Глава 19. Стремился обвинить и очернить Монетный двор

Как ни прекрасна была свобода, Чалонер был не на шутку встревожен. К декабрю 1697 года он стал фактически нищим. На то, чтобы достойно выглядеть в Парламенте, ушла почти вся наличность. Семь недель в Ньюгейте окончательно лишили его сбережений.

Пытаясь жить на то, что ему оставили тюремщики, с приближением зимы Чалонер оказался на грани безрассудства. Разве английский судья не отказался даже представить сфабрикованное против него дело суду присяжных? Разве Чалонер не перенес кандалы, нищету, неприкрытую коррупцию Ньюгейта? Разве этому невинному человеку не должны предоставить компенсацию за все причиненное ему зло?

Девятнадцатого февраля 1698 года Чалонер обрисовал картину своей поруганной невинности перед Парламентом в документе, который он также напечатал для общественного распространения. "Ваш проситель, — писал он, — раскрыл на последних сессиях Парламента ряд злоупотреблений, существующих на Монетном дворе". И какова была награда за такую услугу короне? "Некоторые люди с Монетного двора пытались всякими способами предать его суду и лишить жизни до следующей сессии Парламента". Его обвинители зашли так далеко, что вступили в сговор с людьми самого низкого сорта, чтобы склонить его к преступлению, которое привело бы его к смерти: "Эти люди с Монетного двора наняли несколько человек и дали им разрешение на изготовление фальшивых денег … и все это было сделано с намерением вовлечь его [Чалонера] в фальшивомонетничество, чтобы лишить его жизни".

Эта попытка узаконенного убийства провалилась, побежденная добродетелью Чалонера: он был заинтересован только в том, "чтобы выведать измены и заговоры против короля и королевства" и затем "в этом году сочинить книгу о текущем состоянии и пороках Монетного двора … которая, как он надеется, будет полезна обществу". Этого Монетный двор, конечно, не стерпел, и поэтому, жаловался Чалонер, "они отправили его в тюрьму и таким образом препятствовали тому, чтобы он сделал это".

Тюремные тяготы принесли ему "великие страдания и разрушили его здоровье", сделав его "неспособным обеспечивать себя и семью". Кто-то должен вернуть утраченное, или, как кротко выразился Чалонер, дать ему "такое возмещение, какое мудрость и справедливость Вашей чести сочтет наилучшим". [338]338 такое возмещение, какое мудрость и справедливость Ваша чести сочтет наилучшим: WILLIAM CHALONER, "Petition by Chaloner," late 1697, copied out by Isaac Newton, Mint 19/1, f. 497. См. также: Correspondence 4, document 580. P. 259–60. 247 и посвятил себя изготовлению фальшивых монет: Isaac New-ton, "An Answer to Mr. Chaloner's Petition," early 1698, Mint 19/1, ff. 497-98, перепечатан в: Correspondence 4, document 581. P. 261–62.

Не могло быть никаких сомнений в том, кого имел в виду Чалонер, говоря о "некоторых людях с Монетного двора". Только у Исаака Ньютона были и средства, и повод использовать государственную власть для убийства человека из личной мести. Ньютон, конечно, это понял. Он скопировал ходатайство Чалонера своей собственной рукой, и в его бумагах сохранились четыре версии ответа. Все они пронизаны гневом и горечью наряду с изрядной дозой презрения.

"Если бы он оставил в покое деньги и правительство и вернулся к своему ремеслу "япончика", — писал Ньютон в первой попытке ответа, — он не был бы столь разорен и мог бы жить так же, как семь лет назад, до того как он бросил это занятие и посвятил себя изготовлению фальшивых монет".

И все же необычный просительный тон заметен и в этих черновиках. Проблема заключалась в том, что Чалонер кое в чем был прав. Свидетелей не нашли. Не была доказана связь между логовом фальшивомонетчиков в Эгаме и самим Чалонером. Дело, как и опасался Ньютон, было до смешного слабым. Его жалоба на то, что Чалонер "стремился обвинить и очернить Монетный двор", звучала как подтверждение того, что причиной ареста Чалонера стало уязвленное самолюбие. Действительно, были "разнообразные свидетели того, что г-н Чалонер прошлой весной и летом собирался заниматься подделкой монет", но делу это не помогало, поскольку ни один из этих свидетелей не согласился предстать перед открытым судом. И, когда Ньютон бездоказательно обвинял Чалонера в давлении на свидетелей, которое "затрудняет судебное преследование и ставит в опасное положение любого, кто захочет предать его суду", он выглядел попросту слабее противника, который его переиграл.

Хуже того, Ньютон добавлял: "Я не знаю и не верю, чтобы Монетный двор дал кому-либо разрешение или указание [339]339 разрешение или указание: Ibid.
завербовать его или его сообщников". В этой фразе сквозит попытка замести следы — и неслучайно, ведь именно Ньютон дал деньги Джону Пирсу и велел ему внедриться в эгамскую банду, вытащив его с этой целью из Нюгейта. Ньютон словно заранее отрицает свою вину, на случай если Пирс или кто-нибудь еще из его агентов решится подтвердить историю, рассказанную Чалонером.

Ходатайство Чалонера стало причиной нового официального расследования, и на сей раз роли полностью поменялись: теперь защищался Исаак Ньютон, [340]340 теперь защищался Исаак Ньютон: JOHN CRAIG, "Newton and the Counterfeiters," Notes and Records of the Royal Society of London 18, №. 2 (December 1963). P. 141.
обвиненный в клевете на невинного человека. Была собрана комиссия из важных правительственных персон, чтобы изучить этот вопрос. И, хотя в нее входили друзья Ньютона — Чарльз Монтегю и такие надежные союзники, как Лаундес и Джеймс Вернон, затем ставший государственным секретарем, — первые свидетели, которых они заслушали, включая самого Чалонера, подтверждали его версию. Однако комиссия устояла, и по мере того, как выступали другие свидетели, в истории истца возникало все больше лакун. [341]341 в истории истца возникало все больше лакун: Calendar of State Papers Domestic, 1697. P. 339. 248 в такой сжатой форме: Isaac Newton, untitled and undated, Mint 19/1, f. 503.
В конце концов был вынесен вердикт, который отклонял притязания Чалонера, но так скупо, в такой сжатой форме, что это не удовлетворило Ньютона, жаждавшего полной реабилитации.

Ньютон был расстроен таким пренебрежением — возможно, еще больше, оттого что его самого чуть не поймали, но он прекрасно понимал, кто был истинной причиной всех этих неприятностей. Он был уверен, что Чалонер совершал преступления против короля, и это само по себе было дурно. Но теперь он еще и устроил "заговор против смотрителя".

Это был новый этап: прежде Чалонер был всего лишь одним из анонимных преступников, с которым боролись взаимозаменяемые чиновники. Но теперь все было иначе. Этот преступник целился в одного-единственного чиновника — смотрителя. Из всех, кого смотритель Монетного двора послал в Ньюгейт и на виселицу в те годы, когда он был бичом фальшивомонетчиков, только Уильяму Чалонеру он оказал честь, рассматривая его как личного врага, которого следовало не просто остановить, но сокрушить.

У жестокости, с которой Ньютон преследовал Чалонера, были более глубокие корни, чем гнев и обида, вызванные унизительной необходимостью защищаться публично. Ньютон уже доказал свою готовность использовать любые средства для достижения цели, когда принял предложение лордов-судей — вынудить присяжных обвинить Чалонера в тяжком преступлении за незначительные проступки. Но ярость, которую он выказал в следующей фазе своей кампании против Чалонера, предполагает, что им руководили не только raisons d ' etat ( государственные интересы (фр.) ) . Чалонер, скорее всего, не догадывался, что в его вызове смотрителю был скрытый импульс, затрагивавший глубоко личную веру Ньютона.

Веру — поскольку подделка монет имела поистине религиозное значение. Источником магии, превращавшей металлический диск в легальное средство оплаты, был королевский профиль на аверсе монеты. Король управлял по милости Бога. Кража этого изображения была актом lese majeste— покушением на священную персону монарха. Чеканка поддельных монет считалась тяжким преступлением, так как представляла опасность для государства; она приравнивалась к измене, поскольку оскорбляла корону.

Но вышесказанное относилось к любому фальшивомонетчику, в то время как Чалонер оскорблял не только короля Вильгельма III, но и Исаака Ньютона — по особой причине. К 1698 году Ньютон уже не был практикующим алхимиком. Однако подделки Чалонера были в сущности богохульной пародией на мечтания алхимика умножать золото без предела, эквивалентом черной мессы, в которой жаба или репа занимают место освященной гостии. Конечно, это можно сказать о любом подделывателе. И все же ни один из них, кроме Чалонера, никогда не выступал как прямой конкурент Ньютона во власти над металлом.

Имело ли значение это нарушение границы? Преследовал бы Ньютон Чалонера менее ожесточенно, если бы в прошлом не занимался алхимией? Этого мы знать не можем. Ясно одно — у Ньютона было много веских причин столь упорно преследовать свою жертву: здесь соединились долг, личная обида и защита тайной веры.

Важно тем не менее помнить следующее: хотя разные биографы изобразили множество разных Ньютонов — мага, математика, гениального экспериментатора, молодого профессора-затворника, главу Королевского общества, ведущего непрерывную войну с интеллектуальными оппонентами на континенте, — настоящий Исаак Ньютон был одним человеком, и у него была одна жизнь, части которой полностью соответствовали целому. В каждой своей роли, в каждой работе, которую он выполнял, в процессе решения каждой задачи, которую он себе ставил, он оставался собой — и главной темой его исключительной жизни всегда было стремление к контакту с Божественным.

Этот человек хорошо понимал, что новая наука, попав не в те руки, способна не подготовить людей к "вере в Божество", а подорвать их веру, и этот факт вызывал у него беспокойство. На этом фоне появился Чалонер, все поступки которого сильно отдавали своего рода практическим атеизмом: какая нужда в том, чтобы Бог действовал в мире, если ловкий мастер может создать вполне сносные копии Его творений?

Каков бы в точности ни был источник этого гнева, после освобождения Чалонера в феврале Ньютон был разъярен более, чем когда-либо. С этого момента смотритель Монетного двора неустанно и неотступно шел по следу человека, который умудрился оскорбить его всеми возможными способами.

 

Глава 20.

Если дело пойдет так, страна может оказаться

под ударом

Весной 1698 года у Уильяма Чалонера были более неотложные проблемы, чем тайный гнев Ньютона, — по крайней мере, так ему казалось. Он по-прежнему был очень беден — возможно, это единственное абсолютно истинное утверждение в его последнем ходатайстве Парламенту. Уже больше года его преступные схемы не приносили сколько-нибудь ощутимого дохода. Банда, которую он собрал предыдущим летом, была уничтожена, ее участники сидели в тюрьме или были в бегах. Союзники в Парламенте подвели его — что бы ни происходило раньше, было очевидно, что фракция, поддерживающая нынешнее руководство Монетного двора, то есть Ньютона, возобладала над теми, кто принял сторону Чалонера в рамках собственной кампании по возвращению к власти.

Беда была еще и в том, что даже фальшивомонетчики нуждаются в деньгах, чтобы делать деньги, а у Чалонера их не осталось. В июне он сделал первый шаг к тому, чтобы выбраться из затруднительного положения, и начал с изготовления нескольких грубых шиллингов, которых, возможно, хватило бы для финансирования более честолюбивых планов. Это жалкий замысел дает понять, сколь низко пал Чалонер. Дом на Найтсбридж давно был утрачен, и теперь он нанимал комнату над "Золотым львом" на Грейт-Уайльд Стрит, около Ковент-Гарден. Теперь у него не было возможности дистанцироваться от операций по изготовлению монет, и он делал все что мог на огне своего очага. Свидетель сообщил, что видел, как Чалонер "принес из своего чулана две части белой земли, похожей на глину для табачной трубки, в состоянии теста или пасты". Чалонер сжал шиллинг между двумя частями сырой глины, "разняв их, вынул шиллинг, положил части у камина, чтобы они просохли, и … наконец в огонь, чтобы они получили окончательный обжиг, и, когда они остыли, они звенели, как обожженное глиняное изделие".

Это была почти детская игра, халтура, которая, как правило, обрекала на провал новичков-любителей. Конечно, Чалонер понимал, что это опасно, но теперь ему не по карману было высокое искусство, благодаря которому ему прежде удавалось избежать неприятностей. Он убедил своего старого партнера Томаса Картера дать ему три шиллинга и затем "расплавил их с некоторой оловянной посудой и цинком в железном ковше и отлил около десятка шиллингов в глиняной форме". Это было утомительное занятие: "он отливал по одному за раз, и часто, когда отливка была плохой, бросал ее обратно в железный ковш". Едва ли так можно было обогатиться.

Даже теперь, находясь на мели, Чалонер не пытался сбыть свои грубые подделки самостоятельно. Но Картер также не взял их, "опасаясь иметь их при себе". [342]342 опасаясь иметь их при себе: "The Examination of Thomas Carter Prisoner in Newgate 31 January 1698/9," Mint 17, deposition 118.
На следующий день Чалонер обратился к торговцу металлом Джону Эбботу, который в лучшие времена продавал Чалонеру серебро и золото, но новые фальшивки не прошли проверку и у него, потому что "они были такими легкими". [343]343 они были такими легкими: "The Deposition of John Abbot of Water Lane in Fleet street Refiner 15th day of February 1698/9," Mint 17, deposition 119.
Прошла неделя, и Картер наконец согласился помочь. Он послал свою горничную Мэри Болл, чтобы та взяла у Чалонера полдюжины образцов. Чалонер дал их, сказав Болл, что, если Картеру "они не понравятся, он сделает получше". [344]344 он сделает получше: "The Examination of Thomas Carter Prisoner in Newgate 31 January 1698/9," Mint 17, deposition 118.
А затем он как можно быстрее обратился к новой, куда более выгодной возможности.

На сей раз ему помогла уже казавшаяся бесконечной война короля Вильгельма. Стоимость войны в сочетании с падением налоговых сборов, вызванных беспорядком с чеканкой, вынуждала правительство соглашаться почти на любые эксперименты, чтобы пополнить казну. Когда через Фландрию шагало около шестидесяти тысяч солдат, ни банкноты и чеки Банка Англии, ни ранняя форма правительственного долга под названием "казначейские билли" не собирали достаточно средств. Чтобы заполнить разрыв, передовые люди предлагали все более экзотические финансовые идеи. И самой странной из них была, пожалуй, схема солодовой лотереи.

Солодовая лотерея по сути была продолжением предыдущей попытки сыграть на английской любви к риску, предпринятой тремя годами ранее мастером Монетного двора Томасом Нилом — человеком, которому слишком хорошо было знакомо стремление к быстрому обогащению. В 1694 году в рамках лотереи Нила "Приключение на миллион" было выпущено сто тысяч билетов ценой в десять фунтов — один из двадцати получал приз от десяти до одной тысячи фунтов. Еще лучше было то, что каждый билет давал весьма большой процент: один фунт в год до 1710 года с минимальным гарантируемым доходом в шестнадцать фунтов.

Нил неплохо заработал на этой сделке. Он удерживал десять процентов от дохода, что было довольно скромно по стандартам того времени. (Организаторы подобной лотереи в Венеции забирали себе треть) К тому же он хорошо знал своих клиентов. Он назначил низкую цену билетов, чтобы "тысячи людей, которые имеют маленькие суммы и не могут сейчас предоставить их в общественное пользование, вступили в этот фонд". [345]345 вступили в этот фонд: THOMAS NEALE, A Profitable Adventure to the Fortunate. P. 2.
На самом деле билеты по десять фунтов были слишком дороги для большинства, но как раз по карману спекулянтам, которые скупали их и продавали по частям тому демократичному потребителю, на которого рассчитывал Нил.

Все это некоторое время работало. "Приключение" было продано намного более широкому кругу людей, чем те, кто когда-либо прежде давал в долг государству, — по некоторым оценкам, это были десятки тысяч индивидуальных инвесторов. Нарциссус Латтрелл сделал в своем дневнике запись о том, что резчик по камню по имени г-н Гиббс и трое его партнеров получили один из пятисотфунтовых призов, а г-н Проктор и г-н Скиннер, торговец писчебумажными товарами и чулочник соответственно, выиграли другой. Они не были типичными людьми, вовлеченными в финансовую деятельность, и тем не менее они существовали, эти новые игроки, которые стремились разбогатеть с помощью этих странных новых денег — и иногда им это удавалось. "Приключение" продвинулось еще дальше на неизвестную территорию, после того как вскоре после начальной продажи билетов призы были распределены и возник неофициальный рынок облигаций. После раздачи призов торговцы распродавали купленные билеты ниже паритета — за плату всего в семь фунтов, или в семьдесят процентов от номинальной стоимости, чтобы обеспечить наилучший доход [346]346 наилучший доход: см. анализ в статье ANNE L. MURPHY, "Lotteries in the 1690: Investment or Gamble?" Financial History Review 12, № 2 (2006). P. 231–32.
со своего капитала.

Правда, все закончилось печально. Правительство ошиблось в расчетах. Кроме призов победителям была обещана внушительная прибыль и держателям обычных билетов "Приключения". Неудивительно, что бедное наличными деньгами казначейство столкнулось с проблемой платежей. Первые признаки дефицита проявились уже в 1695 году, когда прошло меньше года от предполагаемой шестнадцатилетней жизни билетов, а к 1697 году фонду, который должен был погашать векселя, недоставало почти четверти миллиона фунтов [347]347 недоставало почти четверти миллиона фунтов: Ibid.
для выполнения своих обязательств. Рассерженные участники лотереи подали прошение в Парламент, требуя, чтобы правительство защитило "доверие и честь нации", [348]348 доверие и честь нации: анонимные авторы петиции цитируется в: Ibid. Р. 231.
но, пока в 1698 году наконец не заключили мир, денег попросту не хватало, чтобы возобновить платежи.

А пока шла война, армии короля Вильгельма нужно было все больше денег. Имело смысл, по крайней мере для Нила, попробовать другую лотерею. Чтобы погасить недовольство неплатежами по "Приключению на миллион", Нил связал новую лотерею с акцизным сбором на солод (в действительности — налогом на пиво). Солодовая лотерея была запущена 14 апреля 1697 года. В открытую продажу казначейство выпустило сто сорок билетов с номинальной стоимостью десять фунтов каждый. Эти билеты, которые должны были принести 1,4 миллиона фунтов, были химерами — частично облигациями, частично залогом, частично бумажными деньгами. Эта лотерея, как и предыдущая, обещала наличные призы и выплаты по процентам, но новые билеты не были просто облигациями, которые можно было покупать и продавать, как любые другие инвестиционные инструменты. Они сами по себе были векселями, [349]349 Они сами по себе были векселями: THOMAS NEALE, "Fourteen Hundred Thousand Pound, made into One Hundred and Forty Thousand Bills of Ten Pounds apiece, to be given out for so much as Occasion requires, and to be paid as Chance shall Determine in course, out of 15150001. being left to be only made use of to pay Interest, Premium and Charge," 1697.
наличными деньгами, законным средством платежа с того момента, как они появились на улицах Лондона.

По крайней мере предполагалось, что так это будет работать. Очевидно, Нил считал, что азарт игры в сочетании с тем, что новые билеты могли выступать в роли наличных, преодолеет дефицит веры в правительство, как никогда увязшее в долгах. Канцлер казначейства, старый покровитель Ньютона, Монтегю, сомневался в этом: он жаловался, что "никто не понимает и не поймет [350]350 никто не понимает и не поймет: ANNE L. MURPHY, "Lotteries in the 1690: Investment or Gamble?" Financial History Review 12, № 2 (2006). P. 233.
смысл этих лотерейных билетов и торговцы не будут с ними возиться". Монтегю был прав. Никто не доверял странным новым бумагам, и в конечном итоге в обращении оказалось только 1763 билета.

Однако правительство отчаянно нуждалось в деньгах, которые должна была собрать лотерея. И тогда казначейство решило использовать оставшиеся 138 237 билетов как десятифунтовые банкноты — наличные деньги, которыми правительство могло платить любому, кого можно было заставить принять их. Удивительно, но это отчасти работало. В отчете за 1698 год Королевский флот сообщал, что имеет солодовые билеты на сумму почти в сорок пять тысяч фунтов, [351]351 сорок пять тысяч фунтов: "The fourth parliament of King William: First Session," History and Proceedings of the House of Commons, vol. 3. P. 91, http://www.british-history.ac.uk/report.aspx?compid=37657.
предназначенные на выплату жалованья морякам, гражданским и военным, — они как раз и были такими пленными кредиторами, у которых не было особого выбора.

Таким образом получилось, что казначейство, не признавая этого официально, изобрело параллельную английскую валюту вдобавок к кусочкам металла, по-прежнему переходившим из рук в руки. Эти новоявленные бумажные деньги не были полным эквивалентом государственной валюты. Факт, что они были привязаны к определенному активу — доходу от налога на солод, — придал им гибридный характер и наличных денег, и долга с гарантированным возвратом. Пусть не совсем то же самое, что современные банкноты, все же это было радикально непохоже и на те деньги, что англичане использовали до тех пор.

На тот момент дальше дело не пошло — после неудачного солодового займа лотереи долгие годы не играли существенной роли в правительственных финансах. Однако не только банкирам Короля, но и почти всем — резчикам по камню, служанкам, чулочникам — стало ясно, что национальная финансовая система не соответствует реальному положению дел в экономике Англии. Чалонер намного быстрее большинства понял, что твердая монета — материальная реальность серебра и золота — уже не единственная и даже не самая важная форма денег.

Научная революция пробивала дорогу к сознанию огромного количества людей, не принадлежавших к ученым кругам, по мере того как мир денег набирал силу. Бумажные деньги, передаваемые обязательства, облигации и ссуды — все это абстракции. Понять их, принять их, даже совершать преступления ради них — все это требовало того математического мышления, которое только начинало проникать во все новые идеи и в том числе лежало в основе новой физики. Например, вычисление текущей стоимости облигации или оценка риска (а точнее, вероятности) правительственного неплатежа требовали и требуют количественного, математического склада ума, так же как этого требует вычисление орбиты комет. Уильям Чалонер едва ли был научным революционером. Но он понимал, что вокруг него происходит революция, и обладал достаточно острым умом, чтобы использовать возможности, открывшиеся благодаря столь радикальным переменам в образе мыслей и в реальной жизни.

Чалонер провел июнь 1698 года в размышлениях о том, как получить прибыль от солодовой лотереи, не подвергая себя слишком большой опасности. Чтобы вновь начать соревноваться с правительством, ему нужны были некоторые инструменты — должным образом выгравированная пластина, хорошие чернила и правильная бумага. Это было намного меньше, чем требовалось для обустройства подпольного монетного двора. Но бедность неумолимо держала Чалонера в тисках. В его распоряжении не было даже скромных средств, необходимых для организации печати. Он нуждался в помощи, но был столь же расточителен по отношению к друзьям, как и к деньгам. Его самый надежный партнер, Томас Холлоуэй, уже давно находился в бегах в Шотландии. Осталось лишь несколько человек, работавших с ним в тучные дни начала 1690-х. В конечном счете он решил открыть свои замыслы одному из них — непостоянному сообщнику, неохотно принимавшему его плохие шиллинги, Томасу Картеру.

Картер сказал Чалонеру, что знает человека с деньгами, который готов финансировать схемы по подделке. Чалонер сомневался. Ему ли было не знать, как легко можно заработать, предавая своих сообщников. Но по большому счету выбора у него не было, и он сказал Картеру, что тот может связаться с этим человеком, если не будет упоминать имя Чалонера.

Картер встретился со своим знакомым — Дэвидом Дэвисом — на улице Пикадилли в конце июня. Некоторое время они беседовали — очевидно, открыто, у всех на виду. Наконец Картер рассказал о своем деле. По словам Дэвиса, Картер сообщил ему, что "познакомился с человеком, который умеет очень хорошо гравировать" и его друг имеет "сильное желание выгравировать пластины для солодовых билетов". Ему нужна лишь небольшая поддержка, уверял Картер, и тогда он и его друзья станут богачами.

Картер прилагал все усилия, чтобы не выдать Чалонера — он предупредил Дэвиса, чтобы тот "не задавал никаких вопросов", но Дэвис нажимал на него. "Никто из тех, о ком я когда-либо слышал, — сказал Дэвис, — не владеет умением делать оттиски подлинных бумаг на меди лучше Чалонера". Картер ответил: "Если бы вы знали, кто мой друг, вы признали бы его столь же искусным мастером, как Чалонер", — что вовсе не противоречило истине. Наконец они пришли к согласию: Дэвис передаст таинственному граверу через Картера деньги и солодовые билеты для образца.

В свою очередь Картер обещал Дэвису ежедневно сообщать о ходе дела, пока пластины не будут закончены.

Чалонеру потребовалось несколько недель, чтобы сделать свою тонкую работу — выгравировать точную копию каждой стороны лотерейного билета на медных пластинах, купленных на деньги Дэвиса. Картер выполнял свою часть сделки, предоставляя "отчет о каждом дне, пока пластины не были закончены". Но одну ошибку он все-таки допустил — в какой-то момент он позволил Дэвису обнаружить, кто был третьим в этой схеме. Позже Дэвис хвастался: "Все это время я имел достаточно подтверждений, что человеком, который выгравировал пластины, был Чалонер".

Дэвису суждено было стать тем Иудой, которого боялся Чалонер. Он донес на него человеку, с которым в прошлом имел деловые отношения, — не Исааку Ньютону, но государственному секретарю Джеймсу Вернону. В своем истинном облике платного осведомителя и ловца воров Дэвис сообщил Вернону, что Чалонер закончил пластины. Предупреждая, что нельзя терять времени, Дэвис попросил у Вернона сто фунтов тотчас же, чтобы "предотвратить распространение некоторого количества фальшивых билетов … и дать аванс людям, которые их сделали". Он сказал Вернону, что будет выкупать все напечатанные билеты, "пока не получит возможность схватить Чалонера с пластинами". Не забывая о своих собственных интересах, он сколько мог держал Вернона в неведении, не сообщая ни где он встречается с Картером, ни где живет Чалонер.

Дэвису потребовалось еще две встречи, чтобы убедить Вернона дать ему сотню фунтов. Получив наличные, Дэвис сказал Картеру, что нашел покупателя на двести билетов номинальной стоимостью в две тысячи фунтов и теперь Картер должен "отдать ему все подделки, которые были отпечатаны с этих пластин". Взамен Картер и его друг будут "иметь постоянное снабжение, пока не напечатают остальные".

Картер клюнул на эту приманку и передал пакет поддельных билетов, с которыми Дэвис, "убедившись, что это все, что было напечатано", вернулся к секретарю Вернону. Работа была достаточно хороша, чтобы напугать власти. Вернон приказал, чтобы Дэвис "приложил все силы к обнаружению Чалонера" и прежде всего определил местонахождение орудия преступления, тщательно изготовленных медных пластин. К счастью, Картера так переполняла благодарность к покупателю, что он, по-видимому, не мог молчать. Так Дэвис узнал, что Чалонер, закончив печать очередной партии билетов, прятал пластины в стене. Но в какой именно?

Дэвис оказался зажат между давлением Вернона и осторожностью Чалонера. Единственное, что он мог сделать, — это намертво приклеиться к Картеру и отлипать лишь тогда, когда тот передавал партнеру деньги и получал от него готовые изделия. Чалонер тем временем трудился без устали. Картер сообщал, что его партнер намерен печатать, пока пластины не сотрутся. Так все и шло: Вернон нажимал на Дэвиса, Дэвис беспокоил Картера, Картер просил Чалонера позволить увидеть пластины, Чалонер отказывался.

На этом этапе преследование, длившееся неделями, окончилось внезапным провалом. Вернон столкнулся с вечной проблемой: правая рука не знала, что делает левая. В то время как Дэвис действовал по своему плану, другой, совершенно отдельной операцией управляли из Тауэра. Исаак Ньютон не забывал Уильяма Чалонера ни на мгновение. Безраздельная власть Дэвиса над единственным осведомителем Картером не давала новостям о схеме с солодовой лотереей достичь Тауэра. Но Ньютон все еще работал над остатками дела об изготовлении фальшивых монет в Эгаме. Дело лишилось судебной перспективы, когда Томас Холлоуэй бежал в Шотландию. Но если граница и мешала смотрителю применить силу, действовать убеждением он все же мог — и в начале осени 1698 года Чалонер узнал весьма неприятную новость. Ньютон нашел Холлоуэя, и тот был готов к сотрудничеству. Чалонер отреагировал немедленно. Он закрыл поточную линию солодовых билетов и залег на дно, пока не станет ясно, чем грозит возвращение Холлоуэя.

Дэвис знал о том, что произошло, от Картера. Но Вернона он держал в неведении. Едва ли было в его интересах сообщать информацию, которая могла сделать его менее ценным для его патрона. Так что ни Вернон, ни Ньютон не догадывались, что их расследования только что пересеклись. Вернон обгонял Ньютона, благодаря тому что Дэвис ловко водил за нос Картера, но пластины были все еще не были найдены, а человек, который знал, как их использовать, исчез.

Хуже того, из канцелярии Вернона произошла утечка. Чалонер узнал от некоего Эдвардса, что Дэвис был замечен в присутствии государственного секретаря, которому обещал найти пластины для подделки. Картер стал вести себя осторожнее с чересчур услужливым покупателем, а Чалонер тщательно скрыл все вещественные доказательства преступления. Дело оказалось на грани позорного провала.

Дэвис делал все что мог, чтобы усыпить подозрения своего связного, — он напомнил Картеру, что Эдварде однажды обманом вытащил из него некоторое количество денег. Невероятно, но под действием этого неприятного воспоминания Картер вновь стал доверять Дэвису. Однако недели шли (это было в конце октября), и Дэвису пришлось признаться Вернону, что он все еще понятия не имеет, где Чалонер скрывает свои инструменты. Вернон воспринял новости плохо — он был "преисполнен недовольства, говоря, что, если дело пойдет так, страна может оказаться под ударом".

Дэвис понял. Он обещал Вернону, что застанет Чалонера на месте преступления в течение недели или, в противном случае, оставит все усилия (и плату) "на усмотрение его чести". Но Чалонер по-прежнему опережал своих преследователей. Картер сообщил, что пластины теперь спрятаны у местной акушерки. Она в свою очередь забрала их с собой за тридцать миль от Лондона, вне досягаемости Дэвиса.

Прошло четыре дня из обещанной недели. Дэвис требовал от Картера новостей, но история постоянно менялась. Чалонер сказал, что сам заберет пластины обратно, и очень скоро. Затем другое — Чалонер обещал отправить посыльного за пластинами, которые прибудут в Лондон на следующее утро. Печать, по-видимому, должна была начаться сразу, как только пластины вернутся.

Внезапно все пошло прахом. Картер обманул Дэвиса, сказав, что отдал ему все напечатанные билеты, а еще вероятнее — Чалонер обманул легковерного Картера и продал часть билетов на сторону. В любом случае на той же неделе некто Катчмид заложил пакет фальшивых лотерейных билетов великолепной работы Чалонера за десять фунтов. Ростовщик в свою очередь попытался продать некоторые из фальшивок и был арестован в тот же день, когда Картер сказал Дэвису о предстоящем возвращении пластин. "Эта новость потрясла меня", — писал Дэвис, что было, вероятно, правдой, если учесть, во что ему обошлась его неосведомленность. Чтобы исправить свою ошибку, он помчался к Вернону.

Государственный секретарь отсутствовал. Прошло несколько часов, прежде чем они встретились. Узнав о случившемся, Вернон бросился спасать положение. Дэвис больше ничего не скрывал. Мысль о том, что Лондон может быть наводнен фальшивыми билетами солодовой лотереи ценой в тысячи фунтов, была невыносима. Вернон оказал Дэвису любезность: разрешил ему захватить менее ценную добычу [352]352 менее ценную добычу: все цитаты и история о поисках Дэвисом Чалонера взяты из допросов, в которых Дэвис сообщил, какую информацию он предоставил секретарю Вернону, Mint 17, document 85.
— Томаса Картера. Зачинщик же теперь мог стать добычей любого желающего. Государственный секретарь назначил хорошую цену за голову Чалонера: тому, кто его найдет, с пластинами или без, главное — как можно скорее, полагалось пятьдесят фунтов — на такую сумму можно было год содержать семью в относительном достатке.

Как бы ни был огромен Лондон, внезапно он мог оказаться ужасно маленьким. Всю весну и лето Чалонер был тише воды ниже травы. Но ему нужно было есть, покупать пиво, искать жилье. Его знали — пусть немногие и не близко, но этого было достаточно. Как только искать его стало выгодно, остался лишь один вопрос: как быстро он попадется в лапы какому-нибудь ловцу воров. Размер вознаграждения был залогом того, что это не займет много времени. Дэвис упустил свой шанс. К сожалению, в отчете о прибытии Чалонера в тюрьму не сообщается, как он был найден или где схвачен. Точно известно лишь одно — спустя всего несколько дней после того, как Вернон открыл сезон охоты на Чалонера, его доставил в Ньюгейт человек по имени Роберт Моррис, [353]353 Роберт Моррис: JOHN CRAIG, "Newton and the Counterfeiters," Notes and Records of the Royal Society of London 18, № 2 (December 1963). P. 142.
который в прошлом выслеживал людей по заданию Монетного двора.

Когда Чалонер оказался в тюрьме, Ньютон наконец узнал о параллельном расследовании. Хотя у смотрителя Монетного двора не было формальной причины беспокоиться о солодовой лотерее (это была проблема казначейства), ему удалось убедить Вернона позволить ему взять это дело. Тем самым все посредники были устранены. Игра была сведена к своей сути: Исаак Ньютон против Уильяма Чалонера.

 

Глава 21.

Он сделал свое дело

В этом втором раунде Исаак Ньютон решил действовать наверняка. Он удостоверился, что Чалонер находится под неусыпной охраной. В течение ноября и декабря 1698 года Чалонер был так надежно изолирован, как только было возможно. Из своей камеры обвиняемый жаловался, что единственный посетитель, которого к нему допустили, был его маленький ребенок, и смиренно добавлял: "Почему я так строго ограничен, [354]354 Почему я так строго ограничен: WILLIAM CHALONER, "Letter to the Warden of the Mint," undated, Mint 17, document 133.
я не знаю".

Однако тюрьма не отняла у Чалонера его уверенности. Пластины солодовых билетов были по-прежнему спрятаны, и Чалонер утверждал, что не имеет к ним никакого отношения. Когда его взяли, фальшивых билетов при нем не было. Кое-что мог рассказать Картер. Но преданный, хоть и болтливый Томас Картер, теперь также обитавший в Ньюгейте, был единственным членом предполагаемого заговора, о котором было известно, что он получал плату за подделки. Если кто-то и должен был пострадать за это преступление, то Чалонер был уверен, что это не он: в своей камере "он очень мало об этом беспокоился, хвастая, что имеет в запасе некую уловку". [355]355 имеет в запасе некую уловку: Guzman Redivivus. Р. 7.

Ньютону было выгодно позволять ему так думать. Смотритель вынес уроки из неудачи прошлого года. Еще до того, как за голову Чалонера назначили вознаграждение и он был схвачен, Ньютон начал восстанавливать карьеру своего противника с самого начала. По большей части то, что он узнал, было общей информацией, на которой нельзя было построить обвинение, но тем не менее это могло пригодиться. Например, в мае 1698 года Эдвард Айв (известный также как Айви, Айвей или Джонс) поклялся перед Ньютоном, что имеет прямые сведения о значительном числе валютных преступников. Айв был доверенным лицом Джона Дженнингса, одного из лакеев графа Монмута, который торговал высококачественной фальшивой валютой; он знал Эдварда Брэди, который "сделал своим постоянным источником дохода распространение поддельных гиней", и утверждал, что печально известный привратник Уайтхолла, порочный Джон Гиббонс, тайно замышлял с Брэди совершить при случае грабеж на дороге. Он был знаком с Джоном и Мэри Хикс и их дочерью Мэри Хьюэтт, которые всей семьей промышляли обрезкой старой валюты; он охотно называл имена, одно за другим: "некий Иаков", Сэмюель Джексон, Джордж Эмерсон, Джозеф Хорстер "и имена других известных фальшивомонетчиков и обрезчиков".

Уильям Чалонер играл лишь незначительную роль в каталоге Айва. Айв упомянул об объекте интереса Ньютона только однажды: он спросил у Дженнингса, так ли хороши его фальшивки, как у Чалонера, и Дженнингс ответил, что да и что "Чалонер поступил глупо, по его мнению, сделав упомянутые гинеи". Айв добавил, что полагает (но не был готов поклясться, что знает), что часть своих фальшивых гиней Брэди получал от Чалонера. [356]356 часть своих фальшивых гиней Брэди получал от Чалонера: " The Examination of Edward Ivyals Jonas late of [sic] in London Gentleman taken before me the 17th day of May 1698," Mint 17, document 31.

Ньютон взял множество подобных показаний, сосредоточившись поначалу на количестве, а не на качестве.

Большинство сведений, которые он собрал в течение весны и лета 1698 года, оказались слухами. Многочисленные показания превратились в списки всех фальшивомонетчиков и преступников, которых свидетели могли вспомнить. Кто-то упоминал Чалонера, кто-то нет, но из деталей складывалась полная картина мира подпольной чеканки Лондона. Ньютон собирал имена и отмечал связи, целую сеть преступных связей, в пределах которой должен был располагаться и сам Чалонер.

Со временем те, чьи имена были названы, начинали давать и свои собственные показания — это означало, что они пребывали, к удовлетворению Ньютона, в Ньюгейте или какой-либо другой тюрьме. [357]357 в Ньюгейте или какой-либо другой тюрьме: см., например: Mint 17, document 99, "The Information of Mary Townsend of the parish of St. Andrews Holbornin the County of Middlesex Widdow taken this 31 day of Augt. 1698" — запись допроса, в ходе которого Таунсенд указывает на Джона Гиббонса и Эдварда Айва. Два месяца спустя Элизабет Айв в документе 104 (document 104) дает показания против Гиббонса и Джона Дженнингса наряду с Брзди — всех их позже назвал и ее муж, — а также против Валентайна Когсвелла, на которого не указала Таунсенд. Тем не менее Ньютон уже знал о Когсвелле, потому что в мае некий информант, имя которого утрачено, в сохранившейся части записи его (или ее) допроса упоминает "Когсвелла, джентльмена", которого Брэди приобщил к обществу фальшивомонетчиков. Тот свидетель был явно хорошо информирован — он перечислил восемнадцать мужчин и женщин", вовлеченных в обрезку, чеканку и другие преступления, включая ужасающее обвинение, "что некий капитан Татхилл содержал "притон насилия" (document 91). Этот осведомитель действительно упоминал Чалонера под его псевдонимом Чандлер, сообщая, что его операции по изготовлению монет происходили при покровительстве Джона Гиббонса, — но опять-таки это было только одно имя в списке. Цель этих допросов в том виде, в каком они были записаны клерком Ньютона, заключалась в том, чтобы изобразить общую картину столицы, наводненной фальшивомонетчиками из всех слоев общества.
Свидетелей становилось все больше и больше — то был настоящий эшафот из показаний, на котором Ньютон планировал повесить Уильяма Чалонера.

К январю 1699 года Ньютон почти все свое рабочее время проводил на Монетном дворе, допрашивая свидетелей, чьи показания должны были лечь в основу судебного процесса. К февралю он погрузился в это дело целиком и полностью — однажды он провел за допросами десять дней подряд. Записи сохранились далеко не полностью, но более ста сорока [358]358 более ста сорока: том Mint 17 содержат очевидные упущения — в одном месте отсутствует около сотни страниц. Я разделяю заключение, сделанное в статье JOHN CRAIG, "Isaac Newton — Crime Investigator". P. 151, что до половины имеющих к этому отношение документов утрачено.
сохранившихся передают суть этой процедуры.

Форма допроса почти всегда была одинаковой. Большинство начиналось с идентификации свидетеля, обычно по занятию или профессии и округу, хотя некоторые женщины были идентифицированы просто как жены или компаньонки других опрашиваемых. Вопросы Ньютона не сохранились, но его подход, по-видимому, был более или менее хронологическим: когда свидетель встретился с Чалонером, каким преступлениям он или она были свидетелями (или слышали о них), в каком порядке. Все свидетели, зачастую подолгу, рассказывали истории о преступлениях большей части прошедшего десятилетия — все, что могли вспомнить, а возможно, и придумать, чтобы удовлетворить чудовищно настойчивого человека, который цеплялся к каждому слову. Когда Ньютон заканчивал, он диктовал клерку резюме того, что услышал. Ньютон или клерк читали протокол допроса вслух каждому свидетелю, который мог что-то добавить или изменить. Когда все были удовлетворены, Ньютон и свидетель подписывали этот документ, [359]359 Ньютон и свидетель подписывали этот документ: эта процедура довольно ясна из самих записей допросов, но я получил указание на такое представление о работе Ньютона со свидетелями из: JOHN CRAIG, "Isaac Newton — Crime Investigator". P. 151.
и клерк делал чистовой экземпляр, который приобщался к отчетам Монетного двора.

Со временем Ньютон обнаружил, что самые ценные наводки нередко дают жены или любовницы партнеров Чалонера, которых он предал. Элизабет Айв, идентифицированная только как "вдова" — по-видимому, Эдварда, — сказала, что ей известно, что Чалонер делал фальшивые монеты в самом начале своей карьеры. Еще важнее было, что такие же показания дала Кэтрин Коффи, жена Патрика Коффи, ювелира, который преподавал Чалонеру основы чеканки в начале его пути.

Такого рода свидетельства охотно выслушивал суд присяжных — показания очевидцев того, как совершалось преступление. Кэтрин Коффи поклялась, что "около семи или восьми лет назад [360]360 около семи или восьми лет назад: "The Information of Katherine Coffee wife of Patrick Coffee Goldsmith late of Aldermanbury by Woodstreet 18 day of February 1698/9," Mint 17, document 124.
она часто видела, как Уильям Чалонер, ныне заключенный в Ньюгейте, подделывает французские пистоли при помощи штампов и молотка в Оут-лейн, возле Ноубл-стрит, на третьем этаже". Кэтрин Мэттьюс, жена Томаса Картера, подтверждала рассказы мужа, выказывая удивительную память на детали. По ее словам, она видела собственными глазами, как Чалонер золотил фальшивые гинеи "в комнатах, которые она наняла для него у г-на Кларкса позади Вестминстерского аббатства". Более того, она держала эти монеты в руках, "около десяти из подделанных Чалонером гиней, [361]361 около десяти из подделанных Чалонером гиней: "The Information of Katherine Matthews [aka Carter] of Earles Cour in Cranborn ally in the parish of St. Anns Westminster," Mint 17, document 116.
и дала ему по восемь шиллингов за каждую".

Ряд свидетелей становился все длиннее, а с ним и список доказательств преступлений. Хамфри Хэнвелл сообщил некоторые подробности истории с подделкой пистолей: Чалонер ковал их из серебра, с тем чтобы эти монеты впоследствии были позолочены Коффи и "неким Хичкоком". На этом Хэнвелл не остановился и добавил, что в конце 1680-х видел, как Чалонер обрезает монеты, и что вскоре после этого Чалонер показал ему штампы для изготовления шиллингов "и штампы для гинеи или полукроны, [362]362 и штампы для гинеи или полукроны: "The Depostion of Humphrey Hanwell of Lambeth parish in Southwark 21d Feb 1698/9," Mint 17, document 123.
точно он уже не помнит".

Последнее, возможно, было выдумкой или, скорее, отчаянной попыткой понравиться следователю. Если бы на Хэнвелла надавили, он, вероятно, связал бы Чалонера с восстанием Монмута, Пороховым заговором и, возможно, даже с лучником, который попал в глаз саксонскому королю Харальду. Со своей стороны, Ньютон был уже достаточно опытен, чтобы не верить всему, что ему говорили. В его итоговом досье расследования, документе, названном "Дело Чалонера", [363]363 документе, названном "Дело Чалонера": "Chaloner's Case," Mint 19/1, ff. 501-4.
он подчеркнул связь Коффи — Чалонер и изготовление пистолей как первое преступление по подделке, за которое должен отвечать его заключенный, не удостоив вниманием более дикие утверждения Хэнвелла.

Затем Ньютон принялся за главного свидетеля самых свежих преступлений Чалонера. В январе Томас Картер признался Ньютону, что, в то время как он занимался схемой солодовой лотереи, торговец металлом Джон Эббот сговорился с Чалонером сделать шиллинги из оловянной посуды — лучшего качества, чем те, что не прошли проверку в июне. Две недели спустя Ньютон доставил Эббота в Тауэр, и тот выложил все, что знал: Чалонер показал ему набор штампов для чеканки, купил у него серебро, чтобы делать из него фальшивые гинеи, а еще однажды похвастался, что они с зятем изготовили шестьсот фунтов фальшивых полукрон [364]364 шестьсот фунтов фальшивых полукрон: "The Deposition of John Abbot of Water Lane in Fleet street Refiner 15th day of February 1698/9," Mint 17, document 119.
всего за девять недель.

Дело двигалось: Элизабет Холлоуэй наконец рассказала всю запутанную историю поездки своей семьи в Шотландию, которая позволила Чалонеру избежать первого судебного процесса. Чалонер и тут был верен себе — он обманул ее мужа, выплатив ему дюжину фунтов вместо обещанных двадцати. (По словам Элизабет, морской капитан, нанятый, чтобы перевезти детей Холлоуэев на север, также получил только три фунта из оговоренной платы в три фунта одиннадцать шиллингов).

Ньютон не ослаблял напора — он подшивал к делу любые данные, почти без разбора. Сесилию Лабри, ожидавшую казни в Ньюгейте, друг убедил "спасти себя своим признанием" — то есть выдачей не только своих, но и чужих преступлений. Так, "для того чтобы сделать ее признание более впечатляющим", ее друг сказал ей, что у Чалонера и его сообщника "был пресс для чеканки в Чизвике" [365]365 был пресс для чеканки в Чизвике: "The Information of Cecilia Labree 6th Feb. 1698/9," Mint 17, document 143.
и что они "намеревались вместе изготавливать там гинеи". Лабри последовала совету и рассказала об этом Ньютону. Это ее не спасло — позже, в 1699 году, она была приговорена к смертной казни, — но Ньютон добавил еще одно свидетельство к множеству подобных.

Его подход начинал принимать очертания. Отдельные подробности, о которых сообщал тот или иной свидетель, были не столь важны. Главное — целая армия мужчин и женщин была готова подтвердить: они видели слышали, что Чалонер изготавливал шиллингиполукроны/кроны пистоли/гинеи, — а возможно, и помогали ему — семь лет, пять, три года назад или прошлым летом. Ньютон хотел убедиться в том, что это произведет такое впечатление на присяжных, что детали уже не будут иметь значения.

 

Глава 22. Если сэру будет угодно

Конечно, едва ли можно было ожидать, что, пока Ньютон готовит дело к суду, Уильям Чалонер ничего не предпримет для своей защиты. Он знал, что Ньютон оказывает давление на его приятеля Томаса Картера, который в свою очередь хорошо понимал, что почти наверняка обречен. Картер был пойман с поличным при свидетелях, которые видели поддельные солодовые билеты у него в руках. У него была одна надежда — обменять свою жизнь на чью-то более ценную. И Чалонер, и Картер обитали в "господской" камере. Полностью запретить им время от времени переговариваться было невозможно — и Чалонер воспользовался шансом заставить Картера действовать в ущерб его собственным интересам.

Поначалу он пытался убедить Картера "поддержать его версию, сделав вид, что если они будут едины, то спасутся", [366]366 если они будут едины, то спасутся: "The Examination of Thomas Carter Prisoner in Newgate 31 January 1698/9," Mint 17, document 118.
и был так настойчив, что Картер попросил одного из тюремщиков "запретить ему подходить ко мне". Чалонер твердил одно: что было, то прошло, теперь мы одна команда: "До сих пор мы водили друг друга за нос, поскольку между нами не было взаимопонимания, но теперь, если мы будем заодно, ничто не сможет причинить нам вреда, и мы облапошим их всех".

Это был пряник. Но у Чалонера был и кнут. Он написал письмо секретарю Вернону, в котором представлял Картера рецидивистом, прежде побывавшим в заключении "в большинстве тюрем в Англии" за чеканку фальшивых монет, грабеж со взломом и подлог, не говоря уж о том, что он семь раз стоял у позорного столба. [367]367 семь раз стоял у позорного столба: "Chaloner's letter to Mr. Secretary Vernon," Mint 17, document 126.
Картер был вне себя, когда узнал, что Чалонер попытался опорочить его как свидетеля. "Я спросил его, — писал Картер, — почему он сообщил Вашей чести, что я был нарушителем закона". Ответ был очевиден: "Он сказал — потому что я не должен свидетельствовать против него". [368]368 свидетельствовать против него: "Carter's Letter to Mr. Secretary Vernon," undated, Mint 17, document 130. Один раз Картер стоял у позорного столба за подделку банкнот Английского банка в 1696 году, что давало Чалонеру большую надежду на дискредитацию Картера перед жюри. См.: The Proceedings of the Old Bailey for trials completed on 9 December 1696. hup:// www.hrionline.ac.uk/oldbailey/html_units/1690s/t16961209-59-html.
Чалонер, по-видимому, полагал, что тем самым он нейтрализовал своего прежнего друга, разрушив обвинения, основанные на схеме солодовых билетов.

Он недооценил своего приятеля. Ньютон здесь опередил Чалонера. С того момента как Чалонер вернулся в Ньюгейт, он всегда был окружен сокамерниками. По крайней мере трое из них работали на смотрителя, и в первую очередь — Томас Картер.

Картер приложил все усилия, чтобы войти в расположение Ньютона, [369]369 войти в расположение Ньютона: Thomas Carter in Mint 17. documents 83, 84, 118, 123, and 130.
добавив к своему признанию в подделке солодовых билетов подробности о полудюжине схем фальшивомонетничества, к которым он был причастен за последние несколько лет. Но Ньютон хотел большего — доказательства участия Чалонера в преступлениях, в которых его до настоящего времени не подозревали, доказательства более убедительного, чем свидетельство одного члена банды против другого, — а для этого одного Картера было мало.

И тут на сцену вышел Джон Уитфилд, замышлявший убийство и измену, как следовало из его угрозы расправиться с Ньютоном, "если король Яков когда-нибудь вернется". [370]370 если король Яков когда-нибудь вернется: "The Deposition of Samuel Bond of Ashbourn in the parke in the Count of Derby Chyrugeon 16 October, 1698," Mint 17, document 27.
Этот разговор в Ньюгейте подслушал и выдал, чтобы получить доверие смотрителя, погрязший в долгах хирург Сэмюель Бонд. Теперь была очередь Уитфилда подслушивать, чтобы заслужить снисхождение. В соответствии с указаниями Ньютона Картер объяснил Уитфилду его задачу. Инструкции были просты: постоянно находиться в такой близости от Чалонера, чтобы слышать все, что он скажет, особенно про местоположение спрятанных пластин для печати солодовых билетов. В начале февраля Уитфилд написал Ньютону: "Я справился с этим делом и думаю, что это может удовлетворить всякого, кто услышит об этом". Но, что бы он ни выведал, он отказался предавать это бумаге, стремясь лично встретиться с тем, кто руководил им. Если его вывести из Ньюгейта и "если сэру будет угодно прибыть в "Собаку", [371]371 прибыть в "Собаку": "John Whitfield's Letter to the Isaac Newton Esqr Warden of His Majtys Mint Febry 9th 98/9," Mint 17, document 134.
я не сомневаюсь, что буду Вам полезен, открыв сокровища, спрятанные в тайниках, где никто и не подумал бы их искать".

Вот так случилось, что Исаак Ньютон, смотритель Монетного двора Его Величества, отправился в паб "Собака", куда привели и Уитфилда. Уитфилд сообщил ему, что Чалонер спрятал пластины в некоем отверстии в стене одного из зданий, где он побывал примерно за неделю до того, как преступная схема была раскрыта. Но где именно нужно искать или хотя бы с какого дома начать, он не знал. Он сказал лишь, что "никто не стал бы искать в таком заброшенном месте". [372]372 в таком заброшенном месте: Ibid.

Ньютон не оставил записи об этой встрече, так что нельзя сказать, насколько он был раздосадован, что купился на эту приманку. Дальнейшие события говорят о том, что он сохранил самообладание. Судя по всему, Уитфилд вернулся в Ньюгейт с наказом продолжать втираться в доверие к Чалонеру. Он потерпел неудачу. Кое-кто из знакомых Чалонера еще оставался на свободе, и, как доложил Томас Картер, "после того как г-н Уитфилд был с Вами в "Собаке", Чалонер стал относиться к нему с некоторым подозрением". [373]373 стал относиться к нему с некоторым подозрением: "Thomas Carter's Letter to the Warden of the Mint Sunday afternoon," undated, Mint 17, document 130.

Игра в кошки-мышки продолжалась. Чалонер, известный своей любовью к собственным речам, теперь должен был научиться молчать. В некоторой степени ему это удалось. То, что Картер попытался изобразить как временную неудачу Уитфилда, на самом деле означало полный отказ Чалонера говорить. "Г-н Уитфилд прилагал все силы, чтобы вытянуть из Чалонера как можно больше", — сообщал Картер Ньютону, но Чалонер не поддавался. "Он твердит одно: он надеется, что Уитфилд — человек чести и не будет больше говорить с ним [374]374 не будет больше говорить с ним: Ibid.
ни о чем". Это было дурной вестью для Уитфилда — ведь Ньютон ценил результаты намного больше, чем усилия, — а следовательно, и для Картера. Картер умолял своего тюремщика дать еще один шанс. Коль скоро Уитфилд оказался бесполезен, Картер сообщил Ньютону, что у него есть "средство не хуже. Пожалуйста, хорошо подумайте об этом. Я выведаю у него [375]375 Я выведаю у него: Ibid.
все, что он сделал, и все, что он замыслил".

Ньютон согласился. Новым человеком Картера был Джон Игнатиус Лоусон, некогда врач, а теперь фальшивомонетчик, недавно прибывший в Ньюгейт. Он идеально подходил для этой задачи. А самое главное — он целиком и полностью был в руках Ньютона. У смотрителя было несколько свидетелей, готовых поклясться, что они видели Лоусона с инструментами для подделывания склонившимся над печью, отливающим гинеи и пистоли и обрезающим лишние части ножницами по металлу. Один человек даже согласился поклясться, что Лоусон сказал, будто "мог бы одурачить двадцать таких, как смотритель". [376]376 двадцать таких, как смотритель: "The Information of William Johnson Farrier at the Barbers Pole near the Watchhouse in Radcliff highway taken this 8th day of February 1698/9," Mint 17, document 145. По поводу досье Ньютона на Лоусона см. также: document 146,"The Information of Ann Duncomb of Black cheek ally in East Smithfield Spinster 8 Feb: 1698/9," а также: document 148, "The Examination of the Josiah Cook of Eagle Street of St Gyles in the fields in the County of Middlesex Chyrurgeon 14 February 1698/9".

Но теперь Лоусон был уже не тот. Арест, а затем недели в Ньюгейте сломали бывшего доктора. Его сообщники покинули его, как он сказал Ньютону, "убежав со всем моим добром, уморив голодом одного из моих детей и оставив остальных в нужде". Он голодал, пытался "прожить четыре дня, питаясь хлебом на пенни". Он взывал о помощи. "Я весь бросаюсь к Вашим ногам", писал он в своем первом письме Ньютону, а в одном из последних снова умолял: "Я надеюсь, что милосердие побудит Вас [377]377 Я надеюсь, что милосердие побудит Вас: "Letter sent to Isaac Newton Esqr. From John Ignatius Lawson Sunday night and Munday morning," undated, Mint 17, document 132, а также: "The Information of John Ignatius Lawson Vizt," 3 April 1699, Mint 17, document 199.
протянуть мне руку … и остаток моей жизни я буду весь в Вашем распоряжении".

Ньютон принял предложение Лоусона и был вознагражден почти немедленно. Лоусон как губка поглощал все, что слышал в камере. Он не ограничивался Чалонером. В первых доносах Лоусона Ньютон обнаружил всю историю подделки Болла и Уитфилда, вплоть до убийственного маленького анекдота: "Болл продал свою лошадь шляпнику в Саутуарке, чтобы раздобыть денег для изготовления пистолей". Шляпнику! Вот и свидетель, готовый описать все в мельчайших деталях, которые убедят двенадцать честных граждан, что он и вправду видел это своими глазами.

Подобных историй у Лоусона было великое множество. Казалось, что-то заставляло фальшивомонетчиков изобличать себя как раз в тот момент, когда Лоусон оказывался рядом. Некто Джон Дикон в апреле 1698 года подошел к нему в таверне "Лебедь" на рынке Лиденхолл с просьбой починить пресс для гиней. Кэтрин Коффи попыталась повторить один из методов чеканки Чалонера в "комнате под вывеской "Красной коровы" в Мактлайн, у рынка Сент-Джеймс" в присутствии шести свидетелей, включая Лоусона. "Кузнец Перкинс" обладал не большей осмотрительностью: "Однажды утром я вошел в его кузницу, где он и его человек Том выбивали штамп с изображением короля Вильгельма для шиллингов". По какой-то причине Перкинс не смог удержаться, чтобы не сообщить Лоусону, кто заказал эти штампы — это был ловец воров по имени Вуд, — а Лоусон передал эту важную информацию ненасытному Ньютону.

Лоусон продолжал поставлять подробности [378]378 Лоусон продолжал поставлять подробности: каждый случай, описанный далее, содержится в: "The Information of John Ignatius Lawson Vizt," 3 April 1699, Mint 17, document 199. (Этот документ содержит также ряд сообщений, отправленных Лоусоном Ньютону между январем и апрелем 1699 года).
эпизодов, хранившихся в многостраничном досье, собранном Ньютоном. Осведомитель был явно полон решимости рассказать каждую мелочь, которую он услышал, увидел или просто счел вероятной (вплоть до аксессуаров вроде "черной кожной сумки, похожей на футляр для маленькой Библии", [379]379 Футляр для маленькой Библии: Ibid.
в которой Кэтрин Коффи несла инструменты для чеканки). Но все это было гарниром. Ньютон с нетерпением ждал главного блюда: Лоусон должен был усыпить бдительность Чалонера [380]380 усыпить бдительность Чалонера: "The Information of John Ignatius Lawson now Prisoner in Newgate 3d. Aprill 1699," Mint 17, document 165.
и заставить его говорить.

В этом у него было одно большое преимущество перед обоими предыдущими информаторами Ньютона. Как и Чалонер, Лоусон был знаком с миром лондонских фальшивомонетчиков изнутри. Он знал людей того же сорта — торговцев золотом и серебром, которые поставляли сырье, граверов и кузнецов, которые изготавливали и обрабатывали инструменты для подделывания, владельцев пабов, которые обеспечивали места для собраний, а при случае и подсобку для работы. Но, что было крайне важно, он никогда не работал с Чалонером. Их дела не пересекались. Лоусон не мог свидетельствовать против него. Поэтому ему удалось победить осторожность Чалонера и стать его ближайшим товарищем по камере, где они бок о бок ели, спали — и разговаривали.

Чалонер, по-видимому, встретил нового человека с истинным облегчением. Наконец появился кто-то, кто не мог причинить ему вреда и в то же время признавал его достижения в их общем ремесле. Чалонер доверял Лоусону, хвастался перед ним и принимал развернутые комплименты, на которые не скупился благодарный слушатель. Как только Чалонер начал говорить, все тайны, которые он столь тщательно охранял от таких очевидных шпионов, как Картер и Уитфилд, стали вырываться наружу. Всякий раз после очередной серии откровений Лоусон передавал сообщение в Тауэр. К концу января Ньютон узнавал в течение дня — самое большее через два или три дня — обо всех страхах, чаяниях и замыслах Чалонера.

Так, когда Чалонер вслух задался вопросом, остались ли у Картера билеты солодовой лотереи, которые тот мог бы предъявить на суде, Ньютон узнал, что Чалонера беспокоят совсем не те обвинения, которых следует опасаться. Когда Чалонер сказал Лоусону, что Патрик Коффи и Томас Тейлор — ювелир и гравер, обучившие его ремеслу фальшивомонетчика почти десятилетие назад, — находятся на свободе, Ньютон понял, каких свидетелей его пленник боится больше всего. Чалонер сказал Лоусону, что Кэтрин Коффи могла бы представлять равную угрозу, но он полагает, что "ее зарежут, и она умрет прежде, чем признается в чем-либо". [381]381 прежде, чем признается в чем-либо: "John Ignatius Lawson's Letter to Is: Newton Esqr," undated, Mint 17, document 131.
Это не было просто предположением: Чалонер нашел человека на воле — г-на Хаунта или Ханта — для наблюдения за ней. Ньютон быстро получил ее показания, в которых она напрямую связывала Чалонера с изготовлением поддельных французских пистолей.

Чалонер сказал Лоусону, что еще больше он боялся Элизабет Холлоуэй, [382]382 Элизабет Холлоуэй: "Letter sent to Isaac Newton Esqr. From John Ignatius Lawson Sunday night and Munday morning," undated, Mint 17, document 132.
и, уже записав две беседы с нею, Ньютон знал, что он был прав. Затем был Джек Грейвнер, брат Джозефа Грейвнера, мужа сестры Чалонера, вместе с Коффи покрывавшего позолотой первые пистоли и гинеи Чалонера. Джозеф уже отправился на виселицу, но Джек был все еще жив. Чалонер сказал Лоусону, что Джек может отправить на виселицу и его, поскольку "видел, как он изготавливал [383]383 видел, как он изготавливал: Ibid.
многие тысячи гиней, которые потом продавались по десять шиллингов за монету".

Ньютон не стал искать или не смог найти оставшегося в живых Грейвнера, но поток информации от Лоусона продолжал прибывать. Чалонер сообщил Лоусону, что произвел всего тридцать тысяч фальшивых гиней, которые, будучи проданы даже за пятнадцать тысяч фунтов, все равно составляют состояние — пару миллионов в сегодняшних деньгах. Чалонер гордился своими навыками и хвастался Лоусону, что "выгравировал пластины для солодовых билетов, и собирался гравировать другие, для билетов в 100 фунтов, и мог сделать пластину за четыре или пять часов, и что никто в Англии не мог выгравировать [384]384 никто в Англии не мог выгравировать: "The Information of John Ignatius Lawson now Prisoner in Newgate 3d. Aprill 1699," Mint 17, document 165. Эта дата почти наверняка относится к дню, когда Ньютон анализировал информацию, которую предоставил ему Лоусон (см. следующее примечание), поскольку это свидетельство появляется после допросов, взятых в феврале, и информация, которую оно содержит, подразумевает дату до начала сессии Олд-Бейли 1 марта, к которой Ньютон готовил это дело.
их лучше, чем он". Чалонер описал своему конфиденту некоторые из своих любимых уловок, например, как он использовал "оловянные пуговицы, покрытые серебром", [385]385 оловянные пуговицы, покрытые серебром: John Ignatius Lawson, untitled report, 25 February 1698, countersigned by Newton on 3 April 1699, Mint 17, document 184.
 — подобные трюки могли принести мошеннику тысячу фунтов в неделю.

Он также признавался в мелких преступлениях вроде подделки трех фунтов, которые его агент Джиллинхэм заплатил капитану, перевозившему детей Холлоуэев в Шотландию, — это привело в такую ярость Элизабет Холлоуэй, [386]386 привело в такую ярость Элизабет Холлоуэй: John Ignatius Lawson, untitled and undated report, Mint 17, document 192.
что она решила сообщить Ньютону все, что знала.

Вся эта информация была не просто полезна, а крайне важна. Но Лоусон действительно заслужил свою награду, когда ему удалось извлечь из Чалонера то, как именно он планировал развалить процесс. К февралю Чалонер сообразил, что, какую бы опасность ни представляла для него схема солодовой лотереи, Ньютон явно готовил намного более обширное дело. Он понял, что должен найти способ сделать бесполезным нагромождение свидетельств его былых преступлений. Первый гамбит Чалонера был восхитительно прост. В своем втором доносе Ньютону, очевидно в начале февраля, Лоусон сообщил, что "друзья Чалонера послали ему весть этим вечером, что они сговорились с шестью людьми из одного жюри и с восемью из другого [387]387 они сговорились с шестью людьми из одного жюри и с восемью из другого: "Letter sent to Isaac Newton Esqr. From John Ignatius Lawson Sunday night and Munday morning," undated, Mint 17, document 132.
о том, чтобы отклонить билль". (То есть он подкупил Большое жюри, чтобы они отвергли билль с подробным перечислением преступлений — обвинительный акт).

Одновременно Чалонер развивал вторую линию защиты. Если он не сумеет таким образом купить себе освобождение из Ньюгейта, возможно, его спасет единственная реальная ценность, которая осталась у него в запасе, — все еще не найденные пластины для изготовления солодовых билетов. Секретарь Вернон уже сказал ему, что "если он не отдаст пластины … то ему же будет хуже". Чалонер взвешивал плюсы и минусы такого открытого признания своей вины. Он сказал Лоусону, что его сокровище находится на хранении у невестки жены сообщника и что он пока колеблется: "Если он решит, что это поможет ему, он готов их отдать".

Шли недели. Чалонер, по-прежнему сидя в Ньюгейте, выстраивал различные схемы. Лоусон наблюдал. Ньютон уже пропустил две сессии уголовного суда, прошедшие со дня ареста Чалонера. Следующая должна была начаться 1 марта 1699 года.

Чалонер чувствовал, что времени у него почти не осталось. Он не мог быть уверен, что подкупленные присяжные останутся на его стороне. Он знал, что не может препятствовать тому, чтобы по крайней мере некоторые опасные свидетели выступили перед открытым судом. И он решил прибегнуть к последнему средству, невообразимому еще несколько недель назад: написать Исааку Ньютону и рассказать, почему тот должен сохранить ему жизнь. Впервые за три года борьбы один из противников обратился к другому напрямую.

Чалонер обещал, что расскажет все. "В доказательство моего почтения к Вам я дам Вам наилучший отчет обо всем, что смогу вспомнить". [388]388 наилучший отчет обо всем, что смогу вспомнить: "William Chaloner Letter to the Warden of the Mint," Mint 17, document 133.
Он выдаст имена сообщников, людей, о преступлениях которых, как он считал, Ньютон знал, и "еще многое другое, но у меня нет времени, чтобы дать Вам весь отчет", поскольку дни летели, приближая начало следующей сессии суда. Но если дать ему место, время и свободу, тогда "я буду рад сделать для правительства все, что в моих силах".

 

Глава 23.

Это будет убийством

Исаак Ньютон был готов слушать или, скорее, принять во внимание все, что Чалонер пожелал бы сказать ему. В его записях сохранилось четыре письма: три из них адресованы смотрителю, а одно — судье уголовного суда (Ньютон скопировал его в свое досье). С каждым следующим письмом видно, как Чалонера все сильнее охватывает паника. Это была его последняя попытка силой слова убедить Ньютона в том, что он желал представить как истину.

Чалонер начинал спокойно. Еще не осознавая нависшей над ним опасности, он отправил Ньютону записку из двух абзацев, где скорее горестно, чем гневно восклицал: "Я не виновен ни в каком преступлении". О нет, он был просто свидетелем, схваченным за злодеяния других. "Сэр, я полагаю, вы убедились в том, какие дурные люди Пирс и Холлоуэй, — те, кто преступно вовлек меня в большие бедствия, чтобы уйти от ответа за свои злодеяния".

Пятью годами ранее Чалонер избежал наказания благодаря истории о том, что его прежний партнер, Блэкфорд, предал его, чтобы спасти свою собственную шкуру. Тогда, как и теперь, утверждение Чалонера тоже было по большей части истинным. Однако на сей раз проблема была в том, что Чалонер недавно обвинил самого смотрителя в некомпетентности и преступных намерениях. Но ведь смотритель не станет отнимать жизнь у человека из-за этого прискорбного инцидента. "Вы в высшей степени недовольны мною из-за последнего дела в Парламенте", — признавал Чалонер. Но все это случилось, как обычно, по вине других людей, поскольку Чалонер был принужден выступить перед судом "некоторыми персонами против моего желания". [389]389 некоторыми персонами против моего желания : "William Chaloner Letter to the Warden of the Mint," Mint 17, document 133, first letter.

Ньютон прочитал это и … ничего не ответил.

Чалонер расстроился и попробовал еще, на сей раз проявляя большую заботу о том, чтобы его история соответствовала свидетельским показаниям против него. Смотритель думает, что знает правду о ранней карьере Чалонера? Это не так. Он был вовсе не руководителем, а только посредником. Его мертвый (весьма кстати) зять Джозеф Грейвнер был тем человеком, который отвечал за "большие дела по обрезке и подделке". Именно Грейвнер арендовал "большую ювелирную мастерскую на Марк-лейн", укрепив ее "железными прутьями и очень крепкой дверью на лестницу, усиленной железом", так что "двадцать мужчин не могли войти менее чем за час". Там "они изготовляли пистоли сотнями". Какова же роль Чалонера в этом? "Я знал обо всем этом, поскольку он был мне братом, но я ничего не делал". Все, что он получал, было недельное жалованье в сорок шиллингов — деньги на карманные расходы, взятка за молчание.

Чалонер понимал, что придется сделать нечто большее, чем возложить вину за старое преступление на мертвеца. Можно было обвинить Картера и стоявшего за ним двуличного Дэвиса. Что касается пластин солодовых билетов, Чалонер утверждал, что сделал их забавы ради — быть может, чтобы продемонстрировать свое искусство в гравировке, но "если я намеревался что-либо сделать для подделки солодовых билетов, то пусть Бог Всемогущий никогда не примет мою душу". Что до тех, кто был в это вовлечен, — не очевидно ли, что Дэвис замыслил всю аферу? "Я узнал у Картера, — писал Чалонер, — что Дэвис дал Картеру билет, чтобы подделать его" — еще одно стратегически полезное истинное утверждение. Затем, когда Дэвис "обратился к правительству, и раскрыл, что творится такое дело, и получил деньги, чтобы делать разоблачения и дальше", Картер испугался, и Чалонер уничтожил пластины, чтобы успокоить друга. Таким образом, завершал он, "любой беспристрастный человек можно ясно видеть, что Дэвис придумал эту интригу, чтобы вытянуть деньги из правительства".

Что же касается утверждения Картера, будто Чалонер разработал план и выгравировал пластины, то это — купленное лжесвидетельство: "Дэвис приезжает в Ньюгейт к Картеру очень часто и уговаривает его настаивать на том, что он утверждал раньше. Он сказал: "Если мы сможем повесить Чалонера, я получу 500 фунтов … и тогда освобожу тебя". Неужто Ньютон не видит очевидного, вопрошал Чалонер. Подозрение пало не на того: "Мне совершенно ясно что это дело с билетами — часть мошенничества, задуманного Дэвисом, чтобы выманить деньги у правительства".

Наконец тон оскорбленной невинности дал трещину. Чалонера охватила паника. "Я не был виновен ни в каком преступлении за эти шесть лет", — писал он. Его запутали заговорщики и подлецы; судить его грешно. "Если я умру, это будет убийством". [390]390 это будет убийством: "William Chaloner Letter to the Warden of the Mint," Mint 17, document 133, second letter.

И вновь Исаак Ньютон не пожелал ответить.

Молчание Ньютона терзало Чалонера. Если он не мог заставить смотрителя ответить, не мог увлечь обвинителя своей версией истории, значит, его последнее оружие — дар убеждения — оказалось тщетным.

Он сделал еще одну попытку. На сей раз он написал мировому судье по его делу, г-ну Джастису Рейлтону. В длинном письме он напомнил судье обо всех преступных делах, по которым он давал показания за последние несколько лет. Он в свое время сообщил о подделках банкнот Государственного банка Англии, что побудило правление Банка принять его совет (и просить, хотя и тщетно, прощения для него за прошлые преступления, в которых он обвинялся). Он доложил о фальшивомонетчиках, орудовавших на Монетном дворе. И не следует забывать о печатниках-якобитах, отправленных на виселицу благодаря его свидетельству.

Теперь, сообщал он Рейлтону, он расплачивается за свои услуги короне. "Я был причиной того, что Картера поставили к позорному столбу еще до того, как я обнаружил, где Картер и его жена занимались подделкой монет" — и теперь "их преступная злоба столь велика, что они тайно замыслили оболгать меня перед правительством, будто я собирался заняться подделкой солодовых билетов". Он просил судью вспомнить о его услугах правительству. Если бы он это сделал, то ни "Ваша честь, ни суд не поверили бы утверждениям таких дурных людей [391]391 утверждениям таких дурных людей: "A Copy of a Letter directed from Will Chaloner to Justice Railton," Mint 17, document 133, fourth letter.
против меня".

Ответ Рейлтона не сохранился — вероятно потому, что его и не было: судьба Чалонера была в руках смотрителя Монетного двора. И узник вновь обратился к Ньютону. К концу февраля, когда опасность стала неминуемой, Чалонер написал ему еще два раза. Доказательство против него было не просто ложно, утверждал он, но бессмысленно. Он никак не мог совершить преступлений, в которых его обвиняли. Почему же? Да потому, говорил теперь Чалонер, что он был некомпетентен, не способен выполнить основные требования этого ремесла. "Я помню, что говорил Вам, будто разбираюсь в гравировке, — писал он. — Но, что бы я ни говорил, ни один человек в мире не станет утверждать, что я умею или когда-то умел гравировать плоским штрихом". (Плоский штрих подразумевает использование плоского штихеля с тонкими углублениями на конце; он используется, чтобы проводить параллельные линии, штриховку, которая добавляет глубины буквам или гербам. Эта техника требует значительного навыка, и без нее нельзя было бы изготовить качественные копии солодовых билетов). "Я умею немного гравировать, — соглашался он, — но я никогда не гравировал буквы плоским штрихом или как-либо иначе, разве только дурачился с резцом, как мог бы сделать любой". Чалонер понимал, что тут не все гладко. "Я помню, что сказал Вам однажды, будто умею гравировать и чеканить монету", — признавался он, но он не имел в виду, что Ньютон поймет его буквально. "Я упомянул об этом просто к слову, потому что Тейлор научил меня гравировать штампы, но, умоляю, спросите Тейлора, могу ли я сделать какую-нибудь вещь плоским штрихом".

Это писал человек, который всего несколько недель назад хвастался Лоусону, что нет ничего "исполненного в виде монеты или на бумаге, что он не мог бы воспроизвести с легкостью". Чалонер никогда не упускал случая щегольнуть своими умениями. Его знание теории и практики чеканки было для него основанием публично заявлять о превосходстве над смотрителем. Под этим же предлогом он вынуждал своих союзников, одного за другим, брать на себя львиную долю риска в каждой схеме. Даже в Ньюгейте он склонял свидетелей к своей версии истории при помощи своей репутации, прибегая как к угрозам, так и к обещаниям богатства в будущем, когда неуловимый Уильям Чалонер вновь уйдет от возмездия.

Теперь он отрицал все это, написав в своем последнем письме перед судом: "Я никогда в жизни не умел заниматься ювелирным делом". Он не мог подделывать монеты, его жалких способностей хватало только на то, чтобы выполнять поручения: "Те пистоли были сделаны Коффи и Грейвнером, и вся моя вина в том, что я доставлял для них штампы". У него не было ни разумения, ни ловкости пальцев. И вновь: "Я никогда во всей моей жизни не гравировал плоским штрихом, [392]392 плоским штрихом: "William Chaloner Letter to the Warden of the Mint, "Mint 17, document 133, third letter.
и даже если теперь это спасло бы мою жизнь, я не мог бы сделать этого, нет у меня пластин, призываю Бога Всемогущего в судьи". К тому же если некогда у него и был соблазн согрешить, то теперь его не было: "Инструмент, который я показывал в Парламенте, был испорчен и утрачен [393]393 испорчен и утрачен: "William Chaloner's Letter to Isaac Newton Esq," Mint 17, document 174, 222.
уже давно".

Мы знаем, что Ньютон получил это сообщение, как и предыдущие, поскольку они сохранились в его бумагах, связанных с Монетным двором. Мы можем сказать почти наверняка, что он не собирался писать ответ. Когда он действительно хотел ответить на письмо, он оставлял заметки и черновики, в которых доводил до совершенства свои мысли. Ничего подобного не существует в отношении писем Чалонера.

Чалонер понял, что враг неумолим. За свою преступную карьеру Чалонер провел в тюрьме довольно много времени — возможно, более года, — но ни разу не предстал перед судом. Теперь было очевидно, что это неминуемо, причем придется ответить за преступление, которое может привести прямиком к "тайбернскому дереву повешенных". И в конце концов Чалонер не выдержал. Лоусон сообщил Ньютону, что Чалонер сошел с ума, "разорвав в клочья свою рубашку и бегая совершенно голым в полночь по камере полчаса кряду".

Приступы приходили и уходили, в перерывах случались моменты просветления и менее тяжелого бреда. При первом приступе безумия, как писал Лоусон, "мужчины привязали его за руки и ноги к кровати, но теперь он кажется более разумным". Когда в камере восстановилась тишина, Чалонер доверил Лоусону причину своего спокойствия: "Он услышал очень хорошую новость о том, что ему не смогут предъявить обвинения, и теперь он не сомневается, что ускользнет … как делал уже пять раз до этого". [394]394 уже пять раз до этого: "John Ignatius Lawson's Letter to Is: Newton Esqr," undated, Mint 17, document 131.

Лоусон, по-видимому, полагал, что Чалонер бредит по-настоящему. По крайней мере еще один наблюдатель был согласен с этим. Его биограф написал, что "предчувствие того, что с ним должно было случиться, вызвало у него приступ болезни и настолько сильно повредило его ум, что порою он бредил". Когда безумие охватывало его, "ему непрерывно чудилось, что за ним пришел дьявол и тому подобные ужасные небылицы". [395]395 и тому подобные ужасные небылицы: Guzman Redivivus. P. 7.

В то же время никто не сомневался, что Чалонер оценил все преимущества безумия и решил ими воспользоваться. Лоусон дважды слышал, как Чалонер говорил, "что если во время [судебной. — Прим. ред. ] сессии он почувствует опасность, то притворится больным, [396]396 притворится больным: John Ignatius Lawson, untitled report, 25 February 1698, countersigned by Newton on 3 April 1699, Mint 17, document 184. 285 достоверно изображая сумасшествие: Guzman Redivivus. P. 7.
в ином же случае он будет здоров и примет судебное испытание". С этим согласен и биограф Чалонера. "Он хотел довести эти приступы невменяемости до такого совершенства, — писал он, — чтобы можно было отсрочить приближение суда, достоверно изображая сумасшествие".

 

Глава 24. Простая и честная защита

Хитрость не сработала. Уильям Чалонер не мог остановить Ньютона. Следующее заседание суда открылось в начале марта 1699 года в Гилдхолле, лондонской ратуше, из средневекового Большого зала которой с 1411 года осуществлялось управление городом. Там собирались большие жюри присяжных Лондона и графства Мидлсекс. Эти коллегии не штамповали обвинительные акты по команде честолюбивых прокуроров. Скорее, они должны были гарантировать, что никто не будет предан суду по капризу суверена или по доносу конкурента. Чтобы процесс мог продолжиться, истец должен был представить присяжным доказательства, которые он планировал изложить перед судом первой инстанции, и у коллегии было неоспоримое право отклонить обвинения, которые она сочтет необоснованными.

Большое жюри было препятствием, которое Ньютон не сумел преодолеть при предыдущей попытке привлечь Чалонера к суду, и на сей раз он подготовился значительно лучше. Второго марта, когда корона представила коллегии дела, которые подпадали под юрисдикцию Мидлсекса, не было сделано ни единого упоминания о Солодовом заговоре — к удивлению Чалонера, который по-прежнему горячо отрицал свои навыки в гравировке. Вместо этого Ньютон подготовил три совершенно иных обвинительных акта.

Чтобы приберечь кое-какое оружие для выступления в уголовном суде, Ньютон использовал только двух из шести свидетелей, которых он вызовет позже, подкрепив их показания дополнительными доказательствами, полученными в ходе допросов.

Эти двое свидетелей — Томас Тейлор и Кэтрин Коффи — сообщили присяжным сведения, как они утверждали, из первоисточника о роли Чалонера в деле о подделке французских пистолей. Затем благодаря информации, полученной от Элизабет Холлоуэй, Ньютон сумел предоставить письменные показания в поддержку следующего обвинения — в том, что Чалонер вынудил Томаса Холлоуэя бежать в Шотландию, чтобы развалить более раннее дело. А для третьего обвинительного акта, также подкрепленного письменными показаниями, Ньютон изложил историю о том, как Чалонер подделал великое множество разных английских монет от шестипенсовиков до гиней, — и в его описании это стало своего рода оргией фальшивомонетничества. Как утверждал Ньютон, за один-единственный день в августе 1698 года Чалонер отчеканил золотые пистоли, гинеи и почти сто серебряных монет: двадцать крон, сорок полукрон, двадцать шиллингов и десять шестипенсовиков.

Последнее обвинение на первый взгляд казалось абсурдным. Никакой фальшивомонетчик не стал бы устраивать такую расточительную и неэффективную поточную линию — шесть различных видов монет, как серебряных, так и золотых. [397]397 как серебряных, так и золотых: я впервые обнаружил эту подробность и другие обвинения в: JOHN CRAIG, "Isaac Newton — Crime Investigator," Nature 182 (1958). P. 151. Крэйг направил меня к Middlesex Sessions Roll for 1699 (the London Metropolitan Archive), откуда я взял описание, воспроизводимое здесь.
Чалонер мог бы объяснить Ньютону (в сущности, в двух своих опубликованных памфлетах он это уже сделал), что квалифицированные рабочие использовали для изготовления монет формы и молотки или прессы. Каждые форма или штамп были предназначены для монеты определенного номинала. Если ежечасно в течение дня менять размер, номинал и состав металла, то процесс стал бы безнадежно запутанным. Любой разумный фальшивомонетчик настраивал поточную линию для одного номинала и трудился до тех пор, пока не будет выполнена вся работа. Ньютон, конечно, знал и это, но он тем не менее изложил свою версию, нимало не смущаясь. Все попытки Чалонера подкупить присяжных потерпели неудачу. Большое жюри Мидлсекса на мартовской сессии суда 1699 года выдвинуло три утвержденных обвинительных акта против него, по одному на каждое преступление, приписываемое ему смотрителем.

Когда Чалонера попросили ответить на обвинения, он промолчал. Это была его последняя попытка отложить суд. Английская юридическая практика требовала, чтобы обвиняемый дал ответ — признает он себя виновным или нет. Молчание могло задержать слушания. Однако имелись методы, чтобы убедить упрямцев. В наиболее ужасной peine forte et dure (сильная и продолжительная пытка (фр.) — Если обвиняемый умирал, его признавали невиновным) обвиняемого отправляли в камеру и приковывали к полу. Тюремщики клали железные блоки на тело заключенного до тех пор, пока он не даст ответ или не умрет. В случае Чалонера два из обвинений позволяли применить такой метод, а молчание относительно третьего судьи могли зачесть за признание вины. Чалонер покорился неизбежности, "наконец его одолели, и он заявил, что невиновен".

На следующий день, 3 марта, Исаак Ньютон и Уильям Чалонер вступили в последний бой. Английский суд в конце семнадцатого столетия был быстрым и безжалостным. Никаких адвокатов не было. Обвинителями в большинстве уголовных дел были сами жертвы преступлений или местные власти — в таких случаях, как убийство, когда жертвы не могли выступать от собственного имени. Преступления против короны требовали, чтобы в качестве потерпевшей стороны выступал представитель государства — например, смотритель Монетного двора или тот, кого он назначит.

Чалонер должен был защищаться сам. Презумпции невиновности не существовало. Нужно было отвечать на обвинения — или прямо настаивать на своей невиновности, или убеждать суд в том, что показания свидетелей обвинения не заслуживают доверия. Мысль о том, что ответчикам не помешало бы получить совет кого-либо сведущего в законах, еще не пользовалась популярностью. Как писал влиятельный ученый-юрист начала восемнадцатого столетия Уильям Хокинс, не нужно "ни малейших навыков, чтобы осуществлять простую и честную защиту". [399]399 осуществлять простую и честную защиту : WILLIAM HAWKINS, A Treatise of the Pleas of the Crown, vol. 2, цитируется в: J. M. BEATTIE, Policing and Punishment in London, 1666–1750. P. 264.

Суд проходил в Олд-Бейли, у самой городской стены в западной ее части, примерно в двухстах ярдах от собора Святого Павла и в удобной близости от Ньюгейта. В здании, воздвигнутом в 1673 году на месте уничтоженного при Большом пожаре 1666 года, на первом этаже был зал суда — с одной стороны он был открытым, чтобы уменьшить риск заражения судей и присяжных сыпным тифом от заключенных. (Эта опасность была абсолютно реальной. В 1737 году зал суда отгородили стеной, и это привело к трагическим последствиям: в 1750 году после судебного заседания погибли шестьдесят человек, среди которых был лорд-мэр Лондона). Два верхних этажа нависали над двором-колодцем, в котором проходили суды, оставляя его в тени большую часть дня. Чалонер, как все обвиняемые, занял свое место на площадке для подсудимых, в холодном полумраке. Там, за ограждением — барьером, к которому по сей день вызывают адвокатов, — заключенный стоял лицом к судьям и свидетельской трибуне. Слева и справа от него в находились скамьи для присяжных, а над ними располагались балконы для респектабельной публики, наблюдавшей за происходящим сверху вниз, что довершало образ судебного зала как арены, где загнанные в угол люди заглядывали в глаза смерти.

Зрители попроще толпились во дворе, с той стороны, что была открыта. Для многих заседание суда Олд-Бейли было забавой вроде циркового представления, но попадались в толпе и еще не пойманные преступники [400]400 попадались в толпе и еще не пойманные преступники : См.: "History of the Old Bailey Courthouse," The Proceedings of the Old Bailey, http://www.oldbaileyonline.org/history/theold-bailey.
(по крайней мере, на это жаловались власти), которые таким образом готовились к тому дню, когда они сами предстанут перед судом. При появлении Чалонера в публике, должно быть, пронесся гул; преступник был столь знаменит, что процесс привлек внимание тех, кого можно сравнить с нынешними светскими репортерами. Один из таких писак оставил свидетельство о суде над Чалонером, которое до сих пор остается самым ярким (хотя и не вполне непредвзятым) портретом антагониста Ньютона.

Когда объявили дело Чалонера, у него почти совсем не было времени на раздумья. Суд, заседающий в Олд-Бейли, выслушивал в среднем по пятнадцать — двадцать дел в день; многие из них занимали лишь несколько минут от начала до конца. С самого начала оказалось, что положение Чалонера еще хуже, чем он предполагал. В эпоху, когда не существовало адвокатов, считалось, что судья "должен быть адвокатом [401]401 судья "должен быть адвокатом" : комментарий из газеты 1783 года, цитируется в: J. М. BEATTIE, Crime and the Courts in England, 1660–1800. P. 345.
для заключенного любым способом, дозволенным правосудием".

Но на сей раз это было не так. Стоя у барьера, Чалонер увидел перед собой вспыльчивого, раздражительного Салатиэля Лавелла, регистратора Лондона и главного юриста в этой юрисдикции. Известный своей нетерпимостью Лавелл имел репутацию вешателя. В одном знаменитом деле с участием сторонника свергнутого короля Якова Лавелл проигнорировал юридические сложности, которые его коллеги увидели в другом подобном деле: он попросту "разрубил гордиев узел закона, который не мог развязать … и призвал присяжных признать подсудимого виновным, что они и сделали". У него были друзья и в низах общества, он договаривался с ловцами воров, которые могли как совершать преступления, так и доносить о них. Даниэль Дефо, один из многих ненавидевших Лавелла, писал в "Преобразовании манер":

Хуже того, Лавелл превратил правосудие в сделку:

Дефо был виртуозным полемистом, и его обвинения не всегда можно принимать на веру. В отсутствие твердых доказательств самое большее, что можно сказать, — если Лавелл и не занимался прямым вымогательством, в нужных случаях он закрывал глаза, что несколько смягчало образ неутомимого следователя и бича преступников.

Все это значит, что в лучшие времена судья с репутацией Лавелла стал бы прекрасной целью для щедрого на подкуп Уильяма Чалонера. Но теперь Чалонер был банкротом и не смог бы подкупить человека и с меньшими аппетитами, чем у регистратора, поэтому единственная ценность Чалонера для Лавелла состояла в том, что его можно было осудить и тем самым укрепить свою репутацию главного борца с преступностью Лондона.

Чалонер был знаменит — за ним тянулся такой шлейф общественного внимания, что этот приговор, без сомнения, должны были заметить все нужные люди. К тому же он растерял всех друзей, и Лавелл мог не бояться, что кто-нибудь исподтишка начнет действовать в ущерб его интересам. И самое главное, власть имущие — Ньютон и Вернон, за которыми стояла правящая верхушка вигов, — хотели, чтобы Чалонер был осужден. Лавелл знал цену угождения тем, кто мог его вознаградить. (Три года спустя он попросит у короля поместье в награду за рвение, с каким он преследовал фальшивомонетчиков). Для Чалонера нельзя было придумать худшего судьи. [402]402 нельзя было придумать худшего судьи : это описание карьеры и характера Лавелла взято из статьи Тима Уэйлза (Тim Wales, "Lovell, Sir Salathiel" in the Oxford Dictionary of National Biography). История роли Лавелла в судебных процессах более сложна, чем следует из этой характеристики. Как пишет Уэйлз, самочинное использование Лавеллом своей власти склонить чашу весов к милосердию или в противоположную сторону вызывало подозрения в коррупции; он по меньшей мере дважды вступал в споры с олдерменами Лондона, и его руки не были полностью развязаны. Однако в 1699 году он не вел никаких битв и имел существенную власть в этой сфере.

Влияние регистратора почувствовалось с самого начала суда. Открывая процесс, один из судей — кто именно, в отчете не указано, но это почти наверняка был громогласный Лавелл — назвал ответчика "печально знаменитым", [403]403  назвал ответчика "печально знаменитым ": см.: JOHN CRAIG, "Isaac Newton and the Counterfeiters," Notes and Records of the Royal Society of London 18 (1963). P. 142. К сожалению, не существует более яркого отчета об обвинительной речи Лавелла; сохранившиеся документы содержат только детали обвинительных актов, список Свидетелей и некоторые из доказательств, представленных на суде. Записи свидетельских показании на квартальной сессии в марте 1699 года и другие прямые отчеты о том, что было сказано на суде, были утрачены.
ясно давая понять присяжным, куда дует ветер. Ощущение тотальной презумпции вины усилилось, когда в зал вошли шесть свидетелей обвинения.

Их появление дало Чалонеру возможность оценить направленность доказательств, которым придется противостоять. Однако прежде, чем он успел сосредоточиться, суд начался.

Линия обвинения была невероятно запутанной — возможно, преднамеренно. Похоже, Ньютон принял близко к сердцу совет, который получил годом ранее: достаточно набросать вокруг побольше грязи, чтобы убедить присяжных в виновности Чалонера. Свидетели обвинения, по существу, проигнорировали центральное положение обвинительного акта. Вместо того чтобы сосредоточиться на доказательстве того, что Чалонер произвел за день более ста монет, как из фальшивого золота, так и из фальшивого серебра, пяти различных размеров и номиналов, свидетели Ньютона в подробностях расписывали присяжным предыдущие восемь лет карьеры Чалонера.

Так, Томас Тейлор и Кэтрин Коффи повторили свою историю о ранних прегрешениях Чалонера. Из рассказа Коффи следовало, что к 1691 году Чалонер достаточно хорошо овладел умением обращаться со штампами и молотком, чтобы сделать французские пистоли. Стремясь к точности, она сообщила, что видела "гинеи, которые считались изготовленными Чалонером, [404]404 гинеи, которые считались изготовленными Чалонером : "The Information of Katherine Coffee wife of Patrick Coffee Goldsmith late of Aldermanbury by Wood street 18 day of February 1698/9," Mint 17, document 124.
но никогда не видела его изготавливающим какие-либо монеты".

Сведения, изложенные Тейлором, подтверждали показания Коффи. Чалонер внимательно смотрел на своего прежнего поставщика: Тейлор мог сказать суду, что снабдил обвиняемого двумя наборами матриц или штампов — одним для пистолей, которые госпожа Коффи поместила под молоток Чалонера, [405]405 под молоток Чалонера : о роли Тейлора в производстве штампов для пистолей и гиней говорится в нескольких сохранившихся протоколах допросов; см., например, показания Кэтрин Картер, полученные Исааком Ньютоном 21 февраля 1698/9 года (Mint 17, document 122). Ньютон накопил достаточно доказательств, чтобы с уверенностью утверждать в итоговом документе "Дело Чалонера", что Тейлор произвел два набора штампов для французских монет в 1690 и 1691 годах и один для гиней в 1692 году (см.: Mint 19/1).
а другим — для английских гиней. Неважно, что эти события имели место за семь лет до даты преступления, за которое Чалонер отвечал перед судом. Имело значение лишь то, что его видели в момент совершения преступления.

Затем еще четыре свидетеля принесли клятву и начали давать показания, быстро сменяя друг друга. Элизабет Холлоуэй, кажется, не сообщала о своей шотландской одиссее, но она и Кэтрин Картер рассказали то, что знали (или хотели рассказать) о превосходных навыках Чалонера как фальшивомонетчика. Следующий свидетель согласился с госпожой Картер, что он видел, как Чалонер изготавливал поддельные шиллинги в день, указанный в обвинительном акте. Оба почти наверняка лгали, [406]406 Оба почти наверняка лгали : JOHN CRAIG, "Isaac Newton and the Counterfeiters". P. 143.
по крайней мере в деталях. В письменных показаниях, полученных Ньютоном за предшествовавшие четыре месяца, несколько свидетелей описывали попытки Чалонера сделать шиллинги из оловянной посуды в июне, но ни один не упоминал изготовление монет в августе.

Но даже если это было так, что мог возразить Чалонер? Разве ему помогло бы, если бы он стал утверждать, что делал фальшивые монеты за два месяца до дня, который указывали свидетели Ньютона, и что эти монеты были дрянными поделками, а не высококачественными фальшивками, о которых шла речь теперь?

Последним выступающим со стороны обвинения был Джон Эббот, торговец металлом, ставший фальшивомонетчиком и выданный Ньютону Томасом Картером в январе. Эббот поклялся, что Чалонер в 1693 или 1694 году попросил у него разрешения использовать его контору. Эббот сопротивлялся, не желая впускать Чалонера в свое помещение, "потому что серебро и золото, которое он имел, хранились там". Но в конечном счете, признавался Эббот, он очистил заднюю комнату и в это единственное место впустил Чалонера. Вернувшись полчаса спустя, он открыл дверь конторы и, "войдя, обнаружил, что упомянутый Чалонер, в одной рубашке, обтачивает гинеи по краям, и видел, что он обработал ободки, после того как обточил их, проведя по ободку полоской железа с углублением, сделанным вдоль нее посередине".

Далее Эббот сообщил: в 1695 году Чалонер показал ему несколько чистых штампов размером с гинею и сказал, что "он может добиться, чтобы они были отчеканены матрицами из Тауэра, что они пригодны для того, чтобы их отчеканить с обеих сторон, как гинею, но шире, и что Патрик Коффи мог сделать это в Тауэре в любой день с помощью подмастерья кузнеца". И хотя то, что Чалонер сделал вслед за этим, подтверждали лишь слухи, только самые искушенные присяжные не поверили бы им: он "сказал свидетелю, что сделал свое дело".

Запутанный вопрос о штампах из Тауэра наконец был разрешен — но Эббот еще не закончил. Он утверждал, что Чалонер похвалялся ему, будто за девять недель изготовил в доме на Марклейн полукроны на сумму в шестьсот фунтов. Он также свидетельствовал, что Чалонер приходил в лавку Эббота, чтобы купить серебро для своих операций, и попытался оплатить счет поддельными деньгами. Когда Эббот обвинил его в том, что монеты поддельные, Чалонер сначала пытался нагло отрицать свой долг, угрожая вчинить Эбботу иск за отказ поставить обещанный товар. Эббот стоял на своем, и Чалонер отступил, заплатив ему деньгами, которые были отчеканены на настоящем Монетном дворе. А затем обмыл сделку, угостив Эббота хорошим обедом в "Трех бочках" [407]407 хорошим обедом в "Трех бочках" : "The Deposition of John Abbot of Water Lane in Fleet street Refiner 15th. day of February 1698/9," Mint 17, document 119.
на Вудстрит.

Чалонер видел лица присяжных по обе стороны от себя. Он мог оценить настрой судей. Он, должно быть, понял, к чему клонит обвинение. Юридические тонкости не имели значения: его противник сделал его главным действующим лицом столь многочисленных преступлений, что их было довольно, чтобы повесить его, даже если это было не то, в чем он обвинялся изначально.

Последний свидетель ответил на заключительный вопрос. Выступление стороны обвинения завершилось. Теперь была очередь обвиняемого. Что он мог сказать в свою защиту? Ньютон спланировал все так, что у Чалонера почти не было шансов. Он не знал заранее, кто из его бывших друзей будет свидетелем в суде. Его не консультировали юристы. Решать, что и как говорить, нужно было здесь и сейчас, без возможности подумать, подобрать доводы, найти собственных свидетелей.

Но даже тут Чалонер не был полностью беспомощен. Он сердито заявил, что суд должен признать: свидетели лгали, они наговаривали на него, чтобы спасти собственные шкуры, — и это обвинение было по крайней мере отчасти справедливым. Чалонер был "очень дерзок в суде и не раз бросал вызов г-ну регистратору [408]408 бросал вызов г-ну регистратору : Guzman Redivivus. P. 10.
[Лавеллу]" писал один наблюдатель. Но было ясно, что ни судьи, ни присяжные не поверят обвинениям в лжесвидетельстве больше, чем рассказам бывших партнеров Чалонера о конкретных преступлениях.

У Чалонера оставалась одна, последняя надежда. Он не мог подготовиться заранее к выступлениям свидетелей против него, но он внимательно прислушивался к каждому слову. Он запомнил, где именно он, как предполагалось, подделывал пистоли, кроны, полукроны и шиллинги. Лавка Эббота имела лондонский адрес. Тауэр — в пределах лондонского Сити. Таверна "Фляга" — опять в Лондоне, как и все остальные места, упомянутые в связи с его злодеяниями. Тем не менее обвинения против Чалонера утверждало большое жюри Мидлсекса, дело слушалось судебной коллегией присяжных Мидлсекса. Как мог такой суд, вопрошал Чалонер, рассматривать преступления, находящиеся вне его юрисдикции?

Это был корректный аргумент, и по сути закон был на стороне Чалонера. Большие жюри и Мидлсекса, и Лондона встречались в одном и том же зале в начале каждой сессии уголовного суда, и оба выносили обвинительные акты, которые заслушивались в Олд-Бейли. Сохранилось детальное описание дня, когда суд открылся двумя лондонскими делами с участием лондонских присяжных, а затем последовали суды над восемью преступниками из Мидлсекса — в присутствии, как и полагается, жюри Мидлсекса. Эти десять судебных слушаний закончились в полдень перерывом на обед. [409]409 в полдень перерывом на обед : эти данные взяты из описания сессии Олд-Бейли, состоявшейся в декабре 1678 года в: J. М. BEATTIE, Policing and Punishment in London, 1660–1750 P. 262.
Такие чередования происходили все время, что отражало проблему приведения юридической традиции в соответствие с разрастанием столицы — Лондон стал рассадником преступности, простиравшейся далеко за пределы старого лондонского Сити.

Таким образом, выстрел Чалонера не был случайным. Подобная стратегия спасла Джона Игнатиуса Лоусона, когда он предстал перед жюри Мидлсекса позже в том же году. Хотя он уже признался в преступлениях, указанных в обвинительном акте (который, скорее всего, готовил Ньютон), и этих злодеяний хватило бы, чтобы повесить дюжину человек, все они были совершены в Лондоне, а значит, дело не могло рассматриваться судом Мидлсекса. Лоусон вышел из здания суда [410]410 Лоусон вышел из здания суда : Proceedings of the Old Bailey, 11 October 1699. P. 3.
свободным человеком, что можно рассматривать как плату за услуги, оказанные им Ньютону.

Сочувствующий судья мог бы точно так же отпустить и Чалонера. Обвинитель, который хотел бы просто нагнать страху на потенциально полезного заключенного, возможно, подвел бы суд к такому вердикту. Но на сей раз этого не случилось. В суде не было ни одного человека, который испытывал бы малейшее сочувствие к Уильяму Чалонеру. Лавелл и остальные судьи проигнорировали его возражение.

Судьи спешили, им предстояло рассмотреть в тот же день еще дюжину дел — а значит, Чалонеру нужно было дать высказаться и покончить с ним, что и произошло. Наблюдатели расценили его выступление как "посредственную защиту". "Доказательства были ясными и убедительными", поэтому, после того как Чалонер сказал свое слово, судьи передали дело присяжным. Заседатели в то время уходили в отдельную комнату только в сложных случаях, если нужно было определить виновность нескольких ответчиков. Для решения простого вопроса они собирались вместе на пару минут посреди зала суда.

Они не заставили Чалонера долго ждать. Игнорируя мелкие обвинения, жюри "быстро признало его виновным в государственной измене". [411]411 виновным в государственной измене : Guzman Redivivus. P. 11.

На следующий день, 4 марта 1699 года, заключенный еще раз вышел к барьеру Олд-Бейли, на сей раз чтобы услышать свой приговор: "Смерть через повешение".

Суд над Уильямом Чалонером был окончен.

 

Глава 25.

Я надеюсь, что Бог наполнит Ваше сердце

милостью и состраданием

Чалонер не хотел покориться уготованной ему судьбе. "Услышав приговор, он непрерывно выкрикивал, что его убили, — писал его биограф, — что свидетели лгали и что с ним поступили несправедливо". Он вырывался, безумствовал, рыдал. В соответствии с требованиями криминального жанра автор единственной биографии Чалонера высмеивал его панику, описывая, как он "метался и боролся за жизнь, как кит, пораженный железным гарпуном". [412]412 пораженный железным гарпуном : Guzman Redivivus. P. 12.

Оставалась только одна надежда. Председатель суда отправлял смертные приговоры, вынесенные на каждой сессии суда, на утверждение королю и министрам. Суд мог порекомендовать проявить милосердие — но не Лавелл и не в этом случае. Девятнадцатого марта государственный секретарь Вернон доставил Вильгельму III девять смертных приговоров. Двое из осужденных получили королевское помилование и остались в живых. Но Чалонер "был слишком известен, чтобы оказать ему доверие" — по крайней мере для людей, в чьих руках находились апелляции. В основном, невзирая на недостатки в судебном процессе, все заинтересованные лица были превосходно осведомлены о преступлениях Чалонера. Таким образом, "его нрав привел его к гибели … и когда ордер на исполнение приговора был подписан, он оказался в числе тех, кому было предназначено умереть".

Чалонер узнал эту новость в Ньюгейте. За ним все еще наблюдали, больше для развлечения, чем в каких-либо судебных целях. Томас Картер сообщал Ньютону о том, что "Чалонер … настаивал до конца, что не виновен [413]413 настаивал до конца, что не виновен : "Carter's Letter to Is. Newton Esq," Mint 17, document 130.
в том, за что его приговорили к смерти". Его биограф добавил (а может, и выдумал) чувствительные детали — услышав, что король подписал его смертный приговор, Чалонер "выл и стонал почище ирландки на похоронах, повторяя: "Убийство! Убийство! О, меня убили!" Он был безутешен: "невозможно вообразить, что могло бы заставить его покорно принять то, с чем надлежало смириться, хочет он этого или нет".

Чалонера охватил ужас. В своем последнем письме к Ньютону он с самого начала взял неверный тон — он писал так, будто что-то еще можно было оспорить: "Хотя, вероятно, Вы так не думаете, но я буду убит худшим из всех убийств, совершенных перед лицом правосудия, если не буду спасен Вашей милостивой рукой". Он вновь перечислял все недостатки "беспримерного суда" над ним: то, что ни один из свидетелей не сказал суду, что своими глазами видел его за изготовлением монет, что лондонские преступления не должно было рассматривать жюри Мидлсекса, что большая часть свидетельств не относилась к дню, указанному в обвинительном акте, что свидетели давали ложные показания по злому умыслу и из корысти.

К концу письма он, кажется, понял, что его тон едва ли может убедить человека, до мельчайших подробностей продумавшего слушания, которые привели его на край гибели, и в заключительном пассаже Чалонер уже не пытается ничего доказать. "Причина моих несчастий — оскорбление, что я Вам нанес", — пишет он. Но разве его враг не может смягчиться? "Дорогой сэр, сделайте это милосердное дело! О, ради Бога, если не ради меня, спасите меня от смерти".

И затем: "О дорогой сэр, никто не может спасти меня, кроме Вас, о Господь мой Бог, я буду убит, если Вы не спасете меня! Как я надеюсь, что Бог наполнит Ваше сердце милостью и состраданием и Вы сделаете это для меня".

И еще раз:

Засим остаюсь

Ваш почти убитый покорный слуга У. Чалонер. [414]414 Ваш почти убитый покорный слуга : "William Chaloner's Letter to Isaac Newton Esq.," Mint 17, document 205.

Исаак Ньютон, наконец одержавший победу, не озаботился ответом.

Утро 22 марта застало Уильяма Чалонера в рыданиях. За день или два до того он совершил последний вызывающий жест — послал давно утаиваемые им медные пластины солодовой лотереи в Тауэр, в дар смотрителю Монетного двора. Но теперь, когда тюремщики приехали за ним, он размахивал списком жалоб [415]415 он размахивал списком жалоб : Guzman Redivivus. P. 12. 301 перед скамьей для осужденных: DAVID KERR CAMERON, London's Measures. P. 144.
и требовал, чтобы они были напечатаны. Ему отказали.

Его доставили в церковь, где он присоединился к другим заключенным, приговоренным к повешению. Возможно, он сидел перед гробом, который иногда ставили на стол перед скамьей для осужденных. Когда священник убеждал его выказать надлежащий дух раскаяния, Чалонер отказался, рыдая "более со страстью, чем с благочестием". Священник попытался успокоить его, но Чалонер продолжал безумствовать. "Несмотря на большую заботу и сострадание преподобного отца, трудно было пробудить в нем милосердие и прощение, [416]416 милосердие и прощение : Guzman Redivivus. P. 12.
подобающие всем христианам, а особенно тем, кто находится перед лицом смерти". Наконец Чалонер успокоился в достаточной степени, чтобы получить причастие, и обреченные прихожане друг за другом вышли из храма.

Около полудня конвой выдвинулся к традиционному месту казни в Тайберне, где теперь находится Мраморная арка. Некоторые смертники торжественно обставляли свое последнее путешествие. Джон Артур, знаменитый разбойник, вальяжно раскинулся в экипаже, и толпа приветствовала его, когда он делал остановки в трактирах по пути. До виселицы он добрался совершенно пьяным.

Чалонер был лишен такого комфорта. С тех пор как Парламент приравнял изготовление фальшивых монет к государственной измене, казнь фальшивомонетчиков стала производиться в соответствии с жесткими правилами, установленными для участников Порохового заговора Гая Фокса. Изменник не пил джин. Никто не приветствовал его. Чалонера привезли к месту казни на грубых санях — никаких колес. В семнадцатом столетии в Лондоне не было подземных коллекторов, сточные воды неслись к реке вдоль проезжих дорог. Когда сани подпрыгивали, нечистоты фонтаном обрызгивали одежду, руки и лицо осужденного. Чалонер упрямо твердил о своей невиновности, крича "зрителям, что его убивают лжесвидетельством". До лобного места в Тайберне он добрался мокрым, замерзшим, покрытым грязью — и беспощадно трезвым.

Способ, каким казнили предателей, не менялся с тех пор, как Эдуард I отправил на виселицу шотландского повстанца Уильяма Уоллеса. Осужденные должны были быть "повешены за шею, [417]417 повешены за шею: см.: V. А. С. GATRELL, The Hanging Tree. P. 315–16.
но не до смерти … сняты снова, и, пока вы все еще живы, ваши кишки должны быть вынуты и сожжены у вас на глазах, а ваши тела разделены на четыре части каждое, и ваши головы и четверти тела должны быть предоставлены в распоряжение короля". Фальшивомонетчики получили послабление: им было разрешено насмерть задохнуться в петле, так что их расчленяли уже мертвыми.

Ожидая очереди на виселицу, Чалонер еще раз выкрикнул, что "его убиваю т… под покровом закона". Священник приблизился к нему и снова попытался уговорить выказать раскаяние и смирение, требуемое от тех, кто находится перед лицом смерти. На сей раз Чалонер согласился и сделал передышку, "чтобы помолиться с большой горячностью".

Веревки свисали с трех поперечных балок треугольника "тайбернского дерева". Заключенные взбирались по лестнице, чтобы продеть головы в петлю. Виселица с люком, которая могла убить быстро, получила широкое распространение в Англии только через шестьдесят лет. Здесь же палач выбивал лестницу из-под ног осужденного, и тот повисал, дергаясь в судорожном "танце висельника", длившемся иногда несколько минут, пока несчастный не испускал дух.

В самом конце Чалонер проявил мужество. Он взошел на эшафот. Затем, "натянув колпак на глаза, [он] подчинился удару правосудия". Те, кто побогаче, нередко платили палачу, чтобы он потянул их за ноги и этим приблизил смерть. Но обнищавший Чалонер не мог себе этого позволить. Он был обречен медленно задыхаться в петле, пока наконец не затих к вящей радости толпы.

В какой могиле лежит Уильям Чалонер, неизвестно. Но у него есть настоящая эпитафия — последние строки биографии, напечатанной через несколько дней после его казни:

"Вот так жил и так умер человек, который мог бы принести пользу обществу, если бы подчинил свои таланты закону и добродетели. Но, поскольку он следовал только зову греха, он был отсечен, как порочный член". [418]418 как порочный член : Guzman Redivivus. P. 13.