Философские кружки

Во времена Платона и Аристотеля философия была настолько блистательна, что после них казалась обреченной на застой. Тем не менее на протяжении всей эллинистической эпохи она оставалась одной из самых живых ветвей греческой мысли. Не только сохранились и получили дальнейшее развитие традиционные теории, но и появились оригинальные, глубоко трогавшие элиту мысли.

Обязательной для философа стала дисциплина. Никаких отшельников, напротив, хорошо организованные школы со своими традициями, помещениями, руководителями (сколархами) и, естественно, еретиками. Как ни парадоксально, но даже киники подчинялись этим правилам. Учитель на своих семинарах продолжал учить последователей не столько чтением теоретических лекций, сколько ежедневными беседами. Философ становится определенным типом профессионала, ученым, все более отдалявшимся от обыденности жизни.

Хотя в каждом значительном городе были свои философы, которые совместно с риторами обеспечивали то, что <108> можно назвать высшим образованием, Афины оставались самым крупным центром философской мысли, где находились наиболее знаменитые школы и формировались новые теории.

Традиционные школы

Большинство школ, существовавших в IV в. до н. э., остались и в более поздний период. Наиболее своеобразными из них являются киники, для которых характерны полный материализм, отказ от уважения общепринятых норм поведения, общение с самыми сомнительными элементами общества – портовыми грузчиками или проститутками.

На первых порах быстро развивался Ликей во главе с Феофрастом, который был прямым последователем Учителя, отвергавшего метафизику ради более точного наблюдения фактов, в частности в области ботаники и метеорологии. Его работы дошли до нас в отрывках, в основном «Характеры», которые, судя по всему, являются фрагментами «Поэтики» – модели, предложенной для обучения поэтов.

Школа Платона испытывала новый подъем с Аркесилаем Питанейским, сколархом платоновской Академии (с 268 по 241 г.). Он был блестящим оратором, посвятившим себя исключительно устному преподаванию, и основателем так называемой Средней академии. Он проповедовал вероятность, теорию, которая в противоположность стоицизму имела целью лишь поиск наиболее правдоподобного, наиболее возможного. Во II в. до н. э. Карнеад систематизировал учение. Он известен в основном по посольской миссии, которую осуществил в Риме от имени афинян (155 г. до н. э.) с двумя другими философами – стоиком Диогеном и перипатетиком Критолаем,– и успехом, смешанным со скандалом, на его лекциях .

Хотя Карнеад ничего не написал, он был одним из самых глубоких мыслителей эпохи. По его мнению, нет никакой возможности отличить истину от ошибки; надо прокладывать дорогу между абсолютным сомнением скептиков и великими гипотезами стоиков. Таким образом, он исповедовал позитивизм, очищенный от метафизики л вдохновленный умеренным платонизмом. <109>

В I в. до н. э. Академия была представлена двумя интересными философами, выступавшими против учения о вероятности *: Филоном из Лариссы (сколарх с 110 но 85 г. до н. э.) и Антиохом из сирийского города Аскалона (85–69), который воспринял отдельные положения стоицизма, в частности то, что касается теории познания. Цицерон был одним из слушателей обоих философов.

Скептики (букв, «рассматривающие») заявили о себе уже Пирроном (конец IV в. до н. э.), крупным мыслителем, который известен нам только по свидетельствам учеников. Вот эпитафия, в которой один из них говорит о том, что он получил от учителя: «Это я – Менекл Пирронец, видящий во всем сказанном одинаковую ценность и открывший для смертных путь атараксии» . Самым знаменитым из учеников Пиррона (в III в. до н. э.) был Тимон из Флиунта, сначала танцовщик, потом софист. Он учил, что для человека все безразлично – и истинное и ложное, что чувства и разум нас одинаково обманывают и что нужно избегать суждений, жить без мнений и склонностей, не верить ни во что, чтобы в душе установилась атараксия. Тимон резко критиковал любой догматизм, охарактеризовав Зенона, отца стоицизма, как старую, нарумяненную и накрашенную до крайности финикиянку, «глупую, как барабан». Скептицизм несколько напоминает индийскую мудрость, имеются сведения, что Пиррон встречался с гимнософистом Каланом, пришедшим из Индии с Александром. (Гимнософистами – «нагими мудрецами» – греки называли индийских мудрецов и факиров.)

Все эти представители школы скептиков обеспечивали ей успех на протяжении всей эллинистической эпохи. Очевидно, сложные проблемы эллинизма обратили умы именно к этой, не оставлявшей никаких надежд теории, которая больше всего восставала против догматизма стоиков. На такой же позиции находился Аристон Хиосский, стоик-раскольник, критические выступления которого часто совпадали с позицией скептиков. Школа скептиков будет процветать даже после римских завоеваний, так как два самых знаменитых философа жили в эпоху Римской империи – это Энесидем из Кносса и Секст Эмпирик. <110>

Эпикуреизм Эпикура

Уже традиционные школы уделяли много внимания проблемам морали. Внимание к ним усилилось в двух учениях, появившихся в конце IV в. до н. э.,– эпикуреизме и стоицизме. В эллинистическое время философия стала как бы убежищем для человека, потерпевшего крушение надежд, потерявшего смысл жизни в своем положении гражданина. Ее целью было прежде всего решить проблему счастья. И в обоих случаях – в эпикуреизме и в стоицизме,– несмотря на очевидную разницу между ними, ответ один: счастье – во владении своей душой, ускользающей от мира, освобождающейся от случайного, достигающей состояния безразличия (атараксии – для одних, апатии – для других), в котором ее уже ничего не сможет задеть. Глубокий аскетизм, лежавший в основе этих учений, в конце IV в. до н. э. был, конечно, не нов, но он впервые опирался на науку, в частности на физику. От этого и проистекал научный догматизм стоиков и эпикурейцев, который в действительности отдалял их от гуманистической философии великой классической традиции.

Эпикур, уроженец Афин, молодые годы провел на Самосе, а затем обосновался в Афинах. Там, удалившись в свой знаменитый сад, он живет в окружении учеников, ищущих вместе с ним мира в душе с помощью «метода психологического лечения, направленного против грусти, тревоги, скуки, напрасной суеты» (А. Риво). Доброжелательность, с которой он относился к своим ученикам, дружеские чувства к ним, мягкость его характера тем более достойны похвалы, что он находился во власти тяжелой болезни, которая после долгих лет страданий и унесла его (270 г. до н. э.). Все это делало Эпикура мудрецом.

Его учение известно мало, так как до нас дошло всего три программных письма, адресованных друзьям, и ряд записанных мыслей. Его основной труд – «Трактат о природе» в 37 книгах – утрачен. Он воспринял атомистическое учение Левкиппа и Демокрита. Эти два философа V в. до н. э. допускали, что материя состоит из неделимых, непроницаемых, сплошных, бесконечных частиц, которым они дали название «идей» и между которыми не проводят никаких различий, кроме величины, формы и расположения. В полной пустоте, где движутся <111> эти атомы (как их назвали впоследствии), вихревое движение создает агрегаты по двойному сочетанию: плотности, которая выталкивает наружу самые легкие, и формы, которая позволяет соединение дополняющих друг друга частиц. Даже душа подчиняется действию этого механизма: она состоит из легких сферических атомов, похожих на пылинки, которые пляшут в солнечном луче и которые постоянно обновляются при дыхании. Современность этой теории потрясает не только потому, что ее создатели являются далекими предшественниками современного атомизма, но и потому, что она для объяснения вселенной впервые не прибегает к внешней движущей силе. Механизм системы, едва смягченный теорией клинамена (этим латинским словом обозначают явление, когда некоторые атомы отклоняются от вертикали на ничтожно малый угол), согласно которой сохраняется свобода действий живых существ, помогал в преодолении суеверий, терроризировавших простых людей, страха перед богами, страха смерти.

Боги существуют, но они абсолютно безразличны к человеку; обитают они, очевидно, в пространствах, которые разделяют миры (метакосмия). Что касается смерти, то это фантом, так как душа, состоящая из материальных, чрезвычайно летучих атомов, разлагается в момент смерти и, таким образом, не может быть подвергнута адским наказаниям, которые так страшили нефилософов.

Эпикурейская мораль практически неизвестна, так как хулители Эпикура вскоре после его смерти придали слову «эпикурейский» смысл, который мог вогнать в краску самого автора этого учения. Действительно, все существа ищут удовольствий и избегают страданий, но мудрость состоит не в безудержной погоне за удовлетворением низменных желаний, которые еще больше порабощают душу,– мудрость в отсутствии волнения (таков смысл слова «атараксия»), которое достигается путем подавления желаний.

Удовольствие, стремление к которому, согласно Эпикуру, главное в жизни,– это прежде всего отсутствие страданий; это может быть также более позитивное состояние, например хорошее настроение (евфросюне). Оно коренится во владении инстинктами, а не в их удовлетворении. Если человек может таким образом освободиться от нечистых и беспокойных частей самого себя, значит, он обладает свободной волей: атомы души могут свободно отклоняться от предопределенного движения. <112> Мудрец, следуя данному определению, естественно, не принимал участия в политической жизни. Он избежал ее, удалившись в свою башню из слоновой кости.

Эпикуреизм быстро приобрел много адептов. Наиболее известным был, очевидно, Филонид из Лаодикеи (200– 130), биография которого стала известна благодаря находке одного папируса из Геркуланума. Ученик математика Аполлония из Перги, он открывает школу в Антиохии и обращает в эпикуреизм сирийского царя Деметрия Сотера. Он совершает ряд путешествий в Афины для переговоров на родине эпикуреизма со сколархом Басили дом.

Отмечают также, не без некоторого удивления, что эпикуреизм имел значительный успех в республиканском Риме. Конечно, поначалу он вызвал недоверие из-за двусмысленной природы поиска удовольствий, положенного в основу морали. Вспоминаются насмешки Фабриция, направленные против эпикурейца Кинея – легата царя Пирра. Но он быстро завоевал популярность благодаря пропаганде его греками. В конце II в. до н. э. Амафиний пишет на латыни эпикурейский трактат. Во время войн с Митридатом сколарх Федр бежит из Афин в Рим и приобщает к эпикуреизму Цицерона, который затем отходит от учения, но остается другом Федра. Луций Кальпурний Пизон Цезопин, консул 58 г. до н. э., тесть Цезаря, владелец богатейшей виллы в Геркулануме, где были найдены многочисленные эпикурейские папирусы, поддерживает кружок греческих мыслителей эпикурейцев.

Эпикуреизм, отличавшийся своими проповедническими тенденциями и направленностью на всеобщность, приобрел настолько широкий размах, что достиг самых различных слоев народа, даже женщин и рабов. Цицерон отметил (De finibus, 2, 49), что он коснулся и варваров.

Самым выдающимся из римских последователей Эпикура считается поэт Лукреций. В его поэме «О природе вещей» наиболее полно изложено учение Эпикура. Никто, кроме него, так ясно не описал освобождение, которое находит душа в атомистическом учении. Никто, кроме него, не воспел с таким энтузиазмом сладострастие знания, доверие к философии, очарование перед мудростью Эпикура, представленного как пророк спасения. Поэма Лукреция – это замечательный отклик на проповедь мудреца, для которого высокомерная доктрина интеллектуала не заслонила самых братских чувств и человеческих достоинств. <113>

Древняя Стоя

Стоицизм, философская школа, названная так по «пестрому» портику (Stoa Poikile) в Афинах, где она была основана Зеноном и где собирались его ученики, родился из той же потребности в мире и определенности в один из самых смутных периодов греческой истории.

Зенон, семит из Китиона на Кипре, был торговцем, посвятившим себя философии. Успех в Афинах у него был огромен, и Антигон напрасно старался приблизить его к македонскому двору, а демос после его смерти почтил Зенона золотой короной. Школа, которую он создал и главой которой был с 322 по 264 г., после него (до 232 г. до н. э.) находилась в руках Клеанфа из Асса (город в Троаде), а затем (до 204 г. до н. э.) Хрисиппа из Сол. Зенон, Клеанф, Хрисипп и их ученики систематизировали учение, и период их деятельности (III -II вв. до и. э.) принято называть Древней Стоей.

Стоицизм этого времени основывался на широком видении мира, в котором ведущее место занимала логика, опиравшаяся на физику (натурфилософию). Великолепный порядок мира доказывает, что он управляем разумом. Этот разум, бог, имманентен миру, он растворен в материи. Он есть огонь – огонь одухотворяющий и творящий, проникающий в материю и придающий ей все чувственные качества; в чистом виде он существует в сфере, ограничивающей космос. По истечении «большого года», длящегося 10 тысяч лет, он полностью поглощает мир и обновляет его в мировом пожаре (экпиросис).

Мир приводится в движение иерархией божеств, начиная с Зевса, отождествляемого с огнем, и кончая демонами и гениями, через астральных богов, которые Греция позаимствовала у Востока.

В мире, полностью определенном физическими законами, человеку остается следовать только одному правилу: жить в соответствии с природой, подчиняться мировому порядку, хотеть того, что хочет божество, и таким образом сливаться с ним. Это согласие должно быть радостным и отличаться снисходительностью к миру. Оно возможно благодаря разумной части души (Нус), которая сама является огнем. Душа позволяет тому, кто добивается согласия с миром, сохранить свою индивидуальность до мирового пожара, тогда как души всех остальных исчезают после смерти. <114>

В практическом смысле главное в учении стоиков заключается в различии «того, что зависит от нас», и «того, что от нас не зависит». Ко второй группе относится все, что связано со страстями, от чего необходимо научиться отказываться путем долгой аскезы, цель которой–владение собой, апатия (отсутствие страсти). От нас зависит именно воля, что делает мудреца равным богу. Жесткая, но вдохновляющая мораль, которая делает человека независимым от обстоятельств и, в частности, от своего социального положения, и проповедует что-то вроде «уравнительного социализма» .

П. Пети назвал стоицизм «философией метеков». И действительно, как и ее основатель, многие мыслители школы происходили с Востока, были уроженцами Малой Азии или даже древних семитских стран (Диоген из Селевкии-на-Тигре, прозванный Диогеном Вавилонским, Аполлодор из Селевкии). Влияние умозрительных построений Азии просматривается, в частности, в концепции единого вездесущего бога, управляющего миром своей мудростью и направляющего человека провидением. «Бог стоиков,– писал Е. Брейе, – не олимпиец и не Дионис. Этот бог живет вместе с людьми и с разумными существами. Его могущество проникает всюду, и ни одна деталь, как бы мала она ни была, не ускользает от его провидения... Именно в этом семитская идея всемогущего бога, управляющего судьбами людей и вещей, сильно отличается от эллинистической концепции». Но стоицизм не имел бы такого успеха в Греции, если бы у него не было глубоких корней в греческой мысли IV в. до н. э., а именно киников и Платона, первого учителя морального аскетизма.

Средняя Стоя

Во II в. до н. э. стоицизм преображается, особенно в результате серьезной критики Карнеада. Среди его самых знаменитых представителей – Диоген, уроженец Селевкии-на-Тигре, один из афинских послов в Риме в 155 г. до п. э., бывший у истоков успеха, который имел стоицизм в Риме; его ученик Кратет из Малла, обосновавшийся в Пергаме; Блоссий Кумский, учитель Тиберия Гракха.

Во второй половине II –начале I в. до н. э. два новых мыслителя становятся во главе Средней Стои: Панетий <115> с Родоса (180–110) и Посидоний из Апамеи-на-Оронте (135–51). Очень непохожие один на другого, они тем не менее сходны в своем интересе к платонизму и во взгляде на связи между созерцанием и действием, что сделало их основателями философии действия.

Начиная с 146 г. до н. э. Панетий более пятнадцати лет жил в Риме, где сблизился с кружком Сципионов. Он сопровождал Эмилиана в его путешествиях и оставил множество учеников, среди которых можно назвать племянника Сципиона Квинта Элия Туберона, Луция Муция Сцеволу, Луция Элия Стилона. Отозванный в Афины, он там до самой смерти был сколархом (129–110).

Панетий – новатор, отвергавший ряд наиболее ярких идей Древней Стои: ориентализированную теологию, пожар, мировую симпатию. Согласно ему, человек двойствен благодаря своим звериным инстинктам и главным стремлениям; «жить в соответствии с природой» – значит ставить эти стремления над инстинктами. Как моралист, он много размышлял над добродетелями, отказываясь от большинства пародоксов стоиков. Вполне понятно то глубокое влияние, которое оказал этот гуманист на многие умы, влияние, длившееся довольно долго, поскольку под него подпал и Цицерон.

Посидоний, учившийся у Панетия в Афинах, основал на Родосе школу стоиков, получил там гражданство и выполнял магистратуры. Он был отправлен послом в Рим с целью получения помощи для борьбы с Митридатом. Там Посидоний сблизился с Помпеем, впоследствии неоднократно посещавшим его на Родосе, и учителем Цицерона. Будучи неутомимым путешественником, философ объездил Испанию и Галлию, о которых оставил ценные записи.

Как и Аристотель, Посидоний был чрезвычайно разносторонним ученым, накопившим массу сведений по различным областям науки. Он первый объяснил причину приливов и сконструировал планетарий, которым восхищался Цицерон. Как историк, он продолжил повествование Полибия от 145 г. до н. э., доведя его до 86 г. до н. э. Очень способный математик, Посидоний пытался доказать, что геометрия – это часть физики. Всеобъемлющий ум ученого пытался синтезировать все науки под углом зрения стоицизма.

Труды Посидония настолько плохо сохранились, что его интерпретировали в самых различных направлениях. Ему приписывали мистическую эсхатологию, которую он <116> якобы позаимствовал у неопифагорейцев. Синтез стоицизма и пифагореизма, который он якобы выработал, пытались найти и в «Сне Сципиона» Цицерона, и в эсхатологических мифах шестой книги «Энеиды», и в трактатах Плутарха «О лице, которое мы видим на Луне». Эта теория не подтверждается сохранившимися фрагментами. Правильнее искать глубину его мыслей в мировой симпатии, столь дорогой ранним стоикам. Мировая симпатия позволяла ему допускать влияние звезд на земной феномен приливов и признавать за пророчеством исключительное влияние. По этим двум пунктам он полностью разошелся с Панетием и предвосхитил тех, кто в последующие века будет проповедовать единство Космоса.

Эволюция, пройденная Средней Стоей, – лучший признак жизнеспособности учения, этика которого представляла собой, очевидно, одно из прекраснейших созданий человеческого разума в античную эпоху. И не надо удивляться тому, что ею вдохновлялись такие великие личности, как спартанский царь Клеомен и Тиберий Гракх. Влияние стоической этики в Риме было значительным уже в республиканский период, так как она побуждала к действию и оправдывала политику традиционной аристократии. Последние столпы республики Марк Брут и Катон Утический были среди самых знаменитых ее сторонников. Новая Стоя в эпоху Империи дала элите духовную опору. Она помогала умирать жертвам тиранов, таким, как Сенека. Во II в. н. э., исповедуемая и рабом Эпиктетом, и императором Марком Аврелием, она становится чем-то вроде государственной философии. Стоическая этика вдохновляла филантропические порывы наиболее мудрых правителей и показывала идеал душам избранных, испытывавших отвращение к царившей вокруг коррупции и не желавших поддаваться фальшивым удобствам различных восточных мистических культов.

Новый тип человека – мудрец

Для этого смутного периода характерно то, что самые крупные философы пытаются создать теорию счастья. Но счастье возможно лишь при безразличии души, которая через аскезу отрывается от суеты мира. Ситуация здесь такая же, как во времена кризиса III и V вв. н. э., когда мистический порыв неоплатонизма сулил посвященному <117> приобщение к блаженству ухода от действительности.

Таким образом, вырисовывался новый идеал. Героя древнейших времен, гражданина классической эпохи сменил мудрец. В этой концепции есть элемент смирения, бегство от действительности, которую необходимо покорять, ибо переносить ее невозможно; однако сколько величия, сколько благородства в этом взлете, дававшем так много власти душе! Спасение, которого искали религии, достигается в борьбе. Эллинизм окончательно склоняется к индивидуализму, так как только сознание противостоит судьбе, хотя и не оставляет надежды на преобразование общественных отношений, в частности с помощью стоиков, великих советников правителей. В этом филантропическом, в буквальном смысле слова, порыве мыслители эллинистической эпохи не забывали, что все люди братья.

Конечное сходство атараксии и апатии, достигнутое в корне противоположными путями, не может не поражать историка. Мы уже отмечали похожесть этих состояний безмятежного спокойствия с нирваной индийской философии. Это, очевидно, больше, чем случайное совпадение: не без причины один и тот же тип мудрости расцветает и в Восточном Средиземноморье, и на Индо-Гангской равнине, в районах, между которыми продолжали устанавливаться плодотворные контакты.

Наука в эллинистическое время становится полностью независимой от философии. Возобладала тенденция к образованию отдельных научных дисциплин, и больше уже ни один ученый не мог, как Аристотель, охватить почти весь объем знаний человечества.

Среди благоприятных условий, объяснявших значительное развитие науки, нужно назвать меценатство, создававшее настоящие исследовательские институты, такие, например, как Мусей в Александрии с его анатомическими театрами, обсерваториями, зоопарками и ботаническими садами. Расширение границ знакомого мира также играло свою роль – и не только в познании ойкумены, но и в математической географии: данные о протяженности Египта позволяли измерить земной меридиан. <118>

Математические исследования

Математика сохранила свое первенство среди наук, ее прогресс несомненен. При этом она все более и более служила познанию мира.

Евклид, приглашенный в Александрию Птолемеем I Сотером, составил там около 300 г. до н. э. 15 книг своих «Начал». Он систематизировал все сделанные до него исследования, к которым добавил и свои собственные (в частности, дал определение пятого постулата , сохранившего его имя). Евклид пользуется систематическим подходом, переходя от простого к сложному через долгую череду доказательств, базирующихся на основополагающих принципах. Историческое значение труда Евклида не следует недооценивать, ибо он представлял собой основу всех человеческих знаний в этой области до недавнего открытия новой математики.

Аполлоний из Перг (262–200) около 200 г. до п. э. преподавал в Александрии и Пергаме и заслужил прозвище «великого геометра». Его работы касаются в основном определения значения числа «пи» и конических сечений, которым он первый дал рациональное определение.

Архимед Сиракузский (287–212) также интересуется математикой, и в частности числом «пи» (величину которого он определил как 3,1416), сферой, доказав, что ее объем равен трети объема описанного цилиндра, цилиндром и коническими сечениями; он является основателем рациональной механики и гидростатики. Но наряду с этой великолепной теоретической работой Архимед проявляет свой гений в области практической механики, изобретая рычаг, механические игрушки, осадные машины; его имя звучит в названии винта, приспособленного в Египте для нужд искусственного орошения. Всем этим он демонстрирует новую склонность к изобретательству, проявившуюся в Александрии у целой плеяды замечательных инженеров, один из которых, Сострат Книдский, был архитектором Александрийского маяка.

Прогресс в области математики используется и в астрономии. Расширение пределов известного мира пробудило интерес к земле, ее форме, месту во вселенной, движению. Эратосфен из Кирены (библиотекарь в Александрии при Птолемее Эвергете) создал научную географию. Он вычислил длину земного меридиана довольно простым способом. Сиена и Александрия находятся примерно <119> на одном меридиане, в день летнего солнцестояния в Сиене, расположенной на тропике, солнечные лучи падают отвесно, тогда как в Александрии они образуют с вертикалью угол в 7°. Зная расстояние между обоими городами, он вычислил длину меридиана – 252 000 стадий (39 690 километров), результат, точность которого восхищает. Он также составил карты земной поверхности с долготами и широтами; приняв Родос за центр своих координат, он вычислил долготы по разнице во времени, а широты – по отклонению солнца от вертикали в день солнцестояния.

Эратосфен также создал научную хронологию, установив даты со времени взятия Трои до смерти Александра.

Аристарх Самосский (начало III в. до н. э.) определил размеры Солнца и Луны и расстояние к ним от Земли. Но по-настоящему прославился он тем, что отстаивал теорию неподвижности Солнца и вращения Земли вокруг него. Хотя он и предусматривал для Земли, Луны и других планет круговые орбиты (греческая философия рассматривает окружность как единственную совершенную кривую), его можно считать первым предшественником Коперника (гелиоцентрическая теория была развита Селевком из Вавилона).

Эта гипотеза произвела настоящий скандал, и самый великий из ее приверженцев Гиппарх Никейский умудрился «сохранить видимость» и улучшить геоцентрическую систему, усовершенствовав теорию эксцентриков и эпициклов.

Сущность последней, очень сложной теории состоит в том, что звезды вращаются не собственно вокруг Земли, а вокруг некоей точки, которая, в свою очередь, вращается вокруг Земли, – это позволяло объяснить видимую нерегулярность в движении планет, их остановки, обратное движение. Одаренный наблюдатель, он в своей обсерватории на Родосе составляет карту небесного свода, на которой отмечает более 800 неподвижных звезд, и, сравнив свои результаты с результатами халдеев, открывает прецессию равноденствий. Он вычисляет с большой точностью наклонение эклиптики, расстояние до Луны (с ошибкой менее 5%), продолжительность солнечного года (365 дней 5 часов 55 минут – правильный результат – 48 минут). В то же время он закладывает основы тригонометрии, в частности разделив окружность на 360°, подразделенных, в свою очередь, на минуты и секунды. <120>

Посидоний Апамейский, великий философ-стоик, также имел склонность к научным исследованиям. Он интересовался измерениями (длиной меридиана, толщиной атмосферного слоя, расстоянием до звезд) и высказал идею, что приливы вызываются лунным притяжением.

Биология и медицина

Науки о живых организмах в эпоху эллинизма расцвели не менее пышно, обязанные этим страсти к точным наблюдениям, унаследованной от Аристотеля, а также достижениям медицины. Александрия является местопребыванием самой знаменитой школы естественных знаний. Именно здесь начали препарировать трупы: практика мумифицирования, как это ни парадоксально, сделала почитание человеческих останков менее всеобъемлющим, чем в Греции. Но Кос, родина Гиппократа, издавна известный своим Асклепиейоном, сохраняет былую славу, так же как и Книд . В основном во всех святилищах Асклепия (в частности, в Эпидавре и Пергаме) на смену чудесам наступало выздоровление пациентов вследствие лечения.

Наиболее прославлены имена двух современников, родившихся в конце IV в. до н. э. Герофил из Халкедона был одним из пионеров в анатомии. Он открыл нервную систему и объяснил общие принципы ее функционирования, раскрыл роль спинного и головного мозга, изучил глаз и зрительный нерв, разработал диагностику по пульсу. Эрасистрат из Кеоса был подлинным основателем физиологии. Он специализировался в изучении кровообращения, интуитивно открыл роль капиллярных сосудов. Несмотря на то что Эрасистрат считал, что в артериях содержится воздух и только по венам проходит кровь, ею открытия останутся непревзойденными вплоть до Гарвея.

Врач остался одним из самых благородных социальных типов греческого мира. Почти не испытывая влияния Востока, он практиковал светскую, научную медицину, истоком которой были великие философские системы Греции. Его деятельность представляла собой нечто гораздо большее, чем просто механика врачевания: он обладал моральным авторитетом, от него ждали и психологической помощи. При царском дворе, в частности при <121> дворе Птолемеев, у врачей был ни с чем не сравнимый престиж.

У науки эллинистической поры были границы, о которых нельзя не упомянуть. Несмотря на то что математика проникала в новые области, еще не существовало связанной системы обозначения чисел. Единицы, десятки, сотни продолжали обозначать буквами греческого алфавита. Это была система, удовлетворявшая требованиям торговли, но не науки. Только Диофант в III в. п. э. обозначил самые элементарные начала алгебры. Кроме того, отсутствие инструментов наблюдения очень сказывалось на развитии естественных наук. Тем не менее успехи эпохи эллинизма поражают. «Тот, кто понимает Архимеда и Аполлония,– говорил Лейбниц,– меньше восхищается современными учеными». Этот расцвет был тем более замечателен, что знаменовал собой конец античной науки. Римляне в этой области так никогда и не смогли сравняться с греками, и человечество вплоть до открытий эпохи Возрождения будет жить за счет научного капитала, накопленного в Александрии, на Родосе и в Пергаме.

Если философия и наука увлекают нас в «безмятежные храмы», доступ в которые открыт только посвященным, то искусство возвращает нас в повседневность. Действительно, ни одна эпоха не была столь требовательной к художникам в искусстве украшения обыденной жизни. Объем художественной продукции был колоссальным. Велось лихорадочное строительство. Благодаря раскопкам открыты тысячи статуй и статуэток, предназначенных для декора зданий. Никогда прежде не трудилось столько архитекторов, скульпторов, художников. Это происходило потому, что, во-первых, эллинистический мир процветал и правители считали своим долгом окружать себя людьми, способными прославить их столицы и дворцы; во-вторых, потому, что многочисленная и богатая «буржуазия» покровительствовала искусству и литературе и в ее среде традиции «эвергетов» («благодетелей») получали столь же широкое развитие, что и при дворе.

Искусство приобрело более светский характер, так как самыми крупными заказчиками были цари и богатые слои городов. При этом, конечно, религиозная <122> архитектура и скульптура не исчезли: ведь греческий полис не мог обходиться без святилища. Но, за редким исключением, истинная вера в богов здесь ни при чем. Храмы почти никогда не обновлялись, строили их, используя традиционные образцы. В скульптуре боги изображались как люди, и жанровые сцены часто заменяли религиозные рельефы. К тому же возводилось очень много гражданских зданий, они строились в прекрасных, рационально спланированных городах. Дворцы и частные дома соперничали в роскоши и удобстве.

Влияние Востока почти не чувствовалось. Искусство коренного населения пришло в упадок, не дало ничего нового и приобрело тенденцию следовать греческим образцам. Эллинизм царил везде, и, несмотря на явные различия между школами, этот процесс можно охарактеризовать как выработку единого художественного языка.

Жилища богов и людей

В религиозной архитектуре, жанре, которому отдавало предпочтение искусство классической эпохи, было мало нового. Работы на афинском Олимпейоне, заброшенные после падения Писистратидов, возобновились благодаря субсидиям Антиоха IV, но они велись со значительными изменениями: здесь впервые в большом храме был применен коринфский ордер. Однако работы вновь прервались, и строительство колоссального здания будет завершено только при Адриане.

Много новых храмов строилось по традиционным нормам. Дорический ордер использовался все меньше и меньше. Тем не менее в Пергаме мы находим его неплохие образцы (храмы Геры Басилеи и Афины Полии), облегченные под влиянием ионического ордера: более легкие колонны, более многочисленные метопы и триглифы (три метопы между колоннами вместо двух), упрощенный, без опистодома план.

Ионический ордер приобрел наибольшее распространение, в частности, в Анатолии, где архитекторы старались находить математические соответствия между различными элементами в традициях Пифея (архитектор IV в. до н. э., построивший храм Афины Полии в Приене). Задуманный при Александре, но законченный только во II в. до н. э., он был воплощением канона пропорций, которому Пифей посвятил книгу. В этом храме все элементы <123> кратны стороне цоколя, несущего колонны перистиля). В начале II в. до н. э. Гермоген, автор трактата о пропорциях, возводит храм Диониса на Теосе и храм Артемиды Левкофриены в Магнесии на реке Меандр. (Левкофриена – букв, «белобровая».) Этот храм Артемиды (31 x 58 метров) покоился на высоком основании из 7 ступеней (в классическом храме их только три). Он был окружен двумя рядами колонн.

Продолжалась начатая в IV в. до н. э. реконструкция крупных ионических храмов Анатолии (Артемиды в Эфесе и Кибелы в Сардах). Единственное сооружение, заложенное в начале III в. до н. э., выбивается из общего ряда – это Дидимейон (оракульный храм Аполлона в Дидимах около Милета), наконец перестроенный после пожара в начале V в. до н. э. Это гигантское здание (116 x 52 метра), окруженное перистасисом из двух рядов колонн по длинным сторонам и из трех по фасаду (всего 120 колонн), представляло собой настоящий мраморный лес в традициях величественных построек анатолийской архаики. У него очень любопытный план: за пронаосом из 12 колонн следует притвор, служивший залом для оракулов, сообщавшийся с ним только балконом, откуда, возможно, провозглашали пророчества. В широкий центральный двор, расположенный на 5 метров ниже уровня пронаоса, доступ с одной стороны – из притвора по большой монументальной лестнице, с другой стороны – из пронаоса по двум туннелям, проходившим с двух сторон лестницы. Этот двор под открытым небом соответствовал наосу канонического храма, но размеры (или, может быть, религиозные мотивы) помешали его перекрытию. В глубине двора находился маленький ионический храм простиль; тетрастиль расположен рядом со священным источником, с которым связан оракул. В нем хранилась архаическая статуя Аполлона Канаха, которая была похищена Ксерксом и возвращена из Экбатаны Селевком. Трудно вообразить причины, вызвавшие постройку столь оригинального храма: нужды культа или необходимость обновления? Украшения сделаны в ионической традиции с подавляющей роскошью.

Тяга к колоссальному, которая часто отличает постройки эллинистического периода, обнаруживается в строительстве монументальных алтарей – алтаря Гиерона II в Сиракузах длиной в одну стадию; большого алтаря Зевса и Афины на акрополе в Пергаме (размеры цоколя 36 x 34 x 5,6 метра), известного в основном благодаря <124> своему скульптурному убранству; алтаря Афины в Приене (13 x 7 метров), который испытал влияние пергамского алтаря.

К этим постройкам, возведенным в соответствии с греческими традициями, добавились местные храмы, которые властители строили или реставрировали, желая завоевать симпатии жречества и народных масс. Особенно известны египетские храмы, где местная религия получала значительную поддержку. Назовем храмы, построенные Птолемеями: в Филе – храм Исиды (Птолемей II); в Эдфу – храм Хора (Птолемей III, закончен в I в. до н. э.); в Эсне – храм Хнума-Ра (Птолемей VI); в Ком-Омбо – храм бога-крокодила Себека (Птолемей VI); в Ком-Омбо – храм бога-сокола Гарвериса (Птолемей VI); в Дендере – храм Хатхор (последние Птолемеи).

План постройки остается чисто египетским: пилоны, двор с портиком, пронаос, зал гипостиля, святилище, окруженные приделами. Но и здесь начинает проявляться организующая тенденция: каждую часть заключают в свою ограду, и в результате храмовой комплекс представляет собой ряд огороженных территорий, одна в другой. Можно отметить поиск более тщательных пропорций и чистоты линий. Появляется и вскоре становится единственным новый ордер – композитный, очевидно происходящий от коринфского; растительные орнаменты располагаются уже ярусами. В целом нельзя отрицать, что греческая архитектура оказала определенное влияние на эти пышные постройки.

Развитие архитектуры гораздо ярче проявилось в строительстве жилищ, которые стали просторнее, пышнее, удобнее. Изменения в этой области, начавшиеся в IV в. до н. э., углубились. Теперь человек, превратившийся из гражданина полиса в частное лицо, уже не проводит свое время в обсуждениях на агоре и в народном собрании, а начинает все больше и больше интересоваться своим домом.

Конечно, продолжали существовать и многочисленные трущобы. В Александрии, например, бедняки теснились в многоэтажных (как минимум в четыре этажа) доходных домах, предшественниках инсул императорского Рима. Так или иначе, появление зажиточной «буржуазии» ведет за собой усиление строительства, как об этом свидетельствуют раскопки в Приене и особенно на Делосе. Эти раскопки дополняют друг друга, так как архитектура <125> жилых зданий гораздо богаче на Делосе, чем в Приене. Некоторые письменные свидетельства также позволяют представить себе характер жилищ: согласно архиву Зенона, вилла гиподиойкета Диотима на дарственной земле Фаюма была сделана из местного материала (высушенного на солнце кирпича), но расписана художниками из Александрии.

В Приене большой зал с вестибюлем, украшенным колоннами, валы поменьше и портик группируются вокруг двора. По обеим сторонам главных улиц оставлены участки земли, поделенные между отдельными магазинчиками.

На острове Аполлона, ставшего теперь одним из крупнейших центров средиземноморской торговли, раскопки раскрыли как небольшие, пристроенные один к другому дома, так и великолепные жилища, занимающие целый квартал. Последние особенно многочисленны в районе театра. В них за единственным входом открывается вестибюль. Дом располагается вокруг центрального дворика, чаще всего окруженного перистилем (северный фасад портика может быть более высоким, в таком случае он называется родосским), куда входят гостиные (в частности, ойкос *) и жилые комнаты. В центре – покрытая мозаикой цистерна для сбора воды, как нигде необходимой на этом безводном острове. План дома неоригинален и является как бы продолжением уже существовавших, новое – лишь обилие и пышность декора. В главных комнатах пол покрыт высокохудожественными многоцветными мозаиками, самая замечательная из которых – «Дионис, потрясающий тирсом». Стены оштукатурены, и яркая окраска обрамляет поясные карнизы с изображенными на них сценами. Статуи и статуэтки оживляют двор и жилые комнаты, как, например, в «доме Гермеса», величественном здании в несколько этажей с двумя, расположенными друг над другом перистилями. В нем архитектурное убранство, как было задумано, зависит от скульптурного. Мраморные столы и кресла гармонично украшают интерьер. Становится понятным, почему италийским купцам, обосновавшимся на Делосе, нравилось жить в этих уютных и в то же время просторных, полных воздуха домах и почему вскоре похожие дома, где перистиль повторяет древний атриум, начинают строить сначала в Кампании, а затем в Риме. <125>

Рассчитанный успех: город

При рассмотрении городского ансамбля мы также наблюдаем явный прогресс. Очень редко развитие города происходило само по себе; по-видимому, так было на Делосе, где дома нагромождены один на другой самым удивительным образом. Планомерное градостроительство в эпоху эллинизма стало правилом, причем неважно, застраивалось ли, как в Милете или Пирее, давно очерченное городское пространство, или создавался город на пустом месте, как в новых агломерациях. Города, возникавшие в то время по всему Востоку, строились чаще всего по Гипподамовой системе (что было характерно для маленьких городов, таких, как Филадельфия в Фаюме). Александрия и Антиохия представляют собой великолепные примеры реализации этой системы, отвечающей законам как эстетики, так и удобства. Пергам же со своим очень высоким акрополем давал архитекторам Атталидов возможность проявить себя совершенно иначе в постройке города, которая длилась больше века (наиболее активно при Аттале I Сотере и Эвмене II Сотере). Пергам представляет собой как бы соединение трех городов (каждый со своим храмом), расположенных один над другим, цепляющихся за террасы, соединенные извилистой дорогой и гигантскими лестницами, как будто необычайные театральные декорации, подвешенные к крутому склону холма, господствующего над равниной.

Так или иначе, сделанные ли по Гипподамовой системе или нет, планы эллинистических городов свидетельствуют о большей тонкости замысла, чем это может показаться на первый взгляд. Приспособление к окружающему пейзажу (из которого Пергам черпает свою могучую красоту) столь же обязательный закон и для равнинных городов, таких, как Александрия. В Александрии все располагается вокруг порта: в этом тесном союзе воды и построек художники и мозаисты неустанно будут черпать вдохновение.

Эллинистические города отнюдь не были монотонными, как можно было бы думать о городах с продуманной планировкой. И если в них уже не присутствовала хаотическая свобода старых времен, зато были великолепные здания, удивлявшие и потрясавшие своим величием и красотой. Над Александрией возвышается Маяк, одно из семи чудес света, построенный в форме параллелепипеда, восьмиугольника и цилиндра, поставленных один <127> на другой. В городе были также воздвигнуты палатка-павильон Птолемея Филадельфа и таламег (дом-корабль) Птолемея Филопатора. Пергам демонстрирует огромный алтарь Зевса и Афины, уникальный как по размерам, так и по красоте жертвенник, достойный величайшего из богов и его любимой дочери. В конце эллинистического периода улицы, в частности в Сирии и Анатолии, строились уже более широкими и с колоннадами.

Градостроители, планировавшие эти пространства, организованные в камне, всегда стремились воплотить в них и математический расчет, и театральную фантазию, но при этом не забывали практические нужды. Так, по надписям нам известен ряд предписаний городских властей, регламентирующих ширину улиц или расстояние между домами. Вода, подводившаяся по акведукам, распределялась, не играя тем не менее такой важной роли, как позже в римских городах. Была организована специальная служба для удаления отбросов.

Особое развитие в эпоху эллинизма получило строительство общественных зданий. Залы заседаний совета чаще всего повторяли план мегалопольского терсилиона (зал собраний Десяти тысяч, построенный в IV в. до п. э. для Аркадского союза). Лучший пример таких залов – булевтерий Приены (начало II в. до н. э.). Квадратный в плане, он выходит па большой портик агоры; с трех сторон вокруг алтаря в нем амфитеатром устроены сиденья; колонны, расположенные по диагоналям, поддерживают выступающие балки. Та же строгость и в несколько более поздних булевтериях Милета и Ассоса.

Ослабление политической жизни объясняет то, что самые прекрасные здания предназначены были для удовольствия и удобства жителей. Особую склонность архитекторы проявляли к портикам, которые придавали монументальность городскому ансамблю, укрывали от солнца и дождя как бездельника, так и философа. Римляне быстро позаимствуют этот тип конструкции, внеся в него некоторые изменения.

Портик часто использовался изолированно, чтобы придать святилищу более грандиозное обрамление (портик Антигона Гоната и Филиппа V на Делосе) или чтобы подчеркнуть ранее существовавший городской пейзаж (портик Эвмена у южного подножия афинского Акрополя, ведущий к храмам Асклепия и Диониса). Чаще всего он возводился по краям агоры и служил для ограничения и упорядочения застройки. Агора, являвшаяся до <128> сих пор просто рыночной площадью, отныне по примеру Милета становится прямоугольной, ограниченной портиком. На Делосе существовало несколько агор около порта, где была сконцентрирована жизнь торгового острова. В Коринфе, Фасосе, Магнесии-на-Меандре имелись свои агоры, обширные и гармоничные. Афинская агора, самая замечательная из них, была окружена тремя новыми портиками – Средним, Южным и Восточным (последний -дар Аттала II).

Более гуманная цивилизация множила общественные здания, служившие развлечению. Повсюду на склонах холмов возникали каменные театры. Из эллинистических театров наиболее значительны театры в Дельфах, Додоне, Оропе, на Делосе в Греции, в Приене и Пергаме в Анатолии, в Сиракузах (перестроен Гиероном II) и в Эгесте на Сицилии. Математические исследования исправили оптические иллюзии, превратив театры в научно выстроенные композиции, гармонично вписанные в ландшафт. Значительные модификации, внесенные в их план, позволили сделать настоящие, постоянно действующие сцены. Раньше актеры располагались на деревянном возвышении перед проскением, игравшим роль задника, теперь они поднимались на проскений. Это изменение особенно было заметно в театре Приены (его можно отнести к 150 г. до н. э.).

Гимнасии, палестры *, стадионы свидетельствуют о повсеместной (даже в маленьких городах) любви к физическим упражнениям – основе свободного воспитания. Гимнасии, где регулярно собиралась молодежь, становился также университетским центром города. Учителя в гимнасии преподавали литературу, науки, философию, музыку, здесь же выступали приезжие декламаторы. Эта функция была зафиксирована в надписях начиная с III в. до н. э., и на протяжении всего этого века в Афинах грамматики, риторы или софисты обыкновенно назначали встречи в гимнасии. Новым нуждам отвечали новые помещения – комнаты для занятий (акротерии) и библиотеки; вокруг них разбивались сады для прогулок философов. Чтобы насладиться беседой, в эти святилища <129> тела и духа, находившиеся под особым покровительством бога Гермеса и любимого греческого героя Геракла, приходила не только молодежь, но и взрослые. Гимнасии все более и более вписывались в городской ансамбль, и если раньше их строили за пределами города, то теперь они часто соседствовали с агорой.

Развитие крупной торговли влияло на характер новых строений, с которыми мы хорошо знакомы благодаря раскопкам на Делосе. С III в. до н. э. был возведен большой гипостиль по плану (несомненно, восточного происхождения), уже известному грекам (телестерион в Элевсине и терсилион в Мегалополе). Лучше всего его сравнить с торговой биржей (зал с пятью рядами колонн по девять в каждом ряду, дорических с внешней стороны, ионических – с внутренней. Балки, не скрытые потолком; в центре помещения – световое отверстие). Кроме того, братства иностранных торговцев устраивали там в конце II в. до н. э. обширные склады с пышными парадными комнатами и маленькими храмами; их можно назвать настоящими «караван-сараями». Коллегия почитателей Посейдона из Берита владела там особенно роскошным зданием рядом со священным озером. В нем были открыты замечательные статуи (группа Афродиты, Пана и Эрота). Италийские купцы имели свою агору, окруженную лавками и конторами, – прообраз «площади корпораций» Остии императорского времени.

Ничто так ярко не свидетельствует о процветании греческого мира и о досуге его жителей, как эти гармоничные города, где все дышало порядком и красотой – па агоре, в театре, в палестре и даже в самых утилитарных постройках. И надо ли добавлять, что города украшались огромным, поражавшим воображение количеством произведений искусства. Когда Филипп V взял Терм, центр Этолийского союза (но весьма скромный город), Полибий насчитал в нем 2000 статуй! Как и в предыдущие эпохи, грек не представлял себе архитектурных сооружений без скульптурного убранства.

Патетика и реализм в скульптуре

В истории мало можно назвать периодов, когда бы так любили статуи и барельефы, как их любили в эллинистическую эпоху. Конечно, не все они были высокого качества: увеличение спроса неизбежно сопровождается некоторой <130> деградацией искусства. Тем не менее скульптура осталась живым искусством, которое не ограничилось продолжением старых традиций и неустанным копированием шедевров классической эпохи. Она создавала оригинальные произведения в новых художественных центрах, пришедших па смену традиционным (в частности, Афинам, потерявшим свои позиции во многих областях).

В самом искусстве, судя по всему, торжествовали две тенденции, заимствованные у поздней классики. С одной стороны, во всех изображениях присутствовала патетика; скульптура, кажется, заняла место трагедии, чтобы внушать душам ужас и жалость. Скульпторы любили кровавые сцены, источниками которых были как страшные кары из мифов, так и современная история. Тела свивались в конвульсиях, лица, искаженные страданием, выражали проклятие человеческого существования. Этот яростный романтизм появился в Пергаме, а также на Родосе и продолжал традиции искусства Скопаса, крайности которого еще более обострились.

С другой стороны, художники проявляли ту же остроту наблюдательности, что биологи и поэты этой же эпохи. Реалистический подход усилился прежде всего в портрете, жанре, особенно распространившемся с развитием индивидуализма и культа царей. Реалистический подход проявился в интересе скорее к натуралистическому, чем реалистическому, к самому обычному. Ярчайший пример – «Пьяная старуха» (шедевр Мирона из Фив): дряхлая пьяница с иссохшей грудью, держащая в руке кубок, или «Рыбак» – несчастный, с жалким лицом и торчащими ребрами человек. Скульпторы больше не пренебрегали такими категориями, как детство, старость, физические уродства, бедность – все, что обходило классическое искусство, проникнутое стремлением к идеальной красоте. Появился стиль, напоминавший барокко, в частности в мелкой, комнатной пластике или рельефах, называемых «живописными» (их слишком быстро определили как «александрийские», но они были распространены и на территории Азии).

Традиции греческой скульптуры

В скульптуре самой Греции в эпоху эллинизма нововведений почти не было, здесь удовлетворялись разработкой многовековых скульптурных традиций, богатых многочисленными шедеврами. <131>

Скульпторы чаще всего подражали великим мастерам поздней классики, не всегда понимая их идеи. Охотно разрабатывались темы, близкие искусству Праксителя и его сыновей, способствовавших сохранению наследия великого мастера. Это прелестные юноши, вяло облокотившиеся на опору, бесчисленные повторения сатиров с флейтами, эроты, юные, прекрасные женщины. Черты, наиболее характерные для мастера, утрируются: мягкость полутонов с едва уловимыми переходами (сфуматто), проработка лица, особенная тщательность в передаче волос. Столь продолжительный успех Праксителя не случаен. Его чарующее искусство, духовную ценность которого все больше и больше забывают, соответствовало стремлению к изящному, столь распространенному во всем эллинистическом мире. Не случайно было отмечено, что Сатир близок некоторым образам идиллий Феокрита.

Мастеру «печального» реализма Скопасу, прежде чем он нашел в скульпторах Пергама своих прямых наследников, широко подражали в самой Греции. В доказательство можно привести многочисленных «умирающих Александров» с патетическим выражением лица, взглядом, устремленным вверх, будто в экстазе,– все это напоминает головы с фронтонов храма в Тегее. Неизвестный автор «Ники Самофракийской» также был учеником великого паросца, но его стиль более свободен и эклектичен. Изогнувшийся торс, выступающие бедра богини дышат настоящей жизнью, и им как нельзя лучше соответствуют свободные одежды, романтично развеваемые морским ветром. Остается только сожалеть о том, что мы не знаем точно, по случаю какой битвы было создано это произведение: в честь победы Деметрия Полиоркета над Птолемеем при Саламине на Кипре или, что более вероятно, в честь победы Антигона Гоната на Косе?

Лисипп из Сикиона также создал школу. Неизвестный автор «Геракла Фарнезе» сохранил что-то от его манеры, но герой кажется как бы раздавленным своей чудовищной мускулатурой «ярмарочного силача» и уставшим от собственных побед. Самый почитаемый ученик знаменитого сикионца – это Харес из Линда, автор знаменитого «Колосса Родосского», одного из семи чудес света.

Эта грандиозная (высотой 36 метров) статуя Гелиоса, божества-покровителя города, возвышалась у входа в порт Родоса, но вскоре обрушилась при землетрясении. <132>

Постепенно распространялся академизм. Начиная с 150 г. до н. э. неоаттическая школа брала образцы в прошлом, избегая пристального наблюдения за жизнью. Это холодное и чопорное искусство, одержимое яркими успехами скульптуры классической эпохи, подарило миру самые безликие творения, до бесконечности воспроизводя Афину Парфенос и кор Эрехтейона. Оно нашло последователей в Риме, где самым его видным представителем был Паситель (I в. до п. э.), посвятивший пять книг истории скульптуры.

Изображение страсти в скульптуре азиатских школ

Но эллинистическая скульптура не ограничилась этим традиционным, быстро закосневшим искусством. В Азии и в Александрии появились великие произведения, вдохновленные духом нового.

Азия вновь пребывала в брожении. Из всех многочисленных новаторских мастерских самые значительные находились в Пергаме. Атталиды устроили у себя во дворце музей, в котором собрали даже архаические произведения Бупала и Оната, приблизили к себе великолепных мастеров. Именно при дворе Атталидов возникло искусствоведение как новый вид творчества. По заказу Атталидов были созданы некоторые из самых замечательных творений эпохи.

Аттал I возвел на вершине цитадели около святилища Афины большой жертвенник, чтобы отметить свою победу над галатами, кочевыми племенами галлов, которые пришли в Азию и разоряли ее города. Весь ансамбль сейчас восстановить трудно, но к нему можно отнести некоторые известные фрагменты, а именно: «Умирающего гладиатора» из Капитолия и группу «Аррия и Пет» из собрания Людовизи , которая на самом деле изображает умирающего галата и галата, кончающего жизнь самоубийством после убийства своей жены. Для неизвестного скульптора это была прекрасная возможность воспеть славу властителя, продемонстрировав отчаяние побежденных. Лица их выражают ужас поражения и смерти, тела обезображены страшными ранами.

Эвмен II построил большой алтарь Зевса и Афины Никефоры, по основанию которого идет длинный фриз (130 метров) на восточный манер с изображением <133> «Гигантомахии». (Внутри был другой фриз, менее динамичный, более классический по форме, посвященный Телефу – сыну Геракла и мифическому предку династии.) С одной стороны – гиганты, ужасные львиноголовые или змееногие и крылатые чудовища; с другой – олимпийцы, движения которых сдержанны и величественны. Какая мощь, какой порыв в этой яростной схватке, проникнутой романтизмом, напоминающим беспокойное искусство Рюда! Сколько проникающей в душу экспрессии в лицах чудовищ! Какой реализм даже в мельчайших деталях – шкурах чудовищ, чешуе змей – в деталях, заполняющих все пустоты, как будто художник боялся незаполненного пространства! С некоторой ностальгией вспоминается «Гигантомахия» Парфенона, изваянная тремя веками раньше. Неистовый Скопас довел до апогея беспорядок, вихрь страстей, чтобы лучше выразить горькое варварство конфликта, который потряс вселенную до триумфа богов.

Сила этих творений в том, что авторы осмелились наконец выразить ужас и безнадежность перед лицом смерти или варварства. Вкус к мрачному, болезненному, уродливому, к тому, что отвергает человеческий разум и чувство меры, любование всем этим дает право рассматривать названные произведения с точки зрения психоанализа. Цели искусства эпохи эллинизма, вероятно, почти не отличались от задач классического искусства, но конвульсии беспокойной эпохи освободили художника от сдержанности и стеснения: жестока, запятнана кровью победа разума. Мир, познавший ужас и миражи, воплотил себя на высоком акрополе Пергама.

На Родосе также существовала блестящая школа скульпторов, которая следовала азиатскому стилю. Продукция ее разнообразна – от тройной «Гекаты» в архаическом стиле до «Нимфы», очень свободно повторяющей одну из самых «модернистских» скульптур – «Афродиту Дойдале». Подлинным шедевром является группа «Лаокоон» (около 50 г. до н. э.), в которой проявился вкус к патетике, очень напоминающий пергамский, по, может быть, несколько смягченный из-за необходимости показать детей, которые, правда, будут задушены ужасными змеями.

Ту же «анатомию страданий» (Ш. Пикар) мы находим в Тралле в огромной группе «Фарнезский бык» (около 100 г. до п. э.). Скульпторы изобразили очень редкий миф о наказании Дирки двумя сыновьями Антиопы. На <134> вершине скалы юноши готовят казнь Дирки, трепещущее тело которой, привязанное к дикому быку, будет затем брошено в источник. Огромная пирамидальная масса выражает высшую степень взволнованности.

На севере Анатолии работали два великих мастера. Дойдал из Вифинии изваял Афродиту, сидящую на корточках в ванне и поливающую водой свое крепкое тело. Это жанровая сцена, в которой богиня – лишь предлог для демонстрации отважной, виртуозной техники. Боэт из Халкедона дал миру «Мальчика с гусем», вызвав новый интерес к детству.

Сирийская школа осталась более классической. Ее представители любили изображать дородных, с пышными формами натурщиц. Самое характерное произведение этой школы – группа «Афродита, Пан и Эрот», найденная на Делосе в помещении коллегии Посейдониастов из Берита. По словам Ш. Пикара, богиня скорее похожа на смертную толстушку, ее можно бы назвать красоткой с левантийской грацией.

Изящный реализм Александрии

Несмотря на богатство и разнообразие азиатских школ, скульптура птолемеевского Египта легко выдерживала сравнение с ними. Иногда их даже трудно отличить друг от друга. «Галат» из Фаюма очень близок пергамскому «Галату», а дородная александрийская «Афродита» живо напоминает своих сирийских сестер.

Влияние Праксителя чувствуется в Александрии сильнее, чем где бы то ни было. Оно проявляется в основном в бесчисленных женских изображениях, часто имеющих с богиней только общее имя: Афродита Анадиомена («выходящая из воды»), распускающая волосы или завязывающая сандалию, «Афродита целомудренная», кокетливо прикрывающая прелести своего пухлого тела. Одно из самых прекрасных подражаний образцам Праксителя, родом из соседнего с Александрией центра, – «Венера из Кирены» (II в. до п. э.).

Художники увлечены были пристальным наблюдением за действительностью, и мы имеем все основания полагать, что в этом реализме сливаются влияние греческое, восходящее к искусству классики, и влияние египетское, поскольку местные мастера всегда с удовольствием предавались тщательному изучению окружающего <135> мира. Все чаще и чаще забавные ситуации изображались ради них самих, на смену сценам религиозного характера приходили жанровые сцены, где охотно резвятся милые, толстощекие амурчики с лукавыми лицами и самые обычные животные – так же как в эпиграммах «Антологии». Скульпторы любят изображать различные социальные типы, и перед нами проходит жизнь бедняков – моряков, крестьян, рыбаков, шутов – ценные свидетельства для изучения повседневной жизни. Они не обошли своим вниманием и не совсем обычные этнические типы, которые встречались на улицах космополитической Александрии,– нубийцев, ливийцев и т. д. В живописном рельефе, одном из самых оригинальных созданий александрийского искусства, скульпторы помещали в скромную рамку целый пейзаж – сельский, очень похожий на тот, что воспевался в идиллиях, или городской. Любовь к жизни во всех ее проявлениях сквозит в жанровых сценах и живописных рельефах. Она видна и в портретах, в основном царских, в самых лучших из них виден результат глубокого психологического анализа. Перед нами замечательные бюсты первых Птолемеев, последняя из цариц – великая Клеопатра с ее орлиным носом и властным профилем под вуалью.

Греко-египетский синкретизм

В то время как греческое искусство Александрии стремилось воплотить жизнь во всей ее неуловимости, традиционное египетское искусство умирало. Скульпторы продолжали работать по канонам времен фараонов, доказательство чему – рельеф «Коронация Птолемея IV Филопатора», на котором властитель изображен в виде фараона в окружении богинь Верхнего и Нижнего Египта. Это было умирающее искусство, в котором условность заменяла непосредственность.

Более притягательным кажется смешанное искусство, появившееся уже в конце IV в. до н. э. в погребальных памятниках Пет-Осириса, египетского жреца, героизированного на греческий манер, барельефы с изображениями которого демонстрируют любопытную смесь местных мотивов и греческих типов. Еще более замечательные произведения дает нам круглая скульптура. Большая голова из зеленого сланца, как полагают Птолемея Эвергета, хранящаяся в Копенгагене, изображает полное лицо <136> с чертами Аполлона. Другая голова из зеленого сланца, которая находится в Британском музее, под названием «Африканец», – портрет человека ярко выраженного хамитского типа со слегка вьющимися волосами и едва уловимым выражением иронии, жестокости и таинственности на костлявом лице. Это великолепное произведение, в котором сливаются две техники и, можно добавить, две мудрости.

Мир красок: живопись и мозаика

От художника, как и от скульптора, требуется умение и волновать и зачаровывать одновременно. Живопись периода эллинизма стала лучше известна благодаря открытию нескольких редчайших подлинников – украшений домов на Делосе и стел из музея в Волосе (из некрополя Деметриады, города, основанного Деметрием Полиоркетом в Пагасетическом заливе в 294 г. до н. э.). Мы с ней знакомы в основном благодаря фрескам и мозаикам вилл, в частности в Геркулануме и Помпеях, которые сплошь и рядом копируют шедевры эллинистической живописи (о возникновении греко-кампанской живописи см. ниже).

И снова истоки творческого порыва надо искать виз Греции. Школы Пропонтиды и Азии замечательны своим пафосом. Вот два очень характерных примера. Тимомах из Византия изобразил Медею, в смятении смотрящую на своих детей, которых она вскоре убьет; они же спокойно играют в бабки на алтаре, где будут убиты в присутствии их воспитателя. (Эта композиция, по всей вероятности, была очень популярна. В Геркулануме была найдена копия всей сцены, на копии в Помпеях изображена лишь одна Медея.) Пергамский художник также, хотя и менее грубо, задевает чувства зрителя, рисуя «Телефа с нимфой Аркадией и Гераклом». Взгляд нимфы устремлен вдаль, как будто она предвидит династию, начало которой положит этот ребенок (согласно распространяемой Атталидами версии). Геракл смотрит на Телефа; возле них стоит большая корзина с фруктами, рядом – сатир и юная девушка, все это символизирует аркадский пейзаж.

Для александрийской школы характерны любовные сцены на фоне буколического пейзажа. Среди них наибольшее распространение получает цикл Афродиты. Шаловливые и жестокие амурчики со своими злыми проделками, <137> от которых страдает столько смертных и сами боги, фигурируют в прелестных сценах, таких, как «Находка гнезда амуров» или «Продавщица амуров». Эти произведения чаще всего проникнуты очарованием, хотя временами, подобно современной им поэзии, они опускаются до грубой эротики.

Неоспоримый прогресс живописи был обязан не только обогащению техники (например, появлению новых красок – синей, фиолетовой, пурпурной), но и углублению эмоциональности. Наиболее многочисленными стали идиллические сцены. Чаще всего изображались знаменитые мифологические пары, удобный предлог для нежных пасторалей: нимфа дает напиться жаждущему Сатиру; Афродита кокетничает с Аресом; Артемида нежно берет за подбородок Ипполита, удивленно смотрящего на нее; Дионис созерцает Ариадну, усыпленную Гипносом; Адонис умирает на руках Афродиты.

Пейзаж, служивший обязательным фоном для этих идиллий, иногда выступал и как самостоятельный жанр. Особенно были популярны сады, благоухающие свежестью «райские кущи» с редкими растениями, а также портовые пейзажи, кажется приглашающие в путешествие. Художники любили изображать животных-хищников, а также фантастических чудовищ. Нередко встречаются рыбы или дичь – естественное украшение столовых; вместе с нарисованными корзинами фруктов эти изображения являются первыми натюрмортами в греческом искусстве.

Наряду с подобными полотнами, призванными в основном радовать глаз, существовали и большие фрески со множеством персонажей, человеческая, а часто и религиозная идея которых апеллирует к разуму зрителя. «Свадьба в Альдобрандине», хранящаяся в Ватикане, изображает новобрачную вместе с матерью, служанками, ее подбадривает Афродита и Пейто («Убеждение»). Трудно вообразить себе что-либо более нежное, чем чувства, написанные на лицах, и более светлое, чем колорит картины.

Фрески «Виллы Мистерий» в Помпеях еще более замечательны. Эта композиция времени императора Августа, украшающая, по всей видимости, зал для посвящений, ставит много непростых вопросов: мы видим Диониса, опирающегося на Ариадну, играющего на сиринксе (род флейты) Сатира, Менаду в трансе, юную девушку, принимающую ритуальное бичевание, другую, в ужасе прячущую <138> лицо на груди у подруги, и мальчика из хора, читающего священную книгу... Ясен лишь общий смысл: таинства обещают посвященным спасение через любовь к богам. Это произведение заслуживает внимания как своей красотой и техническим совершенством, так и напряженностью религиозного чувства, которое его пронизывает.

Мозаики часто используют мотивы живописных полотен. После первых опытов в IV в. до н. э., когда мозаика делалась из необработанных камней, она очень быстро прогрессировала в выразительности благодаря использованию цветных, специально обточенных камней. Где произошло это изменение – в Александрии или на Сицилии? Об этом продолжают спорить, но ясно одно: бывшее второстепенным искусство выходит на первый план в украшении дворцов и домов.

Во время недавних раскопок дворца македонских царей в Пелле были обнаружены замечательные мозаики (около 300 г. до н. э.), изображающие Диониса верхом на леопарде и сцены охоты (вероятно, Кратер, сопровождающий Александра во время охоты на львов).

Великолепная «Битва при Арбеле» из музея в Неаполе копирует, очевидно, картину Филоксена Эретрийского (начало III до н. э.). Художник пытается экспериментировать с перспективой: передает небо, сложные повороты конных фигур... Иссушенное дерево символизирует пейзаж. Сложная, многофигурная композиция уравновешивается тем не менее взволнованным, полным отчаяния жестом Дария.

Мозаики Делоса ценны уже тем, что это подлинные произведения эллинистического искусства, а не их римские копии. Полы комнат богатых жилищ украшены, смотря по назначению комнаты, геометрическим орнаментом, натюрмортами, изображениями животных (чаще всего дельфинов) или мифологическими сценами. Самая знаменитая и удивительная из мозаик – «Дионис, потрясающий тирсом».

Второстепенные виды искусства и предметы роскоши Александрии

Цивилизация проявляла себя не только в крупных произведениях изобразительного искусства, но столь же ярко и в изделиях декоративно-прикладного искусства. <139>

Эллинистический период в этой области выделяется совершенно особенным образом.

Керамическое производство находилось в упадке. Сосуды украшались чаще растительным орнаментом, реже – изображениями человеческих фигур. Рисунок делался иногда на светлом (как погребальные гидрии Александрии), иногда на темном, имитирующем металл фоне. Настоящей расписной посуде в повседневной жизни уже не отводилось столь почетное место, как это было в классическую эпоху. Наметилась конкуренция расписной керамики с посудой, украшенной рельефным орнаментом, редко встречавшимся ранее. Это производство быстро развилось в эллинистический период. Дешевые, «мегарские», как их раньше называли, чаши (сейчас известно, что их изготовляли во всем Восточном Средиземноморье) воспроизводят лучшие образцы торевтики. Они появились в Афинах около 250 г. до н. э. Сначала их украшали чисто растительным орнаментом, а затем (начиная с последней четверти века) и изображением фигур. «Мегарские» чаши в большом количестве производились в Афинах примерно до 100 г. до н. э. Уже начиная с III в. до н. э. число центров их производства увеличилось (Пергам, Коринф, Аргос), а с конца II в. до п. э. мастерские возникали даже в Италии, что способствовало появлению terra sigillata (рельефная краснолаковая керамика римского времени).

Металлические вазы пользовались, как никогда раньше, большой популярностью. И в Александрии, и в Пергаме торевты работали по золоту, серебру, бронзе. Большинство вещей из знаменитого клада Бертувиль-Берне (в Нормандии) относятся как раз к эллинистической, а не к римской эпохе. На самых лучших из них изображены печаль и смерть Ахилла и трагическая судьба Гектора, тело которого протащили вокруг крепостной стены, а затем повесили. Вазы с подобными патетическими и поучительными сценами были, по всей вероятности, сделаны в Пергаме.

С этими вазами можно сопоставить бронзовые парадные ложа с чеканными спинками, на которых часто изображались дионисийские сцены (мулы, увенчанные виноградными лозами, иногда сам Дионис). Независимо от происхождения их называют «ложами с Делоса» – по крупнейшему центру производства или «ложами Боэта» – по самому знаменитому мастеру, работавшему в Халкедоне. <140>

Многочисленными стали монетные серии, так как каждый правитель желал иметь собственную монету, украшенную собственным изображением. Этот обычай, существовавший уже у некоторых сатрапов и представителей династий Персидской империи, распространился не только в больших и малых царствах эллинистического Востока, но и на Сицилии при Гиероне II, в самой Спарте при Клеомене и Набисе, в Бактрийском и индийских царствах. Эллинистические монеты ценны прежде всего как великолепная галерея портретов, среди которых выделяется толстый евнух Филетер или Тигран Армянским с классическим профилем и богато украшенной диадемой, или правители Понта – Митридат III и особенно Митридат VI Эвпатор, изображенный крайне реалистично. Оставшиеся независимыми полисы также продолжали чеканить свою монету. Монеты Афин все еще многочисленны, но гравировка их небрежна, композиция лишена продуманности.

Терракотовые статуэтки – самый нежный отзвук мира изящества и гармонии. Коропласты Александрии наделили их легким колоритом пастельных тонов. Самый известный центр их производства находился в царстве Атталидов в Мирине. Фигурки, которые там производили, возможно, не столь изысканны, как танагрские статуэтки IV в. до н. э., но разнообразие их неисчерпаемо.

Остается только упомянуть изящные предметы мелкой пластики – изделия из стекла, медальоны из бронзы или гипса, камеи, украшения из золота, горного хрусталя или порфира – словом, «александрийскую роскошь», так как, по всей видимости, именно столица царства Птолемеев была центром изготовления этих маленьких шедевров, наделенных топким вкусом, пышно украшенных и выполненных иногда с мягким, иногда с карикатурным реализмом. Раскопки в Беграме показали, что эти вещи ценились и вдали от средиземноморского мира. Их в изобилии находят даже в Центральном Афганистане.

Что бы там ни говорили, а греческое искусство в эпоху эллинизма отнюдь не возрождается, ибо оно не умирало вовсе. Оно постоянно возобновлялось, развиваясь самыми различными путями. Его характерная черта – выражение сущности человека с его горестями и радостями. Мало найдется чувств, которые бы оно не отразило от пылающей страсти до нежной идиллии. Почти нет сюжетов, к которым оно не обращалось бы: греки и варвары, старики и дети, идеальная красота и уродство. <141>

И, несмотря на то что искусство это было предназначено прежде всего для элиты, часто свое вдохновение оно черпало в мире бедности. Нет стилей, которым бы оно не следовало: от пергамского романтизма до барокко некоторых александрийских рельефов. И всегда оно оставалось греческим, и ничто человеческое ему не было чуждо.

Как и в IV в. до н. э., в период эллинизма традиционная религия не исчезла. Панафинейские процессии, как и прежде, поднимались к Акрополю, атлеты мерялись силами на олимпийском ристалище, прорицательницы в Дельфах выдавали туманные предсказания, участники мистерий наводняли притворы храмов Элевсина. Все эти святилища будут посещаться и в период, последующий за эллинистическим, до самого конца античности. Новые постройки добавятся к постройкам предшествующих эпох: в Дельфах – театр (III в. до н. э.), в Олимпии – новые спортивные сооружения (палестра, гимнасий), перестроят стадион. Но истинной веры уже не было, и общественные жертвоприношения стали поводом для пиршеств среди всеобщего ликования.

Скептицизм и религиозное рвение

Полисная религия, угасавшая с внутренним разложением полисов, распадалась с их политическим крушением. Человек уже не мог удовлетворить свои религиозные устремления в рамках полиса, благочестие не могло выражаться в образцовом исполнении гражданского долга. Религия коллектива сменилась религией индивидуальной, что естественно в эпоху индивидуализма.

Этот глубокий кризис породил два противоположных отношения к миру. Многие впадали в скептицизм, который не только развился в некоторых философских школах, но и, судя по всему, получил распространение в народе. Действительно, как было афинянину не усомниться в Афине после того, как Деметрий Полиоркет объявил себя братом богини и разместил свой гарем в Парфеноне? Евгемер (конец IV в. до н. э.) учил: боги – великие люди древности, обожествленные за оказанные человечеству <142> услуги. Эта теория была благосклонно встречена и в самой Греции, и особенно в республиканском Риме.

Новый культ Тюхе (Фортуны) был скрытой формой скептицизма. В сущности, эта богиня представляет собой отрицание божественного провидения и олицетворение беспорядка и тщетности усилий человека, которые, как казалось отныне, направляли человеческие поступки среди хаоса случайных событий. Один из героев комедии Менандра упрекает в легковерии своего собеседника: «Не думаешь ли ты, что боги заняты тем, что карают или спасают по одному миллионы людей? Вот это занятие!»

Мы уже отмечали важность понятия судьбы в «Истории» Полибия, которое, кстати, плохо согласуется с попытками рационального объяснения событий. Любопытно отметить появление настоящей почитаемой богини, влияние которой было широко распространено. Fortuna из италийского святилища в Пренесте не избежала сильного эллинистического влияния. Даже метрополии имели свою Тюхе. Тюхе Антиохийская сохранилась такой, какой вышла из-под резца Евтихида, ученика Лисиппа: величественная и гибкая фигура, нога попирает усмиренный Оронт; голова увенчана короной в виде башен, выражение лица спокойно-серьезное, даже благожелательное, но непроницаемое.

Однако в целом религиозное рвение было значительно сильнее скептицизма. Его можно обнаружить и в некоторых философских системах, таких, как, например, стоицизм. Свидетельство этому – замечательный «Гимн Зевсу» Клеанта из Ассоса. Его хотелось бы процитировать полностью, но приведем здесь хотя бы последние строки: «Зевс, дающий нам все блага, бог черных туч и сверкающей молнии, спаси людей от пагубного невежества. О Отец, освободи от пего их души, позволь им обрести мудрость, которой подчиняешься ты и благодаря которой ты правишь всем так мудро».

Рвение это еще сильнее проявлялось в массах, раздавленных социальным кризисом, превратностями бурной истории, оторванных от традиционных верований и не нашедших успокоения на вершинах мудрости. Жажда спасения становилась мучительной. Ее можно было насытить только эмоциональными (экстатическими) культами, которые обеспечивали верующему прямой и личный контакт с избранным божеством. <143>

Самые близкие божества – цари

На первый взгляд царский культ, унаследованный от Александра, не соответствовал новым стремлениям и кажется ловкой махинацией правителей, которые были явно заинтересованы в провозглашении себя богами. Тем не менее в период крушения полисов все надежды, естественно, обратились к этим всемогущим владыкам, благосклонность которых столь высоко ценилась. Гимн, возносимый афинянами по наущению Стратокла в честь Деметрия Полиоркета (290 г. до н. э.), выражает, очевидно, чувства большинства: «Другие боги далеки, или у них нет ушей, или они не существуют, или не обращают никакого внимания на наши нужды; тебя, Деметрий, мы видим здесь во плоти, а не каменного или деревянного». Эта предрасположенность к почитанию властителя затем использовалась монархами, которые были счастливы найти в культе царя гарантию своего могущества и стабильности в государстве, а часто и средство духовного объединения разноплеменного населения своих владений.

Уже отмечалась сложность корней царского культа, в котором соединялись греческие и восточные элементы. В греческих полисах также распространилось подобное поклонение. Так, на Родосе с 305 г. до н. э. божественные почести воздавали Птолемею I. Но именно на Востоке теократические традиции государственности позволяли регулировать и придавать всеобщий характер изолированным, беспорядочным культам. Это требовало введения ряда новшеств, так как государственный культ сильно отличался от местного (городского).

Красноречив пример введения царского культа в Египте. Конечно, там существовала тысячелетняя традиция обожествления фараона, но было необходимо внушить эти верования грекам, представлявшим наиболее подвижную часть населения царства. Птолемею II удалось добиться этого. В Александрии Александра почитали и как бога, и как героя – основателя города. Птолемей II Филадельф присоединил к этому культу культ своего отца Птолемея I Сотера и даже его родителей под именами Сотеров («Спасителей»). Следующий шаг сделан Арсиноей II, его сестрой-супругой. При жизни она выступала как Афродита, принимала в своем дворце Адониса и возводила его па свое ложе (см.: Фсокрит. Сиракузянки). Калликрат почтил ее храмом, построенным недалеко <144> от Александрии и посвященным Афродите Зефирите. После смерти муж обожествил ее, что вполне согласуется с его прозвищем – «Филадельф» («Любящий сестру»). Ее культ быстро распространился по городам и, в частности, в Арсиноитском номе (Фагом), названном ее именем. Центр культа находился в Крокодилополисе, где в качестве спутника Арсинои почитался Адонис, для которого выращивали в «раю» цветы, столь любимые этим молодым богом плодородия. В то же время здравствовавший Птолемей II «присоединил» себя к умершей царице и создал культ богов Адельфов (братьев и сестер). Таким образом хитрый владыка сумел обойти все трудности и еще при жизни получил божеские почести. Его примеру последовали все преемники.

Эпитеты к именам владык характеризовали новое сознание: Сотер (Спаситель), Эвергет (Благодетель), Эпифан (Тот, который является как бог), Теос (Бог). Подданные настолько привыкали к этому странному смешению божественного и царского, что в конце эллинистического периода мы наблюдаем совершенно необычайную попытку Антония и Клеопатры создать обширнейшую теократическую империю. Когда Клеопатра отправилась к Антонию в Таре, считалось, что это Афродита поехала пировать к Дионису. Триумвир официально принял титул «Новый Дионис» и въехал в Александрию, увенчанный плющом, с тирсом в руке и обутый в котурны, как настоящий Вакх. Накануне поражения даже слышали, как Антония покинул божественный тиас *, как бы оставив ему только человеческие способности – ему, в ком бог пребывал в течение многих лет.

Небесные боги

Царский культ, даже если соответствовал народному сознанию, для которого было характерно обожествление сильных личностей, и отвечал политическим интересам властителей, все же не мог удовлетворить религиозные чувства. Необходимы были еще и небесные боги.

Традиционный пантеон

Те из богов, кто был наиболее популярен в IV в. до п. э., и позднее сохранили горячих приверженцев. <145> Взгляды больных обращались к Асклепию: во всех статуях и барельефах того времени проявлялась его благость, он сочувствовал страданиям и обеспечивал выздоровление. На территориях филиалов его святилища в Эпидавре (в частности, на Косе * и в Пергаме) возводятся пышные постройки, свидетельствующие об их богатстве. Эти святилища превращаются в настоящие медицинские школы, тем более что чудеса становились редкими, и теперь бог излечивал чаще благодаря лечению, назначенному врачевателями-жрецами. Таким образом происходила некоторая рационализация культа. Этот процесс получил логическое завершение в римском Эпидавре, ставшем бальнеологическим курортом настолько же, насколько и лечебным священным местом.

Дионис также усилил свое влияние на умы (о дионисийских актерах см. ниже). Делаясь синкретическим богом, он легко присоединялся к другим божествам: к «двум богиням» в Элевсине, к Аполлону в Дельфах и Эфесе, к Кибеле в Азии. Литература и искусство свидетельствуют о глубине дионисийского движения, которое продолжало свои завоевания в Этрурии и даже в Риме. Наградой верующему, полностью отдававшемуся божественному безумию, оставался экстаз, но все большее и большее влияние приобретала теория спасения через любовь. Конечно, не все верующие понимали глубину учения, и многие, очевидно, удовлетворялись доступностью мистицизма с его культом опьянения. Однако достаточно посмотреть на фрески виллы Итем, чтобы понять, что давали адептам мистерии бога, очаровывавшие душу, как Дионис очаровывал Ариадну, застывшую у него па груди в несказанном блаженстве.

Триумф Востока

Боги Востока притягивали, возможно, экзотикой, а возможно, таинственностью, к которой Греция с 420 г. до п. э. была очень чувствительна. И это обеспечивало им триумф в эллинистическую эпоху, тем более легкий, что греки теперь находились в центрах их культов. Влияние <146> Передней Азии осталось значительным, в то время как влияние Фракии ослабевало, а Египта усиливалось. Здесь мы намеренно оставляем в стороне буддизм и брахманизм, о которых еще будет случай поговорить (они оказали свое влияние па самую восточную часть греческой диаспоры).

фригийская Кибела (называемая также Великой матерью или Матерью богов), давно эллинизированная, продолжала завоевывать все больше и больше приверженцев, в частности в Пергаме. Именно туда в дни бедствий римляне придут за «черным камнем», который они торжественно установят в Риме в одном из храмов на Палатинском холме (204 г. до п. э.). Популярность Кибелы достигла самой Александрии: в Каирском музее хранится любопытный документ, свидетельствующий о странном синкретизме, объединяющем древнюю азиатскую богиню Кибелу с критской богиней Реей, сопровождаемой воинственными духами-куретами, а также наделенную некоторыми элементами астрологии, так как в культе Кибелы играли роль и планеты. Новым в культе было то, что все чаще и чаще Аттис появлялся рядом со своей божественной возлюбленной, которой прислуживали евнухи, усердные подражатели бога, в безумии оскопившего себя. Преграды разума и пристойности, которые греческий дух веками ставил метроаттическому культу, пали, и Кибела выступила такой, какой она была во Фригии или на Крите, – разнузданной Великой матерью, предававшейся всем возможным неистовствам. То же можно сказать о сирийских божествах, в частности о Сирийской богине (Dea Syria), которую почитали непристойными мистериями, подчеркивавшими ее преимущественно природный характер.

Престиж Египта был еще выше. На греков производили большое впечатление колоссальность храмов и гробниц, духовность, в которой культы, ритуалы и верования образовывали органическое единство, послания бессмертности оптимистической религии. Местные культы еще существовали, о чем свидетельствует один из прекраснейших храмов птолемеевской эпохи – храм в Эдфу: на километрах надписей гиерограмматы («священные писцы») собрали и систематизировали всю сумму священных знаний по географии, структуре звездного мира, истории, религиозной службе. Праздники сохранили свою торжественность, шла ли речь о повседневной службе или о таких больших торжествах, как коронация <147> фараона, победа или «благой союз» (гиерогамия – священный брак – Хора и Хатхор).

Количество храмовых служб впечатляет: регулярные повседневные службы (главная утренняя служба, открывающая наос и будящая бога, другие службы в полдень и вечером для его кормления) и торжественные службы (в начальные дни декад и в дни смены лунных фаз), к которым еще добавляются календарные праздники. Таким образом, надписи «каменной книги» храма Эдфу – это еще и настоящее расписание храмовых служб. В самих Фивах, не игравших теперь никакой политической роли, большие святилища правого берега продолжали свою деятельность и хорошо содержались, несмотря на то что Амон потерял популярность, которая перешла к другому солнечному богу – Монту-Ра, поддерживаемому денежными вкладами властителей.

Почти все египетские боги нашли приверженцев среди греков, которые отождествляли их со своими божествами *, причем иногда весьма странным образом: Хатхор, богиня-корова, становится Афродитой, а Эпет, богиня-гиппопотам, – Деметрой! Важную роль играли Амон *, Анубис и Хор. Но особенно трогала сердца людей Исида часто вместе со своим супругом Осирисом. Ей посвящали обширные и прекрасные святилища, такие, как Исиейон (Бехбет эль-Хаггар) или Филе. Культ ее умеренно мистичен; соединение с богиней достигалось не посредством грубых оргий, а через ежедневные беседы-литургии, а также путем поисков духовного совершенствования. Мы располагаем несколькими копиями (с I в. до н. э. по III в. п. э.) «Гимна Исиде», который восходит, конечно, к эллинистическому периоду и, по всей видимости, написан неким греком из Мемфиса, воспитанным в египетской религии; это нежная литания, едва-едва эллинизированный перевод какого-то местного религиозного текста. В нем верующий выражает свою признательность и преклонение перед той, которой человечество обязано столькими благодеяниями. <148>

Даже гораздо более простые формы египетской религиозности, такие, как поклонение животным, имели большой успех у греков. Помимо культа Аписа в Мемфисе хорошо известно греко-римское святилище Тота в Гермуполе, приспособленное специально для выращивания священных животных – с источниками для ибисов, пальмовыми рощами для бабуинов и галереями для захоронения ибисов и бабуинов, должным образом мумифицированных. Многочисленными были и паломники, приходившие поклониться этим животным, которых рассматривали как «великие души богов на земле».

Влияние, оказываемое Египтом на Средиземноморье, очень велико, хотя оно было и не внове: с Геродота, если не с Гомера, греки знали, что Египет – это земля чудес, колыбель мудрости, родина самых древних богов. Из рассказов философов и историков, которые более или менее подпали под влияние египетских учений, они узнали, что Дионис – это Осирис, Деметра – Исида и его египетские святилища полны богов, полулюдей-полуживотных с головами ибиса, сокола, кошки или змеи. Несмотря на все это, проявления египетского культа в греческом мире кажутся очень скромными: небольшие египетские общины принесли в конце IV или начале III в. до н. э. в Пи-рей, па Делос, в Эретрию культ своей богини Исиды. Сначала этот культ, вероятно, отправлялся ограниченным кругом лиц в довольно скромных святилищах.

Тем более удивительным кажется его пышный расцвет во II–I вв. и в императорскую эпоху. Культ Исиды очень быстро распространился в греческой среде и принял официальный характер. В Афинах, на Евбее, в Беотии, на Делосе и Фере, в Фессалии и Македонии, так же как и в некоторых полисах Малой Азии (Смирне, Эфесе, Магнесии на Меандре, в Приене), во II в. до н. э., а иногда и раньше официально утвердился культ египетских богов. Исида – далеко не единственная богиня, которой поклонялись греки, несмотря на то что в некоторых местах она пользовалась наибольшей популярностью; Сарапис, именем которого в Греции часто называют святилища и праздники египетской религии, и бог с головой шакала Анубис, функции которого отождествляются с функциями Гермеса, вместе с Исидой образовали триаду, аналогичную божественным семьям египетских храмов. Бог-ребенок Гарпократ также появляется в греческих надписях-посвящениях, иногда, правда, в ипостаси подростка-Хора и даже в ипостаси Осириса, тождество которого <149> с Сараписом, по всей видимости, здесь неизвестно. Самые значительные и удивительные остатки их культа сохранились, безусловно, на Делосе. На «террасе иноземных богов» на середине склона Кинфа поднимается величественный ансамбль египетских святилищ: Сарапейон С, Исиейон, Анубейон, которые начиная с III в. до н. э. пристраивались, не подавляя их, к двум изначально маленьким храмам – Сарапейону А и Сарапейону В. Многочисленные посвятительные надписи и списки, сделанные около середины II в., демонстрируют набожность верующих, делосцев или иностранцев, приезжавших почти со всего Средиземноморья – от Южной Италии до Сирии. Египетские боги здесь, как и во всех посвященных им святилищах греческого мира, выступают как божества добрые, помогающие, спасающие. К ним взывали, потому что они могли помочь «спастись от большой опасности», особенно на море, или потому, что от них ожидали исцеления. Кроме того, в них видели оракулов, и их пророчества объясняли толкователи снов.

Обладали ли тогда египетские боги могуществом, которое в императорскую эпоху будет настойчиво приписывать им Апулей в «Метаморфозах», могуществом, которое заключалось в том, чтобы путем посвящения освобождать людей от уз Эймармене (Судьбы) и обеспечивать им счастливое бессмертие? Возможно, это так, тем более что в птолемеевском Египте Исида и Сарапис-Осирис явно имели потусторонний характер и оберегали умершего во время полного опасностей путешествия в потусторонний мир. Тем не менее обещание духовного спасения никогда не было ясно выражено в греческих текстах до новой эры, и существование в Греции в эллинистическую эпоху «египетских мистерий» может быть подвергнуто сомнению.

Механизм распространения и развития египетских культов в Восточном Средиземноморье со II в. до н. э. во многих случаях плохо поддается объяснению и интерпретируется по-разному: то как результат прямого вмешательства Птолемеев, поддерживавших распространение их национальной религии в эгейском мире с целью усилить там свое влияние; то как следствие пропагандистского пыла египетских жрецов; то как духовный порыв греков, соблазненных странными ритуалами нового культа, который, эллинизируясь, сохранит тем не менее на греческой почве что-то от своей оригинальности. Во всяком случае, следует признать, что местные боги переживали, <150> в Египте птолемеевского периода пору обновления. Египетское жречество, особенно во II в. до н. э., вновь завоевывает влияние и ведет большую теологическую работу. Кроме того, с начала правления династии Птолемеев в Египте предпринимались попытки слияния египетских, греческих и переднеазиатских богов. Написанные по-гречески гимны Исидора из фаюмского святилища Мадинет-Мади воспевают Исиду как мировую богиню, почитавшуюся всеми народами мира под разными именами. Сила влияния, которым, по всей видимости, обладал в этот период культ Исиды и Сараписа, широко распространившийся среди греков в Египте, рвение, которое проявляли ее последователи, – все это, видимо, объясняет ее экспансию и успех в греческом мире.

Пример распространения культа египетских богов на Делосе показывает нам множественность заимствований. Казалось бы, на священном острове, где, по преданию, Латона дала жизнь Аполлону и Артемиде, не должно быть места другим богам. Тем не менее на «террасе иноземных богов» располагались не только святилища Исиды, Сараписа и Анубиса, но и храмы богов, почитавшихся в Гиерополе (в Сирии): Адада и Атаргатис, называвшейся также Афродитой Священной. В их честь был построен театр, закрытый портиком, чтобы непосвященные не могли наблюдать разнузданные мистерии почитателей Сирийской богини. Необходимо также отметить, что римляне первыми привезли на Делос некоторые религиозные обычаи, в частности почитание богов Ларов.

Рождение и слияние богов

Греки не ограничивались почитанием местных мистических божеств и формировали странных эклектичных богов. В одном случае мы имеем дело с созданием – в полном смысле этого слова – типа смешанного божества. Птолемей I Сотер, желая дать своим греческим и египетским подданным бога, которого они все могли бы почитать, поручил эту задачу комиссии теологов, в которой значительную роль играл Манефон. Созданное божество – Сарапис, наследник одновременно и Осириса-Аписа, египетского бога мертвых из Мемфиса, которому он обязан своим именем (другие исследователи с меньшей степенью вероятности полагают, что имя Сараписа произошло от эпитета Баала: Сар-апси – «царь бездны»), <151> и греческих богов – человеколюбивых, как Зевс или Асклепий, и мистических, как Дионис, которого уже Геродот отождествлял с Осирисом. Чтобы запечатлеть образ бога, Птолемей I около 285 г. до н. э. перенес в Александрию статую, выполненную Бриаксисом во второй половине IV в. до к. э. для храма Гадеса в Синопе. Отныне и на века Сарапис стал изображаться в образе мужчины средних лет с пышной шевелюрой и бородой, головой, украшенной модием (изображением меры зерна), с благожелательным и безмятежным выражением лица.

Культ, зародившийся в Мемфисе, распространился в Александрии, где Птолемей III строит обширное святилище на месте небольшого Сарапейона, возведенного основателем династии. А. Мариетт обнаружил в нем прекрасные статуи, образующие две группы: статую Диониса-ребенка и павлина с распущенным хвостом (они расположены вдоль прохода) и скульптуры греческих мудрецов, поэтов, философов, стоящие в экседре вокруг изображения Гомера. Датировка этого памятника спорна (возможно, время правления Птолемея Сотера или скорее Птолемея VI Филометора). Во всяком случае, следует отметить специфически греческий характер декора Сарапейона в древней египетской столице. Известен также Сарапейон в Каноне. Задуманный Птолемеем I Сотером синкретизм здесь ярко выражен. Резные украшения этого храма с дионисийскими мотивами – явно греческие. На плитах фундамента прославляются по-гречески – «царь Птолемей, сын богов-адельфов» и по-египетски – «царь Юга и Севера, избранник Амона, могущественная жизнь Ра, Птолемей, вечно живущий, возлюбленный Птахом».

Понемногу почитание Сараписа распространилось по всему Средиземноморью. Делос, в частности, располагает тремя Сарапейонами, два из которых – очень скромных размеров, что говорит о его популярности среди самых бедных слоев населения. Наиболее обширный на «террасе иноземных богов» храм Сараписа построен в подражание египетским святилищам с аллеей сфинксов и с многочисленными приделами. Там обнаружено большое число посвятительных даров спасенных мореходов и исцеленных больных. Декрет причерноморского города Истрии предписывает консультацию с оракулом Аполлона, чтобы узнать, можно ли установить там культ Сараписа (III в. до н. э.). Странной оказалась судьба бога, рожденного волей первого из Птолемеев и проницательностью <152> его теологов, сумевших навязать его почитание сначала египтянам, а затем всему миру.

Другие слияния – более спонтанные. Зевс ассимилировался с местными богами, образовав целую серию «эпиклетов»: Лабрандайос (от Лабранда в Малой Азии), Долихенос (от Долихей в Сирии). Он легко сливался о великими мужскими богами семитского пантеона: Баалом в Финикии, Баал-Шамином и Ададом в Сирии, Белом в Месопотамии. Зевс Гипсистос (Высочайший), почитаемый иногда только под именем Гипсиста, объединил греческие или азиатские свойства верховного бога с чертами явно древнееврейского происхождения: достаточно двойного смысла его эпитета, чтобы это слияние оказалось возможным. Накануне наступления эры христианства Зевс проявил тенденцию к превращению в единого бога под двойным влиянием: еврейского монотеизма и монотеизма, к которому обращается греческая мысль.

Еще более любопытен пример семитской пары богов – Афродиты и Адониса, давно воцарившейся в греческом пантеоне и проникшей в Египет путем слияния о Исидой и Осирисом. С начала III в. до н. э. в Александрии распространились посвящения Афродите-Исиде, и везде, где появлялась Афродита, возникал и ее возлюбленный Адонис, отождествленный с Осирисом – благожелательным богом потусторонней жизни и всего сверхъестественного. Феокрит в «Сиракузянках» показал, как народ Александрии толпится во дворце, чтобы увидеть своего молодого бога, «трижды возлюбленного Адониса», красота которого становилась еще лучезарнее от ожидания близкой смерти и перед которым все, особенно женщины, испытывали страстный трепет. Более скромный документ – книга счетов почитателя Адониса позволяет по косвенным данным восстановить адонии, празднуемые в деревне. После ритуального омовения и пострижения, заимствованного из культа Исиды, следовал день веселья и гиерогамии («священного брака»), отмечавшийся пышными пирами, затем день траура и воздержания, поминовения бога, а после этого день мистерий, во время которых представлялась священная пантомима воскрешения бога.

Подобный синкретизм проявлялся повсюду. «Гимн Исиде» отождествляет ее с Деметрой. Одна из посвятительных надписей на Делосе сделана в честь Исиды Сотейры (Спасительницы)-Астарты-Афродиты, т. е. в честь богини-спасительницы греческой, семитской и египетской <153> одновременно. Смутное стремление к монотеизму объединяло в Исиде всех богинь-женщин Восточного Средиземноморья. Недалеко то время, когда Апулей в восхитительной молитве, содержащейся в одиннадцатой книге «Метаморфоз», представит ее как могущественную мировую богиню, почитаемую под самыми различными именами.

Герметизм и магия

В эллинистический период появились новые формы религиозного сознания. Самая значительная из них – герметизм, который получил свое имя от Гермеса – эллинистического аналога египетского Тота, благожелательного бога, писца подземного царства, изобретателя иероглифической письменности и распространителя всех священных наук: он измерил время, записал судьбу, мог произносить обращения к богам должным тоном. По убеждению теологов Гермуполя, он благодаря своему демиургическому голосу и дыханию является даже создателем мира. Эти умозрительные рассуждения о слове близки рассуждениям греков о Логосе и александрийских евреев о Софии (Мудрости). Гермес вполне заслужил свое прозвище Трисмегист («трижды величайший»).

Поскольку Тот изобрел письменность, совершенно естественно, что самые древние книги приписывались Гермесу-Тоту. Согласно Клименту Александрийскому, к нему восходит священная литература Египта, он – автор 42 книг, из которых 36 – по философии и 6 – по астрономии и медицине. Существующие герметические трактаты относятся к римской эпохе, но они восходят, как показал А. Ж. Фестюжье, к эпохе эллинизма. Специалисты не всегда сходятся во взглядах по вопросу о происхождении различных частей текстов: высказываются предположения о египетских, греческих и даже иранских истоках. В любом случае доля древних египетских представлений была велика. «Греки, – заявляет Асклепий в одной из своих книг, – славятся пустыми речами, годными лишь для произведения внешнего эффекта, – в этом вся греческая философия, словесный шум. Что до нас, египтян, то мы не пользуемся простыми словами, но звуками, полными действенности» (Corpus hermeticum, 16, 2).

В самом деле, герметическая мысль движется путем озарений, а не рассуждений. Это – могучее усилие в использовании <154> божественных сил, предназначенных для сохранения стабильности мира. Ум здесь неотделим от действия, так как только ритуалы могут сделать регулярными различные феномены: так, постоянное возвращение Луны обеспечивается принесением в жертву антилопы, недруга Луны. Предназначение царя – исполнение ритуалов, уравновешивающих «Космос», он владеет миротворящим словом.

Могущество восточных жрецов было основано на том, что они владели главными знаниями: средствами осуществления контакта с богами и механизмом всеобщего взаимовлияния (симпатии). Гермес учит, что мир разделен на две части: нечистый подлунный мир и эфир, где вращаются звезды. Звезды-боги или только образы божества, дающего им начальное движение, оказывают влияние на мир людей. Этот мир состоит из четырех (или пяти) элементов: воды, земли, воздуха, огня (и эфира), которые взаимодействуют между собой и распределяют хорошие или дурные воздействия звезд. Для Трисмегиста философия – это изучение переплетения подобных взаимодействий и мистических связей, которые симпатия создает между богами и людьми. Таким образом, мир является органическим единством, подчиненным вечным законам, и он (мир) заслуживает названия «миропорядок» («Cosmos»). Это замкнутое поле управляется вечно возвращающимся временем, символ круговращения – упорядоченное движение звезд по своим траекториям. Человек, созданный из материи и разума, является уменьшенным повторением «космоса» – «микрокосмом»: «Человека, мой дорогой Амон, знающие называют миром, так как он – часть мировой природы» (Jatromathematica, I, с. 387). В этом замкнутом мире человек чувствует себя защищенным, а посвященный – могущественным, так как, используя основополагающие законы, он может потребовать от богов еще большего знания.

Герметизм давал магическим действиям философскую основу. Посвященный мог достигнуть единения с богом, он также мог вызвать его. Вертикальные связи, объединявшие всех людей, животных, растения и минералы, которые находились под влиянием одной звезды, обеспечивали магу власть над окружающим миром, оправдывая таким образом магическую практику. Поэтому Гермес Трисмегист сделался покровителем оккультных наук. Маг и посвященный благодаря тайному знанию обладали частью его могущества. Маг мог угрожать богам и получать <155> силой, если это необходимо, еще большее знание, т. е. еще большее могущество. Его Могущество, вытекавшее из его Знания, имело корни в Знании еще более обширном. Эта действенная взаимосвязь между Могуществом и Знанием – одна из основных оригинальных черт магического сознания.

Таким образом, египетский вклад в герметизм был значительным, и не менее очевидно, что идея египетского происхождения выражалась в греческих терминах. Так, в представлении о тройственности солнечного бога Атума, создателя двух богов, неразрывных с ним и составлявших Единое, прослеживаются древние местные верования, переложенные на язык философии.

Значительное развитие магии явилось результатом взаимодействия греческой и восточной традиций. Маги в Греции издавна пользовались правом гражданства, несмотря на запрет Платона, который в законах своего идеального государства предлагал тем, кто, «уверяя, будто могут вызвать души умерших, или обещая склонить богов посредством жертвоприношений, молитв, заклинаний и колдовства, пытаются ради денег в корне развратить как отдельных лиц, так и целые семьи и государства, и оказавшимся виновными в чем-либо подобном» назначить наказание «в виде заключения в тюрьму, находящуюся посреди страны» («Законы», 909 b. Пер. А. Н. Егунова).

Кирка и Медея занимали скромное место, тогда как уже с V в. Геката, беспокойное божество призрачных видений, сделалась для широких масс царицей магии. С всклокоченными волосами, окруженная змеями, она безлунными ночами в сопровождении своих собак бродит при свете факелов по кладбищам. Это ее – «владычицу огня», «подземную жительницу», «черную (кожей)» – призывали на опущенных в могилы поминальных табличках. Вместе с ней призывали Гермеса Хтонического, который провожал души в Аид, но опасный «психопомп» («сопровождающий души») мог привести их и к живущим. Его роль стала особенно значительной с тех пор, как он слился с Тотом, богом инфернального порядка, владевшего тайным магическим знанием. Маг мог заставить бога спуститься на землю, мог призывать его при помощи символом, истолковать его волю с помощью сновидений или каким-либо иным образом. Маг был также способен вызвать состояние экстаза, которое позволяло приблизиться к богу. Таким образом, в ту беспокойную <156> эпоху магия своей эффективной практикой давала ее адептам поддержку.

В «Колдуньях» Феокрита мы можем наблюдать странную практику, цель которой – возвращение ветреного возлюбленного. В могилах встречается все больше и больше амулетов: «скарабеи завоевывают мир» (П. Пети). Магические папирусы показывают, что магия приводила к одержимости мага богом или бесом, поселявшимся в нем. Магия – уже не только ритуалы, формулы, заклинания, но и форма мистицизма.

Ярким свидетельством могущества, которое чувствовал в себе одержимый бесом маг, является такое заклинание: «Да принесет мне добро твое имя и твой дух! Войди в мой разум и в мои мысли на все время моей жизни и выполни для меня все желания моей души. Ты – это я, а я – это ты. То, что я приказываю, всегда должно происходить. Потому что я владею твоим именем как филактером (стражем) в моем сердце и ни одна плоть, действующая против меня, мной не овладеет, ни один разум не сможет мне сопротивляться благодаря твоему имени, которое я храню в сердце и которым заклинаю. Свяжи глаза тем, кто сопротивляется мне, – всем мужчинам и женщинам, а мне дай успех во всех начинаниях, так как я обрел могущество Авраама, Исаака и Иакова, а также великого бога, демона Иао» *.

Астрология и алхимия

Астрология, зародившаяся в Месопотамии, также переживала расцвет. Она была основана на вере в то, что сочетания небесных тел во всеобщей взаимосвязи (симпатии) оказывают определенное влияние на судьбы людей. Каждая планета особым образом воздействует, и это воздействие зависит прежде всего от ее названия (планета Венера порождает сладострастие, Меркурий – удачу в посреднических делах) или от ее внешнего вида (Сатурн, бледный и медлительный, – недоброжелательный старик; красный Марс, передвигающийся по небосводу скачками, проявляет себя как изменчивый и роковой). Кроме того, каждая планета связана с определенной частью тела, например органы чувств распределены между семью планетами. «Если в момент зачатия или рождения планета <157> расположена неблагоприятно, это повлечет за собой заболевание соответствующего органа» (Jatromathematica, I, с. 388). В этом случае следует смягчить данный «изъян» растениями, которые принадлежат к тому же ряду, что и неблагоприятно расположенные планеты. На этом принципе основывалась церемония сбора растений, сведения о которой мы находим в магических папирусах: «Я срываю тебя, растение, пятью пальцами руки, я уношу тебя с собой, чтобы ты показало свое могущество в деле, которое я хочу сделать» («Греческие магические папирусы», 4, 287).

Алхимия также уходит корнями в эллинистическую эпоху. Речения Гермеса и Агатодемона, основанные на псевдофилософской системе, дают рецепты превращения металлов, их изменения в неизменном мире. Этот процесс символизирует птица Феникс, умирающая, чтобы возродиться и утвердить вечность своим вечным обновлением. Герметизм воспринял персидские традиции, восходящие к Зороастру и Остану, и еврейские, восходящие к Моисею. Алхимия, основанная Волосом из Менда около 200 г. до н. э., была очень практичной. Ее цель – превратить обыкновенные металлы в золото и серебро путем окраски, лакировки, изготовления сплавов и т. п. Только Зосима (III в. н. э.) поставит перед алхимиками мистическую цель – поиск знаменитого философского камня, оживляющего все металлы.

Новые религиозные общины

Приверженцы новых богов собирались в культовые общины. Для полисных божеств рамками культа являлся, по существу, полис, тогда как здесь мы имеем дело с частными объединениями, настоящими братствами, в которых верующие тесно общались, поскольку они сами выбрали почитание одного и того же бога.

Здесь сталкивались греки и варвары, полноправные граждане и иноземцы. Хотя рабы иногда объединялись отдельно (как кампеталиасты на Делосе), большинство братств принимало и свободных людей, и рабов. В них мужчины и женщины были равны, а дети даже допускались в хор в качестве певчих. Эти братства представляли собой первые ячейки социальной унификации. Классическому миру, в котором противопоставление грека варвару или гражданина рабу было абсолютным, где женщиной <158> пренебрегали, пришел на смену новый мир, в котором противоречия стирались и все люди чувствовали себя братьями, потому что любили одного и того же бога и одинаково ждали от него спасения.

Существовали различные виды братств. Оргеоны (кажется, о них говорят даже микенские таблички), имевшие многовековую традицию, почитали героев-покровителей, но они довольно быстро исчезли. Их заменили фиасы – группы, исповедовавшие культ бога-спасителя, создание которых восходит к концу V в. до н. э. Эраной – общества, объединенные паями, появились в III в. до н. о. Они организованы сложнее фиасов, но менее религиозны, чем они. Благодаря многочисленным надписям мы довольно хорошо внаем многие из этих сообществ, игравших все более и более значительную роль в повседневной жизни. Так, фиасы дионисийских технитов (артистов) – это группы актеров, которым властители часто поручали организацию представлений и процессий. Самыми знаменитыми были фиас «артистов Истмийских и Немейских игр» в Коринфе и фиас «артистов, находившихся под покровительством Диониса в Ионии и Геллеспонте», который развернул свою деятельность во всей Анатолии и которому Атталиды оказывали покровительство.

Но разница между различными религиозными обществами в данном случае неважна. Суть их одна и та же: участники являлись братьями, собиравшимися для молитв, литургий или пиршеств. Смерть не разделяла их, поскольку у каждого общества часто было свое кладбище. Люди были объединены, поскольку избрали одного бога. Союз сердец скреплялся участием в одних и тех же церемониях, посвящениях, часто в форме окропления водой или кровью, в одних и тех же постах, ритуалах, которые, как, например, «катабасис» («сошествие в землю»), символизировали надежду на загробную жизнь. Главное же в том, что члены сообществ одинаково рассчитывали на спасение. Как прекрасно сказал Р. П. Фестюжье, достаточно заменить имя бога в знаменитой фразе из «Послания к галатам» (3, 28), и у нас будет определение для всех религиозных обществ: «Нет ни иудея, ни эллина, ни раба, ни свободного, ни мужчины, ни женщины, но все едины во Христе».

Таким образом, тревожный дух эпохи лучшие развеивали занятиями философией, а простые души тешили себя надеждами, которые открывали им учения о спасении. Сложился тот самый тип религии, горячей и живой, <159> который будет заимствован Римом, и вклад Востока (наряду, конечно, с греческими элементами) не должен быть в данном случае преуменьшен.

В этом же мире зарождалась и другая восточная мистическая религия – религия спасения, постепенно завоевавшая мир,– христианство. Психологически оно было подготовлено именно эллинистической религией, несмотря на то что его иудейские корни очевидны. Троица, возможность соединения божественной и человеческой природы, Богоматерь, культ святых – все эти догматы имеют прямые аналогии в религиозных представлениях, бытовавших в эллинистических царствах Востока, в то время как они глубоко чужды иудаизму. Весьма важно также и то, что христианство проповедует не страх перед богом, а любовь к богу, подобно мистическим религиям Египта и Азии.

В контакте Греции и Азии, который был следствием завоеваний Александра Великого, трудно измерить то, что дал Восток эллинистической цивилизации. Может быть, следует выразиться так: ничего для литературы и науки, немногим больше для искусства и философии, почти все – для религии.

Обобщая, можно сказать: все, что было смолото на мельнице языка, испытало незначительное восточное влияние, тогда как душевные порывы часто находили отклик в соблазнительных и таинственных верованиях и ритуалах Востока. Если египетский грек заболевал, то сначала он обращался к греческому врачу, который использовал почти чисто греческую методику диагностики, лечения, фармакопею. Но если он терял надежду обрести таким образом здоровье, то он охотно поднимался в горы, к фиванским гробницам, чтобы испросить выздоровление у Аменхотепа, сына Хапу, «благого бога», как ого называют граффити, почти все составленные по-гречески.