены орденами Красного Знамени и именными золотыми часами.

 

СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ

Нашу бригаду вывели из боев. Скрытые от противника небольшой высотой, стояли в капонирах под брезентами танки.

Низкой, тяжелой крышей навис над машинами набухший от дождя брезент; ветер отрывал от земли его края, и грязные мокрые полотнища с силой били по лицу, по рукам, сметая приготовленные для ремонта детали. Брезент снимался только при сложном ремонте, чаще его поднимали над танком на своеобразном деревянном каркасе. Как-никак, а все же крыша.

Редко увидишь танкистов на поверхности земли: они зарылись в железных внутренностях своих машин, освещая тяжелый сумрак маленькой переносной лампочкой. Только для завтрака или обеда выбирались они на белый свет, а свет-то совсем не белый, а серый, подернутый пеленой мелкого холодного дождя.

Мария Борисовна в первый же день прибытия на новое место заявила мне:

— Иди в свой батальон. У танкистов сейчас очень ответственная работа, надо им помочь. Комиссар Репин говорил, что среди них есть раненые. На медпункт они не идут: боятся — отправят в госпиталь. Вот ты на месте и помоги им, да смотри, если что серьезное, веди без разговоров сюда, к нам. Да что тебе говорить, — засмеялась она, — ты вот и сама на перевязку не ходишь! Рука болит?

— Болит, — призналась я.

— Значит, лечить надо. Как же ты будешь требовать от раненых, чтобы они лечились, если сама не выполняешь того, что необходимо?

— А как же вы здесь?.. — Я все еще не решалась уходить.

Мария Борисовна рассмеялась.

— А как же ты там? — кивнула она в серую от дождя степь, откуда доносилась глухая артиллерийская канонада. — Уж я как-нибудь без тебя обойдусь.

— Ну, положим, не будь вас, мне там тоже было бы плохо, — не сдавалась я.

Мария Борисовна слегка подтолкнула меня к выходу:

— Иди же, иди, да, смотри, на перевязку приходи!

«Наверно, доктор посылает меня просто отдохнуть! — подумала я, старательно обходя лужи и выбирая более твердую почву по дороге в батальон. — До чего ж у нас народ хороший в бригаде: и Мария Борисовна, и санитар Панков, и комбриг, и Толок, и комиссар Репин, и Двинский — да всех не перечтешь. Как это просто и хорошо звучит: «Наш батальон». Что такое «батальон»? Название войсковой единицы. И в то же время что-то очень родное, близкое, вроде «родной дом». И пусть в доме ты провел детство, вырос, а «наш батальон» всего и существует-то несколько месяцев, я могу крепко поспорить, что роднее, ближе и дороже. Я за «наш батальон». И тот, кто был в бою и видел мужество, подвиг, ясность и чистоту души, которая проявляется у людей в минуты смертельной опасности, видел чуткость друг к другу, самопожертвование, если он видел все это, он согласится со мною. Увлекшись спором с воображаемым собеседником, я уже не следила за дорогой и… провалилась в старый полузасыпанный окоп. Выбравшись, с сожалением оглядела грязные полы шинели, с таким трудом приведенной в порядок накануне, промокшие сапоги, до блеска начищенные утром, и рассмеялась: до чего интересно устроен человек! Вот вчера в бою даже и не обратила бы внимания на лишний комок грязи на шинели и тем более на сапогах, а сегодня — только вышли из боя, и снова на цыпочках обхожу каждую лужицу.

Уже около расположения батальона пробежал Толок. Вид у него был озабоченный, на плече, как у землекопа, две лопаты.

— Тороплюсь! — крикнул он на бегу. — Старый капонир расширять будем. Московские артисты приехали.

— Артисты? Здесь, в Крыму?!

— Ну да, настоящие. Да не задерживай ты меня, еще столько работы!.. Да и побриться надо успеть. Беги лучше в батальон, там брезенты сшивают для крыши — поможешь.

Действительно приехали артисты, и вечером состоялся концерт, и даже не один, а четыре подряд — капонир, хотя и расширенный, не мог за один раз вместить весь личный состав.

Сцену сделали совсем как настоящую, особенно рампу из десятка электрических лампочек, подключенных к аккумуляторам. Народу набилось так много, что стояли прижавшись друг к другу, и так тесно, что невозможно было аплодировать. Свое одобрение артистам публика выражала главным образом дружным топотом и криками «браво». По брезентовой крыше выбивал барабанную дробь дождь. Грязные потоки воды проникали между брезентом и земляным бруствером, смачивая разрыхленную множеством ног землю — пол. Уже ко второму концерту земляные ступеньки, ведущие в капонир, оползли, зрителям приходилось просто прыгать вниз, а по окончании концерта выбираться, подтягиваясь на руках. Но никто не обращал внимания на эти неудобства.

Артистов было немного — пять или шесть человек, и пели они не очень хорошо, простуженными голосами, но мне казалось, что лучшего концерта я никогда не слышала. Ведь они приехали прямо из Москвы!

На пароходе, который привез пополнение, медикаменты, продовольствие, прибыли московские артисты на наш «остров». Уже несколько дней переезжали они из части в часть. Не жалуясь на усталость, не требуя передышки, давали артисты один концерт за другим. Как бы ни было холодно, артисты выступали все равно без пальто. Очень штатскими и домашними казались эти люди в пиджаках и галстуках «бабочкой», и особенно трогательной казалась лакированная туфелька, выглядывавшая из-под длинного платья певицы, испачканного глиной. Рассказывали, что в соседней части во время концерта немцы начали обстрел, но певица все же допела песенку до конца.

Действительно, на фронте каждая специальность — героическая!

Не удивительно, что в эту ночь почти никто не спал, только и слышались разговоры о концерте, о Москве.

Не очень загруженная работой, я целые дни проводила около танков и с радостью бралась за любое дело, помогая товарищам в сложной работе по ремонту. Постигая трудности нелегкого мастерства, преклоняясь перед мужеством и умением танкистов, я все с бо́льшим уважением смотрела на них. И все сильнее хотела оказаться в их рядах, но, пробуя свои мускулы, лишь тяжело вздыхала: маловато для танкиста.

Мне казалось, что танкистам физически тяжелее всех на войне. Танкист все делает своими руками: готовит к бою танк, чистит его, укладывает снаряды, заправляет, устраняет неисправности. В бою, а бой — это не час и не два, а может быть, и сутки и несколько суток, экипаж живет единой, полной невероятного напряжения жизнью. В ушах, кажется, навсегда останется грохот боя, в котором сливаются и глухие выстрелы своей пушки, и тяжелые удары вражеских снарядов, и мелкая дробь пулеметных очередей. Глаза ломит от пороховых газов, от того, что надо видеть и знать все, что происходит там, за броней, а видеть можно только через маленькое стекло перископа.

Даже в перерывах между атаками, в минуты, когда несколько спадает напряжение боя, танкисты не могут расправить усталые плечи. Они приводят в порядок свои машины, исправляют повреждения, заправляют баки горючим, принимают новый запас снарядов. А когда все готово и, кажется, можно бы и отдохнуть — снова бой.

Вот и сейчас уже несколько дней прошло, как стоят наши танки в шести — восьми километрах от переднего края, а у танкистов все не хватает времени не только для отдыха, но даже для занятий.

Комиссар Репин вместе с комбатом изобретает всевозможные варианты занятий с экипажем, без отрыва их от горячей работы.

— Извлечь уроки из прошедших боев — значит подготовиться к будущим, — любил говорить Репин и целыми днями пропадал возле танков.

Репин знал всех и все о каждом: как кто ведет себя в бою, у кого кто остался дома, многим семьям бойцов писал письма.

Комиссара Репина любили в батальоне. Его прихода ждали с нетерпением: с ним всегда была свежая газета, последняя сводка Совинформбюро и простые и ясные ответы на вопросы: о положении на фронте, о делах союзников, о том, что происходит на нашем Дальнем Востоке.

В непрерывной работе и дружеских, задушевных беседах прошло десять дней. Наконец получена задача, проведены совещания с командирами, на их картах четкими красными и синими линиями и условными значками нанесена новая обстановка. На рассвете бой.

Ночью комиссар Репин провел партийное собрание. Повестка дня короткая:

1. Прием в ряды партии.

2. Об авангардной роли коммунистов в предстоящем бою.

Коммунисты собрались в большой землянке, темной и душной. Самодельная лампа из сплюснутой вверху снарядной гильзы, залитая за неимением керосина бензином с солью, то и дело давала короткие вспышки, сопровождавшиеся легким потрескиванием. Тогда из полумрака выплывали лица товарищей, суровые, строгие, сосредоточенные.

Я замерла в темном, самом дальнем углу землянки — на этом собрании будут принимать в партию и меня… Сердце мое и то, казалось, не бьется — ждет. Сегодня, вот через несколько минут, будут читать мое заявление, написанное ночью, перед первым боем на крымской земле. Как всегда в ответственные минуты жизни, я мысленно составляла письмо маме: «Сегодня самый важный и ответственный день в моей жизни: меня принимают в партию», — но дальше мысль оборвалась. Откуда-то выплыла светлая комната — физический кабинет в школе. Комсомольское собрание. Меня принимают в комсомол. Это тоже был торжественный день. Но тогда все произошло очень быстро, мне задали всего один вопрос: «Когда родился Карл Маркс?» Потом поздравляли, дома мама испекла вкусный пирог. А мне было чуть-чуть грустно. Разве в годы гражданской войны так вступали в комсомол? Тогда на собрание человек приезжал на взмыленном коне из самого пекла боя. Опоясанный пулеметными лентами, с перевязанной рукой, он входил в дом, на собрание, и рассказывал свою боевую биографию, а потом ему тоже задавали один вопрос: как он понимает текущий момент для себя — комсомольца? И он отвечал: «Бить проклятых врагов без пощады, бороться за Советскую власть!» И снова на коня или на тачанку, и снова в бой с шашкой в руках. А то — «год рождения Карла Маркса», будто на уроке истории!..

Близкий разрыв тяжелого снаряда, всколыхнув слабый огонек коптилки, вернул меня к действительности. Противник начал очередной обстрел «по площадям». Над землянкой тяжелыми, темными тучами нависла ночь. В десяти — двадцати метрах от нас, выведенные из капониров, стоят готовые к бою танки. Тяжелая, полная бинтов и шин санитарная сумка оттягивает плечи. Рядом сидят товарищи, с которыми я уже была в бою и через несколько часов буду снова. И вот сейчас они будут судить, достойна ли я быть кандидатом в члены партии.

Комиссар назвал мою фамилию. Я встала и вошла в освещенный лампой круг. Комиссар зачитал мое заявление, потом рекомендации: комсомольской организации, свою и комбата.

Рассказала биографию:

— Родилась в 1924 году, в марте, послезавтра будет мне восемнадцать лет, в школе училась в Донбассе и в Москве…

Как ни старалась растянуть биографию, получилось все же коротко. Когда сказала про послезавтра и про восемнадцать лет, комиссар улыбнулся: он знал, что я больше всего боюсь, как бы не придрались: ведь как-никак все же нет официального совершеннолетия.

— Как попала на фронт? — послышался вопрос из глубины землянки.

— По призыву Московского комитета партии, с санитарной дружиной.

— Обязанности члена партии знаешь? — спросил комиссар.

Я ответила.

— В прошлом бою ты действовала хорошо. А как будешь теперь? Мы принимаем тебя в партию. Как, оправдаешь доверие партии? — спросил Толок.

Я чуть замешкалась, подыскивая слова:

— С сорок первого года я запомнила слова комиссара нашего полка: «Чтобы заслужить право быть членом партии, надо быть очень честным и очень чистым, надо показать безупречной работой, что ты достоин быть коммунистом». Я постараюсь быть такой. И еще: я обязательно буду танкистом! Даю вам в этом честное слово!

Потом выступали товарищи. В первый раз слышала я, чтобы умные взрослые люди, боевые танкисты говорили обо мне не как о девочке, а как о бойце, своем товарище. Я еле сдерживала слезы благодарности за то, что меня признали равноправным членом этой дружной боевой семьи.

Приняли меня кандидатом в члены партии единогласно.

— Поздравляю, от души поздравляю! Вот видишь, совершеннолетие твое наступило раньше, чем это отмечено в метрике, — сказал после собрания Репин.

— Раз я теперь совершеннолетняя на два дня раньше срока, так и просить буду сейчас: хочу быть танкистом, ведь я и танк знаю и стрелять умею!

— Ну что ж! — усмехнулся Репин. — Просьба взрослого человека — это не шутка, это уже обдуманное, зрелое решение. — И вдруг совершенно серьезно добавил:

— Я думаю, что командование удовлетворит твою просьбу.

На исходные позиции выходили с рассветом. И опять шел дождь, только на этот раз со снегом. Утро серое, и рябая пелена мокрого снега так обволакивает машины, что из танков буквально ничего не видно. Кряхтя, как живые существа, с трудом поползли они в атаку. То у одного, то у другого отбрасывалась крышка башенного люка, и оттуда выглядывал командир — ориентировался.

Небольшой населенный пункт Карпечь, занятый противником, яростно огрызался огнем противотанковых пушек. Со стороны страшно было смотреть, как часто взметались около наших танков столбики дыма с комьями земли и фонтанами грязной воды — разрывы снарядов. И так много этих разрывов, что, казалось, невозможно уцелеть. Но танки, пренебрегая опасностью, все, как один, невредимы, упорно шли вперед, как бы выражая твердость тех, кто управляет их движением. Один за другим, охватывая противника с флангов, танки с разных сторон ворвались в деревню.

Огонь врага стих. Настало время выходить нам. Мы — это два командира-техника в лоснящихся от масла и газойля комбинезонах и «медицина», представленная мною, Смирновым и Панковым. С нами шел также батальонный начальник связи, высокий девятнадцатилетний лейтенант с девичьими ямочками на бело-розовом лице.

Не доходя Карпечи, мы остановились. Фашистские минометы, методично обстреливающие «площади», неожиданно накрыли своим огнем большую группу бойцов, скопившихся в лощине. Нам пришлось задержаться, чтобы оказать помощь раненым пехотинцам. Те, кто мог уйти, уже ушли: одни — снова в бой, другие — на медпункт; остались только тяжелораненые. Маленький солдатик с добрым, морщинистым лицом лежал ничком и терпеливо ждал своей очереди. Когда я подошла к нему, он посмотрел на меня спокойными, чуть затуманенными глазами и тихо проговорил:

— Сестричка, ты земляка моего перевяжи, вот он тут, рядышком лежит, молодой он еще. А я потерплю, потерплю, я терпеливый…

Решив, что он не очень тяжело ранен, я занялась его земляком, а тот, маленький, лежал тихо-тихо. Когда я уже почти закончила бинтовать «земляка», он попросил пить. Я подошла к нему и испугалась: широко открытые глаза его закатились, обнаружив желтоватые белки.

— Дяденька, что с тобой? Выпей водички!

Усилием воли он приподнял голову, в глазах его стояла та же непонятная мне дымка:

— Ноги у меня, вот…

Хотела приподнять его ноги и подложить под них принесенную Смирновым доску, но солдатик тихо охнул.

— Да не трогай ты, мочи нет!

Все же уложила совершенно раздробленные ноги на доску и стала бинтовать, главное — остановить кровотечение. Молча помогал мне Смирнов, вздрагивали губы у лейтенанта-связиста, поддерживающего солдата.

— Сестричка, как там ноги-то?..

— Ничего, потерпи, дорогой, чуточку. Мы сделаем так, чтобы тебе легче было… Потом в госпитале доктора все поправят.

— Может, и поправлюсь, будут ноги-то, а? — Он помолчал. — Нет, не чую я ног-то. — Он перевел дыхание. — Без ног-то тоже можно! Был у нас один парень, вернулся без ног, жинка пишет, женился.

Говорил он очень медленно и как-то неестественно ровно, голос становился все тише и тише. Мы уже освободили его ноги от одежды и, обложив их большими марлевыми салфетками начали осторожно бинтовать. Раненый несколько раз тяжело вздохнул и затих.

— Дяденька, ты что же молчишь, ты говори, дяденька, голубчик, тебе легче будет!

— Жена вот у меня есть, веселая, хорошая, детишки ждут, поди… Ничего, без ног жить можно. — Солдат шумно глотнул воздух, помолчал, как бы взвешивая сказанное. — Можно, да мне-то не жить. Не порть бинты, сестричка, может, кому пригодятся… Слышь-ка, что говорю!

— Ничего, дяденька, потерпи еще немного, все хорошо будет.

Он дышал тихо-тихо, едва шевеля губами. Смирнов наклонился к нему.

— Скорее войне… конец… жене, земляк, скажи: умер я. Воюйте получше…

Он замолчал, тело его у меня на руках вытянулось, как струна, затем обмякло, только мелко-мелко дрожали перебитые ноги: еще жил какой-то нерв, потом и он умер.

Мы были потрясены этой тихой и мужественной смертью скромного маленького красноармейца. К горлу подступил горький комок. Заплакать бы, да не было слез.

Панков, записав фамилию умершего, смущенно пробормотал:

— Напишу жене его и детишкам, хороший человек умер…

Собрав всех раненых в одно место, отправила Смирнова в тыл, чтобы привести сюда транспорт для эвакуации, а мы с Панковым и лейтенантом-связистом пошли дальше.

В поле за деревней одиноко стоял танк комбата. Из трансмиссионного отделения торчали сапоги: механик-водитель уточнял повреждения. Судя по глухим ругательствам, раздававшимся из чрева танка, повреждений было много. Комбата, раненного в плечо и в голову, уже забинтовал кто-то из экипажа. Командир батальона сидел в танке, с трудом поддерживая отяжелевшую голову. Идти он не мог, но и от отправки на медпункт отказался. Оставив у себя связиста, комбат послал меня к танкам.

— В батальоне есть раненые, — сказал он. — Противник огневой полосой отсек наши танки от пехоты. Проберись ползком, как сможешь, но проберись. Больше послать мне сейчас некого. Командует там Скоробогатов. Передай приказ: выделить тебе один танк «Т-60», на нем увезешь раненых, сколько поместишь; эвакуировать только в район исходных к Тулумчаку и сейчас же обратно на танке за остальными. Когда отходить будешь, отстреливайся — стрелять из пушки ты умеешь. Хоть в «белый свет», но отстреливайся: так легче уйдешь.

Прижимаясь к земле, пробегая по нескольку метров и снова падая на землю под градом пуль, миновали мы с Панковым, наконец, два километра, отделяющие от танков Скоробогатова.

— Выходи с развернутой пушкой и сразу же открывай огонь, — поучал меня Скоробогатов, страдальчески морщась, когда в танк опускали раненых. — Командованию передай: первый батальон приказ выполнит. Снарядов бы нам побольше. Остальное сама видела, расскажешь.

Танк вышел из балки; прижавшись плечом к пушке, я пристально смотрела в сторону немцев. Вот вспышка, другая, в тот же момент танк вздрогнул от близких разрывов, по броне царапнули осколки. «Как хорошо, что нет никого сверху!» — подумала я, рванув спуск пушки. Я старалась попасть в то место, где видела вспышки. Танк мчался к своим, посылая снаряды в сторону гитлеровцев.

В ушах звенело, пушка больно била в плечо, руки сами рвали спуск. «Скорее, скорее! Ведь в машине раненые».

Наконец мы миновали опасную зону, можно было отпустить рукоятку и снять с плеча упор пушки. Затекли пальцы — даже не заметила, как сильно сжимала рукоятку. У танка комбата остановилась, доложила о положении в батальоне. Хотела забрать и его, но он снова отказался.

— Сдавай раненых и скорее обратно за остальными. Да доложи там комбригу обо всем.

Выслушав меня, комбриг приказал:

— Передайте командиру вашего батальона, что с наступлением темноты он получит и горючее и боеприпасы.

В батальон мы проскочили прежним путем: снова, прижавшись к пушке, стреляла я, каюсь, в «белый свет», но все-таки в сторону врага.

В лощине все окутано дымом. От горького воздуха першило в горле, слезились глаза. Уже несколько часов танки вели бой без поддержки пехоты. Как ни стремились пехотинцы, но не смогли проскочить к нашим машинам.

Панков организовал в лощине настоящий лазарет: раненые у него все перевязаны, уложены поудобнее, и все хлопочет над ними заботливая усатая нянька. Ворчит на непослушных, укоряет слабых, возмущается прогорклым воздухом: «Они ж больные, им разве таким воздухом дышать надо?!»

Вечерело. Скоробогатов приказал ждать темноты, чтобы за один рейс забрать всех: когда стемнеет, можно увезти и на броне, не опасаясь прицельного обстрела.

Совсем неожиданно к нам в балку спустился помощник начальника штаба бригады капитан Иванов. Его появлению предшествовал тяжелый бой, и танкисты обрадовались капитану. На своем мотоцикле он был вездесущ, всегда появлялся неожиданно там, где труднее всего, в тот самый момент, когда это было очень нужно.

Так и сегодня, цепляясь кожаной сумкой, в малом отделении которой аккуратно сложены вафельное полотенце, мыльница, бритва и ножницы, а в большом — карта и бумаги, Иванов выбрался из коляски мотоцикла. И будто не было тяжелого и опасного пути на мотоцикле, как будто приехал не туда, где воют несущие смерть снаряды, а на учения. Он ровным голосом спросил:

— Что нового? Идите, я вам кое-что покажу.

Это «кое-что» было новой задачей, последними данными о противнике… Удивительное чувство облегчения и ясности приносил с собой маленький светловолосый капитан. «С приездом Иванова как будто подкрепление получаешь», — говорили о нем командиры.

На этот раз Иванов действительно привел подкрепление, подняв залегшую морскую пехоту.

Под огнем противника, подхватывая на бегу раненых товарищей, моряки пробежали отделявшие их от нас триста — четыреста метров и окопались впереди, за балкой.

Утром вражеские танки, меченные бело-черными крестами, ворвались в Карпечь. Немцы знали, что танки нашей бригады сосредоточены в лощине правее Карпечи и, видимо, рассчитывали, прорвавшись через пехоту, выйти нам в тыл со стороны городка.

Полные сил, уверенные в своей безопасности, на большой скорости мчались к селу пятнистые грохочущие чудовища. В Карпечи оставались для ремонта наши машины, поврежденные накануне. Они стояли, замаскировавшись среди развалин глинобитных домов.

Вокруг валяются катки, бессильно распластались по земле гусеницы, над открытыми трансмиссионными люками висят на тросах стрел двигатели, коробки перемены передач. Если немцы и знали о том, что в Карпечи расположился наш СПАМ, то вряд ли ожидали, что им могут оказать сопротивление раненые танки, с вывороченными внутренностями. Однако они просчитались: Карпечь встретила врага огнем танковых орудий. Немцы остановились и вынуждены были принять бой. Но противник не отказался от своего намерения овладеть Карпечью. Уж очень неравны были силы: наши танки, удерживающие окраину села, не имели возможности двигаться и вряд ли казались серьезным препятствием — скорее, досадной задержкой, не более.

Однако вскоре все изменилось. Орудия советских танков стреляли в упор. Замаскированные, они вели огонь как бы из засады, и не так просто было их обнаружить и поразить. Пехотинцы выползали из развалин и бросали под гусеницы атакующих вражеских танков гранаты. Горели уцелевшие ранее постройки, горели танки, от частой орудийной стрельбы сотрясались земля и воздух, опрокидывая навзничь стены домов. И без того узкие улочки заваливались грудами щебня и больших валунов, из которых, собственно, и состояли стены домов. Немцы заметались в поисках выхода из чадящих и неприступных развалин.

Скоробогатов несколько минут прислушивается к грохоту неожиданно возникшего боя, потом подозвал к себе лейтенанта, командира взвода «КВ».

— Пойдешь со взводом в Карпечь. Они хотели зайти в тыл нам, теперь мы зайдем им в тыл. Надо помочь нашим ребятам. И ты иди с ними, — сказал он мне. — Здесь тебе делать нечего, а там, наверное, раненых до черта. Видишь, что делается, — кивнул он в сторону затянутой дымом Карпечи.

Я побежала к танку командира взвода.

— Ты куда собралась? — удивился лейтенант, увидев, что я вскарабкалась на его танк и уселась возле башни.

— С вами, там бой, раненые…

— А-а, тогда залазь в танк. Тут тебя любая пуля слизнет, и опомниться не успеешь.

— Так там же я ничего не увижу.

— Когда тебе надо будет смотреть, я скажу. Сейчас пока что надо видеть только нам.

Забралась в танк и примостилась на полу на ящиках со снарядами. Танк заревел и тронулся.

После войны меня, как, наверное, и всех, бывших на фронте, часто спрашивали: «Страшно ли было в бою?» Право же, на этот вопрос ответить чрезвычайно затруднительно. Дело в том, что в бою, когда ты идешь выполнять поставленную задачу, как-то не бывает страшно. И не потому, что я или кто другой такие бесстрашные люди. Просто потому, что некогда бояться. Бой — это выполнение задания, это кусочек очень трудной жизни и работы. Вот именно: работы. Конечно, весьма особой и в необычных для человека условиях. Но ведь не боится же рабочий у станка, что отскочит сейчас стружка и выбьет ему глаз! Ему доверили этот участок работы, и он думает лишь о том, чтобы выполнить свое задание как можно лучше. Не боятся сплавщики, балансируя на бревнах в ревущих водоворотах вешних вод; не думают об опасности строители, бросаясь с мешками песка наперерез воде, прорвавшей плотину; летчик, испытывающий новый самолет, радуется сложному виражу, на который оказалась способной его машина, и не думает о том, что она может развалиться. Так и на фронте. Труженики войны в бою выполняют самое ответственное и почетное задание — защищают Родину. Не говоря уже о превалирующем над всем чувстве долга, — им просто некогда бояться.

Но ехать в бой бездеятельным пассажиром — действительно неприятно. Тебя болтает из стороны в сторону и, как ты ни стараешься удержаться, ударяет обо все самое твердое и острое. На тебе с десяток синяков, на лбу растет здоровенная шишка. В ушах шумит от выстрелов пушки, — она над твоей головой. Танкисты работают, заняты делом. У них перископы, смотровые щели. А ты ничего не делаешь, ничего не видишь и с нетерпением ждешь той минуты, когда, наконец, тебе скажут, что наступил момент и твоей полезной деятельности.

«Хоть бы поскорее мне дело нашлось!» — с тоской подумала я, забыв о том, что моя работа начинается вместе с болью и страданиями других и лучше бы мне вовек оставаться безработной.

Неожиданный грохот сзади, танк рванулся вперед, будто вырываясь из чьих-то цепких рук, схвативших его, и остановился, обессилев. Забился в конвульсиях двигатель и заглох, оборвавшись на какой-то высокой ноте. Стало так тихо, что я испугалась: «Уж не оглохла ли?» Из-за моторной перегородки повалил едкий, удушливый дым.

— Всем вон из машины! — резко, так, что я невольно вздрогнула, прозвучал голос лейтенанта. — Пулеметы не оставлять. Запасной дайте сестре.

Мне сунули в руки пулемет. Кто-то подхватил меня за ремень и, подняв с пола танка, подтолкнул к люку.

Кое-как выбрались. Уже вываливаясь из люка, почувствовала, как ноги лизнул огонь. Танк горел.

Один за другим выскакивали из машины танкисты. Дольше всех не выходил механик-водитель.

— Конец!.. Ему не выйти. Башня развернута так, что свой люк он нипочем не откроет, — тихо сказал лейтенант.

Но водитель вдруг показался из люка башни, кулем вывалился наружу и покатился по земле, сбивая огонь, охвативший его комбинезон. Двое танкистов, навалившись на него, своими телами загасили огонь.

— Какого дьявола ты там сидел? — спросили сержанта товарищи, помогая ему встать на ноги.

Тот виновато моргнул обгорелыми ресницами:

— Пулемет хотел снять, а патрон, как на грех, заело.

— Э, на кой он теперь, пулемет-то?!

— Нет, пулемет как раз очень нужен, — сказал лейтенант. — Смотрите.

Мы находились на холме, почти около самой Карпечи. Два танка нашего взвода уже вошли в село. Их появление, видимо, решило исход боя: немецкие танки, как тараканы, то там, то здесь, пятясь, выползали из-за развалин.

— Пулеметом их, пожалуй, не достанешь, — прикинув на глаз расстояние, сказал сержант.

— Не туда смотрите. Вперед смотрите.

Мы обернулись — и ахнули. Прямо на нас бежали немцы. Их было человек тридцать. Должно быть, пехота сначала отстала и теперь спешила на помощь своим танкам. Но и это было бы еще ничего. Более страшная картина развернулась перед нами. Не более чем в полутора километрах от нас, в том месте, где только что проходила извилистая линия окопов и траншей, — наш передний край, где было тихое и на вид безжизненное поле, сейчас все ожило и зашевелилось. Две волны катились к подножию холма. Одна — наша отступающая пехота, вторая — наступающий противник.

— Что это? — воскликнул сержант. — Да что же это такое?

— Без паники! — отрезал лейтенант. — Не видишь, немец контратаковал и прорвался. Те еще далеко, а эти, — он кивнул в сторону карабкающихся на холм немцев, — этих надо встретить. У нас два пулемета. Один бери ты, другой — сестра, и бегите вон в ту воронку. Стрелять, не дожидаясь команды, но патроны жалеть. Подпустите поближе. А с теми дальними я сейчас сам поговорю.

Мы с сержантом схватили пулеметы и на полном бегу плюхнулись в жидкую грязь, заполнившую воронку. Не очень умело, а от волнения и спешки совсем неловко приладила к пулемету паучьи лапки-сошки. Немцы взбирались на холм спокойно, уверенные в безопасности: горящий танк для них не помеха. Нас разделяло не более двухсот — трехсот метров.

— Стрелять? — спросила сержанта.

— Нет, подожди еще чуточку. Ты не волнуйся, ты, как Анка чапаевская, подпусти ближе.

Как Анка!

На какое-то мгновение перед глазами всплыли темный зал кинотеатра и два кадра, сменяющие друг друга на экране: молчаливые цепи белых и напряженное лицо пулеметчицы. Замерли люди, заполнявшие зал, и вдруг в тишину ворвался детский голос, полный страстного призыва и нетерпения: «Да стреляй же, стреляй!..»

Это кричала моя маленькая сестренка — пятилетняя Танюшка. Будто послушавшись ее, забился в руках пулеметчицы старенький «максим». Зал ответил единым вздохом облегчения…

Голосок моей сестренки так явственно прозвучал в ушах, что я вздрогнула и нажала спуск. Я не слышала, стрелял ли рядом сержант, видела только, что немцы стали как-то странно спотыкаться и падать. Напрягшись всем телом, судорожно нажимала на спусковой крючок. Направляла пулемет на тех, кто продолжал бежать вперед, а в ушах звенел детский голос: «Бей, бей их до последнего!»

Мне казалось, что сзади, за моей спиной, на руках у мамы сидит моя Танюшка, и стоит мне только отойти хоть на шаг назад, ее убьют, и она будет лежать с открытыми, полными ужаса глазами, как те дети, что я видела в керченском рву. Нет, никакая сила не могла заставить меня убрать палец со спускового крючка! А пулемет бился у меня в руках, вырывался, будто стремился вслед за своими пулями.

Большинство немцев осталось лежать на скатах холма. Уцелевшие бросились наутек.

— Не уйдут! — крикнул сержант. — А ну, подбавь жару, сестричка!..

«Не уйдут! Не уйдут! — бьется мысль. — Сзади мама и Танюшка и много мам и детей». «Не уйдут! Не уйдут!» — поддакнул пулемет.

Завертелся на месте и упал последний солдат. Все было кончено. Замолкли наши пулеметы. У меня вдруг странно ослабли руки, и голова сама собой бессильно склонилась на землю. Зачерпнула воды со дна воронки и, не обращая внимания на то, что это, скорее, не вода, а жидкая грязь, провела мокрой ладонью по своему пылающему лицу.

— Сестра, перевяжи мне руки, — попросил сержант.

Еще не совсем опомнившись, глянула на сержанта — и мне стало стыдно за свою минутную слабость. Волдыри от недавних ожогов на его руках полопались, обнажив кровоточащее мясо. Кожа висела лохмотьями.

— Как же вы стреляли? Это ведь мучительно больно.

— Знаешь, когда я стрелял, мне казалось, что за моей спиной стоит женщина с ребенком на руках — это Родина. А когда Родину защищаешь, до боли ли тут!

Я промолчала. Меня поразила эта общность мыслей и чувств. Я ведь тоже стреляла, думая о мамах и детях. А разве это не самое светлое, за чью свободу и жизнь идут на смерть солдаты, защищая Родину?

— Где наши-то? — первым забеспокоился сержант.

Мы подхватили свои пулеметы и побежали к догорающему танку.

За танком танкисты и несколько пехотинцев разворачивали в сторону противника брошенные им во вчерашнем бою семидесятипятимиллиметровые орудия.

— Задание выполнено, — доложил сержант командиру взвода.

— Видел, — кивнул лейтенант. — Патроны еще есть?

— Есть по одному диску.

— Это хорошо.

— А зачем это? — спросила я, указывая на пушки.

— Воевать будем, — невесело усмехнулся лейтенант и неожиданно взъярился:

— Хотел бы я знать, какого черта молчит наша артиллерия! Ведь бегут же, бегут!

Две извилистые волны из сплошной массы людей — одна откатывающаяся, другая надвигающаяся — приближались.

— Пушки исправны, только прицелы сняты. Снарядов сколько угодно. Будем стрелять. Ложись! — вдруг крикнул он.

Мы растянулись на земле. Вокруг засвистели, зашлепали пули.

— Вот гад, — отплевываясь, сказал лейтенант, — все время мешает! Пулеметчик засел где-то в старом окопе и постреливает, — пояснил он.

— Давайте я его найду и успокою, — сказал сержант.

Лейтенант взглянул на его забинтованные руки и покачал головой:

— Нет, ты не годишься. И послать некого. Люди и так едва с пушками справляются. А впрочем… — Он посмотрел на меня.

— Разрешите мне?.. — неуверенно сказала я, боясь, что он меня не пошлет.

Но лейтенант согласился:

— Иди, сестра. Видишь бугорок? Он где-то там. Ложись на землю и ползи. Все время ползи. Лучше сделай крюк, но зайди с тыла. Встретишься нос с носом — несдобровать тебе. Наган где у тебя? Вытащи из кобуры и сунь за пазуху: скорее достанешь. На, возьми еще это. — Он протянул мне финский нож.

— Финкой не умею, — пришлось признаться мне.

— Тогда возьми еще и мой пистолет. Перезаряжать тебе некогда будет.

Медленно ползла я по клейкой грязи. И только удалившись метров на двести, поняла всю сложность моего задания. Как найдешь на этой ровным ровном раскинувшейся земле одинокого пулеметчика, да еще надо зайти ему с тыла?

Передвигаясь ползком, я, конечно, потеряла из виду тот бугорок, на который указывал мне сверху лейтенант. Где же искать? Но найти обязательно нужно! Поползла дальше наугад.

Пулемет застучал так неожиданно близко, что я невольно прижалась к земле, но тут же подняла голову. Пулеметчик стрелял трассирующими пулями. Это было совсем рядом, буквально в двух шагах впереди меня, и — я чуть не закричала от радости — пулеметчик, несомненно, не видел меня: я все-таки зашла ему с тыла.

«Не торопиться и не волноваться!» — предупредила сама себя. Поползла осторожно и все же чуть было не скатилась в окоп, в котором на корточках сидел немец, сжимая рукоятки пулемета. Выхватила наган. Одно неловкое движение, и большой ком земли, скатившись в окоп, ударил пулеметчика по спине. Он обернулся, и я выстрелила…

Я нажимала спусковой крючок нагана, пока не раздался сухой, беспомощный щелчок: кончились патроны. Только тогда увидела, что немец, неловко уткнувшись в колени, не двигался. Секунду, а может быть вечность, смотрела я вниз, недоуменно переводя взгляд с убитого на пулемет, все еще не осознав, что же, собственно, произошло, так все это было быстро и внезапно. И вдруг такая бурная радость охватила меня, что, забыв обо всем, я вскочила на ноги, подхватила за какую-то дужку пулемет и побежала к товарищам, размахивая от восторга пустым наганом. За мной, подпрыгивая, катился на колесиках вражеский пулемет.

На холме пушки уже были развернуты так, как надо. Лейтенант навел все четыре орудия примерно по углу наклона ствола и заряжал последние. Пехотинцы ушли. Около орудий оставались только танкисты.

— Вот. Пулемет. Смотрите… — подкатила я свой трофей к ногам лейтенанта.

— Хорошо. Оставь его. На́ веревку, держи крепко.

В руках у меня оказался конец какого-то шнура, привязанного к ушке. У других орудий стояли танкисты с такими же веревками в руках.

— Как подам команду «огонь», тяните с силой, рывком тяните, да рот пошире открывайте, а то оглохнете, — сказал нам лейтенант и рубанул рукой воздух: — Огонь!

Я рванула за шнур. Оглушительно грохнуло. Жаркий воздух, дым и копоть вырвались из орудий. И четыре дымка разрывов наших снарядов поднялись в гуще надвигающихся немцев.

— Заряжай! — крикнул лейтенант и, подбежав к моему орудию, зарядил его.

Танкисты справились со своими пушками сами.

— Огонь!

Четвертый залп нашей батареи слился с гулом множества орудий справа, слева, сзади и даже впереди нас. Перед наступающими немцами поднялась стена разрывов: заговорила артиллерия.

— Опомнились!.. — устало усмехнулся лейтенант.

Артиллерия твердо вступила в свои права.

Мы видели, как наша пехота остановилась, колыхнулась солдатская масса, будто спружинила, потом по чьей-то, неслышной нам команде побежала сначала медленно, потом все быстрее на дрогнувших немцев. Мне показалось, что я физически ощутила — как и те солдаты, что находились в цепи, — и трудную остановку на бегу, и крутой поворот, и первый, самый трудный, шаг назад — вернее, вперед, на врага.

— Теперь пошли в Карпечь, — сказал лейтенант. — Взвод-то наш в селе.

Мы медленно спустились с холма. Вокруг было безлюдно. В долине затихал бой.

Только к вечеру добралась я до командного пункта бригады.

— Где ты была? Мы тебя искали, искали… — кинулась ко мне Мария Борисовна.

— Там, около Карпечи.

— Раненые есть?

— Немного. Кое-кто из ремонтников легко ранен, так они в госпиталь не хотят. Есть обожженный танкист, он тоже говорит: «В бригаде вылечусь». Я его на наш медпункт отправила.

— Ну и денек сегодня был!.. Артиллерия, как назло, снялась с места — меняла позиции, а он в это время возьми да и пойди в контратаку. Спасибо, нашлась одна батарея на месте. Открыли огонь самостоятельно. Молодец командир батареи! Что значит артиллерист! Завтра обязательно разыщу и представлю к Герою.

Я оглянулась. Говорил незнакомый полковник-артиллерист.

— За это стоит, — поддержал комбриг. — Какой прорыв ликвидировали!

— И вовсе это не артиллерист был… — не выдержала я и осеклась. (Все-таки нехорошо вмешиваться в разговор старших).

— То есть как это не артиллерист, когда полевые орудия вели огонь? — удивился полковник.

— Ну и что ж, что полевые, — а стрелял танкист, наш командир взвода, — повернулась я к комбригу. — Да вы его знаете. Маленький такой, худенький. Лейтенант Исаков.

— Исаков?

— Ну да, Исаков.

— Как же ваш лейтенант один из четырех орудий стрелял? — все еще не верил полковник-артиллерист, — А танк его где же?

— Танк его сгорел. Он немецкие пушки… ну те, что они вчера бросили, развернул и стрелял. Не один, конечно. Там экипаж был, танкисты и… и я тоже за веревочку дергала.

— А ну, расскажи, расскажи! — заинтересовался комбриг.

Волнуясь, только сейчас со всей полнотой осознав значимость подвига, совершенного спокойным, даже чуть равнодушным на первый взгляд лейтенантом, рассказала о том, чему свидетельницей и участницей довелось мне быть на холме около Карпечи.

— Вот это лейтенант! — воскликнул полковник. — Ай да молодец! Артиллерист, право слово, артиллерист! — В устах полковника это прозвучало как высшая похвала.

Комбриг понимающе улыбнулся, но спорить не стал. Что и говорить, известно соперничество артиллеристов и танкистов. У тех и у других орудия, но способ ведения огня различный. Артиллеристы частенько снисходительно относятся к танкистам, стреляющим, по их мнению, с ходу «в белый свет». Ну, наши ребята тоже не уступают: «Вы, дескать, только из кустов стреляете по «площадям». Настоящего немца в глаза не видели».

Комбриг вызвал связного:

— Найдите лейтенанта Исакова и приведите его ко мне. А вы, — он обернулся к начальнику штаба, — сегодня же оформите представление к награде.

— К Герою, — вмешался артиллерийский полковник.

— Да, конечно, к Герою.

— Мария Борисовна, — шепнула я доктору, — куда мне пулемет деть?

— Какой пулемет?

— Да тот, что стоит у входа. Я с ним целый день таскалась. Никто не хочет брать. Все говорят: «Твой трофей, ты его и сдай куда надо». Тяжелый он, хоть и на колесиках. А бросать как-то неудобно было.

— Откуда он у тебя?

— Да так, лейтенант приказал отобрать его у одного немца.

— Знаешь что, отвезем его на наш медпункт, для самообороны, а то я просила хоть какой-нибудь, так и не дали до сих пор, — решила Мария Борисовна. — Только ты не говори о нем комбригу, а то отберет еще.

— Я и не говорю.

— Вот и хорошо. Пойдем сейчас же и отвезем. У меня тут санитарная машина неподалеку.

Хотя, как выразился Репин, совершеннолетие мое уже наступило, я все же с нетерпением ждала дня своего рождения, когда, наконец, мне исполнится восемнадцать лет, а вот в самый-то день своего совершеннолетия и забыла о нем!

Утром был ранен Скоробогатов. Из танка я вытащила его с помощью водителя, а дальше пришлось передвигаться ползком. Скоробогатов был ранен в плечо, но потерял много крови и полз с трудом, обхватив меня за шею здоровой рукой и отталкиваясь от земли ногами. Мы еще не миновали опасного участка, когда Скоробогатов решительно запротестовал: «Чтобы какие-то паршивые фашисты заставили меня, Скоробогатова, танкиста, кланяться их мерзким пулям? Да ни за что!» Он вдруг поднялся и пошел во весь рост. Он был очень бледен, но шел твердо.

— Товарищ лейтенант, облокотитесь на мое плечо, — просила я. — Для чего же тогда я иду с вами?

Он строго оглядывал меня сверху вниз (он был выше меня на целую голову) и молча шел дальше. И все же силы оставили его. Следя за каждым его движением, я успела подхватить лейтенанта в ту минуту, когда у него подкосились ноги. Он повис на мне всей своей тяжестью, и я с трудом дотащила его до стоявшего уже неподалеку штабного автобуса капитана Иванова, и тот распорядился на командирской «эмке» отправить Скоробогатова в госпиталь.

Сам Иванов, у которого открылась старая рана, сидел в автобусе в одном сапоге и, вытянув на скамейке больную ногу, работал. Ему было очень больно, но все так же чисто выбрито его лицо, все также аккуратно подшит новый подворотничок. И говорил он, как всегда, спокойно, и только, может быть, чуть-чуть более длинными казались паузы между фразами.

— Товарищ капитан, нельзя же так! — взмолилась я. — Вам же в госпиталь надо.

— Ты собирайся, иди на КП, тебя комиссар спрашивал, — ответил он, пропустив мои слова мимо ушей.

Сразу попасть на КП помешали вражеские самолеты. Они совсем обнаглели: бомбили без передышки, один за другим входили в пике, видно было, как отрывались и летели черные визжащие бомбы. Захлебывались зенитки, все небо было в белых облачках разрывов.

Сидя в щели, я смотрела в серое небо и со злостью считала: «Один, два, три… шесть… десять… пятнадцать… Пятнадцать!.. Пятнадцать!.. Что такое пятнадцать? Да! Сегодня же пятнадцатое! Сегодня мне восемнадцать лет!»

Я выскочила из щели и побежала к командному пункту.

— Ложись! — крикнул комбриг.

Я бросилась на землю и быстро поползла.

— Сумасшедшая! Кто же бегает под бомбами? — Командир бригады сердился. — Посажу на гауптвахту!

— Товарищ подполковник, ведь мне сегодня восемнадцать лет, я совершеннолетняя теперь.

Некоторое время комбриг соображал, что я ему такое сказала, затем протянул руку:

— Поздравляю, от души поздравляю! Вот и выросла…

В качестве именинного подарка комбриг насыпал мне целый карман конфет и орехов и угостил двумя большими красными яблоками.

— Это тебе как новорожденной, — пошутил он, — а как взрослой сообщаю: за доставленного пленного, давшего ценные показания, командующий армией объявил тебе благодарность.

 

ПОЧТИ ТАНКИСТ

Прошло еще десять дней, десять дней беспрерывных атак, грохота своих и вражеских орудий, противного свиста мин над головой.

Шинель и сапоги не успевали просохнуть за несколько часов короткой ночи, которые можно было провести в тесной землянке около раскаленной «буржуйки».

Двадцать шестого марта наш батальон должен был овладеть высотой, обозначенной на картах маленьким крестиком — «высота с кладбищем». Так и вошла она в наш лексикон. За высотой проходило железнодорожное полотно, на его путях хозяйничал вражеский бронепоезд. Овладеть высотой, перерезать железную дорогу и уничтожить бронепоезд означало открыть дорогу к Владиславовке, крупному железнодорожному узлу Крыма.

Танки вышли в район атаки в пору, когда ночь как бы нехотя уступала место серому полумраку дождливого дня. Перед Карпечью, воспользовавшись тем, что танки чуть приостановились, я спрыгнула на землю. Сегодня мне предстояло действовать «пешим порядком». С завистью поглядев вслед уходящим танкам, взметающим комья земли, я медленно побрела по полю. Как мне хотелось быть в экипаже одного из них сегодня, особенно сейчас! Вчера погиб санитар Панков, добрейшая душа, милая пятидесятилетняя усатая нянька всем «пораненным да побитым». Погиб Панков, который мог самый мрачный овраг превратить во временный госпиталь. Я все еще никак не могу себе представить, что его уже нет со мной. Погиб мой дорогой помощник, тихий, преданный санитар Панков, который ходил за мной по пятам и ни за что не хотел оставить одну в угрожающем месте. Как трогательно прятал он для меня конфеты и сахар «на черный день!»… А теперь он похоронен в одной из братских могил в районе, обозначенном на карте словом «Сар». Пусть же каждый, кто пройдет мимо этой могилы, узнает о том, что здесь, пытаясь спасти из горевшего танка раненого водителя, погиб мужественный санитар Панков, простой советский человек, для которого ежедневный подвиг стал привычным делом. Вчера его похоронили, и вот сегодня я иду одна по вязкому полю. Сегодня я должна работать за двоих…

У крутого оврага неожиданно выскочил откуда-то мотоцикл; из него выпрыгнул капитан Иванов; вскоре я увидела телефонистов с катушками — они тянули линию. А там, где Иванов и телефонные катушки, там КП. Действительно, подошел танк «Т-60», из него выбрался комбриг. Значит, точно: здесь будет КП нашей бригады.

Приехала и Мария Борисовна.

— Забирают тебя у меня, — смеясь, сказала она мне.

— Куда забирают? — испугалась я.

— А в танкисты, — ответил за нее комбриг. — Ты ведь мечтаешь стать танкистом? Вот мы и хотим посадить тебя командиром связного танка, тем более что с этой работой за последние дни ты познакомилась… по совместительству, так сказать.

— Спасибо, товарищ подполковник, большое спасибо!

— Не меня благодари, а своего комиссара: это Репин за тебя ходатайствовал. Он не забыл твоей просьбы на партсобрании.

— А где он?

— Кто? Репин? — не понял комбриг.

— Нет, мой танк.

— Да вон тот, на котором я приехал.

Я побежала к машине.

Мой танк! Пусть связной, это все равно. Теперь я уже буду настоящим танкистом.

Я нежно погладила шершавую броню — мой танк!.. И тут же вспомнила: а как же раненые? Мария Борисовна успокоила меня: к нам, оказывается, прислали двух санинструкторов и несколько санитаров.

— Садись в танк, догони батальон и передай приказ: не выскакивать далеко вперед без пехоты. Вернешься сюда, здесь будет командный пункт, — приказал мне комбриг.

Гордая первым поручением, я с ученым видом проверила пушку и захлопнула люк.

Лавируя между развалинами домов и черными остовами сгоревших и подбитых своих и немецких машин, миновала Карпечь.

Не успели мы выйти из-под прикрытия последнего домика, как по правому борту ударило что-то тяжелое, гулко, как колокол, отозвалась броня, и в то же мгновение что-то во многих местах шаркнуло по башне. Мина!

Я старалась как можно скорее развернуть башню — снова гулким колоколом отозвалась броня. Но в это же мгновение я заметила вспышку и навела на нее свою автоматическую пушку. Дала две длинные очереди и, не выпуская из рук спуска пушки, ждала. Вражеский миномет молчал. Неужели подавлен?! Бешеная радость ударила в голову: «Это я, я заставила его замолчать!»

— Здорово получилось! — крикнул мне механик-водитель, и танк, как бы обрадованный нашей общей с ним удачей, птицей взлетел на вершину небольшого кургана. Отсюда открылась незабываемая, всегда новая картина боя.

Противник всеми силами старался создать перед нашими атакующими танками непроходимую завесу огня. Но танки, применяясь к местности, пошли на вражеские батареи. У самой высоты, вздрогнув могучим железным телом, остановилась одна машина, за ней другая, третья…

— Минное поле! — услышала я крик механика-водителя.

Две машины остановились перед высотой. Они превратились в маленькие неподвижные крепости и не прекращали огня по врагу.

Третья машина осторожно, как будто выбирая дорогу, стала медленно подвигаться вперед. Разглядев ее номер, я так и ахнула: «Это комиссар Репин!» Но танк, видимо, прошел опасное место; сделав последний короткий бросок вперед, остановился. Из него вышли люди и побежали назад — туда, откуда только что выбрались. Подъехав, как мне показалось, к границе опасной заминированной зоны, я остановила свою машину и побежала к Репину.

Неподалеку от танка Репина группа танкистов склонилась над кем-то распростертым на земле.

Светловолосый лейтенант тщетно пытался зажать рукой рану на шее. Сквозь пальцы сочилась кровь. Пока я накладывала повязку, мне успели рассказать, каким образом танку комиссара удалось пройти невредимым через минное поле.

Чудом проскочив через первые мины, машина Репина оказалась в самом центре заминированного участка. Когда подорвались на минах два соседних танка, Репин приказал остановиться: нельзя рассчитывать и дальше на слепую удачу и губить машину. Но тут к танку подбежал вот этот лейтенант и с ним два бойца.

Они бросились на землю перед танком и поползли вперед. Разрывая руками землю, осторожно извлекая плоские железные коробки-мины и отбрасывая их в сторону, трое смельчаков повели за собой танк.

Немцы не прекращали обстрел, но ползущие перед танком люди будто не замечали его, деловито продолжая свою смертельно опасную работу.

Танкисты невольно вздрагивали от каждого близкого разрыва. Они-то защищены броней, а людей, прокладывающих танку дорогу, смерть подстерегала и из-под земли и сверху, свистящая, грохочущая, неумолимая.

«Скорее! Скорее выйти на твердую, не взрывающуюся под гусеницами землю! Тогда защитят танкисты, укроют за толстой броней своих самоотверженных спасителей».

Осталось преодолеть всего несколько метров… Танкисты не думали больше ни о себе, ни о танке: только бы не зацепило тех троих!

— Был бы бог, так помолился б, чтоб сохранил их, — рассказывал механик-водитель.

Но бога нет, и танкисты с ужасом увидели, как лейтенант вдруг схватился рукой за горло и неловко откинулся на бок. Бойцы приподняли его, но он оттолкнул их, указал на танк и махнул рукой: вперед!

Солдаты поползли дальше, и, повинуясь суровой необходимости, танк следом за ними медленно прошел мимо лейтенанта, уткнувшегося лицом в мокрую землю.

Но минное поле было уже позади, и Репин, остановив машину, первым выскочил из нее и побежал к раненому. Только теперь Репин узнал его: это был командир комендантского взвода, неутомимый строитель командных пунктов и землянок, тихий и как бы незаметный среди бывалых танкистов лейтенант.

Должность его, необходимая для боевой жизни бригады, не особенно почиталась танкистами. «Начальник охраны штаба от мух, — не раз подсмеивались они над комендантом, — так всю войну и будешь землю копать». Он не обижался. Только один раз, когда кто-то очень уж назойливо приставал к нему, лейтенант вдруг рассердился и негромко, но твердо сказал: «Командование приказало тебе сидеть в танке, и ты ведешь его в бой, а мне приказало строить землянки, из которых командир будет управлять тобою в бою. Вот и все. Что же тут смешного?» С того дня его оставили в покое.

Мне было совестно смотреть в ясные голубые глаза лейтенанта. Ведь и я тоже, во всем подражая истинным танкистам, довольно неуважительно отзывалась о молодом коменданте.

Я заметила, что и у других не менее виноватый вид.

— Черт возьми! — выругался Репин. — Порой не сразу и увидишь, какие около тебя живут замечательные люди. После боя буду ходатайствовать, чтобы его представили к ордену Красного Знамени.

Тем временем наш батальон ворвался на высоту. Взметая комья земли и грязи, разворачивались танки на пулеметных гнездах, вдавливали пулеметы вместе с расчетами в землю. Беспомощно валились вверх колесами вражеские пушки — фашисты отступали.

Почти одновременно со мной к командному пункту пехотного полка, куда перебралось и командование нашей бригады, на сумасшедшей скорости примчался танк «КВ». Появление его было тем неожиданнее, что всего несколько минут тому назад этот танк, только что отремонтированный, так же стремительно прошел мимо нас в сторону боя.

Комбриг не успел задать вопрос о причинах возвращения танка: перед ним, вытянувшись и очень четко и ловко вскинув руку к голове, стоял воентехник — помтех роты «КВ» — и докладывал:

— Наш батальон контратакован танками и пехотой противника. Контратаку отбили. Наши танки имеют возможность продвигаться вперед, но пехота залегла. Командир батальона просит связаться с командованием стрелкового полка — поднять пехоту.

Слишком напряженной казалась фигура помпотеха, вытянувшегося по всем правилам, и говорил он с каким-то странным клокотанием в горле, точно захлебываясь словами.

— Вы давно оттуда?

— Двадцать минут назад.

— Как вы дошли? — удивился комбриг.

— Бегом, потом встретил «КВ», повернул его своей властью, боялся — не добегу… быстро.

— Молодец, отдыхайте пока, — приказал комбриг. — С пехотой сейчас свяжемся.

Техник повернулся, сделал несколько нетвердых шагов и вдруг упал как подкошенный. Мы бросились к нему. Он был без сознания. Расстегнули шинель, гимнастерку, из зияющей на горле раны, пенясь, шла кровь.

Комбриг, у которого влажно заблестели глаза, повернулся к Марии Борисовне:

— Вы должны принять все меры. Его надо спасти во что бы то ни стало! Он должен жить…

В молчании уложили умирающего воентехника на носилки. Пехотинцы и танкисты несколько мгновений смотрели вслед уходящей санитарной машине, потом, как по команде, обернулись в сторону противника.

Командир стрелкового полка, хрипло ругаясь, вызывал по телефону свою пехоту.

Мне поручили снова добраться до места боя и передать приказ: во что бы то ни стало взять «высоту с кладбищем» и занять там оборону. Возвращаться я должна была уже на новый КП, отрытый совместно со стрелковым полком.

На обратном пути нас снова обстреляли. На этот раз бил пулемет. Танку он не мог нанести большого вреда, но совсем прижал к земле пехоту.

— Поможем пехоте? — крикнул водитель. — Покажем немцам, старшина, где раки зимуют!..

Я и сама об этом подумала. Стало даже досадно, что он предупредил меня. Хотела развернуть пушку, — не поворачивалась башня. «Что за беда?» Механик-водитель потянул меня за ногу, я спустилась к нему.

— Ты, товарищ старшина, башню не верти, там пустой патрон заклинился, давай-ка я сейчас отойду немного назад, чтобы пехоту не подавить, да и развернусь, а ты стреляй, успокоим пулеметчика и пойдем дальше.

Медленно разворачивалась машина. Установив пушку, крепко прижалась плечом к ее упору, рука на спуске. Вот сейчас, вот еще немного… Что-то очень большое и страшное ударило с правого борта, машину подбросило, то ли кругом звон стоял, то ли это в ушах, разобраться не успела; увидела на мгновение яркий свет, потом стало темно и дымно, глотнула горький воздух и потеряла сознание.

…Очнулась в траншее. Повернуться было трудно: мешала тупая боль; слышала с трудом, думать ни о чем не хотелось; казалось, физически ощущала, как проходят мысли, цепляясь за что-то острое, отчего становилось очень больно и немного тошнило. Так и не поняла, что, собственно, со мною, почему кровь на шинели, почему болят руки, почему я здесь. Думать было больно, смотреть больно, говорить трудно — язык как будто бы спотыкался. Закрыла глаза.

Долго и горячо упрашивала Марию Борисовну не отправлять меня в госпиталь.

Наконец она согласилась, но уложила в землянку в тылах бригады, около озера Арма-Эли. Однако вскоре армейский хирург, инспектировавший бригаду, категорически приказал отправить меня; при этом он вообще усомнился в возможности моего выздоровления: более трех недель я находилась без специального лечения.

Накануне отъезда долго сидели у меня Двинский и Кочетов.

Двинский сказал, что, если б я сейчас была здорова, меня взяли бы в экипаж «КВ» стрелком-пулеметчиком.

— Послушайте, товарищи, а вы меня не забудете?

Не сговариваясь, Двинский с Кочетовым, немножко перефразировав известную песенку, запели: «И в какой стороне я ни буду, по какой я тропе ни пройду, друга я никогда не забуду, мы с тобой подружились в бою…»

Товарищи ушли.

Стало очень грустно. Так и побежала бы за ними. Но нестерпимая боль не позволяла и шелохнуться. В землянке никого не было, никто не увидит, и я не удержала слез. Плакала я оттого, что расставалась с родной мне бригадой, с чудесными друзьями, и оттого, что мне было сейчас очень, очень больно и что я терпела эту боль долго и молчаливо, так что болели постоянно стиснутые челюсти, — плакала горько и долго, как не плакала очень давно, с самой ранней поры моего детства. Услышав голоса у порога, поспешно вытерла глаза и притворилась, что сплю.

Меня «разбудили», и, получив кучу наставлений, через полчаса я уже полулежала в кабине старенькой полуторки.

Сто пятьдесят километров езды в кабине грузовой машины по развороченной дороге закончились тем, что в Керчи меня сняли на носилках. Хирург после осмотра предложил немедленную ампутацию правой руки. Я категорически отказалась.

— Да вы посмотрите сами на свою руку, вы же все-таки медработник!

Рука с обгорелой кожей, плечо и весь бок имели действительно страшный вид: распухшая и посиневшая рука одеревенела и стала совершенно бесчувственной. Только слабый пульс показывал, что она еще живая.

В первый раз я смотрела на себя так, «с медицинской точки зрения», и на минуту стало страшно: «А вдруг действительно гангрена, как грозится врач?» Но тут же возразила и ему и себе: «Ничего подобного! Если с двадцать шестого марта ничего страшного со мною не случилось, так и дальше обойдется».

После контузии я сильно заикалась. То ли это обстоятельство придало силы моему сопротивлению, то ли усталый от бессонницы и напряженной работы хирург тоже решил, что еще за два дня ничего не произойдет, — во всяком случае, сначала прикрикнув на меня, он пожал плечами и приказал дежурной сестре:

— Немедленно отправить на пристань. С первым же пароходом эвакуировать на Большую землю. С больной возьмите расписку, что от предложенной ампутации отказалась, и занесите это в сопроводительную карточку.

На крымскую землю мне довелось впервые ступить не ногами — гусеницами танка, и уходила с нее не сама — на носилках. На них меня привезли в порт и подняли на борт грузового парохода «Березина».

С грустью смотрела я на удалявшийся берег Крыма, где оставались мои друзья и первый танк, которым, хотя и недолго, мне разрешили командовать.

 

«КУРС ЗАНЯТИЙ ПРОХОДИТЬ МОЖЕТ»

Прошло два месяца. Из краснодарского госпиталя я добралась местным поездом до станции Тихорецкая. С билетами было трудно, но мне повезло: комендантом станции оказался бывший танкист с протезом вместо левой руки. Поздно ночью он усадил меня в переполненный поезд Тбилиси — Москва. Ночь провела на откидном стульчике в коридоре мягкого вагона. Каждый раз, проходя мимо, проводница ворчала под нос, порицая самоуправство коменданта: «Посадил — ему-то что, а отвечать-то кому?.. Безбилетная ведь… — И вдруг рассердилась: — Куда же ее денешь теперь?.. Раненая… Все равно поедет!» — будто отрезала она и оставила меня в покое.

Поезд шел по Кубани. На станциях женщины и ребята подбегали к вагонам и щедро наделяли раненых румяными пышками, сметаной, свежим маслом, скатанным в шары, ягодами, зеленым луком и огурцами.

Днем проводница пригласила к себе — чайку попить.

— Знаешь, старшина, — обратился ко мне боец, возвращавшийся, как и я, из госпиталя и также приглашенный на чаепитие, — я же плотник и сапер. Нет, ты даже не знаешь, что я могу еще сделать! — возбужденно говорил он, отставляя костыль. — Вот приеду домой, начну работать — все, что надо в хозяйстве, солдаткам бесплатно буду чинить… А как пойдет Советская Армия в наступление, как начнет освобождать земли и села, попрошусь в такую бригаду, что за армией идет и заново все, что фашисты сожгли да попортили, строит. Чуть займут какой город или село, а мы уж тут как тут. Пока другой займут, мы уж этот в порядок приведем. Красиво?

— Красиво! — взволнованно отозвалась я.

Солдат говорил вдохновенно. Мечта захватила его, он готов был немедля выскочить из поезда и прямо тут же, на глухом полустанке, начать строить больницы, школы и уютные дома, разбивать парки, — настолько реальной казалась ему эта мечта. Она-то сбудется… А моя?

Всю дорогу думаю об одном: как остаться в строю танкистов? Госпитальные врачи сказали: если пальцы раненой руки начнут хотя бы чуть-чуть шевелиться, возможно полное выздоровление. А пальцы (правда, не все еще) уже слегка вздрагивали. Я верю: Москва меня вылечит, самый воздух ее поможет исцелиться, — там знаменитые профессора, там около меня будет самая лучшая сестра милосердия — моя мама. Она еще весной вернулась с бабушкой из эвакуации.

Ничто не может сравниться с чувством, которое испытываешь, подъезжая к Москве. После Серпухова, хотя остается еще добрых два часа езды, все пассажиры, особенно москвичи, не отходят от окон. Мелькают дачи с застекленными верандами, платформы пригородных станций, зеленые лужайки, тонкие березы… И ты глаз не можешь оторвать от родного пейзажа.

У самой Москвы двойной путь разбежался в разные стороны. От обилия расходящихся путей рябило в глазах. Все дороги ведут к Москве…

Наконец Москва! Еще в поезде думала: как подготовить маму к тому, что я приехала не совсем здоровой? Да как тут подготовишь, когда рука безжизненно висит на косынке и ее-то в первую очередь и увидит мама.

Чуть дрогнул палец, тронувший кнопку звонка. Он задребезжал нервно, с перебоями, выдавая мое волнение. В ответ залаяла собака, но дверь никто не открывал. Я растерялась. Почему-то такого варианта, что никого не окажется дома, не предвидела. Щелкнул замок на верхней площадке, вышла женщина, стройная, гладко зачесанные, с легкой проседью волосы собраны на затылке в пучок, чуть грустные глаза.

— Вы Ира? Я очень рада. Заходите ко мне, ваших нет дома.

Сказала просто и так хорошо пожала мне руку, что я сразу почувствовала себя так, будто мы давно и хорошо знакомы.

— Вы Раиса Давыдовна?

Она улыбнулась:

— Заходите, заходите.

Мама очень часто писала о Раисе Давыдовне — ее большом друге. С ней вместе мама ходила в госпитали, с ней говорила обо мне, а это основное, что интересовало маму все это время. Позже они даже жили вместе в одной комнате, делили скромный паек зимы сорок второго года, все трудности самых тяжелых лет войны.

Я обняла ее и крепко поцеловала:

— Спасибо за маму!..

Слезы, блеснувшие в ее глазах, сделали меня ее преданнейшим другом.

Мама была в подшефном госпитале. Но вскоре пришла бабушка. Всплеснув руками, обняла меня, заплакала от радости, но далеко не слезливый характер моей бабуси не позволил ей долго проливать слезы. Она живо принялась командовать мною.

Наполнилась водой ванна. Не успела я и опомниться, как, отмытая от дорожной пыли, напоенная и накормленная, я уже сладко спала на двух бабушкиных перинах.

Проснулась от ощущения таких горячих слез на своем лице, и такие ласковые руки меня обнимали, что не нужно было открывать глаза, чтобы узнать мою маму, обнять ее хотя бы одной рукой и прижаться к ней.

И вот я сижу за столом, держу за руку маму, а она смеется и плачет; я снимаю слезинки губами, целую дорогие глаза; мама снова смеется и опять плачет. После многих месяцев странствий с вещевым мешком за плечами, в брюках и сапогах, по лесам и деревням Смоленщины, по бездорожью керченских равнин, после бессонных ночей и тяжелых боев странно сидеть вот так, дома, в легком платье, в домашних туфлях на небольшом каблуке, и пить чай. Кажется, все прошедшее было сном. Но не сон все пережитое: бои за Родину, мои товарищи, их подвиги. Все это было и еще будет.

Как ни приятно в штатском платье, уходя в город, я всегда надевала форму. Держась здоровой рукой за маму — правая была на косынке, — я ходила по московским улицам и лихим поворотом головы приветствовала командиров. Они отвечали, приложив руку к козырьку, а я очень гордилась этим. Гордилась подвязанной рукой и хромотой своей, гордилась четырьмя красными треугольниками на петлицах и особенно маленькими беленькими эмблемами-танками. Крошечные танки смотрят вверх, задрав пушечки, а нос мой готов задраться еще выше. В красноармейской книжке записано: «Присвоено звание «старшина». И хотя в глубине души и чувствую, что танкист-то я еще не совсем настоящий, с формой не расстаюсь.

Врачебно-контрольная комиссия определила мне вторую группу инвалидности, с переосвидетельствованием через шесть месяцев. Я получила «Свидетельство об освобождении от воинской обязанности» и пенсионную книжку.

С щемящим сердцем входила я к знаменитому профессору-невропатологу. «Вдруг скажет: не поправится рука, так и останется». Птицей окрыленной вылетела из больницы, когда после долгих исследований на мой робкий вопрос: «Что же будет?» — профессор ответил:

— А будет то, дорогой солдатик, что месяца через два-три начнете рукой действовать, а через полгода и думать забудете, где болело, разве в старости заломит к непогоде, — пошутил он на прощанье.

Буду здорова! Снова попаду на фронт, снова буду в рядах сражающихся за Родину! Но два месяца, полгода? Столько времени сидеть сложа руки, получая пенсию за инвалидность!..

Решила пойти в бюро пропусков танкового управления: может быть, кого знакомого встречу, спрошу совета. И действительно, ежедневные прогулки в бюро пропусков оправдались: встреченный мною майор, которого я смутно помнила по Горькому, сообщил, что в Москве работает тот самый бригадный комиссар, который был с нами в Горьком. Я бросилась к телефону. Тщетно пыталась я набрать номер левой рукой, прижимая трубку к уху больным плечом.

Капитан-танкист со значком депутата Верховного Совета СССР на груди увидел мои затруднения, вошел в будку, набрал номер, сам поговорил с секретарем и выяснил, что комиссар будет в Москве только через три-четыре дня. Заметив мое огорчение, он спросил, в чем, собственно, дело. Красный флажок члена правительства располагал к особому доверию, и я рассказала капитану о всех своих горестях и надеждах. Выслушав меня, капитан нашел совершенно точный ответ на вопрос: «Что делать в течение полугода, пока поправится рука?»

— Добивайтесь направления в танковое училище, — сказал он. — Полгода не пропадут даром, а танкистом станете настоящим.

Мысль об училище была неожиданной. Задумываясь о послевоенном будущем, я видела себя слушательницей Академии бронетанковых войск, но настоящее представляла себе обязательно на фронте, в танковых войсках, хотя бы даже санинструктором. Мне казалось, что сейчас я только на фронте смогу стать танкистом.

Капитан предупредил, что мне предстоит преодолеть два препятствия: добиться у высокого начальства направления в училище и научиться писать левой рукой.

С этого дня моя московская жизнь наполнилась новым смыслом.

Как на службу, каждодневно ходила я в Главное автобронетанковое управление, добиваясь приема у различных начальников. Принимали меня хорошо, внимательно выслушивали, но… каждый разговор заканчивался одним и тем же: «Девушек в танковое училище не берут, служба танкиста — сугубо мужское дело». Утешало одно обстоятельство: никто все же не отказывал категорически, каждый направлял к вышестоящему начальнику, и я шла дальше.

Однажды комиссар одного из управлений, явно тронутый моей настойчивостью, сказал:

— Попытайтесь добиться приема у генерал-лейтенанта Федоренко: только он и может разрешить вам.

Легко сказать! Попасть к командующему всеми бронетанковыми войсками, к заместителю Народного Комиссара Обороны Советского Союза!..

По вечерам часами сидела с карандашом и бумагой, старательно выводя пока еще кривые буквы: училась писать левой рукой. Прошло больше месяца; я уже довольно четко и быстро писала под мамину диктовку.

Продвигаясь от начальника к начальнику, я приобрела немало сочувствовавших мне и, наконец, добилась приема у генерала Федоренко. Адъютант открыл передо мною массивную дверь, и я как можно «построевее» вошла в огромный зал-кабинет. Посредине длинный стол и множество стульев по сторонам, на всю стену, наполовину задернутая темной портьерой, большая карта СССР с нанесенной на ней красными флажками линией фронта. За массивным письменным столом, покрытым зеленым сукном, седой внушительного вида генерал.

Запинаясь, доложила, что прибыла по личному вопросу.

Генерал привстал, протянул мне через стол руку и предложил сесть.

— Да вы же совсем девочка, — сказал он не то разочарованно, не то удивленно. — Чем могу быть полезен?

— Я прошу направить меня в танковое училище! — решительно выпалила я.

— Что? В танковое училище? — Глаза у генерала стали совсем круглыми. — Да вы подумали об этом, девушка? Танкистом быть — не женское дело… Девчонки в танкисты идут! Этого еще не хватало!

— Но я уже немного знаю танки и даже чуть-чуть воевала танкистом, я очень хочу… Я должна быть настоящим танкистом! — настаивала я.

Посмотрев на меня как-то сбоку, генерал рассердился:

— Детский сад разводить прикажете, нянчиться с вами?!

Я молчала и терпеливо ждала — одним из дружеских напутствий перед посещением генерала было: «Будет отказывать — молчи и не обижайся ни на что, потерпи и снова за свое».

— Да вы знаете, что такое танк? Там руки нужны, руки, понимаете, руки! — Он выразительно завертел поднятыми вверх кистями рук. — Что же, вы зубами за снаряды да за рычаги возьметесь? Ну, отвечайте! Ведь рука на повязке. Пальцем, наверно, шевельнуть не можете!

— Врачи говорят: через полгода я поправлюсь, а пока прошу разрешить только учиться.

— Учиться! Что же, вы думаете, это за школьной скамьей сидеть? Быть курсантом танкового училища! Это же не только овладение теорией, но и большое физическое напряжение, тяжелый, упорный труд. Да и заслужить надо право на этот труд.

— Я старалась, очень старалась заслужить. — Тут у меня дрогнул голос.

Генерал с минуту помолчал.

— Почему ты хочешь быть обязательно танкистом? — удивительно добрым голосом спросил он, переходя с официального тона на «ты».

— Я люблю танки.

— Очень?

Я прижала к груди здоровой рукой больную.

— О, очень! Танкисту повинуется огромная умная машина, с которой ничто не может сравниться. Направьте меня в училище, даю вам честное слово, я приложу все силы, чтобы быть достойной такого доверия… и я буду самым настоящим танкистом!

Я смотрела генералу прямо в глаза и почувствовала, что все будет хорошо: глаза у него лучились, на губах появилась довольная, чуть лукавая улыбка. Он сам до фанатизма был влюблен в танки, и моя слепка напыщенная, но от всего сердца идущая речь пришлась ему по душе.

— Это-то хорошо, очень хорошо! Только сколько тебе лет? Вот видишь, восемнадцать, да еще инвалид.

Заметив мой протестующий жест при слове «инвалид», он поспешно поправился:

— Ну, больная, что ли, сейчас. Нет, и не проси, — он замахал рукой, — рад бы, да не могу. Все. Иди. Прощай!

Нервное напряжение, в котором я находилась полтора месяца, бесконечное хождение по управлениям, бессонная ночь перед встречей с заместителем наркома обороны — и вот безвозвратная гибель надежд… Я не выдержала и громко всхлипнула. Генерал Федоренко, собиравший бумаги, поднялся из-за стола и подошел ко мне.

— Что же ты? Что ты, а? Эх, а еще танкистом собираешься быть! — Он погладил меня по голове, а я, уткнувшись носом в его китель, плакала уже навзрыд.

— Я так мечтала, так старалась!.. Я уже писать левой рукой научилась… учиться смогу, поправлюсь пока что… а вы вот…

Генерал молча гладил меня по голове.

— Послушай, значит, ты хочешь быть только танкистом и никем другим?

Я даже реветь перестала:

— Что же, все, что я говорила, это так просто, зря? Да?

— Давай договоримся так: ты мне принесешь из военкомата справку о том, что годна к строевой службе, тогда я направлю тебя в училище. Договорились?

Он быстро написал что-то на уголке моего заявления и отдал мне.

— Достанешь справку, приходи. Эх, ты! — сказал он, указывая на смоченный моими слезами китель. — Мне на совещание сейчас, как же я со слезами-то?

— То ж не простые слезы, солдатские.

— Ну, иди, иди, солдатик! — чуть-чуть насмешливо, но в то же время и ласково простился со мной генерал.

В военкомате я долго потрясала перед врачом своим заявлением с ничего, собственно, не означавшей резолюцией генерала Федоренко: «Пропустить через врачебную комиссию». Сначала врач, ссылаясь на заключение ВТЭКа, отказал наотрез. Но я долго и терпеливо упрашивала доктора, показывала справку знаменитого профессора, снова уговаривала, доказывала, умоляла. Наконец я была вознаграждена.

— Ладно уж, воюйте на здоровье, — сказал доктор, что-то быстро набросав на печатном бланке.

«Годна к строевой службе через два месяца», — прочитала я и так и ахнула.

— Доктор, как же так, через два месяца? Мне же сейчас надо учиться!..

Но доктор был неумолим и ничего не хотел больше слушать:

— Идите, идите, и так незаконное дело делаю.

— Доктор, дорогой, — я старалась говорить очень ласково, — так вы же можете даже незаконное дело сделать законным, припишите внизу: «Учиться может» — вот и все, и будет законно: не в строй посылаете, а на учебу.

Доктор хитро сощурил глаза, потом рассмеялся и, взяв у меня бумажку, быстро дописал: «Курс занятий проходить может».

— Возьмите, — сказал он. — Если военком поставит печать, это будет самая безумная справка, когда-либо выданная медкомиссией.

Военком, сердитый майор, удивленно вертел в руках необыкновенный документ, но собственноручная подпись генерала Федоренко внушила ему доверие, и он поставил печать.

— Только уж учитесь хорошенько, — напутствовал на прощанье майор.

Мама никак не могла смириться с мыслью о скорой разлуке. Утешало единственно то, что я буду учиться где-то в тылу, — как я предполагала, в Челябинске, — то есть в полной безопасности по крайней мере, восемь — десять месяцев. А потом, может, и война кончится…

Терпеливо помогая мне учиться писать левой рукой, мама нет-нет да и смахнет набежавшую слезу:

— Хоть бы здорова была, а то ведь вот…

Мама страшится произнести слово «калека» и, поглаживая мои скрюченные, как обезьянья лапка, пальцы с желтой кожей, тихо приговаривает:

— Рука вот болит же и ходишь — хромаешь. Отдохнула бы, подлечилась, тогда уж…

По правде говоря, расставаться с мамой и мне не хочется. Мама давно уже для меня не просто мама, а подруга, друг, товарищ. Всегда больно переживаю разлуку с ней, и очень много довелось нам прощаться — не повезешь же ее с собой на войну. Даже став совсем взрослой, всегда очень страдаю в разлуке с мамой. Без нее как бы не до конца заполнена жизнь.

Наконец получила от мамы санкцию ехать в училище, и совсем неожиданно для нас обеих.

Как-то ночью сквозь сон донесся чей-то шепот, и, почувствовав, что меня дергают за ноги, я открыла глаза. Перед диваном, на котором я спала, стоит на коленях мама и, пытаясь на меня, сонную, надеть сапоги, тревожно шепчет:

— Ира, Ира, вставай скорее!.. Езжай в Челябинск, езжай в Челябинск.

— Мамочка, что случилось? — испугалась я.

Мама бросила на пол сапоги и как-то жалобно посмотрела на меня:

— Тревога. Вставай, пожалуйста.

Все стало ясно. Я рассмеялась — мама обиделась. Чтобы ее утешить, поскорее оделась, и мы вышли во двор. Где-то в вышине гудят самолеты, небо рассекают лучи прожекторов. Кажется, огромные сверкающие стальные мечи режут темноту на ломти, и не сносить тому головы, кто попадет под этот всевидящий слепящий луч.

Мама умоляет меня и Раису Давыдовну пойти в метро.

— Пожалуйста, ну меня-то пожалейте, чтобы я не волновалась, пожалуйста! — твердит она.

Вид у мамы очень трогательный и смешной: через руку перекинуто одеяло, с обоих плеч спускаются почти до земли тяжелые противогазы.

— Возьмите хоть один, — просит мама.

Мы категорически отказались.

— Положите их в подъезде, никто не возьмет, — советует Раиса Давыдовна.

— Как же так? Инструктор говорил — надо брать обязательно, — запротестовала мама.

Так мама и плелась за нами через площадь, путаясь ногами в противогазах и сползающем одеяле и доказывая, главным образом себе, что инструктора ни в коем случае нельзя ослушаться.

Утром много смеялись, вспоминая прошедшую ночь.

Мама все возмущалась: какие мы бессовестные, заставили «старую мать» и противогазы и одеяло нести, и не помогли ничуточки, да еще посмеивались. Мы отшучивались: говорили сразу — не бери.

— Да, мама, — вспомнила я, — ты меня ночью уговаривала ехать в Челябинск. Значит, решено, еду в училище?

— Нехорошо ловить на слове — то ж тревога, мало ли что скажешь, — попыталась отговориться мама, потом вздохнула и сказала: — Поезжай, раз решила. Учись. Ты себе сама дорогу в жизни выбираешь, не пеняй потом ни на кого, если будет трудно. А будет трудно — сумей преодолеть. — И совсем тихо добавила: — А танки тоже пробивают, и еще горят они… Насмотрелась на танкистов в госпитале…

Мама сжала мою голову ладонями и поцеловала в оба глаза.

Кстати, за все прошедшие месяцы войны мама ни разу не пряталась в убежище или в метро. Всегда во время тревоги дежурила во дворе с группой самозащиты. В ту ночь маму привела в ужас мысль, что меня могут убить на ее глазах, вот она и всполошила весь дом.

…Наконец я снова в том же кресле в кабинете перед огромным зеленым столом. На меня смотрят уже знакомые, добрые, серьезные глаза; такие глаза все видят и все понимают.

— Говоришь, все продумала и твердо решила?

— Твердо, товарищ генерал-лейтенант, на всю жизнь.

— Что же, если так, будь по-твоему. — Он встал и быстрыми, но тяжелыми шагами подошел к карте.

В эту минуту я увидела не сурового генерала, командующего всеми танковыми войсками, а усталого, пожилого человека с тяжелой одышкой и по-отечески строгими глазами. Мне стало совестно, что я отнимаю у него столько времени.

— Что задумалась? Иди-ка сюда! — окликнул меня генерал. — Ты на какие танки-то хочешь?

— На тяжелые.

— Эко загнула. Там силищу надо иметь во какую! — показал он, широко разведя руками. — На «тридцатьчетверку»! — категорически решил он. — По совести говоря, я ее сам больше всех других люблю.

Генерал указал мне на карте несколько городов, в которых были танковые училища, и я без колебаний выбрала Сталинград.

— Значит, Сталинградское училище? Так и запишем, — сказал он, делая пометки на моих бумагах. — А теперь давай поговорим. У нас нет нужды брать в танковые войска женщин. Для тебя делаем исключение. Я надеюсь, что и в училище ты проявишь всю свою настойчивость, будешь примером и в учебе и в быту. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Я молча кивнула.

А он продолжал:

— В училище много и тяжело работают. Тебе будет трудно, очень трудно, особенно в Сталинградском: училище молодое, только в войну сформировалось. Там будет не легче, чем на войне. А тебе, как девушке, придется тяжелее всех. Смотри же: решила стать танкистом — держись до конца молодцом. Через год, а может и раньше, станешь командиром, сама будешь воспитывать людей… Учись, хорошенько учись — рад буду узнать об этом. Теперь поздравляю, товарищ курсант. Окончишь, приедешь — доложишь, — закончил он официально.

Но тут же снова исчез генерал, остался простой, добрый человек, когда, пожимая мне на прощанье руку, он ласково сказал:

— Прощай, дочка. — И добавил: — В Сталинград-то Волгой поедешь — немцы близко…

 

ТАНКОВОЕ УЧИЛИЩЕ

На дальних подступах к Сталинграду уже шли бои. В училище действительно пришлось ехать окольным путем: поездом до Саратова, а оттуда по Волге пароходом.

Душным июльским днем 1942 года медленно отваливал от Саратовской пристани белый теплоход, носивший имя прославленного летчика-героя. Предназначенный для мирных и увеселительных прогулок, он сейчас был заполнен необычными для него пассажирами и грузом. Палуба заставлена тюками и корзинками; на высоких ящиках черной краской слова: «Не кантовать». Около аккуратно сложенных ящиков на корме стоит молчаливый часовой. Пассажиров много, они заполнили все свободные места на палубе, в проходах, в кают-компании, сидели на своих узлах, корзинках, чемоданах. Военные с запыленными суровыми лицами, с вещевыми мешками и шинелями, которые в этот жаркий день кажутся особенно тяжелыми; эвакуируемые из Воронежа и с Украины женщины с усталыми глазами, притихшие детишки с серьезными личиками — все они хлопотали, устраивались, по возможности, удобнее.

Устроилась на корме и я — на свернутом в кольцо канате. Всю ночь просидела, накинув шинель, и смотрела, как из-под винта убегали волны, оставляя за собой уходящий вдаль волновой конус с вершиной где-то под самой кормой теплохода.

В кармане предписание:

«По приказанию заместителя наркома обороны генерал-лейтенанта Федоренко направляется старшина… для прохождения дальнейшей службы в должности курсанта».

Наш пароход причалил к Сталинградской пристани рано утром.

В июле 1942 года, расколов танковым тараном Юго-Западный фронт, 6-я армия фон Паулюса и 4-я танковая армия фон Готта заняли Миллерово, Кантемировку, Боковскую, Морозовский.

Началась оборона Сталинграда, отныне ставшего символом мужества и несокрушимости советских людей. Я шла по мирному городу, не зная, что через несколько недель ему предстоит стать фронтом. Навстречу шли люди с кирками и лопатами на плечах: это тысячи сталинградцев направлялись на строительство оборонительных сооружений.

В училище меня зачислили в 1-й батальон. Командир батальона подполковник Завьялов принял меня так, как принял бы любого другого курсанта. Он не проявил никакого удивления по поводу того, что в училище приехала девушка. Поинтересовался лишь, не помешает ли занятиям больная рука. Узнав, что я пишу левой рукой и что через некоторое время и правая не будет помехой, больше к этому не возвращался. Такой прием сразу приободрил меня: я пришла в роту так, как мне больше всего хотелось, — обыкновенным курсантом. Курсанты приняли меня по-товарищески просто и если проявили ко мне некоторое внимание, то это объяснялось не тем, что я девушка, а тем, что побывала на фронте.

Этой же ночью училище, погрузившись в эшелоны, переправилось через Волгу. Огромные паромы приняли на специально проложенные рельсы тяжелые «пульманы» с курсантами, танками, оборудованием училища. В небе метались лучи прожекторов. Это был один из первых налетов противника на Сталинград. В отдалении полыхали разрывы зениток, где-то неподалеку раздался взрыв — зенитки забили еще яростнее. Когда паром с нашим эшелоном вышел на середину реки, вдалеке взметнулся водяной столб: в Волгу упала авиабомба.

Выгрузившись на маленькой станции, проехали километров двенадцать по жарко дышащей степи, раскинули палатки, посыпали песком переднюю линейку, поставили «гриб» для часового. Теперь мы были «на месте».

Мы стояли неподалеку от одного из больших соленых озер, названия которых с детства нераздельны в памяти, как имена Шапошникова и Вальцева, Минина и Пожарского, — у озера Эльтон.

Лагерь 1-го батальона расположился в излучине маленькой речушки. На противоположном берегу деревушка Харьковка. Там и сады и на берегу реки несколько деревьев, а на нашей стороне ни кустика, ни деревца — только палящее солнце и полынь. На долю нашего батальона выпало проводить занятия даже не в условиях лагеря, а в голой степи. Курсанты жили в палатках, преподаватели и командиры — в Харьковке. Меня тоже поселили в деревне у добродушнейшей солдатки-украинки. Ее двенадцатилетний сынишка, добровольно принявший на себя обязанности моего адъютанта, утром и вечером перевозил меня через речку в своей лодке.

Занятия и обычная лагерная жизнь, размеренная по минутам, с первых же дней поставили все в определенные, точно очерченные рамки.

В шесть часов утра будит голос дневального: «Подъем!» — и сразу же: «На зарядку!» Потом бегом к реке умываться и снова в строй — поверка, потом на завтрак. «Столовая» — это вырытые в земле неглубокие, до колена, окопчики один против другого. Когда звучит команда «садись», на одну сторону окопчика садишься, вторая служит столом. Раздают масло, сахар, белый хлеб. Какие бы ни были перебои в питании, курсантский паек: масло, сахар и белый хлеб на завтрак — мы получали всегда. На взвод приносят два бачка с нередко жидким супом, в котором плавают по галушке на брата и по куску мяса. Два курсанта разливают суп по мискам. Остальные смотрят в сторону. По раз навсегда установившейся этике считается неприличным следить за дележкой.

После завтрака занятия. Никогда не забыть первый день… Настроение у всех приподнятое, взволнованное. Будто наступило обычное первое сентября, начинается новый учебный год. Как в школе, все оживленно ожидают чего-то особенного и интересного. В этот день школьники и встают, приветствуя учителя, как-то подчеркнуто бодро. А тот, поздоровавшись, сразу начинает объяснять новое, не очень понятное сначала, но притягивающее именно этой неясностью, толщиной учебника с причудливыми чертежами и картинками. Только в школе это состояние новизны и ожидания быстро проходит, а здесь, в училище, да еще в тех особых условиях, которые выпали на нашу долю, оно не покидало нас до самого конца.

На солнцепеке, с пересохшими губами, горькими от полыни, которой полон был горячий воздух, сидя кружком на земле, мы старались как можно точнее и покрепче запомнить то, что говорил преподаватель. Слушаешь напряженно, боясь пропустить главное, а главного так много, что даже трудно выбрать из него самое важное. Все нужно. А солнце печет нестерпимо, хочется пить, клонит ко сну.

Писать, сидя на земле «по-турецки», очень неудобно. Преподаватель понимает это и говорит медленно, часто повторяет свою мысль, приводит много примеров. Через пятьдесят минут команда: «Встать! Перерыв!» — и снова: «Смирно! Товарищ майор, взвод готов продолжать занятия». Так с восьми утра до обеда, после обеда час отдыха — и снова занятия, потом самоподготовка и, наконец, отбой.

Я довольно бойко писала левой рукой, и ограниченная подвижность правой, предоставленной лечению «временем», не являлась большой помехой для «классных» занятий. Но когда взвод пошел на отстрел упражнений из винтовки, я поняла, как непростительно легкомысленно было не лечить как следует руку. Стрелять я не могла. С этого дня утром вместо зарядки и вечером, перед сном, я массировала руку, сгибала и разгибала негнущиеся пальцы. Растревоженные с утра рука и плечо днем нестерпимо ныли. После вечерних упражнений я долго не могла уснуть, покачивая больную руку как куклу…

— Старшина! — остановил меня как-то начальник училища. — Как вы, собственно, собираетесь проходить практические занятия на танках? Почему не ходите на процедуры в санчасть?

Санчасть находилась при штабе училища, в двенадцати километрах от нашего лагеря. С тех пор каждый день, поздно вечером на велосипеде, предоставленном мне командованием училища, отправлялась я в лазарет. К концу лета правая рука стала подвижнее, понемногу я могла ею даже писать.

Между тем немцы подошли к самому Сталинграду и заняли деревни, примыкающие к окраинам. Двадцать третьего августа армия Паулюса вышла к Волге. Черными тучами нависли над Сталинградом тысячи немецких самолетов.

Города, как и люди, становятся дорогими и близкими, когда входят в нашу жизнь. А Сталинград вошел не только в жизнь каждого советского человека. У стен его решалась судьба всего человечества, судьба Лондона и Парижа, Праги и Бухареста, Здесь закладывали фундамент победы над фашизмом.

Сталинград был не просто фронтом. Ведь и на фронте бывают передышки. Сражение же под Сталинградом длилось непрерывно. Для защитников его жить — значило победить.

Мы гордились тем, что наше училище не только носило имя Сталинграда, но и стояло здесь, неподалеку от него, чтобы первый же выпуск мог влиться в ряды советских воинов, сражающихся на берегах Волги.

В начале сентября две роты, готовые к выпуску, уехали на сталинградский завод на практику. Мы с нетерпением ждали их возвращения, чтобы от очевидцев, а может: быть даже участников боев, услышать рассказ о событиях в городе-герое. Но выпускники там же, на заводе, получив приказ о присвоении званий, остались защищать город, имя которого носило наше училище. А мы снова погрузились в эшелоны и двинулись в далекий путь: в глубокий тыл, на Урал.

Ехали мы больше двух недель. В пути днем занимались, по вечерам долго не ложились спать. Мелькали темные станции и полустанки, разъезды… Подъезжая к Чкалову, мы были ослеплены обилием света: большими, ярко освещенными окнами сверкало длинное высокое здание, наверное, завод, светились ничем не замаскированные огоньки в окнах жилых домов. Каким непривычным после стольких месяцев постоянного беспокойства о каждой щелке, нарушающей светомаскировку, показалось такое море света!

— Ого, в какой тыл мы заехали! — громко сказал кто-то.

— Ну и странища у нас! — восхищенно откликнулся другой.

Наконец прибыли на место. Небольшой уральский городок, которому в будущем суждено было стать и областным и красивым, осенью сорок второго года показался нам унылым, невзрачным и грязноватым. Покосившиеся дома, немощеные улочки, кроме двух центральных с разбитой булыжной мостовой, скользкой от расплывающейся грязи, хмурая река под обрывом и дощатый кинотеатр с громким названием «Прогресс» — это все, что составило наши первые впечатления о городе, где нам предстояло несколько месяцев жить и учиться. Не способствовал подъему настроения и встретивший нас хлесткий холодный осенний дождь. Промокнув, что называется, до нитки, мы немного приуныли, но, добравшись до училища, сразу повеселели.

В бывшем торговом ряду, отгородившись от действующего базара высоким забором и прихватив в свое ограждение церковь, расположилось наше училище. Здесь почти все было готово к нашему приезду. Командование выслало вперед квартирьеров, и те обратились с просьбой о помощи к местным властям.

С первых лет существования Советской власти у нашей молодежи из поколения в поколение передается и живет замечательная традиция. Если нужно преодолеть какие-то трудности, если нужны безотказные добровольные рабочие руки, если на трудовой подвиг зовет партия — первыми добровольцами идут комсомольцы. Так было и в этом маленьком городке в глубоком тылу, где люди даже не знали, что такое светомаскировка. На старой базарной площади собрались местные комсомольцы. Не было ни митинга, ни красивых слов, — юноши и девушки просто пришли и принялись за работу.

Конечно, переоборудовать деревянные бараки в казармы, а каменные амбары в классы — это не то, что построить Комсомольск. Но ведь и подвиг Матросова тоже не решил исхода, предположим, фронтовой операции. Однако это подвиг, подвиг мужества, самоотверженности, который стал символом выполнения долга солдата, показателем твердости духа и воли комсомольца.

Комсомольцы города холодными, дождливыми ночами — днем они работали на предприятиях — в короткий срок, за каких-нибудь две недели, оборудовали училище, сделали все для того, чтобы курсанты по приезде с первого дня могли бы продолжать учебу. Они понимали, как дорог для нас каждый час занятий, и самоотверженно сохраняли для нас эти часы, отдавая за них свое свободное время. И комсомольцы сумели сделать все вовремя. Приехав, мы нашли уютные казармы, классы со стендами, двигателями, пушками и на следующий же день приступили к занятиям. Не был потерян ни один день в учебе, а это значит: ни на один день не задержался наш выпуск, ни одного лишнего дня не ждал фронт пополнения молодых командиров-танкистов.

Деловито и просто, без излишнего пафоса пришли комсомольцы на строительство училища и так же просто ушли, закончив работу, готовые по первому зову партии на новый трудовой подвиг. Не в таких ли эпических каждодневных делах сотен тысяч советских людей таилась несокрушимая сила моей страны, выстоявшей и победившей в этой войне, по праву получившей название Отечественной и Великой?

Нельзя сказать, не погрешив против правды, что нам было легко учиться. Курсанты занимались по двенадцать часов в сутки на морозе и в классах, где разве только не было ветра, а температура едва поднималась выше нуля. И в казармах было тесновато, и учебников не всегда хватало, и о лишнем котелке картошки мы порой мечтали, как о лучшем недосягаемом блюде, и цигарку из самосада курили на троих. Но бытовые трудности не могли заслонить главного. А главным было то, что с каждым днем мы получали все больше и больше знаний, что приближался день, когда мы сможем снова стать фронтовиками, и уже не солдатами, а командирами.

…Мне разрешили поселиться на частной квартире, у сторожихи городской детской библиотеки, в маленькой комнатушке, в которой помещались небольшой стол, две кровати и большая русская печь. До чего приятно было забраться на теплую печь после целого дня занятий, в особенности после выходов в поле!

Хозяйка комнаты Татьяна Ивановна, попросту Таня, сразу же взяла надо мною шефство, и как-то само собой получилось, что эту заботу она постепенно перенесла почти на весь наш взвод. Таня приобретала для курсантов на базаре махорку-самосад, которую я приносила во взвод. Под субботу она целую ночь пекла вкусные шаньги с картошкой. Дело в том, что меня выбрали редактором ротной стенной газеты. Каждую субботу нашу редколлегию отпускали с вечерних часов самоподготовки на «квартиру» редактора. Таня специально жарко топила печь, на которую в полном составе забиралась замерзшая редколлегия. Пока ребята отогревались, они молча слушали мои соображения о плане газеты, а отогревшись, начинали возражать.

Всю ночь мы неутомимо ползали в обрезках бумаги вокруг распластанной на полу газеты и, вымазавшись в краске и туши, отчаянно спорили, стараясь выпустить номер поострее, позлободеевнее и обязательно художественно оформленным.

Хорошие ребята были в редколлегии! Длинный, всегда немного грустный Марк Завадовский старательно выводил тушью карикатуры и вдохновенно писал передовицы; художник Петя Уваров молча рисовал, а когда у него отбирали разрисованный лист, чтобы вписать готовую статью, он покорно объяснял, где надо оставить место для нового рисунка, и лез на печку, а затем так же покорно слезал, стаскиваемый за ноги в любое время ночи, когда снова приходил его черед рисовать. Третий член редколлегии, Миша Кручинин, собственно, не имел определенных занятий. Он не обладал ни литературным даром, ни талантом художника и с готовностью брался за все, что ему поручали: чистил картошку, рубил дрова, нарезал бумагу.

Таня гостеприимно угощала всех горячей, обжигающей губы «толченкой» — мятой картошкой — и шаньгами.

Иногда к нам на огонек заходила жившая в одном дворе с Таней заведующая детской библиотекой Елена Николаевна. Ходила она всегда в одном и том же теплом шерстяном платье и узеньком сереньком джемпере ручной вязки. Появляясь незаметно, она так же незаметно помогала нам. Мы очень полюбили эту маленькую старушку с гладко зачесанными, убранными на затылке в пучок седыми волосами и живыми, по-молодому блестящими глазами. Мягко выговаривая нам за грамматические ошибки в статьях, Елена Николаевна советовала, как лучше написать заголовок, и по-матерински отчитывала Мишу за полученную накануне тройку, а Петю за неряшливость. Каждое воскресенье Елена Николаевна собирала в библиотеке своих юных читателей, устраивала для них читку книг, рассказывала о фронте и о том, как работают для победы здесь, в тылу, их отцы и матери, говорила о том, как надо помогать старшим. Ребятишки слушали Елену Николаевну затаив дыхание, а в конце беседы наперебой рассказывали о своих делах: все они были в тимуровских командах и очень гордились тем, что помогают семьям фронтовиков.

Трогательно заботились ребята и о своей библиотекарше: то дрова помогут напилить, то шанег принесут, то картошки. Ведь это было трудное и для тыла время. И мы сами частенько, закончив очередной номер стенгазеты, шли пилить и колоть дрова, чтобы обеспечить библиотеку топливом на всю неделю.

Однажды Елена Николаевна попросила меня побеседовать с ребятами о фронте. Я рассказала им о мужественном экипаже танка Двинского, и в следующее воскресенье уже сами школьники просили Елену Николаевну снова рассказать им о Двинском.

Постоянные читатели привели с собой своих друзей.

И снова я рассказывала жадно впитывающей каждое слово аудитории маленьких слушателей о подвиге экипажа танка Двинского, о Толоке, о Швеце, о капитане Иванове и других моих боевых друзей.

Заниматься приходилось очень много. Не хватало дня, рассчитанного по минутам. Чередовались напряженные занятия по тактике, топографии, огневому делу; лекции в классе под тихий топот замерзших ног сменяли занятия в поле, которые продолжались по восьми часов кряду на сорокаградусном морозе; за ними следовала строевая учеба на обрывистом берегу реки. На «плану», как громко называлось у нас место строевых занятий, мы старательно печатали шаг и пели песню, которая издавна живет в танковых училищах:

Однажды на занятиях по тактике преподаватель дал вводную, которую я решала на макете — ящике с песком. В заданной обстановке что-то напоминало один из моментов боя в Крыму. Я ответила тем решением, которое применил в бою командир роты Скоробогатов. Ответ был не тот, что подготовил майор, но ему понравился. Я честно созналась, что это не самостоятельно найденное решение, а известное из практики. Майор похвалил: всегда надо помнить опыт боев.

Занятия по тактике шли хорошо и даже легко. Не было особых затруднений и с топографией и с огневой подготовкой. Труднее всего было с материальной частью танка. Я могла даже управлять таким танком, как «Т-60», но совершенно не знала технической терминологии. В этом отношении все мои товарищи — в большинстве студенты технических институтов и техникумов — безусловно были сильнее меня. Между тем преподаватель материальной части, пожилой желчный инженер-капитан, читал лекции так, как будто бы имел дело с людьми, технически абсолютно грамотными. Много мучений доставили мне, например, шлиц, фланец и торец. Не раз вгоняли они меня в пот. Конечно, смешно путать такие несовместимые понятия: «шлиц» — нарезка на валах, «фланец» — специально отлитый на крышках, например плоский выступ с отверстиями для крепления, а «торец» — просто передняя сторона, предположим, того же двигателя или какого-нибудь вала. Но ведь я впервые слышала эти термины, и поначалу без наглядного показа или хотя бы элементарного объяснения они мне ровно ничего не говорили. Преподаватель же, показав какую-нибудь деталь и отложив ее в сторону, говорил: «На шлицах этой детали…», или «на ее фланцах…» Что же есть шлиц, а что фланец? Спрашивать стеснялась — вдруг засмеют, а проклятые названия и во сне преследовали меня, как какой-то кошмар.

На одном занятии капитан читал:

— «Картер предназначен для крепления коленчатого вала двигателя и всех его основных агрегатов. Картер имеет две половины: верхнюю и нижнюю. Во фланце в плоскости разъема имеются двадцать два отверстия для стяжных шпилек…»

Слушаем, очень внимательно слушаем.

Назавтра:

— Старшина, расскажите о картере.

Выхожу и довольно бодро начинаю:

— Картер предназначен для крепления коленчатого вала, во фланцах, в плоскости разъема имеются двадцать две дырки…

Класс смеется, а капитан наставительно говорит:

— В технике, товарищ курсант, нет дырок, есть отверстия. Запомните!

Отвечаю: «Есть запомнить!» — и мучительно краснею. До сих пор я была твердо уверена, что если просверлено насквозь — значит, дырка, а не насквозь — отверстие. Курсанты смеются не зло: им просто смешно — и по-хорошему предлагают свою помощь.

Осмелев, спрашиваю про проклятые шлиц, фланец и торец. Объясняли охотно, даже слишком подробно. Последняя неловкость в отношениях с товарищами исчезла.

…Часто, сидя над книгами, я вспоминала слова Якова Николаевича Федоренко: «Там будет не легче, чем на фронте». Да, он прав: здесь порой даже труднее, чем на фронте.

Об училище можно было бы написать большую книгу. Здесь сочетались огромная воля и труд нескольких сотен человек, стремившихся за минимально короткий срок получить максимум знаний.

Командиры-преподаватели и курсанты вели непрерывную войну с непогодой и постоянным недосыпанием. Это была борьба за знания и умение: для курсантов — чтобы получить их, для преподавателей — чтобы передать возможно больше новым растущим кадрам командиров-танкистов.

Курсанты — совершенно особая категория людей: они необычайно выносливы, могут заниматься по шестнадцать часов в сутки и всегда хотят есть. Не знаю, чем объясняется такой аппетит, но, даже вставая из-за стола после сытного обеда — а кормили нас в глубоком тылу неплохо, — курсанты с сожалением поглядывали на опустевшие тарелки. Должно быть, сказывалось колоссальное напряжение всех физических и умственных сил, да и наш возраст.

Курсанты крепко сдружились и сжились так, что казалось, будто нас не сто с лишком человек, а один большой и выносливый, сильный организм, и ничто ему не страшно: ни трудности, ни холод, ни сложные науки. Он все преодолеет и все сможет — этот организм с сотней молодых, горячих сердец, дружный коллектив курсантской роты.

Всей душой полюбила я свою роту, свой взвод. Полюбила ставшие родными самые стены училища.

Иногда на лекции оторвешься на минутку от тетради, окинешь взглядом класс: за ученическими партами сидят мои товарищи. Видишь стриженые головы молодых курсантов, сосредоточенные лица, не раз стиранные гимнастерки, тяжелые солдатские сапоги. Курсанты прекрасны в своей жажде знаний, настойчивости и упорстве, в стремлении стать поскорее боевыми танкистами, советскими офицерами и достойно сражаться за Родину.

А в Сталинграде шли тяжелые бои. И мысли всех — и командиров, и курсантов, и жителей далекого уральского городка — с защитниками героического города, для которых стало непреложным: «За Волгой для нас нет земли».

Под Сталинградом сражалась и наша Керченская танковая бригада. Товарищи не забывали меня, находя время для дружеского письма.

«Мы далеко от тебя, — писал Швец. — Все твои старые друзья шлют горячий привет, ждут тебя на фронт, рады будут увидеть в наших рядах настоящим танкистом».

«Наши войска отвечают врагу огнем, мы должны ответить отличной учебой», — записали в резолюции комсомольского собрания нашей роты. И мы старались учиться лучше.

Идут занятия:

— Вы командир взвода. Отдайте приказ на исходных, — дает вводную задачу преподаватель тактики.

«Командир взвода» замерзшими губами отдает приказ, и среди снежных равнин двигаются кажущиеся маленькими фигурки людей: курсанты «пе́ше по-танковому» разыгрывают бой.

Идут занятия:

— Главный фрикцион состоит из ведомых и ведущих частей и механизма выключения. К ведущим частям…

Идут занятия:

— Основные составные части пушки: ствол с казенником, люлька, противооткатные устройства…

Идут занятия — и мы сами чувствуем, как буквально начиняемся знаниями, чувствуем себя уже увереннее и покровительственно поглядываем на новый набор — «зелень», которая с любопытством совершает первую экскурсию по училищу.

Все тверже отдавали мы команды на практических занятиях; уже умелыми руками брались за рычаги, правда, пока еще на тренажерах; до мелочей стала знакома нам пушка. Вместе с нами росло, мужало и наше молодое училище.

Училище, рожденное в суровые дни войны, с честью пройдя через трудности первых дней формирования, когда даже лекции проводились не в классах, а в дышащей зноем степи, под палящим солнцем, к концу сорок второго года уже ничем не отличалось от тех, что имели за плечами многие годы жизни. Изо дня в день богаче становились классы, оснащались новыми учебными пособиями, новыми машинами; множество новых книг заполняло библиотечные полки. Вырабатывались свои традиции, хотя, собственно говоря, они были едиными для всех — и в армии и в тылу: работать как можно лучше даже тогда, когда добились хороших показателей.

Курсанты маршировали, распевая свой гимн:

И эту неразрывность ощущал каждый.

В койне ноября наша рота уходила в зимний лагерь. Восьмикилометровый путь до полигона мы весело прошли на лыжах, попутно проработав еще одну тактическую задачу.

Полигон встретил нас снегом, потрескивающим от мороза и рассыпающимся блестящим серебром.

Тонкие столбики дыма из печей землянок выбивались прямо из-под земли и напомнили Крым, Керчь и мокрые землянки, прикрытые брезентом вместо крыши, слабо обогреваемые маленькой «буржуйкой». Я невольно поежилась. Но, спустившись вниз по настоящей лестнице с деревянными ступеньками, очутилась в казарме с высоким потолком, с двухэтажными нарами, аккуратно застланными серыми солдатскими одеялами, и с белеющими под ярким светом электрических лампочек подушками. Для меня при помощи двух одеял соорудили отдельную «комнату», чем я немало стеснила своих товарищей. «И не поговоришь по душам!» — жаловались они, правда, скорее в шутку, чем всерьез.

Отстрела упражнений даже боевыми снарядами из пушек я не очень боялась: в городе на тренажерах много раз приходилось решать огневые задачи, а за выстрел нечего было беспокоиться — ведь спуск-то ножной гашеткой. Но зато с тайным страхом и нетерпением ждала я начала практических занятий по вождению танка. Хватит ли сил? Справлюсь ли? За левую руку я была спокойна, но правая!..

И вот наступил этот самый серьезный для меня экзамен. Роту выстроили на танкодроме перед машинами, которые через несколько минут пойдут по кругу танкодрома, послушные воле того из нас, кто сядет за рычаги.

Подошла моя очередь. Механик-водитель, сидевший рядом, на месте стрелка-радиста, задорно подмигнул мне, передавая шлем:

— Как, старшина, с ветерком промчимся?

Хотелось ответить ему так же бойко: «Ну, конечно, с ветерком!» — однако, вовремя вспомнив о руке, ответила уклончиво:

— Сначала попробуем потихоньку, а там видно будет…

— Как хочешь, твое дело, — пожал он плечами и обидно равнодушно отвернулся. Наверное, подумал: «И зачем было спрашивать, куда ей!»

Собрав всю свою решимость, нажала кнопку стартера, прислушалась к четкой работе двигателя, потихоньку отпустила педаль главного фрикциона и дала газ. Танк мягко тронулся с места. До боли в зубах сжала холодные рукоятки рычагов; танк шел послушно, Механик-водитель потянул меня за рукав, показывая три пальца: «Перейти на третью». Я разогнала машину и решительно потянула за рычаг кулисы. Острая боль пронзила плечо. Я невольно отдернула руку. Подвела правая, подвела… Неужели не смогу вести? Я закусила губу и снова взялась за рычаг — скорость включена. Танк пошел быстрее, морозный воздух, став вдруг очень злым и колючим, обжигал лицо, ветер забрасывал в открытый люк острые снежинки. Танк шел.

Что может быть увлекательнее, с чем можно еще сравнить непередаваемое ощущение этого могучего движения вперед, сознание, что ты являешься душой, жизненным центром умной и сильной машины, послушной каждому твоему желанию, каждому движению руки?!

Движению руки!.. Передо мной был правый поворот. Сбросив по всем правилам газ, я потянула за правый рычаг. Снова острая боль, пронзив плечо, ударила в затылок, но машина шла, и я не могла отпустить рычаг, иначе мы сошли бы с трассы. Я еще сильнее нажала рычаг. В глазах немного зарябило, и нога сама нажала на педаль подачи топлива, нагрузка получилась слишком большой. Танк возмущенно взревел и лихо преодолел крутой поворот. Я поспешно отпустила рычаг, танк снова шел по прямой.

— Здорово! — крикнул мне в ухо механик-водитель.

Он не знал, чего мне это стоило. А я сама не знала, смогу ли проделать это в другой раз. Рука, казалось, отнялась и одеревенела; пальцы, судорожно сжавшие тугие резиновые рукоятки рычага, нельзя было разжать. Мне показалось — внутри меня что-то оборвалось и потекло, горячо обжигая руку, плечо, бок, затылок. Снова поворот! Сколько их еще?..

Резко рванула рычаг, развернулась и уже забыла о танке. Я знала: он послушен, непослушной была моя рука, — и борьба с болью захватила меня целиком. Кусая губы, стискивая зубы так, что болели челюсти, я заставляла себя управлять машиной. Иногда рычаг срывался, и танк недоуменно, как умное животное, фыркал. Боли уже почти не чувствовала. Наконец, сбив на полном ходу «ворота», то есть обозначавшие их столбы, в которые надо было осторожно въехать, я круто остановила машину. Казалось, и танк, подобно мне, тяжело дышал и вздрагивал всем своим стальным, тяжелым телом, как уставший после бешеной скачки конь. У меня тоже все дрожало внутри.

— Перестань газовать, — услышала я над самым ухом.

Сбросила ногу с педали подачи топлива и заглушила мотор. Стало необыкновенно тихо, только громко и часто билось сердце.

— К машинам! — услышала я команду и поспешно выбралась из люка.

— Почему у вас глаза красные? — спросил меня преподаватель, когда я доложила о результатах упражнения.

— Надуло… ветер…

Не могла же я сказать ему, что ветер замораживал на глазах слезы, вызванные болью, злостью, отчаянным упрямством я страхом опозориться?

— Хотите еще на один круг? — спросил преподаватель.

Как не хотеть! Но я понимала, что это мне уже не по силам. Преподаватель пожал плечами и отвернулся. Ему редко приходилось слышать, чтобы курсант отказывался от дополнительных минут вождения.

Медленно пошла к землянке. Сзади услышала быстрые шаги, оглянулась: меня догонял наш комбат подполковник Завьялов.

— Хорошо вела, — сказал он, — для первого раза даже очень хорошо.

Я промолчала, плечо начинало ныть нестерпимо.

Мы прошли молча несколько шагов.

— Очень больно? — вдруг спросил он.

Я вздрогнула от неожиданности: «Как он догадался?» Хотела было ответить, что «ничего подобного, и совсем не больно», но, посмотрев в глаза комбата, рассказала ему, как боялась вождения, как мне было трудно вести танк, и даже призналась, почему у меня красные глаза.

Очень хороший был у нас комбат. Куда бы ни шли курсанты, всегда впереди подполковник Завьялов, сухонький и такой маленький, что даже самый низкорослый курсант, стоя перед ним, невольно втягивал голову в плечи, чтобы не говорить с начальством «свысока».

Подполковник был добродушнейший по натуре человек. Зная за собой эту «слабость», он почти не позволял себе улыбаться и ходил всегда несколько напряженно, с нарочито хмурым выражением лица. Искренне комбат сердился тогда, когда видел, как курсанты, согнувшись от холода, поднимали воротники шинелей.

— Французы! — раздраженно кричал он. — Так французы, согнувшись в три погибели, от Москвы отступали!

И немедленно опускались воротники, выпрямлялись спины, расправлялись плечи. Вовсе не из боязни перед строгим командиром, а из большого, настоящего уважения к маленькому подполковнику, И еще: просто стыдно становилось молодым, здоровым парням при виде стойко переносящего мороз пожилого человека, его бравой фигурки, перетянутой ремнями.

Самое любимое слово у него было «разгильдяй». В каждом случае в него вкладывался разный смысл — все зависело от интонации. Порой оно звучало как самое страшное и обидное ругательство, а иной раз прикрикнет:

— Ужо я вас, разгильдяи, пятерки на занятиях это еще не все. На фронт пойдете — кто вам там пятерки будет ставить?

И вдруг улыбнется чуть лукаво и поспешит уйти. А мы знаем: доволен.

За ночь боль стихла, а через некоторое время я уже уверенно сидела за рычагами. Было немножко больно, но вести машину я могла.

Начинали мы учебу в тяжкие для Сталинграда дни, и завершающий этап — госэкзамены — совпал с замечательными днями, когда войска Сталинградского и Донского фронтов перешли а решающее наступление и началось изгнание фашистских оккупантов с советской земли.

Капитан Иванов, тот самый бесстрашный замначальника штаба, которого так любили танкисты нашей бригады, писал мне в эти дни из-под Сталинграда:

«Таких боев ты еще не видела: земля горела, металл плавился. А солдат прямо не удержишь — народ готов гнать ненавистных захватчиков до самого Берлина, и погоним, никто в этом не сомневается. Закончишь училище, приезжай к нам, будем снова вместе драться до самой победы».

Прислал письмо и Швец:

«Закончишь училище, ставь вопрос ребром: требуй, чтобы тебя отправили на фронт, на строевую работу. Пора у нас настала жаркая, веселая. Героизм пехотинцев и танкистов, летчиков и саперов описать невозможно. Гвардейцы действуют по-гвардейски. Фашисты их силу и упорство испытали. Немецкие танки горят, как свечи. Ты скоро услышишь о наших делах».

И мы услышали. И не только о сталинградцах.

По всему фронту — от Северного Кавказа до Ладожского озера — Советская Армия переходила в наступление.

Письма с фронта мы читали всей ротой, читала их своим посетителям Елена Николаевна, но теперь в библиотеке по вечерам собирались уже не только дети: приходили и взрослые.

С каждым днем приближался конец учебы, и курсанты, забыв о сне, готовились к экзаменам: мы должны быть достойными героических побед Советской Армии, в которую скоро придем командирами. Курсанты и преподаватели, невзирая на сибирский февраль с его лютыми морозами, целые дни проводили в парке боевых машин. Ночи напролет не гасли лампочки в классах и казарме.

Наконец прибыла государственная комиссия. Начались выпускные экзамены. Первый — тактика. Здесь мне пришлось выдержать настоящее испытание. Только-только начала я ответ по билету, как открылась дверь и в класс вошли начальник училища и командир батальона. Я обмерла.

Все уселись, я уже открыла было рот, чтобы продолжать ответ, но начальник училища перебил меня:

— Хватит, билет она знает. Дайте-ка я ее по-своему спрошу, — обратился он к председателю комиссии.

Тот кивнул. Полковник достал из кармана коробку спичек, высыпал спички на стол и принялся затейливо раскладывать их передо мной:

— Вот, даю вводную: вы командир роты, ваша рота продвигается в этом направлении. Вот ваши танки, — он положил несколько спичек. — Задача роты — уничтожить огневые точки, мешающие продвижению пехоты. Орудия противника — вот они, Здесь слева. Но вы видите: из-за рощи справа выходят три танка противника. Ваше решение?

Отвечаю довольно бодро. Полковник покачивает головой, прищелкивает языком: «Нца, нца…» А что означает эта «нца»? Правильно я говорю или нет?

Полковник смахивает спички и снова раскладывает: новая вводная. Отвечаю. Вводных много. Мучительно подыскиваю решения, а начальник училища все колдует над спичками и прищелкивает языком. Лицо непроницаемое, не поймешь: хорошо отвечаю или плохо.

«А вдруг я все неправильно говорю?» У меня похолодело внутри и куда-то пропал голос; очередное решение докладывала совсем тихо и неуверенно. Почувствовав, что я начинаю сдавать, замерли мои товарищи-курсанты. Вдруг кто-то сзади сжал мне локоть, и я услышала громкий шепот комбата:

— Руби, руби дальше! Все правильно. Ох, молодцы разгильдяи, хорошо выучились!

Начальник училища усмехнулся. Но я уже приободрилась и одним духом выпалила очередное решение. Это был последний вопрос. Начальник училища пододвинул к себе листок оценок и вывел жирную пятерку.

Вылетела из класса, как камень из катапульты. Товарищи пожимают руки, поздравляют, кто-то скрутил папироску, кто-то дал прикурить. Смеются, шутят:

— Теперь тебе ничего не страшно. Даже на войне хуже не будет.

— Чего там на фронте! Ей полковник всю войну на спичках рассказал.

— Ага, будешь воевать — вспоминай спички. Как вспомнишь — готово решение. Останется «пустяк» — претворить его в жизнь.

В эти дни черный траурный креп зловеще опустился над нацистской Германией: гитлеровское командование объявило трехдневный траур по сотням тысяч солдат и офицеров разгромленной и плененной под Сталинградом армии Паулюса.

Училище, рожденное во время войны, в эти грозные для германского фашизма дни готовило выпуск молодых офицеров-танкистов.

Сданы последние экзамены. С некоторой грустью бродят бывшие курсанты по училищу. Много трудностей позади, а впереди фронт, действующая армия. Мы были горды и счастливы, что попадем на фронт в такое историческое время, и нетерпеливо ждали дня отправки.

В большом зале клуба на выпускном вечере нам зачитали приказ о присвоении офицерского звания. Заместитель начальника училища по политической части поздравил нас.

— Ваш выпуск, — сказал он, — особенный выпуск. Вы учились в исключительно тяжелых условиях, вы тоже воевали в эти месяцы. Вы — первый выпуск советских командиров, которые получили звание офицеров; это накладывает на вас новые обязанности и ответственность перед Родиной и народом.

Долго и дружно кричали мы «ура» нашей Родине, партии, Советской Армии. От грома аплодисментов и криков «ура» дрожали стены.

Через два дня после выпуска меня принимали в члены партии. В большом классе при свете электрических лампочек блестели новые золотые погоны на плечах товарищей. Парторг читал мое заявление. И хотя обстановка была совсем не та, что в Керчи, — не было ни темной землянки, ни грохота артиллерийской канонады, — мне показалась она не менее строгой и значительной. Меня принимали в партию мои товарищи, из которых многие завтра уедут на фронт. Непривычные еще погоны, тщательно пригнанное новое обмундирование и сразу возмужавшие и как-то повзрослевшие лица — все это придавало собранию особую торжественность.

Партийное собрание, на котором товарищи решили, что я достойна быть членом партии, я запомнила на всю жизнь…

 

В БАТАЛЬОНЕ

Радужные надежды не покидали меня по пути в Москву. На запад шли эшелоны.

Я прожила почти год в глубоком тылу, в городе, удаленном от основных транспортных магистралей страны. И хотя мы, конечно, читали о том, что перемешенные на восток предприятия с каждым днем выпускали все больше боевой техники, только сейчас поняла я, увидела собственными глазами, как велика мощь моей Родины.

Шли эшелоны с танками и орудиями. Шли санитарные поезда, поезда-бани. Мощные паровозы тянули составы с продовольствием и обмундированием для фронта. «Зеленая улица» семафоров открывалась перед нами. Вспомнились слова комиссара Хромченко: «Сколько бы техники ни выставили фашисты, все равно мы дадим больше…» Преисполненная гордости, я чувствовала и себя небольшой единицей мощного пополнения, которое непрерывно доставлялось в действующую армию. Надо, однако, признаться, что в управлении кадров при появлении такого «пополнения» просто растерялись: что же со мною делать? Я попыталась подсказать: отправить на фронт командиром взвода, как сказано в аттестации училища. На меня только рукой замахали: «Что вы? Что вы? Разве можно?!»

Вот тебе и на! Добивалась, добивалась, училась, закончила училище, думала: «Сбылась мечта», — а тут пожалуйста: «Разве можно?!» Что же тогда можно?

— На штабную работу, пожалуйста, — ответили мне.

— Ну уж нет, училище я окончила командиром взвода, — вот взвод мне и давайте, — настаивала я.

Но ничего не вышло. Начальник управления кадров тоном, не допускающим возражений, заявил, что, поскольку он считает, что мое будущее — все же штабная работа, от просто рекомендует подучиться штабному делу на практике.

Через несколько дней я сидела в маленькой комнатке дощатого домика и принимала дела от прежнего помощника начальника штаба танкового батальона. Батальон формировал танковые части. Работа в батальоне была трудной и ответственной. Он был одним из каналов, питающих армию жизненно необходимым для победы — воинами и техникой. Каждый раз, закрывая очередной список сформированной части, мы гордились этим: еще один могучий организм — танковая часть — создан волей командования. Части уходили на фронт. Читая приказы Верховного Главнокомандования и находя знакомые фамилии командиров, мы поздравляли друг друга: и наша доля труда есть в боевой славе части, получившей благодарность!

На новом этапе военной службы самым трудным было установить правильные взаимоотношения с людьми. И это было совсем не просто для девятнадцатилетней девушки, хотя за плечами у нее уже имелся двухлетний стаж военной службы, много месяцев боев, училище, наконец, она носила погоны офицера. То, что могла делать и говорить девушка-санинструктор и даже курсант училища, неприемлемо было для офицера.

Предстояло научиться командирской выдержке, научиться управлять людьми, говорить с подчиненными языком командира, а главное — завоевать их уважение и доверие. По долгу службы я начальник не только для солдат, но и для части офицеров батальона. Нет, не просто, совсем не просто было поставить себя так, чтобы офицеры забывали, что перед ними девушка-командир…

Комбат майор Любезнов, когда я обратилась к нему за разъяснением по неясному для меня вопросу как-то сказал:

— А вы позовите командиров рот и уточните все вопросы. И не стесняйтесь: если что неладно, взгрейте как следует.

Вызвать к себе было нетрудно. Но когда в комнату вошел высокий, широкоплечий старший лейтенант и подчеркнуто четко отрапортовал: «Товарищ лейтенант, командир первой роты прибыл по вашему приказанию», — признаться, я немного растерялась. Я уже начинала привыкать, что мне докладывают солдаты и сержанты, но офицер, да еще старше меня по званию, — это было неожиданно. Я не знала, как начать разговор, мучительно искала нужные слова, а офицер ждал.

— У вас с расписанием не все в порядке, проверьте, пожалуйста, а остальные вопросы я решу с вашим старшиной; он потом вам доложит. Пришлите его ко мне, — вышла я, наконец, из положения.

— Разрешите идти? — щелкнул он каблуками.

— Да, да, пожалуйста!

После этого случая недели две я старалась поддерживать отношения с ротами через старшин.

Старшины, народ со смекалкой, быстро сообразили, в чем дело. Стоило мне только начать «распекать» какого-нибудь старшину, как он, сделав самую невинную физиономию, говорил: «Так это ротный все, вы командиру роты скажите».

Вспоминая первый свой неудачный разговор со старшим лейтенантом, я продолжала избегать разговоров с командирами рот. В особо затруднительных случаях прибегала к помощи комбата. Он вызывал офицеров, я — старшин, и все шло как будто нормально. Но майор Любезнов быстро раскусил мою тактику.

— Так не годится, лейтенант! — сказал комбат. — Если хотите стать настоящим командиром, вы должны научиться управлять подчиненными вам людьми независимо от того, солдаты это, старшины или офицеры. Обращайтесь к офицерам, а старшин пусть учат командиры рот. Я вовсе не обязываю вас сегодня же громовым голосом отдавать команды. Жизнь, я уверен, сама придет вам на помощь и научит.

И комбат приказал мне на следующий день быть на подъеме в первой роте. Я пришла в роту за четверть часа до подъема. Навстречу поднялся дневальный. Не спеша застегивал он ворот гимнастерки. Офицеры и сержанты, которые должны были вставать за пятнадцать минут до общего подъема, отсутствовали. Они появились в ту минуту, когда горнист сыграл подъем. Солдаты одевались долго, зарядка прошла вяло. Я поискала глазами старшину, чтобы сделать замечание, но он куда-то исчез.

Командир роты старший лейтенант Мозгов доложил:

— Рота построена на завтрак.

— Непорядок у вас в роте, товарищ старший лейтенант, — с неожиданной для себя твердостью сказала я. — На зарядку опоздали на четыре минуты и на завтрак опаздываете. Вот почему ваша рота часто задерживается с выходом на занятия.

— Всего четыре минуты!.. — возразил он.

— То есть как «всего»? — вскипела я. — А если, получив боевое задание, вы и ко времени атаки опоздаете на четыре минуты, вы тоже будете считать это нормальным? Потрудитесь не опоздать с ротой на занятия и доложите о выполнении приказания командиру батальона!

— Есть не опоздать на занятия и доложить командиру батальона! — сразу подтянувшись, отчеканил Мозгов.

«Как-то нехорошо получилось, — думала я, направляясь к штабу и вспоминая разговор с Мозговым. — Ну что это за слова «потрудитесь не опоздать…»? Так и несет за три версты бюрократизмом…»

— Пожалуй, надо было не так сухо, повежливее, — закончила я свой доклад комбату.

— Вы правильно поступили, лейтенант, не извиняйтесь. Мозгов — хороший и грамотный офицер, но он спит и видит тот день, когда попадет на фронт, мелочи тыловой жизни кажутся ему несущественными. А это ведь не так. Сами знаете. Вот и займитесь им. С сегодняшнего дня первая рота находится под вашим особым наблюдением.

Целую неделю Мозгов терпел мое «шефство», стараясь всячески доказать, что рота у него лучшая: помкомвзвода щеголяли четкими командами, старшина как бы невзначай останавливал у входа в казарму солдата и долго распекал за пыльные сапоги, чтобы обратить мое внимание на чисто вымытый пол, в канцелярии роты вывесили заново переписанное расписание, появился даже извлеченный из архивов журнал учета проведенных занятий. Но я не снижала требовательности.

Раз уж они щеголяли передо мной образцовой чистотой в казарме, считая, видимо, что меня, как представителя женского пола, это должно особенно пленить, то попутно с вопросами учебы я обращала внимание и на тщательность уборки.

Оглянув чисто отдраенный пол, я раскапывала за печкой залежи мусора и, указывая на него, старалась не рассмеяться при виде обескураженной физиономии старшины. За своей спиной слышала его громкий шепот: «Погоди, вот лейтенант уйдет, ужо я тебе покажу уборку!..» На следующий день сам Мозгов повел меня к печке, но я нашла грязь в углу под нарами, и снова сзади донесся яростный шепот, теперь уже Мозгова: «Уж я тебе!..»

В роте был заведен строжайший учет занятий, распорядок дня соблюдался до минуты, а я продолжала донимать Мозгова:

— Почему командиры взводов и отделений докладывают вам не по уставу? Что за доклад: «Все в норме, старшо́й»?

— Распустились, черт их дери! — И Мозгов так выразительно посмотрел на меня, что я поняла: для него лучше было бы, если б «черт подрал» меня и вообще унес куда-нибудь подальше. Смотрел он на меня в эти минуты с такой неприязнью, что я пугалась: «А не перегнула ли палку?» Но комбат только улыбался, слушая мой ежевечерний доклад.

— Ничего, лейтенант. Мозгов — умный командир, поймет. Он и сейчас злится не на вас, а на себя: как это он сам раньше не замечал того, на что ему сейчас указывают. Вы еще с ним друзьями будете!

К концу недели комбат поднял ночью по тревоге батальон, и первой пришла рота Мозгова.

Зайдя после тревоги в кабинет комбата, я застала там Мозгова. Он поморщился при моем появлении. Комбат бросил быстрый взгляд на командира роты, кивнул мне и низко склонился над столом, скрывая улыбку.

— Садитесь, лейтенант, вы нам не помешаете. Не помешает? — спросил комбат Мозгова.

Старший лейтенант вдруг добродушно усмехнулся и махнул рукой.

— Чего уж там!.. Шеф мой. Товарищ майор, разрешите? — Он шумно вздохнул и заговорил, как человек, сбросивший, наконец, тяжелый груз. — Снимите вы с меня опеку, понял все: не очень правильно службу нес. Подтянул и роту и сам подтянулся.

— Подтянули? Ну, что же: раз он утверждает, что роту подтянул и, главное, сам понял, лейтенант теперь ротой Коренева займется.

— Ох, не завидую я Кореневу! — засмеялся Мозгов, выходя из кабинета.

— Товарищ майор, — взмолилась я. — Этак меня весь батальон возненавидит! Что я, инспектор какой, что ли?

— Ну, там совсем другое дело. У Коренева сами многому можете поучиться. Вы должны знать, чем живет весь батальон, а не одна рота. Чаще бывайте в ротах, учите людей тому, что знаете сами, учитесь и у них. Только запомните: делая подчиненному замечание, заявляя: «Не так», — вы должны всегда быть готовы ответить на вопрос: «Что надо сделать, чтобы было так, как должно?»

Была еще одна непреодоленная трудность: как сочетать простые товарищеские отношения с офицерами и официально-служебные?.. На фронте я была санинструктором, да к тому же самой младшей по возрасту. Хотя по службе с меня спрашивалось не меньше, чем с других, мне разрешалось многих солдат и офицеров называть просто по именам, а старших — по имени и отчеству, да и меня никто не называл старшиной. В училище — так уж само собой повелось — курсанты больше обращались друг к другу по фамилии, а с кем больше дружили, — по имени, а к командирам и преподавателям никому и в голову не приходило обращаться иначе как по званию. Теперь все оказалось сложнее. В столовой, например, все офицеры батальона встречались за одним столом, разговаривали по-товарищески запросто, шутили. А через полчаса, когда являлся кто-нибудь из офицеров и, щелкнув каблуками, докладывал, называть его нужно было не «Степаном Сергеевичем», а «товарищем лейтенантом».

Но жизнь сама научила. Спустя две недели такая «официальщина» уже не казалась мне обидной. Комбат научил меня разговаривать языком командира и с офицерами.

Число солдат и сержантов переменного состава нашего батальона порой измерялось весьма значительными цифрами. Из самых различных пунктов и мест к нам приходили танкисты, стрелки, шоферы, ремонтники. Бывалые солдаты из госпиталей и пересыльных пунктов приносили старенькие, но начищенные котелки, аккуратно скатанные, видавшие виды шинели. С такими было и легко и трудно: легко потому, что они умелые и знающие солдаты; трудно потому, что заслуженно гордясь своим боевым опытом и ранами, они держались уж очень самостоятельно. Приходило и новое пополнение из военкоматов: в гражданских пиджаках и кепочках, с портфелями, сумками, даже авоськами. Такими они бывали до первой бани, откуда выходили неузнаваемыми: стриженными, в новеньком обмундировании. Новички сразу становились как-то очень похожими друг на друга, притихшими и очень дисциплинированными.

Всех этих людей надо было разместить по ротам, вымыть, одеть, накормить. Нужно было выявить специальность, степень обученности каждого. День уходил главным образом на организацию и проведение занятий, на знакомство с людьми. После отбоя начиналась ночная работа штаба. Мы исписывали горы бумаги. За каждой бумажкой, заполненной по соответствующей форме, за каждым документом, выдаваемым нами, стояли живые люди, решалось их будущее. Направив человека в ту или иную часть, не раз подумаешь: правильно ли поступил? Ничто так не воспитывает командира, как сознание ответственности за человеческие судьбы. А батальон наш был действительно школой воспитания кадров.

Спать приходилось не более трех-четырех часов в сутки. Иногда же сутками не удавалось даже прилечь: дремали сидя, «по возможности» выбирая свободные минутки.

Мы все понимали, что находимся на очень важном и ответственном посту. Но шел тысяча девятьсот сорок третий год — год, начало которого ознаменовалось великой Сталинградской победой, а лето — дальнейшими успехами Советской Армии. Мы понимали необходимость нашей работы, но все равно стремились в действующую армию. Там, на фронте, каждый день был событием: с каждым днем очищалась наша земля от фашистских захватчиков, — и все наши желания сводились к одному — быть непосредственными участниками развертывающихся победных боев. Упреком звучали и письма друзей.

«Я очень завидую тебе, — писал Толок. — Ты стала офицером намного раньше меня. Однако я не понимаю, почему ты до сих пор находишься в тылу? Ты требуй, чтобы тебя послали на фронт, твое место — место строевого командира-танкиста — здесь, а то в тылу все перезабудешь. Или ты уже отвоевалась?» — укоризненно спрашивал он.

«Хорошо ему говорить: «Требуй отправки на фронт», — а если на всех моих рапортах только одна резолюция: «Отказать», — думала я с горечью и писала очередной рапорт.

Насчет того, что здесь я все перезабуду, Толок, конечно, ошибался. Командирские занятия, повседневная работа с людьми с каждым днем пополняли и расширяли знания. Нет, здесь ничего не забудешь, здесь, в батальоне, я почувствовала себя, как мне казалось, настоящим командиром. Ну, конечно, я далеко не все постигла, что должен уметь и знать командир, работая с людьми, — это приходит с многолетним опытом, а иногда и вместе с сединой.

На своих рапортах я видела все ту же резолюцию: «Отказать» — и уныло выслушивала наставления комбата:

— Успеете, лейтенант, и ваше время придет. Большему научитесь — лучше будете бить врага. Я и сам поехал бы на фронт, хотя бы командиром роты, да вот нельзя…

Я тяжело вздыхала и шла в свой кабинет, где, возвращая такие же рапорты офицерам, повторяла скрепя сердце слова комбата: «Успеете, и ваше время придет…»

Однажды на партсобрании командир третьей роты капитан Коренев заявил:

— Всех нас пора сменить, и нам надо снова на фронте побывать. Как мы после войны будем смотреть в глаза фронтовикам? В тылу, скажут, отсиживались.

Его поддержал старший лейтенант Мозгов:

— Может, мне кажется, но я замечаю: косятся на нас солдаты, особенно фронтовики: хорошо, дескать, вам здесь в тылу, учить-то, а вы там бы попробовали, где взаправду стреляют!

Когда взял слово комбат, у всех, знавших о заветной мечте майора Любезнова попасть в действующую армию, мелькнула мысль: «Сейчас нас майор поддержит, и все будет в порядке».

— Почетна и сурова служба солдата и офицера на фронте, повторяю, сурова и почетна, — заговорил комбат. — Но если кто-либо скажет мне, что служба в таком батальоне, как наш, менее почетна, я отвечу ему: «Ты не прав, товарищ!» На фронте ли, в тылу ли — все мы служим единому делу, ждем к одной цели — к победе. Партия, командование, доверив нам распоряжаться судьбами многих советских людей, требуют от нас стойкости и твердости на своем посту не меньшей, чем от бойца на фронте. Вы все молоды, и я понимаю: вам спать не дают подвиги, которые каждый из вас может совершить. Но война — это не одни героические подвиги, война — это тяжелый труд многих миллионов людей. Героизм и подвиги — это результат честного отношения к своему воинскому и гражданскому долгу, к своей работе на том посту, куда нас поставили: в тылу ли, на фронте ли.

Майор говорил сухо, жестко, отчеканивая каждое слово. Мы молчали. Офицеры прятали глаза.

Много интересных людей прошло через наш батальон, бывали и любопытные встречи. Как-то меня вызвал комбат. В кабинете стояли два удивительно похожих друг на друга солдата: пожилой и молодой. Молодой чуть повыше ростом, да новенькая гимнастерка сидит на нем ловчее и ремень затянут потуже. На погонах нашивки младшего сержанта.

— Этих товарищей, — сказал мне майор, — надо направить в одну часть: или отца к сыну, или сына к отцу, как вам будет удобнее по документам.

— Вы в какие команды зачислены?

Ответил сын. Я чуть замешкалась: обе команды сформированы и рано утром должны уходить. Документы на них готовы. Значит, все надо переделывать заново.

— Я думаю, что это не очень трудно будет сделать, а просьбу надо удовлетворить, — сказал майор.

«Еще как трудно!» — подумала я, представив себе гору бумаг, которую надо переписать писарям, и сколько часов нам придется сидеть, проверяя правильность новых списков: нам категорически запрещалось зачеркивать в списках фамилии или вписывать между строк новые. Значит, надо было полностью переделывать документы обеих команд. Но отказать в просьбе отцу и сыну, стремившимся попасть на фронт вместе, было невозможно.

В другое время кто-нибудь из писарей пробормотал бы что-нибудь вроде: «Дня мало, и так все ночи работаем…» — но на этот раз не было сказало ни слова, хотя мы не спали всю ночь.

Перед отправкой команды пришел старший солдат, отец сержанта.

— Разрешите поблагодарить, товарищ лейтенант. За беспокойство извините.

— Не за что: служба у нас такая… Воюйте хорошенько да напишите нам в батальон о ваших семейных боевых успехах.

Не обходилось и без курьезов. Однажды старшина по фамилии Полковников, которого все называли просто «Полковник», доложил, что прибыл духовой оркестр в полном составе.

— Они с трубами и барабанами, даже скрипка есть. Что будем с ними делать: разобьем или целиком, как музейную редкость, хранить будем?

— А откуда они появились с оркестром-то? — спросила я, отрываясь от бумаг.

— Кто их знает, — пожал плечами Полковников.

В отчете у меня не сходились горизонтальные и вертикальные итоги, а тут оркестр…

— Распределить по частям, — распорядилась я, снова принимаясь за ведомость.

«Полковник» пошел к выходу, но в дверях замялся:

— Жалко разгонять: играют больно хорошо, там один на скрипке «Кошечку» играет… заслушаешься!..

«Кошечку»? Я удивленно подняла глаза от бумаг, и, точно из тумана, выплыл занесенный снегом уральский городок, холодный дощатый зал клуба и на большой пустой сцене солист нашего училищного оркестра Миша Нейман, маленький, гибкий, черный, как галчонок. Его маленькая фигурка в обмундировании не по росту (все на нем — от ботинок до пилотки — было, по крайней мере, на два номера больше) казалась забавной, но, когда он начинал играть, все забывалось. Мы видели только глаза Миши и пальцы, перехватывающие изогнутый гриф скрипки. Она была послушна этому скрипачу в солдатском обмундировании не по росту. Послушен был ему и весь зал.

На «бис» Миша всегда играл «Кошечку»; скрипка очень мило мурлыкала и говорила «мяу», вызывая бурный восторг слушателей…

Старшина Полковников, приняв мою минутную задумчивость за колебание, осторожно потянул меня за рукав:

— Пойдемте, вот увидите оркестр, самим понравится, правда же, товарищ лейтенант… Пойдемте-ка… Я их тут рядом построил… с трубами…

— Ладно, иду, — сказала я, по опыту, как и все в батальоне, зная, что от «Полковника», раз он что в голову взял, ни за что не отвяжешься.

Закрыла сейф и вышла на крыльцо. Солнце сразу ослепило. Вдруг грянул туш, бодрый, радостный, с барабаном и тарелками. Я сделала шаг вперед — туш перешел в знакомую, родную мелодию:

Я уже поняла все, я бежала вперед, глаза застилали радостные слезы, а навстречу мне милая Мишина скрипка пропела: «Мяу-мяу». Родные мои!..

Оркестр был из нашего Сталинградского училища. Ребята решили всем оркестром идти на фронт, и их прислали к нам. Оркестр, конечно, сохранили, как «музейную редкость», и в полном составе передали в формируемое соединение.

 

МЫ ВЕРНУЛИСЬ

В конце лета сорок третьего года настал все-таки и мой черед отправляться на фронт.

Мне повезло дважды: я ехала в армию, где бронетанковыми и механизированными войсками командовал бывший командир Керченской бригады полковник Вахрушев. А главное — я догоняла армию на попутных машинах по тем самым дорогам, которые остались в памяти на всю жизнь с сорок первого года. Кровно близкими и родными стали эти места. По каким-то неуловимым приметам я узнала все: и рощи, и поляны, и холодную речку Угру, через которую когда-то три раза переходила вброд, а сейчас переезжала по новому мосту из свежевыструганных бревен.

Хотелось выйти из машины и обнять две тонкие белые березки с золотившимися по-осеннему листьями. Очень хорошо запомнились они: здесь, контуженную, меня сняли с лошади и посадили в телегу. Но машина уже промчалась, а я лишь успела прошептать: «Здравствуйте, березки!»

Мимо деревни, где осенью сорок первого года добрый ученый дед-пасечник угощал нас медом, я не смогла проехать. Машина ушла, а я долго с грустью бродила по старой пасеке. Не стало деда-пасечника: его казнили гестаповцы за связь с партизанами. «Эх, дед, дед, не дожил ты до светлой, как твой мед, жизни!» Пасеку фашисты разграбили. Сад наполовину сожгли. Искалеченные яблони и груши протягивали обугленные сучья к проходящим по дороге бойцам, как бы жалуясь: «Смотрите, родные, что сделали с нами!» Уцелел могучий дуб; он шелестел листвой, как надежная опора, прикрывая своими ветвями и яблоньки, и полусгнившие колоды опрокинутых ульев, и две тоненькие осины с дрожащими листиками.

Под дубом отдыхала группа бойцов — человек пятнадцать. Заметив меня, молодой сержант участливо спросил:

— Что-то вы грустите, товарищ лейтенант? Должно, места знакомые? А может, и родственники здесь были?

— Да, места родные. Воевала я здесь в сорок первом.

— Да ну?! — удивленно протянул спрашивающий и вдруг захлопотал: — Да вы присаживайтесь к нам: чайком вас угостим, яблочком, а вы нам расскажите о сорок первом. У нас народ все молодой, только что воевать идут; послушать бы, как старшие воевали.

В душе усмехнулась: вот я уже и «старшая»! А давно ли под этим самым дубом сидела семнадцатилетняя девчонка и с наслаждением жевала соты?

Нахлынувшие воспоминания сначала мешали говорить, я несколько минут сидела молча. Потом рассказала молодым бойцам о мужественных сердцах, о воле к победе в суровые дни сорок первого, и о деде-пасечнике, и даже об оставленных где-то в роще носками на запад ботинках. Может, они кому и пригодились сейчас и идут уже по дороге на Берлин?..

По-иному смотрели солдаты на старую пасеку, на почерневшие ульи и сад. Сержант, тот, что первый окликнул меня, шумно вздохнул:

— Ничего, поправим! Ведь мы вернулись!..

Сидя в кабине машины, я думала о великой правде слов молодого солдата.

Принимая на себя первые бешеные натиски врага, солдаты сорок первого года говорили провожавшим их с молчаливыми укорами жителям: «Мы вернемся!» И теперь солдаты Советской Армии с гордостью могли сказать: «Мы вернулись!»

Мой шофер охотно сообщил, что он из той армии, куда я ехала, но где находится штаб, он не знает, а потому предлагает отвезти меня в свой полк. «А там наш «батя» вас вмиг доставит на место!» В фамильярно-ласковом тоне, каким произносилось слово «батя», и в уверенности, что он «вмиг доставит», звучали глубокое уважение и гордость своим командиром полка — «батей». Видимо, его было за что и любить и уважать.

Шофер остановил машину в небольшой роще и, на ходу доложив кому-то, что «прибыл, бензин привез, да еще лейтенанта», повел меня к дежурному.

Из-за деревьев, одетых в осенний убор, проглядывала залитая заходящим солнцем поляна. Но не наступающий ясный вечер, не золотой убор деревьев привлекли мое внимание, — на поляне стояли ворота с шлагбаумом. Самые настоящие ворота из тонких березок, к ним вела широкая дорога, усыпанная гравием.

— Контрольный пункт, — пояснил мне мой проводник.

Дежурный лейтенант, с пушечками на погонах и гвардейским значком на груди, принял меня, как долгожданную гостью, и даже поблагодарил почему-то шофера.

— Все равно уже поздно. Куда вы поедете на ночь глядя? И, наверное, голодны. Сейчас угостим вас гвардейским обедом. И не возражайте, — предупредил он мой протестующий жест. — У нас такой порядок — гостя без обеда не отпустим. Да и концерт у нас сегодня, потом танцы. Разве можно уезжать?..

— У меня назначение…

— Тем более. «Батя» вам непременно поможет, и вы скорее доберетесь до места. Идемте, идемте!

Мы шли по расположению полка. Замаскированные под сенью деревьев стояли ровными рядами машины и орудия. Расчищенные дорожки посыпаны песком и огорожены крест-накрест белыми жердочками. Образцовый парк выглядел совсем не по-фронтовому. Неужто это в каких-нибудь двух-трех десятках километров от фронта? Я не верила своим глазам.

Лейтенант рассказывал:

— Наш полк из резерва. Здесь мы стоим уже три месяца. Ничего, обжились.

— У вас всегда такой порядок? — не удержалась я от вопроса, когда передо мной поставили столовый прибор — тарелку, нож и вилку. — Хорошо живете!

— Как же, наш «батя» любит, чтоб все было культурно. В бою артиллерист воюет как надо, а на формировании работай, учись, отдыхай как следует.

— Вы давно на фронте?

— Скоро восемь месяцев. Как окончил училище, все время на фронте, — с некоторой гордостью ответил лейтенант.

«Разных мы с тобой, дружок, военных поколений, — подумала я, слушая рассказ лейтенанта. — Как будто и училище в одно время закончили, а разных». Вспомнила Керчь: грязную, безрадостную равнину, соленую воду в небольших озерцах, кашу — пшенный концентрат, — заправленную комбижиром и казавшуюся нам, усталым и голодным после боя, очень аппетитной; вспомнились солдатские котелки, которые были у всех офицеров, и алюминиевые ложки — единственное орудие, при помощи которого мы расправлялись с пищей. Даже в училище, когда мы стояли лагерем в степи, наши хозяйственники не имели возможности сколотить для столовой столы и лавки, а здесь, в прифронтовом лесу, я сидела за настоящим столом из свежеоструганных досок.

Подходя к «клубу» — большой поляне, где хоровод девушек в сарафанах весело отплясывал «русскую», — я еще раз вспомнила сорок второй год и концерт в старом капонире, покрытом брезентом. Концерт тогда длился почти всю ночь, артисты совершенно охрипли, потому что выступать приходилось в несколько смен: капонир вмещал совсем немного людей, хотя мы и стояли, тесно прижавшись друг к другу. Тогда нам концерт показался великолепным, но разве мог он сравниться с бурным весельем этого танца, с веселыми шутками, радостным смехом огромной аудитории слушателей? Здесь был весь личный состав полка, но между гимнастерками мелькали штатские пиджаки и цветные косынки: в гостях у артиллеристов был соседний колхоз. Во время уборочной артиллеристы помогали колхозникам убрать хлеб и теперь принимали у себя своих подшефных. Меня представили командиру полка — артиллерийскому полковнику с множеством орденов на груди.

Что-то неуловимо знакомое было в фигуре и громоподобном голосе «бати». Узнав, кто я и куда еду, полковник заявил:

— Я завтра утром еду в армию и отвезу вас, а сейчас садитесь, гостьей будете. Вы с какого года на фронте?

— С сорок первого, в этих местах воевала. А потом в училище училась.

— Да, большое счастье выпало вам — вернуться на старые места. Тот, кто прошел здесь в сорок первом, на всю жизнь запомнит их. Время было тяжелое, — вспоминая, видимо, что-то свое, говорил «батя». — Вот отметина, — указал он на щеку, — память о переправе через Остер.

Остер! Сразу все вспомнилось: переправа, завывание фашистских бомб и громовой голос артиллерийского подполковника, командовавшего переправой, физически почувствовала на руках тяжесть его забинтованной раненой головы…

— Товарищ полковник! Так это вы? Живы?.. — закричала я. — Ну, помните, Остер, бомбежка?.. Вы еще сначала меня ругали за то, что я ухожу, а я никуда и не уходила. Помните? Сестрой я была… раненых собирала… а потом вы Шуру подобрали, помните — сестру, контуженную, а потом и вы были ранены, а потом на шоссе вы лежали, на машине… — волнуясь, быстро и бессвязно говорила я.

— Постойте, постойте! — тоже заволновался полковник, и вдруг загремел его оглушительный бас:

— Ты?!

Я не успела опомниться, как очутилась в его могучих объятиях.

Раздались аплодисменты. Полковник рассказал более связно, чем я, о памятной встрече на переправе через Остер.

— Ну как ее узнаешь теперь? Танкист, лейтенант, а тогда девчушка была, от земли не видно.

— Положим, я и тогда была достаточно длинной, это с вашей высоты вы меня не заметили.

— За такую встречу не грех и выпить, — решил «батя». — Выпьем за то, чтобы всем нам выпала такая радость — встретить на дорогах войны своих боевых друзей, выпьем и за встречу после войны.

Когда в столовой мне налили водки, я храбро отхлебнула глоток и закашлялась.

— Не научилась еще, — усмехнулся «батя». — И хорошо. И не надо, дочка. Не учись. Ты девушка и не должна походить на нас, бывалых солдат. Ругаться умеешь?

— Нет.

— И не смей.

На следующий день «батя» ехал в штаб армии и взял меня с собой. Он обязательно хотел сам отвезти меня к танкистам и по приезде на место сразу же разыскал блиндаж командующего БТ и МВ армии. Не успели мы с «батей» сойти с последней ступеньки в блиндаж, как он загремел:

— Здорово, танкисты, принимайте пополнение: боевого лейтенанта привез!

В блиндаже было темно.

Я вышла из-за его широкой спины и, стараясь скрыть волнение, доложила сидевшему за столом полковнику:

— Лейтенант Левченко прибыла в ваше распоряжение для…

Навстречу мне из-за стола поднялся Вахрушев:

— Вот неожиданность! Ты ли это?..

Немало таких встреч происходило в те дни на дорогах войны. И что больше волновало: радость ли свидания со старыми друзьями, или наглядное представление о том, как каждый из нас, а с нами и вся армия выросли за эти год-полтора, — трудно сказать.

Армия, в которую я приехала, да и весь фронт готовились к новому наступлению.

Полковник хотел было назначить меня на время операция офицером связи при его штабе. Я взмолилась:

— Пошлите меня в часть, дайте повоевать на танке!

И мой старый комбриг направил меня в полк, где накануне выбыл из строя командир танкового взвода. Наконец-то я буду командовать взводом и сама вести в бой танки!

Всю дорогу очень волновалась, стараясь представить себе моих будущих подчиненных и продумывая всевозможные варианты первой встречи со взводом.

Все оказалось значительно проще. На официальное представление и прием взвода просто не было времени: завтра в бой.

Я обошла свои танки, познакомилась с офицерами и с экипажами. Знакомых людей не было, но мне с первой же минуты показалось, что всех их я хорошо знаю.

Уже вечером, подойдя к танку, в котором обнаружилась какая-то неисправность, я увидела торчащие из отделения сапоги и услышала, как механик-водитель, который возился в танке, пояснял стоявшему около машины танкисту причину неисправности. При этом названия деталей пересыпались выражениями, имеющими весьма далекое отношение к технике. Я вышла из-за деревьев. Тот, что стоял у танка, крикнул:

— Командир взвода идет!

Торчащие из танка сапоги зашевелились с явным намерением исчезнуть внутри машины.

— Что случилось? — спросила я.

— Вторая передача не включается. Сколько уж времени с ней возимся!

— Может, вы посмотрите? — просто сказал командир танка.

Я даже не подумала отказаться от такого предложения я, признаюсь, в глубине души обрадовалась, что ко мне обращаются за помощью.

— А ну, вылазь, дай-ка я взгляну! — крикнула водителю.

— Не вылезу, — глухо раздалось из танка. — Совестно.

— А зачем ругался?

— Так разве ж я ругался? Это ж я для связки слов…

— Все равно вылазь. Что ж, я так и буду твои сапоги рассматривать, пока ты будешь слова связывать?

Склонившись над раскрытым люком, я вдруг подумала, что, может быть, мне и не стоило браться за ремонт: ведь хорошо, если сумею помочь танкистам, а если нет… Это значит надолго, а может быть, и навсегда, потерять авторитет командира. Но тут же отогнала от себя сомнения: я должна найти неисправность, и я найду ее!

Внимательно, буквально сантиметр за сантиметром, проверила внешнее состояние агрегатов, трансмиссии и особенно их приводов, затем приказала механику-водителю забраться в танк и поочередно включать передачи. И, наконец, поняла, в чем дело: разрегулировалась вилка второй передачи. Неисправность показалась мне такой пустяковой, что я с невольным удивлением оглянулась на стоявших около машины танкистов. Даже подумала: не нарочно ли до сих пор возились? Может быть, проверяют, знает ли их новый командир машину? Но вовремя удержала готовый сорваться вопрос. В конце концов, это их право, если даже и проверяют. Завтра в бой, должны же люди знать, кто их поведет.

Указав механику-водителю на непокорную вилку, потребовала контрольную шайбу и необходимый инструмент.

Основную, наиболее тонкую работу сделала в полчаса и, только выбравшись из танка и приказав механику-водителю закончить остальное, еще раз подумала: «Вряд ли командиру взвода надо было выполнять функции механика-водителя, да еще не на своем танке». Но я не жалела! Я приобрела уважение танкистов, а это было лучше всякого знакомства.

Ночью, получив приказ, собрала командиров, поставила задачу. Потом мы долго сидели на пожелтевшей траве, говоря о завтрашнем дне, о подготовке к предстоящему бою.

Офицеры разошлись, а я все не спала.

— Товарищ лейтенант, вам тоже отдохнуть бы надо, — подошел ко мне старшина — механик-водитель моего танка. — Мы вам там брезент постлали.

— Идите спать. Я еще посижу.

— Тогда хоть шинель наденьте, прохладно ночью-то, — сказал он, протягивая мне шинель и плитку трофейного шоколада. — Это вам, товарищ лейтенант, кушайте.

— Спасибо. Зачем так много? Мне я половинки хватит, оставьте себе.

— Каждому свое, товарищ лейтенант: вам шоколад, а себе мы спиртику расстарались. Разрешите по сто граммов!

Я рассмеялась:

— Разрешаю, только не больше.

Войскам Западного фронта предстояло послезавтра пойти в новое наступление, на Смоленск.

Близ города, с востока и северо-востока, тесным полукольцом заняли позиции стрелковые части: они будут освобождать Смоленск. Задача, стоявшая перед моим взводом, была более чем скромной: в обход большого болота выйти на шоссе к боевым порядкам пехоты и поддержать стрелковое подразделение. Оно должно наступать вдоль шоссе, в направлении монастыря, возвышавшегося на окраине города.

Обыкновенная задача для взвода, и сам он — небольшое подразделение, если рассматривать его с точки зрения дивизионных или корпусных масштабов. Но мне эта первая самостоятельная боевая задача казалась очень важной, чуть ли не решающей исход всей операции. Я никак не могла заснуть, стараясь продумать до мелочей все необходимое для подготовки и проведения боя. «А вдруг не успею все сделать? Не сумею?»

Достала блокнот и при свете карманного фонарика стала записывать:

«Проверить маршрут по заболоченному участку»; «выехать на маршрут лично, лучше с механиками-водителями»; «узнать, кто из водителей более опытен»; «не забыть сверить часы».

Короткие записи в блокноте выстроились в четкий план. Как будто все предусмотрено!..

С теплым чувством благодарности вспомнила я командорскую учебу в батальоне майора Любезнова. При решении тактических задач майор настойчиво заставлял нас, молодых офицеров, тщательно продумывать план своих действий, и нередко попадало нам от комбата за упущенные, как думалось тогда, «мелочи». Сейчас я поняла, насколько прав был майор.

Конечно, майор Любезнов покритиковал бы мой план. Даже наверняка я что-нибудь упустила в нем, но все же план этот, продуманный до мелочей, был у меня на руках, и я чувствовала себя во всеоружии.

Темной, сырой, безлунной ночью танки медленно пошли в обход болота на соединение со всей пехотой. Головным шел мой взвод. Жадно чавкала топь. Я сидела на броне головной машины, прямо у люка механика-водителя, и старалась во тьме угадать глубину топи. Приглядывалась к жидким кустам ивняка, замеченным еще днем, и, наклонясь над люком, кричала водителю, куда вести машину. Когда разглядеть в темноте знакомые ориентиры не удавалось, слезала с машины и вместе с командирами танков проходила далеко вперед, промеряя шестом вязкую землю.

Вскоре пошли заросшие мхом кочки. Их мирный вид обманул нас, я мы чуть не утопили один танк. Пришлось сделать крюк.

На очередной остановке механик-водитель моей машины с сокрушением сказал:

— Нет ничего хуже для танка, чем болото, лучше б уж море!

Я удивилась:

— Почему море лучше?

— Э-э, товарищ лейтенант, через море нас перевезли бы, а тут сам хлюпай да объезды ищи.

— Ты что же, трудностей испугался? Я-то тебя считаю боевым, неутомимым танкистом, а ты, оказывается, хотел, чтоб тебя на руках перенесли!

— На руках? — обиделся механик. — Нет, не так это. Я больше всего боюсь застрять в этой жиже и не попасть в Смоленск первым. Смоленский ведь я, вы же знаете.

На востоке небо чунь посерело, когда наконец мы почувствовали под собой твердую почву.

Я забралась в башню.

— Теперь жми, будем сегодня в твоем Смоленске! — крикнула я механику-водителю и добавила: — Думаешь, мне меньше твоего хочется быть в Смоленске первой?

— Вот спасибо, товарищ лейтенант, — прозвучал ответ.

«Тебе спасибо, дорогой! — подумала я. — Если бы не твое и твоих товарищей мастерство, не успели бы мы к началу атаки». Действительно, танки прибыли к месту назначения как раз вовремя.

Танки шли вдоль шоссе Москва — Минск.

Ночью, среди болот и перелесков, занятые только одной мыслью — как бы скорее вывести танки на сухое место, мы мало прислушивались к тому, что происходило вокруг. Порой даже казалось, что в окружающем лесу, кроме нас, никого больше нет.

Сейчас, получив возможность оглядеться, мы увидели массу войск, приготовившихся к атаке.

В сводках Совинформбюро писали просто: «Войска Западного фронта перешли в наступление». А как торжественно звучали эти слова! Величие наступления потрясало. На всю глубину прифронтовой полосы победно гремели пушки наступающих войск.

Нескончаемым потоком изо всех сил догоняло наступающий фронт пополнение. И наполнились жизнью казавшиеся до сих пор тихими леса, сбросили с себя зеленые маскировочные одежды танки и орудия. По пустынным ранее дорогам сплошной лавиной ринулись автомашины, орудия, повозки, тракторы.

«В пыль дорог Смоленщины тяжелыми свинцовыми каплями падает кровь наших изболевшихся сердец. По этим вехам мы найдем дорогу обратно. Мы вернемся, и мы победим», — продиктовал мне два года назад Саша Буженко, когда я писала письмо в свою школу.

Если бы он мог увидеть всю мощь наступления, которого мы даже в самых смелых мечтах не могли себе тогда представить! Если бы он мог увидеть, с какой силой воплощается в победу вера и воля солдат сорок первого года! Вера в несокрушимость своего народа, своей Родины. Наклонилась и подняла серый комочек земли. Может быть, именно сюда упала та символическая капля крови честного и мужественного Сашиного сердца?.. Что ж, пусть тогда она будет со мной в бою за Смоленск.

Я аккуратно завернула в носовой платок рассыпающийся комочек и спрятала в карман.

Началась артподготовка.

Старший лейтенант, командовавший стрелковым подразделением, вместе с которым предстояло действовать моему взводу, указал мне два отдельных домика на окраине города.

— Туда наступаем, — сказал он. — Только вы огонька не пожалейте. А главное, во-он за овражком — проволочное заграждение. Мы его ночью немного покусали, но вы дорожку пошире сделайте. Мин там нет, — предупредил он вопрос.

В небо взвилась красная ракета: «Атака!»

В эти минуты плохо слышно даже в ТПУ. Но каждой клеточкой ощущаешь грозное биение наступательного боя. Сердца четырех членов экипажа бьются как одно. Взвод вырвался вперед, по вспышкам выстрелов справа и слева видно: много танков идет в бой. Заряжающий только успевает забрасывать снаряды — пушка гулко ухает, во рту знакомый горьковатый привкус.

Вот и проволочные заграждения. Кажется, слышишь, как хрустят подмятые танком колья, как со скрежетом наматывается на гусеницы проволока.

В проделанные танками проходы в заграждении вливается пехота. У солдат открыты рты: кричат «ура!».

Из-за домиков блеснул огонь, рядом с соседним танком разорвался снаряд: артиллерия противника!

— По фашистской батарее осколочным, заряжай! Дистанция восемьсот метров. Огонь! — приказываю командиру идущего рядом танка. — Обходите справа овражком. Уничтожить батарею!

Стреляю и сама.

Разрывы первых, поспешно выпущенных снарядов хлопотливо рассыпались вокруг белых домиков, не причиняя видимого вреда вражеской батарее.

Еще десяток секунд, и стреляем более хладнокровно. Маленькие вулканчики земли и дыма уже взметаются у самой цели.

Справа, по направлению к домикам, устремилась ракета, и почти сразу домики и деревья вокруг них скрылись в вихре огня и дыма. Это наша пехота вызвала на помощь танкам артиллерию.

Батарея противника больше не препятствовала продвижению танков.

Наши пехотинцы ворвались в фашистские траншеи, и множество вражеских солдат, скрытых до сих пор от нас брустверами, рассыпалось по полю. Как трудно сдержать себя при виде бегущего врага! Трудно не поддаться порыву и очертя голову не погнаться за ним, забыв о том, что от тебя отстает пехота.

Уже видны дома Смоленска. Теперь, пожалуй, можно и увеличить скорость.

— Немножко осталось, товарищ лейтенант! — звучит в наушниках возбужденный голос моего механика.

В это время что-то очень яркое больно обожгло глаза. Сразу стало темно и душно. Хотелось расстегнуть ворот гимнастерки, но руки почему-то не слушались. Вдруг, как будто в отдалении, гулко ухнула пушка. «Наша пушка! Кто-то выстрелил!» Даше не подумала, что это моя рука машинально нажала спуск.

…Когда пришла в себя и открыла глаза, то увидела склоненное лицо женщины в белой марлевой косынке. Хотела спросить: «Что со мной? Я ранена?» В это время задребезжали стекла от артиллерийского залпа.

— Где я?

— В госпитале…

— Что это? Бой?

— Это салют! — улыбнулась женщина. — Москва салютует в честь освобождения Смоленска!

 

«НАДО РАСТИ»

Жарким летом 1944 года маленький «виллис» мчался по пыльной дороге мимо чистеньких белых домиков, мимо садов, зеленой рамкой обрамляющих села. Ветви деревьев низко склонялись к самой земле под тяжестью подернутых сизой дымкой, почти черных слив, крепких, будто налитых яблок, закрывавших собой потемневшие от жары листья.

На коленях спит пушистый котенок. Он одет со мной почти от самого госпиталя из Одессы, откуда я выписалась всего несколько дней тому назад. Котенок маленький и беспомощный. Бросить его после того, как подобрали тощего и голодного, вымыли и вычесали, было жалко, так и везла с собой. Кстати, в бригаде очень обрадовались Барсику, как окрестили его танкисты. Котенок долго жил в штабной машине, придавая ей своим присутствием домашний, уютный вид. Он был очень «сознательный» и ни разу не отстал от своего «дома», при команде «по машинам!» первым занимая место между радиостанцией и деревянной обшивкой кузова. Из всех съедобных приношений, которыми заваливали его танкисты, изливая на пушистого ласкового зверька неизрасходованный запас нежности, Барсик выбирал тушенку и сгущенное молоко. Причем тушенку он ел только нашу и презрительно встряхивал лапками, когда ему подносили американскую, чем доставлял несказанное удовольствие толпившимся зрителям.

— Правильный кот, — смеялись танкисты, — только отечественное употребляет.

Но все это было позже. А сейчас он спал у меня на коленях, свернувшись в крохотный мягкий клубочек, и не мешал думать.

А подумать есть о чем. Еду к новому месту службы в танковую бригаду, на должность офицера связи.

Что-то меня ждет на этой неизвестной и потому тревожно-непонятной должности? После окончания училища прошел год. И какой год! Давно прошло то время, когда с болью читались скупые строки сводок Совинформбюро: «Наши войска после тяжелых боев оставили город…» Много времени прошло с тех пор, как отгрохотали пушки на берегу Волги, завершая окружение и разгром сталинградской группировки врага. Много времени, но еще больше событий. Отгремели первые салюты в Москве за освобождение Орла, Курска, Белгорода. Теперь салюты войскам Советской Армии, освобождающим от захватчиков родные города, органически вошли в жизнь страны. Каждый день начинался с мысли: «А что сегодня освободят?»

Упорно сопротивляется армия фашистской Германии, пытаясь зацепиться за какой-нибудь рубеж. Гитлеровское командование напрасно объявляет то Дон, то Днепр, то Вислу — каждый последующий рубеж — последним: их армия уже не в состоянии противостоять не ослабевшим, а выросшим и окрепшим в боях с врагом советским войскам, их могучему наступательному порыву. Немцы откатились и за Дон, и за Днепр, и за Вислу. Шесть сокрушительных ударов нанесла Советская Армия врагу в непрерывных наступательных боях, пройдя от Волги до Серета, от предгорий Кавказа до Карпат. Свободна Белоруссия, живет нормальной жизнью, залечивая свои раны, выстоявший блокаду Ленинград, собирает урожай освобожденная Украина. Части 2-го Украинского фронта находились уже в Северной Румынии. Там, неподалеку от Ясс, стояла бригада, в которой мне придется служить.

Беспокойная военная судьба несколько раз за прошедший год бросала меня на самые разнообразные участки работы.

Адъютант штаба батальона, или, проще, помощник начальника штаба, командир взвода, контузия под Смоленском, приведшая к службе в Наркомате обороны в течение нескольких месяцев, снова фронт, на этот раз южный — третий Украинский, и снова ранение.

Два месяца для меня, скованной гипсом, прошли томительно и трудно. Вот почему сейчас особенно радовало стремительное движение машины вперед. С той самой минуты, как с меня сняли белый несгибаемый панцирь, не покидает светлое чувство освобождения и необыкновенной легкости движений. Какое счастье получить возможность снова свободно управлять каждым мускулом, подставлять лицо ветру и вдыхать наполненный ароматом спелых плодов и зреющей пшеницы воздух!

Хотелось петь во весь голос что-нибудь очень бурное и озорное, но оглянулась на шофера и промолчала. Я уже научилась сдерживать неуместные восторги.

Давно поблекло золото первых погон, полученных в училище, да и сами они заменены скромными, фронтовыми. Прошла ребяческая привязанность к двойным портупеям со свистком и обязательно со шнурком для пистолета. Прошла восторженная любовь к танку как к чему-то чуть ли не сверхъестественному и недосягаемому. Теперь танк вошел в мою жизнь уверенно и прочно и перестал казаться загадочным, преисполненным таинственной силы.

Любовь к танку осталась, но приобрела иной, качественно отличный характер. Я узнала все его тайны и даже капризы, умела подчинять его своей воле. Он был мне послушен, и стоило только сесть на свое место в башне, как неизменно чувствовала, что все в нем: и ритмично работающий двигатель, и холодная сталь пушки, и прозрачный глаз перископа — составляет единое целое, органически связанное со мной самой. Привязанность к танку стала привычной, спокойной и прочной — такой, какой становится любовь людей, проживших долгую совместную жизнь, полную взаимопонимания и доверия.

Короче говоря, я, видимо, уже стала профессиональным танкистом, твердо уверенным, что танки — самый главный и основной род войск, и с неизменным пылом принимала участие в «профессиональных» спорах, которые неизбежно возникали в свободное время где-нибудь на формировании или в госпитале, стоит только сойтись пехотинцам и танкистам, а особенно танкистам и летчикам. Помню один такой разговор в госпитале.

Нас было трое танкистов против одного капитана-пехотинца. Спорили горячо, с жаром, отстаивая превосходство и преимущественную необходимость своего рода войск.

Разговор принял совершению неожиданный оборот, когда лейтенант-танкист, наскакивая в горячке спора на капитана, заявил:

— Без нас пехоте — гроб.

Капитан, проявлявший в разговоре удивительное спокойствие, пожал плечами и с неподдельным сочувствием сказал:

— Жаль мне вас, танкистов. Сидите в своей броневой коробке и не чувствуете ни того, что вокруг вас делается, ни своего соседа, только радио и связывает вас с внешним миром.

— То есть как это не чувствуем? — Мы ожидали любого возражения, но чтобы нас жалели?!

А капитан продолжал:

— Каждый пехотинец в бою всегда чувствует близость товарища и своего командира. Общий порыв бойцов может увлечь в атаку даже самого боязливого. У вас, мне кажется, нет этого «чувства локтя», и я уважаю танкистов, умеющих биться один на один с врагом. Еще вот за что я уважаю танкистов. Мы, пехотинцы, наступая, можем и прилечь под сильным огнем, да и нет у нас такого чувства, что враг стреляет именно в тебя. А когда идут в атаку танки, огонь противника переносится непосредственно на них. Нужно большое мужество, чтобы идти вперед в рост, зная, что враг целится и старается попасть именно в тебя.

Мы не сразу разобрались: обижаться ли нам на такое заявление капитана или гордиться им? Забияка-лейтенант старательно занялся осмотром гипса на своей ноге.

Я много раздумывала над словами пехотного капитана и, пожалуй, потом смогла бы ответить ему, да капитан выписался из госпиталя, а вскоре и я уехала.

Нет, не прав был капитан. Экипаж танка за своей толстой броней не отрешен от внешнего мира, и бьется с врагом он отнюдь не один на один. В тактике есть понятие — «боевой порядок». Рядовой боевого порядка танковой части — каждый танк, — как и автоматчик в пехоте или орудие в артиллерии, имеет в бою свое, определенное приказом командира место. Экипаж танка не только чувствует, что делает его сосед сейчас, но и знает, что он будет делать дальше.

Установленный боевой порядок связывает неразрывными нитями все танки подразделения или части, будь то взвод, рота, батальон или бригада; этот порядок предопределяет все действия танков и подчиняет единому центру — воле командира. Мало того: не только с соседом связан танк в бою. Встретил танкистов сильный огонь вражеских батарей, послали они в его сторону несколько трассирующих снарядов — и на помощь танкам спешит артиллерия; преградило им путь минное поле — и саперы расчищают дорогу танкам. А если трудно пришлось пехоте, прижал ее к земле огонь вражеских пулеметов — невидимый пехотинцами экипаж танка спешит прикрыть их, проложить путь пехоте.

Нет, не прав пехотный капитан. В боевом строю танков взаимодействие и «чувство локтя» ощутимы не менее, чем в пехоте.

В одном согласна я с капитаном: сколько ни видела я танковых атак — и в Крыму, и под Смоленском, и в районе Тирасполя, — каждый раз меня охватывало волнующее чувство гордости за тех, кто так бесстрашию и уверенно ведет боевые машины на вражеские батареи. Самой ведь недолго пришлось командовать, все начальники как сговорились: «Ваше дело — штабная работа». Вот и теперь… Каково-то будет на новой работе в бригаде?

В отделе кадров успокаивали, говоря: «Должность интересная, с большим кругозором, будешь всегда в курсе происходящих событий». Может быть, и так. Но ведь это уже не в танке! Пробовала отказаться — говорят: «Надо расти». Должно быть, я не честолюбива, и перспектива участвовать, так сказать, в «общем руководстве» меня не прельщает, предпочитаю быть в числе винтиков-исполнителей. А офицером связи — это значит бесконечно носиться от штаба бригады к батальонам, что-то уточняя, разъясняя, передавая боевые приказы и распоряжения, а кто-то другой будет выполнять их.

Да, не очень ясной и, главное, не очень радостной представлялась мне моя новая работа. Но приказ есть приказ, ничего не поделаешь, придется «расти».

В лесу, где расположилась бригада, было оживленно. То и дело пробегали люди, грузили на машины какие-то ящики, бочки. Машины подъезжали и уезжали непрерывно. Мне, как новому человеку, нелегко было разыскать в такой сутолоке штаб бригады. Я расспрашивала, мне отвечали невпопад, куда-то спешили. Наконец меня окликнул чей-то голос:

— Товарищ лейтенант, вы уже третий раз здесь проходите. Что вам нужно?

Обернувшись, увидела около замаскированной под высоким развесистым дубом машины худощавого капитана.

— Да вот ищу штаб бригады. Сержант у шлагбаума сказал: прямо по дорожке, а дорожки-то у вас все кривые, никак не выберу ту, что попрямее.

— А зачем вам штаб?

— Простите, не отрекомендовалась. Прибыла к вам о бригаду офицером связи. — Я назвала свою фамилию.

— Гвардии капитан Лыков, начальник штаба третьего танкового батальона. — Капитан поспешно застегнул ворот гимнастерки, поправил выбившиеся из-под фуражки светлые волосы и добавил: — Очень хорошо, что к нам, милости просим. Здравствуйте!

Крепко пожала протянутую мне сильную загорелую руку. Капитан чем-то располагал к себе. То ли чуть щеголеватой выправкой и всей своей подтянутой, стройной фигурой, то ли радужной улыбкой, не натянутой, а широкой, радостной, от которой его загорелое лицо с продолговатым подбородком, веснушками на носу и белесыми, выгоревшими на солнце бровями становилось очень привлекательным. Пожалуй, всем вместе. Во всяком случае, капитан мне понравился, и я подумала: «С этим капитаном мы, наверное, будем друзьями».

Часто так бывает на войне. Встречаются совсем незнакомые люди, а через какой-нибудь час они уже неразлучные друзья. Хорошие товарищеские отношения на фронте приходят быстро, укрепляются в работе и в боях и живут долгие годы.

Не знаю, возникли ли подобные мысли и у капитана, наверное да, потому что, осмотрев меня с головы до ног, он прервал короткое молчание тем, что уже попросту, по-товарищески радушно повторил:

— Очень хорошо, что к нам. Пойдемте, я провожу вас к штабу.

Капитан снова поправил выбившиеся из-под фуражки волосы. Это была настоящая танкистская фуражка с черным бархатным околышем, и капитан, видимо, ни за что не хотел с ней расставаться, хоть она была ему явно мала и то и дело непослушно сбивалась на затылок.

— Работа у вас будет, прямо скажем, суматошная, я сам всего месяца два как ушел с нее в батальон. Да ничего, привыкнете. Ребята у нас — гвардейцы… Вам у нас хорошо будет…

— Товарищ гвардии капитан, вас комбат ищет, — вынырнул из-за кустов коренастый широкоскулый старшина-танкист.

С лица Лыкова сбежала добродушная улыбка, оно сразу стало серьезным, строгим и немного старше.

— Иду! — коротко бросил он, одернув гимнастерку и натянув чуть ли не на брови непокорную фуражку.

— Проводи лейтенанта в штаб, — приказал он старшине и, повернувшись опять ко мне, промолвил: — Комбат зовет. А у нас знаете какой комбат? Самый лучший. Как на новое место переедем, познакомитесь.

Танкистская фуражка светловолосого капитана упрямо поползла вверх, открывая хорошее, простое лицо. Он опять улыбался — тепло, ласково, чуть мечтательно. Так улыбаются, вспоминая о чем-то хорошем или думая об очень близком и любимом человеке.

— Так, значит, вы до нас? — спросил старшина, как только мы тронулись в путь. И, не дождавшись ответа, продолжал: — Ну что ж, це добре. В бригаде сейчас танкистов-девушек нема. Да и вообще женского персоналу у нас одна Валя, шо в штабе, так вона и за машинистку и за санинструктора. От дивчина — на все руки! А у нас в бригаде была одна танкистка. Може, слыхали — Катя Петлюк. Та слыхали ж! Про нее даже в газетах писали. От це дивчина!.. А поначалу, як вона до нас приихала, тоже все присматривались до нее. Дивно було: як же це баба чи то, звиняюсь, девушка, а танкист. Так вот, говорю, тоже присматривались к Кате: чи не буде той танкист после первого боя до мамы проситься; рушники вышивать, оно, конешно, спокойнее, да и сподручнее баб… звиняюсь, женскому персоналу, чем на фронте воевать.

Отметив про себя невольное или, может, нарочитое «тоже», я с нетерпением ждала продолжения рассказа.

Я помнила Катю Петлюк и по рассказу о ней в «Комсомольской правде», и по встрече в Наркомате обороны: пришла туда девушка-сержант, небольшого роста, с коротко остриженными волосами. На груди у нее были ордена, несколько медалей и два значка: гвардейский и «Отличный танкист». Это и была Катя Петлюк, славный механик-водитель связного танка «Т-60». Катя доказала, что девушкам воевать тоже «сподручно», но мне очень хотелось услышать, что скажет о ней старшина.

А он не торопился продолжать. Старательно облизал языком кусочек газеты, скрутил папироску, искоса посматривая на меня черными, чуть с хитринкой глазами.

— Разрешите закурить?

— Курите, — нетерпеливо ответила я и, не удержавшись, спросила: — Ну и что же, присмотрелись? Сподручно воевала?

— Ничего, добре воевала. Хорошая дивчина была, — степенно ответил старшина. — Мы ее орденами наградили, медалями разными. Уехала, говорят, учиться. Да у нас ее все помнят. Придете в батальон, мы вам порасскажем о нашей Кате.

Старшина умолк, раскуривая цигарку.

— А позвольте спросить, товарищ лейтенант? — снова заговорил старшина.

Его, видимо, интересовал вопрос, к которому он только сейчас сумел довести разговор.

— Да, конечно.

— Вы только, тово, за обиду не примите… Вы как, товарищ лейтенант, и в училище были, и на войне, и все такое?..

— И училище закончила, и на войне была, и танки знаю, умею стрелять, водить. Только вот теперь в штабе бригады придется работать.

— Да-а, — посочувствовал он, — танкисту оно лучше, когда к танкам, к экипажам, к своему брату танкисту поближе быть. Да ведь в штабе-то тоже кого-нибудь не посадишь. И там офицер обязательно танкистам быть должен, щоб дело танковое добре знал. Только вы, товарищ лейтенант, послушайте совета старого Клеца. Клец — это фамилия моя, а старым прозвал наш комбат за то, что с самого Ленинграду я в этой бригаде служу. Послухаетесь?

— Обязательно.

— Так вот, за делами своими штабными о нас, танкистах, не забывайте, не отрывайтесь. До нашего батальону почаще приезжайте. Может, в какой бой с нами сходите. И вы до нас попривыкнете, и мы до вас — от и будет у вас свой батальон, свои друзья-товарищи. От возьмите хочь меня. Я зараз механиком-регулировщиком в батальоне. Своего танка не маю. А ни у кого — мабуть у самого поганця — язык не повернется сболтнуть, що Клец не воюе. Потому, что я завсегда с народом. И в бою подмогну, и заменить кого смогу, а когда и приказ передам. Тоже, можно сказать, «офицер связи», только батальонного масштаба.

— Спасибо, старшина, за хорошее слово! Обязательно запомню совет старого Клеца. — И от всей души пожала я шершавую от мозолей руку танкиста. — А теперь ответьте, мудрый старый Клец, на один вопрос: почему это я должна выбрать именно ваш батальон?

Клец смерил меня недоуменным взглядом:

— Так наш же третий батальон, капитана Колбинского!

— Ну и что же?

— То есть как это што? То ж самый лучший батальон в бригаде! А комбат у нас какой!

— Строгий, наверное? — спросила я. Мне вспомнилось, как капитан Лыков, услышав, что его вызывает комбат, сразу стал серьезным, торопливо одернул и без того ладно сидевшую гимнастерку, поправил фуражку и чуть было не забыл обо мне.

— Строгий, — подтвердил старшина, — по-справедливому строгий. И душевный очень. А умный како-ой!.. Да шо там говорить, сами побачите.

Помолчали. Клец о чем-то думал и, видимо решив, что так разговор о его комбате прерваться не может, заговорил:

— З Воронежской области наш Андрей Васильевич. Образование высшее имеет. Истории там, литературе и разным наукам людей учил. Пе-да-гох — вот он кто до войны-то был! Скажете, специальность мирная — учитель? Так все мы мирные были, я в колхозе на тракториста учился, а вы тоже небось до войны не из пушек стреляли, а какие-нибудь там вальсы на пианинах играли. А у капитана Колбинского талант военный. Он у нас еще взводом командовал, так задачу свою так определить умел, шо куда там взводом — фронтом командовать с таким умом можно. Спросите хоть кого хотите. Всякий скажет. Батальон наш всегда самые трудные задачи выполняет, и завсегда удачно. Думаете, просто везет? Не-ет. Это капитан умеет все так обдумать, что никаких для него неожиданностей в бою не бывает. А что он учителем был, так то ж хорошо. Он душу каждого человека узнать умеет. И так он и эдак к человеку подойдет. Все одно, что в твоей академии год поучишься, что у Колбинского месяц прослужишь. Даже у капитана лучше, потому как он на жизни учит.

А красивый какой наш капитан! — вконец разошелся Клец. — Вы артиста Самойлова видели? Ну, картина такая есть, «Сердца четырех», так он там одно сердце играет — старшего лейтенанта-танкиста. Симпатичный артист! Во точно наш капитан. Только капитан лучше.

— Ну уж и лучше, — нарочито подзадорила я Клеца.

— А что? Конечно, лучше, то ж артисты, грим и все такое, а то живой человек, да не простой, а… — Клец, не находя достаточно убедительного слова, сделал рукой выразительный жест.

— Не простой, а золотой, — подсказала я Клецу.

Мне очень хотелось, чтобы Клец побольше рассказал о своем, должно быть, действительно замечательном комбате, и я нарочито подзадоривала его, как только запас клецовского красноречия подходил к концу. За последнюю реплику Клец наградил меня быстрым сердитым взглядом, молча попыхтел папироской и все же не выдержал:

— А и золотой! Подумаешь, золото ваше, металла холодного кусок! Да разве за какое-нибудь золото можно купить такой ум, такую храбрость, талант такой, как у нашего Андрея Васильевича? Он, можно сказать, сам самородок драгоценный. Вот! — Клец рубанул кулаком воздух и торжествующе и даже высокомерно окинул меня взглядом.

Видно, Клец был очень доволен найденным сравнением и смотрел на меня с видом победителя, но все же несколько настороженно, готовый снова выступить в защиту чести и достоинства своего любимого комбата. Чувствуя, что сейчас Клеца подзадоривать больше нельзя, я в качестве перемирия протянула старшине сигареты и перевела разговор:

— Что-то мы, старшина, долго идем. Где же штаб-то?

— А вон в тех кустах машины ихние стоят. Та вы не беспокойтесь, торопиться вам некуда. Штаб зараз собирается, бо бригада на другое место переезжает, так шо там, звиняюсь, не до вас. Краше я вам зараз расскажу, як наш комбат… — начал Клец, снова переходя с довольно чистого русского языка на «ридну мову».

— Сейчас пойдем скорее в штаб, — перебила я охваченного воспоминаниями Клеца, — а про этот случай в другой раз расскажешь. Хорошо?

— Эй, друг, стой! — не удостоив меня ответа, окликнул старшина пробегавшего мимо солдата. — Де тут гвардии майора Лугового найти?

— Чего кричите? — остановился танкист. — Не глухой.

— А шо ты такой нервный? Я же не фриц, а Клец, — сделал удивленные глаза старшина. — Вот лейтенанту до гвардии майора треба… Ну, прощайте пока что, товарищ лейтенант. И не сумневайтесь: понравится вам у нас, полюбите нашу гвардейскую бригаду.

Но я, кажется, уже любила и неизвестного мне комбата, и капитана Лыкова, и разговорчивого Клеца, и всех тех своих будущих товарищей по работе, которых еще не знала. Я верила в то, что в бригаде все люди такие же хорошие, как и эти встретившиеся мне в первый день приезда офицер и старшина.

К месту назначения я приехала вовремя. Механизированное соединение, в которое входила танковая бригада, перебрасывали со Второго на Третий Украинский франт. Уже несколько месяцев части фронта удерживали там, за Днестром, в районе Тирасполя, небольшой плацдарм.

Чрезвычайно важно было сохранить в тайне наше появление у тираспольского плацдарма. Поэтому, скрытно совершив двухсоткилометровый марш, зарылись в землю и укрылись в тени молдавских садов и лесов люди и танки. Гвардейская танковая бригада расположилась в небольшой деревушке и окружающих ее рощах и садах — всего в пятнадцати — двадцати километраж от плацдарма.

Маскировка, к которой уже привыкли за истекшие годы войны, сейчас соблюдалась особо тщательно. Днем в расположении бригады не разрешалось ни малейшего скопления людей на открытом месте, не говоря уже о каких бы то ни было перевозках. В подразделениях строго соблюдался установленный порядок: прежде чем перейти открытое место, осмотри небо — не летает ли где вражеский разведчик.

Однако жизнь замерла только внешне. По нескончаемому потоку машин, с наступлением темноты мчавшихся по шоссе, по скоплению войск, по тому, наконец, как готовились штабы, техники, хозяйственники, каждый понимал: наступление начнется не сегодня-завтра.

Первые дни гвардии майор Луговой не давал мне никаких определенных заданий.

— Знакомьтесь с людьми, со штабом, — сказал он. — Нужно, чтобы к началу боев вы знали в лицо всех командиров батальонов, их заместителей и начальников штабов. И чтобы вас знали, — подчеркнул майор. — А чтобы вам не просто наблюдателем приезжать в батальон, прежде чем ехать, скажите мне или моему помощнику. Задание всегда найдется.

В первую очередь, я, конечно, отправилась в 3-й батальон.

— А, здравствуй! Навестить или за делом? — встретил меня, как старую знакомую, капитан Лыков, переходя на «ты» с легкостью, ставшей привычной на фронте. — Идем, я тебя сейчас с капитаном познакомлю. Правда, сегодня Колбинскому комбриг накачку давал…

— Самое неподходящее время для знакомства, — возразила я. — Комбат, наверное, громы и молнии мечет.

— Колбинский не Илья-пророк, чтоб молнии метать, и живет он не настроениями, а делом, — отпарировал Лыков.

В просторной хате мы застали нескольких офицеров. Молодой лейтенант в новеньком комбинезоне стоял навытяжку перед плечистым капитаном. Капитан о чем-то думал и, как мне показалось, оценивающе глядел серьезными, но с какой-то душевной теплинкой глазами на молодого офицера.

— Ваш взвод вчера проверяли? — спросил он.

— Так точно, товарищ гвардии капитан, мой.

— Вы у нас в батальоне недавно, — то ли спрашивая, то ли подтверждая какие-то свои выводы, сказал капитан.

— Две недели.

— Две недели; это уже достаточный срок, чтобы освоиться со своими обязанностями и с традициями гвардейцев, — капитан сделал ударение на словах «обязанности» и «традиции».

Лейтенант молчал.

— Мне неприятно говорить вам о том, что комиссия, проверявшая материальную часть вашего взвода, обнаружила ряд недостатков. О них вы уже знаете и, я уверен, приняли должные меры. Я к вам зайду сегодня к вечеру.

— Будем ждать, товарищ капитан, — бойко щелкнул каблуками повеселевший лейтенант, сообразив, что ожидавшегося разгона не будет.

— Да уж ждите не ждите — все равно приду, — усмехнулся Колбинский. — И запомните: у нас в батальоне не должно быть случаев плохого ухода за материальной частью. А если встречаете трудность, не стесняйтесь обращаться за помощью и советом к своим товарищам, к командиру роты, ко мне, к моим заместителям. Настоящее, большое, мужское самолюбие командира будет и удовлетворено и польщено только тогда, когда он и его подразделение станет передовым и образцовым во всех отношениях. И если для достижения этой цели он даже неоднократно спросит совета, честь ему и хвала. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан. Разрешите идти? — На этот раз голос лейтенанта был приглушенным. Вероятно, эти спокойные, рассудительные слова оказались сильнее громового начальственного негодования.

— Да, пожалуйста.

Колбинский, чуть улыбаясь, смотрел вслед уходящему офицеру, а когда дверь за ним закрылась, круто повернулся к черноволосому старшему лейтенанту.

— А с тебя я не так спрошу — семь шкур с тебя спущу, — спокойно сказал он. — Еще заместителем называешься по технической части! Сколько говорил: с молодежью надо особенно внимательно работать! Иди и наведи порядок… А где Клец? — На губах капитана снова появилась мягкая и в то же время чуть насмешливая улыбка. — Где тот хохол, что целые сутки свои байки балакает, а про то, что катки на двух танках менять треба, до сих пор не доложил? От я его!.. — Капитан оглянулся вокруг, будто ища запропастившегося старшину.

Скрипнула дверь и поспешно захлопнулась: это Клец, нарочито не замеченный комбатом, тихо выскользнул из хаты…

Офицеры разошлись, в хате остались капитан, Лыков и я.

— Новый офицер связи, — представил меня капитану Лыков.

Мне кажется, в свое рукопожатие я вложила все свое восхищение, свое глубокое уважение к Андрею Васильевичу Колбинскому.

Сцена, свидетельницей которой мне довелось сегодня быть, надолго осталась в памяти.

Запомнился Колбинский — большой, сильный человек, с проницательными глазами и мягкой усмешкой; его спокойный, ровный голос и то, как он вместо «накачки» за допущенную ошибку предложил молодому лейтенанту свою помощь командира и товарища, и то, как тем же ровным голосом отправил своего зампотеха «наводить порядок», и как чуть шутливо, как будто невзначай напомнил Клецу, механику-регулировщику, его обязанности. Даже скромный костюм комбата — летние, цвета хаки, гимнастерка и брюки, того же цвета фуражка и легкие брезентовые сапоги — свидетельствовал о его душевной простоте.

Весь его облик и поведение говорили о том, что капитан — человек, наделенный большой душой и недюжинным умом.

Больше всего меня поразила его мягкость, спокойствие и выдержка. Это у человека-то, которого всего с час назад весьма основательно отругало начальство. Пожалуй, немногие умеют, как он, переносить полученные неприятности молча, не изливая их на головы подчиненных. И я нисколько не удивилась, когда Лыков рассказал мне о довольно быстрой служебной карьере Колбинского.

Колбинский прибыл в бригаду и в этот же самый 3-й батальон командиром взвода. Менее чем через год он уже принял командование батальоном.

— Я еще не видел такого командира, который умел бы так тщательно готовиться к бою, как Андрей, — рассказывал о нем Лыков. — Знаешь, когда он получает задачу, как бы ни было у него мало времени, он себе всегда набросает несколько вариантов будущего боя. И выберет из них самый лучший. Он так умеет все учесть и предвидеть далеко вперед, что бой проводит будто в учебном классе, без сучка и задоринки. Не случайно наш батальон всегда идет головным. Вот в бой пойдем — увидишь.

Я уже повернулась к выходу, как вдруг дверь распахнулась и на пороге появился лейтенант, смуглый, черноглазый, с осунувшимся, болезненным лицом. Колбинский и Лыков склонились над какой-то бумагой и не замечали вошедшего.

Лейтенант так и впился глазами в спину комбата, на лице его вспыхнула радость, которую тут же сменила некоторая растерянность и выражение вины перед чем-то. Он нерешительно остановился на пороге. Я посторонилась, чтобы дать ему дорогу, и он, даже не посмотрев в мою сторону, шагнул в комнату.

— Разрешите?..

— Маркисян? Жив? — в один голос воскликнули оба капитана.

Худенький лейтенант на какое-то время исчез, скрывшись в объятиях широкоплечего Колбинского, появился на мгновение и вновь исчез, прижатый ж сердцу Лыковым.

— Да отпусти ты его. Дай взглянуть на человека. — Колбинский вытащил лейтенанта на середину комнаты. — И вправду он, Маркисян. Жив, здоров. Ах, молодец!

Лейтенант стоял, покачиваясь от счастья, я, не будучи в силах выговорить ни слова, только невпопад кивал головой.

Почувствовав себя лишней при этой встрече друзей, я хотела потихоньку уйти, но тут Колбинский вспомнил обо мне:

— Знакомьтесь, лейтенант Маркисян, Саша… Александр — наш боевой командир взвода. Танк его сгорел под Кировоградом. Мы его тогда не сумели отыскать, так и считали погибшим. А он, как видите, воскрес. Возродился из огня, как птица феникс.

— Да ты садись, расскажи, что с тобой было. Откуда ты взялся? — тормошил лейтенанта Лыков.

— Из госпиталя, — обрел наконец дар речи Маркисян. — А как в госпиталь попал, не знаю. Помню только, танк загорелся, помню, помогал механику-водителю выбраться из машины. Ясно помню, подталкивал его снизу. Он еще меня нечаянно сапогом в лицо ударил. Говорят, меня подобрала пехота уже на земле, а как вылез из танка, убейте — не помню.

— Так и не помнишь?

— Нет. Контужен сильно был. Я и в госпитале долго валялся без памяти. Врачи рассказывали: еле отходили. Ну, а потом подлечился — и в бригаду. Далеко вы ушли, еле-еле нашел. Под Яссы приехал, а вы только что ушли. А у меня и деньги кончились, даже хлеба купить не на что. Шинель вот в госпитале выдали, так и ту продал… — Лейтенант осекся и испуганно взглянул на Колбинского.

— То есть как это продал? Ты ее что, покупал? А продаттестат? У комендантов хлеба не нашлось? — рассердился Колбинский.

— Эх, ты! — с досадой сказал Лыков. — Кто же об этом говорит?.. Кто так делает? — поспешно поправился он, заметив взметнувшийся в его сторону сердитый взгляд комбата.

— Так я ж… я ехал… Не мог я к коменданту. У меня предписание в другую часть, даже на другой фронт, — с отчаянием признался лейтенант.

— То есть как это на другой фронт? — удивился Колбинский.

— Да, из госпиталя послали. Я просил, просил, а они… Поймите, ну как я мог в другую часть ехать? Я ведь свой батальон люблю, так люблю!.. Я знаю: это не хорошо — предписание… приказ. Так они тоже должны соображать. Не дезертир же я, все равно на фронт ехал, только к своим, к товарищам, к вам, как патриот бригады. Ну, нехорошо поступил, ну, судите меня, только ее прогоняйте. Не отправите, нет? — Лейтенант умоляюще смотрел на Колбинского.

Колбинский, не спуская с лейтенанта пытливого взгляда, молчал.

— Андрей Васильевич! — тронул его за плечо Лыков. — Пусть уж остается. Сообщи в ту часть, что он у нас. Невелика беда, поймут. Небось к ним тоже такие вот патриоты возвращаются.

— Все так делают, кто свой батальон любит, — поддакнул, почувствовав поддержку, осмелевший лейтенант.

— Если бы все так делали, не потребовалось бы никаких отделов кадров. Пусть офицеры болтаются по фронтовым дорогам, как… — Колбинский с досадой оглянулся на меня, — как цветок в проруби, да ищут себе место, где служить. Вот девушку спроси, — он кивнул в мою сторону, — порядок это или нет?

Все обернулись ко мне; в глазах лейтенанта была настороженность и мольба.

— Не совсем, конечно, порядок, — начала я нерешительно и снова взглянула на лейтенанта.

Он безнадежно махнул рукой и покачал головой с таким видом, будто говоря: «Да что ее спрашивать, девчонка, будь она хоть трижды офицером, все равно не поймет ни мужской дружбы, ни истинной привязанности военного к своей части».

В душе у меня шла жестокая борьба двух чувств.

С детства меня приучили к твердому выполнению установленного порядка и к безоговорочному исполнению всего, что требует слово «надо».

Папа у меня был очень добрый и чуткий человек, с мягким, отзывчивым сердцем и в то же время жестко требовательный, как по-настоящему хороший отец. Он был шахтер, потом железнодорожник, и долголетняя работа в этих особых отраслях производства, где, как и в армии, непреложным законом была дисциплина, сделала его еще более строгим к себе в понимания своего долга, своей ответственности перед ним. Он не умел говорить громких и красивых слов о долге и чести, он знал только одно коротенькое слово «н а д о». И столько большого и значимого заключалось в этом коротеньком слове, что не требовалось пышных фраз для его разъяснения.

Может быть, с маминой любящей и заботливой точки зрения было не совсем «порядком» спать по четыре-пять часов в сутки. Но для Родины  н а д о  было работать, не считаясь со временем, забывая о сне, не щадя сил. И папа работал именно так, для него это был высший порядок.

Папа для меня всегда был таким ярким примером настоящего коммуниста, что, стараясь походить на него во всем, я еще в детстве безоговорочно приняла его непреложное  н а д о.

Да как же могло быть иначе? Ребята моего поколения росли на самых светлых в мире традициях, созданных бесстрашной гвардией коммунистов и первых комсомольцев. Из рассказов старших, со страниц книг поднимались образы тех, кто сражался на баррикадах в годы революции, кто погибал в царских застенках с несокрушимой верой в свое дело, в свое  н а д о. Мы преклонялись перед героями гражданской войны и мечтали быть такими же, как они, — самоотверженными и чистыми.

Мы гордились своими комсомольскими билетами и орденами на них, хоть было чуточку обидно, что эти ордена завоеваны не нами. Мы по-хорошему завидовали тем, кто, приняв, как эстафету, из рук старших их твердое  н а д о, становились моряками и метростроевцами, строили Днепрогэс и Комсомольск, воевали в Финляндии и на Хасане. Они были немногим старше нас, те первые добровольцы комсомола, и уж их-то мы обязательно хотели догнать и пойти рядом.

Едва началась война, молодежь моего поколения, верная замечательному принципу комсомола, не задумываясь, пошла добровольно на фронт. Теперь уже не по книгам — в бою постигали мы истинное и высокое значение большого  н а д о.

«Коммунисты, вперед!» — призвал комиссар Черемных на переправе через Десну осенью сорок первого года. Мне не забыть тот день. На мосту стоял коммунист и звал за собой коммунистов, и люди пошли под развернутым знаменем, может быть, на смерть, не думая о ней, помня только о том, что в эту минуту нет для них другого, более важного  н а д о.

В ту минуту мне показалось, что это не Черемных, а мой папа повел за собой солдат. Пусть не осудит меня читатель за излишнюю дочернюю любовь к отцу. Во всем этом не просто память об умершем еще до войны папе. Здесь нечто высшее, то, что он старался передать мне: дисциплину воли и твердость в понимании и выполнении своего долга.

Война началась, и прозвучало ее грозное  н а д о. Был бы жив папа, мы, может, и воевали бы вместе. Но папы не было, и я пошла на фронт за двоих: за него и за себя.

Вопрос Колбинского поставил меня в тупик. Привитое с детства правило подчиняться общему для всех порядку боролось с искренним восхищением, которое невольно вызывала настойчивость лейтенанта, разыскавшего свою часть. Тем более, что и мне это было близко и понятно: он, как и я когда-то в Керчи, думал о своем батальоне, как о родном доме, о своих товарищах, как о самых близких и родных людях, и не в силах был расстаться с ними. Чего стоит человек, которому все равно, где работать: на том или ином заводе, в той или другой части? На любом поприще он должен отдавать свои силы и знания с неизменным огоньком души, переживать общие успехи и неудачи, то есть жить жизнью коллектива, болеть за свой цех, завод, батальон, быть его неизменным патриотам. Равнодушные люди, по-моему, просто неполноценны. В них нет какого-то винтика, который делает труд — самый тяжелый — прекрасным, а жизнь, несмотря на все ее невзгоды, счастливой.

У лейтенанта, понуро опустившего сейчас голову, был этот самый винтик. А так как, может быть несколько самоуверенно, я считала и себя его обладательницей, то, осудив поступок лейтенанта рассудком, сердцем не могла признать за ним вины.

Должно быть от волнения, мне почему-то вдруг стало очень жарко, и я с трудом выговорила с придыханием, как от быстрого бега:

— Порядок порядком, а лейтенант все же молодец! Разыскал батальон, ничего не побоялся. Это понять очень даже можно… Простите его, товарищ капитан, он на фронт приехал, мы скоро в бой пойдем… Просто он чуточку послушался сердца, а не разума. Ну и что же, сердца слушаться совсем не так уж плохо, если оно искренне и честно понимает свое и общее  н а д о.

— Н а д о, говоришь? Хорошее слово! Короткое и сильное. Кто тебя ему научил? — спросил Колбинский, с интересом и даже с каким-то удивленным любопытством разглядывая меня, будто увидел впервые.

— Папа.

— Правильный у тебя папа, хорошему учил. Что ж, раз такое твое  н а д о, оставайся, — обернулся он к лейтенанту. — Достанется мне за тебя. Да ладно, как-нибудь переживу. Но чтоб служить у меня головой. Сердце, оно, брат, и подвести может.

— Есть служить головой и… немножко сердцем. Без него тоже нельзя, товарищ капитан, — развел руками лейтенант.

— Ну, ну, смотри у меня!.. — погрозил пальцем Колбинский. — А сейчас идем ко мне обедать. И вы пойдемте с нами, — пригласил он меня.

— У нас в батальоне такой порядок: каждого, кто возвращается из госпиталя, Колбинский приглашает к себе на обед. За столом, понимаешь, и разговор теплее, не официальный, и человек сразу чувствует, что домой приехал, и все такое, — счел своим долгом пояснить мне Лыков, когда мы вышли на улицу.

В доме комбата нас встретил немолодой офицер с капитанскими погонами на мешковато сидящей на нем гимнастерке. Радушно, крепко, но сдержанно пожал он руку лейтенанту Маркисяну, нисколько не удивившись его появлению, будто так и надо было, чтобы тот именно сегодня прибыл к обеду. Не менее радушно протянул руку мне.

— Капитан Максимов.

— Мой комиссар, — представил Колбинский своего замполита давно уже не употреблявшимся титулом. — Знакомься, Кузьмич, это наш новый офицер связи.

И по тому, как он произнес слово «комиссар» и по мягкому, совсем домашнему и гражданскому «Кузьмич» почувствовались и гордость, и уважение, и просто человеческая любовь к этому капитану с внимательными, пытливыми серыми глазами и неторопливыми, сдержанными движениями.

Обед подходил к концу, когда Колбинский вдруг вспомнил.

— Погоди, Саша, у меня где-то письмо для тебя лежало, — сказал он Маркисяну. — Да вот оно. На, читай.

— От мамы, — как-то жалобно вдруг проговорил лейтенант. — От мамы! — воскликнул он. — Я их разыскивал, разыскивал после освобождения Пятигорска, думал — погибли. А она сама меня нашла. — Лейтенант поспешно вскрыл письмо, прочитал первые строчки, и улыбка сбежала с его лица, на глазах выступили слезы.

— Вы когда-нибудь видели эсэсовский кинжал? — спросил меня вдруг Колбинский. — Пойдемте, я вам покажу и вам тоже, — пригласил он Кузьмича и Лыкова.

Мы вышли в другую комнату.

— Кинжал у меня действительно есть, вот смотрите. А он пусть почитает письмо от матери один. — Капитан кивнул в сторону закрытой двери.

Когда мы вернулись, лейтенант сидел, упершись локтями в стол, и сжимал ладонями голову.

— Что случилось? Несчастье какое-нибудь? — участливо спросил Кузьмич, обняв лейтенанта за плечи.

— Нет, теперь ничего, а было плохо. Да вы прочтите.

Мать Маркисяна писала, что через несколько дней после того как немцы заняли Пятигорск, они создали в станице Александровской концентрационный лагерь, куда согнали всех коммунистов и семьи тех, у кого кто-нибудь был офицером Советской Армии. Писала о тех муках, которые им пришлось перенести в этом лагере, и о том, как их всех спасли от неминуемой гибели советские войска, в январе сорок третьего года освободившие город от захватчиков. Писала о том, что сейчас жизнь начинает потихоньку входить в колею, но это очень трудно, так как дом наполовину разрушен и из него похищена не только мебель, но даже разобран пол. Они где-то достали две широкие доски, которые служат и полом, и столом, и кроватью.

В конце письма она наказывала сыну отомстить за муки их семьи и всех советских людей, истерзанных в фашистской неволе, и просила передать об этом его боевым товарищам, посылая им всем свое материнское пожелание успехов в боях.

— Кузьмич, в какое время ты собирался проводить беседу в батальоне? — спросил Колбинский, прервав тяжелое молчание, наступившее после прочтения письма.

— Как раз собираюсь идти. Письмо я возьму с собой, — понял Кузьмич мысль своего комбата.

— Пойдем вместе. Идем, Маркисян, после беседы примешь взвод. Как раз в твоей роте командира взвода не хватает.

— Видела, как народ письмо слушал? — сказал Лыков, провожая меня к машине. — Умница у нас Колбинский, и Кузьмич под стать ему, — такое письмо нельзя не прочитать. После тех слов, которые там написаны, в бою за кусты прятаться не будешь. За Маркисяна просто боюсь: полезет очертя голову в пекло. Ему кто-то уже успел на танке мелом написать: «Мститель с Северного Кавказа».

Надпись-то с башни можно стереть, да из памяти, из сердца как вычеркнешь? Не поняли, что человека нельзя подстегивать. Ты не думай о наших ребятах худого. Хотели ведь как лучше, когда писали. А танкисты у нас — народ что надо! Собрали деньги, три тысячи рублей, чтоб послал их Маркисян матери на хозяйство. Он деньги взял, а у самого руки как задрожат — и убежал. Вот чудак! Ну, даже заплакал бы, кто ж таких слез не поймет?

Через несколько дней мы получили боевой приказ. Третий Украинский фронт, в составе которого действовала наша бригада, используя выгодное положение плацдарма, должен был нанести мощный концентрированный удар по вражеской обороне, прорвать ее и ввести в прорыв танковое соединение, в состав которого входила наша бригада. Нам предстояло вместе с другими частями предотвратить возможный отход войск противника в Румынию, захватив переправы на реке Прут и перекрыв пути отхода.

Я люблю работать с картой и всегда очень старательно наношу обстановку, огорчаясь лишь тем, что надписи получаются не очень красивыми. Нанося на карту новую задачу, я впервые забыла о красоте линий и условных знаков, потрясенная масштабами предстоящей операции.

Двести километров боевого пути нашего соединения в тылу врага рассчитаны по дням и часам. На карте у четырех-пяти населенных пунктов точно обозначено, к какому часу и в какой день их занять.

До сих пор мне не приходилось участвовать в таких крупных операциях танков. В так называемых боях местного значения все было иначе. Танки там выступали в тесном взаимодействии с пехотой и артиллерией и далеко от них не отрывались. Атаки бывали и удачными и неудачными. Удачам радовались, за неудачи нас ругали. Но в тех условиях не всегда возможно было предрешить результат боя. Здесь же тщательная, продуманная подготовка, огромное количество техники и войск, четкий план операции исключали малейшую возможность неудачного исхода.

И мне предстояло участвовать в этом стремительном и мощном наступлении!

Может быть, поэтому так запомнилось партийное собрание в бригаде, которое состоялось перед нашим выступлением.

Слово взял начальник штаба гвардии майор Луговой. Тщательно выбритый, он медленно шел к столу, на ходу одергивая гимнастерку.

— Товарищи коммунисты! — негромко начал Луговой. — Мы являемся свидетелями и участниками исторических событий. Советская Армия вышла на реку Неман, к границам Восточной Пруссии; войска центральных фронтов ведут бои на Висле; наш сосед, Второй Украинский фронт, перешел Днестр и вышел к Яссам. Какая задача стоит перед нами сейчас?

Майор вполоборота повернулся к карте, продолжая:

— Верховное Главнокомандование Советской Армии приняло решение начать наступательную операцию силами Второго и Третьего Украинских фронтов. Наш корпус должен выйти на Прут, задержать отход частей Ясско-Кишиневской группировки румыно-немецкой группы армий «Южная Украина» и завершить их окружение, соединившись с войсками Второго Украинского фронта. Прут не просто река. Это наша государственная граница! Думаю, вам, коммунистам, не надо напоминать о том, что чувство ответственности перед народом, мужество, самоотверженность — эти неотъемлемые качества советских воинов — сегодня-завтра должны быть утроены, учетверены!.. — закончил Луговой.

В штабном автобусе я разложила на столе карту. Все вытеснила одна мысль: мы идем к государственной границе нашей Родины! И не карта, не условные обозначения, не горизонтали и сетки координат раскинулись передо мной, а родные поля, холмы и равнины, деревушки в садах, вот таких же, как и тот, в котором стоит наша штабная машина. И голубая лента реки… Прут! Я провела пальцем по ее извилинам. Граница, наша граница!..

В ночь перед выходом на плацдарм, когда танкисты в батальонах уже отдыхали, в штабном автобусе все еще продолжали работать гвардии майор Луговой, его помощник и радисты. Окна автобуса занавешены плотными шторками, в машине душно и так накурено, что свет маленькой электрической лампочки казался тусклым и самая лампочка проглядывала сквозь табачный дым, как луна в тумане.

Тихо, равномерно гудела рация. Дверь то и дело открывалась, и в автобус входили все новые и новые люди.

Прошло не более десяти дней после моего приезда в бригаду. Новая обстановка, незнакомые люди, с которыми предстоит работать и воевать. Естественно, меня не мог не волновать вопрос: каковы-то они, мои начальники и мои товарищи-сослуживцы?

Многих я уже знала по крайней мере в лицо. Но, помня приказ начальника штаба: познакомиться с возможно большим числом офицеров бригады, и сегодня, в последнюю ночь перед боями, стараясь не отрываться от работы, я присматривалась ко всем входившим в автобус. Их было много. Приходили хозяйственники, долго упрашивали Лугового о каких-то накладных и нарядах. И, получив скрепленную печатью подпись начальника штаба, уходили.

Ночь была такая темная, что казалось, будто люди, появляясь в освещенной рамке двери, возникали из темноты и, уходя, снова растворялись в ней. Комбаты — у них все уже было наготове — забегали на огонек под предлогом каких-то уточнений, на самом деле с надеждой выпросить для своего батальона еще хотя бы одну грузовую машину сверх разрешенных.

Всех таких просителей Луговой выпроваживал без дальнейших разговоров. Однако комбаты долго еще сидели в машине, попыхивая сигаретами или самокрутками. Уходить никому не хотелось. Завтра в бой. Хотелось просто посидеть всем вместе перед ответственной боевой операцией.

Сердито, большими затяжками курил капитан Котловец — «комбат-один», как принято было говорить у нас, или просто командир 1-го батальона. Он действительно сердит и обижен: его батальон назначен в резерв.

— Я воевать хочу, а не в резерве сидеть, — шепотом жалуется он соседу, и от этого басовитого шепота вздрагивает углубившийся в бумаги Луговой.

— Или я всех сейчас выгоню, или пусть Котловец не шепчет: уши заложило, — устало говорит Луговой.

На Котловца шикают. Капитан расправляет широкие плечи, послушно кладет на колени большие, рабочие руки в узловатых синих жилках и умолкает.

Котловца я представляю себе в легкой, с откинутым воротом косоворотке механиком какой-нибудь крупной МТС или председателем колхоза, когда его могучий бас разносится среди необъятной шири полей. Казалось, закрой глаза и увидишь: стоит Котловец, широко расставив ноги на своей земле, — ее работник и хозяин.

Не таков майор Ракитный, до службы в армии инженер одного из московских заводов. Проницательные темные глаза, тонкий нос с горбинкой и, несмотря на тридцать лет, юношески подтянутая фигура — полная противоположность богатырскому сложению Котловца, при одном взгляде на которого невольно вспоминаешь центральные фигуры из картины Репина «Запорожцы». Ракитный с 1938 года был политработником, после упразднения института военных комиссаров окончил курс переподготовки и стал командиром батальона. О нем уже рассказывали мне как об очень культурном боевом командире, человеке большой выдержки и воли. Завидная манера у Ракитного разговаривать с людьми — не торопясь, взвешивая каждое слово, без излишней почтительности к начальству и без малейшей тени превосходства в отношении к подчиненным.

Приехав первый раз к Алексею Давидовичу Ракитному, я была несказанно удивлена и обрадована: у майора оказалась довольно обширная для фронтовых условий библиотека, которую он бережно возил с собой. Пушкин, Толстой, Маяковский, книги о Левитане и Репине и даже, к великой моей радости, любимый мой «Витязь в тигровой шкуре», а также плотная пачка военных журналов, среди которых были и совсем свежие…

Увидев, что я задержалась на Руставели, Алексей Давидович выразительно прочел:

— «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор…»

Я подхватила было бессмертные афоризмы из «Витязя», но Ракитный внезапно перевел разговор:

— Дмитрий Донской ничуть не хуже сказал. Помните: «Любезные друзья и братья! Знайте, что я пришел сюда не реку Дон стеречь, но чтобы русскую землю от пленения и разорения избавить или голову свою за всех положить. Честная смерть лучше позорной жизни».

Я не помнила и прямо в этом призналась.

— Читать надо побольше исторических военных книг. Для офицера незнание военной истории не делает чести.

— Так война же…

— Ну и что же? Поговорка о том, что начальство, оно все знает, газеты читает, чай пьет, а нам, дескать, ничего не надо, давненько устарела. Не знаю, почему до сих пор не ввели походные библиотеки в подразделениях. Офицер просто обязан хотя бы просматривать современные военные журналы. Я вот читаю и офицеров своих приучил. Там и опыт войны обобщается и очень интересные исторические справки. Конечно, сейчас нам не хватает времени на повышение общего образования, но с военной стороны мы должны быть и теоретически безукоризненно подготовленными. А то на нас после войны как на дикарей смотреть будут, отстанем мы, особенно от молодежи.

Уж кто-кто, а майор Ракитный вряд ли отстанет.

Спустя несколько месяцев пришлось мне возвращаться с Алексеем Давидовичем в одном вагоне из госпиталя. Соседями его по купе оказались три молодых инженера, только что закончивших институт и ехавших к месту службы.

Молодым людям очень хотелось чем-нибудь блеснуть перед молчаливым майором. Но тот, как назло, погрузился в чтение и не обращал внимания на специально для него затеянную длинную дискуссию о русской музыке. Тогда молодые люди решили поддеть чем-нибудь армейца, молчавшего, по их мнению, из-за отсутствия эрудиции.

— Товарищ майор, — решился наконец один из них, — не можете ли вы разрешить наш спор… — он запнулся. — Вы знаете, кто такой был Римский-Корсаков?

— О каком Римском-Корсакове идет речь? — спросил майор.

— То есть как о каком? О всем известном! — хором воскликнули молодые люди.

— Вы, должно быть, имеете в виду Римского-Корсакова композитора? Конечно, знаю. Но есть и другой Римский-Корсаков, талантливый русский генерал. Может быть, об этом?

Спутники его молчали. И Алексей Давидович подробно рассказал присмиревшим «эрудитам» о двадцатитысячном корпусе Римского-Корсакова, посланном на помощь Суворову, о мужестве русских солдат, совершивших неслыханный переход через Альпы, и о сражении русской армии, зажатой в горах, но одержавшей блистательную победу над французами.

«Комбата-три», капитана Колбинского, пожалуй, больше всех любили в бригаде. Гвардии майор Луговой не уставал повторять известную каждому солдату бригады «теорию боя» Колбинского: «Каждый бой — это экзамен для командира и его учебный плац. Именно здесь, требуя от подчиненных знаний, четкого выполнения приказа, проявления собственной умелой инициативы, командир должен учить их тому новому, что может дать этот бой. Учить командир должен везде и всегда; на отдыхе, на марше и особенно в бою. Наглядным пособием ему служит грамотно выполненная задача и поверженный враг. Если я не могу быть таким командиром, я должен честно сдать батальон!»

В первый же день, побывав в 3-м батальоне, я убедилась, что Колбинский окружен заслуженным уважением и любовью.

«А красивый какой наш капитан!» — вспомнились восторженные слова Клеца.

Действительно, у Колбинского приятная улыбка, открывающая красивые, ровные зубы, большой лоб, широкие, могучие плечи. Пожалуй, встретив такого, трудно сразу что-нибудь сказать, о нем, разве только: большой, красивый человек. Присмотревшись, заметишь решительный подбородок, упрямую складку на лбу и две волевые морщинки в уголках рта. И тогда увидишь еще, что военная форма сидит на нем особенно ладно, услышишь его голос, мягкий, но решительный, и поймешь: перед тобой человек, который рожден быть военным, командиром.

Наступил час выхода на плацдарм. Сидя на броне танка, я прислушивалась, как под мостом плескались воды Днестра. Люди говорили шепотом. Казалось, будто и танки, понимая серьезность момента, фыркали и шумели приглушенно. Лязгнула гусеница нашего танка.

— Тише, ты! — шепотом прикрикнул на нее командир и спросил меня:

— Товарищ гвардии лейтенант, как же мы на плацдарме уместимся все? Техники там, говорят, скопилось и не перечесть, да еще пехоты столько!

Ответ на вопрос был получен сразу же, как только ступили на землю.

Весь плацдарм избороздили траншеи: там разместилась пехота. Указатели-столбики с условными значками на прибитых дощечках определяли место расположения «хозяйств». Через траншеи перебросили переходные мостики для автомашин и танков. Таким образом, закопав в землю пехоту и рассредоточив по поверхности земли прибывшую ночью технику, командование решило труднейшую задачу сосредоточения крупных сил на небольшом плацдарме.

Курить запрещено, нигде ни огонька; только в глубоком темном небе ярко светили звезды. Часам к четырем утра стих шум моторов, а еще через час на берегу Днестра наступила полная тишина. Только доносится откуда-то прямо из-под земля приглушенный говор солдат-пехотинцев да тихий шепот из-за листвы деревьев, где у башен своих танков примостились танкисты.

Взволнованная тишиной этой ночи, я лежала на траве около своей машины, закинув руки под голову, и смотрела в просвет деревьев на далекое небо.

«Где будет мое место завтра в бою?.. Эх, если, бы самой командовать хотя бы танком!»

— Не спится, лейтенант? — услышала я голос заместителя командира бригады по политчасти гвардии подполковника Оленева.

— Нет.

— Что так? Думы мешают?

— Мешают, товарищ гвардии подполковник.

— Тогда идите к нам, — позвал Оленев, — вместе подумаем.

У его машины сидела группа офицеров из штаба и батальонов.

— А ну, выкладывайте свои думы.

Выкладывать, да еще перед такой большой аудиторией!

— Как вам нравится ваша служба?

— Не нравится, — чистосердечно призналась я.

— Вот это интересно! Почему же? Бригада у нас гвардейская, народ хороший, дружный.

— В том-то и дело, что бригада гвардейская, танковая бригада, а мне не придется воевать танкистом. Посадили в штаб, буду теперь на побегушках.

— Э-э, да тут дело серьезное, — сразу отбросил шутливый тон Оленев. — Так что же, по-вашему, все мы не настоящие танкисты? — Он обвел рукой офицеров, сидевших вокруг.

— Да нет, почему же, дело не в том… — смутилась я.

— Именно в том. Молоды еще, голова горячая, так и не терпится в бой на собственном танке. К сожалению, это не только вы так думаете. Как относятся, например, к офицеру связи танковой бригады? — продолжал Оленев. — «Штабной работник», — пренебрежительно говорят строевики. А «штабной работник» с одним автоматом в руках пробирается на мотоцикле или «виллисе» от батальона к батальону без дороги, сквозь лес, где за каждым кустом возможна засада, днем и темной ночью, в дождь, слякоть и грязь, подвергаясь на каждом шагу смертельной опасности, для того чтобы прислать или привести помощь строевикам, сражающимся за толстой броней.

Офицер связи должен обладать очень высокими качествами: глубокой партийностью, ясным и честным пониманием своего долга перед товарищами, командованием, Родиной. То есть всем тем, что особенно присуще разведчикам, тем, что заставляет человека поступать именно так, как надо, когда на пути его встречается смертельная опасность, а он один на один со своей совестью. Вот к чему вы должны себя готовить, а не к «побегушкам», как вы считаете.

Рассвело. Легкой дымкой подернулся Днестр, в ложбинке перед нами курился туман. Блеснули первые лучи солнца, и вместе с ними, разрывая тишину, загрохотали сотни орудий. От сооружений, за которыми противник считал себя недосягаемым, буквально летели щепки; замолчала начавшая было отвечать вражеская артиллерия. Еще не стих огонь наших пушек, как до нас донеслось могучее «ура»: перешла в атаку пехота.

Когда всего в нескольких километрах идет бой и люди готовы хоть сию же минуту принять в нем участие, трудно сдерживать себя, чтобы не выбежать на ближайший курганчик, не взглянуть — что-то там, впереди. Трудно и необычно, зная, что уже идет бой, продолжать курить в рукав, говорить шепотом и не сходить с места.

Танкисты устроили «засаду» и, перехватывая связных и раненых, жадно выпытывали у них подробности боя. С особенным пристрастием вели «допрос» механики-водители: где обнаружены замаскированные участки, в каком направлении особенно много подорвалось на минах танков?

Первые вести были малоутешительными: оборона у противника подготовлена тщательно, он упорно сопротивляется. Наша пехота продвигается медленнее, чем это было запланировано. До рубежа ввода нашего корпуса в прорыв еще далеко, и нам предстояло запастись терпением.

По-прежнему тихо в нашей роще, по-прежнему никто не сходит со своих мест. Даже птицы, ошалело метавшиеся во время артподготовки, обманутые тишиной, успокоились и опустились на деревья.

Танкисты знают: еще не взяты у немцев командные высоты, с которых легко просматривается весь плацдарм. Отлично видны оттуда и наши рощи, в которых спрятан не очень радостный для врагов сюрприз — наш механизированный корпус. Один человек в танковом комбинезоне, появившийся на опушке, может навести противника на мысль о скрытых пока еще от него танковых частях.

Самые трудные минуты в жизни солдата на войне — это последние минуты перед сигналом атаки, началом боя. Напряженным ожиданием наливается каждый мускул. И хочется остановить время: подожди, дай собраться с мыслями и силами; и хочется подтолкнуть его: скорее, я уже готов. Уже руки уперлись в бруствер окопа, уже пальцы немеют, сжимая рычаги… И вот первый снаряд, первый шаг пехотинца, первый метр вперед рывком преодолевает танк. Будто разом отпустили свернутую спиральную пружину, и она, стремительно распрямляясь, освобождает тело и мозг от тягостной нагрузки, все становится на свое место: ты в бою, и уже никакие мысли не занимают тебя, кроме одной — исполнить то, что тебе положено, и, может быть, чуточку больше. Но это минуты, а у нас впереди были еще целый день и ночь такого ожидания и вынужденной бездеятельности.

 

НА ПРУТ!

В ночь на двадцать первое августа на плацдарм прибыли новые части. Дрогнула и сразу стала разваливаться немецкая оборона. На следующий день наше соединение вошло в прорыв.

Набирая скорость, стремительно вклинивались в расположение врага танковые колонны. Плотно закрыты люки танков; прижавшись плечом к броне, сжимая в руках автоматы, всматривались в недалекие рощицы автоматчики десанта.

Вперед, только вперед! Мимо опрокинутых пушек врага, мимо развороченных блиндажей, мимо сгоревших вражеских танков, мимо трупов в серо-зеленом обмундировании… Вперед!

То и дело в поле у дороги разрывались вражеские снаряды.

Но вот и заминированный участок позади; пройдены последние немецкие траншеи; уже менее обгорелая земля под ногами, чище воздух — линия вражеской обороны осталась далеко позади.

В облаках желто-бурой пыли, мимо необъятных кукурузных полей, мимо небольших рощиц шли танки бригады. Из открытых люков башен выглядывали командиры, исчезла напряженность в позах десантников, не так крепко прижимались солдаты к броне. Штабные машины с трудом поспевали за танками.

Холмистая местность сильно затрудняла наблюдение. Только дойдя до вершины холма, видишь, что делается внизу под ним или на скатах следующего. Отступающий противник, конечно, использовал особенности местности, и наши танки частенько попадали под огонь вражеских арьергардов. Но боя немцы не давали; огрызнувшись, они уступали дорогу.

Громить их — значит уклоняться от маршрута.

— Пусть уходят, — махнул рукой командир бригады. — Далеко не уйдут, доберемся.

В два часа ночи передовые танки 3-го батальона капитана Колбинского, проскочив через косогор, хотели было спуститься по небольшой ложбинке к реке, но были встречены сильным артиллерийским огнем. Не успел еще штаб бригады оттянуть в сторону свои автомашины и рации, как батальон Колбинского был готов атаковать противника. На вершине холма лихо развернулись пушки приданного нам ИПТАПа. За танками Колбинского, в промежутках между ними, выросли темные, молчавшие до поры до времени самоходные орудия.

— Готов к атаке! — доложил по радио Колбинский. — Разрешите командовать огнем артиллерии?

— Командуйте! — ответил комбриг.

Мы, офицеры штаба, находясь неподалеку от орудий ИПТАПа, следили за тем, как развернется бой.

— Сейчас мы увидим очень умный и красивый маневр. Колбинский умеет воевать с толком, — сказал Луговой, стараясь сохранить внешнее спокойствие. Однако майор явно волновался.

— Комбат Колбинский командует: «Артиллерии приготовиться, смотреть цель!» — передает радист.

— Как — смотреть?! — встревожился Луговой.

В это время сильные фары танков осветили долину реки, до отказа забитую обозами, пехотой и артиллерией противника. Лишь одно мгновение горели фары. После яркого света, казалось, стало еще темнее.

— Капитан Колбинский приказал: «Артиллерия, огонь!» — едва успевал передавать радист слова команды.

Полыхнул залп, дружный, резкий, как будто кто-то с силой разорвал большой кусок коленкора, за ним второй, третий… Внизу взметнулись рваные языки пламени.

— Прекратить огонь! — командует Колбинский. — Танки, вперед!

Танки рванулись вниз. Мы больше ничего не видели, слышался только рев танковых моторов, гром, лязг, скрежет. Батальон Колбинского настиг врага.

— Вот, пожалуйста! — радостно сказал Луговой, когда мы шли к своим машинам, — я же говорил, Колбинский очень умно проводит бой. Дал артиллеристам взглянуть на цель, чтоб не садили в «белый свет». Атака? Смелейшая атака. Разве это не «наглядное пособие»?

Назавтра, приехав в 3-й батальон с приказом перехватить железную дорогу, связывающую Молдавию и Румынию, я застала Колбинского в горе: только что погиб один из любимых его командиров танка.

— Парень-то какой был! — говорил Колбинский. — Золото, а не парень! Я ему рекомендацию в партию перед боем написал. Дважды горел, в каких серьезных переплетах был — все берегла его судьба! С первых дней войны на фронте, а вот сейчас, на исходе войны, погиб…

С задачкой-то вы, лейтенант, запоздали, железную дорогу я и сам догадался покалечить. Доложите комбригу: железнодорожное полотно в нескольких местах взорвано. Связь на протяжении полутора-двух километров уничтожена, столбы сбиты. И лейтенанта на этом деле потерял… — вздохнул Колбинский. — А как он красиво столбы валял! Сам сел на рычаги, да как пошел!.. — Глаза у Колбинского загорелись. — Только, смотрим, столбы так и летят, подшибет он столбик, тот на танк завалится, о башню ударится — и в сторону. А потом черт его вынес из танка… И вытянулся же во весь рост. Будка там железнодорожная была, будку ту хотел, что ли, проверить, а может, и сломать, кто его знает. Только видим мы издалека, будто ветром сдуло парня с танка. Перестрелка открылась. Пока подоспели, он уже умер. Сволочь какая-то в будке засела и подстрелила такого офицера!..

— Поймали стрелявших?

— Да нет. Танкисты мои у них визитных карточек не спрашивали, когда ту будку с землей смешивали, — отозвался комбат. — Ну ладно, давайте, что у вас там еще есть.

Сообщила ему новый маршрут. Колбинский еще раз вздохнул и склонился над картой. Затем он отдал команду, танки вытянулись в колонну и стали медленно удаляться, а комбат все смотрел туда, где экипаж одиноко стоявшего в поле танка хоронил своего командира. Когда, отдавая последний салют, из танка застучал пулемет, Колбинский молча достал пистолет и, медленно подняв его, послал вверх три пули.

— Мать у него есть, — прощаясь со мной, сказал комбат. — Выйдем из боя, напишу ей. Матерям я всегда сам пишу. И ребятишкам… Пусть сохранят на всю жизнь память — письмо об отце-воине.

Солнце склонилось к далекому горизонту, когда, выйдя на вершину большого холма, мы увидели зеленую долину в венце окружающих ее холмов. Переплетаясь с блестящей лентой реки и черной полосой железнодорожного пути, долину перерезало шоссе. Вытянувшись на несколько километров по шоссе, в излучине реки раскинулось большое село и железнодорожная станция одной из жизненных магистралей Молдавии — Чимишлия. Сквозь сплошную зелень садов виднелись только крыши низких домиков. Солнечный луч скользнул по окраине села и, как бы приоткрыв завесу, осветил скрытую под сенью мирных яблонь батарею противника и фашистские танки.

— Товарищ полковник, дайте-ка я внесу поправочку в пейзаж, — подошел к комбригу командир приданного нам артиллерийского полка подполковник Дедух.

— Что сделаете? — не понял полковник.

— Да пейзаж поправлю. То ж не дело тем фашистам, как навозным жукам, по такой красоте ползать. Разверну полк, да как ударят мои орлы!.. От буде добре! — разгладил он пышные усы.

— Поправите, говорите?! — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал комбриг, поднося к глазам бинокль и всматриваясь в даль. — Подождите еще.

Дедух принялся обиженно теребить свои усы. Все эти дни он был «безработным»: его опережали танкисты — было от чего и сердиться и теребить ни в чем не повинный ус.

Между тем наши танки подошли к Чимишлии. Справа развернутым строем, стреляя с ходу, мчались танки Колбинского, слева, закрывая выход из долины, вел свой батальон гвардии майор Ракитный. Бой как на ладони. Как в кино, все видно. Но в кино это идущие в атаку танки — и только, а здесь за броней каждого танка знакомые, близкие лица товарищей.

Танки Ракитного шли неторопливо: то один, то другой останавливался на несколько секунд, и тогда пушку окутывал белый клубок дыма — это танкисты стреляли с коротких остановок. Такой огонь, конечно, более эффективен.

Третий батальон был немного дальше от города, чем батальон Ракитного, и Колбинский вел свои танки, казалось, на предельной скорости. Должно быть, комбат задумал занять город с ходу. Но Колбинский не видел того, что видели мы: притаившуюся, еще не открывшую огня вражескую батарею.

— Ориентируйте Колбинского: справа из-под яблонь ему угрожает артиллерия противника. Пусть спустится в низинку, поближе к шоссе, — приказал комбриг.

Но в это время из-за домов, из зелени сада и из кустиков у самой железной дороги, к которой почти подошел Колбинский, полыхнула огнем немецкая артиллерия.

Первые танки будто споткнулись, один окутался клубами черного дыма, другой, слегка накренившись набок, немедленно открыл огонь.

Остальные машины остановились в замешательстве, но через мгновение они стали расползаться, отстреливаясь на ходу и маскируясь за стогами сена и в небольшой рощице. Три танка отделились и, быстро свернув в низинку, не простреливаемую из села, помчались вперед с явным намерением обойти неприятельскую батарею и ударить ей во фланг.

На направлении Колбинского огонь усилился, немцы, видимо, решили упорно защищать важный для них узел железнодорожной и шоссейной магистралей. Ракитный между тем почти беспрепятственно достиг села и вел бой на окраине.

— Теперь давайте, Дедух! Надо помочь Колбинскому, — коротко распорядился комбриг.

Оглушенные дружным залпом артиллерийского полка, мы убедились, что «орлы» Дедуха умеют работать и быстро и точно. Окутав зеленые яблони серой пеленой, взметнулся густой черный столб дыма: одним фашистским танком стало меньше.

— От так покрасивее пейзажик-то, — констатировал Дедух.

Поддержанные огнем артиллеристов, сразу с двух сторон ворвались в Чимишлию батальоны Колбинского и Ракитного, а уже через полчаса и штаб бригады въезжал в село.

Еще стлался над селом дым боя, еще чадили горящие вражеские машины, а на шоссе навстречу нашим танкам вышло все население. Нас засыпали цветами, цветы бросали под колеса машин, под гусеницы танков.

На перекрестке дорог, где остановился наш штаб, старый дед недоверчиво щупал погоны на плечах комбрига.

— Не было у советских таких, вот какие были у них.

Нарисовав на земле квадраты и прямоугольники, дед-молдаванин все еще недоверчиво покачивал головой: он никак не представлял себе советских офицеров в погонах.

Недоумение старика разрешил подполковник Оленев:

— Дед, а дед, ты видел когда-нибудь партийный билет?

— Коммунистический-то? Видел, — ответил дед, — у старшего внука видел.

— Тогда смотри. Видишь, советские мы. — И Оленев показал деду партбилет.

Дед протянул к нему руки, дотронулся до красной книжечки, и вдруг сморщилось его лицо, и старик заплакал. Мы стояли тесным кружком и молча смотрели на плачущего деда. А дед, поклонившись во все стороны всем нам низко, в пояс, обнял Оленева:

— Пришли, хорошие мои… пришли, родимые… Думал, не доживу, не свижуся…

Потом приосанился и важно пригласил нас к себе в хату.

— Режь всю птицу, гостей угощать будем! — приказал он внуку.

Пытаясь предотвратить поголовное истребление дедовой птицы, мы запротестовали, но было уже поздно: мальчишка свернул головы двум курицам, составлявшим птицеферму деда. Дед подрыл угол хаты и вытащил оттуда тщательно завернутую в бумагу и тряпицу фотографию — обыкновенную семейную фотографию: старый дед посередине, рядом курносый мальчуган и девочка с тоненькими косичками. За спиной деда молодая женщина чуть склонила голову, касаясь пышной короной кос плеча лейтенанта с кубиками и пушечками на петлицах.

— Старший внук, — похвалился дед, — тоже большевик. Перед самой войной в отпуск приезжал — тогда и снимались.

На кровати лежала девочка с тоненькими косичками — та самая, что на фотографии. Мать ее фашисты угнали в Германию. Когда мать вели по дороге, девочка бросилась к ней, но эсэсовец сбил ребенка с ног и топтал детские ножки тяжелыми сапогами, приговаривая: «Ни бигить, ни бигить!» Девочка долго смотрела на старую фотографию, потом подняла на нас не по-детски серьезные глаза:

— Теперь скоро папа приедет, и мама тоже, и ноги поправятся.

Собрав все сладости, что нашлись в карманах у меня и товарищей, я положила их перед девочкой. Тонкая ручка обняла меня за шею…

Ночью, заняв круговую оборону, бригада приводила в порядок свои силы. Завтра решительный день — выход на Прут. На карте, куда я в течение двух дней наносила время каждого, даже самого короткого боя, дату освобождения села, отражена вся жизнь танковой бригады в тылу врага. Расхождений с приказом почти не было: шли точно по указанному графику.

В батальоне Колбинского, куда я приехала уточнить некоторые данные о состоянии батальона, Лыков и заместитель Колбинского старший лейтенант Новожилов пригласили меня поужинать. Вид у танкистов усталый, лица закопченные, обветренные — не даром достался боевой двухсуточный марш. После сытного ужина у меня слипались глаза, и я с трудом напрягала слух, стараясь внимательно слушать рассказ Лыкова о прошедших боях. Мы сидели около ремонтируемого танка; танкисты работали медленно, сказывалась усталость. Взглянув на любого из них, казалось, физически ощущаешь, как сама собой склоняется у человека отяжелевшая, ставшая будто свинцовой голова и то, какого напряжения стоит заставить ловко работать натруженные руки.

Работали молча, только металлическое позвякивание инструмента нарушало тишину, да разве кто-нибудь глухо выругается с досады на неотвертывающуюся гайку.

— Клец! — раздался голос Колбинского. — Где он притих? Уж не заснул ли? — Колбинский сидел на башне своего танка, недалеко от нас.

— Нет, товарищ капитан, — откликнулся из-за танка Клец, — каток сымаю. Ну и тяжел! От, товарищ капитан, добре було б, когда б вы столько каши давали, як цей каток!

— Так ты б от той каши враз на тот свет отправился, — в тон Клецу откликнулся Колбинский. — Маленький ты, утроба не выдержит.

— Когда кашу не выдержит, та бис с ней, с утробой. А помру, так пойду не иначе як у рай. Там же такой приказ: кто хочь один каток сымет, тот уже кандидат только в рай — кряхтя, не переставал болтать Клец. — А я скильки их попеременял та всякой другой работы поделал.

— Не, и не мечтай, в рай таких болтунов не берут, — там тыхие та скромненькие, куда тебе, Клецу, — усмехнулся в темноте Колбинский.

— Та шо вы возражаете? Вам же сподручнее, шоб меня в рай допустили.

— Почему? — удивился Колбинский.

— А от. Погуляю это я у раю, а как вам сто лет стукнет, так буду у ворот поджидать. Придете вы в рай да покличете: «Де тут мой архангел Клец?» — а я вже тут. Скажете вы: «Ну-ка, Клец, сделай мне в момент то-то и то-то, бо на земли, помнится мне, ты хороший работник був». Я крылами помахаю, бо там в спецодежду крылья входят, враз слетаю, куда нужно, — и все готово. От здорово!

— Здорово! А ну, давай проверим: архангел мой Клец, шоб через пять хвылин цей танк був на ходу, а люди отдыхали, — шутливо приказал комбат.

— Ой, товарищ капитан, тут на два часа работы, — взмолился Клец.

Вокруг засмеялись. Танкисты оживились, работа пошла бойчее.

— Так вот, архангел, — сказал Колбинский, спрыгнув со своего танка и подходя к Клецу, — машина через два часа должна быть на ходу. Там летучка подошла, позови себе на помощь ремонтников и действуй. А экипаж пусть спит: им через несколько часов в бой идти. Лыков, — позвал комбат и, заметив нас, подошел. — Выставь, Степан, караулы из автоматчиков, а экипажам прикажи спать. И сам ложись. Охрану ночью проверит Кузьмич. Он уверяет, что его на старости лет бессонница мучает. — При упоминании о Кузьмиче в голосе Колбинского послышались теплые нотки.

— Это он нарочно о бессоннице говорит, Кузьмич-то, — вставил Новожилов, — будто в самом деле эти дни так просто прогуливался, а сам все время шел с головной походной заставой.

— И откуда только берется что у человека! До войны уж куда гражданским человеком был: парторг театра где-то в Средней Азии. Не молодой ведь, с пятого года, старше всех нас. Мы с ног валимся, а он: «Отдохните, сынки», — и у самого усталости ну ни в одном глазу, — говорит Лыков.

— Член партии он старый, а партия знаешь как закаляет. Я вот ежели на самолюбии, так все равно что Чкалов, — тот без бензина летал, а я могу без снарядов из пушки стрелять. А он на партийности держится, — убежденно отвечает Женя Новожилов.

— Это посерьезнее и повернее твоего самолюбия-то, — поддел его Степан.

Наверное, вопрос о новожиловском самолюбии был притчей во языцех в батальоне, и Лыков ждал вспышки, но беседа затронула слишком серьезную тему, и Новожилов не обратил внимания на подначку.

— Я и сам это говорю, — тихо согласился Женя и, немного подумав, добавил:

— Хороший он человек, наш Кузьмич: простой, свой, душевный.

Еще затемно штаб выехал вперед вслед за Колбинским — головным батальоном бригады. На рассвете танки вышли на вершину последней перед рекой высоты — вернее, на крутой берег широкой поймы. Внизу, под обрывом, приютились домики села Леушени, в полутора километрах левее — большой мост через Прут. И мост, и широкий заливной луг, отделявший нас от реки, и деревушка внизу — все приобрело серо-зеленую окраску от несметного числа вражеской пехоты.

На какую-то долю минуты мы забыли обо всем: и взгляды наши, и мысли, и сердца приковал к себе Прут — государственная граница нашей Родины. Как всегда в минуты решающих свершений, когда происходит что-то очень ответственное в моей жизни, я мысленно обратилась к маме: «Вот, родная, мы и дошли до границы. И дальше пойдем…»

— Поздравляю вас, товарищи офицеры и солдаты, граждане Союза Советских Социалистических Республик, с выходом на государственную границу Родины! — отчеканивая каждое слово, сказал комбриг.

В ответ раздалось такое громогласное «ура», что комбриг даже руками замахал:

— Что вы! Фашисты услышат, нам с ними еще драться надо. А впрочем, пусть слышат. Сейчас они и не то услышат и увидят. Капитан Колбинский, вы обойдете Леушени справа и завяжете бой на берегу. Удар наносить вдоль реки в сторону моста. Батальон Ракитного пойдет на мост. Майора Ракитного предупредить: пока Колбинский не завяжет бой, к мосту не выходить. Около моста будет порядочная свалка. Ею и должен воспользоваться Ракитный, чтобы захватить мост с ходу.

— Останешься здесь, — приказал мне Луговой, — Ракитный подойдет через полчаса. Передашь приказ и пойдешь с ним к мосту. Если батальону потребуется помощь, донесешь в штаб лично. Предупреди и Ракитного: о бое за мост, о захвате или уничтожении его по радио — ни слова. Противник не должен, узнать, что лишается единственной переправы.

Недолго пришлось мне ждать в открытом «виллисе» на развилке дорог среди высокой кукурузы. Вскоре появилась в долине пыльная, ревущая десятками моторов колонна. Едва успела остановить стремительно выскочившие из-за поворота танки охранения. Следом за ними на головной машине батальона подошел Ракитный. Получив задачу, он просиял.

Я стояла в машине, показывая вытянутой рукой направление. В двух-трех метрах, обдавая меня комьями сухой земли и горячим воздухом, разворачивались, занося правый борт, танки, и командиры уже издали приветливо махали рукой. Следом за последней машиной понесся и мой «виллис».

Ракитный остановил батальон на обрывистом берегу, перед мостом. Справа, оттуда, где находился Колбинский, до нас доносился шум боя. Донесся он и до суетившихся у моста гитлеровцев, и если до сих пор их переправа шла более или менее организованно, то близкие выстрелы танковых пушек, как хлыстом, подстегнули неприятельских солдат. Все смешалось. Побросав оружие, давя друг друга, ничего не разбирая на своем пути, бежали солдаты гитлеровской армии к спасительному мосту — дороге на тот берег, берег еще союзной им Румынии. Давка была на мосту, давка у моста.

— Свистопляска какая-то! — пожал плечами Ракитный. — Попробуем пробиться. Мост надо взять как можно скорее.

— И зачем им суетиться, зачем суетиться? — пожал плечами лейтенант Маркисян. — Все равно уходить некуда; не сейчас, так через час сдаваться придут. Такой народ непонятливый, сдавались бы сразу — и им спокойней, и нам волынки меньше.

Взвод лейтенанта Маркисяна был послан комбатом в обход Леушени, но, не найдя удобного спуска с высокого обрыва, Маркисян был вынужден присоединиться к Ракитному.

Ракитный собрал командиров.

— Левее спуск, — сказал майор. — Попробуем захватить мост с ходу. В такой давке, если удастся проскочить на мост, можно добраться до Румынии раньше, чем немцы разберутся, в чем дело. Идти на максимально возможной скорости. При подходе к мосту дать две-три длинные пулеметные очереди.

Обезумевшие от страха солдаты противника не обращали внимания ни на танки, ни на пулеметные очереди: должно быть, решили, что это их собственные танкисты пулеметным огнем пробивают себе дорогу. Все новые и новые толпы бежали к мосту. Они были уже не перед танками, а вокруг них.

У моста батальон был вынужден остановиться перед сплошной колышущейся серо-зеленой массой.

— Назад! — приказал Ракитный. — Назад!

Танки отошли в сторону. Ракитный открыл люк.

Окинув быстрым, испытующим взглядом подбежавших офицеров, он вызвал добровольца идти на мост.

Первым вышел гвардии лейтенант Мишаков. Из-за широкой спины своего командира выглядывал девятнадцатилетний механик-водитель Чижиков — Чижик, или «Полтора аршина от земли», как еще называли его танкисты. Очень хотелось Чижику, чтобы его танк пошел на мост в бой — первый серьезный в его, Чижиковой, жизни бой. Ясные большие голубые глаза старались поймать взгляд комбата. Нарушить дисциплину и вмешаться в разговор командиров он не мог. Но ведь ни в каком уставе не возбраняется смотреть, только смотреть… и умоляющие глаза его были красноречивее слов.

— На мост пойдет взвод Мишакова, — решил Ракитный. — Лейтенант Протченко! — обернулся майор к другому офицеру. — Вы атакуете толпу у моста, гоните в сторону, пусть бегут обратно к Леушени, вдоль реки, куда хотят, хоть к дьяволу! Войско это надо разогнать. В такой свалке мост не то что атаковать, даже разглядеть невозможно. Мишакову быть в готовности. Как только Протченко очистит дорогу, вырваться на мост и на максимальной скорости проскочить его. На том берегу в первую очередь надо обезвредить саперов противника.

Лейтенант Протченко очень скоро довел до сознания гитлеровцев, что на мост их все равно не пустят. Они отхлынули от моста и бросились прочь. Справа вдоль реки катилась встречная лавина, атакованная батальоном Колбинского. Как волны, ударились друг о друга гонимые справа и слева толпы врага, и, как волны, мелкой рябью рассыпались они по лугу, разбегаясь веером в общем направлении — к реке.

Тогда на мост пошел первый танк.

Ведомый маленьким механиком-водителем танк, не снижая скорости, прошел первый пролет… второй… До чего же длинный мост!..

Покусывая нижнюю губу, Ракитный, не отрываясь от бинокля, изучал берег за рекой, оглянулся, окинул взглядом свои танки и снова посмотрел на мост, как бы что-то взвешивая; на лбу майора залегла изогнутая складка.

— Эх, пехоты маловато! — вздохнул майор. — За пятьдесят солдат пехоты с простыми винтовками отдал бы сейчас целый взвод танков с их тяжелыми пушками.

Я прямо-таки вытаращила глаза: «Чтобы командир танкового батальона готов был отдать взвод танков за пехоту?..»

Между тем танк Мишакова дошел уже до середины моста. Вдруг сильнейший взрыв потряс воздух. Полетели вниз балки, бревна, и вместе с ними, скрытый в пыли и дыму, танк рухнул в воду. На секунду оцепенев, забыв об опасности, танкисты бросились к реке. Искалеченный мост, как большой зверь с переломанным хребтом, неловко повернувшись, лежал в реке. Взволнованный взрывом, плескался Прут, а среди обломков, к нашему удивлению и несказанной радости, плавал экипаж затонувшего танка. Оставив люки открытыми, танкисты смогли вынырнуть на поверхность. Плавать умели трое, а маленький Чижик беспомощно барахтался в воде, пытаясь ухватиться за обломки, но под руку попадалась всякая мелочь, и Чижик уже раза два скрывался под водой.

На берегу сняв сапоги, бросился в холодную воду лейтенант Маркисян. Не успел Чижик и трех раз хлебнуть воды, как его уже поддерживала твердая рука.

Радостное «ура» спугнуло выскочивших из-за кустов немцев. Шарахнувшись, они затрусили куда-то в сторону.

Захватить мост нам не удалось, но и противник, взорвавший его, тем самым отрезал путь отхода своим войскам. Вражеские солдаты перестали метаться по мокрому лугу. Как по команде, они повернулись и, подняв руки, пошли прямо на нас — сдаваться.

Однако сдавались далеко не все, и в этом нам пришлось очень скоро убедиться. Батальон Ракитного занял оборону неподалеку от взорванного моста, а лейтенант Маркисян повел взвод к Леушени навстречу своему батальону.

Три танка шли по мокрому лугу. Попадающиеся навстречу группы немецких солдат безропотно уступали им дорогу. Вдруг откуда-то из низинки у моста раздались глухие звуки выстрелов, и почти одновременно один из танков Маркисяна неловко нырнул в неожиданно разверзшуюся перед ним воронку от разрыва вражеского снаряда. Мы не успели и ахнуть, как Маркисян, а за ним и другие его танки уже вели ответный огонь.

— Танки! По звуку слышите? Танки бьют по Маркисяну! — воскликнул Ракитный.

— Надо же помочь ему! — не удержалась я.

— Мы не можем. От нас они скрыты. А Маркисян их видит. Да еще как видит-то! Смотрите, смотрите!

Из низинки медленно поднимался знакомый столб черного дыма: горел вражеский танк.

Короткий бой затих так же внезапно, как и возник. Немцы замолчали. Выпустив еще два снаряда, Маркисян прекратил огонь и, открыв люк, высунулся из танка.

Он был настолько поглощен тем, что происходит в низине у моста, стараясь что-либо разглядеть при помощи бинокля, что не обращал никакого внимания на вражеских солдат, шныряющих в высокой кукурузе.

— Что за мальчишество торчать в открытом люке? Мало ли что может случиться, — недовольно пробормотал Ракитный.

Как бы в подтверждение опасений гвардии майора, из кукурузы неожиданно выскочил немец, взмахнул рукой, и… дальше сознание зафиксировало все одновременно: и немца, упавшего на землю и уползающего в спасительную кукурузу, и хлопок разорвавшейся гранаты, и Маркисяна, тяжело навалившегося грудью на броню и медленно сползающего внутрь танка.

— Ранен! — воскликнула я и побежала к танкам.

— Назад! Вернись! Сумасшедшая! — донесся окрик Ракитного.

Но в эту минуту я забыла о том, что я и офицер связи, что мне необходимо поскорее возвращаться в штаб, что у меня много своих обязанностей. Как в бытность свою санинструктором, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь, бежала я к танку, где лежал раненный на моих глазах лейтенант, нуждавшийся, должно быть, в срочной помощи. Уже около танков из кукурузы навстречу мне выскочил долговязый немец. Мы чуть не сбили друг друга с ног. С секунду постояли, ошалело смотря друг на друга, потом — должно быть, от неожиданности потеряв всякое чувство реальности — я не нашла ничего лучшего, как погрозить ему кулаком.

Он тоже, видимо, растерялся не меньше меня и, подняв руки, что-то залопотал.

— А-а, пошел ты прочь! — отмахнулась я и бросилась к танку.

Люк был все еще открыт. Я сунула в него голову — и отпрянула, встретившись с черным глазком пистолета, направленного мне в переносицу.

— Товарищи, так это же я, свои!..

— Лезь скорее сюда, — донеслось из танка.

Маркисян получил множественные осколочные ранения спины и шеи. Танкисты бинтовали его какими-то тряпками.

— Аптечку давайте, йод, бинты, — командовала я, срывая нескладную повязку.

Кое-как общими усилиями забинтовали лейтенанта.

— Вам в госпиталь надо, — сказала ему.

— Что вы! Какой там госпиталь! Мне Колбинский голову оторвет за это ранение. При вас обещал ему воевать с головой. А сам… И дернул меня черт высунуться. И задачу не выполнил… Теперь новую получил по радио. Командир роты передал: сидеть здесь в кукурузе в обороне и не подпускать никого к Леушени с этой стороны.

— То есть как это не выполнили? А «пантера»? — вмешался кто-то из членов экипажа. — «Пантеру» то у немца сожгли. У него теперь здесь ни шиша не осталось. Все батальону полегче будет.

— «Пантеру» сожгли, — согласился Маркисян. — А я вот по-дурацки покалечился. Да что там говорить — продержусь. Был бы ранен, а то тьфу, царапина. У них там, видно, порядок полный. Слышь, даже стрельбы особой нет.

У Колбинского действительно был полный порядок. Не найдя достаточно пологого спуска с крутого обрыва, чтобы обойти Леушени с тыла, Колбинский решил идти прямо на деревню. Узкие улочки Леушени, дворы, сады и заливной луг вокруг были забиты сплошной колышущейся массой, состоящей из людей и техники противника.

Для того чтобы обеспечить спуск батальона огнем, комбат оставил наверху взвод танков. Во главе этого маленького отряда на танке командира взвода остался Кузьмич.

Три танка стояли над самым обрывом, даже не скрытые кукурузой, — три верных стража, под охраной которых батальон мог спокойно совершать свой опасный спуск к деревне, занятой многочисленными врагами. Снизу немцам, должно быть, было страшно смотреть на эти три танка, которые так спокойно пришли, поворчали немного, устраиваясь удобнее, и остановились, всем своим видом показывая, что пришли навсегда и ни уступать, ни уходить не собираются.

Темные на фоне голубого неба, с черными зрачками чуть опущенных пушек, направленных на врага, танки стояли, как три современных богатыря, но не на распутье, а у цели — могучие, непобедимые, угрожающие. Немцы пытались обстрелять их, но стреляли, видимо, наспех. Окутанные дымкой близких разрывов, танки оставались невредимыми и в ответ на хлопотливые, частые выстрелы противника изредка солидно ухали пушками. Внимание противника так было занято маленьким отрядом Кузьмича, что Колбинский сумел подвести батальон к самой Леушени и ворваться в деревню. Танки с ходу проскочили через село и завязали бой на противоположной его окраине.

В это время в село по дороге въехал на своей штабной машине капитан Лыков. Первое, что он увидел, были четыре больших штабных немецких автобуса. Дом, у которого они стояли, горел. Степан выскочил из машины и поймал за рукав вынырнувшего откуда-то Клеца.

— Вывози наверх автобусы! — крикнул он старшине и бросился к ближайшей машине.

В кабине сидел, сжав голову руками, солдат. Лыков даже стрелять не стал, просто выбросил немца за шиворот из кабины и сел за руль.

Когда автобус был уже наверху и надежно скрылся в кукурузе, капитан сбежал вниз за вторым и, едва не опрокинувшись на крутом повороте, вывел и его. Наверху уже были остальные машины, выведенные Клецом и подоспевшим офицером связи бригады капитаном Невским. Лыкову еще раз пришлось пешком вернуться в Леушени за своей машиной: шофер слишком послушно стоял там, где оставил его капитан. А когда вернулся, в захваченных автобусах хозяйничали какие-то заблудившиеся немецкие солдаты. Вскрывая ящики, они беспечно разбрасывали бумаги, разыскивая для себя что-то более интересное. От неожиданности Степан остановился как вкопанный.

— Товарищ капитан, — услышал он над самым ухом срывающийся голос Клеца, — товарищ капитан, Кузьмича убили!..

— Где он? — обернулся Лыков.

— Там, у танков. Как же так, товарищ капитан! Кузьмича-то?! — горестно, прижимая к груди руки, причитал Клец.

— Молчи! — прикрикнул на него Лыков. — Смотри, — сказал он, указывая на раскрытую дверь автобуса.

— Тю-ю!.. — удивился Клец. — За яким бисом их сюда занесло?

— Займись ими, я к Кузьмичу, — бросил, убегая, Лыков. Но, пробежав не более десяти шагов, почти столкнулся с Максимовым. Капитан сам шел ему навстречу и был, безусловно, жив. — Кузьмич, дорогой, — обнял Лыков, — жив?!

— Вытри мне лицо чем-нибудь, — попросил Максимов.

Только сейчас, выпустив его из объятий, Лыков увидел, что лицо Кузьмича залито кровью.

— Да ничего страшного, пустяки, царапины. Вишь ты, пуля попала в фуражку, прямо в звездочку, — брызгами свинцовыми и поцарапало, — заметив испуг на лице Степана, объяснил Максимов.

Сухим платком немного подсохшая кровь не стиралась. Степан схватил флягу, взболтнул и, отвинтив крышку, намочил платок.

— Что у тебя там? — заинтересовался Максимов.

— Водка.

— Жаль добро-то переводить.

— Ничего, на наш век хватит, а водка для протирания даже лучше — дезинфекция.

На умытом лице Кузьмича действительно оказались лишь неглубокие царапины.

— Ну, теперь показывай свои трофеи, — потребовал Кузьмич.

У трофейных штабных автобусов никого не было. Несколько поодаль, скрывшись за небольшим деревцем, стоял Клец, не спуская глаз с открытой двери одного из автобусов.

— Где немцы? — спросил Максимов.

На лице Клеца в течение какой-нибудь секунды сменилась целая гамма чувств: испуг, удивление и такая сияющая радость, что Кузьмич почувствовал себя вознагражденным за пережитую неприятность и свое ранение.

Наконец Клец обрел дар речи.

— Ой, товарищ капитан, шо ж вам лоб не перевязали?

— Перевяжу еще. Немцы где? — повторил вопрос Максимов.

— Та там, у автобусе. Якось ящик железный ковыряют.

— А ты что стоишь? Я тебе что приказал? — вскипел Лыков.

— Та вы же казали: займись ими, — добродушно ответил Клец, — от я и занимаюсь. Думаю, як бы их так взять, шоб воны, бисовы души, с переляку машину не попортили. Воны ж сейчас дуже нервные. От я все винтовки ихние взял, шо вони коло автобусу покидали. Зараз и до них черед дошел.

Клец вытащил гранату и, зажав ее в руке, подошел к открытой двери автобуса и легко впрыгнул внутрь.

— Сдавайтесь, хлопцы. Шукать бильш не треба. Мы зараз все найшлы, — раздался его голос. — От добре! Выходь наружу.

Из автобуса вывалилось пять оторопелых немцев. За ними показалась сияющая физиономия Клеца.

— От, я ж казав, — обратился он к Лыкову, — с ихним братом надо интеллигентно: битте — пожалуйте в плен. А воны, паразиты, и сами рады до плену, да, может, не знали, де той плен помещается, поки меня не побачили.

У пленных вид был скорее напуганный, чем радостный, как утверждал Клец, но они уже не интересовали ни Максимова, ни Лыкова. Капитаны бросились подбирать разбросанные бумаги. Оказывается, Лыков захватил автобусы оперативного отдела штаба немецкой армии; среди найденных документов был ряд важных и ценных. Железный ящик был полон немецких, румынских и венгерских денег.

— От бисовы диты! — возмутился Клец, увидев, чего искали плененные им немцы. — Их часть небось бой ведет смертельный, самим, може, до смерти пять минут оставалось, а воны за гроши хватаются. Ну як фашистам с нами воевать, когда воны своих солдат так грабить приучили, шо те товарищей своих в бою бросають та казенные гроши граблют. А наши солдаты за полковую или другую какую казну так жизнь бы положили, а врагу не отдали — не то щоб себе карманы грошами набивать. Э-э, нет, как наш солдат воюет, никто не умеет. Усэ у нас с ворогом воюет, даже от — маненькая звездочка жизнь хорошему человеку спасла, — с нежностью погладил Клец раздробленную, сплющенную звездочку на фуражке Максимова.

 

СОЕДИНИЛИСЬ

Выходом на Прут наше соединение рассекло вражескую группировку на две части. С востока и юга румыно-немецкую группировку теснили войска Третьего Украинского фронта. С северо-запада, со стороны Ясс, вдоль Прута шли части Второго Украинского фронта; им оставалось преодолеть тридцать — сорок километров, чтобы соединиться с нами и окончательно окружить вражеские войска в Молдавии.

Основные силы механизированного корпуса заняли оборону по берегу Прута. Танковую бригаду перебросили километров за двадцать назад от Леушени.

Перед нами стояла непроницаемая стена огромного леса. В лесном массиве, по показаниям пленных, скопилось более двадцати пяти тысяч вражеских солдат и офицеров; у них немало танков и артиллерии. Ночью можно было ждать контратаки. От леса вытянулась длинным полуостровом густая роща. В роще на небольшом холме в центре своих подразделений разместился штаб бригады. Слева стояли танки Ракитного. Под машинами отрыли окопы для автоматчиков. Правее на двух холмах занял оборону Колбинский.

С тех пор как мы вошли в прорыв, никому из нас не удавалось поспать хотя бы два-три часа подряд. Подремлешь на ходу или прислонившись к броне танка — и снова бодрствуешь.

Выспаться не удалось и в эту ночь: мне приказали «сидеть на телефоне» и поддерживать связь с батальонами, в случае необходимости будить командование.

— Роза, Роза, — монотонно вызывал телефонист батальон Ракитного.

На минуту-другую, пока длится вызов, склоняется сама собой голова, и я сразу, как в черную пропасть, проваливаюсь в глубокий сон. Кто-то дотрагивается до моего плеча. Откуда-то из глубины слышу: «Роза отвечает, товарищ лейтенант».

— Сирень, Сирень, — вызывает телефонист Колбинского, и снова тяжелый сон на две-три минуты.

Вдруг со стороны Ракитного, часто захлебываясь, застучал пулемет, послышались длинные автоматические очереди.

— Роза, Роза! — вызывал телефонист.

— Немцы атакуют, — услышала я приглушенный голос комбата, — их очень много.

У Колбинского пока тихо. Стихло все и у Ракитного. Одиноко, надрывно забился пулемет и тоже замолчал.

— Роза, Роза! — вызывал телефонист. — Не отвечает Роза, товарищ гвардии лейтенант. Роза, отвечай, Роза, Роза, Роза!

Я схватила трубку.

— Роза, отвечай же, Роза!

Ракитный молчал.

Все напряженнее ружейно-пулеметный огонь со стороны Ракитного. Ухнула танковая пушка.

Подполковник Оленев, подсевший к нам, прислушивался к шуму боя и поглядывал изредка на спавших комбрига и Лугового.

Пули уже свистели у нас над головами, обрывая листья с деревьев.

— Роза отвечает, товарищ гвардии лейтенант, — доложил в эту минуту телефонист.

Послышались торопливые слова Ракитного:

— Меня обходят. Фашисты, не принимая боя, ползут между танками, обтекают их и уходят в сторону Карпинени. Веду круговой огонь, но их очень много. Ползут и ползут… Дайте шрапнелью прямо по моим танкам, — люди в машинах, а автоматчики под танками. Только скорее, иначе их пройдет слишком много.

— Передайте Дедуху, пусть накроет шрапнелью танки Ракитного, — приказал разбуженный Оленевым Луговой.

Подполковник Дедух выслушал переданное ему по рации приказание:

— Добре, зараз сполню.

Я представила себе, как он разгладил согнутым указательным пальцем пышные рыжие усы, медленно повернулся и отдал команду своим командирам. Твердый голос и четкая команда до странности не вязалась с ленивой фигурой и медлительными, даже сонными движениями подполковника. Может быть, поэтому каждый раз звучавшая, как сухой, короткий выстрел, команда его воспринималась особенно быстро и легко.

— Прикажите Ракитному войти в радиосвязь, — сказал мне комбриг.

Сзади как будто ударили по большой наковальне: правее нашего леска с шуршанием и свистом пролетели первые снаряды. Дедух вызвал к телефону Лугового:

— Шо там Ракитный? Де мои снаряды падають, чи на його голову?

С радиостанции сообщили:

— Снаряды рвутся точно над танками. Ракитный просит еще огня…

— Молодец Дедух! — взял трубку Луговой. — А ну, подбавьте еще.

— В точку?! — не то вопросительно, не то утверждающе прогудело в трубке. — О, це добре!

Танкисты Ракитного потом рассказывали, что престо страшно было сидеть под таким огнем. Осколки градом били по броне. Гитлеровцы не выдержали и поспешно отступили к лесу. Ракитный по радио попросил прекратить огонь.

— Будет? — спросил ровным, казалось даже безразличным, голосом подполковник Дедух. — Це тоже добре. Шо ще надо? Ничого? Бувайте!

— Старый хитрец! — смеялся Луговой. — Говорит, будто стрелял без подготовки. Можно подумать, чай пил с вареньем. А он еще днем пристрелял свои орудия по ориентирам. Усмехается себе в усы: «Шо б без меня, без «бога», робили «трахтористы»?»

Не успел затихнуть бой у Ракитного, как со стороны батальона Колбинского часто заухали танковые пушки.

— Меня атакуют танки. Веду бой. В помощи пока не нуждаюсь, — сдержанно сообщил командир батальона.

Стрельба усиливалась. Через некоторое время до нас донесся сильный взрыв. А минут через пятнадцать к телефону снова подошел Колбинский:

— Докладываю. Атака противника отбита. Думаю, что сегодня больше не повторится. Разрешил людям отдыхать. Прошу отправить одного моего лейтенанта в госпиталь, ранен еще под Леушенью. Сейчас его приведут к вам.

— Надо как-то переправить раненого в корпус, — сказал комбриг. — Где доктор? А впрочем, — он обернулся ко мне, — позаботьтесь о раненом вы. Хоть вы и танкист, а все же медицина — кровное женское дело, да и знакомое вам.

Вот так у меня всегда получается. Была санинструктором — дали танк: воюй танкистом. Стала танкистом — отобрали танк, дали «виллис» да еще никак не могут забыть о моем медицинском прошлом.

Впрочем, я и сама о нем не забывала. То ли это медицина так сильно въелась в меня, то ли действительно она «кровное женское дело» — во всяком случае, при виде раненого знакомое чувство щемящей боли за его боль приливало к сердцу, и руки сами привычным движением искали бинт для перевязки. И ни разу не возникло мысли о том, что оказывать первую помощь теперь — это уже не моя обязанность. Ведь я умею наложить повязку лучше других танкистов. В тех условиях, в которых вела боевые действия бригада, не всегда оказывались рядом медработники, и я считала прямым своим долгом не забывать своей первой военной специальности.

Не скрою, порой задумывалась: правильно ли поступила, что, поддавшись порыву сердца, стала танкистом? Ведь ничего не может быть на войне благороднее и возвышеннее утешения и облегчения страданий раненого.

Лейтенант, о котором просил Колбинский, оказался не кем иным, как Маркисяном. Он еле добрался к нам, поддерживаемый двумя солдатами. То, что сгоряча представлялось ему царапинами, оказалось серьезными кровоточащими ранами. Повязка промокла, пришлось подбинтовывать. В штаб корпуса ехал наш офицер связи, с ним и отправили лейтенанта.

— Ничего, комбат не рассердился, — шепнул мне на прощание Маркисян. — До свиданья пока что. Совсем не прощаюсь — вернусь еще.

— Э-э, пока ты будешь в госпитале, мы далеко уйдем, не догонишь, — сказал, усаживая его поудобнее в машине, офицер связи.

— Ничего, я найду. У меня уже опыт есть на этот счет, — ответил Маркисян и, доверительно сжав мне локоть, шепнул: — Не головой, так сердцем найду. Понимаешь?

Остаток ночи прошел тихо. Только утром узнали мы подробности боя, проведенного Колбинским.

С вечера погода стояла хорошая, ясная.

Танки Колбинского расположились как нельзя более удачно: в темной роще. Зато опушка вражеского леса как на ладони — тихая, мирная, залитая лунным светом. Колбинский сидел возле своего танка, всматривался в непроницаемую, равнодушную стену леса, стараясь уловить движение противника.

— Нервничают танкисты, товарищ гвардии капитан, который час уже сидят наготове, — доложил капитан Лыков.

— Прикажите в каждом взводе выставить одного наблюдателя. Остальным отдыхать! — распорядился Колбинский и, запахнув шинель, устроился было поудобнее. Но отдохнуть так и не пришлось. Заревели моторы, свалились, ломая лунную дорожку, деревья, и на опушку леса вышли немецкие танки.

Вскочив на ноги, «комбат-три» на какую-то секунду застыл на месте.

— Командиров рот ко мне, — коротко бросил, не оборачиваясь, комбат, — и чтоб тихо!.. Запрещаю курить, чтоб ни один огонек не демаскировал наши позиции. Каждому танку наметить цель. Стрелять только наверняка, как подойдут ближе. И только по моей команде, — приказывал Колбинский подбежавшим офицерам.

Вражеские танки медленно приближались. Руки механиков-водителей — на рычагах, орудия наведены на каждый вражеский танк. Потянулось томительное ожидание. Нелегко идти в атаку, но еще труднее вот так — видеть врага и не стрелять. В такие минуты рука сама тянется к электроспуску пушки…

— Товарищ капитан, товарищ капитан! Смотрите, из леса за танками маленькие машины выскочили! — позвал Колбинского радист его танка.

Колбинский поспешно взобрался на броню. Из-за кустов выскочила маленькая темная тень и сразу в сторону, за танки. Блеснули стекла — легковая машина! За ней другая, третья. За ними из леса снова показались танки. Все стало ясным: под охраной танков фашисты кого-то вывозили.

— Лыков, чей взвод крайний справа?

— Лейтенанта Торопова.

— Я с Тороповым пойду в обход. Немцы из-за своего шума нас не услышат. Остаешься за меня. Подпустишь их как можно ближе. Огонь открывать по моему сигналу — две красные ракеты. Если я не успею… — комбат смерил взглядом расстояние до фашистских танков. — Нет, я успею.

Танк Колбинского, попятившись, скрылся в молодой роще. Расчет комбата на своеобразную звуковую маскировку — гул немецких танков — оказался верным. Не то что противник, даже Лыков не слышал дальнейшего движения своих танков. В одном ошибся Колбинский. Он рассчитывал выйти во фланг противника и обстрелять автомашины. Но, прибыв на место, увидел, что до машин очень далеко. Ночью на такой дистанции о прицельном огне и думать не приходилось. Если просто открыть огонь, машины скроются в лес.

А первая линия вражеских танков подходила все ближе к танкам батальона. Больше ждать не приходилось. И Колбинский решился на дерзкий маневр.

— Дать две красные ракеты! — приказал командир батальона.

Взметнулись к небу два красных огонька — сигнал батальону открыть огонь, — и почти одновременно с яростным огнем батальона между двумя линиями вражеских танков, опрокидывая и давя легковые машины, промчался танк Колбинского, а за ним взвод лейтенанта Торопова. Расчет был точен. Передовые немецкие танки, занятые боем с точно бьющими из темноты советскими танками, не видели, что делалось у них за спиной. Задняя линия опомнилась только тогда, когда добрая половина охраняемых ими машин была уже опрокинута. Танк Колбинского и две другие машины проскочили благополучно, но замыкающий танк лейтенанта Торопова был подбит фашистами.

Колбинский не успел развернуться, чтобы прийти на помощь лейтенанту. Торопов направил свою горящую машину прямо на врагов, окончательно расстроил их ряды, таранив «тигра». Это решило исход короткого, смелого боя — вражеские танки отступили к лесу.

На залитой лунным светом опушке леса, на поле ночного боя осталось семь вражеских танков и пять раздавленных легковых машин с убитыми офицерами штаба 13-й танковой немецкой дивизии; среди них лежал труп генерала.

Утром батальон Колбинского хоронил героически погибших в ночном бою товарищей — экипаж танка гвардии лейтенанта Торопова.

Бригада ушла выполнять новую задачу, а на опушке леса остались свеженасыпанный большой курган над теми, у кого были бесстрашные сердца и бессмертная жизнь, и танк, вскинувший вверх свою пушку, — величественный памятник мужеству боевого экипажа.

По приказу командира корпуса наша бригада должна была занять оборону на другой стороне лесного массива. Дорогу к лесу преградили два горящих вражеских танка, еще на рассвете подбитых Ракитным. Батальоны, Луговой с частью штаба и радиостанциями прошли обочиной, подмяв под себя кустарник. Заметив, с каким трудом проехали радиостанции, комбриг приказал оставшимся машинам тыла и штаба идти в обход. Это задержало нас, и мы отстали от колонны. Пропустив через лес танки, немцы встретили штаб и тылы таким яростным огнем, что мы вынуждены были отступить и оказались отрезанными от батальонов.

Перед лесом высилась круглая, как опрокинутая чаша, высота 230,1, примерно посередине опоясанная зелеными деревьями. Под ними разместились ремонтные летучки, три «виллиса» и штабной автобус. Из боевых средств с нами — два танка, три орудия, один бронетранспортер да пулемет «ДШК».

— Нас здесь немного, — сказал комбриг, когда на вершине собрались все офицеры. — Но противник не должен пройти к Пруту. Добраться до нас не так просто, зато нам все видно на много километров вокруг и огонь сверху вести удобно. Приказываю взводу разведки занять оборону на самой высоте. — Полковник указал на кустарник, вплотную подходивший от леса почти к самой вершине высоты. — Шоферам, поварам и ремонтникам взять оружие — сегодня среди нас нет нестроевых. С Луговым связались? — спросил он меня.

— Нет еще.

— Так чего же вы ждете? Идите вниз, и чтоб связь с Луговым была бесперебойной.

Кубарем скатилась к рации. Радист, растерянно моргая белесыми ресницами, пытался наладить связь. На его остроносом личико смешно торчали редкие светлые щетинки, воротник казался непомерно большим для тонкой шеи. «Как цыпленок», — подумала я. Радист этот прибыл к нам недавно и на фронта был впервые.

— Ты чего же это растерялся, страшно стало?

— Да нет, товарищ гвардии лейтенант, не страшно, отобьемся, в случае чего.

Связаться с Луговым действительно оказалось не просто: с ним ушли все рации, осталась только одна, маленькая, на машине комбрига. Пока мы удлиняли антенну, полковник дважды присылал сверху солдата справиться о связи. Наконец он не выдержал и спустился сам, как раз в ту минуту, когда раздался радостный крик радиста: «Гвардии майор отвечает!»

Луговой радировал: он вышел с батальонами на противоположную опушку леса, занял круговую оборону в большом селе, батальоны ведут бой. Нам он не рекомендует трогаться с места, так как в лесу очень много немцев.

— Немцы попробовали прорваться через нас — отбили, теперь они повернули на вас, — закончил Луговой.

— Много их?

— Тысяч пять-шесть, — отвечает Луговой и успокаивает: — Они наполовину безоружные, побросали все.

Выслушав мой доклад о разговоре с Луговым, комбриг поморщился:

— Нам и половины хватит. Передайте Луговому: стоять на месте.

Вскоре из леса стали появляться вражеские солдаты. Пригибаясь, они бежали, обтекая нашу высотку с двух сторон.

Немцев из леса выходило все больше и больше. Озираясь, прячась в высокой, в рост человека, кукурузе, необозримое море которой простиралось на много километров вокруг, они пробирались к реке.

— Надо их загнать обратно в лес, — решил комбриг. — У нас два орудия, танк и наберется с полсотни солдат. Передайте: всем шоферам и ремонтникам залечь между деревьями, в кустарнике и открыть огонь.

Свистящая шрапнель и огонь наших автоматов так неожиданно обрушились на врагов с безобидной на вид высоты, что они опрометью кинулись назад, к лесу.

— Теперь они дадут нам бой, — сказал Оленев.

— Особенно организовать их там некому. Пленные показывают, что в лесу почти нет офицеров, а солдаты сильно деморализованы. И все-таки их слишком много, — ответил полковник.

— Снизу они вряд ли пойдут на нас. Наша позиция более выгодная.

— Они сейчас не воюют, а спасаются, В таком случае возможна любая авантюра и самый безрассудный риск. Нельзя забывать, что при всех прочих разных условиях их слишком много, а у нас силенок маловато, и они это знают. Пожалуй, попробуют атаковать нас прямо по горбу. Очень мне не нравится густой кустарник: могут незаметно подойти совсем близко, — ответил комбриг.

— Там их встретят разведчики; к ним вряд ли подойдешь очень близко, — возразил Оленев.

— Хорошо бы поднять на высоту бронетранспортер, там пулеметы. Да не вытянешь его, дьявола! — покачал головой комбриг.

— Бронетранспортер? — на минуту задумался Оленев. — Втащить наверх? — Подполковник смерил взглядом крутизну высотки. — Попытаемся. Разведчики и не с такими трудностями справлялись.

Тяжелый бронетранспортер никак не хотел взбираться на крутую высоту. Разведчики с Оленевым во главе раскачали его и дружно подтолкнули. Транспортер чуть-чуть подался вперед, на мгновение задержался, его колеса отчаянно завертелись, как бы цепляясь за сухую землю, и он скатился вниз.

— Дура машина! — обиженно стукнул кулаком по броневому борту сержант; он едва успел отскочить в сторону. — Ее для дела тащат, а она сопротивляется. Иди уж, пока честью просят.

Но «уговоры» помогли мало. Тяжелая машина, подталкиваемая разведчиками, упрямо скатывалась вниз.

— Руби дерево! — приказал Оленев.

Раскачав машину, одни разведчики продвигали ее намного вперед, другие подкладывали под задние колеса бревно. Машина задерживалась на покатом склоне, ее снова толкали. Так метр за метром бронетранспортер, подталкиваемый сильными руками разведчиков, наконец очутился на самой вершине, устремив в сторону противника свои крупнокалиберные пулеметы. Начался обстрел нашей высоты. С воем обрушились на высоту снаряды и мины. Противник, очевидно, решил во что бы то ни стало очистить себе дорогу.

Взлетели сухие комья земли, с шумом упало расщепленное снарядом дерево, загорелась грузовая машина. Пыль стояла над высотой сплошным туманом, скрипела на зубах. Казалось, после такой обработки высотка разлетится на мелкие части. Но, как всегда бывает при беспорядочном обстреле, потерь у нас было мало. Прижавшись к земле, мы ждали атаки.

Наконец вражеский огонь утих, и из кустов появились немцы. Прижав автоматы к животам, они стреляли на бегу, не целясь, просто вперед, в нашу сторону. Яростно встретили их пулеметы бронетранспортера. Сам по себе, как мне показалось, забился у меня в руках автомат. Оглянулась. Рядом Оленев стрелял короткими очередями, очень спокойно, должно быть на выбор. Немцы падали, сраженные пулями, но их было слишком много, и они с каждым шагом приближались к нам. Вдруг как-то сразу наступающий противник оказался совсем близко. Тогда во весь рост встал Оленев.

— Вперед, разведчики! — раздался его голос.

И сразу встали все те, кто, до сих пор невидимый врагу, посылал ему свои меткие пули. Их было немного, но они поднялись с земли так неожиданно, что это вызвало заминку у противника.

— Вперед! За Родину! — крикнул Оленев, и солдаты бросились на приостановившихся немцев.

Передо мною выросла фигура в немецкой каске. Фашист что-то закричал и замахнулся на меня автоматом. Я выстрелила прямо в его кричащий рот… Из-за кустов выскочил второй, и я снова нажала спуск автомата, но он беспомощно щелкнул: «Кончились патроны!» Отбросив автомат, я схватилась за кобуру пистолета. Мелькнула мысль: «Не успею…» В это время сзади раздался выстрел, и гитлеровец упал. «Кому-то спасибо!» — я обернулась и увидела в трех шагах от себя своего радиста с поднятым автоматом.

— Зачем ты здесь? — набросилась на него, не сразу сообразив, что именно ему обязана спасением жизни. — А на рации кто?

— Вас гвардии майор вызывает, — испуганно заморгал он.

Оглянулась. Немцы опрометью бежали к лесу. Атака была отбита. Радист осторожно спускался вниз, цепляясь за сухую траву. Я пошла за ним.

— Ты что же это, друг в самое пекло звать меня пришел? А если бы в это время мы с фашистом друг друга по голове прикладами колотили, ты и тогда доложил бы: «Гвардии майор вызывает»?

— Нет, я бы сначала ударил его по голове, а потом доложил. Как же быть-то? Разве так нельзя?

Взглянув на него, я рассмеялась. Опять на меня растерянно смотрели глазки под быстро моргающими ресницами.

— Вот чудак! Ну, чего моргаешь? Все сделал правильно. Спасибо тебе.

Луговой начал было ругать меня: куда это я пропала, но, узнав, в чем дело, поздравил нас с удачно отбитой атакой.

— Теперь вам будет полегче, — сказал он, — со мною связался Яковенко. Он недалеко от вас, я дал ему ваши координаты. Так что ждите. (Яковенко — командир роты 2-го батальона — шел с начала операции в боковом отряде.)

— Спросите Лугового, что он сам-то делает. Есть ли потери? — подсказал подошедший Оленев.

— Тяжело ранен Колбинский, — ответил начальник штаба. — Запросил самолет с врачом — прилетел, но не смог сесть… — Голос Лугового звучал необычайно глухо.

Ползком взобрались мы на крутую голую макушку высоты, к нашему КП. Оленев доложил комбригу, что к нам идет рота Яковенко.

— Поздно, — ответил комбриг, напряженно всматривавшийся в даль. — Смотрите!

Даже невооруженным глазом видно было медленно двигавшееся большое войско.

«Неужели прорвались и идут мимо нас к ближайшим переправам?»

Комбриг опустил бинокль.

— Соберите людей. Надо, чтобы каждый солдат понимал обстановку, — сказал он Оленеву.

— Товарищи офицеры и солдаты! Мы закрыли гитлеровцам путь отхода через Румынию. Наша задача — не допустить врага к переправам через Прут. Помните, что врага окружают войска двух фронтов — Второго и Третьего Украинских — и с часу на час они завершат эту операцию. Здесь, на высоте, мы находимся, — комбриг взглянул на часы, — уже более шести часов. Надо продержаться еще. Задача ясна: готовьтесь к бою.

Комбриг подошел к своей машине, достал автомат и вернулся на КП.

Меня снова вызвали на рацию. Говорил Яковенко: он видит высоту, идет со стороны Прута и предупреждает, чтобы мы не приняли его за противника.

Взобравшись на высоту, я доложила комбригу. Ему показалось подозрительным предупреждение Яковенко. Не провокация ли это? Ведь противник мог подслушать, как Луговой говорил с ним. Я опять скатилась вниз.

— Если вы Яковенко, скажите, где учились?

— С тобой вместе, во второй роте в Сталинградском танковом училище, — ответил он своеобразным паролем.

Всякие сомнения отпали.

Снова забралась на голую макушку высоты и снова скатилась на спине по траве к рации, чтобы передать приказ комбрига: «Роте Яковенко подойти к развилке дорог в пятистах метрах впереди нашей высоты и занять там оборону».

Между тем до передовых частей приближающегося противника оставалось не более пяти километров.

Из леса тоненькими цепочками выбираются немцы и растекаются по кукурузе. На них мы уже не обращаем внимания и не ведем огня. Боеприпасы нам пригодятся для более серьезного боя с противником, неумолимо приближающимся сплошной лавиной, закрывая все до самого горизонта.

Внизу, в полукилометре от нас, Яковенко расставлял свои танки. Взобравшись на высоту, я смотрела на них с нежностью, в глубине души завидуя любому из членов их экипажей.

«Счастливец Яковенко! Вот и в училище учились вместе. Он уже командует танковой ротой, а у меня только «виллис», радиостанция да автомат».

Вдруг с каким-то отчаянным криком, в мгновение ока преодолев крутой подъем, в окоп к комбригу свалился его адъютант.

— Не фашисты, товарищ полковник, там наши!

— Где наши? Не кричи, как сумасшедший! Говори толком.

— Там! — Адъютант широким жестом обвел горизонт. — Там наши. Все наши.

Мы вскинули бинокли. Еще недавно медленно двигающаяся масса казалась зловеще серой тучей, сейчас же, освещенная лучами заходящего солнца, она предстала перед нами совсем другой — очень светлой и родной. А медленное ее движение — величественным.

Адъютант, отдышавшись, рассказал:

— Вернулись разведчики. Встретили разведчиков пехоты, той, что на подходе. Что это за пехота, от радости забыли спросить. Самое главное — наша, советская!

— Эх ты, разведчик, не знаешь, с кем разговаривал, — покачал головой комбриг, но по лицу его было видно, что он совсем не сердится: действительно, самое главное — идут наши!

Трудно передать охватившую всех радость, но она оказалась преждевременной.

Заметив движение на холме и не зная, конечно, что там свои, подходившие части открыли сильнейший артиллерийский огонь.

К счастью, артиллеристы обстреливали в основном подножье высоты и не трогали опоясавших ее деревьев, где главным образом и сосредоточились наши люди и машины.

Все-таки одна из автомашин загорелась, упало скошенное снарядом дерево, высота окуталась дымом и пылью. Отплевываясь, ругали мы на чем свет стоит в сущности ни в чем не повинных артиллеристов. А те добросовестно обрабатывали высоту. Досадно лежать под огнем своей артиллерии. Досадно и страшновато: мы-то знаем своих артиллеристов — до тех пор, пока они не будут уверены, что «противник» на единственной здесь высоте подавлен, снаряды будут сыпаться на наши головы.

В довершение всего немцы, ободренные неожиданной помощью, стали выбегать из леса большими группами.

— Открыть огонь! Загнать обратно в лес! — приказал комбриг.

Теперь боеприпасы жалеть было нечего. Но на этот раз ни огонь наших автоматов, ни шрапнель не оказали должного воздействия на рассыпавшихся по кукурузе солдат противника. Кто-то падал, сраженный пулей или осколком, но остальные бежали мимо высоты, не обращая на нее никакого внимания и не стремясь разделаться с нами. Они, видимо, тоже заметили подходившую пехоту и не хуже нас знали, чьи это войска. Чувствуя, что кольцо сжимается, немцы решили во что бы то ни стало прорваться, просочиться, проползти к реке. Их влекло единственное желание: уйти за Прут, уйти поскорее с этой земли, где не было спасения ни в лесу, ни в поле! Вышедших из леса так много, что кажется, кукурузы в поле меньше, чем человеческих фигур в грязно-зеленом обмундировании.

В воронку, оставшуюся от недавнего обстрела, ко мне скатился Оленев:

— Бери машину, любой ценой проберись к пехоте и заставь их прекратить огонь. Затем передай командиру пехоты: нужно немедленно атаковать лес, сейчас можно захватить немецкую группировку, зажатую между нами и Луговым. Все запомнила, что я сказал?

Я кивнула.

— Так вот, еще раз — любой ценой дойди, понятно? Как-только выскочишь на дорогу, стреляй во все стороны и лети скорее к Яковенко. Там сама определишь, как лучше действовать. Ну, командуй. Ни пуха ни пера!

Вместе со мной на «виллис» вскочили два автоматчика. И вот, ломая кусты, как с трамплина, чуть не выбросив своих пассажиров, наша машина прыгнула на дорогу, прямо в группу ошалевших гитлеровцев. Лихо развернул машину шофер. Поливая кукурузу свинцовым дождем, мчались мы по дороге.

Иной раз в кино, по прихоти сценариста и режиссера, герой фильма, спасаясь бегством, скачет на взмыленном коне впереди своих преследователей; за ним гонятся, в него беспорядочно стреляют, но герой перелетает под градом пуль через пропасть и, невредимый, уходит от преследования. В таких случаях смотришь и думаешь: «Ну и чушь! Столько стреляют, а он как заколдованный!» Когда наш «виллис» летел по дороге, которую с обеих сторон обступила зеленая жесткая стена высокой кукурузы, когда над нами, прорезая воздух, во всех направлениях свистели пули, я невольно вспоминала погоню в кинофильме. Через несколько минут, невредимые, мы была под защитой танков.

Танкисты Яковенко, получив предварительный приказ «стоять на месте, в бой не ввязываться и ждать распоряжений», от сознания своей силы и в то же время полной невозможности помочь нам, стиснув зубы, наблюдали за частыми разрывами и дымом, обволакивающим высоту.

Моя машина, огрызающаяся на ходу огнем автоматов, неожиданно вылетевшая из-за поворота дороги, была встречена радостными криками. Узнав, что подходит наша пехота, меня чуть было не стали качать.

Яковенко посоветовал для дальнейшего пути взять танк, но я отказалась: если из кукурузы, со стороны противника, выскочит танк, то еще до того, как успеешь дать знать о себе, наши артиллеристы расстреляют его прямой наводкой. А маленький открытый «виллис», да еще если помахать белым платком, они подпустят.

С Яковенко договорились так: он развернет пару танков и даст несколько очередей из пулеметов, а если потребуется, го и выпустит по одному снаряду вправо и влево от дороги, немцы отхлынут в сторону, а я в это время попробую проскочить.

— А мне не попадет за это? — усомнился Яковенко. — Сколько раз просил разрешить атаковать, и все один ответ: «Ждите».

— Вот ты и дождался, — ответила я, вспомнив слова Оленева: «Командуй, любой ценой дойди до пехоты…» — Разворачивай машины.

Танки двинулись на немую стену кукурузы, скрывающую в себе врага. Как выводки куропаток из-под ног охотников, выскакивали чуть ли не из-под гусениц танков группки вражеских солдат. Через три-четыре минуты, вырвавшись из-за танков, наша машина помчалась вперед.

За ближайшим поворотом остановились. Навстречу скакали кавалеристы. Я встала и замахала белым платком над головой. Нас окружили, и мы с удовольствием подняли вверх руки, как этого потребовали кавалеристы, а затем я достала удостоверение личности: словам не верили. Кавалеристы отвели от нас пистолеты и карабины; один из них по команде офицера пришпорил коня и поскакал к артиллеристам с приказом: «Прекратить огонь!»; остальные эскортировали меня к командиру.

Высокий, плотный подполковник, с рукой, подвязанной на черной косынке, стоял в окружении нескольких офицеров.

— Офицер связи гвардейской танковой бригады Третьего Украинского фронта! — в первый раз с гордостью назвала я свою должность.

— Командир стрелкового полка войск Второго Украинского фронта! — официально ответил мне подполковник, и лицо его расплылось в широчайшей радостной улыбке: — Давай поцелуемся, товарищ Третий Украинский фронт!

Под громкое «ура» мы троекратно, по-русски, расцеловались. Я передала командиру полка просьбу комбрига: как можно скорей атаковать засевших в лесу фашистов.

Забыв об усталости, пехота атаковала лес. Зажатые между пехотой и нашей высоткой, немцы даже не пытались сопротивляться, предпочитая почему-то сдаваться невидимому врагу с высотки. Ребята сверху указывали дорогу в плен — небольшую лощину. Там под надзором разведчиков уже собралось немало пленных.

Пока пехота прочищала лес, командир стрелкового полка, взобравшись на наш КП, рассказывал новости:

— Им теперь гроб. Румыния двадцать четвертого августа вышла из игры. Она прекратила военные действия против Советского Союза. Войска Второго Украинского фронта уже целиком овладели румынским берегом Прута и идут по обоим берегам.

Оказалось, с частью войск, шедших по левому берегу, мы и встретились. Связавшись с Луговым, узнали, что к нему также подошли стрелковые части Третьего Украинского фронта. Кольцо окружения румыно-немецкой группировки «Южная Украина» замкнулось.

К вечеру мы вышли из леса и соединились с частями нашей бригады. При одном взгляде на почерневшего, с ввалившимися глазами Лугового исчезла радость, вызванная встречей с товарищами. На траве под кустом шиповника лежал Колбинский. Над ним склонился врач стрелкового полка, несколько поодаль, обнажив головы, стояли танкисты 3-го батальона. Колбинский умирал.

Твердый удушливый комок подступил к горлу: слез не было. Сейчас каждый из нас готов был отдать свою кровь, чтобы вызвать хотя бы слабый румянец на посеревшем лице Колбинского. Но что сделаешь, чтобы задыхающийся человек мог легко вздохнуть? Самое страшное, когда ничего, ничего уже нельзя сделать.

Луговой шепотом рассказал, что летчики несколько раз пытались на маленьких «У-2» забрать Колбинского и не смогли приземлиться. А теперь, когда подоспел врач, было уже поздно.

— Много крови потерял, — покачал головой врач. — Была бы кровь… переливание сделать… Может, была бы надежда.

— Возьмите мою! У меня хорошая, первой группы. — Незнакомым, приглушенным голосом сказал Максимов и поспешно рванул рукав своей гимнастерки так, что отлетели пуговицы.

— Да, да, — ухватился за эту мысль врач, — попробуем последнее средство.

Кузьмич лег рядом с Колбинским. Стало очень тихо. Только легкий ветерок шелестел в кустах, пригибая к изголовью танкистов тонкие ветки шиповника. Чуть-чуть шевельнулись губы раненого комбата. Луговой склонился низко-низко, но не разобрал уже слов, Колбинский прерывисто, глубоко вздохнул…

Лицо у капитана стало спокойным и немного строгим. Тело не напряжено. Оно лежало мягко на зеленом ложе. И только окровавленные бинты на ногах да струйка алой крови, медленно стекающая из резиновой трубки по его безжизненной руке, говорили о том, что свершилось непоправимое.

Солнечный луч осветил кусты шиповника, еще ярче стали его ягоды, будто это кровь Колбинского, пролитая за освобождение этой земли.

Вечером бригада сосредоточилась около деревни Чадыр. Несмотря на усталость, я чувствовала, что не засну в эту ночь: перед глазами стояло строгое лицо погибшего Колбинского. Неудержимо тянуло в 3-й батальон: хотелось поговорить с кем-нибудь о Колбинском, забыть о смерти и вспомнить его живого, сильного и мудрого и таким сохранить в памяти на всю жизнь. Хотелось побыть вместе с его боевыми товарищами, услышать о последнем бое их комбата.

Не меня одну привели такие мысли в тесную хату, занятую штабом 3-го батальона. Пришли танкисты из батальона Ракитного, офицеры и солдаты штаба, разведчики, автоматчики. Примостившись на краешке скамьи, прислушалась к рассказу капитана Лыкова:

— …Цветущая Долина — очень нескладная деревушка — и впрямь в долине. Сзади лес, впереди лес, справа и слева холмы с рощами. Это та самая деревня, где мы заняли оборону, выйдя из леса, — пояснил Лыков мне, как опоздавшей к началу рассказа. — У второго батальона танков меньше, чем у нас, и майор Луговой приказал им занять оборону со стороны леса, сзади, ну, откуда мы пришли. Остальное досталось на нашу долю.

Танки Колбинский расставил почти в деревне, у крестьянских домиков в огородах, а один взвод — на скатах холма, метрах в восьмистах справа. Слева-то — рощи, что на холмах переходили в лес, вот Андрей и решил держать тот лес под наблюдением.

Не успели мы еще толком расставить машины, как прямо на шоссе из-за поворота появился противник. Впереди танки. Идут на полной скорости и садят из пушек по деревне куда попало. Я к Андрею подбегаю. «Встречать, — кричу, — надо!» Но он стоит, будто не слышит. «Ну и гады! По мирной деревне стреляют. Удирают, а гадят на прощанье», — только и процедил сквозь зубы.

Я ему: «Какое удирают! По нас бьют!» — «Они не знают, что мы здесь. Не видишь, что ли? — с досадой оглянулся на меня Андрей. — Спокойно едут, именно едут, а стреляют по хатам, чтобы сжечь деревню, все живое уничтожить».

Сколько знал Андрея, никогда удивляться ему не переставал: как это он в одну минуту все умеет понять — ведь, правда, по хатам бьют и идут в колонне, не в боевом порядке. А все же приближаются!

— Надо написать письмо семье комбата, всем батальоном написать, — раздался громкий голос из группы танкистов из-за печки. — Жена у него, ребятишки…

Я вздрогнула, перед глазами как живой встал Колбинский с поднятым для прощального салюта пистолетом: «Матерям я всегда пишу сам. И ребятишкам… Пусть останется им память — письмо об отце-воине».

— Надо написать, — подхватили мысль танкисты, и тут же кто-то продиктовал: — «…отец ваш, ребята, погиб в борьбе с фашистскими захватчиками. Он ненавидел самое слово «фашизм». Фашисты хотели стереть с лица земли самое светлое и чистое, самое прекрасное — Советский Союз, нашу Родину, ребята. Отец ваш три года сражался с врагом, он дожил до счастливой минуты — до полного изгнания врага с нашей земли. Гордитесь вашим отцом, дорогие вы наши ребята, гордитесь так же, как мы гордимся гвардии капитаном Колбинским, нашим любимым боевым командиром».

В углу у печки заспорили, должно быть обсуждая дальнейшие строки. Лыков снова повернулся к нам и продолжал:

— Так вот, я и говорю Андрею: «Приближаются танки-то». А он как накинется на меня: «Чего, мол, стоишь и панику разводишь? Прикажи ротным, чтобы ждали моей команды». Свирепый он был после вчерашней ночи, все никак не мог забыть Торопова, — любил он его. А и вправду светлый паренек был и характером Колбинскому подходил: вдумчивый, спокойный, смелый.

Не успел я до рации добежать, как Андрей догнал меня и сам командует: «Огонь!» Сразу три танка подожгли, а пока они разобрались, в чем дело, еще два. Что тут началось!.. Те, что впереди были, попятились, на задних наезжают, машины сзади у них шли с пехотой, так их поопрокидывали, пехота врассыпную. Так быстро отступили, как будто ветром сдуло.

— «…А фашистских танков наш батальон в этот день подбил девятнадцать штук, и в плен взяли больше четырех тысяч гитлеровцев…» — громко донеслось из-за печки.

— Во-во, и пленных взяли много. Их Андрей приказал собрать в овраг за деревней, там и сторожить.

Подбегает к Андрею вдруг целая делегация: две женщины, старуха какая-то с ними и дед седой. «Товарищ начальник, — кричат, — что же это, опять антихрист в деревню придет, побьет всех-то?.. У нас старые да малые».

У Колбинского лицо сразу другое стало, — хоть и озабоченное, а в глазах теплинка. «Не пустим, — говорит, — обратно, никогда не пустим! Идите спокойно по домам». — «Так дома-то горят», — завыли бабы.

Подозвал Андрей нашего Кузьмича и приказал найти место побезопаснее, в овраге где-нибудь, и вывести туда население.

— «…О вашем отце будет песни петь молдавский народ», — со слезами в голосе продиктовали из-за печки.

— Хорошо сказано, — одобрительно кивнул головой Лыков. — Обязательно будет, и не только в Цветущей Долине, потому что он за народ, за Родину воевал и погиб… погиб…

Лыков сжал виски ладонями, помолчал немного.

— Дальше трудно пересказать по порядку весь день.

Узнав, что деревня занята, немцы стали атаковать нас со всех сторон. Техники у них много было, прорваться к реке хотели любой ценой, вот и кидались, как бешеные собаки. Согласованности у них между собой не было; каждый, наверное, думал только, как бы ему проскочить; это им мешало предложить нам решительный бой. Атаки повторялись одна за другой и все с разных сторон. Укусят справа — обломаем им зубы; подожгут хвост, а не успокоятся, кусают полевее, опять отгоним — помолчат и снова кусают.

— «…Одиннадцать атак отбил в этот день наш батальон, и всегда впереди был ваш отец, ребята», — вплелись в рассказ прочитанные густым басом строки письма к семье комбата.

— Какой там одиннадцать! Разве их сосчитаешь? — отмахнулся Лыков. — Колбинский почернел весь, грязный, закопченный. Танк свой поставил в общую оборону, а сам все больше пешком перебегал от роты к роте — туда, где труднее всего приходилось. Заберется в танк к ротному и оттуда командует. Часам к четырем все стихло, будто вымерло.

«Теперь жди какого-нибудь подвоха», — сказал Колбинский. — Пошли в рощу! Оттуда виднее будет».

Колбинский взял с собой меня, Новожилова, и мы за деревьями пробрались к тому взводу танков, что стоял на холме слева и до сих пор в бою не участвовал. Взобрались мы на один танк, командир танка из башни вылез, смотрим в сторону леса, что на скатах противоположного холма. Андрей очень пристально смотрел, смотрел да вдруг как закричит: «Самоходки! Самоходки!» Все мы трое глядим в ту же сторону и ничего не видим. А он снова: «Самоходки!» Командиру танка по шлему ладонью хлопнул так, что тот сразу в башню нырнул. Андрей наклонился, крикнул ему прицел и дальность, а сам спрыгнул с машины и побежал к другому танку. Мы — за ним, ничего не понимаем и не видим. А Андрей уже другому командиру направление указывает, командует прицел и огонь. Вдруг как ахнет из леса. И первый наш танк, с которого мы только что соскочили, загорелся. Тут только мы увидели, что из леса, замаскированные наваленными на них кустами, выдвигаются четыре самоходки.

Наши два танка открыли огонь; увидели немцев и из деревни и тоже открыли огонь. Две немецкие машины загорелись, две топчутся на месте и продолжают стрелять. Задымил еще один наш танк.

«Надо перебросить поближе первую роту!» — крикнул нам Андрей и побежал к деревне.

Я — за ним, сзади меня Новожилов.

Андрей бежал впереди меня шагах в двадцати; он был уже у первых домов, когда впереди на дороге разорвался снаряд… Я сначала ничего не видел, кроме клуба пыли, помню только, что закричал не своим голосом: «Андрей!», — а может, это и не я, а Новожилов, потому что он около меня очутился и за руку меня схватил. Стоим мы как вкопанные и бежать боимся, боимся увидеть то, о чем подумать страшно: снаряд-то совсем у ног Колбинского разорвался. Пыль чуть рассеялась, и видим мы: ползет по дороге Колбинский. Мы — к нему. Поднимаем его, а он стонет: «Нога… нога…» Глянул я — и в голове помутилось: одна нога у него на штанине болтается.

Оттащили мы его в сторону. Я ремешок с планшетки сорвал, жгут из него пытаюсь сделать. Вдруг Андрей как закричит на Новожилова: «Не смей теряться, принимай батальон… Следи в оба за тем лесом, сейчас тебя всерьез атаковать будут. Беги к первой роте!» А сам зубами скрипит, боль скрывает. Проводил Женьку глазами, тогда только будто ослаб. Откинулся на траву, лежит, глаза помутнели.

«Ноги, Степан, ноги…» — слабо так говорит. «Ничего, — говорю, — Андрей, одна совсем хорошая, а вторая наладится», — а у самого руки трясутся, никак жгут не наложу.

Подбегает тут к нам Валя, машинистка ваша из штаба. «Дайте, — говорит, — я сама». Глянула только и сразу мне команду: «Режьте сапоги и комбинезон». Смотрю я, как она ловко с ножницами и бинтом орудует, и стыдно стало за свою растерянность. Руки у нее маленькие, гимнастерка в запекшейся крови. Медицина-то наша со штабом отстала, так Валя целый день сегодня одна под огнем раненых перевязывала. Сколько она жизней только за сегодняшний день спасла! Видел я ее как-то раньше в штабе. Сидит чистенькая, аккуратная, завитушки волос у висков, стучит на машинке. И не подумаешь, что такая смирная девушка на тяжелую работу, на боевой подвиг способна.

Колбинскому, наверное, полегче стало после перевязки. Он даже улыбнулся Вале.

«Молодец, ловко работаешь, спасибо. Когда только сестрой успела стать?»

Валя голову его себе на колени положила, мокрой тряпочкой лицо вытирает и тоже старается улыбнуться: «Машинистка — очень уж узкая на войне специальность, надо еще одну иметь, вот и стала сестрой».

«Небось страшно бывает под обстрелом, особенно когда к подбитому танку ползти надо?» — поддержал я разговор, чувствуя, что Колбинского это отвлекает от боли и ему вроде легче становится.

«Бывает», — кивнула головой Валя. «Ну и что?» — «Ползу. Ведь надо же работать как следует. Раненый ждать не может, пока я буду бояться: у него кровь течет. Пока солдат в бою, вы командуете им, а за жизнь раненого я отвечаю…»

Близкие разрывы прервали ее на полуслове. Андрей приподнялся на локтях, прислушался. «Несите меня к рации, и поскорее», — приказал он.

Пока мы его донесли, ему опять плохо стало. Зубы стиснул и сквозь зубы твердит одно: «Положите около рации».

Никогда я этого боя не забуду… Нажимали на нас немцы сразу со всех сторон. Грохот разрывов, дым, пыль стояли над деревней добрых два часа. Мы, здоровые, способные дойти до места и увидеть все своими глазами, и то порой теряли ориентировку. Такие минуты Колбинский будто угадывал. Истекающий кровью из раны в боку, которую мы увидели только после его смерти, с перебитыми ногами, преодолевая боль и все усиливающуюся слабость, Колбинский подзывал меня и тихо говорил: «Передай Новожилову, я советую ему сосредоточить внимание на молодом леске справа, — оттуда наибольшая угроза», или: «Посоветуй Новожилову поскорее связаться с Ракитным — тому скоро придется туго, надо помочь».

Больше мне не приходилось встречаться с такими командирами, как Колбинский, которые умели бы так понимать обстановку и предугадывать события. За примером далеко не ходить: самоходки в лесу рассмотрел. И Новожилов, и я, и командир танка, и все смотрели в ту же сторону — и ничего не видели. По каким приметам, какая интуиция подсказала Андрею, что в кустах враг, одному ему только известно. Что ни говори, мудро воевать умеет… — Лыков запнулся, с трудом, будто твердый комок проглотил, — умел Колбинский… — тихо поправился Степан и опустил голову.

— «Тяжело раненный, капитан оставался в строю, сам командовал по радио. И фашисты не прорвались. Отец ваш, ребята, выполнил свой долг с честью, как коммунист, как советский танкист, как герой своего народа…» — заключительным печальным и в то же время торжественным аккордом прозвучали в наступившей тишине громко прочитанные строки из солдатского письма ребятишкам комбата.

Вот уже поставлена последняя подпись под письмом, но никто не уходил. Несколько минут сидели молча. Думалось о будущем, о предстоящих боях. Все помыслы, все чувства свои Андрей Колбинский отдал Родине, победе. И при мысли, что он не дожил до победы, больно сжималось сердце.

…Ночью в деревушку Чадыр, где расположилась наша бригада, разведчики привели группу захваченных ими в лесу пленных. Сейчас их выстроили перед домом.

— Ну-ка, освети мне всю эту компанию! — крикнул комбриг шоферу бронетранспортера, на котором доставили пленных.

Сильный свет фар заставил зажмуриться прижавшихся друг к другу грязных, оборванных солдат в немецкой форме. Полковник не успел сделать и двух шагов к ним, как из бронетранспортера выскочил кто-то и со страшным криком метнулся к пленным, опередив комбрига. Все оцепенели: столько боли, отчаяния и ужаса было в этом нечеловеческом крике. Шофер, испугавшись, выключил свет.

— Свет, ради всего святого, свет! Товарищ полковник, умоляю, скорее свет! — звучал из темноты отчаянный призыв.

Снова вспыхнули фары. В центре группы судорожно вцепился в борта шинели одного из пленных сержант-разведчик. Пленный, видимо, еще в темноте пытался оторвать от себя разведчика, но при свете, заглянув ему в глаза, должно быть, увидел в них что-то такое, что заставило его отшатнуться и бессильно опустить руки.

— Коваленко, — окликнул Оленев, — в чем дело?

Он обращался к лучшему разведчику нашей бригады, на редкость веселому, общительному и очень светлому пареньку. Обычно от того веяло юношеским задором, а сияющие глаза, казалось, радовались всему: и боевой удаче товарищей, и ясному дню, и найденному красивому цветку, и хорошей песне на привале. Он знал множество украинских песен и пел их приятным тенорком, аккомпанируя себе на гармони. Если где-нибудь в самой напряженной обстановке слышался смех, — значит, там был Коваленко.

Подчеркнуто подтянутый, с непокорно выбивающимся чубом из-под лихо надетой набекрень пилотки, сияющий множеством орденов — таким запомнился мне разведчик. Сейчас он с силой отшвырнул пленного и брезгливо отряхнул руки.

— Сержант Коваленко, — приказал Оленев, — доложите, в чем дело!

— Товарищ полковник… — растерянно обратился к комбригу Коваленко.

— Я не немец, — перебил сержанта пленный и вышел из шеренги. Он говорил на чистом русском языке. — Это мой младший брат.

Коваленко весь передернулся, будто его кто ударил плетью. Старший брат нашего общего любимца, кавалера трех орденов «Слава» и еще семи орденов и медалей, бесстрашного разведчика, лихого запевалы, отличного стрелка-пулеметчика Коваленко оказался предателем. Коваленко-старший пытался уйти с немцами и скрыться от гнева и кары народа. На допросе у комбрига он так же легко, как раньше предавал Родину, рассказал все, что знал о группировке противника.

А на крыльце хаты тяжелыми мужскими слезами плакал сержант Коваленко, умоляя замполита дать ему возможность собственной рукой расстрелять мерзавца.

— Мы не расстреливаем пленных, — возразил Оленев.

— Так то ж немцев… а это… позор нашего рода… Гадина без имени…

Именем Союза Советских Социалистических Республик предателю объявили смертный приговор. Его привел в исполнение гвардии сержант Коваленко.

 

«МЫ — СЛАВЯНЕ! ОДНА КРОВЬ!»

Утром двадцать девятого августа наши танки по вновь наведенным мостам перешли Прут и вступили на землю Румынии. Непривычной для глаза и совсем непонятной, особенно для молодежи, была чужая земля. С недоумением смотрели танкисты на поля, нарезанные причудливыми крохотными кусками и расстилавшиеся перед ними, как большое лоскутное одеяло. С удивлением рассматривали быков с большими прямыми и острыми, как мечи, рогами. Быки, мерно покачивая головами, поблескивали большими черными бездумными глазами, тащили телегу с высокими бортами, напоминающую нашу двуколку.

Наверху, на горке крепких желтых початков кукурузы, сидит крестьянин. Одет он чудно и непривычно: в рваных портах из домотканой холстины, в такой же рубашке, с открытой костлявой грудью и темным пятном от пота на спине, и в неизменной фетровой шляпе с муаровой лентой. Глаза у крестьянина такие же черные, как у быков, и такие же безразлично-бездумные.

Необычайным было и то, что к нам прибегали жаловаться на убежавшего помещика его работники. Танкисты и их рассматривали как нечто удивительное, хотя это были самые обыкновенные люди, только, может быть, более оборванные и изможденные. Шутка ли, еще вчера они работали на настоящего помещика! На живого помещика, такого, какие были до революции в России, о которых читали в книгах. Для нас, молодежи, рожденной и воспитанной в Советской стране, слово «помещик» казалось настолько далеким и давно отжившим, что многие представляли их как весьма отвлеченное понятие и уж никак не реальной фигурой. Но если помещиков нам не довелось увидеть, то с другой, не менее нереальной в нашем представлении, фигурой мы встретились довольно скоро. На перекрестке улиц небольшого городка головные танки 3-го батальона остановились перед настоящим… полицейским с аксельбантами и резиновой дубинкой. Не будучи в силах проехать мимо такого чуда, танкисты остановили машины и окружили полицейского.

Капитан Максимов подошел вовремя, чтобы спасти незадачливого полицейского от разъяренных танкистов.

— По машинам! — подал команду Кузьмич.

Повинуясь приказу, танкисты бросились к танкам.

В первые дни поражало безлюдье на пути. Молча провожали нас глазами старики. Позовешь, подойдут осторожно, с оглядкой, разговаривают мало, отвечают скупо: «да» или «нет», а на вопрос потруднее неизменно следовало: «Нушти русешти». Одни ребятишки, не в силах сдержать любопытства, робко подбегали поближе, а те, кто посмелее, даже дотрагивались до пожелтевшей на солнце брони.

Но не прошло и трех-четырех дней, как отношение крестьян резко изменилось. Впереди нас летела слава о русских, которые никого не бьют, не режут, не грабят, не насилуют. Румыны не боялись уже задавать нам всевозможные вопросы, девушки встречали танкистов в праздничных платьях. Вечерами слышались песни, девичий смех, играл баян, улыбались старики: «Давно хорошего смеха не слышали».

Части Второго Украинского фронта заняли Плоешти и Бухарест. Румыния была почти целиком освобождена. Бои шли в Трансильвании. Третий Украинский фронт развивал наступление на юг.

Части корпуса медленно продвигаются в глубь Румынии, вслед за войсками Второго Украинского фронта. Постепенно приводим все в порядок. Благодаря умело проведенной сложной операции, в которой, добившись крупных результатов, корпус понес незначительные потери, благодаря усилиям наших ремонтников, вернувших в строй все, что можно было восстановить, корпус уже через неделю после уничтожения Ясско-Кишиневской группировки противника снова был вполне боеспособен. Четвертого сентября корпус получил приказ передислоцироваться к границам Болгарии.

Танки погрузили на платформы. Для офицеров прицепили сверкающие зеркальными стеклами классные вагоны с тяжелыми плюшевыми портьерами вместо дверей в купе и с такими же, красного плюша, подушками и подлокотниками.

Однако большинство офицеров предпочло перекочевать на открытые платформы к танкам. Почти никто не ложился спать: мы ждали встречи с Дунаем — голубым Дунаем, воспетым Штраусом.

Наконец гулко застучали колеса: поезд шел по мосту. Под нами прекрасная река, которая катит свои волны через семь государств, словно призывая их к единению и дружбе.

Не отрывая глаз, смотрим вниз. Дунай плавно, величественно, как и подобает солидной реке, перекатывает свои воды. Волны, поднимаясь из глубин, слегка волнуют темную, как и южное ночное небо, поверхность. Посмотришь вверх — черная, мягкая, бархатная ночь расшита яркими звездами и мелкой брильянтовой россыпью Млечного Пути. Прозрачные облака легкой дымкой застилают сияние звезд, и весь небесный свод, медленно покачиваясь, плывет над головой. Звезды такие крупные, что кажется, вот-вот упадут — не выдержит их тяжести легкое, трепещущее покрывало ночи. Вот одна все-таки сорвалось, прочертила огненную дугу и, оставляя за собой хвост, рассыпающийся холодными искрами бенгальского огня, скатилась в реку. Смотришь вниз — те же мерцающие звезды подмигивают из темных глубин реки. Слабые волны переливаются светлыми огнями, пересекая серебряную лунную дорожку.

Только через несколько минут после того, как миновали мост и снова замелькали виноградники и сады, кто-то шумно вздохнул: «Как в сказке побывали! Вверх посмотришь — все сияет, плывет и кружится; вниз посмотришь — еще больше сияет и тоже плывет. Постоять так с полчаса — и забудешь, где небо, где земля».

Бригада особенно тщательно готовилась к трудному маршу на Балканы. Механиков-водителей силой не оторвешь от неоднократно уже проверенного танка: шутка ли, марш, а может быть, и бой в горах. Я спросила майора Ракитного:

— Почему вы не дадите людям отдохнуть? Ведь у нас все готово, все машины в порядке.

Ракитный развел руками:

— Разве это я не даю отдыхать? Я даже приказал всем побриться, почиститься. Так что же вы думаете — побрились, почистились и опять в танки залезли. Да вот, недалеко ходить. Гвардии лейтенант Протченко, вы здесь? — позвал Ракитный.

— Так точно, товарищ гвардии майор! — И голова Протченко показалась из люка.

— Ты же уток стрелять собирался, — сказал Ракитный.

Лейтенант смущенно улыбнулся.

— Сердце не на месте, товарищ гвардии майор. Все работают, а у меня готово; может, думаю, чего недоглядел.

— Танк, он уход любит, — подтвердил старшина Сидорин. — За ним ухаживать надо, как за дитем малым, он ласку любит. Его помоешь, почистишь, подмажешь где надо, уж и он тебя не подведет. Нет, танк, он хотя и машина, а тоже с понятием.

Майор не возражал: пусть возится — лишний контроль не помешает.

Сидорина уважали все танкисты батальона, а его хозяйского глаза побаивались не только молодые солдаты.

Любовное, хозяйское отношение к машине Сидорин принес из далекой предвоенной жизни: он был знатным льнотеребильщиком в своей родной МТС.

В этом уже не молодом человеке жила вдохновенная любовь к труду, к машинам. Она заставляла его постоянно что-то придумывать, изобретать. Так было, когда он, усовершенствовав свою льнотеребилку, утроил норму выработки на ней и одновременно овладел второй специальностью — вождением трактора. Так было и сейчас, на войне.

Он всегда содержал свою машину в образцовом порядке, но от предложения стать механиком-регулировщиком Сидорин отказывался категорически: «Не могу без своего танка. А помочь кому надо, я и так помогу».

И помогал. Со свойственным ему тактом, четко соблюдая воинскую субординацию, он никогда не лез с советами к командирам танков. Если что нужно было, он говорил механику-водителю: «Ты скажи своему-то…» И так велико было уважение к этому хозяйственному, степенному, очень знающему старшине, что водители передавали «своему» даже когда Сидорин говорил: «…передай своему-то, пусть он тебя взгреет за то, что танк в грязи содержишь».

Рядовой коммунист, один из старших по возрасту в батальоне — а большой стаж работы трактористом делал его старшим и по опыту работы с машиной, — он пользовался таким авторитетом, что на его «летучки-взбучки», как шутя называли их товарищи, собиралась сразу чуть ли не вся рота, приходили и офицеры. Утерянный болт, гаечный ключ или брошенная на произвол судьбы бочка из-под горючего вызывали у Сидорина бурю негодования.

— Прочитай, что пишут из деревни, — начинал он беседу, — на стареньком тракторе землю пашут, все нам отдают. А мы по всей земле гайки сеем — забогатели очень. Тебе в бой завтра идти, мало ли что в бою-то случиться может: подобьют тебя, либо так что испортится. И все-то дело в том, чтоб две гайки подкрутить, чтоб снова в строю быть, — ан нет ключа гаечного, и вышел ты из строя по своей глупости, а то еще тебя стоячего и разобьют совсем. Сам погибнешь, да еще и людей и машину погубишь.

Однажды я услышала, как Сидорин сердито отчитывал молодого водителя за потерянный тросик. Молодой механик-водитель недовольно бормотал:

— Все-то ты, старшина, ворчишь, это у тебя от пережитков осталось…

Сидорин вспыхнул, но сдержался:

— Глупости говоришь. Не пережитки это, а переживания за хозяйство мое. Богатая наша страна, слов нет, как богата, а если каждый молокосос, вроде тебя, ее добром кидаться будет, никаких богатств не хватит. Я колхозник. А знаешь ли ты, кто такой колхозник? Молчишь. Так я тебе скажу: это большого дела хозяин. А кто допустит разруху в своем хозяйстве? За те слова, что ты сказал, тебя, по твоему возрасту, самый раз за уши выдрать, да я не буду. Молод ты еще, зелен, нет в тебе государственного понятия. Подрастешь еще — поймешь. Ты подумай, сколько в каждый тросик, в каждую гайку труда человеческого вложено. Почитай, над ними не меньше как человек десять потрудились, а ты взял да бросил. Вот теперь и смотри, у кого из нас пережитков больше: ты попользовался чужим трудом, да и бросил, а я народное-то добро сберечь хочу.

— Да я ничего не хотел плохого…

— То-то, что не хотел, а раз не хотел, прежде чем говорить да старшего человека обижать, думать надо. Идем, я тебе тросик дам, у меня запасной есть, только смотри не теряй больше.

Маленького роста, немного мешковатый старшина «с государственным понятием» сразу вырос в моих глазах. Вот такие и становятся героями! Война неоднократно убеждала в том, что героем становится не обязательно тот, кто силен физически, а тот, у кого мужественное сердце, чьи помыслы чисты и ясны и чья честь и совесть измеряются одним: служением Родине. В обыденной жизни такой человек порой кажется незаметным — просто работает, просто честен, а в трудные минуты, когда требуется напряжение всех внутренних сил, он так же просто совершает подвиг во имя Родины.

В этот же день Оленев собрал у себя замполитов батальонов, парторгов, агитаторов.

— Нашей бригаде предстоит первой вступить на территорию Болгарии, — сказал он. — Пока мы находимся в состоянии войны с ней, но мы идем к дружественному нам народу. У входа в любой дом каждый танкист должен помнить: здесь живут друзья. Мы представляем советский народ, мы несем на своих знаменах освобождение болгарскому народу от ига фашизма.

В ротах вышли «Боевые листки». «Болгарский народ не поднимет оружия против Советской Армии!» — говорилось в них.

Восьмого сентября утром мы получили приказ о выдвижении к границам Болгарии. Боевой приказ звучал необычно. После указания, кому по какому маршруту идти и куда и к какому времени выйти, командир бригады коротко сказал:

— Огня первым не открывать. Стрелять только в том случае, если оставленные гитлеровской армией арьергарды окажут сопротивление. Болгарские войска не будут сопротивляться: народ Болгарии ждет нас.

Боюсь, что на этот раз мы нарушили устав, ответив комбригу аплодисментами.

Мы въехали уже на землю Добруджи, когда произошла небольшая заминка. На картах обозначены две дороги, а на самом деле их оказалось пять или шесть. «Где же та дорога, по которой проложен маршрут? Какая дорога короче и не заведет в непроходимые для танков места?» Вдруг мы увидели, что прямо по полю, размахивая руками, как будто собираясь взлететь, бежал к нам крестьянин:

— Офицера́!.. Офицера́, жди меня!

За ним, еле поспевая, бежали разведчики. Счастливо улыбаясь, крестьянин хватал нас за руки:

— Русские, русские!

Ударив шляпой о землю, он пустился в пляс, выделывая замысловатые фигуры.

— Откуда он? — спросил разведчиков комбриг.

— С той стороны, — ответил крестьянин, — из-за границы, — хитро подмигнул он нам.

— Ты дорогу указать можешь?

Крестьянин одернул короткую суконную безрукавку и приосанился.

Дорогу? Он с удовольствием покажет русским дорогу. Его дед тоже показывал русским дорогу.

Крестьянина усадили к полковнику в машину. От радости он никак не мог сидеть на месте, поднимался, размахивая шляпой, и без умолку говорил.

Оказывается, установленная гитлеровцами граница перерезала принадлежащую ему землю на две части.

— Очень плохо, — качал он головой. — Работать надо, через границу ходить надо.

Сколько перетерпел он и от румынских и от болгарских пограничников, сколько водки им споил, сколько штрафов заплатил — не счесть! Теперь этому конец. От радости он запел: «Една земля хорошо, едны люди хорошо!»

Во главе бригады шел батальон капитана Котловца. Обиженный тем, что в предыдущей операции его «отдали» в резерв, на совещании перед выходом Котловец сказал:

— Обида на всю жизнь, если батальон не пойдет первым.

— Так уж и на всю жизнь, — рассмеялся полковник и покачал головой. — Тогда ничего не поделаешь, придется назначить тебя в первый эшелон, — высказал комбриг заранее обдуманное решение.

Котловец просиял:

— Вот и правильно! У меня и танков больше и народ не хуже, чем у Ракитного, тоже воевать хотят!

За прямоту и грубоватую душевность бойцы любили Котловца, любило его и командование. Не терпевший бахвальства и лжи, комбат не раз заставлял краснеть кое-кого из любителей прихвастнуть «боевыми подвигами».

— Оно конечно, — говорил Котловец, — прикрасить можно, а брехать нельзя. Брешут собаки, да и то дворняги, а хорошая собака даром гавкать не будет.

Мы шли уже несколько часов. Котловец был мрачен. Стоило добиваться права на первый эшелон, чтобы ехать так, будто и войны нет! По пути Котловец встретил лишь небольшую команду болгар, причем из двенадцати человек только трое были вооружены старыми винтовками.

— Мы не немцы, мы болгары, — заявили задержанные. — Мы не воюем с русскими, мы русских ждем.

Ожидавший встречи с противником, Котловец растерянно оглянулся вокруг.

— Нда-а… — вытягивая шею, поправил указательным пальцем воротник Котловец. — Ждали, говорите? Ишь ты!.. — Котловец старательно расправил под ремнем складки гимнастерки. — А ведь молодцы хлопцы! Ну что ж, раз такое дело, раз ждали, поздороваемся! — Он широким жестом протянул болгарам сильную, большую руку. Болгары по очереди пожали ее.

— Комбриг спрашивает, почему задержка? — передал радист.

— Доложи все, как есть! — бросил Котловец, исчезая в танке.

Дорога стала медленно вползать в горы. Маршрут пролегал в стороне от населенных пунктов, и за десять — двенадцать часов пути мы больше не встретили ни одного человека — ни друга, ни врага.

У самого перевала к скалам приклеились домики деревни Бейбулар. Здесь мы сделали привал. Крестьяне охотно впустили нас в дома, принесли фрукты, радушно угощали. В доме, где я остановилась, проснулась маленькая девочка — черные глазка с любопытством смотрели на больших, громкоголосых мужчин. Я подошла к кроватке и погладила девочку по головке. У матери блеснули слезы, и она порывисто прижалась губами к моей руке.

— Что вы делаете? — отдернула я руку. — Мы же русские, большевики, у нас не целуют рук!

Женщина что-то быстро проговорила.

— Нас заставляли целовать руки грязных фашистов, почему же не поцеловать руку друга? — объяснил переводчик.

Хозяин привел пастухов — они проводят русские танки через перевал до самой долины. Гитлеровцы ушли два дня назад. Где они сейчас, пастухи не знают. Им известно только одно: в горах врага нет.

Потухли звезды. В предрассветном тумане осторожно, почти ощупью двигались танки. Иней ровным слоем покрыл холодную броню. На каждой третьей машине уселся проводник-болгарин. Тяжелый, крутой спуск требовал осторожности и внимания. Механики-водители с трудом сдерживали танки, которые всей своей массой стремились вниз. Наконец спуск стал плавнее, и вскоре Котловец радировал: «Вышел в долину!»

Под лучами утреннего солнца растаял горный иней. Танки, умытые, чистые, сияющие влажной броней, как бы подбодрившись, весело бежали по дороге — аллее из фруктовых деревьев. Ускоряя ход, чтобы наверстать потерянное в горах время, бригада оставляла за собой живописные рощи, заросли акаций, виноградники с тяжелыми гроздьями прозрачного винограда.

— Впереди населенный пункт, — снова доложил Котловец, — перед ним большое скопление людей.

Командир бригады, обгоняя танки, выехал в голову колонны. За ним — часть штабных машин, «виллисы» и мотоциклисты.

Перед селом, на дороге, деревянная арка. На алом плакате белыми буквами скорой прописью выведено: «Красной Армии слава!». На обочинах дороги в праздничных костюмчиках с букетами красных цветов стояли дети. Под аркой пожилой крестьянин с обнаженной головой протягивал навстречу танкам большое блюдо, покрытое вышитым рушником. На рушнике лежал румяный круглый каравай.

Командир бригады вышел из машины, за ним спешились офицеры штаба бригады, сзади всех Котловец, не спускавший глаз с удивительной арки. Крестьянин с хлебом-солью поклонился как мог низко и вручил полковнику тяжелое блюдо:

— Добро пожаловать! Болгарин и русский — одна кровь, браты!

Подошли две девушки, на подносах принесли большие графины с водкой и много маленьких рюмочек. Болгарин налил себе из каждого графина по рюмке и выпил, потом предложил офицерам. Подошли другие крестьяне, и несколько десятков рук подняли рюмки.

— На здраве Червона Армия! — крикнул тот, что подносил каравай.

— Спасибо, родные. — Голос у комбрига дрогнул. — Нас послал советский народ. Мы несем с собой свободу. Не будет у вас больше фашистов, мы обещаем вам: вы будете свободны и счастливы.

Тронулись танки, посыпались красные цветы, девушки бросали нам персики, яблоки, груши.

Много деревень и деревушек проехали мы по Болгарии, и везде нас радостно встречали красными флагами, цветами и пятиконечными красными звездами, нарисованными на стенах белых домиков. Комбриг приказал не останавливаться: остановки да еще с угощениями угрожали задержать нас надолго. Но разве сдержишь радость целого народа? Народа, который знал, что люди в замасленных комбинезонах, покрытые толстым слоем пыли, сквозь которую блестели лишь зубы да глаза, — освободители, вестники начинавшейся новой, счастливой эры в Болгарии!

К полудню головные танки Котловца вступили в почти круглый по своим очертаниям город Нови-Пазар.

В центре города большая площадь шестигранником, с разбегающимися во все стороны лучами — улицами. Площадь и все прилегающие улицы заполнены людьми. Жители города задержали фашистов, пытавшихся скрыться, и передали их Котловцу. Плотной живой стеной обступили нас болгары, даже на крышах одноэтажных домиков сидели и стояли взрослые, солидные люди, нарядные женщины. Развевались болгарские полосатые национальные знамена, рядом с ними огненными языками взметались над толпой алые полотнища, слышались приветственные возгласы:

— Красной Армии слава! Мы — славяне! Одна кровь!

Не успели мы опомниться, как нас подняли на руки. Нас даже не качали, просто подняли на руки и стали разносить по домам, в гости.

Незабываема первая встреча с болгарскими коммунистами. Они пришли в штаб и предъявили свои партийные документы и небольшие значки — свидетельство участия в движении Сопротивления, в партизанской борьбе.

Взволнованный Оленев крепко пожимал им руки:

— Здравствуйте, товарищи, здравствуйте, дорогие!

Он пригласил их к столу, оговорившись:

— Что же это я вас приглашаю, товарищи? Вы приглашайте. Вы хозяева, а мы ваши гости. — Таким открытым, душевным, я бы сказал размягченным, Оленева знали немногие и видели только в кругу очень близких друзей.

— Сядем, как братья, — улыбнулся один из пришедших коммунистов, видимо, старший.

Оленев сжал ему плечи:

— Сядем, брат!

Все уселись вокруг стола, накрытого в саду, в беседке, увитой гибкими виноградными лозами. Тяжелые кисти зрелого винограда свисали низко над головой. Широкие виноградные листья пестрым плащом закрывали беседку и сидящих в ней людей от палящих лучей солнца. Но оно не сдавалось и, пробиваясь сквозь легкий покров, бросало яркие блики на мужественные лица, освещая пламенные черные глаза болгарских коммунистов. Один из них, с седой прядью в угольно-черных волосах, рассказывал:

— Только вчера мы вышли из подполья, товарищи. Вчера сместили кмета — немецкого ставленника — и выбрали временные органы самоуправления. Гитлеровцы были еще в городе, товарищи, но мы решили взять власть в свои руки, а потом предъявить им ультиматум. Но они знали, что вы идете, товарищи, и им было не до нас.

Болгары часто повторяли слово «товарищи», они произносили его с нежностью, громче других. Оленев, да и все мы понимали, почему взволнованно дрожали голоса у болгарских коммунистов: до вчерашнего дня такое простое и полное значения слово «товарищ» могло здесь звучать громко и всенародно только с высоты фашистского эшафота.

— Налей вина, товарищ… слушай, товарищ… — то и дело повторял и Оленев.

Коммунисты благодарили его взглядом и рассказывали о своей борьбе с фашистами, а мы с восхищением смотрели на мужественных людей, которые выдерживали самые лютые пытки и шли на смерть, но не сгибались. Фашисты вешали борцов движения Сопротивления, но они воскресали в памяти и делах десятков и сотен новых патриотов, встававших на место погибших.

— Пусть не обижаются на меня композиторы, что позывные московской радиостанции все эти годы мы считали самой красивой музыкой в мире. А чем был для нас голос московского диктора, доносивший вести о победах Красной Армии? С чем сравнить его? С голосом любимой? Но голос любимой вызывает сладостный трепет сердца, порой не затрагивая ума. С голосом старой матери? Но голос матери вызывает прилив сыновней нежности: хочется протянуть ей руку, поддержать ее, маленькую и слабую; весь встрепенешься от радости ей навстречу… И все же это не то. Может быть, с голосом командира, когда он даст тебе ответственное задание? Но тогда сердце бьется ровно, мозг ясен — думаешь только о том, как лучше выполнить поручение. Мы слушали этот глубокий, бархатный голос в темном подвале, стоя по колено в тухлой воде. И столько чувств и мыслей вызывал он, что трудно найти сравнение с чем-либо. Только сегодня я понял, чему может быть равен этот голос московского диктора — первому дружескому слову, которое я услышал от советских людей, пришедших освободить из рабства мою любимую, мою мать и моего самого строгого командира — мою Болгарию. Это был голос первого русского солдата, которому я сегодня пожал руку как равный, — говорил старший из болгарских коммунистов.

Все мы с напряженным вниманием слушали его и, пожалуй, только сейчас по-настоящему осознали свою роль старших братьев по отношению к этим мужественным людям, ощутили воочию значение войны, которую вел советский народ.

Хозяин домика, ревниво оберегавший своих гостей от вторжения соседей, вынужден был отступить перед натиском молодой девушки с ярким от волнения румянцем на смуглом лице, с черными, как спелые вишни, глазами и пышными косами, переброшенными на грудь.

— Девушки города просят советскую девушку-поручика выйти к нам!

Я вопросительно посмотрела на Оленева.

— Что ж, иди, — сказал он.

Я вышла за калитку на улицу. Сколько прекрасных юных лиц, белозубых улыбок и цветов, цветов!..

— Вот поручик! — провозгласила девушка, приходившая за мной.

Я даже немного растерялась. Хотелось сказать много хороших и нужных слов и никак не могла начать, собрать воедино все то, что быстро-быстро мелькало в голове. Замолк говор, девушки ждали.

— Вот мы и пришли к вам, — сказала я. — Здравствуйте, девушки!

Оказалось, для начала большего и не требовалось. Радостными возгласами ответили болгарские девушки, протянув для пожатия много рук. Эти же руки щупали звездочки на погонах, поглаживали твердую кожу ремня, с почтительным восхищением прикасались к ордену. И цветы, цветы… Их было так много, цветов, что я не могла удержать в руках, а они все падали и падали, образуя пестрый ковер.

Как в калейдоскопе, замелькали картины прошедших событий: сорок первый год — горящие села, плачущие женщины, суровые лица солдат и командиров, родные лица — доктор Покровский, Саша Буженко, Дьяков, Дуся… Керчь, танки, тяжело чавкающие по грязи, серые, пронизывающие ветры и дни, мало чем отличающиеся от ночей, дни тяжелых боев, и снова знакомые дорогие лица — Двинский, Толок, капитан Иванов; потом расцвеченное всеми цветами радуги небо Москвы, озаренное первыми победными салютами за Курск и Орел. И снова тяжелые бои, наше непреклонное движение на запад. Вспомнилось строгое лицо умирающего Колбинского… На глазах у меня навернулись слезы.

— Вы плачете? — встревоженно спросила девушка, приходившая за мной. — О чем?

— Это от счастья. Мы шли к вам долгим и трудным путем… Много прекрасных людей жизнью своей проложили дорогу к вам. Я счастлива оттого, что я офицер великой армии…

До войны у меня была подруга. Она была старше меня, но мы очень дружили. Звали ее Лиля Кара-Стоянова. Ее мать была болгарской революционеркой и погибла в фашистских застенках. Лилю привезли к нам в Москву с помощью МОПРа. Она не дожила до счастья увидеть свою Болгарию свободной. Лиля погибла смертью героя, прикрывая вместе с другими товарищами отход партизанского отряда. В отряде она была корреспондентом «Комсомольской правды». Но у нее было бесстрашное сердце ее матери, и она умела держать в руках не только перо, но и автомат. Лиля погибла, сражаясь за свою Болгарию в белорусских лесах. И я плачу от счастья. Я счастлива, что пришла в рядах первых советских воинов в вашу страну, Болгарию, родину Лили.

Девушки поняли меня без переводчика. Они еще теснее окружили меня, наперебой расспрашивая о моей Родине, о стране, где женщинам даны такие же права, как и мужчинам. Подтверждений не требовалось. Сам факт, что перед ними стояла русская девушка-поручик, говорил за себя.

— Ты для женщин Болгарии, да и для мужчин тоже, — прямо наглядное пособие. Помогаешь им практически освоить принципы социализма, принципы равенства женщин, — серьезно сказал подошедший Оленев.

В то время когда девушки засыпали меня цветами и вопросами, в расположении батальона Котловца собралась оживленная группа мужчин. Они с любопытством рассматривали танки; к удивлению наших танкистов, болгары сразу и безошибочно определили марку танков — «Т-34». Худощавый, стройный старик с тяжелым молотком в руках подошел к ближайшему танку и приставил к броне длинный толстый гвоздь. Удивленные танкисты не мешали старику. Спросив взглядом разрешения и получив молчаливое согласие, старик слегка ударил молотком по шляпке. Гвоздь скользнул по броне. Старик ударил сильнее — гвоздь снова скользнул и, сорвав краску, оставил за собой блестящую царапину. В молчаливой группе мужчин прошел одобрительный ропот. Старик погладил пальцем царапину, покачал головой и что-то пробормотал про себя. Решив сделать новый опыт, он отступил на полметра, прижал гвоздь к броне и изо всей силы ударил молотком. Гвоздь спружинил: очевидно, причинил боль державшей его руке. Вошедший в азарт старик ударил молотком прямо по броне, прислушался к звуку и торжествующе поднял вверх руку:

— Настоящий танк! Настоящая броня! Немцы обманывали нас!

Снова с еще большей силой раздались крики:

— На здраве Червона Армия!

Танкистам объяснили: немцы распространяли среди населения слухи, будто бы у русских нет своих настоящих танков. Танк же «Т-34», которым-де хвастаются русские, совсем даже не танк, а просто мотор на колесах в железной или даже фанерной оболочке, которой приданы очертания танка. Немцы даже демонстрировали болгарскому населению снимки «фальшивых русских танков».

Вот почему, сразу отличив «Т-34», болгары даже обиделись — русские пришли к ним на поддельных танках: «Своих же, славян, братушек, нельзя обманывать». Но слишком внушительный вид был у советских танков. Болгары видели, как ломался под тяжестью танков асфальт; ясно чувствовали люди, как дрожит земля у них под ногами, когда проходят боевые машины. Но, с другой стороны, еще совсем недавно говорили немцы о железных танках. Проверить качество русских танков болгары поручили уважаемому старому рабочему.

Волнующие минуты пережили мы в городе Шумене, когда с гор спустились партизаны.

Они шли по центральным улицам города, развернув трехцветные национальные болгарские знамена и алые полотнища — символ коммунистов всех наций. Лица изможденные: последние месяцы партизаны, блокированные в горах карательными отрядами, голодали. Шли молча, скупо отвечая на приветственные возгласы населения. Впереди колонны на носилках несли раненых и больных борцов движения Сопротивления. Те, у кого были свободны руки, и раненые поднимали сжатый кулак до уровня плеча — всему миру известный жест борьбы: «Рот Фронт!»

Дойдя до улицы, где разместились русские, партизаны остановились. На балкон вышло все командование.

— Красной Армии слава! — единодушно провозгласили партизаны и высоко подняли носилки со своими ранеными товарищами.

На одних носилках с трудом приподнялась бледная девушка о длинными косами и черными миндалевидными глазами.

— Это Марийка! — объяснил один из руководителей города. — Ей девятнадцать лет, она разведчица и член штаба крупнейшего партизанского отряда. За ее голову фашисты давали много тысяч марок.

Перед носилками отважной разведчицы партизаны несли плакат — фашистское объявление, в котором обещалась награда тому, кто выдаст партизанку Марийку. Через плакат красной краской выведены слова: «Смерть фашистам!» Надпись на плакате появилась на другой день после того, как объявление было вывешено комендатурой.

На юге Болгарии еще шли бои с немецко-фашистскими войсками, а здесь, на севере страны, болгарский народ начинал строить новую жизнь.

В Шумене мы торжественно отпраздновали награждение нашего соединения боевым орденом. В разгаре праздника к комбригу подошел Котловец и доложил:

— Товарищ полковник, капитан Котловец командование батальоном сдал заместителю до двадцати четырех ноль-ноль. Потому что пьян. Ведь орден получили!.. Только бесчувственная дубина не отметит такую награду. Если понадоблюсь раньше, ведро воды на голову — и буду, как штык, через двадцать минут. Всё.

— Сейчас же спать! — прогнал его полковник.

Но Котловец спать не пошел. Выкатив во двор дома бочку о вином, он вышиб дно и, вооружившись поварешкой, стал за виночерпия. Разливая вино, Котловец приговаривал:

— Только по одному черпаку, только по одному!..

За этим занятием и застал его Оленев.

— А ну, давай спать! — скомандовал подполковник.

— Есть спать! — покорно ответил Котловец, взмахнув поварешкой в воздухе.

На следующий день на партийном собрании Котловец сидел мрачный и даже обиженный: «Хотел от всего сердца отпраздновать такое событие и вот, нате вам, проштрафился».

Оленев мельком посмотрел в сторону Котловца и начал:

— Мы принесли освобождение дружественному нам народу. Десятилетиями ждали нас здесь, на нас смотрели и смотрят как на старших братьев, с которых надо брать пример. Какой же пример подал вчера Котловец, устроив в батальоне попойку, как у лихих запорожцев?

Котловец опустил голову.

— И кто организовал все это! — воскликнул Оленев. — Командир советского танкового батальона! Да вы посмотрите на него, — простер Оленев руку в сторону Котловца. — Это же наш заслуженный комбат. Каким мы его знаем в бою? Орел! Лев! А вот на солнышке размяк. Хорошо, подоспел я вовремя, а то опозорил бы не только себя, а и всех нас, его товарищей!

Сидя в углу, Котловец шумно сопел. Наконец, не выдержав, он вскочил.

— Всё, — ударил он кулаком по столу. — Всё. Виноват и оправдываться не буду! Накажите меня, товарищи. Только теперь знайте все: до самого конца войны в рот хмельного не возьму. Но уж после войны, в День Победы, напьюсь! — грозно закончил он под общий смех.

Однажды часовой вызвал меня к выходу. В дверях стояла худенькая девочка лет двенадцати с пионерским галстуком на шее.

— Ты ко мне?

— Я русская, мне так хотелось посмотреть на русских. — На глазах у девочки заблестели слезинки.

Я обняла ее за плечи:

— Идем, идем… Тебя как зовут?

— Оля.

Девочку напоили чаем с печеньем и конфетами. Родом она из Одессы. Там перед самой войной Оленька перешла во второй класс. Дрожащим голосом рассказывала она о том, как хорошо было ей в советской школе.

— Здесь не так. Здесь было плохо.

Оленька повела меня и Оленева к себе.

Мать у Оленьки русская; отец — по происхождению болгарин. В Одессе он работал в больнице, был уважаемым и известным в городе врачом-хирургом. В закабаленной фашистами Болгарии, куда увезли из Одессы семью врача, Оленькин отец не мог получить работы ни в одной больнице. Голодающая, измученная, лишениями семья нашла приют в этом городе. Жители окраин не дали ей умереть от голода: доктор стал кучером. Кучер-доктор вскоре связался с партизанами и неоднократно помогал им: перевозил в корзинах с виноградом патроны или, набросив на кучерский фартук белый халат, извлекал огрубевшими руками пули из партизанских тел.

Мать Оленьки, молодая еще женщина с седыми волосами, тосковала по родине. Отец — маленького роста, сухонький человек, с лицом в глубоких морщинах и живыми молодыми глазами — сказал:

— Очень хочется в Одессу. Жена каждую ночь видит сны про Одессу, и Оля мечтает…

— Кто же вам мешает, поезжайте…

— В том-то и дело, что раньше я только в анкете писал «болгарин», а о Болгарии и не думал. Родиной всегда считал Россию и сейчас считаю ее родиной, но теперь, когда Болгария становится на новый путь, ей нужны люди; в России их много, там все — борцы за счастливую жизнь, а здесь еще много надо сделать, многому надо научить.

— Да, вы правы. Вы нужны своему народу, — сказал Оленев.

— Вот я и хочу попросить разрешения остаться в Болгарии, — улыбнувшись, ответил Оленькин отец.

От всей души пожелали мы успехов врачу и тепло простились с земляками.

Части Третьего Украинского фронта стремительно освобождали Болгарию, изгоняя остатки вражеских войск. Встреченный ликованием народа, вернулся в Болгарию ее верный сын Георгий Димитров.

Через несколько дней мы уезжали из гостеприимной страны: наше соединение вновь передавалось Второму Украинскому фронту.

Почти двое суток мчались эшелоны по Болгарии. На каждой станции море людей встречало Советскую Армию знаменами, плакатами, цветами и песнями. Много советских песен выучили болгары за эти дни. С увлечением распевали «Катюшу» и «Броня крепка», печально выводил аккордеон «Огонек», и почему-то особенно полюбилась здесь «Волга-Волга», как называли болгары песню о Степане Разине. Песни так и заучивались на русском языке. Из окрестных городов и сел, за двадцать, пятьдесят и даже семьдесят километров крестьяне специально приезжали на станции, чтобы приветствовать советских танкистов. Танки завалены корзинами с фруктами. И цветы, цветы… Ведь в этих местах еще не проходили части Советской Армии.

На небольшой станции к эшелону, расталкивая народ, пробились четыре девушки.

— Русские! Свои, родные, советские! — плакали и смеялись девчата, вцепившись руками в двери теплушки.

Торопясь, перебивая друг друга, девушки рассказывали, как за несколько месяцев до этого бежали они из эшелона, увозившего в Германию молодежь — «работников с востока». На одной станции часовые не закрыли двери теплушки. Когда поезд чуть притормозил на ближайшем полустанке, пятеро беглецов, воспользовавшись темнотой, кубарем скатились под откос. Одна из девушек вывихнула ногу. Единственный среди них мужчина решил пробраться к партизанам в горы, а четыре девушки, из которых старшей едва минуло восемнадцать лет, а младшей — четырнадцать, целую неделю сидели в винограднике, питаясь незрелыми ягодами. Затем они рискнули обратиться за помощью к пожилой крестьянке. Та не испугалась, взяла девушек к себе, достала у партизан документы, удостоверявшие, что девушки — болгарки, приехавшие из России, и они стали работать на винограднике. Только через много месяцев узнали девчата, что приютила их мать отважной разведчицы, члена штаба партизанского отряда. С этого времени девушки стали называть болгарку «мамо» и с уважением смотрели на висевший на стене портрет ее дочери. Это был портрет Марийки, которую партизаны так гордо несли на плечах, спускаясь с гор в долину…

Послышалась команда: «По вагонам!» — и поезд медленно тронулся. За поездом бежали русские девчата.

— Дайте русскую газету почитать! — просили девушки.

Оленев протянул им пачку газет и журнал «Красноармеец».

— Ой, сама ж «Правда»! — восхищенно кричали девчата. — Счастливого пути! Спа-си-ибо-о!..

— Счастливого пути! Спа-си-ибо-о!..

Девчат окружили стоявшие на перроне болгары, а они, размахивая газетами, кричали:

— «Правда»! Настоящая «Правда»!

 

ОПЯТЬ ГОЛУБОЙ ДУНАЙ

Пошел дождь. Бескрайняя голубизна неба затянулась серыми тучами, тяжело нависшими над головой.

Осталась позади солнечная Болгария с благодарным, гостеприимным народом, с ярко-голубым небом и палящим солнцем, с непривычной для нашего глаза формой болгарских солдат — короткие штаны и гимнастерки с рукавами до локтя; остались позади светлые улыбки девушек, блестящие черные глаза, крепкие пожатия честных мужских рук — все, все закрылось серой пеленой дождя.

Выгружались уже в слякоть. Сразу посуровели лица. Впереди опять тяжелые будни войны. Хмурое небо как бы говорило о том, о чем каждый день напоминал Оленев:

— Отдохнули? Готовьтесь к новым трудностям. Их еще много впереди, война ведь не кончилась. Гитлеровская армия еще не разгромлена. Стонут под пятой фашизма другие народы, ждут освобождения.

Мы снова переправлялись через Дунай. Отдавали концы в болгарском порту, чтобы бросить чалки у румынского берега. Большие, как пристань, паромы принимали сразу по нескольку танков и множество колесных машин.

Снова мы были в Румынии; перевалив через Трансильванские Альпы, мы должны были выйти к Венгрии.

Части Второго Украинского фронта уже очистили от гитлеровцев территорию Румынии, но встретиться с противником нам все же пришлось.

Бетонированное шоссе вывело нас снова к Дунаю, теперь уже к границе с Югославией.

На окраине небольшого портового городка Турну-Северин, приютившегося среди гор, на берегу реки, наши части охранения были обстреляны из-за Дуная огнем артиллерии. На югославской территории, укрывшись за скалами, отделенные от нас только узким ущельем да рекой, засели гитлеровцы. Как и выяснилось позже, это была группа, отрезанная от своих частей и загнанная в горы наступающими частями Третьего Украинского фронта, освобождавшими Югославию. В распоряжении противника имелась малокалиберная артиллерия, и весь участок шоссе вдоль Дуная, который нам предстояло пройти, легко простреливался.

Опасный участок не превышал тридцати километров. В конце его, от города Оршова, шоссе круто сворачивало на север, в горы, и кратчайшим путем выводило нас прямо к месту назначения. Поворачивать обратно, совершать марш в горах, да еще протяженностью более трехсот километров, было поздно и нецелесообразно. Дорога каждая минута.

Решение вопроса облегчило известие о том, что в городе Оршова стоит румынская дивизия. Командир корпуса решил во что бы то ни стало проскочить под носом у противника, воспользовавшись ночью и помощью румынской дивизии.

Котловец получил приказ: ночью пройти вдоль Дуная, взяв с собой только боевые машины, связаться с румынскими частями, вместе с ними прикрыть и обеспечить огнем переход всего соединения.

Через полтора часа пришла шифрованная радиограмма от Котловца:

«Вышел в указанный район. Связался с румынским пехотным полком. Готов к выполнению задания».

На следующую ночь по шоссе вдоль Дуная двинулись и другие части соединения.

До дня, вернее, до ночи, назначенной для перехода, стояла дурная погода. Мы очень рассчитывали на пасмурную ночь, но, как назло, подморозило, взошла яркая луна.

— Эх, красавица, до чего же ты некстати стараешься! — попенял на луну Евгений Новожилов, заменивший погибшего Колбинского.

Но луна невозмутимо лила ровный свет на Дунай.

Колесные машины бригады разместили между танками: если подобьют машину, сзади идущий танк немедленно сбросит ее в Дунай и освободит дорогу остальным.

Без огней выстроились на дороге машины.

Слева тихо плескались волны Дуная, справа предательница-луна, освещая нас своим сиянием, отбрасывала на отвесные скалы высокой горы большие, расплывающиеся тени.

Так же прекрасна была ночь, как и тогда, когда мы впервые пересекали Дунай, но ничего красивого не находили мы сейчас в мертвенном свете луны. Раздражали колючие звезды, а Дунай казался таким холодным, коварным и жестоким, что на него и смотреть не хотелось. Молча мы тронулись в путь. Быстро бежали машины по шоссе. Молчал неприятельский берег. Вдруг разорвался снаряд, вспыхнула впереди машина и, увлекая за собой камни, полетела под откос.

Дунай жадно чавкнул, проглотив свою жертву, и снова тихий плеск волн; колонна, почти не задерживаясь, шла вперед.

От молниеносной расправы с горящей машиной, без криков и ругани, в полной тишине сброшенной в реку неумолимой рукой, стало совсем жутко. Мучительно тяжело было ехать, чувствуя себя прекрасно обозреваемой подвижной мишенью. Самое страшное при этом — полное бессилие перед невидимым врагом. Мы не могли даже противопоставить наши мощные орудия малокалиберным пушкам противника.

Уже на подходе к Оршове мы услышали частую ружейно-пулеметную перестрелку, изредка ухали танковые пушки. Котловец сообщил по радио, что ведет бой с противником. В бой, в самый тяжелый бой, только бы не представлять собой подвижной беспомощной мишени на марше!

Наконец мы прибыли. Возбужденный недавним боем, Котловец ввел нас в курс дела.

В прошлую ночь, заметив, что к Дунаю подходят русские танки, противник заволновался. И было отчего. С юга фашистов прижимали войска Третьего Украинского фронта. Спастись противник мог, лишь прорвавшись в Венгрию. Но дорогу преградили река и мост, охраняемый румынскими частями.

Заслышав гул моторов, противник без труда определил, что подходит советская механизированная часть. Гитлеровцы теперь думали лишь о поспешном отходе и ночью атаковали мост. Но пробиться им не удалось: Котловец при поддержке румынских пехотных частей отбросил врага снова за Дунай.

Спохватившись, гитлеровцы наскоро вытащили на берег свои пушки. Вот почему больше всего досталось нашей танковой бригаде, замыкавшей общую колонну.

Котловец громко сетовал на то, что никак толком не может допросить пленных.

— Слаб я в немецком языке, а румыны, те тоже по-своему говорят… Вы ж понимаете, переводят мне с немецкого на румынский. Ну что мне с того румынского? — развел руками Котловец.

В штабе румынской части мы оказались свидетелями любопытного разговора. Немецкий офицер, красный и злой, скомканным платком, как промокательной бумагой, вытирал вспотевший лоб. Румыны, возбужденно размахивая руками, говорили громко, быстро и все вместе. В углу комнаты за спором наблюдала группа пленных офицеров. Среди них выделялся высокий полковник с эмблемами на петлицах — череп со скрещенными костями, знак дивизии СС «Мертвая голова». Он кусал губы и теребил в руках большой носовой платок, от которого время от времени с треском отрывал ровные полоски. При виде нас румыны на минуту замолчали.

— Я еще раз повторяю, — монотонным голосом говорил немецкий офицер, — румынская армия не стоит того, чтобы ее называть армией. Германия нуждалась в румынской территории и нефти, и мы мирились с плохими румынскими солдатами. И сейчас, если бы не русские, мы бы давно были в горах. Румынские войска не могут служить препятствием для нас.

— Брешешь! — загремел Котловец. — Не вам судить о настоящих солдатах! Разве вы или ваш фюрер видели когда-нибудь настоящих солдат? Мерзавца, обученного кричать «хайль!» и готового стрелять в женщин и детей, — вот кого вы называете настоящим солдатом! Я офицер армии, громящей вас, армии, состоящей из настоящих солдат, — я имею право судить, а не вы! Рыманешти — молодцы! Они сейчас знают, за что дерутся, и дерутся по-настоящему.

Немец внимательно выслушал переводчика. Переводчик перевел почти дословно, только заменив грубоватое «брешешь» более вежливым «неправда».

— Я знаю румын лучше русского офицера, — пожал плечами фашист. — Не могли же они научиться воевать за какой-нибудь месяц! Может быть, на русских выгоднее воевать? Но русские не дадут больше, чем фюрер. Русские ведь не признают «частной собственности», — криво усмехнулся немецкий офицер.

— Все объясняется очень просто, — вмешался румынский офицер. — Гитлеру мы служили под плеткой и пулеметом. Сейчас весь народ румынский воюет не за Россию, не за русских, а за себя, впервые за себя, за свою родину и свободу. Русские дали нам то, чего никто не мог дать: я говорю о праве бороться за свободу своей страны. Такую «частную собственность» Румынии русские признают и уважают, Вам не понять этого.

Немецкий офицер еще раз вытер пот на лбу и приготовился возражать.

— Замолчите! — резкая команда заставила всех обернуться. Полковник СС, встав, стряхнул на пол обрывки носового платка. — Я приказываю прекратить болтовню. Господин капитан, — обратился он к Котловцу, — делайте с нами что-нибудь: расстреливайте или допрашивайте. Агитировать нечего, я тоже солдат. Предупреждаю: прежде чем меня убьют, я могу дать очень ценные сведения военного характера; может быть, они стоят моей жизни.

— Вы ошибаетесь, полковник, — подчеркнуто вежливо ответил Котловец. — Мы не убийцы и пленных не убиваем. Жизней ничьих не продаем и не покупаем. Вообще вы обратились не по адресу. Они вас взяли, — Котловец указал на румын, — они и распорядятся вашей судьбой.

— Но у меня ценные сведения, они могут заинтересовать ваше командование! — настаивал эсэсовец.

— Вот к этому у меня есть маленькое замечание, если позволите. — Котловец говорил удивительно вежливым голосом. — Вы сказали: «Я тоже солдат». Мне кажется, вы напрасно назвали себя солдатом в тот момент, когда предлагали продать «ценную» военную тайну за вашу жизнь. — Котловец круто повернулся на каблуках, пожал румынам руки, поблагодарил их за помощь и вышел.

Выслушав переводчика, полковник отшатнулся, как от удара, побледнел и закусил губу.

 

К НОВЫМ РУБЕЖАМ

Начался тяжелый марш через Альпы по горным дорогам Трансильвании. Не отрываясь, смотрели мы на живописные горы в зеленом кудрявом уборе, на глубокие ущелья с извивающимися по дну быстрыми, холодными речками и на широкие долины с крохотными домиками и виноградниками на склонах гор.

Асфальтированные дороги поднимались на вершины гор по спирали и также спускались в долины. Слева от дороги зачастую высились отвесные скалы, справа за небольшим искусственным барьером — обрывы и пропасти.

Трудно было вести машины по этим узким, извилистым дорогам. Дорога вверх представляла бесконечный левый поворот, а спуск с перевала — такой же правый. Не уследит водитель за дорогой — и на полном ходу вместе с машиной свалится в пропасть. Вот навис над пропастью танк: то ли задремал механик на показавшемся ему легким спуске, то ли вышла из подчинения машина, но, остановленная на полном ходу, она закачалась над пропастью. Еще одно движение — и свалится. Танк покачивался, как бы проверяя равновесие. Замер экипаж танка, повисшего над пропастью: выскочить-то можно, но не будет ли малейшее их движение тем решающим толчком, который нарушит равновесие и сбросит танк с обрыва? Наконец, качнувшись несколько раз, танк застыл на месте. Осторожно, даже не разговаривая, выбрался экипаж из танка. С задней машины бросили трос. Тяжелые крюки зацепили удивительно мягко; около танка ходили чуть ли не на цыпочках. Кто знает, на каком волоске держится это хрупкое равновесие?

Потихоньку натянула трос задняя машина. Только когда танк уже твердо опирался на траки гусениц, лежавшие на земле, легко вздохнули и командир танка, повисшего над пропастью, и другой: тот, что его выручал. Ведь сорвись передний танк, вряд ли удержался бы над обрывом и другой, связанный с ним крепким тросом.

Наконец мы спустились в долину с быстрой речкой и ярко-зелеными полями. Бригада остановилась на отдых в живописном горном селе Жаблоницы. На склонах гор, куда ни глянешь, виноградники и кукуруза. В узенькую прозрачную речку, весело прыгавшую по отшлифованным ею камням, впадало несколько ручейков с кристально-чистой водой, тоненькой струйкой бежавших с гор. По берегам ручейков и самой речки природа создала такие красивые аллеи, такие овитые плющом живые беседки, какие и не снились художникам.

По вечерам в тенистых аллеях у ручья собирались девушки и парни. Девушки, разукрашенные бусами из стекляруса и лентами, в белых платьях из домотканого холста и коротких суконных расшитых безрукавках. На ногах у них чувяки с острыми, задирающимися кверху носами. Чувяки представляют собой кусок кожи с продернутыми по краям толстыми шнурами; стягиваясь, эти шнуры образуют из куска кожи подобие лодочки с острым носом и тупой кормой. В такую лодочку обувается нога, а длинные шнуры плотно крест-накрест обхватывают девичьи икры в грубых белых или полосатых шерстяных чулках.

Парни одеты совсем чудно́: до колен длинные белые рубашки, подпоясанные цветным шарфом, с широкими рукавами, белые штаны, заправленные в высокие носки, обвитые шнурками от таких же «чуней», как у девушек. На парнях такие же, как на девушках, безрукавки. На голове шляпа, обязательно с шелковой лентой и пером. Парни охотно приглашали к себе на гулянье наших солдат, но девушек своих охраняли крепко и провожали сами.

После тяжелой дневной возни с машиной танкисты с удовольствием сидели вечерами у ручья и слушали напевные песни девушек. Парни аккомпанировали на странных, не очень благозвучных для непривычного уха инструментах.

— Куда до гармошки! — смеялись танкисты.

А девчата пели хорошо, пели печальные песни про женскую долю, веселые хороводные; впервые не озираясь, пели песни о народных героях.

Не понимали наши солдаты слов песен, но вслушивались в журчащие, как горный ручей, девичьи голоса, и сладкая грусть наполняла сердца: так похожи были напевные песни на те, что пели дома свои девчата! Как бы хорошо было сидеть вот так же за своей околицей, слушать девичьи песни и ловить украдкой брошенный лукавый взгляд из-под опущенных ресниц одних-единственных во всем свете глаз!

— Эх, и моя Галина так спивала! И глаза у нее были, как у той чернобровой. Только, может, плачут сейчас те очи, десь у Германии гнет спину на поганого немца моя Галина! — горестно воскликнул лейтенант Протченко и с такой силой ударил кулаком о землю, что девушки испуганно замолчали. Между ними пробежал быстрый шепот. Видимо догадавшись, в чем дело, девушки окружили лейтенанта и затеяли веселый танец. Протченко сначала крепился, но девушки, то одна, то другая, вызывали его в круг на танец.

— Ох и девки! Мертвого плясать заставят. — Лейтенант ударил потертым танковым шлемом о землю и пустился вприсядку.

Протченко разошелся в бурном родном гопаке, девушки танцевали что-то свое, но это не мешало обеим танцующим сторонам быть довольными друг другом, а зрителям азартно притопывать ногами в такт танца.

В Жаблонице мы получили пополнение. Пришли новые танки, а с ними новые люди.

При виде новых машин у комбатов разгорелись глаза: как бы получить побольше новых танков. Но майор Луговой неумолимо точно распределял людей и технику по заранее составленному плану.

В бригаде сложились хорошие традиции бережного отношения к новичкам. Офицеры старались возможно ближе познакомиться с новыми солдатами, а «старички» никогда не обрывали молодежь возгласами вроде «Куда тебе!», «Что ты знаешь!», «Вот мы — это да!» и другими обидными для самолюбия молодого солдата окриками. Конечно, трудно порой удержаться, чтобы не похвастаться перед вновь прибывшими, — сам-то ведь «старичком» стал всего месяц-два назад. Особенно степенно держались старые ветераны бригады из тех, что еще дрались под Сталинградом и окружали армию фон Паулюса, свидетели незабываемых минут, когда их командир целовал край алого гвардейского знамени бригады.

Суровые будни войны — это не только бой, но и повседневная учеба солдат и офицеров. «Старички» — некоторым из них было от силы двадцать три — двадцать четыре года — обогащали свои знания на тактических занятиях и учебной стрельбе из танков. Механики-водители тренировались в искусном вождении танков. За всем этим жадно следили новички, впитывали все то новое, что они могли почерпнуть из опыта бывалых товарищей.

Допоздна работал штаб, готовясь к новой операции. Командир бригады сам проводил занятия с офицерами, и командиры батальонов обучали подчиненных: и новичков и ветеранов.

Новая операция — это другие условия, другая обстановка, требующая учета всех сил — своих и противника, всех возможных вариантов и случайностей. Тем более, что корпусу вновь предстоит вводиться в прорыв и действовать в тылу врага, на территории Венгрии. Прежде, на много десятков километров оторвавшись от войск фронта, мы были на родной земле, где в крайнем случае можно было задержаться, где чувствовалась поддержка своих, советских людей и им можно было даже передать на время раненых. В Венгрии, на территории чужой страны, без знания языка, то есть без возможности объясняться с населением, все было значительно сложнее. Особенно тревожились ремонтники, им-то чаще всех приходится находиться в отрыве от боевых частей. Поэтому к новым боям готовились особенно тщательно.

Трудно было в эти дни застать кого-либо в политотделе бригады: Оленев разослал весь свой штат по батальонам и даже по ротам. Задача одна — к началу новых боев бригада должна стать единым, монолитным организмом.

— Когда мы будем знать, чем живет и дышит каждый солдат, как зовут его жену или невесту, какой урожай собрал его колхоз или на сколько процентов выполнил план его цех, тогда мы сможем спокойно идти на выполнение самых смелых и опасных операций, — говорил на партсобрании Оленев, — Характеры воспитываются и познаются годами, в нашем распоряжении считанные дни, но за этот короткий срок мы должны привить молодым бойцам добрые традиции нашей гвардейской танковой бригады.

С уважением смотрели молодые танкисты на степенного хозяйственного старшину Сидорина. А старшина охотно демонстрировал молодым механикам-водителям свое мастерство вождения танка. И уж такова была сила его любви к танку, что около него нельзя было не «заболеть» машиной.

Молодые танкисты целые дни хлопотали у машин, а Сидорин радовался:

— Молодые хозяева растут.

— Загонял ты механиков, старшина, дай им отдохнуть, — усмехался Ракитный.

— Что вы, товарищ гвардии майор, это ж им на пользу: молодые, только выучились, они и к машине-то еще не привыкли, а надо, чтоб и машина признала хозяина. Вот помучается с ней механик, покажет ей свою волю, так она никогда и не подумает капризничать, — возразил старшина.

— Ладно, делай как знаешь.

Ракитный не мешал Сидорину работать с молодым механиком-водителем. А тот делал все умело, чутко прислушиваясь и присматриваясь к особенностям каждого своего нового подопечного. И так уж повелось во 2-м батальоне, более двух лет никто не посягал на это законное право старшины, лучшего механика-водителя в бригаде.

В 3-м батальоне вдумчиво ознакомился с прибывшими офицерами и солдатами молодой комбат Евгений Новожилов. Трудно было Новожилову: и молод еще, и горяч, и самолюбив не в меру. Но он так старался во всем подражать Колбинскому, сохранить бывшие при нем порядки и традиции, что многое ему прощалось «старичками», а молодые даже и не представляли себе лучшего комбата. Во многом быстро выросшему авторитету Новожилова помог Кузьмич. С присущим ему тактом капитан Максимов умел все делать так, что никому и в голову не приходило, что душой батальона после смерти Колбинского был он, Кузьмич.

Выступал ли Кузьмич на партийном собрании, отдавал ли какое-то распоряжение — во всех случаях на первом месте был командир, его авторитет, его воля. Сам Кузьмич неизменно оставался в тени. Понимание своего партийного долга, свои обязанности замполита капитан Максимов видел не в чванливом афишировании собственных заслуг, а в чести и боевой славе батальона.

Так жизнь вторично свела меня с комиссаром фурмановского типа. Много людей, достойных подражания, было в нашей бригаде. Хотелось быть такой, как Котловец, — прямой, честной, безумно смелой и сильной, и такой же грамотной в военном отношении, как Луговой, и такой спокойно-уравновешенной, как Ракитный. Но еще больше хотелось походить на Кузьмича — коммуниста, человека такой глубокой и светлой партийности, что сумей стать на него похожим — сразу будешь и Котловцем, и Луговым, и Ракитным.

Особенно бурно шла работа у Котловца. Комбат-богатырь воспитывал начинающих танкистов по собственному методу: он сам не отходил от танков. Как-то я была свидетелем такой картины. Взмолился молодой механик: «Не получается!» Котловец тут как тут.

— Что? Не получается? Сколько ты уже в танкистах? — и, расспросив солдата, сочувственно вздохнул: — Маловато еще. Что ж с тобой теперь делать? Может, тебя с танка снять да в тыл послать еще поучиться? — участливо спросил Котловец.

Солдат растерянно оглядывался по сторонам в поисках ответа.

— Что ж, можно и так, — продолжал Котловец. — Поезжай, брат, в тыл, а я на твое место другого посажу. Есть у меня такой, правда, у него рана не зажила еще, да уж что поделаешь, придется поработать, раз тебе надо подучиться, как гайки завинчивать. Попенко! Иди принимай машину!

Появился прихрамывающий Попенко, подошел к новичку:

— Сдавай, что ли, машину!

Молодой солдат растерянно смотрел то на Попенко, то на Котловца.

— Как же так — сдавать машину? Я получил ее и через горы вел, а тут… сдавать?

— Так ты ж не умеешь, — как бы размышляя вслух, говорил Котловец. — А машина дорогая, за ней уход нужен, да и в бою, может, что не сумеешь сделать, сам погибнешь и людей погубишь зря.

— Да я… да вы что ж думаете, я и воевать не смогу? Не буду я сдавать машину, сам на ней воевать буду не хуже вашего Попенко! — решительно заявил обиженный солдат и, спохватившись, тут же добавил: — Разрешите узнать, товарищ капитан, ваши замечания, я всю исполню.

— Вот это другой разговор! — одобрил Котловец. — А то «не умею!». Ну, работай, работай. А Попенко я все же тебе оставлю, он механик опытный, старый и поможет и научит кое-чему. А ты, — строго наказывал он Попенко, — учить учи, но за него ничего не делай. Подобьют в бою, там нянек не будет!

Подобных случаев у Котловца в течение дня было множество. Вместо того чтобы укомплектовать экипажи одних танков «старичками», а других — новичками, Котловец распределял «старичков» по экипажам.

— Добавил в молодое вино чистого спирту — крепче будет, — любил говорить Котловец.

В Котловце удивительно сочетался боевой азарт и командирский расчет. Занятия он умел организовать и полезные и интересные. Впрочем, не обходилось и без неприятностей.

Каждый командир, понимая необходимость всестороннего обучения подчиненных, все же имеет слабость к какому-то виду боевой подготовки. Котловец считал делом чести добиться, чтобы танкисты отлично стреляли из пушки и пулемета.

В Жаблонице Котловец получил разрешение провести боевые стрельбы.

Чтобы занятия были более интересными, а главное — «не впустую», Котловец устроил своеобразные движущиеся мишени. На крутом скате горы устанавливались на подпорках железные бочки. Искусство стреляющего заключалось в том, чтобы первый снаряд попал под бочку, а затем, когда подброшенная взрывной волной бочка покатится вниз, вторым или, в крайнем случае, третьим снарядом попасть в нее.

Инспектировавший Котловца подполковник из штаба фронта заявил, что «это мальчишество из серии охотничьих рассказов, когда за неимением дичи охотники стреляют по фуражкам, консервным банкам, бутылкам», и приказал прекратить «это безобразие».

Котловец не стал спорить и пригласил сердитого подполковника посмотреть все же, как идут стрельбы. Он даже извинился, что сегодня не заменили мишеней, других, мол, еще не сделали, а стрельбы срывать нельзя, вот и придется довольствоваться теми же бочками.

Выполнить упражнение, придуманное Котловцем, было очень трудно. Сбивали бочку с бугра почти все не более чем с двух снарядов, но в катящуюся бочку попадали только очень опытные стрелки. Пробыв на стрельбище около часа, подполковник заразился общим настроением и с интересом наблюдал за результатом каждого выстрела.

— Эх, промазал! — азартно воскликнул подполковник и, встретившись взглядом с Котловцем, отвернулся.

Но в это время очередная бочка оказалась простреленной.

— Молодец! Ай, молодец! — не выдержал подполковник.

Котловец не хотел довольствоваться такой легкой победой и залез в танк сам. Стрелял Котловец великолепно, но сегодня очень волновался.

— Никогда так не волновался на стрельбах. Надо же было доказать этому инспектору, что мишени хорошие, полезные, — рассказывал потом Котловец.

Сбив бочку с места первым снарядом, он вторым осколочным разнес ее на лету в щепки. Котловец не напрасно выбрал для себя мишенью деревянную бочку. Эффект был огромный: только что катилась бочка — и вдруг как будто бы сама взорвалась, и нет ее.

Подполковник окончательно пришел в восторг:

— Вот это меткость! Вот это комбриг! Слушай, капитан, я о твоих мишенях командующему доложу: очень интересно задумано.

— Спортивный интерес — совсем не плохо, — поучал Котловец подполковника по дороге в расположение батальона. — Вот, например, бочки. Очень хочется попасть в нее, окаянную, а не всяк сумеет. Вот то-то и оно! Хочешь попасть — тренируйся больше, приноровись к своей пушке, спроси у лучших стрелков. Смотришь — и попал. В бочку попал — во врага попадешь. Правильно я понимаю? Стрелять надо учить вовремя. А чтобы не было пустого бухания «в белый свет», надо заинтересовать стрелков.

— Правильно, правильно, — кивал головой довольный подполковник.

— То-то! — удовлетворенно закончил Котловец. — А то на посмотрели и сразу: «Безобразие!» А у меня не полигон, где я возьму другие мишени?

Сентябрь был на исходе. Пошли дожди, вздулись узкие ручейки, несущие теперь с гор мутные потоки воды. Маленькая извилистая речка выпрямилась, казалась широкой и полноводной. Не видно стало на дне ее гладких камешков, не перейти теперь по ним на тот берег: быстрый, сильный поток собьет с ног. Дождь размыл горные породы, скользкой серо-желтой жижей покрылись бетонированные дороги в горах Трансильвании, движение по ним стало еще более трудным.

Наконец, перевалив через горы, мы спустились на равнину и вышли к границе Венгрии.

В Араде, втором после Тимишоары центре Трансильвании, нас догнал тяжелый танковый полк, приданный бригаде в качестве усиления.

С профессиональным интересом рассматривали танкисты-«тридцатьчетверочники» новые тяжелые танки — на редкость красивые, могучие машины.

Танки эти не казались ни тяжеловесными, ни неуклюжими. В их строгих линиях, в длинном теле, в невысокой башне, в выдающемся далеко вперед гладком стволе мощной пушки чувствовались гармоническое сочетание и своеобразное изящество.

— Вот это машина! Красавица! — не скрывая своего восхищения, воскликнул Котловец, досконально обследовав новые танки.

— Пока мы здесь воюем, в тылу не перестают думать над тем, как бы ускорить победу, — отозвался Ракитный. — Какую машину сделали, шутка ли сказать! И это во время войны! Представьте себе путь такой машины. Какие силы приведены в движение, чтобы создать ее!

Опытный пропагандист Ракитный не преминул нарисовать нам этот сложный путь: через мартены и конструкторские бюро, через мощные прокатные станы заводов и конвейеры, у которых для фронта, для победы трудились сотни тысяч советских людей — рабочих, инженеров и техников.

И мы с еще большим восхищением смотрели на новые машины, ощущая в них не только красоту линий, мощную пушку и толстую броню, а и то, что стояло за ними: силу, могущество нашей страны, гений партии, которая неуклонно ведет всех нас к победе.

Экипажи тяжелых танков с нескрываемым превосходством смотрели на нас с высоты своих башен; принимая как должное восхищенные взгляды, они чувствовали себя именинниками.

— Смотрите, — говорили они, — нам не жалко. Посмотрите, какие на свете танки бывают, не чета вашим «малюткам»…

— Это «тридцатьчетверки»-то — «малютки»?! Лучшая в мире машина! — обижались ребята. — Ладно, посмотрим, что вы без нас делать будете! Мы-то без вас справлялись.

Похваставшись друг перед другом своими машинами, позавидовав: они — нашей маневренности и заслуженной боевой славе, мы — их сильной пушке, — стороны разошлись, вполне довольные друг другом. Знакомство состоялось.

Вечером пятого октября бригада пришла в Кевермеш. Назавтра, рано утром, мы отсюда пойдем в бой.

Не прошло и часа, как меня вызвал Луговой.

— Поедешь обратно. Передашь командиру тяжелого полка, что намеченной ранее дорогой они не пройдут: там мост не выдержит. Дашь ему новый маршрут — пусть идет в обход, через железнодорожный мост.

Я прочертила на своей карте новый маршрут полка и хотела идти.

— Подожди, — остановил меня Луговой. — Пожалуй, только мой Виктор и довезет вовремя. Не знаю, как успеешь, но успеть надо: полк к пяти утра должен быть здесь. Ясно?

— Ясно.

— Проверь, в котором часу полк снимается, и немедленно возвращайся.

Через пять минут я уже мчалась на открытой машине навстречу ночи, окутавшей землю тяжелым дождливым мраком.

Шофер у Лугового действительно был отличный, хотя майор и поругивал его частенько за лихачество. Но сейчас только такой отчаянный водитель и мог выполнить задание. С потушенными фарами, на недозволенной даже днем скорости мчались мы по скользкому шоссе. Малейшее неосторожное движение — и занесет легкий «виллис», и полетит он с крутого обрыва.

Дождь больно хлестал в лицо, глаза слезились, ветер, холодный, пронизывающий, перехватывал дыхание, но стрелки часов неумолимо отсекали драгоценные минуты, и я подгоняла Виктора: «Скорее, скорее!..»

Вихрем пронеслись через спящий город и поспели как раз вовремя: полк только начинал вытягивать машины.

Я передала командиру полка указание Лугового.

Ожидая, пока мимо нас пройдет последняя машина, оба мы — я и Виктор — с трудом отдышались, как после бега на большую дистанцию.

— Отчаянно ездите, не боитесь, — сказал мне Виктор на обратном пути. — А сказать по правде, как мне гвардии майор сказал, что вы поедете, так я и ехать не хотел. Старое матросское поверье: женщина на корабле — одно несчастье. Оказывается, женщины тоже есть отчаянные, смелые то есть.

Четвертый год я в армии. А все же не исчезает это предубеждение: мол, ты женщина. Шофер Виктор в открытую сказал то, что не раз мне приходилось слышать за спиной, когда новички спрашивали: «А этот лейтенант в бою тоже бывает?»

Хорошо еще «старички», участники Ясско-Кишиневской операции, не дают меня в обиду. А стоит перейти в новую часть — и все начнется сначала.

К нашему возвращению бригада вышла уже на исходные рубежи. До атаки осталось полтора часа, но отдохнуть не удалось. Пришел бригадный портной и принес мне новый костюм — шерстяные бриджи и гимнастерку. Переодеваясь, я нащупала рукой в заднем кармане старых брюк что-то мягкое — мамин подарок, маленького плюшевого мишку. Когда-то совсем белый, с милой удивленной мордочкой, смешными растопыренными лапками и забавным пищиком внутри, мишка теперь посерел, помялся и давно уже не пищал. Возила я его с собой все три года. Когда я лежала в госпитале, мишка очень помогал мне. Прижмешь, бывало, его к щеке — точно мамину ласку ощутишь, и боль утихнет. Сейчас мишка напомнил мне, что я давно не писала маме. Переложив медвежонка в карман нового костюма, я принялась за письмо.

 

ВСТРЕЧИ

Еще затемно началась артподготовка. До нас доносился приглушенный дождем, слитый воедино гул сотен орудий.

Ночь сырая, черная — в двух шагах ничего не видно. Только реактивные снаряды, описывая огненную дугу, падали где-то в расположении противника, вскидывая при разрыве сноп желто-белых искр. Тяжелый, непрерывный дождь старался прибить начавшиеся пожары, но пламя, извиваясь, припадая к земле, выдерживало борьбу с водой и, победив, снова выбрасывало свои огненные языки.

Пехота вела бой, стремясь прорвать вражескую оборону и дать нам возможность войти в образовавшуюся брешь для дальнейших действий в оперативной глубине обороны противника. Прорыв завершали на этот раз мы сами. Чуть только рассвело, танки быстро обогнали наступающую пехоту и довольно легко прорвались через вражеские траншеи. Пропустив тылы и кавалеристов, корпус, не дожидаясь подхода пехоты, стремительно двинулся вперед.

Длинное, одетое в броню, многозвенное тело танковой бригады вытянулось вдоль дороги. Выставив навстречу врагу множество пушечных, пулеметных, автоматных и винтовочных стволов, мы неуклонно продвигались вперед. Танки через одного развернули башни направо и налево, готовые каждую минуту открыть огонь в любом направлении.

По обе стороны шоссе расстилались бескрайние, уже пожелтевшие поля кукурузы. Только зеленые островки небольших рощиц несколько разнообразили и смягчали желто-бурую жесткую даль. Будто и не было позади тяжелых горных переходов, мы снова шли по равнине, совсем как в Молдавии. Только кукуруза еще выше: в ней почти целиком скрывался танк.

То, что на карте Венгрии обозначено названием какого-нибудь сельского населенного пункта, на деле представляло собой растянувшиеся на несколько километров хутора: группы из двух — четырех домиков перемежались участками земли в пятьсот — восемьсот метров. Вокруг хуторов — кукуруза и мелкие рощи.

Бои здесь были совсем не похожи на наше быстрое продвижение от Днестра до Прута. Там мы двигались колонной, в случае надобности молниеносно развертывая батальоны и в коротком бою очищая себе дальнейший путь. Здесь мы почти все время шли в боевых порядках, вынужденные атаковать каждый хутор, каждую рощицу. Объяснялось это просто: в Молдавии мы окружали большую группировку врага, и противник там направлял основные усилия на то, чтобы прорваться и уйти. Здесь, в Венгрии, немецкое командование имело возможность выставить против нас свежие силы и технику, использовать каждую высотку, каждую рощицу, чтобы задержать и уничтожить прорвавшуюся к ним в тыл крупную группу советских войск.

Бесспорно, нам было во много раз труднее сейчас, чем в прошлой операции, но каждый из нас помнил напутственные слова комбрига: «Действия нашей группы значительно облегчают продвижение частей фронта, заставляя противника делить свои резервы между фронтом и нами. Наша задача — и дальше корректировать распределение этих резервов самым губительным для врага способом: попросту уничтожить фашистские части».

На последнем совещании перед выходом комбриг повторил те же слова, что мы уже слышали, когда переходили Прут, и когда входили в Румынию, и перед переходом болгарской границы; теперь и в Венгрию мы идем с тем же: «Мы не завоевываем, а освобождаем…» Стоило пройти через тяжелые испытания войны, чтобы здесь, на чужой земле, встречать простых людей разных национальностей — румын, болгар, венгров — и знать, что мы несем им свободу!

Ломая на своем пути поспешно расставленные заграждения, отбрасывая в сторону и немцев и салашистов, занимая один за другим города, части нашего корпуса шли по только им ведомому маршруту, громя тылы гитлеровской армии, разбивая и уничтожая ее полки. Мы устремились в глубь Венгрии.

Действия крупного соединения после ввода его в прорыв вражеской обороны значительно отличаются от самых ожесточенных наступательных боев на линии фронта. От обычного для войск тыла нас отделяли десятки километров пространства, занятого противником. Как партизанам в тылу врага, нам надо было быть каждую минуту настороже. Да и действия наши были, как шутя говорили танкисты, полупартизанские. Впрочем, в какой-то мере у партизан более выгодные условия, чем у нас. У них все же есть какая-то своя база, определенный, хорошо знакомый район действий — своеобразная линия фронта. У нас ни фронта, ни тыла, только маршрут, проложенный по карте через крупные и мелкие населенные пункты, по чужим, незнакомым дорогам в глубь Венгрии. На каждом шагу подстерегают всевозможные неожиданности, и при этом у нас строго ограниченное количество боеприпасов, продовольствия, горючего.

От командиров всех степеней в таких сложных условиях требовалось все их умение, находчивость и смелость, порой граничащая с безрассудством. И, уж конечно, постоянная собранность.

Не всегда бывало ясно, с какой стороны следует ожидать противника. Какие-то свои части он выдвигал непосредственно против нас, на какие-то его резервы, подтягиваемые к линии фронта, мы наталкивались неожиданно и для себя и для немцев. Не обходилось и без курьезов.

В первую ночь нашего движения в тылу врага батальон Котловца в коротком бою разгромил колонну артиллерийского полка противника. Не ожидавшие встречи в своем тылу с советскими танками немецкие артиллеристы не успели оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления и рассыпались кто куда. Котловец не стал их преследовать, и батальон, вытянувшись по шоссе в длинную колонну, продолжал свой путь.

Танки и автомашины шли, как всегда, в полной темноте, с потушенными фарами. Добросовестно выдерживая положенную на марше дистанцию, танкисты не подозревали, что среди танков батальона идет и немецкий бронетранспортер с пушкой.

Трудно сказать, почему немцы оказались в колонне батальона. Может быть, заблудились в темноте и вначале приняли ее за свою, а когда разобрались — было уже поздно. Или нарочно пристроились в надежде вовремя улизнуть? Кто их знает! Так или иначе, бронетранспортер с орудием добрых полночи шел среди наших танков. Уйти было некуда: от шоссе не ответвлялось в сторону ни одной сколько-нибудь удобной дороги.

Наконец батальон подошел к перекрестку, одна из дорог которого вела к недалекой роще. До утра оставалось не более двух часов, и, понимая, что встречать рассвет в таком сложном положении очень рискованно, немцы решились бежать. Достигнув перекрестка, бронетранспортер резко свернул вправо.

— Стой! Стой! — закричали автоматчики десанта одновременно с передних и задних танков. — Стой! Куда?! Заснули, что ли?

Но странная машина молчаливо уходила в сторону. Блеснул яркий луч танковой фары — это Котловец решил взглянуть на тех, кто без его приказа отделился от общей колонны.

Луч выхватил из ночи кузов автомашины в темных и светлых пятнах камуфляжа. Над незнакомым номером — буквы, похожие на перевернутое вверх ногами печатное «М».

— Немцы! — ахнули танкисты.

— Стой! — скомандовал возмущенный Котловец своему механику-водителю. — Сейчас я с ними иначе поговорю. Даром, что ли, мы их всю ночь охраняли.

Котловец вылез из башни.

— Наводи пушку под кузов! — крикнул он в люк артиллеристу. — Что? Ни черта не видишь? А ты не смотри, ты меня слушай.

Пригнувшись, капитан нацелился прищуренным глазом на ствол своего орудия.

— Левее… Правее… Чуть ниже, — командует комбат.

Артиллерист послушно крутит штурвальчики подъемного и поворотного механизмов.

Преследуемый неумолимым лучом, бронетранспортер прибавил ходу. Еще немного, и он достигнет рощи.

— Уйдут, товарищ гвардии капитан, уйдут же! — не выдержал кто-то из автоматчиков.

— Не уйдут! — отмахнулся Котловец. — Чуть повыше, друже! — крикнул он артиллеристу. — Вот так. Хорош… Огонь!

Одинокий выстрел прокатился далекими раскатами. Щепками взлетела в воздух вражеская машина, опрокинулась вверх колесами пушка. Длинная пулеметная очередь прострочила красными и зелеными стежками пространство от танка до пытавшихся бежать немцев…

— Проверить каждую машину в колонне, — приказал комбат. — Может, еще кто пристроился и желает удалиться, не попрощавшись. Нахалов надо учить вежливости. Раз уж попались, надо сдаваться честно и благородно. Никто бы их не тронул. Хорошо еще, что эти думали только о том, чтобы драпануть. Будь они посмелее, сколько бы дров могли наломать… С вечера накормили какого-то дурня, ночью сопровождаем с почетным эскортом орудие. Черт знает что такое! Приказываю смотреть в оба! — закончил он короткое совещание с командирами рот.

Вчера вечером действительно произошел такой случай.

Повар Павлик раздавал горячий суп. Моросил дождь. Солдаты, накрывшись плащ-палатками, в большинстве трофейными, поочередно протягивали свои котелки. Повар ловко орудовал поварешкой, стараясь, чтобы каждому попал в суп кусок мяса. Ему не нужно было даже смотреть на лица солдат: он давно уже знал наперечет все котелки и по ним узнавал их хозяина. Но вот, взмахнув в который раз черпаком, солдат невольно задержал руку. В этот котелок он уже наливал суп всего несколько минут тому назад. Он его отлично запомнил: уж очень грязной была посуда. Повар даже хотел прикрикнуть на грязнулю, тем более что и котелок был незнакомый, но сдержался: «Наверное, кто-нибудь из автоматчиков, замотался, бедняга, некогда и себя в порядок привести. На броне сидеть — не то что мне с кухней сзади ехать».

Мысленно посочувствовав незнакомому солдату, повар даже кусок мяса выбрал для него побольше. Но нахалов честный Павлик не любил: «Еще не все пообедали, а он за второй порцией тянется».

— За добавкой придешь потом, — заявил Павлик, отстраняя котелок. — Э, да там еще и суп есть. Ну и жадный же ты, брат!

Следующий по очереди солдат нетерпеливо оттолкнул просителя добавки. Распахнулась плащ-палатка. Павлик так и застыл с поварешкой в руке и с открытым ртом: перед ним стоял солдат в чужой форме.

— Братцы, да что же это? Немца кормим? — растерянно воскликнул наконец Павлик.

В один миг солдаты сгребли «гостя» в охапку и оттащили в сторону.

На шум прибежал Котловец. Узнав, в чем дело, капитан долго раскатисто хохотал. Немец, весь сжавшись, со страхом, исподлобья смотрел на офицера, машинально прижимая к груди котелок с остатками супа.

— Ты, что же это, с нами воюешь, а на наши харчи позарился? — спросил Котловец.

Пленный быстро заговорил, часто прикладывая свободную руку к сердцу, будто призывая его в свидетели, что он говорит правду.

— Он не немец, он — мадьяр. Он старый и больной человек. Он не воевал и не хотел воевать с русскими. Его только недавно мобилизовали, и сегодня утром в первом же бою он убежал. Он мог бы просто переодеться на каком-нибудь хуторе и уйти домой. Но он солдат, а солдат, если не хочет воевать и хочет быть честным, должен сдаться в плен. Он и хотел сдаться в плен, но заблудился, — перевел подоспевший переводчик.

— Так что же он, если такой уж честный, кухню нашел, суп съел, а в плен все-таки не сдался? — недоверчиво спросил Котловец.

— Очень кушать хотелось. Немцы мадьярские части снабжают плохо: больше суток ничего не ел. Как услышал запах горячего супа, подумал: «Поем, если удастся, а потом сдамся. В плену, может, не сразу поесть дадут», — грустно ответил пленный.

Он действительно был пожилой человек и очень тощий, в глазах застыла голодная тоска. Страха в них не было — только голод и какая-то безразличная покорность судьбе.

Котловец мельком глянул на окруживших пленного танкистов; они смотрели на мадьяра с явным сочувствием.

— Накормите его до отвала, водки дайте, пусть согреется. А потом… — Котловец задумался, еще раз окинул взглядом сгорбленную фигуру пленного и, вынув блокнот, быстро размашистым почерком написал несколько строк, — потом отпустите его на все четыре стороны. А это вам что-то вроде пропуска. — Он сунул мадьяру в руку листок из своего блокнота.

«Как сознательный гражданин венгерского народа, не желавший воевать за фашистов и добровольно сдавшийся в плен, отпущен домой. Командир советского танкового батальона гвардии капитан Котловец», — прочел пленному переводчик записку комбата.

Танкисты наперебой угощали мадьяра. От выпитой водки и огромного количества поглощенной еды у него посоловели глаза.

— Кушай, кушай! Знай русскую душу! Домой пойдешь, к бабе своей. Баба у тебя есть? И детишки, наверное. Иди, расскажи своим-то: хорошие люди в Венгрию пришли. Помочь вам всем хотим: и немцев и всяких там ваших салашистов прогнать. Жить хорошо будете, — приговаривали ребята.

Мадьяр только кивал головой: «Да, да», — и растерянно улыбался.

Но далеко не все мадьяры из армии Салаши с такой готовностью сдавались в плен, и далеко не все немцы думали только о том, чтобы «драпануть».

Были встречи и посерьезнее.

Утром следующего дня в бригаду приехал заместитель командира корпуса полковник Литвиненко. Пожалуй, в соединении он был самым старшим по возрасту; все, и солдаты и офицеры, знали, что он воевал еще в годы гражданской войны, крепко уважали его и старались всячески беречь, Литвиненко добирался до нас всю ночь, очень устал, хотя и не подавал виду, и был голоден. Командир бригады решил дать ему возможность отдохнуть и хорошенько позавтракать.

Обстановка была как будто спокойной, противника поблизости не заметно, и комбриг, приказав батальонам и штабу выдвигаться, сам задержался на хуторе, с тем чтобы после завтрака нагнать бригаду. На хуторе остались бронетранспортер и «виллис» Литвиненко, танк командира бригады и «виллис» с радиостанцией комбрига. Из офицеров штаба при рации осталась я.

Прошло более часа после того, как замыкающие машины бригады скрылись за поворотом дороги, когда наконец и мы тронулись в путь. Посовещавшись, полковники решили идти не по шоссе, а напрямик. Все машины у нас высокой проходимости, грунт хороший, кукуруза нам не помеха, зато сэкономим время и выйдем к намеченному пункту одновременно с передовыми частями бригады.

Как порешили, так и поехали. Впереди на бронетранспортере шел Литвиненко, за ним — его «виллис» и машина комбрига. Маленькую колонну замыкал танк, командовать которым было поручено мне.

Мы свернули с шоссе и поехали полем. Перед нами, насколько охватывал глаз, раскинулась картина осеннего обилия и плодородия. Кукурузу здесь уже успели убрать. Початки вывезены с поля, а длинные стебли с пожелтелыми острыми листьями собраны в снопы так, как у нас обычно вяжут рожь. Мы объезжали аккуратные скирды, стараясь не нарушать их порядка, уважая труд землеробов. Может быть, окажись мы сразу после перехода своей государственной границы на земле Германии, первое законное чувство мести помешало бы солдатам бережно относиться к имуществу и плодам труда населения. Да и то только именно первый порыв горестных воспоминаний о своей разграбленной родной земле помешал бы на первых порах отличить труженика от фашиста. Очень скоро гуманизм, присущий советским людям, все равно взял бы верх. Так оно и было в действительности там, в Германии.

Но мы шли по Венгрии, третьей по счету стране за последние два месяца, и нам ли забыть благодарность народов Румынии и Болгарии за их освобождение от фашизма? Пусть Венгрия еще считается союзницей Германии, пусть против нас еще сражаются воинские части салашистов, мы уже на опыте научились видеть разницу между теми, кто поддерживает гитлеровский режим, и простым народом, мечтающим о свободе и национальной независимости своей родины. Разве те, кто так заботливо вязал снопы из кукурузных стеблей, хотели войны? Ни один наш солдат не мог без особой нужды поднять руку на крестьянские посевы. Не позволяла сеять разруху в чужой стране высокая гордость старших и сильных, пришедших помогать, а не уничтожать. И так высока была эта гордость, с такими чистыми, благородными побуждениями прислала Родина нас на поля Венгрии, что каждый солдат, каждый офицер считал бесчестным для себя очернить свою армию поступком, недостойным великой миссии, возложенной историей на советского человека.

Земля, по которой мы шли, была чужая, но обрабатывалась она тяжелым трудом простых людей, а в нашей стране привыкли уважать труд. Не знаю, точно ли такие мысли были у окружающих меня солдат, но, судя по выражениям их лиц, по тому, с каким просто человеческим интересом рассматривали они заботливо обработанное поле, — я была уверена, что и они думают нечто подобное.

Тишина и покой, окружившие нас, несколько снизили обычную бдительность. Маленькая колонна растянулась. Двигались неторопливо, как-то задумчиво, забыв о войне, о том, что на каждом шагу наш малочисленный отряд может подстерегать враг. Беспечность на войне, особенно в тылу врага, не проходит безнаказанно: противник напомнил о себе неожиданно вырвавшейся навстречу нам из-за ближайшей скирды пулеметной очередью и следом за ней треском множества автоматов.

Я едва успела удержать руку командира танка, протянутую к электропуску пушки.

— Не стреляй! Там наши! (Бронетранспортер и «виллисы» были скрыты скирдами, из которых немцы вели обстрел.) Вперед! Дави гусеницами! — прокричала ему прямо в ухо.

Танк рванулся так стремительно, что я едва удержала равновесие. Как разъяренный зверь, метался танк между скирдами кукурузы, разбрасывая их в стороны, подминая под себя все живое и мертвое, — мы спешили на помощь своим командирам. Теперь, в бою, когда по самому высокому счету на первый план выступает жизнь товарища, командира, мы, не задумываясь, уничтожали аккуратные скирды так же, как на родных полях, когда этого требовал суровый приказ войны.

Обеспокоенные судьбой наших полковников, мы с командиром танка, забыв обо всем, не сговариваясь, высунулись по пояс из башни. Не сдерживаемые фуражкой, у меня разметались на ветру косы. Куда девалась фуражка, не помню: то ли сбило ветром, то ли пулей. У командира танка по щеке струилась кровь, это-то уж наверное не от ветра.

Наконец мы увидели «виллис» командира бригады и немного поодаль бронетранспортер. Комбриг стоял, положив автомат на ветровое стекло, и стрелял прямо перед собой; с заднего сиденья вели огонь его адъютант и радист. С бронетранспортера Литвиненко одиноко стучал пулемет.

— Заходи справа! Оттуда больше всего стреляют. Прикроем комбрига! — крикнула командиру танка.

Тот исчез в люке. Еще минута, и танк как вкопанный остановился около «виллиса», прикрыв его собой.

В одно мгновение полковник оказался на танке.

— Лети к Литвиненко, он там один! Пусть отступает сюда, к нам! Мы вас прикроем! — крикнул мне полковник.

Прямо с борта танка спрыгнула на сиденье автомашины.

— Гони!

Но машина пробежала не более сотни метров: пробитые пулей, сразу спустили баллоны.

— Бежим! — скомандовала радисту и выхватила пистолет.

Мы уже почти добежали до бронетранспортера, когда я каким-то шестым чувством ощутила на своей спине чужой пристальный взгляд. Оглянулась. По спине пробежал холодок, на какое-то мгновение стало жутко. И не от пистолета, направленного прямо на меня, а от того, как хладнокровно прицеливались водянисто-серые глаза вражеского офицера — жесткие, холодные, безразличные. Лицо его не запомнилось. Но эти глаза, кажется, не забуду всю жизнь. В них воплотилось мое представление о палаче, об убийце, о фашисте. Это глаза голодного удава — остекленевшие, неумолимые, пустые. В них была пустота смерти, леденящая бездна. Сорвись в нее — и все живое и прекрасное превратит она в бесформенные кровавые куски, и сделает это равнодушно, цинично, без последующих тягостных воспоминаний и кошмарных снов, присущих, как правило, обыкновенному преступнику.

Но все эти ассоциации и думы пришли позже, в ту минуту, содрогнувшись от непонятного ужаса, я выстрелила почти наугад, но целясь. В ответ раздался крик, голова и рука исчезли. Выяснять, убит он или только ранен, было некогда, — подбежала к бронетранспортеру.

Полковник Литвиненко, побледневший от напряжения и боли, окровавленными пальцами сжимал рукоятки пулемета и, не отрываясь от него, стрелял. У ног его на полу машины лежал убитый пулеметчик; другому, раненному в голову, шофер неумело, негнущимися пальцами пытался наложить повязку.

— Товарищ полковник, надо отходить к танку. Впереди лес, там немцев, наверное, не счесть, — сказала, едва переводя дыхание.

— Садись за руль, — приказал полковник шоферу не оборачиваясь.

— Товарищ полковник, ради бога, сядьте на пол: все-таки какая-никакая, а броня. Мы сами с пулеметом справимся, — взмолилась я.

— Кто будет у пулемета, ты? Не видишь, что это значит? — Литвиненко кивнул в сторону убитого солдата.

Я поняла, что мне пулемет он не отдаст. Мы берегли его, как старшего, но и он, как отец, думал о нас, молодежи. Решение вопроса пришло неожиданно. Радист, прибежавший вместе со мной, тот самый худенький белобрысый мальчик, который два месяца тому назад на высоте у Прута спас мне жизнь, подошел к полковнику и молча положил свои руки на руки Литвиненко.

— Дайте мне. Я умею, — сказал просто, но с такой твердостью и неожиданной внутренней силой, что полковник безропотно уступил ему свое место и опустился на пол.

— Товарищ полковник, дайте я вам хоть руку перевяжу, — попросила я, вынимая индивидуальный пакет.

— Не надо. Пустяки, царапина. Откуда только взялись такие мелкие осколки, от брони, что ли? Ты его лучше хорошенько перевяжи, если сумеешь. — Он бережно приподнял раненую голову пулеметчика и положил себе на колени.

Осторожно бинтовала раненого, а сама не сводила глаз с радиста. Солдат стоял, широко расставив ноги, уверенно, с силой передвигая пулемет по турели, безостановочно стрелял. Пулемет был ему послушен, будто почувствовал твердую руку хозяина, и заливался ровной, без перебоев, победной трелью.

Радист больше не казался мне ни маленьким, ни щуплым. Было немного стыдно за то, что до сих пор всегда обращалась с ним несколько снисходительно и посмеивалась над тем, как он в страхе перед начальственным выговором, растерянно моргал белесыми ресницами. Нестерпимо захотелось встать и заглянуть ему в лицо. Глаза, говорят, зеркало души. Человек, стоящий в рост у пулемета под градом вражеских пуль, должен иметь сердце из стали и душу героя. И глаза у него, наверное, большие, ясные и светлые, а если есть в них злость, так это благородная злость солдата, сражающегося с врагом в честном бою. Такими глазами солдаты сорок первого года умели видеть сквозь годы лишений и боев нашу победу.

Глаза! Я невольно вздрогнула, вспомнив те, холодные и равнодушные, которые целились сегодня в меня. Может быть, такие же в эту минуту берут на прицел нашего мужественного пулеметчика? Но немцы почти прекратили стрельбу. Бронетранспортер подошел к танку, а с такой ощутимой силой одними автоматами трудно справиться.

— Пойдем обратно. На открытом месте они нас не посмеют тронуть, — решил полковник, — «виллис» возьмем на буксир.

— Да, мой-то тоже надо выручать, — спохватился Литвиненко.

— Где он?

— Там, в скирдах спрятался. Я сам за ним схожу, — заторопился Литвиненко.

— Да вы что, с ума сошли? Что, мы без вас не справимся? — воскликнула я, забыв о всяком почтении к начальству.

— И без тебя тоже, — отрезал комбриг. — Мы все останемся в бронетранспортере. Немцев отсюда отогнали, так что все в порядке. Танк мигом притащит его сюда.

«Тридцатьчетверка» на полном ходу подлетела к машине Литвиненко и, зацепив ее буксиром, доставила к нам. К общему удивлению, рядом, с шофером сидел венгерский офицер.

— Откуда ты его взял? — спросил шофера Литвиненко.

— Сам пришел. Я лежу около машины да посматриваю по сторонам, вдруг вижу, ползет кто-то. А у меня ни пистолета, ни автомата, ну — никакого оружия. Так просто для острастки крикнул: «Стой!» А он вдруг по-русски: «Возьми, — говорит, — меня в плен». Подпустил я его. «Лежи, — говорю, — рядом. Живы будем — попадешь в плен». Он парень хороший, свойский. Немец какой-то на нас полез, так он его ухлопал. «Я, — говорит, — их пуще вашего ненавижу».

Офицера допросили. Он охотно рассказал все, что знал. Впрочем, известно ему было немного.

Стало понятным, почему противник, так яростно вначале обстреляв нас, довольно быстро отступил. Мы наткнулись на остатки ранее разгромленного нами же саперного батальона. Заметив, что мы свернули с дороги, они решили, что русские обнаружили, где они скрываются, и идут их добивать. Офицер уверяет, что немцы пропустили бы нас без единого выстрела, если бы знали, что мы просто проходим мимо и нам до них нет дела. Сам он попал сюда случайно: его послали собирать рассеявшийся мадьярский полк.

— Да разве соберешь теперь наших солдат! Наверное, по домам разошлись, — улыбнулся офицер.

— А что говорят о нашей группе, действующей в немецком тылу? — спросил комбриг.

— Многое говорят. Говорят, что только безумные люди могут добровольно согласиться на полное окружение себя противником. Немцы считают, что вам нет выхода. Вы оторвались от своих почти на сто километров и уходите все дальше и дальше. Немцы предпримут все меры, чтобы вас раздавить. Но знаете, — сказал он почему-то шепотом, — в наших частях ходят разговоры, будто у вас есть какое-то особое оружие, с которым вы ничего не боитесь и обязательно победите. У нас, в венгерских войсках, многие в это поверили. Смелые и очень уж уверенные действия вашей группы привели к такому сильному брожению в мадьярских частях, что немецкое командование нам почти перестало доверять.

— Вот это хорошо! — воскликнул комбриг. — Однако пора трогаться, мы и так сильно задержались. Поедете с нами, — сказал он пленному, — на месте побеседуем подробнее. То, что вы говорите, очень важно и интересно.

И снова пришел в движение наш маленький отряд. Теперь командир бригады едет в танке, а я на бронетранспортере с Литвиненко. На ходу бинтую, наконец, пальцы Литвиненко. Сотворила что-то вроде толстых марлевых перчаток. Полковник критически осмотрел мою работу и вдруг рассмеялся.

— Бинтуешь-то ты хорошо. А вот на начальство кричать не положено.

— Так я же за вас испугалась.

— Ну ладно, ладно: я ведь шутя. Спасибо тебе за заботу! Ваша сестра всегда вот так. Помню, знал я одну женщину еще во время гражданской войны. Ромб носила — бригадный комиссар. Только танков тогда не было, она в кавалерии служила. У нее похожий характер был — никому спуску не давала. Была такая шестая Чонгарская кавалерийская дивизия. Может, слыхала? Вот в этой дивизии мы с ней вместе и служили.

— А вы не помните, как ее фамилия? — волнуясь, спросила я.

— Фамилии не помню. Помню, звали ее Машей, еще помню — стихи она писала.

— Может быть, такие? — стараясь сдержать охватившее меня радостное волнение, спросила я и прочла:

— Постой, постой, а ты откуда их знаешь? Погоди. Как там дальше?..

запинаясь, прочел полковник. — Правильно?

— Правильно.

— Просто удивительно, откуда ты их знаешь! Тебя тогда и на свете не было. Я-то их на всю жизнь запомнил. Понимаешь, я совсем мальчишкой был — и вдруг боевой комиссар, женщина с дореволюционным партийным стажем, читает стихи о том, каким должен быть коммунист. Такое нельзя не запомнить… — Полковник даже помолодел от нахлынувших воспоминаний. — Признавайся, кто тебе их до меня прочитал?

— Моя бабушка. Она и есть та самая Маша…

— Да что ты говоришь! Где она сейчас? Жива?..

— Жива. И характер все такой же — никому спуску не дает. Недавно, когда я получила орден и из политотдела послали поздравительное письмо моей семье, она ответ прислала: всех в гости приглашает после войны.

— Приду, обязательно приду! Нет, вы только подумайте, что получается! — Полковнику явно недоставало аудитории, и он обратился за сочувствием к пленному. — Это выходит, что мне довелось воевать на двух больших войнах за Родину, и — надо же так случиться! — воевать вместе с двумя поколениями женщин: бабушкой и внучкой.

Мадьяр вежливо улыбался. Полковник задумался. Некоторое время ехали молча, погруженные в свои мысли. Я думала о том, что, пожалуй, жизнь не раз уже учила меня смотреть на людей и события шире и глубже. Вот и радиста своего как-то проглядела, не сумела раньше оценить. И стихи бабушкины, которые она часто читала кстати и некстати, считала блажью, а полковник помнил их столько лет, и, может быть, не один он.

— А стихи хорошие, — задумчиво произнес полковник, словно отвечая моим мыслям. — Может быть, как стихи-то они неважные. Не знаю. Не специалист. Но звучали они в то время крепко, правильно звучали!

— Они и в наше время крепко звучат, — неожиданно раздался слабый голос раненого пулеметчика. — Товарищ полковник, я еще перед боями просил у вас рекомендацию в партию. Заявление-то я подал. Напишите, как выйдем к своим?

— Напишу, обязательно напишу!

— Спасибо, товарищ полковник, оправдаю. И к вам, товарищ лейтенант, есть просьба.

— Я тоже дам рекомендацию.

— Спасибо, только две рекомендации у меня уже есть. Одну командир роты дал, вторую — товарищ, тот, что убили сегодня, — мой второй номер. Вы мне стихи эти на бумажке запишите, не сочтите за труд.

— И мне напишите, пожалуйста, — неожиданно попросил мадьярский офицер. — Я ведь тоже коммунист. Только об этом я вам расскажу позже.

 

«КОТЛОВЕЦ, ВПЕРЕД!»

Впереди нашей бригады шел 1-й танковый батальон. Я догнала его на танке Лугового с приказом «очистить дорогу бригаде через город Бекешчаба».

Вспыльчивый, шумный, бурно выражающий свои мысли и чувства, Котловец сейчас был неузнаваем. Спокойный, подтянутый, он выслушал приказ, ни разу не перебив меня, и коротко сказал: «Ясно». Облокотившись на броню танка, он что-то быстро набросал на своей карте. Снова я узнала прежнего Котловца только тогда, когда, сунув за голенище толстый карандаш и лихим жестом сбив шлем на затылок, он громко сказал:

— Не город, городишко, а взять надо побыстрее. Мост там есть, как бы не взорвали. Попробуем взять с ходу.

Теперь я уже сама убедилась в том, о чем мне рассказывали товарищи. При всей своей отчаянной храбрости Котловец в бою был очень осторожен. Он взвешивал каждое свое решение, сочетая боевой азарт с командирским расчетом.

— Ты с нами, лейтенант, или домой поедешь? — спросил он меня.

— С вами. Новожилов, Ракитный и штаб в нескольких километрах отсюда ждут, пока вы откроете дорогу, а мне приказано быть с вами и, если понадобится, вызвать Новожилова на помощь.

— Держись поближе ко мне. Эх, нравятся мне такие бои: тут и развернуться есть где и мозгами пораскинуть!

Котловец повел батальон на город. Мой танк шел рядом с танком комбата. Но город встретил нас таким яростным огнем, что Котловцу пришлось оттянуть батальон снова под прикрытие высоченной кукурузы. Пока мы, отстреливаясь, пятились, комбат, видимо, пораскинул уже мозгами. Оставив на месте взвод танков, он приказал командиру вести непрерывный огонь, перемещаясь с места на место и создавая видимость маневра большой части, сам же с батальоном пошел в обход. Высокая кукуруза скрывала машины; только над колышущимися желто-зелеными листьями как бы сами по себе бежали, выгибаясь, тонкие металлические стержни — антенны. Прижимаясь к броне, солдаты с трудом успевали отмахиваться от больно хлещущих по лицу жестких кукурузных стеблей.

Гарнизон города, увлеченный боем с якобы отброшенным после атаки противником, не заметил маневра Котловца. Батальон ворвался с северо-запада, ударил в тыл и в течение сорока минут очистил город, уничтожив до полка пехоты противника и множество пушек и автомашин. А в поле перед городом стоял с высоко вздернутой вверх пушкой танк с большой рваной раной в боку. Рядом с ним беспомощно перевернутая башня второго догорающего, искореженного взрывом танка. «Большая танковая часть», маневрировавшая перед городом, выполнила поставленную перед ней задачу.

У моста, в центре городка, Котловец остановился, выскочил из машины и, удостоверившись, что мост цел, подошел ко мне:

— Теперь веди сюда штаб и всех Ракитных и Новожиловых. Дорога свободна.

По радио я доложила Луговому о взятии города. Луговой приказал мне выехать навстречу.

— А ты стреляешь ничего, — сказал Котловец, пожимая на прощанье мне руку. — Ты ко мне приезжай, нечего зря в штабе пропадать! А не даст начальство танк, приходи, любой доверю, целую роту доверю.

У меня горели щеки, и я чувствовала, что от радости краска заливает лоб, уши, шею. Сам Котловец похвалил за стрельбу! А ведь известно, что он не так уж щедр на похвалы. И почему я езжу на чужом танке, не имею своего и кочую от батальона к батальону? В кои веки стрелять приходится, счастье и то, что еще не разучилась.

Возбужденная недавним боем, подбодренная похвалой самого Котловца, я так и заявила Луговому при встрече:

— Хочу в батальон, на роту.

Луговой посмотрел на меня, устало покачал головой и вдруг рассердился:

— Котловец сманил, ну что ты скажешь! Войны ей мало! Вот посажу в тылах да заставлю донесения писать, тогда посмотрим, как запоешь! Послушай, ну где, где я сейчас возьму офицера связи? Вот подожди, еще подрастешь, подучишься, я из тебя хорошего заместителя себе сделаю.

— Не хочу я быть заместителем. Да и не прошусь немедленно на роту. Я прошу об одном: если у вас выйдет из строя какой-нибудь командир, то из работников штаба вы меня первую пошлете заменить его.

— Договорились, — согласился Луговой.

Перед рассветом колонна штаба с частью батальона Котловца повернула в тумане чуть левее и с ходу вскочила в какой-то большой город. Город спал. Сонный полицейский на углу посторонился, пропуская мимо себя танки и машины. Чеканя шаг, прошел немецкий патруль, солдаты даже не посмотрели на нас. В городе были немцы. Мы поняли свою ошибку только тогда, когда основная часть машин уже втянулась в город. Разворачивать танки и открывать стрельбу по неизвестным нам, скрытым в городе силам врага было совершенно бессмысленно. Гитлеровцы не ждали нас к себе так скоро, и вид танков и машин, спокойно пересекавших в темноте город, не произвел на них особенного впечатления: мало ли сейчас происходит всяких перемещений в немецких и венгерских войсках.

— Занять почту! — приказал комбриг, когда мы проскочили по асфальтированным улицам мимо высоких зданий с балконами, мимо магазинов с закрытыми ставнями, мимо бульваров и площадей.

Но вот почтамт. Автоматчики побежали по широким ступенькам к дубовым створчатым дверям и заняли здание. По тротуару, ничего не подозревая, провожая равнодушным взглядом машины, прошел вражеский патруль.

Справа, в центре города, железнодорожный мост. Батальон Котловца оседлал дорогу к мосту и на противоположную сторону, лязгая гусеницами по рельсам, перешел взвод танков.

Когда последние машины бригады вышли за пределы города и остановились у домиков на окраине, все основные узлы были заняты нашими солдатами. Уничтожить немногочисленные и редкие патрули было совсем несложным делом. Проснувшиеся по тревоге при первых выстрелах немцы увидели направленные на казармы жерла советских танковых пушек и бросились врассыпную. Многие бежали по крышам к неизвестным нам проходным дворам. Солдаты и офицеры венгерского батальона, воспользовавшись случаем, просто-напросто переоделись в гражданскую одежду и стали разбегаться по домам.

Город был взят настолько бесшумно, что большинство жителей лишь утром узнало, что за ночь город заняла советская воинская часть.

Не думала я, когда Котловец обещал доверить мне роту, что вижу его в последний раз: на четвертые сутки, ночью, погиб в бою наш комбат-богатырь. Погиб Котловец так же мужественно, как прожил короткую свою славную жизнь. Только после его гибели я узнала, что ему было всего двадцать шесть лет.

Котловец шел, как всегда, на головном танке. Ночь выдалась темная, да еще сгустившийся туман скрыл все в своей непроглядной тьме. Танки шли без света, и командиры, чтобы облегчить механикам возможность движения, выбрались наружу; сидя на броне у открытого люка механика-водителя, до рези в глазах всматриваясь в темноту, они рукой указывали путь: прямо, правее, левее… Сидел на броне своего танка и Котловец. Впереди показался темный силуэт рощи. Котловец остановил колонну и только успел крикнуть командовавшему его десантниками лейтенанту: «Пошли-ка, дружок, к тем деревьям людей, проверь, что там!..» — как сноп огня вырвался из темной рощи и с воем пронеслись снаряды. Один разорвался перед танком комбата.

Котловец откинулся на броню танка. «Комбата убили!» — не своим голосом закричал механик-водитель. К Котловцу бросились артиллерист и заряжающий его танка:

— Товарищ капитан, что с вами?

Их оборвал властный окрик:

— По местам! Огонь из всех стволов по роще!

Видя, что они еще колеблются, Котловец сказал вдруг очень тихо и твердо:

— Я приказал «огонь»! — И выкрикнул: — Почему мешкают?

Над головой Котловца ухнула пушка его танка; механик-водитель говорил, что слышал, как комбат похвалил: «Орлы!» — но тут еще один вражеский снаряд попал прямо в борт машины. Это был последний снаряд врага: гитлеровцы получили отпор и, воспользовавшись темнотой, поспешили уйти. Когда оглушенные танкисты выбрались из танка, они нашли своего комбата распростертым на земле; он был мертв: осколок снаряда попал ему в висок.

Мы с Луговым подъехали тогда, когда бережно завернутое в плащ-палатку и накрытое брезентом тело Котловца было уже крепко привязано на борту танка.

Танкисты не хотели хоронить своего комбата в чужой земле.

— Пусть будет с нами. А как выйдем к фронту, будем просить у командующего самолет — похороним на Родине, — объяснил кто-то Луговому.

Поправляя брезент, глухо плакал его механик-водитель… Я почувствовала, что у меня похолодели и дрожат руки. Разглядев в предрассветном сумраке большое безжизненное тело этого еще так недавно полного жизни и кипучей энергии человека, я, захлебнувшись слезами, уткнулась лицом в мокрый, грязный брезент, укрывший Котловца.

Луговой приказал командиру первой роты старшему лейтенанту Антонову, принять батальон.

— Ну что ж, лейтенант, поехали, — сказал Луговой. — Для нас Котловец не умер: он будет жить до тех пор, пока мы будем хранить о нем память, а мы его никогда не забудем.

— Вы, товарищ майор, не обращайте внимания на то, что я плачу.

— Плачь, если можешь. Я бы и сам заплакал, да не могу. Очень больно терять боевых друзей, когда победа так близка и окончание войны не за горами!

К полудню перед небольшим городком, крестообразно раскинувшим свои домики на перекрестке двух шоссейных дорог, сильнейший огонь противника остановил танки батальона Котловца. Укрывшись поодаль, в небольшом перелеске, танки изредка отстреливались. Луговой — комбрига вызвали в штаб соединения — тревожно наблюдал за действиями батальона, командование которым доверил молодому офицеру. Эта задержка могла ослабить общий темп стремительного движения вперед. Знал Луговой и другое: не оправились еще танкисты от потрясения после трагической гибели Котловца.

— Бери мой танк, — вызвав меня, приказал Луговой. — Выходи вперед и передай Антонову: сейчас мало скомандовать «вперед» — надо уметь повести людей за собой. Напомни, что город следует взять с ходу, резким броском и любой ценой, сзади нас крепко поджимают.

Экипаж танка Лугового с высоты башни смотрел в сторону танков Котловца.

— Стоят? — спросила я, взбираясь на танк.

— Стоят, дьявол им в печенку! — откликнулся механик-водитель Василь, длинный и мешковатый с виду парень в сдвинутом на затылок танковом шлеме.

— Почему они стоят, товарищ гвардии лейтенант? — волновался радист. — Неужели они не понимают, что остановка сейчас смерти подобна?!

— Смерти подобна! — огрызнулся Василь. — Устали хлопцы, вот почему. Мы-то с тобой всего ничего в бою были: раз с майором да вот с лейтенантом, — он указал на меня, — два раза. А они уже которые сутки в бою да в бою! И комбат у них погиб!

— Сейчас мы им поможем, — сказала я. — Смотри, Василь, мы должны выйти так, чтобы нас каждый танк батальона видел и чтобы не подставить свой бок вражеским батареям. А ты настрой рацию на волну батальона Котловца и слушай, что там у них, — приказала я радисту.

Танк сорвался с места, сразу набрав скорость. Нырнув носом в неглубокую канаву, он вышел на шоссе.

Вспышки выстрелов со стороны противника участились: наш танк заметили.

— Нас видят из города, — доложил артиллерист.

— Пусть смотрят, веди огонь только на поражение, если ясно увидишь цель.

И, переключив на себя радио, я передала приказ Лугового: «По приказу тридцать первого, Котловец, вперед!»

— Какой Котловец? — прогудел в шлемофоне удивленный возглас Василя.

Я-то знала, какой Котловец…

Бывают в жизни минуты, когда вдруг в памяти озарится ярким светом, затмив все остальное, одно слово, одна где-то услышанная или прочитанная мысль — и ты мгновенно поймешь, что именно этого слова и не хватает, именно оно необходимо. Так было и сейчас. С быстротой молнии промелькнули слова из «Оптимистической трагедии»: «Помни, что и  с м е р т ь  б ы в а е т  п о л и т и ч е с к о й  р а б о т о й». Не задумываясь больше, я отдала команду, так удивившую моего водителя: «Котловец, вперед!»

В первом батальоне поняли меня. Всколыхнулась зелено-желтая стена кукурузы, и впереди нас на шоссе выскочил танк. Это был танк с телом Котловца. «И сейчас Котловец впереди!..»

Один за другим выходили танки. Они шли прямо по кукурузе, по обочине шоссе, шли молча, без выстрелов, экономя снаряды.

Вдруг из-за крайних домиков медленно выползли темные машины с бело-черными крестами на борту.

В таком бою, где мой танк грудью идет на вражеский, я была впервые. Фашистские машины приближались. Непрерывно и беспорядочно стреляя, они медленно выдвигались нам навстречу.

Антонов скомандовал:

— Не снижать скорости! Атакуем фашистскую нечисть! Огонь!..

Отчаянно сражался батальон Котловца, уничтожая и факелами зажигая на последнем боевом пути своего комбата танки врага, вдавливая в землю фашистские орудия. Наш огонь был таким сильным и наши машины столь стремительно шли навстречу вражеским, что черные танки не выдержали и стали отступать. Василь догнал на улице пытавшийся улизнуть бронетранспортер с пушкой на прицепе. Он только успел крикнуть нам «Держись!» и с силой бросил всю массу танка на бронетранспортер. Машина опрокинулась, в воздухе беспомощно завертелись ее колеса.

Открыв люк, я высунулась по пояс из башни: наши танки стояли вдоль широкого шоссе, изредка постреливая из пулеметов в сторону обнесенных высокими заборами дворов, откуда еще порой вылетали вражеские пули. Не обращая внимания на стрельбу, автоматчики десанта прочищали дворы и дома, выгоняя из них солдат противника.

— Доложи майору Луговому: «Кейшуйсалаш занят», — приказала я радисту.

— Гвардии майор приказал нам вернуться и встретить штаб, — передал ответ майора радист.

Подошел старший лейтенант.

— Сейчас надо обеспечить подход штаба и остальных частей бригады, — сказала я ему.

— А вы?

— Только временное усиление, — пошутила я и сама удивилась тому, с каким легким сердцем сказала это. — Я еду встречать штаб.

— Мы можем послать кого-нибудь другого.

— Ну уж нет, это моя прямая обязанность. Я теперь, пожалуй, своей должности никому не уступлю; она, оказывается, действительно и боевая и полезная.

Старший лейтенант, недоумевая, смотрел на меня, он ничего не понял, да я и не ему говорила — себе.

 

ГДЕ РАКИТНЫЙ?

Важное обстоятельство заставило бригаду на некоторое время задержаться на месте: мы потеряли связь с батальоном Ракитного. Ракитный выполнял специальную задачу и за все время, пока была с ним связь, сообщал только о коротких перестрелках да о мешающих продвижению болотах и каналах.

Последняя радиограмма была тревожная:

«Завязал бой с танками противника, атакуют с вашего направления».

Через несколько минут снова:

«Продолжаю бой, меня пытаются окружить. Танков противника много. Обеспечьте себя с моего направления».

После этого Ракитный безнадежно замолчал. Неужели батальон уничтожен? Но ведь не может быть, чтобы погибла все сразу и никто не успел хоть что-нибудь передать. В чем же тогда дело? Где батальон Ракитного? Почему он молчит? Как ни бились, как ни вызывали Ракитного радисты, наладить с ним связь не удалось.

Обстановка создавалась напряженная. Мы в глубоком вражеском тылу. По данным разведки, из четырех дорог, выходящих из городка, три заняты противником, который подтянул тяжелые танки, самоходные установки и много артиллерии. Мало того: с северной окраины вдоль шоссе с воем неслись тяжелые снаряды, и там засели немцы.

— Это уже нахальство! — возмутился Новожилов, которому комбриг приказал очистить для себя жизненное пространство: северная окраина села предназначалась для его батальона.

Новожилов решил, зайдя с тыла, заставить гитлеровцев либо принять бой, что для них было невыгодно, так как их «пантеры» замаскированы в тесных дворах, либо выйти на дорогу, под огонь танкового батальона. Мысль эту подали разведчики, рассказав, что, уверенный в безопасности, противник совсем не наблюдает за своим тылом.

Разведчики даже побывали на соседних улицах и чуть ли не в соседних домах и знали совершенно точное расположение двух замаскированных «пантер» противника.

В обход пошли два танка. По огородам, близко прижимаясь к домам, прошел один танк; второй, готовый поддержать первого огнем, следовал на некотором расстоянии.

Первый танк младшего лейтенанта Маркова благополучно достиг задней стороны того дома, под прикрытием которого стояли фашистские танки, но атаковать их оказалось невозможным: «пантеры» были скрыты высоким дощатым забором и длинным сараем за ним. Командир танка вылез из машины и добежал до забора. Стена у сарая тонкая, за стеной слышен шум моторов. Звук выстрела заставил Маркова отпрянуть от забора: в сторону села пролетел снаряд.

— Вот гады! — Марков вернулся к своему танку, прижавшемуся к выступу амбара.

— Слышишь? — обратился он к механику. — Не глушат двигателя. К чему бы это?

— Драпать думают, как стемнеет. Напакостят — и ходу, — ответил с видом бывалого человека девятнадцатилетний механик-водитель, только недавно прибывший с пополнением.

— Слушай, Петька, — Марков обхватил его за плечи, — скажи-ка, сможешь ты свалить одним духом забор и проломить сарай, а? Хочу атаковать через сарай! От тебя все зависит. Сможешь?

На курносой физиономии механика-водителя одно за другим отразились самые противоречивые чувства: и удивление, и радость, и сомнение.

Заблестели глаза: от него, от Петьки, зависит сейчас, будет атака или нет, совершит ли его танк подвиг? Расправились узкие юношеские Петькины плечи, так и подмывало небрежно сказать: «Сарай-то? Не такие вещи делали, не то бывало. А тут, тьфу ты, какие-то дощечки!» Но никаких особенных «вещей» еще не приходилось совершать младшему сержанту Петру Климову. И, чувствуя свалившуюся на него ответственность, подавил он в себе «Петькино» бахвальство и, как подобает младшему сержанту, ответил:

— Есть провести танк через забор и сарай на сближение с противником!

Молодой механик-водитель немного подал танк назад, чтобы взять большой разгон, резко дал газ и с ходу врезался в доски забора.

Не успели немцы сообразить, в чем дело, как обвалилась крыша сарая и серый, рычащий большой танк, стряхнув с себя обломки, выставил длинный, слегка колеблющийся хобот; одно мгновение темный зрачок пушки смотрел на вражеские самоходки, затем выбросил сноп огня. Громадная «пантера» сразу загорелась. Уцелевшие эсэсовцы бросились врассыпную, но на шоссе их скосили автоматы саперов. Такого успеха Марков даже и не ждал: одна «пантера» уничтожена, вторая, целехонькая, еще «тепленькая», с работающим двигателем, досталась в качестве трофея.

Комбриг наш любил говорить: «Награду надо выдавать там же, где заслужил ее боец, — в бою». При этом каждый раз вспоминал, как Суворов снимал с груди свой крест и отдавал его отличившемуся. Этой же ночью гвардии полковник выдал награды экипажу танка Маркова. Еще утром был младший сержант Петр Климов новичком, а к вечеру сразу стал бывалым воином. Он не сводил счастливых глаз с собственной груди, так и вертел головой то направо, то налево, а на груди блестел новенький орден Славы на полосатой ленточке, с другой стороны был плотно привинчен к гимнастерке краснозвездный значок с гордым словом на алом знамени: «Гвардия».

Наступила ночь, черная, настороженная, озаренная вспышками ракет: немцы со всех сторон подступали к занятому бригадой населенному пункту. Выйти и дать бой на открытом месте в непроглядной темноте, не имея точных данных о силах и намерениях противника, было бы необдуманным и, может быть, пагубным для бригады шагом.

Впрочем, может быть, именно ночь помогла бы нам прорваться через выставленные противником заслоны: ведь и для немцев она была такой же непроглядной, как и для нас. А что будет с Ракитным? Уйдем еще дальше от него и совсем потеряем батальон? Оценив все «за» и «против», комбриг решил занять круговую оборону и, если надо, принять бой под прикрытием населенного пункта.

Механикам-водителям приказали: «Спать, не выходя из машины». Остальным — сидеть на своих местах. Быстро отрывали по-над домами глубокие щели саперы из приданного нам штурмового инженерно-саперного батальона. Всем офицерам штаба, всем радистам и шоферам выдали гранаты. Тут выяснилось, что не все умеют с ними обращаться. Искренне возмущенный, Луговой написал жирным красным карандашом на полях своей карты: «За плохую боевую подготовку солдат комендантского взвода и специалистов объявить выговор начальнику штаба», — и поставил три восклицательных знака. Так в сердцах объявил гвардии майор сам себе выговор.

Тревожно было в штабе. Во дворе дома, занятого под штаб, мерно гудели рации. Одна работала со штабом корпуса, другая поочередно с первым батальоном, Новожиловым и разведчиками, третья тщетно пыталась разыскать в эфире пропавшего Ракитного.

То и дело радио или разведчики приносили новости:

«Соседняя механизированная часть ведет бой с танками противника в десяти километрах…», «Кавалеристы в населенном пункте в пяти — семи километрах от нас натолкнулись на пехоту и танки…», «Дорога, по которой мы пришли, занята противником».

Все говорило о том, что гитлеровское командование бросило против нас крупную механизированную часть.

А Ракитный все еще молчал.

Возможный ночной бой с крупными силами противника нас уже не волновал. Бой так бой. Мы были готовы к нему. Одна тревожная мысль не покидала все время: «Где же Ракитный?»

В третьем часу ночи в комнату штаба влетел без шапки радист и выпалил: «Гвардии майор Ракитный!»

Все сразу вскочили на ноги:

— Что с Ракитным? Говори, не тяни!

— А я не знаю. Гвардии майор просит на рацию комбрига.

Полковник бегом, чуть не свалившись со ступенек, бросился во двор к рации. Ракитный сообщал, что связи не было ввиду большого расстояния. Он коротко сказал о потерях и просил дальнейших указаний. Полковник приказал ему немедленно идти на соединение с бригадой.

— Не называйте населенного пункта даже шифром, дайте лучше ракеты, мне трудно ориентироваться, немцы завлекли боем бог знает куда, к тому же нас наверняка подслушивают.

— Даю три белые ракеты, — предупредил полковник, — смотрите.

Меня с ракетницей отправили на крышу; даю три ракеты подряд — высоко в небо с легким шипением летят белые огни.

— Вижу со всех сторон белые ракеты, подслушали, сволочи! — доложил Ракитный.

— Ах, слушают!.. — Полковник крепко и замысловато выругался в эфир. — Ракитный, это не тебе, это им, пусть слушают, а ты сам смотри по сторонам хорошенько, мы тебе что-нибудь пустим, а потом скажем, что именно.

Мне бросили два светлых цилиндрика — ракеты. Темноту ночи прорезали один за другим огоньки, где-то в вышине они разорвались, как большие хлопушки. Рассыпавшись красивым дождем красных и зеленых огней, ракеты разлетелись искрами и исчезли, окунувшись в темноту.

— Видал фейерверк? — спросил комбриг. — Иди и не теряй связи, мы будем прокладывать тебе путь.

Не один десяток различных ракет пришлось мне выпустить в эту ночь. Стараясь согреться, немало сигарет выкурила я на мокрой, холодной крыше. Во дворе, на крыльце, так же согревался сигаретами другой офицер связи — Невский. В то время как я пускала вверх ракеты, он бегал к рации и спрашивал Ракитного, видит ли тот прокладываемый ему путь.

Наконец вместе с серым рассветом совсем неожиданно и совсем не с той стороны, откуда его ждали, пришел Ракитный. Свой приход и соединение с родной бригадой Ракитный ознаменовал разгромом сильного вражеского заслона, закрывавшего нам дорогу. После полуторасуточных самостоятельных действий, выдержав неоднократные атаки врага и уничтожив с десяток фашистских танков, Ракитный привел почти весь свой батальон.

Как всегда, у Ракитного аккуратно и ловко перехвачена ремнем гимнастерка. Темные глаза ясны, только чуть-чуть запали. На раненой щеке неуклюжая повязка.

— А ну-ка, бывшая медицина, завяжи меня поаккуратнее, да так, чтобы бинт не лез в глаза, — позвал меня Ракитный.

— Вам бы в госпиталь, осколки надо вынуть, — сказала я.

— Госпиталем пока нас немцы не обеспечили, так что перевязывай сама как знаешь.

Но вызванный Луговым доктор увел к себе Ракитного, несмотря на все его уверения, что «все это пустячки, царапина».

 

БОЙ ЗА МОСТ

Снова, растянувшись на несколько километров, пошла по дорогам Венгрии бригада. Гусеницы разминали грязь, мягко вдавливали в землю твердые золотистые початки кукурузы. Испугавшись невиданного грохота, сломя голову помчался параллельно танкам заяц; остановился было, чуть приподняв прижатые к спине ушки, привстал на задние лапки, тревожно всматриваясь в страшные машины, но, чуть фыркнул танк, оставив за собой молочное облако, — и заяц, будто его кто подбросил, взвился вверх и побежал, легко обгоняя одну машину за другой. Солдаты смеялись: «Вот это скорость!»

Погода немного улучшилась: разорвалась серая пелена, покрывавшая небо, нежные голубые лоскутки в просветах обещали ясный день; солнце еще бродило где-то за тучами, но проблески его сияния нет-нет да и проглянут сквозь облачную толщу и запрыгают светлыми зайчиками. Ветер, ночью холодный, насыщенный дождем, пронизывающий до костей, сейчас точно старался загладить свою вину перед промокшими, замерзшими людьми и решительно рвал серое небо на части, освобождая путь плененному солнцу.

Часам к двенадцати ветер стих, как будто, выполнив свою обязанность, ушел на отдых, оставив только подручного, чтобы тот, слегка обдувая, высушил мокрые солдатские шинели. А солнце все ярче освещало суровые небритые лица с покрасневшими от бессонницы и напряжения глазами, забрызганные шинели, посеревшую от грязи броню.

Приободрились пехотинцы, пробуют колючую щетину, качают головой: «Побриться бы!..»

Танкистов больше беспокоят танки: выбрать бы времечко помыть их да почистить. Но нет времени прихорашивать ни танки, ни самих себя. Противник снова атакует, и снова надо принимать бой и обязательно его выиграть.

Передовым шел теперь батальон Новожилова. Он преследовал немцев, пока те не отошли за канал. Мост они подорвали за собой.

Канал шириной в два-три метра с обрывистыми берегами, достаточно глубокий. Мутная вода отражала солнце, прояснившееся небо и склонившиеся над ней лица танкистов.

— Вброд не пройдешь, — доложил Новожилов. — Глубоко. Надо наводить мост.

— Что же теперь наводить? Проворонили, — хмуро бросил подъехавший Луговой.

Новожилов открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь в свое оправдание, но промолчал. Он и сам понимал, что наводить мост на открытом месте, под огнем противника, — значит пойти на бессмысленную затрату сил.

Оторвавшись от преследовавшего их Новожилова, немцы скрылись вдали. Разведчики сообщили: километрах в десяти — двенадцати есть еще один мост. Свернув с дороги, танки пошли прямо по мокрой траве вдоль канала.

Мост мы увидели издали: красиво изогнутый, он как бы повис в воздухе, слегка касаясь высоких быков и сходя на нет в зеленой траве. На противоположном берегу, если ориентироваться относительно моста, слева, ближе к нему, высится среди небольших построек одинокая кирпичная труба. Справа — почти скрытые в зелени деревьев домики большого хутора.

На нашей стороне — кукуруза, небольшие рощицы в километре от канала да высокая насыпь узкоколейки вдоль берега.

Новожилов повел было свой батальон прямо к мосту, но среди деревьев, закрывающих мирный на вид хутор, блеснули вспышки выстрелов: открыла огонь вражеская артиллерия. В хуторе немцы! Дорога через мост закрыта. Новожилов, выведенный из себя вторичной неудачей, забыв об опасности, вылез из танка, осмотрелся. Немедленно откинулся люк соседней машины, из нее, не торопясь, выбрался Максимов и подошел к комбату.

— Надо отвести машины за насыпь, — сказал Кузьмич.

— Товарищ старший лейтенант, комбриг приказал замаскироваться в кукурузе и ждать, пока подтянется вся бригада, — спрыгнув с «виллиса», подбежала я к Новожилову.

— Ни за что! — огрызнулся Евгений, от постигших его неудач потеряв всякое чувство реальности. — Что там еще в штабе выдумывают?! — Он осекся, посмотрел на меня такими глазами, будто только сию секунду заметил, нахмурился, что-то соображая, и уже примирительно добавил:

— Штаб-то далеко, мне на месте виднее.

И вдруг снова взъярился:

— Что ж это, перед паршивыми пушчонками отступать!

Близкий разрыв прижал нас к земле. Твердый комок земли больно ударил в спину.

— Та-ак… — протянул Евгений, поднимаясь, и, отряхнувшись, жестко сказал: — Будем атаковать. Пока подойдет Ракитный, я уже возьму мост.

— Но командир бригады приказал… — начала я.

Он отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи, и пошел к танку.

— Нельзя этого делать. Зря погубишь и людей и машины. Безрассудство не приносит победы, — остановил его Кузьмич.

— Вмешиваешься? Руководство осуществляешь? Может, ты и командовать будешь? — со злостью обернулся Евгений.

— Командовать будешь ты. А помогать тебе думать — я, — возразил Кузьмич. — Если очень надо — и вмешаюсь. Нарушим приказ, погубим батальон, вместе ответ будем держать.

— Мост должен взять я, понимаешь, я! А не какой-то Ракитный. Самолюбие надо иметь! — не сдавался Новожилов.

— Разве это главное?.. Посмотри, офицеры вслед за тобой повылезали из танков; при Колбинском никто бы не осмелился на такое. Чему ты людей учишь?

Евгений метнул яростный взгляд на обидно невозмутимого Кузьмича, но ничего не ответил: упрек был справедливым.

— По машинам!..

В этой краткой команде, подкрепленной замысловатой бранью, вылилось все его возмущение и противником, так некстати засевшим на хуторе, и командованием, которое не может понять того, что он, Новожилов, не хуже любого другого умеет сам воевать, и недовольство самим собой.

— Что случилось? — подбежал встревоженный Лыков. — Почему стоим под огнем?

— Так надо было. Прячь батальон в кукурузу, за насыпью, — отрезал комбат.

В молчании спустились мы — Новожилов, Кузьмич и я — с насыпи. Евгений лег на землю и, закинув руки за голову, наблюдал за плавным движением лохматого облака.

— Ты, того… знаешь… не рассказывай там в штабе про то, что слышала, — сказал он мне, но посмотрел почему-то на Максимова.

Кузьмич опустил голову, скрывая невольную улыбку. Евгений попытался заглянуть ему в глаза, но Кузьмич отвернулся. Тогда Новожилов поднялся, сел, охватив руками колени и уткнувшись в них подбородком, глядя прямо перед собой, помолчал немного и, наконец, заговорил:

— Вы оба не подумайте: нашкодил и испугался, как бы не влетело. Ну, приказа не послушался, ну, хотел сделать по-своему. Если формально — виноват. А если по-человечески, так это же тоже понять нужно. Не поймут ведь правильно, вот в чем беда! И не объяснишь. У комбрига все Ракитный да Ракитный. Обижает он меня: не верит. Подумайте сами, какой командир согласится славу своего батальона отдать дяде?

— Славу делом заслужить надо, — ответил Кузьмич.

— Так я же и хотел делом. Ну, погорячился. Один мост проворонили, и второй не доверили брать. Был бы Колбинский, так сейчас на рацию и — «разрешите командовать самому»? Разве б ему отказали?

— Колбинскому не требовалось у кого-нибудь ума занимать. Умел по-настоящему командовать. Тебе еще поучиться надо, — сказал Максимов.

Это было жестоко, но, наверное, сейчас именно так и нужно. Евгений весь как-то съежился.

— Я все-таки командир батальона. От командира взвода и то требуют инициативы. А меня, что же, так и будут за веревочку дергать направо, налево, сделай ручкой, поверни головку?.. Что, мне моя честь не дорога или честь моего батальона? Нельзя же все самое ответственное поручать одному Ракитному. Наш батальон никогда не плелся в хвосте. Всегда были впереди и научились лихой атакой добиваться победы.

— Ты и сейчас в голове бригады идешь. Даже в голове корпуса на нашем направлении. И ни за какие ниточки тебя никто не дергает. Ну, а если придерживают немного, чтобы ты по горячности не зарвался, так на пользу дела. Лихая атака, может, и принесет тебе мелкую победу. Но откуда тебе известны планы командования? Может быть, бригада готовится к бо́льшему, чем лихая атака. Батальон, конечно, солидная сила, да все равно не справиться тебе одному со всей немецкой армией.

— Почему?

— Потому, что кишка тонка.

Евгений оторопело посмотрел на Кузьмича и вдруг рассмеялся:

— Вот глупость спорол! Это я так, машинально, из чувства противоречия. Кузьмич, а Кузьмич, как доказать, что мы остались, как и прежде, по всем статьям боевым батальоном Колбинского? Ведь надо же, а?

— Воевать с головой надо. Ты же ученик Андрея Федоровича.

— Будем воевать с головой! — воскликнул Новожилов и, обернувшись, схватил Кузьмича за плечи. — А ты мне поможешь, старик? Поможешь… думать? — виновато улыбнулся старший лейтенант.

— Ты что, думаешь, я с Колбинским иначе разговаривал? Все ошибаться могут: и он, и я, и ты. Только Андрей никогда не обижался, если я «вмешивался». Голова у него светлая была, умел отличить, где мухи, где мясо. А ты для меня все равно, что он: одинаково люблю и уважаю.

— Э-э-эх, Кузьмич! Ну и человек же ты!..

В голосе Новожилова прозвучали и уважение, и восхищение, и благодарность. Не найдя больше слов, Евгений вдруг обернулся ко мне:

— Так не будешь рассказывать?

— Конечно, нет. Только тебе надо быть посдержаннее.

— Не надо, не надо, не говори мне ничего, — замахал он руками. — Умнее и больнее, чем Кузьмич, все равно не отхлестаешь.

Подъехали командир бригады, Луговой, Ракитный (первого батальона практически не существовало: его оставшиеся три танка передали Ракитному).

Луговой развернул карту, доложил обстановку. Из корпуса получена радиограмма:

«Во что бы то ни стало, не жалея сил и средств, овладеть городом Карцаг. Не допустить прорыва из города войск противника и особенно его штабов».

Далее следовало лаконичное сообщение о том, что с севера к Карцагу подходит механизированная бригада нашего корпуса.

Задача усложнялась. Вопрос шел уже не о том, чтобы выбить противника из хутора и очистить себе дальнейший путь, — предстояло окружить и занять большой город. Канал, перерезавший нам дорогу, протянулся с запада на восток. За мостом он резко поворачивал на север, где совсем близко подходил к Карцагу. Там был еще один мост — железнодорожный.

— Ракитный пойдет в обход к железнодорожному мосту. Если с толком ударить по городу с двух сторон да соседи помогут, задачу выполним, — решил комбриг.

— Как быть с колесным транспортом? Дорог нет, пойду полем.

— Оставите здесь. Пойдете только с танками. Постарайтесь ворваться в город и зацепиться хотя бы за окраину. Если встретите сопротивление, в бой не ввязывайтесь и немедленно докладывайте.

— Как с нашим мостом? — спросил полковник Лугового.

— Разведка еще не вернулась. Думаю, что мост минирован. Если немцы сумели заблаговременно выставить артиллерию для его охраны, то уж мост заминировали в первую очередь. Может получиться неприятность, как на Пруте, — при первой же попытке проскочить с ходу через мост противник его взорвет и отрежет нам дорогу.

— Все ясно. Дорога к городу отсюда одна — через мост, и он должен быть цел, то есть в наших руках, — подвел итог полковник.

— Трудновато, — покачал головой Ракитный. — Пехоты у нас нет.

— Конечно, трудно, — согласился комбриг. — И главное — время ограниченное, сзади нас тоже противник поджимает. Пошлем саперов. Поручаю захват моста вам, майор, — сказал полковник командиру саперного батальона. — Задача трудная, людей я дать не могу, а огоньком поддержу.

— Разрешите выполнять, товарищ гвардии полковник? — четко, как на ученье, щелкнул каблуками сапер.

— Все ясно? Дорога через мост должна быть открыта.

— Ясно, товарищ гвардии полковник.

— Тогда в час добрый. А мы тут подумаем, что еще можно сделать.

Командир саперного батальона ушел. Скрылись из глаз и танки батальона Ракитного. Противник беспорядочно пострелял им вслед и замолк. Наступила тишина.

Притихли вражеские батареи. Притаились и наши танки. Обманутая тишиной, откуда-то из-за кустов вышла удивительно красивая птица. Золотистая головка с хохолком, синие, изумрудные, огненно-рыжие перышки на шейке, спине и гордой голове; длинные, острые, как ножи, перья образуют красивый хвост, и все это переливается на солнце! Золотой фазан! Загорелись глаза у заядлых охотников. Вот это дичь! Фазан приостановился, посмотрел на замерших людей, как будто бы подумал немного и совершенно спокойно прошел в сторону танков.

Выбежавший из-за танка, прямо на фазана, майор спугнул красивую птицу. Спасаясь, фазан свечой взвился к небу, но и нам было уже не до него. Все впились глазами в майора.

— Взвод саперов послан, прошу прикрыть их огнем. Брать мост будем по-саперному, не сверху, а снизу.

— Хотите незаметно? — спросил Луговой.

— Если мост подготовлен к взрыву снизу, он будет разминирован. Саперы тихо, без шума, откроют через него дорогу так, что гитлеровцы не почуют. Это вы, танкисты, привыкли воевать с громом, — усмехнулся майор, — а у саперов работа тонкая. Саперы все делают незаметно: и работают и побеждают.

Луговой приказал танкам и самоходным орудиям открыть огонь. Танкисты работали на совесть: снаряды ложились по вражескому берегу, то рассыпаясь беглым огнем, то мощным залпом выбрасывая на недалекий хутор десятки и сотни килограммов раскаленного металла.

Противник в долгу не остался и, в свою очередь, обрушил на нас огонь всех своих орудий — больших и малых калибров. Прижавшись к земле на скате высокой насыпи, мы мучительно старались различить в общем хаосе близких разрывов и выстрелов хотя бы один звук, который донес бы до нас весточку о затерявшемся в шуме артиллерийского боя взводе саперов, пробиравшихся к мосту.

Прошел час. Давно прекратился артиллерийский бой, а под мостом все было тихо. Почему молчат саперы? Если выполнили задачу, почему не прислали посыльного, не сообщили? Или, может быть, наскочили на засаду врага и погибли так же, как работают, — без шума, но геройски?..

— Пошлите разведчика разыскать саперный взвод! — приказал комбриг.

Разведчик ушел. Через пятнадцать минут раздались подряд два винтовочных выстрела, короткая очередь из автомата, и снова стало тихо. Ушел второй разведчик, и снова тишина, ожидание… Прошло минут сорок. Луговой уже дважды останавливал свой взгляд на мне и отводил его. Но я знала, что все же он пошлет именно меня, хотя бы потому, что послать больше некого: Невский уехал с Ракитным, третий офицер связи убыл с донесением. Наконец комбриг сказал:

— Надо послать офицера связи.

Луговой подозвал меня поближе:

— Пойдешь одна, чтобы не привлекать внимания. Приказываю быть осторожнее: связь с саперами должна быть налажена.

Несмотря на всю серьезность и опасность задания, проходя мимо Новожилова, не удержалась и шепнула:

— Видишь, как дело поворачивается. А ты — лихая атака…

— Ни пуха ни пера! — пожелал Евгений, пропустив мои слова мимо ушей.

— Шинель сними. Пистолет возьми и сунь за пазуху комбинезона, — посоветовал Кузьмич, провожая меня до вершины насыпи. — Ползи, не поднимайся, только ползи. Твоя жизнь сейчас нужна всем нам. Ну, иди. — Он легонько похлопал меня по плечу.

Перекатившись кубарем через узкоколейку, удержалась за траву над самой водой и поползла. Эту дорогу я выбрала обдуманно. Так самым прямым путем попаду к быкам моста, а в задачу саперов входило захватить именно быки. Если немцы у моста, у меня останется еще возможность вскарабкаться по насыпи узкоколейки и, перевалив за ее обратные скаты, оказаться в безопасности. Ошибка посланных разведчиков, видимо, заключалась в том, что они шли ве́рхом.

До моста метров восемьсот, но я быстро устала: избалованный мы народ, танкисты, привыкли все ездить. С непривычки казалось, ползу уже добрый час. Взглянула на часы — прошло всего двенадцать минут! Когда до цели осталось метров восемьдесят, около вытянутой руки, взвизгнув, зарылась в землю пуля, вторая прожужжала над головой. Прижалась к земле. Ближайший ко мне бык молчал. Поползла дальше, но не успела продвинуться и на полкорпуса, как снова две пули зарылись в землю, одна обожгла щеку. В сложном железобетонном узоре опоры под настилом показалась человеческая фигура. То был командир саперного взвода.

— Лежи, не приближайся! — крикнул он мне. — Передай: мы захватили этот бык. Там, — он указал рукой в направлении второй опоры на противоположном берегу, — там засели немцы, но они безвредны, им нечем взорвать мост: мы перерезали провода и не выпускаем немцев, чтоб своим не сообщили, а они стерегут нас. Моих связных убили и ваших обоих… Передай главное: танки могут идти через мост, мы еще продержимся.

На пути к насыпи, как бы споткнувшись в быстром беге, раскинув руки, лежали оба погибших связных. Успею ли перебраться через насыпь? Может, и меня настигнет вражеская пуля? На секунду крепче прижалась к земле. Вскочила, одолев в броске добрую половину насыпи; чуть не ломая пальцы, удержалась, не сползла вниз. Еще одно напряжение мускулов, еще один бросок — и я уже качусь по мягкой траве насыпи. Пригибаясь к земле, побежала к своим — скорее доложить о том, что пять израненных солдат и один офицер держат мост.

— Дорога открыта! — выдохнула одним залпом, добежав до штаба.

Никто не спросил меня, какой ценой. Все знали: нелегко досталась победа саперам. Только их командир подчеркнуто сухо спросил:

— Сколько их там?

— Шесть человек с командиром взвода.

— Шесть? Тогда еще продержатся.

— Теперь можно двигаться вперед. Новожилов, пойди-ка сюда! — крикнул полковник.

Но он не успел поставить Евгению задачу: принесли радиограмму от Ракитного:

«Встретил сильное сопротивление тяжелых танков и артиллерии противника. Вынужден отойти».

С нашей стороны все было готово для атаки, но положение у Ракитного, ушедшего к железнодорожному мосту, создалось очень тяжелое, и полковник решил сам ехать к нему. Комбриг приказал Луговому подготовить все для решительной атаки, поддержать огнем, если потребуется, саперов под мостом, но всячески избегать лишнего шума. По всей видимости, немцы до сих пор не знали о том, что мост уже несколько часов им не принадлежит. Надо было возможно дольше держать их в этом неведении.

Полковник взял с собой только свой танк, бронетранспортер да штабной «виллис» с рацией; с ним поехали Оленев и я.

В полнейшей тишине, утопая в море кукурузы и высокой травы, похожей на ковыль, выгоняя из нее гулом моторов зайцев и фазанов, двигался наш маленький отряд.

День быстро убывал. Полыхало огненно-красное небо, освещая кровавым заревом бескрайнюю равнину. И хотя на западе, у самого горизонта, еще переливался всеми оттенками красного и желтого последний отблеск дневного света, на потемневшем небе зажглась уже первая большая ясная звезда.

Батальон гвардии майора Ракитного стоял у поворота шоссейной дороги. В качестве КП Ракитный облюбовал одинокий домик путевого сторожа, расположенный неподалеку от дороги. В домике без окон и дверей гулял ветер. Большой двор, обнесенный высоким дощатым забором, позволил Ракитному разместить прибывшие с ним радиостанции. Здесь же поставили и мы свои машины.

Спокойно и, как всегда, деловито, сообщая не только факты, но и делая свои обдуманные выводы, докладывал Ракитный.

При подходе к железнодорожному мосту (мост был всего в полукилометре отсюда, за поворотом шоссе) батальон был встречен огнем двух «фердинандов» и трех «тигров». Ракитный не считал для себя возможным принять бой; немецкие танки, скрытые за насыпью, были почти недосягаемы, зато танки Ракитного — как на ладони у противника. Ракитный не стал рисковать, тем более что снарядов у него было мало: остался последний боевой комплект. Ожидая приказа комбрига, он выслал пока что разведку.

Все, что сделал Ракитный, было и логично и правильно, но полковник, раздосадованный задержкой, все же недовольно бросил:

— Что же, вы так и сидели сложа руки: дескать, приедет комбриг, пусть сам и решает, а мы люди темные!

Будь на месте Ракитного Новожилов, так и взвился бы от обиды молодой самолюбивый комбат. Но Ракитный спокойно ответил:

— Мой батальон действует не самостоятельно, а в составе бригады; я доложил в штаб о встрече с противником, мне приказали ждать вашего приезда. В двадцати километрах от нас стоит казачий полк, — продолжал свой доклад Ракитный. — У них есть артиллерия, я связался с командиром полка, и он обещал помочь огнем. Артиллеристы наготове, ждем вашего приказа.

— Я сам поеду к командиру полка, будьте готовы, — уже остыв и, видимо, в душе чувствуя себя неправым, сказал комбриг. — Уточните, как там у Лугового, — приказал он мне.

Луговой еще засветло предпринял попытку перейти мост через канал, чтобы быть ближе к городу. Три танка проскочили, а четвертый немцы подбили на самом мосту. Неудобно развернувшись поперек моста, танк загородил дорогу и тем, что шли за ним, и обратный путь тем, что уже находились на вражеской стороне. Один из трех танков, проскочивших на противоположный берег, горел. Два других прижались к мосту и, скрытые небольшим кустарником, яростно отбивались.

Луговой послал в помощь танкам, прорвавшимся на вражеский берег, саперов. Таким образом, там у нас был, хотя и небольшой, но свой «плацдарм», как гордо именовали свои владения — клочок земли — саперы и экипажи двух сражающихся танков. Но прежде чем перейти через канал, саперы бережно помогли сойти на землю тем, кто, продержавшись под мостом более шести часов, открыл дорогу танкам. Их осталось трое — три солдата в окровавленных повязках из разорванных рубашек.

Одиноко стоял на мосту подбитый танк. Казалось, участь его решена и немцы не замедлят уничтожить такую неподвижную и заманчивую мишень. Но вражеская артиллерия не тревожила танк. Должно быть, убедившись, что подбитая машина надежно загородила собой мост, противник решил не трогать пока что эту неожиданную и крайне выгодную для него защиту. Тем более, что уничтожение танка артиллерийским огнем могло привести к уничтожению моста, а мост им самим был нужен. Поняв, в чем дело, Луговой решил не рисковать ни тягачом, ни танком, ни самим мостом и ждать темноты. А чуть стемнело, по мосту к подбитому танку подползли ремонтники. Через два часа танк был восстановлен и стоял посреди моста, готовый в любую минуту по общему сигналу ринуться вперед.

Город было приказано во что бы то ни стало занять к утру.

Офицеры связи — капитан Невский и я — всю ночь бегали от одной радиостанции к другой, увязывая взаимодействие. Замысел был такой: вплотную окружить город и атаковать сразу с трех сторон. В случае одновременной атаки прорыв гитлеровских частей из окруженного города исключался.

Когда наконец поступило известие, что механизированная бригада, идущая с севера, находится уже в пяти-шести километрах от города, Луговой получил приказ наступать; а когда и Луговой был примерно в двух-трех километрах от города, ударила казачья артиллерия, заставив танки противника ретироваться, а его артиллеристов замолчать. Тогда Ракитный повел через железнодорожный мост свой батальон.

Расчет оказался верным, и наши части, войдя в город одновременно с трех сторон, соединились в центре его.

За поворотом дороги, у самого въезда в город, догорали два танка: танк лейтенанта Протченко и фашистский «тигр». «Неужели погибли и рассудительный Протченко и его чудесный водитель — солдат с большим сердцем и «государственным понятием» — старшина Сидорин?» — Мысль эта не давала мне покоя, и, встретив Ракитного, я прежде всего спросила:

— Что с экипажем?

— Таранили и сожгли «тигра», мастерски дрались! Если б не Протченко, этот «тигр» много бы нам дров наломал, — ответил он голосом, какого у него я никогда не слышала: торжественным и чуть восторженным.

И глаз таких у него я не видела до сих пор: они возбужденно блестели. И даже само выражение «дров наломали» как-то не вязалось с разборчивым в выборе слов, всегда выдержанным Ракитным.

— А экипаж?

— Шивы все, живы! Правда, Сидорин ранен, Протченко немного контужен, но живы и жить будут! — радостно ответил Ракитный.

— Живы! Вы б с этого и начинали, — с облегчением и тоже просияв, воскликнула я.

Мы подошли с майором к крытой грузовой машине, превращенной в санитарную весьма нехитрым способом: в ней было постлано свежее сено. В машине находились только Сидорин и санинструктор. Протченко уже увезли. Мне очень хотелось сделать что-нибудь приятное для Сидорина. Порывшись в карманах, я нашла плитку шоколада и сунула ему в руку:

— Кушайте, вам полезно.

Старшина, превозмогая боль, улыбнулся:

— Не надо конфет, это тебе удовольствие, дочка, а мне бы чего-нибудь покрепче…

Простые человеческие слова «ты» и «дочка» были сказаны так тепло, что я не удержалась, обняла старшину за шею и крепко поцеловала в щетинистую, давно не бритую щеку.

— Спасибо, товарищ гвардии лейтенант!.. — смущенно пробормотал Сидорин. — Да мы еще встретимся, еще повоюем.

В штабе крупного вражеского соединения были захвачены очень важные документы и среди них один, непосредственно касающийся нас. Это был специальный приказ гитлеровском командования — любыми мерами уничтожить нашу подвижную группу. Для этой цели выделялись крупные силы.

 

БЕЛАЯ ГОСТИНАЯ

И снова впереди бригады, а следовательно, и всего соединения, шел сильно поредевший теперь батальон гвардии старшего лейтенанта Новожилова. Сам он ранен осколком в голову. Осколок, большой и плоский, острым зазубренным краем торчал из головы, чуть повыше синей бьющейся жилки на правом виске. Евгений долго убеждал меня вытащить этот осколок:

— Я ж чувствую: он еле-еле сидит. Покачай его и вытащи, ну, пожалуйста, он мне очень мешает! — просил он.

Я категорически отказалась:

— Ты с ума сошел! Это же голова, а не рука. А если откроется кровотечение, что, я тебе жгут на горло накладывать буду? Ни за что не стану! Здесь доктор нужен!

Наконец Женя согласился на простую перевязку, но, когда я потуже затянула бинт, Новожилов скрипнул зубами, оттолкнул меня и крикнул своему механику:

— Дай-ка сюда плоскогубцы!

Не успела я и ахнуть, как он, прихватив плоскогубцами конец осколка, вытащил его. Повертев им перед моим носом с торжествующим видом: «Вот, смотри-ка», — Евгений отбросил плоскогубцы с осколком на землю, но вдруг пошатнулся страшно побледнел, глаза у него закатились. Его успели подхватить. У меня на мгновение сердце остановилось от ужаса: вот хлынет из открытой раны кровь и погибнет наш решительный вихрастый комбат, самый молодой командир танкового батальона. Но ничего особенного не произошло. Рана даже почти не кровоточила. Новожилов быстро пришел в себя, ощупал голову и решительно потребовал перевязки. У меня плохо слушались руки, когда я осторожно сооружала на его голове шапку-повязку. Во время перевязки Новожилов держал себя уже совсем молодцом, приложился к поднесенной кем-то фляжке, крякнул вместо закуски и улыбнулся.

— Все в порядке, а говорила: нельзя. Эх ты, бывшая медицина!..

Уже на танке Новожилов, вспомнив о чем-то, быстро вернулся, озабоченно пошарил по земле, нашел свой осколок, аккуратно завернул его в обрывок бинта и спрятал в боковой карман гимнастерки. Двое суток, почти не прекращая боев, мы двигались вперед — днем и ночью, ночью и днем.

Тяжело танкистам. Это уже не просто усталость — это крайнее напряжение воли, ума, нервов и мускулов, которые, кажется, вот-вот не выдержат больше и треснут. Но вот снова бой — и люди шли и выигрывали его.

Трудно описать дни безостановочного движения и коротких кровопролитных боев, бессонные ночи и ночные бои, озаряемые вспышками выстрелов, подбитые танки, высокие свечи черного дыма над горящими танками.

Как передать тяжелые будни действий танковой части во вражеском тылу? Разве можно рассказать, в какую минуту вздулись вены на руках водителей, в какой день и час охрип радист, повторяя дни и ночи: «Бутылка, Бутылка, я Линкор, как меня слышите? Прием»?

Разве можно сказать, когда налились кровью глаза командиров, глаза, которые не имели права спать, которые должны были видеть и видели сквозь ночь и туман! Трудно вспомнить, в каком месте и в каком бою сброшен с танка вражеской пулей автоматчик. Видит только командир, что редеет его десант. Перестали считать молодые танкисты царапины и вмятины на броне своих машин, задрались тонкие подкрылки над гусеницами, забрызганы грязью и кровью катки. Только на карте у начальника штаба отмечены братские могилы, помечены места, где оставлены сгоревшие в бою танки, да бессонные оперативные работники, скрипя перьями, составляли сухие по форме и, как поэма, яркие по содержанию оперативные сводки по состоянию на такой-то час, где пересчитаны потери свои и противника и победные трофеи бригады.

Мне кажется, что оперативные сводки надо читать перед строем, как реквием погибшим, как лозунг, призывающий к новым боям. Я не берусь описывать боевой путь бригады, цель моя — рассказать о тяжелом, героическом и благородном боевом труде танкистов, о патриотизме простых советских парней в танковых шлемах и засаленных комбинезонах, о самоотверженности и самопожертвовании, о ненависти к захватчиками и о любви советского народа ко всем народам.

К большому селу, или, вернее, к небольшому городку, Бойт мы пришли к вечеру. Комбриг приказал занять круговую оборону и здесь заночевать: и люди и машины нуждались в отдыхе. Танковые батальоны заняли оборону по окраинам. Мы знали: противник близко, — и знали, что он идет сюда.

Танкисты возились у своих машин. Заместитель командира по технической части раздобыл где-то немного горючего и старался по справедливости распределить его между танками. Бодрствовали и автоматчики. Быстро отрыв щели, они тоже суетились около танков. Обычно ревнивые, когда речь шла об их машинах, танкисты на этот раз охотно допускали своих «пассажиров» к заправке и ремонту, а те беспрекословно выполняли черную работу: очищали танк от грязи, таскали горючее и масло. Командир автоматчиков даже вступился было за них.

— Пойди отдохни, — поймал он за рукав одного солдата, согнувшегося под тяжестью двух ведер.

Солдат удивленно вскинул на него глаза:

— Что вы, товарищ майор! Я потерплю еще малость. Я ж живой человек, а она, машина, сама для себя ничего не сделает, за ней уход нужен.

Слово «машина» солдат произнес с уважением, чуть-чуть снисходительно и нежно, как сказала бы женщина о своем очень умном, большом и неуклюжем муже: «Он очень умный, профессор, мой муж, но, что поделаешь, голодный будет, если меня нет дома, сам себе супа не разогреет».

Из дома, занятого под штаб, вышел Оленев. Чисто выбритый, он выглядел бы совсем отдохнувшим, если бы не покрасневшие от бессонницы глаза.

— Побрей своих штабных, — сказал он Луговому, — а я поеду в батальон.

«Побриться — это хорошо», — и сейчас же замелькали бритвы безопасные и опасные, с сияющими лезвиями. Казалось, что вместе с мыльной пеной не только очищалось лицо от колючей щетины, но и снималась усталость. Каждое движение блестящего лезвия как будто придавало новые силы. Однако «помолодеть» успели далеко не все: к городу подошли немцы.

Снова непрерывные атаки то с одной, то с другой стороны. Не успевал отбиться Ракитный, как вступал в бой Новожилов; слева, со стороны шоссе, отстреливались минометчики. Комбриг буквально загонял офицеров штаба; чуть раздавался далекий выстрел, мы должны были лететь туда — на машине, мотоцикле, просто бегом. Мы вскарабкивались на танк командира батальона и сидели там до тех пор, пока немцы не уходили в ночную степь, потом снова мчались в штаб и снова на выстрел.

Противник вел огонь интенсивный, частый и беспорядочный. Мы отвечали ему выстрелами редкими, но точными. Снарядов в танках оставалось мало, и танкисты стреляли только наверняка, заметив в темноте еще более черный, чем ночь, силуэт вражеского танка. Пехота нас пока не атаковала.

Это обстоятельство казалось странным и настораживало: если пускают вперед то там, то здесь по два-три танка, значит, изучают, ищут слабое место. Постреляв по окраинам, где, как он предполагал, заняли оборону основные силы бригады, пощупав нас и встретив отпор, противник внезапно замолчал.

— Успокоились. Теперь можно и поспать. Немцы не большие мастера на ночные атаки. А утром разберемся, — сказал Новожилов и, заметив, что у меня зуб на зуб не попадает, участливо спросил: — Все еще трясет? Эк она к тебе прицепилась. Поезжай-ка в штаб. Они небось где-нибудь в доме устроились, хоть согреешься.

Еще в Болгарии у меня появились все признаки тропической малярии, а в последние дни боев малярия разыгралась в полную силу и трепала немилосердно: по два приступа в сутки. Я уже проглотила всю хину, что была в запасах у врачей и маляриков, оглохла и как-то отупела — то ли от лошадиной дозы принятого хинина, то ли от бессонной работы.

— Какой там согреешься! Разве она, окаянная, теперь отпустит? Привыкла уж, чего там! — отмахнулась я и все же пожаловалась: — Зубы вот только противно щелкают — не удержишь никак.

— Отощала ты очень. Смотри, как глаза-то ввалились. Не человек, а былинка с глазищами, — посочувствовал Женя и, видимо решив, что жалостные слова сейчас ни к чему, подчеркнуто бодро добавил: — Ничего, держись. У меня башка тоже не дай бог как трещит, хоть и осколок не в ней, а в кармане. Держись, духом держись. Вон наш Кузьмич всегда говорит: у кого воля сильная, того никакие немощи не свалят. Впрочем, малярия тебе даже идет. Этакая томная бледность, поволока в глазах, — пошутил он, видимо, тоже для поднятия моего «духа».

С помощью Жени взобралась на мотоцикл.

— Ну, я поехала. Есть что в штаб передать?

— Что ж особенного передавать? Все сама видела. Постой! У меня два порошка хины остались, возьми и выпей обязательно с водкой. Авось поможет.

— С водкой — это мужское лекарство. Женщинам, говорят, не помогает, — рассмеялась я.

— Ну? — искренне удивился Новожилов. — Организмы, значит, разные. Ну тогда с водой. Может, все-таки попробуешь? А?.. Знаю, знаю — не пьешь. Так это ж как лекарство.

Ночь озарилась множеством вспышек орудийных выстрелов. Над нами тяжело прошелестели снаряды, и сейчас же где-то в городе вспыхнули пожары. Немцы обрушили огонь артиллерии и минометов на город. Я помчалась в штаб.

Теперь противник вел уже не беспорядочный, а расчетливый методический обстрел городка квадрат за квадратом. «Огонь психический и подлый», — как назвал его Луговой. Отблеск пожарищ создавал невыгодные для нас условия: скрывающийся в темноте враг видел нас как на ладони.

Оленев организовал команды из нестроевых солдат, включил туда добровольцев-горожан и занялся тушением пожаров, переходя из квадрата в квадрат, уверенный, что сюда огонь противника до определенного момента не вернется и можно работать относительно спокойно. Обжигая руки, лицо, получая удары от падающих балок, а нередко и очень серьезные ранения, солдаты и жители города ликвидировали пожары.

Только вернулась от Новожилова, как Луговой послал меня проверить, как заняла оборону прорвавшаяся в Бойт механизированная бригада. Проводила один из ее батальонов к Ракитному и, наконец, приехала в штаб с докладом.

— Вот теперь хорошо! — выслушав меня, сказал Луговой. — Теперь еще бы с десяток танков, прикрыться ими с севера — и все ладно. А то там ведь на участке в два с лишним километра один только мотострелковый батальон и есть. Много ли у него солдат! Одно название, что батальон, — покачал он головой.

В большой комнате тепло и дымно. Луговой указал мне на свободное мягкое кресло.

— Ты спала сегодня?

— Немного спала.

Он покосился на меня недоверчиво.

— Честное слово, спала. А сейчас все равно не засну: опять трясет.

— Тогда садись сюда, да смотри не спи! Через каждые десять минут ходи на радиостанцию, тормоши, запрашивай батальон. Там народ такой, сама знаешь, не всегда сами догадаются доложить, что и как. Через два часа тебя сменят. Если что случится или тебе станет уж очень плохо — буди меня. Ясно?

«Чего уж тут неясного?..» С удовольствием погрузилась в кресло, мягкое сиденье и спинка были теплые, удобные, сами так и обнимали тело. Но ни тепло, ни относительный покой не могли остановить мелкой дрожи очередного приступа. Луговой мог спать спокойно: проклятая малярия не даст уснуть, она и мертвого поднимет.

Штаб разместился в обширном городском доме местного помещика. Во дворе стояли радиостанции и штабные машины. Под окнами притихли два танка: комбрига и Лугового.

Наступила ничем не нарушаемая тишина. Время от времени я выходила к рациям, а вернувшись, не сразу могла согреться.

С любопытством осматривала непривычную обстановку. Должно быть, это была одна из парадных гостиных дома: вся белая, с золотым багетом и золоченой люстрой, похожей на раскрытый опрокинутый цветок. Глубокие кресла с золочеными ножками и белыми атласными подушками; круглые столики на витых ножках, в глубине комнаты оскалился бело-черными клавишами большой белоснежный рояль, а в углу лебедем выгнулась арфа. Ничего не скажешь, красивая комната.

Какой разительный контраст представляли эта золотисто-белая комната богатого дома и наши измятые, забрызганные грязью шинели, тяжелые сапоги, оставившие следы на зеркальном паркете, и усталые лица спящих танкистов!..

Когда-то, кажется, что очень давно, во времена далекие и непонятные, собирались в белой гостиной нарядные гости. Слушали музыку, наверное хвастались друг перед другом своей изысканной чувствительностью и особенно тонким восприятием прекрасного. Любого из нас и на порог не пустил бы хозяин дома. Но мы пришли без приглашения. Пришли солдаты и офицеры армии Страны Советов. Мы не имели ни родового герба, ни утонченных, с его точки зрения, натур, — и помещик молчаливо потеснился. И это совсем не потому, что идет война, что мы — реальная сила, с которой ему не справиться и которой опасно возражать. Помещик скрылся где-то в задних комнатах потому, что понял: идет по Венгрии армия, уничтожающая немецких фашистов и венгерских салашистов, а за ней идет другая, пока еще не оформившаяся, но грозная сила — сила народного гнева. Он не мог не понимать, что народ Венгрии не простит ему процветания при фашистском режиме, который он поддерживал. Он знает, какой «дурной» пример показывает его работникам эта большевистская армия. В России давно нет помещиков, но она не стала от этого слабей. Можно было кричать о ее слабости тогда, когда войска немецко-фашистских захватчиков были на Волге, под Сталинградом. Но что скажешь теперь, когда русские пришли в Венгрию, бьют немцев и идут все дальше и дальше и, по всему видно, не остановятся — дойдут до Берлина, доберутся и до Гитлера? Где ему понять наш истинный высокий гуманизм и самое правдивое понимание прекрасного? Разве может быть что-нибудь гуманнее и прекраснее самого жестокого и кровопролитного боя, множества боев, ведущихся и здесь, на полях, и в городах Венгрии с единой целью — уничтожить фашизм, освободить от него народы Европы!

Я почувствовала прилив такой глубокой нежности к своей Родине и такой гордости и искренне пожалела, что не с кем сейчас поделиться обуревающими чувствами. Белая гостиная была полна богатырского храпа.

Спал, положив голову на руки, облокотившись на стол, комбриг; уютно устроился, составив подряд несколько стульев так, что получилась удобная лежанка, Луговой. Спали, откинувшись в кресле, спали на полу, кто-то даже устроился на рояле.

На столе посреди комнаты маленький бурый язычок пламени лизал пузатое стекло керосиновой лампы. Фитиль коптил, черные кусочки копоти кружились в сизом табачном дыму и садились на лица спящих людей, с которых даже сон не согнал озабоченного, строгого выражения.

Вскоре проснулся Луговой и послал меня отдыхать. Но поспать в тепле пришлось не больше сорока минут: немцы снова начали атаковать город.

Первым принял бой Ракитный. После получасовой ожесточенной перестрелки немцы откатились и вновь атаковали — теперь уже с севера. В город проскочил вражеский танк. Беспорядочно стреляя, мчался он по темным улицам и чуть было не влетел во двор дома, где расположился наш штаб. Фашиста встретили танки командования, и он остался догорать почти у ворот. Растеряйся командиры танков — не видать бы нам больше своих радиостанций. Обстановка обострялась все больше. Теперь немцы атаковали со всех сторон и кое-где даже вклинились в нашу оборону. Кольцо сужалось.

Обстановка осложнялась. Приехал командир механизированной бригады. В ответ на молчаливые вопросительные взгляды, обращенные к нему, только развел руками: «Ничего не поделаешь! Батальоны дерутся. Надо ждать».

Но ждать тоже нельзя. Оба комбрига понимали: еще полчаса такого боя, и первым не выдержит наш мотострелковый батальон, что обороняется с севера. Послать ему на помощь некого. Значит, надо отводить его, а за ним и другие, значит, надо сужать оборону и обороняться в черте города. Но не будет ли это ловушкой, не сожмут ли нас немцы в смертельном кольце в незнакомом затихшем городке? Прорваться в каком-то одном направлении мы не имеем возможности. Для этого надо собрать все силы в единый ударный кулак, чего нельзя было сделать без отвода батальонов, а им вряд ли удастся выйти из боя так, чтобы хоть на время оторваться от противника. Дать приказ батальонам прорваться самостоятельно? Но это значит поставить их под удар, отдать на съедение противнику. Из того самого мотострелкового батальона, который внушал наибольшие опасения, приехал офицер связи капитан Невский: немцы уже несколько потеснили нашу пехоту и зацепились за домики на окраине. Оставался единственный и последний выход: стянуть все силы к центру городка.

Это был действительно последний и крайний выход. Комбриги медлили…

Вдруг под окнами на улице раздалось урчание танка, а во дворе — несколько торопливых винтовочных выстрелов. Захлопали двери, послышались возбужденные голоса, кто-то бежал по коридору…

В белой гостиной все вскочили на ноги, руки легли на кобуры: «Неужели немцы? Неужели прорвались?..»

От резко распахнувшейся двери в лампе метнулся огонек. На пороге под дулами наших пистолетов стоял белокурый юноша в окровавленной нижней рубашке, с рукой на перевязи; кровь тонкой струйкой стекала по щеке из-под повязки на его голове.

В комнате воцарилось молчание. Молчал и вошедший, обескураженный непонятной встречей.

— Я пришел с полком к вам на помощь, — сказал он просто.

— Как пришел? — прямо-таки невпопад спросил Луговой.

— Прорвался. Удалось прорваться, — почему-то виновато улыбнулся юноша.

Это был начальник штаба самоходного полка, принявший командование им после гибели командира. Он привел восемнадцать самоходных орудий.

Приход самоходок сразу изменил обстановку. Мы уверенно продержались до рассвета. Наступающее утро разогнало все темные силы: и ночь и немцев.

 

ПОД НАПОРОМ СТАЛИ И ОГНЯ…

Убедившись, что противник пока что оставил нас в покое, мы быстро выстроили танки на шоссе и двинулись дальше.

Перед нами был город Орадеа-Маре. Не городок с одноэтажными или крошечными двухэтажными домиками, окруженными зелеными палисадниками, скорее похожий на большую деревню, а настоящий большой город, с домами из белого и серого камня, с асфальтированными улицами и множеством высоких кирх и синагог.

Противник превратил подступы города в мощный рубеж. Позиция у него выгодная — за высокой насыпью, среди бетонированных сооружений железнодорожного узла. А мы — в ложбине, укрывшись в кустарниках, в кукурузе и среди придорожных деревьев, на наше счастье, более густых, чем обычно. Немцы пристреляли каждый клочок земли, и стоило только колыхнуться кукурузе при движении автоматчиков или фыркнуть танку, как на это место сыпался обильный град снарядов.

Командир корпуса приказал ждать подхода еще одной механизированной бригады и взять город одним ударом.

Когда в танках осталось по пять — семь снарядов, а запаса горючего на двадцать — тридцать километров, задача взять штурмом большой укрепленный город казалась почти невыполнимой. Но именно эти обстоятельства заставляли думать только о штурме.

Навстречу нам подходили части фронта. Они были где-то уже совсем близко. Надо прорваться через Орадеа-Маре, и тогда очень скоро мы выйдем к своим. Там есть все, что так требовалось нам: госпиталь для раненых, горючее для танков, снаряды для врага.

Батальон Ракитного, воспользовавшись прикрытием рощи, подошел почти вплотную к самому переезду и здесь замер. Новожилов разбросал свои танки по кукурузе, и оттуда виднелись только длинные гибкие штыри антенн. Колеблемые воздухом, штыри отсвечивали металлическим блеском, и при каждом их наклоне немцы посылали в это место снаряды.

Телефонисты быстро раскрутили свои катушки, саперы отрыли окопы под танками: бригада снова заняла круговую оборону.

Все уже готово для атаки. Нет только обещанной механизированной бригады, которая должна наносить удар справа. Кажущаяся бездеятельность наших частей на самом деле скрывала лихорадочную, кропотливую и планомерную подготовку к штурму. Пехота исподволь, мелкими группами и частями, осторожно раздвигая жесткие, упругие стебли кукурузы, упорно приближалась к вражеским позициям. К середине дня незаметно для противника она достигла самой насыпи и залегла у края кукурузного поля.

Обстреливая опустевшую уже ложбинку, немцы и не ведали, что в пятидесяти метрах от них, а кое-где даже и ближе, залегла советская пехота. Цели точно распределены между танками, чтобы ни один драгоценный снаряд не пропал даром.

Несмотря на то, что мы сидели тихо и не беспокоили немцев, а может быть, именно поэтому, они не давали покоя нам: помолчав минут пятнадцать, снова начинали обстрел. Телефонные провода непрерывно рвались, и вся связь с батальонами легла на плечи офицеров связи. Десятки километров исползали мы от батальона к батальону и снова в штаб.

Многие танкисты и пехотинцы прошли в этот день через руки санинструкторов и фельдшеров и снова вернулись в строй.

Задачу — начинать ли штурм до подхода соседа справа — неожиданно решили наши тылы, попавшие под огонь фашистских батарей. Село, в котором они стояли, в пяти-шести километрах сзади нас, уже занято противником. Надо атаковать! Иначе будет поздно, нас зажмут в тиски. Комбриг приказал приготовиться к штурму и доложил обстановку командиру корпуса. Оттуда последовал категорический приказ: «Немедленно атаковать!»

Взревели моторы, и, не опасаясь больше вражеских снарядов, взвод танков помчался к переезду. Первый танк вел тот самый Чижик, который еще в августе провалился вместе со взорванным мостом в Прут. Маленький механик-водитель вначале не заметил, что за будкой, у переезда, спрятался немецкий танк. Он увидел фашиста, только поравнявшись с ним. Бывалые солдаты говорят, что никогда мозг не работает так быстро и четко, как в минуты крайней опасности, особенно при неожиданной встрече с сильным врагом.

В течение какой-нибудь секунды Чижик оценил и понял многое. Понял он, что своим стремительным броском захватил фашиста врасплох, понял, что враг не мог причинить вреда его машине, так как танки находились слишком близко друг от друга, понял, что и командир его танка не может ударить из своей пушки из-за того же мертвого пространства, и то, что он, Чижик, может вывести свою машину из-под удара, проскочив мимо: фашист не будет стрелять вслед, ему хватит хлопот и здесь — ведь за головной Чижиковой машиной идут другие танки. Следом идут товарищи! Они пойдут за ним спокойно, не оглядываясь, и черный хищник, притаившийся в засаде, сумеет выбрать себе жертву.

Нет, Чижик не проскочит мимо, не подведет товарищей!

Только один выход видел Чижик… И не успел фашист чуть-чуть выдвинуться из своего укрытия, чтобы ударить в бок нашим танкам, как Чижик резко повернул свою машину и врезался в чужую броню.

Сколько душевной силы и мужества, какое твердое сердце и ясный ум надо иметь, чтобы повести машину на врага! Чтобы бросить ее послушное тяжелое тело на черную машину с белой свастикой на боку, ощутить страшный удар, сотрясающий воздух я землю, услышать жуткий скрежет и лязг брони о броню, словно лезвие гигантского зазубренного ножа скользнуло о шероховатую поверхность наждачного камня, и почувствовать треск рвущейся гусеницы, словно вобравшей в себя всю энергию стремительного движения танка. О, не каждое сердце решится на такую смерть! Но еще труднее остаться жить: собрать в последнюю минуту остатки помутившегося при ударе сознания и огромным усилием воли вывести свою машину. И Чижик нашел в себе эти силы.

Горел вражеский танк, плакала черными слезами расплавленная краска, заливая белую свастику. Танк Чижика чуть завалился набок, и оглушенные танкисты выбрались на воздух. Командир, как хороший регулировщик, отсалютовал флажками танкам своего батальона, пробегавшим мимо. Маленький механик с мужественным сердцем похаживал около чадящего черного танка. Не удержавшись, он пнул его ногой:

— Из-за тебя, гадюка, машину попортил!

Вслед за нами в город ворвалась казачья часть. О своем появлении она возвестила мощным залпом «катюш». Оставляя за собой огненный след, снаряды легли очень удачно для нас, сломив последнее сопротивление немцев.

Казаки, пришпорив коней, обогнали танки и влетели в город. Через час половина города по одну сторону реки была захвачена. Для дальнейших действий требовалась пехота, в особенности десант на танках. Но пехоты не хватало, и кавалерийский генерал пополнил ряды автоматчиков своими кавалеристами. Недолго хмурились танкисты, рассматривая новый десант при шпорах, царапающих броню, звенящий шашками, с которыми не пожелали расстаться казаки. Ревниво рассматривали их и автоматчики-пехотинцы. Но новички оказались простыми, общительными и очень решительными ребятами. Когда танки двинулись, казаки запели, стараясь перекричать шум моторов. И хотя танкисты и улыбались снисходительно: «Пойте, пойте, досмотрим, как еще запоете, когда посыплются на вас снаряды!» — все же смотрели на них с некоторым уважением: еще ни один десант не пел на танке. Танкисты приоткрыли люк, сквозь шум моторов прорывалась песня:

— Не рано ли распелись? — заметил комбриг, — Впереди река, ее еще надо форсировать.

Но форсировать реку, пересекавшую город, не пришлось, и петь начали как раз в самое время: части фронта уже вели бой на северной стороне. Кавалеристы на тонконогих венгерских конях на скаку салютовали фронтовым частям обнаженными шашками. Пехота степенно отвечала на приветствие с другого берега. Наши танки остановились как вкопанные у высокого гранитного берега реки, и мы замерли, не в силах оторваться от великолепного зрелища: к реке из улиц и переулков гремящей лавиной выходили танки — родные братья наших израненных, грязных, — это приближались части фронта.

В маленькую комнатку, где расположился штаб бригады, казаки притащили человека в танковом шлеме с неузнаваемым лицом, покрытым сплошным кровоподтеком. Его посадили на стул. Он глухо застонал и свалился на пол.

— Протченко! — бросился к нему Ракитный.

Это был он, так таинственно исчезнувший сегодня днем. Протченко умыли, напоили чаем. И пока я в ожидании прихода доктора при помощи солдат применяла свои медицинские познания, Протченко хриплым, надтреснутым голосом рассказывал, что произошло с ним после того, как он отправился поближе к переезду просмотреть маршрут атаки своей роты. Он теперь командовал ротой.

В лесу Протченко наскочил на засаду. Услышав шорох в кустах, он хотел обернуться, но что-то горячее обожгло щеку и тупо ударило в плечо. Когда он пришел в себя, его переворачивали, больно ударяя в бок чем-то твердым: должно быть, сапогом. Он понял: его обыскивают, считая убитым. Лейтенант решил притвориться мертвым. Судя по голосам, немцев было трое, и ему, раненому, безоружному, ни за что с ними не справиться. Но они могли отобрать у него документы, партбилет! Нет, партбилет он не отдаст, пока жив. Но почему-то немцы ограничились обыском брючных карманов. Они хотели уже бросить безжизненное, как им казалось, тело, но, перевернув Протченко лицом вверх, они пришли в ярость при виде его орденов: двух Красной Звезды и одного Красного Знамени. Один из немцев острым ножом выхватил кусок гимнастерки с орденами и отбросил в кусты. Протченко едва сдержался, чтобы не вцепиться ему в горло, но звук падающих в траву орденов успокоил его. «Уйдут — найду», — подумал он. Немцы еще несколько раз ударили его прикладом, и лейтенант услышал их удаляющиеся шаги. Подождав немного, он открыл глаза и пополз в кусты, туда, где упали его ордена. Столько выдержав, он слишком поторопился: немцы еще были близко и, услышав сзади подозрительный шорох, вернулись. Протченко понимал, что бежать поздно и бессмысленно; он оглянулся — над ним развесило широкие ветки могучее дерево. Лейтенант подпрыгнул, ухватился за высокий сук, но раненая рука не могла удержать тяжелое тело. И все же он подтянулся и так повис с зажатым в зубах куском старой гимнастерки с плотно привинченными к ней орденами, удерживаясь на дереве одной здоровой рукой и упираясь коленкой в нижний, гнущийся под его тяжестью сук. Промелькнула надежда: «Может быть, не увидят, уйдут!» Но торжествующий крик внизу показал, что его обнаружили, и, прежде чем Протченко успел принять какое-нибудь решение, он уже летел на землю, как большая подстреленная птица. Пуля, пущенная гитлеровцем, прошла через тазобедренный сустав…

Очнулся он от острой боли. Его волоком подтащили к какому-то дому и бросили у порога к ногам немецкого офицера с эсэсовскими значками на петлицах и рукаве. Дальше он помнит плохо. Его спрашивали — он молчал, его били и снова спрашивали, били прикладами, сапогами, железным прутом, тонкой финкой кололи в места его ран, потом приводили в сознание и снова спрашивали. Он молчал. Одна только мысль мучительно сверлила мозг, и от нее было больнее, чем от самых страшных ударов.

«Что подумают о моем исчезновении товарищи и начальники? Может быть, никто и не узнает, как я погиб, и тогда, не найдя объяснения моему исчезновению, могут назвать… Могут подумать, что я трус, убежал, спрятался…» Он гнал прочь эти мысли, он верил, что товарищи скоро возьмут город, найдут его тело и отомстят.

Наконец его оставили одного. Лейтенанту казалось, что прошло бесконечно много времени, но прошло не больше получаса, когда снова пришли мучители. На этот раз побои длились недолго, офицер махнул рукой, и солдаты потащили Протченко на улицу. Его пытались прислонить к стогу сена, он не мог стоять и падал. Солдаты торопились. Торжествующий звук залпа «катюш» объяснил Протченко причину их торопливости. «Идут! — хотел он крикнуть. — Идут свои, родные!» Но вместо крика он издал хриплый звук и снова упал. С руганью и побоями его опять поставили, но только фашисты подняли автоматы, как из-за угла в развевающихся бурках вылетели кавалеристы. Протченко на полсекунды раньше врагов увидел казаков и поспешно соскользнул на землю. Гитлеровцы уже на бегу длинной очередью прошили копну над ним.

Казаки на полном скаку осадили коней перед распростертым телом танкиста. В восторге от того, что он жив, нахлобучили ему на голову бог весть как попавший им в руки настоящий танковый шлем и, уложив на тачанку, во время боя за город возили с собой и вот теперь привезли к нам.

Протченко забинтовали и уложили в санитарную машину. Он стал похож на большого запеленатого ребенка; сходство усиливалось безмятежно-блаженным выражением глаз.

В эту же машину поместили раненого в плечо капитана Лыкова. После исчезновения Протченко Лыков сам повел роту в бой. Танк его подбили еще у переезда.

Мне страшно хотелось сделать что-нибудь особенно приятное для обоих. Отдала им весь свой запас сигарет, подарила Протченко предмет его желаний — мой красивый, наборный, из разных кусочков плексигласа и пластмассы, мундштук. Этот мундштук перешел ко мне «по наследству» от выпускников-курсантов, еще когда я была в училище, и я им очень дорожила. Но дороже фронтовой дружбы нет ничего на свете… Сбегав затем в 3-й батальон, я в штабном автобусе отыскала танкистскую фуражку Лыкова с черным околышем. Ей он особенно обрадовался. И, не найдя ничего лучшего, отобрала у проходившего мимо Клеца две банки с консервированным компотом: «Кушайте, друзья, пусть вам вся жизнь будет такой сладкой».

Ночью комбриг и Луговой подводили итоги боевых действий нашей бригады. В большой комнате на широком диване, вплотную придвинутом к столу, лежал Луговой. Раненая нога в тяжелой деревянной шине как-то неудобно, отдельно от его подвижного, ловкого тела покоилась на подушке. Луговой, как всегда, был спокоен, только бледен и изредка, видимо борясь со слабостью и болью, прикусывал губу. Над отчетной картой склонились еще две головы, обе забинтованные: это Новожилов и Ракитный уточняли действия своих батальонов.

Много духовной силы было и в этом ночном совещании командиров, и в категорическом отказе раненых уехать в госпиталь, и в непреклонной воле к борьбе всех — от генерала, командовавшего соединением, до любого из его солдат.

В эту ночь впервые за много дней спали танкисты спокойным, непробудным сном честно и тяжело потрудившихся людей.

Со многими товарищами простились мы в этом городе. Уехали в госпиталь Лыков и Протченко, почти насильно туда же отправили Лугового и Ракитного. Ушел от нас навсегда Котловец. Изуродованное вражеским снарядом тело его преданно возили танкисты 1-го батальона на броне танка. Котловец и после смерти незримо присутствовал среди своих танкистов. Отчаянно сражались они, справляя кровавую тризну по своему комбату, дымными факелами зажигая на его последнем боевом пути танки врага, вдавливая в землю орудия, смешивая с грязью пехоту противника.

Тело Котловца отправили самолетом в Кишинев.

Над могилой Героя Советского Союза гвардии капитана Котловца стоит танк, чуть вздыбленный, гордый и сильный, стоит на родной земле, которую защищал капитан-танкист, ее работник и хозяин.

Мы наступали совместно с румынской дивизией. Румыны с уважением смотрели на наши танки и на ломаном русском языке уверяли танкистов, что за такими боевыми машинами, как наши, их пехота пойдет без промедления. И действительно, при очередной атаке слово свое они сдержали.

Кончились сложные перипетии во вражеском тылу, круговая оборона, бессонные, полные напряжения ночи, медленное продвижение с большими и мелкими боями. За спиной у нас твердый тыл, всегда готовый снабдить горючим и снарядами, немедленно принять раненых, прислать пополнение. За танками шла пехота, принимая на свои плечи тяготы «очищения» и «удержания» рубежей.

Мы наступали вдоль того же шоссе, по которому пришли в Орадеа-Маре, миновали Бойт, обошли город Беретье-Уйефалу, форсировали реку того же названия. Это были дни безостановочного движения и коротких кровопролитных боев. Но наши силы не иссякали, и стремление вперед было неодолимо.

Три дня шел бой за большой мрачный город Дебрецен. Собственно, мрачным город казался главным образом из-за непогоды: тяжелые, низкие тучи низвергали на землю целые потоки мутной воды. Дождь сбегал непрерывными тонкими струйками, обволакивая все вокруг сплошным мокрым покрывалом. Вздулись незаметные раньше ручьи, мутным разлившимся потоком преграждая танкам путь. Набухли шинели и сапоги. Умытые дождем танки захлестывались липкой, жидкой грязью, быстро смываемой с брони, но цепко впитывающейся в обмундирование. А черные тучи спускались все ниже, их прорезал лишь шпиль высокой кирхи в центре города. Казалось, согнулись дома под тяжестью воды, падающей на них с неба.

Немцы оборонялись отчаянно. Еще бы! Последнего союзника отсекли от них русские. К «черному золоту» — венгерской нефти — подходили русские танки. На центральных фронтах войска Советской Армии достигли уже границ Восточной Пруссии — оттуда недалеко и до Берлина; после освобождения Венгрии и с юга откроется прямая дорога на Берлин.

Дебрецен был превращен немцами в огромный пылающий костер. Черный дым застилал небо на много километров вокруг.

Дебрецен, сильно укрепленный, удерживался крупными силами противника. И все же, пожалуй, именно в тот момент, когда после трехдневных боев гитлеровцы окончательно уверовали в его неприступность и даже посадили на городском аэродроме более пятидесяти боевых самолетов, город был взят частями Советской Армии.

По улицам среди сплошного огня проносились танки. В отблеске пожаров танки казались раскаленными докрасна.

Батальон Новожилова прорвался к аэродрому настолько стремительно, что вражеские самолеты не успели подняться в в воздух, и комбат пронесся по бетонированным дорожкам, ломая хрупкие плоскости, прижимая за хвосты к земле «мессеры» и «юнкерсы».

— Рожденный ползать летать не может, — бормотал Евгений. — Не про тебя ли сказано? Полетай-ка теперь! — злорадно усмехался раненый комбат, сбив «с трех точек» очередной самолет.

Вовремя подоспевший комбриг предотвратил поголовное уничтожение машин, приказав Новожилову захватить вражеские самолеты исправными.

Наступило утро города, еще вчера бывшего оплотом врага, неприступной крепостью на нашем пути к Тиссе, Будапешту, Берлину.

Сегодня, возрождаясь к жизни, город извергал из темных своих переулков, из развалин остатки вражеских войск. С каждым часом все сильнее чувствовалось, что и город и все живое в нем начинает жить заново. Просто поразительно, как быстро были ликвидированы последствия недавних боев! Советские бойцы помогли жителям навести порядок; как только последний гитлеровец сложил оружие, моментально были затушены все пожары.

За Дебреценом открылась широкая дорога к Тиссе. Широкая потому, что впереди нет крупных населенных пунктов, нет ни одного выгодного рубежа, за который мог бы зацепиться противник. Но в то же время дорога была очень узкой, потому что перед нами — старое шоссе в выбоинах, с размытыми дождем обочинами. Чтобы преградить нам дорогу, немцы, отступая, закладывали фугасы замедленного действия. Взрывы фугасов не причиняли нам почти никакого вреда, но преграждали на время путь, превращая участок шоссе в глубокую и широкую яму, моментально наполнявшуюся водой. Объезда не было: вокруг топкое болото. Тогда на дорогу выходили саперы, и пехотинцы, и танкисты и заваливали землей большую, как озеро, воронку.

Переваливая по мягкому, пружинящему настилу через недавнюю воронку, снова медленно, но упорно продвигалась вперед колонна машин и людей, и не видно было ей конца. Так до тех пор, пока дошли до населенного пункта Надькереш.

В городке, до пределов насыщенном артиллерией, стреляло, казалось, каждое окно. Из-под каждой подворотни, с шипением выбрасывая мины, огрызался, как злой побитый пес, миномет. Не одному танкисту пришлось здесь поспешно выскакивать из загоревшейся машины. В этом бою пришлось и мне буквально за несколько минут до взрыва выброситься из танка, уже охваченную огнем. Выскочив на полном ходу к реке, разгоряченный боем Новожилов чуть не утопил машину. Механик затормозил, и танк повис над высоком берегом.

Разминая гусеницами черно-бурую глину, окутанные сырым плотным туманом, форсировали танкисты сердитую Тиссу. Ни яркие танковые фары, никакие другие средства не могли пробить молоко тумана. Качались понтоны, покачивались на них танки, стремясь скорее обрести над собой твердую почву. Холодные воды Тиссы захлестывали понтон. Ветер, смирившись с невозможностью разогнать туман, с яростью обрушивался на реку, закидывая холодные брызги в открытые люки механиков-водителей.

Вот молодой и неопытный механик инстинктивно прибавил газ и переключил скорость, чтобы скорее уйти с качающегося моста. Понтон разошелся, и следующий танк, грузно подмяв его под себя, быстро ушел под воду. Над ним еще яростнее завертелась в быстрой воронке Тисса. Затонул еще один танк — водитель, выравнивая, как ему казалось, криво стоящую машину, направил ее прямо в воду. Танк затонул у самого берега, экипаж по колено в воде стоял на скрытой под водой башне и ждал лодку.

Наш корпус после форсирования Тиссы быстро продвинулся к северу и с боями отрезал снабжение Будапешта через Чехословакию, Заняв крупнейший железнодорожный узел Мишкольц, корпус передал свои рубежи подошедшей пехоте и был переброшен к Будапешту.

Продвигаясь по Венгрии, мы невольно оказались свидетелями того, как буквально на наших глазах зарождалась новая жизнь венгерского народа. Это прежде всего проявилось в отношении населения к нам: из настороженных наблюдателей мадьяры становились активными нашими помощниками.

Немалую роль в этом быстро возросшем доверии сыграл рейд конно-механизированной группы генерала Плиева. Потрясенные мужеством небольшой группы русских танкистов и кавалеристов, так решительно действовавшей глубоко в тылу немецких войск, венгры создавали восторженные легенды о смелости и благородстве русских. Рассказы эти доходили туда, где мы еще и не были, рождая у венгерского народа веру в непобедимость Советского Союза.

Солдаты быстро освоились с непонятным венгерским языком. На русской основе они создали своеобразное эсперанто с примесью украинских, немецких, румынских и венгерских слов, с добавлением мимики и даже рисунков. Собственно, у тех, кто говорил по-русски, основа была русская, у венгров — венгерская. Если не считать некоторых казусов, объяснялись с населением мы довольно свободно.

Венгры все — от детей до глубоких стариков — беспокоились за судьбу своей столицы. Для опасений за цельность и сохранность города были все основания: фашисты упорно оборонялись. Желая предотвратить бессмысленное кровопролитие и спасти от разрушения город, советское командование послало в город парламентеров. Фашисты, нарушив международные законы, которые еще в далекой древности признавали самые жестокие племена, убили безоружных парламентеров.

Мне не пришлось войти в освобожденный Будапешт. Раненная и измученная малярией, я была отправлена сначала в госпиталь в Арад, а потом в глубокий тыл на родную советскую землю.

 

ПОБЕДА

В Бендерах, сразу по переезде границы, я увидела женщину, которая продавала сало и яблоки. Отчаянно торгуясь, она быстро сыпала смесью милых русских и украинских слов.

Кто-то нечаянно толкнул лукошко с яблоками, несколько яблок упало на землю.

— Хай тоби грець! — в сердцах выругалась женщина.

Прохожий обиделся и вступил с ней в длинный спор: он не виноват в том, что разиня поставила корзинку в проходе. Сердилась женщина, сердился прохожий, а я слушала и чувствовала себя здесь, на маленькой станции, очень счастливой. Хотелось громко засмеяться. Как далеко была я все эти месяцы от Родины, и какое счастье вернуться домой!

Стоял декабрь. Наступила настоящая зима. Не слякоть, сырой туман и дожди, как в Венгрии, а настоящий снег, который лежал на полях чистым ровным покрывалом. Когда светило солнце, миллионы снежинок блестели так ярко, что больно было глазам. Темной стеной стоял лес; гордо несли свои кроны стройные сосны, возвышая колючую зелено-бурую шапку над белыми березками, одетыми в узорный наряд из переплетающихся тонких оголенных веток. Веселым хороводом бежали вдоль железной дороги елочки, нарядные, в зеленых полушубках, отороченных белым пушистым мехом. Солнце играло на их богатом уборе, заставляя пушистый снег переливаться драгоценными огоньками. Над домами волнистыми струйками медленно поднимался светлый дымок.

Проехала машина. К ней прицепился отчаянный конькобежец лет десяти — двенадцати; бодро бежала лошадь, увлекая за собой маленький возок; в возке закутанные в большие платки, в военных полушубках две женщины: одна за кучера, другая углубилась в какие-то бумаги, — наверное, местное начальство объезжает свой район, а может быть, председатель колхоза везет в район заявку и просматривает на ходу: «Не забыла ли чего?»

Промелькнули белые мазанки Украины, бревенчатые домики Центральной России, улыбнувшиеся светлыми окнами в рамке резных наличников. Девушка в платке и шубейке набирала воду в колонке; она прикрыла глаза от солнца варежкой и долго смотрела вслед нашему поезду. Родина!.. Бесконечно дорогая сердцу каждого твоего сына и дочери, нет тебе равной в целом свете!

Война теперь далека от мирных сел, еще так недавно бывших линией фронта, а теперь ставших глубоким тылом. Но еще проходят мимо встречные воинские эшелоны. Маленькие деревянные столбики, увенчанные пятиконечной звездой, — братские могилы советских солдат — хранят их славу и подвиг во имя Родины; размашистые надписи на стенах домов «Разминировано» говорят о недавних боях, о том, что хотя и далеко отсюда война, но она не кончилась, еще сражается Советская Армия, с каждым днем, с каждым шагом приближаясь к победе.

Наконец снова Москва. На перроне Курского вокзала стала шарить по карманам в поисках монетки, чтобы позвонить по телефону, — румынские леи, болгарские левы, венгерские пенги и ни одной, даже самой маленькой советской монетки. А телефон так непреодолимо манил к себе, что я не выдержала и подошла к милиционеру.

— Товарищ милиционер, у меня к вам большая просьба…

Милиционер вопросительно-вежливо козырнул, внимательно оглядев меня.

— Я приехала издалека, у меня видите какие деньги, — протянула ему раскрытую ладонь, на которой лежали измятые разноцветные бумажки. — Мне очень надо позвонить домой. Дайте, пожалуйста, мне в долг, я вам завтра привезу.

Милиционер торопливо выгреб из кармана все, что у него было, но, как назло, необходимой мне монеты не было.

— Я сейчас… я сбегаю разменяю… — оправдываясь, сказал он.

Но бежать ему не пришлось: несколько рук предупредительно протянулось ко мне с желанной блестящей монеткой.

Расступилась очередь у автомата. Кто-то помог набрать номер, и… я услышала бабушкин голос.

Забыв о том, что меня окружают посторонние люди, взволнованная звуком родного голоса, я закричала, как маленькая:

— Бабушка, хорошая моя, родная… это я!

— Какая я вам бабушка? — Голос был решительный и несколько рассерженный.

— Как какая? Уже двадцать лет, как бабушка. Бабуля, это же я, я, Ира! Ваша Ариша… приехала.

На другом конце секунду молчали, потом громко охнули:

— Ирочка! Девочка, приехала, где ты? Где же? — Бабушка захлебывалась словами и радостными слезами. — Лида, Лида! Ирочка приехала! — звала она маму.

Трубку взяла мама, но, кроме бессвязных восклицаний и радостных всхлипываний, она ни на что не была способна.

— Где ты? Почему домой не идешь? Ох, какое счастье… приехала!.. — И снова слезы.

Признаться, от волнения мне и самой было трудно говорить.

— Мамочка, да ты не плачь… Я сейчас приеду, только ты не пугайся, я…

— Опять ранена?! Ариша, родная! Мы сейчас приедем за тобой.

— Не надо приезжать, со мной едет солдат, он меня привезет, ждите дома.

Выйдя из телефонной будки, поблагодарила всех за помощь; какая-то женщина вдруг крепко обняла меня и поцеловала.

Еще полтора месяца пролежала в госпитале. И вот я на Белорусском вокзале, с направлением на Второй Белорусский фронт на должность начальника штаба танкового батальона. Со всеми я простилась дома. Провожала, как всегда, мама: последние минуты перед разлукой принадлежали ей.

Всю дорогу до вокзала и уже у поезда я торопливо повторяла:

— Ты только не плачь, пожалуйста! Скоро вернусь. Война кончается, скоро победа!

Но мама и не плакала, только обняла меня и долго не отпускала. Потом подтолкнула к вагону: «Скорее садись, отстанешь», а когда поезд уже тронулся, долго стояла на платформе и, не отрываясь, смотрела вслед.

Шумно было на Пражском вокзале — в предместье столицы Польши. Все, кому надо было ехать дальше, выходили здесь и пешком шли в Варшаву. Поляк-носильщик толкал перед собой тачку с чемоданами. Разрушенный город угрюмо смотрел на прохожих черными провалами окон, высокими скелетами красивых когда-то зданий. Беспомощно валялась на земле кариатида, напрасно напрягая каменные мускулы: она подпирала не тяжелый карниз, а небольшую бесформенную глыбу. Среди серых развалин и пыли яркими лоскутками блестели остатки вывесок и реклам. Кто-то вздохнул:

— Как жалко, погиб такой красивый город!..

— Неправда, Варшава не погибла! Варшава была красива, а будет еще прекрасней! — горячо откликнулся поляк-носильщик.

Шумно было и на Варшавском вокзале. Суетились пассажиры-поляки, разыскивая неуловимого дежурного; торопились солдаты и офицеры, польские и русские. На перроне, мешая всем, создавали еще большую сутолоку торговцы.

— Кому кавы? Горонца кава! — надрываясь кричали подростки, обливая на бегу прохожих темной горячей жидкостью из пузатых чайников.

— Тястечка з ябками! Кому тястечка з ябками? — выкрикивал грудной женский голос.

— Лимонада, лимонада! — кричали на разные голоса.

И снова проносился подросток с курносым чайником:

— Кава! Кава! Горонца кава!

Потолкавшись на вокзале в Варшаве и даже попытавшись принять участие в штурме очередного пассажирского поезда, я совсем было отчаялась. Потом подумала и решила идти на тот участок пути, где стояли воинские эшелоны. Из теплушки готового к отправке эшелона с танками сразу протянулось несколько рук, и меня втащили почти на ходу.

Эшелон шел по территории Польши. Но вот замелькали чистенькие, прилизанные домики и такие же, слишком аккуратные и ровные, искусственно посаженные рощи. Параллельно железной дороге, как бы вперегонки с нею, побежало гладкое бетонированное шоссе, обсаженное ровными рядами деревьев, — это Германия.

Через два дня офицером связи командования механизированного корпуса я въезжала на «виллисе» в горящий Данциг. Бой за Данциг чем-то напоминал бой за Дебрецен: такой же черный дым полз под закопченными тучами, превращая день в раннюю удушливую ночь.

В отблеске пожарищ танки казались раскаленными докрасна. Огонь и смерть, которые они извергали, почти не ощущались в этом городе, обреченном фашистами на смерть в огне. Но советские солдаты не дали погибнуть городу. Только сдался последний вражеский солдат, как советские воины немедленно превратились в добровольных пожарников и вместе с жителями города быстро ликвидировали пожары. Еще не развеялся угар от чадящих развалин домов, а наш корпус уже шел на помощь войскам Третьего Белорусского фронта, осаждавшим Кенигсберг. А когда, затопив свои подземелья, сдался в плен комендант города-крепости генерал от инфантерии Ляш, когда войска фронта прижали немцев к Балтийскому морю, — корпус снова вернулся в родной Второй Белорусский фронт и вышел на берег Одера.

У меня была с собой небольшая карта Европы. Вырванная из школьного атласа, карта давала весьма приблизительное представление о том, что значили полтора сантиметра, отделявшие Берлин от Одера. Но не карта и знание топографии, а обыкновенный столбик-указатель, стоявший на развилке дорог, по-деловому просто, но необыкновенно убедительно говорил: «Мы у вершины Победы. Остался последний, решительный бросок!» И каждый солдат и офицер, сколько бы раз ни прошел он здесь, обязательно вслух произносил начертанную на указках-стрелках надпись:

«До Москвы 1898 километров» — «До Берлина 85».

Мы стояли перед Одером, готовясь к последнему штурму последнего рубежа гитлеровской армии. Получены новенькие танки. Старательно выводят танкисты на свежевыкрашенной броне слова: «За Родину! Вперед на Берлин!» На Берлин! Теперь это уже была не мечта солдата о далеком ненавистном логове врага, — это был осязаемый и реальный клич: ведь до Берлина-то и в самом деле было рукой подать.

По-своему, конечно, чувствовали близость конца войны и немецкие солдаты, по-своему и действовали: участились случаи групповой сдачи в плен. Немецкие перебежчики ухитрялись даже переплывать через широкий Одер.

Немолодой уже немец в короткой шинели с грязными, обтрепанными краями, поминутно поправляя большие круглые очки в золоченой оправе, взволнованно рассказывал офицеру разведотдела:

— Я юрист, адвокат. Я никогда не был ни эсэсовцем, ни нацистом. По самой своей специальности я человек, обязанный защищать право. Меня призвали в армию, дали автомат и сказали: «Убивай русских». А я не мог убивать русских, потому что русские защищали свою землю, свои дома и своих близких; они защищали свою собственность, и неправыми — ответчиками — были мы, как люди, незаконно посягающие на чужую собственность. Я интеллигент, я не всегда ходил в этом одеянии, — немец стыдливо подобрал ногу в рваном ботинке под стул, — да, да, интеллигент и адвокат, я признавал право истца и не стрелял в русских! Теперь, когда русские освободили свою землю и пришли к нам, русские занимают наши города, я все же не могу согласиться с тем, что теперь они неправы. Наши офицеры говорят, что русские — захватчики, что они пришли с тем, чтобы мстить нам, разорять нашу землю, убивать наших женщин и детей. Если это привело в Германию русскую армию, мне страшно за мою Германию, за мой народ. Где же настоящая правда? Простите меня, я немного путаюсь, но я переплыл на маленькой лодочке через Одер, чтобы понять наконец, чья же правда настоящая. Или, может быть, теперь каждому свое? Тогда русские и немцы никогда ни до чего не договорятся. Поймите: мне это очень важно знать, и не мне одному!

Немец очень волновался, он три раза терял очки и, нервничая, никак не мог утвердить их на переносице, забывая о дужках, не закинутых за уши.

Офицер-разведчик, внимательно выслушав немца, несколько минут помолчал, как бы сосредоточиваясь, и медленно заговорил по-немецки:

— Я не юрист и не знаток права, но я советский офицер, и я знаю, что такое правда. О правде я и расскажу вам — единой правде для всех народов. Ложь может быть во всех неисчислимых вариантах — правда бывает только одна. Мы защищаем свою страну, мы изгоняли и изгнали агрессоров и захватчиков, и вот мы здесь. Нас спрашивают: почему мы не остановились на своей границе, почему продолжаем сражаться на чужой земле? Ответ очень простой: на нас, бойцах единственной в мире могучей и миролюбивой страны, лежит трудная обязанность: победить! А полная победа возможна только при условии полного уничтожения фашизма. Поэтому мы пришли сюда и дойдем до Берлина. Народы Европы и всего мира требуют: «Фашизм должен быть раздавлен!» Мы не захватываем другие страны: и не мстим Германии и ее народу: мы освобождаем народы Европы от страшного гнета фашизма и в том числе народ Германии.

— Я понимаю, о, я очень хорошо понимаю, — заволновался немец. — Но все же в Германии ваши войска, города на военном положении, вы размещаете в домах солдат. Разве это не насилие?

— Русские солдаты сражаются за общее дело, немецкий крестьянин и рабочий всегда потеснятся в своих жилищах, чтобы дать отдохнуть солдату-освободителю после боев и походов. Тем, кто боится, что им наследят на паркете, придется подчиниться.

Вы говорите о мщении. Нет, не чувство мести привело нас сюда! Посмотрите на ваши города и села. Кроме тех мест, где немецкие войска оказывали упорное сопротивление и где боевые действия вызвали разрушения, все остальное цело и невредимо. А что сделали гитлеровцы с городами и селами Украины, Белоруссии? Нет, не месть, а справедливость диктует нам: мы пришли уничтожить фашизм, а не Германию.

Немец, не сводивший глаз с советского офицера, взволнованно сказал:

— Я должен сообщить вам следующее: я пришел к вам по поручению группы моих земляков. Я все понял, и если вы отпустите меня, — а вы не должны меня удерживать, потому что меня ждут за Одером, — то завтра со мной придут двадцать пять — тридцать честных немцев, которым по-настоящему дорога их родина, интересы немецкого народа.

Офицер пристально разглядывал немца-адвоката, потом решил:

— Идите, я верю вам. — И приказал солдату проводить его к реке.

Ночью немец вернулся, с ним пришли еще человек двадцать. Так откалывались куски гитлеровской военной машины, треснувшей по швам еще под Москвой и Сталинградом. Подобно тому как на замерзшей реке с оглушительным треском лопается сплошной ровный лед, сдвинулись с места большие и малые льдины и, медленно кружась, поплыли вниз по течению. Могучая волна народного гнева подгоняла их, откалывая на ходу сначала мелкие льдинки, потом все более крупные, и вот уже по чистой воде несется последняя, самая грязная, на которой застрял старый башмак и кучка навоза. Чистая вода возмущенно бурлит, стараясь поскорее избавиться от грязной ноши. Вот уже скоро пороги, о них разобьется темный талый кусок, и радостные струйки вокруг острых камней завертят в водовороты, размоют и унесут в безвестность остатки тяжелого гнета, и широкая свободная река плавно понесет свои волны навстречу необъятному, могучему морю. Фашистская Германия уже вступила в стадию одинокой грязной льдины.

Двое суток горел на западной стороне Одера город Шведт. Отчаянно сопротивлялись отборные фашистские части, несколько раз отбрасывая нашу пехоту. Наконец над высокой длинной дамбой взвилось алое знамя, блеснули на солнце золотые кисти, засияли боевые ордена — советская пехота форсировала Одер. По только что наведенному мосту, по дамбе под артиллерийским обстрелом быстро перешло Одер наше соединение.

Вперед! Сдавались немецкие города. Как бились сердца, когда, проезжая по улицам склонившего голову города, мы видели белые флаги! Из раскрытых окон домов, на воротах, на заборах, на крышах, зацепившись за водосточные трубы, метались на ветру белые полотнища.

Не беда, что это вчерашние простыни и скатерти: нам неважно, из чего сделали себе белые флаги капитулирующие города. Мы видим фашистскую Германию под белым флагом — и это главное.

Над Германией плывут штыки, закаленные в Туле, танки с заводов Харькова, Урала, Сталинграда, пушки со стволами, сплошь разрисованными звездами, — боевое, славное оружие России в руках ее сынов. Они дошли до Германии и идут твердой поступью победителей по ее дорогам. Отсюда германские фашисты посылали свои войска на завоевание чужих стран, других народов. Отсюда простирались во все концы Европы гигантские щупальца, высасывавшие из Франции, Чехословакии, Польши железо, нефть, хлеб и кровь сотен тысяч людей.

Протянул лапу кровавый осьминог и к моей Родине. Но здесь он просчитался. В огромной, спокойной, миролюбивой стране скрывались необъятные силы. Как богатырь, добродушно-мирный от сознания своей силы и величия, моя Родина всему миру предлагала только мир. Но когда зарвавшийся хищник попытался схватить ее за горло, встал богатырь-великан во весь рост, расправил плечи, и тогда все увидели, какие у него мускулы, как легко поднимает он свою боевую палицу, как умело опускает ее на головы врагов.

Мы отсекли пытавшиеся задушить нас щупальцы и, с отвращением отбросив в помойную яму истории и отборные войска «СС» и «победоносные планы» Гитлера, освободили свою Родину и вышли на помощь другим народам. Одна за другой, извиваясь в предсмертной агонии, цепляясь из последних сил, отлетают отрубленные лапы фашизма, цепко державшегося за страны Европы. Свободна Болгария, подняла высоко голову Румыния. Венгерские, румынские и польские войска вместе о Советской Армией упорно идут к центру, к мозгу небывалого на земле чудовищного хищника — фашизма, — идут к Берлину.

Мы принимали от немецких бургомистров ключи от городов. Мы принимали от населения с рук на руки выловленных честными немцами эсэсовцев и переодетых гестаповцев. Наши танки врывались в лагери смерти, широко открывая ворота свободы заключенным французам, американцам, англичанам, полякам, чехам, русским.

Летели тюремные замки; на руках выносили танкисты едва живых людей — живые скелеты, обтянутые желтой кожей, — политических заключенных фашизма, немецких коммунистов.

К ним применялась самая извращенная пытка, какую только можно было придумать.

Многие месяцы немецкие коммунисты не получали пищи, но умирать им не давали, искусственно поддерживая жизнь. Много дней спустя при воспоминании о них меня невольно охватывала дрожь ужаса. Нет мышц, нет щек, нет носа — есть скелет, обтянутый желтой кожей, тонкой и сухой, как пергамент.

Теперь их передали в заботливые руки советских врачей. Ласковые руки русских девушек бережно поправляли подушки под головами страдальцев. Люди, забывшие, что такое радость, неумело улыбались страшным оскалом черепа; они знали: к ним скоро вернется жизнь, яркая, полная тревог и радостей, жизнь борцов за свободу и счастье своего народа.

Но не всегда сразу сдавались немецкие города.

В канун Первого мая, вечером тридцатого апреля, передовые части нашего корпуса подошли к небольшому городку Мирову, затерявшемуся в лесу среди озер и болот. Город был сильно укреплен, но обойти его, как мы обычно поступали в подобных случаях, не было никакой возможности.

До сих пор нам не приходилось встречать в Германии настоящего леса. Те, через которые проходил наш путь, скорее походили на обширные парки с их деревьями, высаженными на равных расстояниях друг от друга, низкой, будто подстриженной, травой и какой-то абсолютной прозрачностью. В таком лесу в случае необходимости танки могли пройти без особых затруднений, просто сваливая деревья, то есть так называемым колонным путем. Кроме того, он так далеко просматривался с шоссе, что мы не опасались никаких неожиданных нападений со стороны леса.

Лесной массив в районе Мирова был совсем иного качества. Мы шли по лесисто-озерному району северной Германии. Леса здесь были самые настоящие, с вековыми деревьями и густым подлеском. Множество озер и соединяющих их ручейков с обширными болотистыми поймами окончательно делали невозможным какой бы то ни было маневр. О движении напрямик, без дорог, не могло быть и речи. Если ко всему добавить, что город, которым нам предстояло овладеть, стоял между двумя озерами и к нему вела единственная дорога по мосту через топкое болото и мост этот взорван, то станет ясным, насколько затруднительным было положение тех частей корпуса, которые шли по этому маршруту.

На подступах к Мирову узкое открытое пространство у моста просматривалось со стороны засевших в городе немцев настолько, что они имели возможность хладнокровно и на выбор расстреливать каждого, кто рискнет выйти из-за деревьев. Позиция у противника была как нельзя более выгодная. Двух-трех орудий и нескольких пулеметов было достаточно, чтобы надолго задержать под городом крупную воинскую часть, и, если она все же решится, несмотря ни на что, идти вперед, — уничтожить. А в городе сосредоточено множество артиллерии, не говоря уже о пехотных войсках. Командованию было над чем призадуматься: наводить мост не просто под огнем, а под расстрелом, штурмовать город в лоб, имея возможность развернуть для боя не более двух танков, по меньшей мере, бессмысленно. Располагая мощной техникой, мы не могли ее должным образом использовать, так как все подступы к городу преграждало топкое болото.

Могучие и грозные в борьбе с врагом, но беспомощные против сил природы, притихли на шоссе танки. И вдруг, когда конец войны ожидался чуть ли не за каждым поворотом дороги, наше стремительное движение к победе застопорилось.

— Придется положиться на пехоту-матушку, — сказал генерал, начальник штаба корпуса. — Очень кстати идет у нас впереди механизированная бригада. — Генерал подозвал меня. — Найдите командира бригады и передайте ему: надо направить мотострелковый батальон в обход болота лесом. Немцы нас с той стороны не ожидают и, если атаковать внезапно, долго сопротивляться не будут: не то время. Отсюда пусть по возможности обеспечат бой батальона огнем танков с места. Впрочем, ему там на месте виднее, как и что.

Подкатил мотоцикл, и я забралась в его коляску, но отъехать не успела.

— Подождите, — остановил меня присутствующий тут же полковник — представитель штаба армии — и обернулся к удивленному генералу. — Мне непонятна ваша излишняя осторожность. Полк перепуганных немцев, десяток орудий и… боевой корпус стоит на дороге. Разве вы не понимаете, что война, в сущности, окончена, остается два шага до победы, а вы вдруг останавливаетесь. Ваш «обходный маневр», — заметил он ядовито, — это уже игра в войну. Ваш корпус и без того продвигается слишком медленно, как вам известно; меня для того и направили к вам, чтобы подогнать. Я считаю: город надо брать с ходу. Командующий будет очень недоволен задержкой, а я вынужден буду доложить ее причины.

Генерал слушал полковника с потемневшим от негодования лицом, но не прерывал.

— Вы все сказали? — с нескрываемой неприязнью спросил он разгневанного представителя вышестоящего штаба, когда тот, наконец, кончил говорить.

— Да.

— Тогда выслушайте меня. Я отвоевал вторую войну, и поздно меня учить. Да и не вам… Каждый квадратный метр перед городом со стороны шоссе настолько простреливается противником, что атаковать отсюда — бессмысленно губить людей. Без моста танки не пройдут; они, к вашему сведению, не птицы, чтобы перелететь, и не лягушки, чтобы отшлепать по болоту. Неужели вам все это надо объяснять? Пусть победа придет на два часа позже — ничего, зато мы сохраним для нее десятки жизней. Впрочем, я согласен изменить свое решение и отдать приказ на атаку в лоб, но с одним условием: вы лично поведете моих солдат в бой.

— Почему я? — попятился полковник. — Я представитель вышестоящего штаба… мне нельзя, я около руководства… У вас есть исполнители.

— Ах так?.. Вы отказываетесь? Об этом тоже не забудьте доложить командующему. Я же буду действовать так, как мне подсказывают мой опыт и моя совесть. И прошу вас мне не мешать; насколько я понял из ваших слов, ваше место — около руководства. — Последние слова генерал постарался произнести возможно ядовитее.

Полковник весь как-то сник и неловко потоптался на месте, не зная, как быть: то ли оставаться, будто ничего не произошло, то ли удалиться с видом оскорбленного достоинства. Однако, как всегда бывает с людьми чванливыми и излишне самоуверенными, он выбрал худший путь.

— Все-таки мне не ясна ваша основная концепция, товарищ генерал… — напыщенно начал он.

Генерал с нескрываемым изумлением уставился на него, будто впервые в жизни увидел нечто диковинное и непонятное, тяжело вздохнул, покорясь печальной необходимости, и без особого энтузиазма ответил:

— Хорошо, я вам постараюсь все популярно объяснить. — В глазах у него мелькнули лукавые искорки, когда, обернувшись ко мне, он очень строгим голосом сказал: — Мигом летите в бригаду и передайте все, что я вам приказал. Решение вопроса о теоретических концепциях двух полководцев не должно задерживать практические действия батальона.

Генерал озорно, по-мальчишески подмигнул, сердито зашевелив усами. Чтобы не рассмеяться, я низко опустила голову и махнула рукой водителю: вперед! Мотоцикл сорвался с места.

В штабном автобусе механизированной бригады ее командир — коренастый полковник с лицом рассерженного добряка — что-то сосредоточенно вымеривал по карте, от большого усердия по-ребячьи оттопырив толстые губы. Начальник штаба помогал ему. Выслушав меня, полковник только отмахнулся.

— Э, до этого мы и сами додумались! Вот соображаем с начальником штаба, как подобраться к немцу потише да поближе. Садитесь, послушайте. Итак, — повернулся он к начальнику штаба, — в общем, все ясно. Первый батальон пойдет лесом вдоль болота. На обход батальону потребуется два-два с половиной часа. Так? Ночь не за горами, через час стемнеет. Тогда танковый полк подтянет к мосту хотя бы взвод танков. Так?

Начальник штаба кивнул. Полковник посмотрел на него, подумал и возразил:

— Нет, еще не совсем так. Я думаю, удастся подкатить на обочину три-четыре орудия. Машины не пройдут — на руках выкатим. Тогда у нас с этой стороны будет полдюжины стволов, способных вести эффективный огонь.

— Досадно мало при такой силе. — Начальник штаба кивнул в сторону колонны танков.

— Ничего не поделаешь, — сокрушенно вздохнул полковник. — Впрочем, погоди, еще один взвод можно развернуть в затылок первому — будут стрелять через головы своих танков просто по городу. Все-таки хоть шуму больше. Вот теперь так. Кажется, ничего не упустили?

— Саперов надо держать наготове. Как только первый батальон завяжет бой, немцам будет уже не до моста, да и ночь наступит — прикроет.

— Верно, — согласился полковник. — Вот ты тут и будешь всем этим заворачивать, а я пошел в первый батальон, к Карташеву. Сдается мне, что это последний серьезный бой. Всю жизнь не прощу себе, если окажусь в стороне и не буду его участником и очевидцем!

— Товарищ полковник, и меня возьмите, — попросила я.

— Зачем тебе? Бой хоть, в сущности, и пустяковый, да, как положено, без смертоубийства не обойдется. И дойти-то до него трудненько: часа три без малого по колено в грязи шлепать.

— Так последний же…

Полковник смерил меня критическим взглядом и усмехнулся:

— Что ж, иди. Только тогда тебе придется послужить моим офицером связи: мои все в разгоне.

Вдвоем с полковником мы пошли вдоль колонны машин его бригады.

Кругом стояла гнетущая тишина. Поначалу показалось, что вместе с неожиданно прекратившимся движением вперед остановилась всякая жизнь. Но вот донеслись обрывки тихого разговора:

— Ты после войны как — служить или демобилизуешься?

— Не знаю. Домой хочется…

— Сколько еще дней до конца?

— Мне один знакомый писарь из штаба говорил: первого мая…

— Первое мая завтра… А он, сам видишь, постреливает. Еще с недельку протянется…

— Слышишь, о чем говорят? — тихо спросил меня полковник. — Первого мая, с недельку… Это до конца такой войны! А как говорят, как говорят! Уверенность-то какая: спокойная, деловитая. И в общем все правильно: больше недели не протянется. Солдаты такой народ: все наперед каким-то особым чутьем знают. Тебе не приходилось этого примечать?

— Приходилось. Только уверенность в победе рождена не сегодня, не близким концом войны. В сорок первом году с не меньшей силой уверенности говорили о победе, — возразила я.

— Не скажи, в сорок первом верили и говорили — да, но как? Сурово, с готовностью к испытанию огнем и временем. Сейчас не то, сейчас по-домашнему просто, будто дорога до конца не дальше и не труднее, чем с печки на лавку. И думы уже не те: о послевоенной, о близкой, завтрашней мирной жизни думает солдат.

— Интересно, отпуска сразу будут давать или как? — как бы в ответ послышался чей-то голос.

— Погодя немного и будут давать.

— А дома пацаны повыросли — мужики да и только. Старший этим годом в школу пойдет…

— Слышишь? — победоносно подмигнул полковник.

— Домой хорошо бы. А как не отпустят? Послужить, скажут, еще маленько надо, — усомнился хриплый голос.

— Молодежь, та, конечно, послужит, а нас, стариков, непременно отпустят. Мы теперича на деревне нужнее. Всю войну в колхозе одни бабы работали, замучились. Пособить надо.

— Да на что вы бабам, старики-то? Истосковавшейся-то бабе молодой куда больше под стать.

Солдаты рассмеялись. Но тон этого мужского смеха не покоробил: в нем не было цинизма, он был хороший, простой, человечный, с неожиданным оттенком грусти.

— Что за шум? Прекратите там! — раздался неподалеку голос человека, привыкшего повелевать.

Солдаты затихли.

— Вот его-то нам и надо, — сказал полковник. — Майор Карташев, иди сюда!

— Иду.

— Сейчас увидишь, какой у меня комбат. Боевой, отчаянный, сибиряк, красавец. Берегись, настал твой час: глянешь — влюбишься. Только он не охоч до вашего брата. До сих пор неженатый ходит. Хочешь, сосватаю? Во! Это же здорово: войне конец — и сразу свадьба, новая жизнь, новое счастье, — успел шепнуть мне полковник.

— Что же, посмотрим на нашего красавца, — охотно поддержала я шутку.

Настроение у меня было приподнятое и чуточку торжественное. Нечаянно подслушанные солдатские разговоры вселили неясное чувство ожидания свершения чего-то такого прекрасного, отчего заранее захватывало дух. Будто долго взбиралась на отвесную гору по крутым тропинкам, и вот из-за поворота неожиданно открылся новый, сияющий светом и счастьем мир. Победа, к которой мы шли таким трудным и кровавым путем, была вот тут, совсем рядом. Еще немного, и можно будет ощутить ее тепло и свет и преклонить колена перед ее величием.

И неожиданно стала отчетливо понятной «концепция» генерала, и неторопливая до мелочей выработка решения командиром бригады, и остановка перед таким на первый взгляд несерьезным препятствием, как разрушенный мостик. Да, многому научились наши солдаты и командиры за годы войны! Наши саперы умели наводить и не такие переправы под самым яростным огнем противника. Четыре года войны превратили простой плотничий топор в руках русских умельцев в боевое оружие, уверенно открывающее дорогу танкам, артиллерии, пехоте. А мужество? Этому не учатся. Оно испокон веков присуще всем тем, кто выходит на бой за свободу своей родины; мужество — такая же характерная черта борца за правое дело, как черные, чуть раскосые глаза для монгольских народов и голубые у славян. Но за годы войны наши командиры постигли еще и великое искусство побеждать, минуя бессмысленные человеческие жертвы. Победа в бою большой кровью — это полпобеды. Военачальник тогда искусен, когда умеет достигать полного разгрома противника с минимальными потерями для себя.

Каждая смерть в таком бою горестна, но осенена величием, ибо солдат погиб во имя будущего, во имя счастья, во имя жизни. Но если солдат погиб напрасно, только потому, что ты, не щадя его жизни, бросил его тело под пули, чтобы по нему пройти к личной славе и успеху — горе тебе, военачальник! Такая слава истекает кровью, и нет тебе оправданья в сердцах печальных вдов, матерей, сирот!..

Выиграть бой, умело используя обходный маневр, внезапную атаку, заставить противника сложить оружие, бросить технику и при этом иметь минимальные потери — так умели воевать Колбинский и Ракитный, так воевал Котловец, так хотел выиграть последний бой на нашем участке в этой войне и генерал, начальник штаба корпуса и командир бригады. Вот они, люди моей Родины. Командиры, принимая решение на бой, думают о том, как выиграть его, сохранив жизнь своих солдат. И ни один командир, ни один солдат ни на минуту не задумается, если в этом бою ради общего дела придется пожертвовать своей жизнью.

Тот, кто всю жизнь прожил в тихой, уютной квартире, не зная тревог и забот, — тот никогда не поймет высокого счастья быть сыном или дочерью России в середине XX столетия. Только пройдя вместе со своей страной через все испытания, увидев, как раскрываются в трудную минуту сердца простых в повседневной жизни людей, — только тогда со всей полнотой и гордостью поймешь: ты — человек Советской страны, страны, где широта души человека равна ее просторам.

Из-за автомашины вышел майор. Высокий, стройный, с широко открытыми голубыми глазами, в лихо заломленной фуражке, из-под которой выбивался густой волнистый чуб.

— Товарищ полковник, по вашему приказанию…

— Здравствуй, Саша, — перебил его полковник. — Знакомься — офицер связи корпуса, — представил он меня.

Майор равнодушно-вежливо пожал мне руку.

— Я вас слушаю, товарищ полковник.

— Повоюем с тобой, Саша, под конец по-старому, по-пехотному, — сказал полковник и вдруг посуровевшим голосом спросил: — Что у тебя батальон делает?

— Кто ужинает, кто так сидит. Все на месте.

— Вот и хорошо. Снимай всех с машин. Пойдешь лесом в обход болота. Будем выгонять немца из Мирова с другой стороны, раз отсюда не пускает. Пойдешь вот здесь. — Полковник развернул карту.

Майор прислонился к борту автомашины и, разложив свою карту на планшете, нанес маршрут.

— Разрешите вызвать командиров рот?

— Давай, да поскорее, а то мы что-то закопались.

Майор нырнул куда-то за машину. До нас донеслись его короткие распоряжения и следом — топот солдатских сапог: посыльные побежали в роты.

— Э, да ты весь измазался, — сказал полковник, заметив на рукаве возвратившегося к нам майора темное пятно. — А ну-ка, отряхни его, — это уже мне.

Зажав пальцами обшлаг своей гимнастерки, потерла собственным рукавом рукав майора. Испытанный способ помог: грязь оттерлась.

— Спасибо, — буркнул комбат, впервые глянув мне в лицо, и с удивленным возгласом отпрянул назад.

— Ты что? Только что разглядел? — расхохотался полковник.

На этот раз шутка показалась мне неуместной, и я разозлилась. А майор, как бы приходя в себя от чего-то неожиданного, едва внятно пробормотал:

— Да нет, бывает… совпадения… ассоциации разные.

Приход командиров рот вывел всех нас из создавшегося неловкого положения. Майор отдавал четкие распоряжения, и, как я невольно отметила, очень толковые. Но обо мне он не забыл: я поймала два-три брошенных в мою сторону беглых взгляда, в которых сквозило любопытство и какой-то невысказанный вопрос.

Раздались тихие команды. Солдаты, пробегая мимо нас, поспешно строились у машин. Выкатили минометы; их решено было пронести на руках.

— Я ж говорил, с недельку… — донеслось из группы пробегавших мимо солдат.

Еще несколько минут, и батальон вступил в лес.

Темнело. В густом лесу ночь поторопилась пораньше окутать все своим сырым сумраком. Шли действительно по колено в воде, облепленные жидкой, вонючей грязью.

Шли молча. Тишину нарушало чавканье болота да порой громкий всплеск и сдержанный возглас солдата, провалившегося по грудь в невидимую яму.

Приходилось проваливаться и мне, и всякий раз меня успевали подхватывать и вытаскивать на поверхность сильные руки комбата, шедшего рядом. Это было очень хорошо — чувствовать такую крепкую поддержку, — и я невольно во все сгущающейся темноте искала его руку. Но полковник все испортил. Ни вонючее болото, ни то, что мы буквально до нитки были пропитаны грязью, ни предстоящий бой не могли омрачить добродушно-шутливого настроения полковника: он весь так и искрился задором и добродушным лукавством.

— Ты смотри, не потеряй лейтенанта, — сказал он, когда майор, в который раз, извлекал меня из воды. — Я ее, брат, с особой думкой привез сюда.

— Не потеряю. У меня старый должок, — загадочно ответил майор, и мне показалось, что он улыбнулся в темноте. — Скажите, лейтенант, вы не с Москвы-реки? — спросил он меня.

— Я не русалка, чтобы жить в реке, — отрезала я и, чтобы сгладить резкость, примирительно добавила: — Я, видите ли, с Донбасса, но всю жизнь жила в Москве, и, в общем, конечно, москвичка. А Москва на Москве-реке стоит — это верно. — Наверно, у меня плохой характер, потому что я вконец разозлилась: «Тоже мне, нашли место для шуток!» Из очередной ямы я упорно выкарабкивалась сама.

К счастью, болото кончилось — мы подошли к городу. Первые домики оказались неожиданно близко, у самой кромки воды.

— Давай ракету! — приказал полковник.

Майор поднял ракетницу, но медлил. Он ждал донесения о том, что все роты вышли на указанный рубеж.

Полковник отвел меня немного в сторону, и мы стояли на мшистой кочке, прислонившись к корявому стволу дерева.

— Смотри, девочка, для нас это последний бой в войне, — как-то торжественно сказал полковник, обняв меня за плечи.

Разорвалась хлопушка, взвилась ввысь красная звездочка. Стоя по пояс в воде, майор Карташев высоко поднял над головой автомат.

— Товарищи! Да здравствует Первое мая! За Родину вперед!

По болоту прокатилось гулкое «ура», далеко из-за леса откликнулись танковые пушки. Батальон ворвался в город. Атака со стороны болота была такой неожиданной, что немцы сдали Миров почти без боя.

И все-таки корпус задержался здесь до утра; мост оказалось навести сложнее, чем предполагалось вначале. Утром, кое-как обсушившись, я снова приехала в ту же бригаду с приказанием начать движение вперед. Командир бригады был в 1-м батальоне, и мне пришлось разыскивать его там.

Первым, кого я встретила в батальоне, был майор Карташев. На этот раз весь его облик показался мне очень знакомым, каким-то далеким откликом в памяти. А он подошел ко мне, пристально посмотрел на меня, улыбнулся и подчеркнуто вежливо спросил:

— Скажите, товарищ гвардии лейтенант, не приходилось ли вам где-то под Москвой вытаскивать из канавы одного незадачливого лейтенанта с Енисея?

От волнения и охватившей бурной радости у меня закружилась голова. Так вот откуда его удивление, «должок», загадочные вопросы! Он-то меня сразу узнал. Это был тот самый лейтенант, знакомый по 1941 году, который пришел с пополнением под Москву и взрывной волной разорвавшейся бомбы у самого нашего медпункта был брошен в канаву. Отряхнувшись с моей помощью, он тогда сказал: «А война-то настоящая. Придется взяться всерьез». И вот где встретились, в последнем бою!..

Мы с ним расцеловались, и кто-то из солдат, проходивших мимо, сочувственно сказал: «Наверно, невесту встретил наш майор, не зря неженатый ходил». Невеста не невеста, а встреча действительно замечательная: в Германии, и до Берлина рукой подать, а первая-то была под Москвой!..

Молодым еще командиром взвода, с такими же, как и он сам, молодыми бойцами под Москвой он «взялся воевать всерьез», потом так же «всерьез» командиром роты стоял насмерть под Сталинградом и первым во главе своего батальона, во главе механизированного корпуса, гвардии майор Карташев переходил последний рубеж фашистской обороны — Одер. Взявшиеся всерьез защищать свою Родину, сыны ее всерьез возмужали и всерьез победили.

Бой за Миров действительно оказался последним серьезным боем на нашем направлении. Снова автострада. Танки с ходу сбивают оставляемые противником арьергарды и, почти не останавливаясь, мчатся вперед, к Эльбе.

Каждый день о трепетом слушали радио, победные сводки Совинформбюро. Каждый день озарялось небо Москвы яркими лучами сотен прожекторов, с легким треском рассыпались цветными огнями фейерверки, дрожали стекла от залпов салюта. В тяжелые, полные тревог и повседневного мужества многие месяцы сорок первого года москвичи в своих холодных квартирах с плотно занавешенными окнами не выключали радио: могут объявить тревогу.

Сейчас каждый школьник с любовью смотрел на простую черную тарелку репродуктора, с нетерпением ожидая позывных — мелодию чудесной песни, уже давно ставшей народной: «Широка страна моя родная…» Чуть услышав ее, бежали на улицу и дети и глубокие старики смотреть салют очередной победе своей армии. И огни салюта не могли затмить света теплых, мирных и уютных разноцветных огоньков в распахнутых окнах домов.

Мир вместо войны! Ночь невыразимого ужаса и отчаяния, которую готовил фашизм, сменилась ясным, светлым, как сама свобода, днем.

«Мир вместо войны!» Этот лозунг как знамя несли Германии мы, солдаты и офицеры механизированного корпуса, маленькой частицы великой Армии.

По-особому звучал каждый выстрел танковой пушки, каждый залп. Теперь, как никогда, мы ощутили, что боевой залп наших орудий — это торжествующая песня победы над фашизмом.

Мы шли, не останавливаясь, не задерживаясь, по весенним дорогам Германии.

По ночам еще прохладно, никак не хочет уходить зима. Но чуть забрезжит рассвет, и приходится ей, злой и холодной, уступать место законной правительнице молодого мая — веселой ласковой весне, весне нашей победы.

Дожди умыли бетонированные дороги. Из лопнувших почек выбрались на свет зеленые листики, подставляя блестящие зеленые ладошки солнцу. Они еще такие маленькие и нежные, что не скрывали за собой тайны леса: он весь просвечивался, полный свежего, золотистого воздуха. Весело журчали весенние потоки, унося прошлогоднюю листву, сломанные сучья, обмывая замерзшие корни деревьев живительной влагой, согретой солнцем.

Навстречу нам, подобно весенним потокам, двигались бесконечные, такие же шумные обозы: шли граждане всех стран Европы и даже Америки, освобожденные советскими воинами из концентрационных лагерей; изможденные русские, сорвавшие со спины позорную надпись: «рабы с востока»; черноглазые непоседливые французы с темным пятном на спинах вылинявших рубах — там тоже недавно была та же надпись, только с заменой стороны света: вместо востока — запад; поляки, чехи, итальянцы, румыны. Шли и ехали в фургонах, лакированных колясках, телегах. Наскоро сшив национальные знамена, прикрепив разноцветные флажки к фургонам и детским коляскам, вся эта неорганизованная масса еще вчера бывших рабов, а сегодня свободных людей пела и танцевала, смеялась и плакала, приветствуя на разных языках русских танкистов и пехотинцев.

Среди этой шумной, счастливой толпы уныло брели немки и немцы, толкая перед собой детские колясочки с домашним скарбом. Немцы пугливо озирались на проходящие мимо советские танки, на веселые, трепещущие на ветру разноцветные флаги народов, шли неизвестно зачем и неизвестно куда. Просто жизнь, привычная, уравновешенная, замкнутая в стенах чистеньких, благоустроенных домиков обывателя, вдруг сорвалась и понеслась куда-то, влекомая непонятным и потому особенно грозным вихрем. И они поплелись следом за ней в поисках тихого угла, где можно переждать, присмотреться к тому новому, что будет после того, как уляжется этот вихрь. А может быть, они опасались мщения, — они чувствовали за собой вину, недаром покинули свои дома, украшенные расшитыми украинскими рушниками. Как знать, не узнает ли русский солдат роскошную вышивку по краю полотенца с красными хохлатыми петухами и витиеватой надписью на незнакомом языке: «Утром умоешься — утрись»? Как знать, что сделает тогда этот солдат?..

И немцы уныло плелись, спасаясь от своих мыслей, от своей вины, от самих себя, не смея вспоминать прошлое и не веря в будущее, непонятное и пугающее.

Смотреть на них было смешно и жалко, и невольно поднималось гордое чувство собственного превосходства. Мы-то знали их будущее, и нам оно совсем не представлялось страшным. Советская Армия принесла знамя свободы и передала его всем освобожденным народам. Это же алое знамя, но не кровавой мести, а свободы, принесли солдаты Советской страны и народу Германии. А какую настоящую жизнь может построить сам, своими руками свободный народ — никто в мире не знал лучше нас.

Наши солдаты удивлялись и обижались, когда немцы вдруг начинали вываливать из колясок свой скарб и покорно отходили в сторону, отдаваясь на милость победителя. Победитель может взять все, что угодно, в побежденной стране — так воспитывались немцы фашистами многие годы. Но русские победители были какими-то странными: они ничего не брали, ничего не отнимали и даже давали голодным немецким детям хлеб и консервы. И эта незаслуженная к ним щедрость, — а немцы понимали, что она незаслуженная, — пугала еще больше.

В придорожных канавах ржавели немецкие автоматы, винтовки, тупорылые «фау». Мимо этого бесполезного арсенала большими и мелкими группами брели немецкие солдаты в поисках плена.

Пехота еще не подошла, а нам некогда было возиться с бесчисленными пленными: не могли же мы из-за них притормаживать свое стремительное продвижение вперед. Поэтому в плен брали несколько своеобразно: на ходу формировали из гитлеровских солдат команды, назначали старшего и давали ему на руки «направление» — короткую, наспех написанную записку с указанием числа пленных и части, отправившей их в тыл. И немцы брели дальше по дорогам кончающейся войны.

Часть, которой командовал депутат Верховного Совета УССР подполковник Розов, шла все время в голове левого маршрута соединения. Она достигла города Грабова — в ста километрах северо-западнее Берлина. Машины и танки заполнили улицы города, когда над ними появился небольшой самолет в сопровождении двух истребителей. Самолет сел за городом, в поле. Тотчас из ближайшего леса выскочило несколько автомашин, и шоферы подхватили выбравшегося из самолета американского генерала. Через несколько минут генерал важно представился Андрею Ивановичу Розову.

Не прошло и получаса, как город наполнился крикливыми, шумными американскими солдатами. Американцы фотографировали наших солдат, выпрашивали у них сувениры: пуговицы, перочинный нож, старую алюминиевую ложку; охотно меняли свои перочинные ножи или ручки на деревянные коробочки и самодельные наборные мундштуки. «Все, что получено из рук русских, принесет счастье», — говорили они.

Солдаты добродушно позволяли отрезать пуговицы от своих шинелей, смеялись и удивлялись: «До чего же суматошный народ! Вроде парни как парни, только все мечутся, как будто им кто на месте стоять не дает».

Через два дня наш корпус передал временную демаркационную линию подошедшей пехоте и отошел на шестьдесят километров в глубь Восточной Германии.

Странное чувство не покидало меня, да и всех нас. На нашем участке война, собственно, уже закончилась. Вот ждали-ждали конца войны, а пришел он все же как-то неожиданно. Странно было ложиться спать в постель, спокойно раздеваться и знать, что ни завтра утром, ни ночью не поднимет никто тебя по тревоге, не будет больше боя, не будут больше ставить боевую задачу командиры, начиная ее словами: «Противник силами до пехотного полка обороняется на рубеже…» Не будут, потому что нет противника и некому обороняться «на рубеже». Не будет больше смерти, неумолимо и жестоко уносящей друзей. Не будут больше плакать женщины, потерявшие мужей, сыновей и братьев, дети, оставшиеся сиротами.

Все это сознаешь, понимаешь разумом, но трудно сразу вот так взять и отбросить все, вошедшее в кровь, в сердце, в память за четыре суровых года войны. Тем более, что не всем повезло, как нам, еще льется кровь, еще ведут тяжелые бои на юге наши товарищи, еще сообщает Совинформбюро: «Наши войска, успешно продвигаясь, заняли следующие населенные пункты…»

Мы знаем, о чем говорят эти строки. Это огонь пулеметов противника, со страшной силой бьющий в лицо наступающей пехоте сотнями горячих, режущих брызг. Это поредевшие батальоны, рассчитывающие на пополнение, которое никак не догонит стремительно продвигающиеся вперед части. Это крайнее напряжение воли, ума, нервов. Это тысячи шелестящих над головой снарядов. Это выжженные солнцем и покрытые солью человеческого пота спины солдатских гимнастерок. Это еще война — война не на жизнь, а на смерть с врагом, цепляющимся за последние рубежи.

Отдыхая на берегу спокойного озера, мирно отражавшего в своей темной глади высокие сосны, мы слишком хорошо знали все, что происходило там, на юге.

Вот почему, хотя и закончилась для нас война, не спалось нам спокойно в мягких постелях.

По ночам, как от толчка, проснешься, вскочишь и мучительно стараешься вспомнить: «Что-то надо сделать, что-то очень важное… Но что именно?..» А оглядишься кругом, увидишь непривычную обстановку чужого жилища и вспомнишь: «Да нет же, война далеко, все тихо, можно спать».

И все-таки в одну из таких ночей мы поднялись по тревоге. На ходу застегивая ремни, выскочили мы в ночь на улицу немецкого города, оглушенные грохотом орудийных залпов, и даже не успели удивиться и спросить, в чем дело; из раскрытого настежь окна штаба гремел радиоприемник, пущенный на полную мощность: это Москва передавала миру весть о победе. Гитлеровская Германия капитулировала!

Поздравлениям, дружеским крепким объятиям, от которых трещали кости, радостным поцелуям не было конца. Мы победили!

Мы поднимались на вершину Победы день за днем, шаг за шагом. Нам было трудно, очень трудно. Мы оставляли на пути товарищей, за нами оставался кровавый след наших ран. Но мы достигли вершины Победы. Отсюда, с огромной высоты, оглядываясь на трудный путь, мы как будто снова проходили через сожженные фашистами города, в которых уже сейчас началось мирное строительство; через разоренные войной поля, которые запахивались тракторами выпуска сорок пятого года.

Мы видели сгоревшие танки — бессмертные вехи на дорогах Великой войны — и могилы погибших, тех, чью жизнь оборвала вражеская пуля на пути к Победе. Но они здесь среди живых. Герои не умирают: богатыри, отдавшие жизнь за счастье народов, живут вечно в сердцах людей, в песнях, былинах, легендах; сегодня в честь павших Советская Армия траурно преклонила свои непобедимые знамена.

В эту ночь хотелось крикнуть так, чтобы услышали наш голос во всем мире:

— Граждане мира, честные люди стран великих и малых; все, в ком живо чувство справедливости, чувство любви к своей Родине; все, кто хочет, чтобы не огонь пожарищ, а солнце жизни освещало их мирный труд; честные люди мира, не забывайте тяжелых лет владычества фашизма в Европе, ужасов войны, твердо держите в руках святое знамя мира, знамя, окрашенное в алый цвет крови миллионов, боровшихся и давших миру мир!

Прошло полтора месяца с того дня, как гитлеровское командование подписало безоговорочную капитуляцию армии Гитлера, капитуляцию нацистской Германии. В большом саду, окружавшем домик штаба, скрываясь под яблонями от горячих солнечных лучей, сидела группа офицеров-танкистов. Мы ждали машин, которые отвезут нас к поезду, поезд помчит нас в Москву, в Академию бронетанковых и механизированных войск.

Нас провожали старые, заслуженные офицеры. Командир соединения, наш «батя», как называли его, на прощанье сказал:

— Вот и вырастили себе смену. Езжайте, учитесь и не забывайте своих старых командиров.

На коленях у меня лежал целый ворох цветов; в руках последнее, полученное сегодня письмо мамы:

«Война окончилась, родная. Начинается новая жизнь, которая предъявляет новые требования к человеку. Я рада, что твоя мечта учиться в академии, о которой ты мне писала тяжелой зимой сорок второго года, сейчас так близка к осуществлению. Как никогда, с нетерпением жду тебя в Москве, дома. Считаю дни, часы…»

— Ну, что пишут хорошего? — раздался рядом веселый голос майора Карташева. — Вот едем вместе в Москву, в академию… А думали ли мы с тобой тогда, в сорок первом, что можно будет вот так сидеть, перебирать цветы и мечтать об учебе?

— Думали.

— А под Сталинградом — ты в училище, а я на Мамаевом кургане, где, казалось, сама земля взрывается под ногами?

— Тоже думали.

— Правильно! Думали, мечтали и верили. Потому что знали: мы победим. Потому что в нашей стране есть один закон: все ради свободы, счастья, ради жизни на земле.

Подошла машина. Группа офицеров соединения, прошедшего путь от Волги до Эльбы, через несколько минут была на пути к новой жизни — к академии, к Москве.