Все холоднее и холоднее. Чтобы не замерзнуть, привез с собою полную сетку водки – бутылок пятнадцать. Быть трезвым в моем положении просто невозможно, да и незачем. Стоило только протрезветь, как острыми иглами вонзались в мозг мысли, а на кой черт они мне теперь? Когда в них нуждался, их не было… К тому же – о чем они? О былом времени, когда меня окружал хоровод друзей. Было здоровье, были и друзья. Где они теперь? Может, они теперь рады моему исчезновению?
Хозяева уже не приезжали. Мне можно было бы уехать куда-нибудь, но куда и зачем? Не везде ли все для меня одинаково? До сдачи романа по договору оставалось два месяца. Кто может написать роман за такой срок? Всю работу опять надо было начинать сначала. Решил оставаться в Садах, пока не ударят сильные морозы, пока есть деньги. Не все ли равно, где их пропивать? Рано или поздно настанет какой-то конец, какой – неизвестно, и стоит ли об этом думать? Для меня существовало настоящее – в Садах или где-нибудь еще. И заключалось оно в возможности не осознавать действительность, забыться. Достигнуть этого было можно только с помощью моего заклятого врага – водки.
Откуда-то налетели полчища ворон, огромных, наглых. Их карканье слышалось с утра до вечера. В остальном было по-прежнему спокойно в этом садовом государстве. Приходили мысли о смысле жизни, вспоминались слова древней мудрости, что она есть суета сует и всяческая суета… Человек всегда искал и, вероятно, не перестанет искать смысла жизни. А зачем? Зачем противоречить природе, давшей нам жизнь, нас не спрашивая? Суетятся насекомые, птицы, звери, все живое – зачем? Чтобы жить. А люди ломают головы над тем, зачем хлеб жуют. Чтобы жить! Кто может упрекнуть меня в том, что живу неправильно? Я содействую развитию всеобщего прогресса уже тем, что существую (даже если не делаю ничего более, как сплю), являясь какой-нибудь противоположностью. Ведь жизнь развивается благодаря закону о единстве противоположностей… А в таком случае зачем вставать рано, как я это делал прежде?
Теперь я больше не ходил по утрам на шоссе – солнце не в силах было вселять в меня радость. Мне впору было повеситься, но и на это не хватало духа… Так зачем же вставать рано, хотя и не греют четыре сделанных из тряпок одеяла? Зачем бриться? Ради кого? Во имя чего? Было бы еще лучше, если бы не было вечеров и ночей. При солнце я все-таки жил вместе со всем, что летает, ползает, чирикает. Оставаясь же в ночи, я с тоскою взирал на луну, находясь во власти всех моих недугов: и душевных, и физических…
Слушая возню мышей, пью в темноте из бутылки, загодя поставленной мною рядом с кроватью, на полу, и размышляю о том, что было написано мною – что оно дало бы людям? Поверил ли бы в него кто-нибудь, принял бы душой? Думаю вообще о смысле писательства, и оно начинает казаться мне все более бессмысленным. Можно ли в литературе сказать что-нибудь новое? Все уже было. Все, что будет, – уже есть. Бери любых трех классиков мировой литературы, и ты узнаешь все, что было, есть и будет… Могут ли сами писатели читать по-читательски? Думаю, читают они либо с критических позиций, либо чтобы самим не повторяться, хотя иная тема, иной вопрос используется сотнями лет…
Безусловно, хороших книг, которые читать одно удовольствие, много: в распоряжении человечества – отличная литература. Но в том-то и дело, что это… литература. Читателю же нередко кажется, что в жизни все не так, как в книгах или в кино. Он читает, но не верит, а если не верит – зачем читает? Чтобы время убить, чтобы помечтать?…
Говорят, книги учат. Это – правда. Но жизнь – знаю по себе – учит и лучше, и строже. Не думайте, что я против книг. Я с наслаждением читаю Ремарка, его «Триумфальную арку», и понимаю, что это – первоклассный роман. Он и рассказывает и показывает. Я потому и люблю этого писателя, что он романтичен в своих описаниях реальной жизни. В чем же дело? А в том, наверное, что хотя я и верю всему, что рассказывает автор, и в то же время вижу его приемы, его игру, без которых, видимо, нельзя создать роман, и они меня настораживают. И в подсознании вместе с восхищением зудит все та же мысль: это ведь всего лишь роман… Тем более что персонажи в нем так много пьют: тут и кальвадос, и русская водка, и всякая прочая бурда, да в каких количествах! С этим даже я бы не справился…
Наконец, я ужасно ослаб от водки – руки дрожали, зрение ухудшилось, я стал плохо видеть в сумерках. По нескольку дней не вылезал из постели, если кипу разноцветного тряпья, в котором спал, можно назвать постелью. Состояние опьянения стало нормой. И было страшно из него выходить – не только морально, но и физически: начались жуткие боли во всем теле. По ночам я то покрывался холодным потом, то меня бросало в жар. Сердце не позволяло делать никаких резких движений. Из такого состояния выводила только новая доза водки, после чего наступало успокоение. Холода стали терзать еще нещаднее…
Надо было что-то предпринимать, а к этому меня могло принудить только какое-нибудь особое обстоятельство. Холод и стал таковым. Он продиктовал необходимость передвинуться ближе к югу, где теплее: мне предстояло не идти навстречу солнцу, а догонять его.
В сущности, я стал тем же Кентом, с той лишь разницей, что его в романе я оставил в неведении всего того, что узнал о жизни сам…
Оставив в домике ставшую ненужной сумку, я сунул в карман электробритву и отправился в неизвестность.
Доехал катером до города. У станции метро «Днипро» выпил стакан вина, чтобы согреться, сел в поезд метрополитена и оказался на вокзале. Шла посадка на поезд в направлении Херсона. Я хмуро поглядывал на строгих проводников, проверявших билеты, и прикидывал, каким образом прошмыгнуть мимо них в вагон. Экономя деньги, я не стал брать билет. Костюм мой был страшен. Сам я выглядел не лучше: худой, небритый, с отекшим лицом и воспаленными глазами. Одним словом, законная добыча железнодорожной милиции, чей глаз меня пока еще не обнаружил, а то я не ломал бы голову о своем устройстве: они взвалили бы на свои плечи заботу обо мне…
Тут увидел женщину в светло-сером демисезонном пальто. На голове – такого же цвета шляпка, из-под которой на плечи ниспадали темные вьющиеся локоны. Стройненькая женщина с миловидной мордашкой. Она стояла и поглядывала на поезд. О нет! Мне уже не было нужды, подобно толстовскому отцу Сергию, рубить палец, чтобы воздержаться от соблазна! Я и не думал о соблазне. Да и чего стоила моя облезлая фигура… Чемодан! Ее чемодан – вот что привлекло мое внимание. У ее ног стоял здоровенный чемодан, который она поставила, видимо, чтобы передохнуть. К ней уже нацелился носильщик, но я подскочил раньше и попросил позволения внести чемодан в купе. Она взглянула на меня мельком и насмешливо заметила:
– Пожалуй, для вас он тяжел…
Я молча проглотил обиду – необходимо было пробраться в вагон.
– Ну, пожалуйста!.. – каким противным может быть иной раз голос мужчины.
– Несите, – разрешила красавица.
Я храбро взял одной рукой чемодан, а другой… схватился за поясницу, которую пронзила острая боль так, что я ахнул. Но чемодан не выпустил, бодро тащился рядом с ней, стараясь изо всех сил показать, что мне нисколько не трудно. И тут вдруг меня словно кипятком обдало, я был потрясен: я увидел в ее руках мою собственную книгу в переводе на украинский. Чертовски хотелось обнять эту женщину, закружить ее, закричать на весь перрон, что книгу эту написал я, я, я! Да вряд ли она поверила бы: такой оборванец…
Я внес чемодан в купе, и, право же, он стал теперь почти невесомым.
– Не мало? – услышал ее голос с мягкой картавинкой и, не успев понять сути вопроса, обнаружил на ладони юбилейный рубль. Что с ним делать? Вернуть? Взял, как честно заработанный, чтобы не вызывать лишних подозрений. Поблагодарил и ушел. Этим поездом ехать расхотелось…
Я не знал еще, что предпринять. Но приближался милиционер, и я поспешил скрыться в толпе провожающих. Мысли обгоняли одна другую, руки дрожали сильнее обычного: я впервые видел в чужих руках свою работу. Целовать хотелось эти руки и даже этот рубль. Черт возьми! Всякая работа только тогда приобретает ценность, когда ее замечают, когда в ней нуждаются, когда ею пользуются! Выпить хотелось жутко, да и рубль на то был дан. Но этот рубль решил сохранить как талисман. Его нельзя пропивать!
Вернуться? Задав себе этот вопрос, я уже знал, зачем туда вернусь: в моем распоряжении два месяца, шестьдесят дней до сдачи романа. За такой срок можно много сделать – ведь у меня весь материал в голове, нужно только начать и делать, делать, делать, невзирая на холод, голод, делать во имя этих рук, что держали мою работу. Значит, она все-таки нужна? Я не ощущал больше слабости, куда девалось привычное головокружение?
Купив две буханки хлеба и перловой крупы, я вернулся в Сады к моим мышам.
О чем я говорил, то есть размышлял недавно? О бессмысленности жизни? Да, она действительно бессмысленна, если бездейственна. Но если познавать законы жизни, чтобы ими разумно пользоваться ради самой жизни, можно научиться радоваться любой мелочи в ней, и тогда все в ней приобретает смысл. Особенно труд писателя! Если я могу рассказать тем, кто знает меньше моего, о том, что известно мне, – я помогу им шире узнать жизнь и радоваться ей; если кто-нибудь, богаче меня, расскажет о том, чего не знаю я, – он поможет мне шире узнать жизнь. А познать ее надо всем, чтобы жить, как должен жить человек.
А смысл моих книг – в чем он? Мне кажется, что мои книги – своего рода мышь. Скажем, лежит где-то в закутке, где у меня хранится сметана, нахальный кот. Он там лежит не просто так… Моя задача – выманить его оттуда, напомнить ему, кто он есть и что должен есть. Я это делаю с помощью мыши, привязанной к бечевке. Бросаю мышь к его носу и подергиваю за конец бечевки, выманивая таким образом этого нахала, который не мою сметану должен есть, а свою законную пищу, которую ему и предлагаю. Случается, коты колеблются: им и мышь хочется, и сметану тоже…
Так примерно я представляю свои книги, которыми пытаюсь пробудить человеческое там, где могу, и в той мере, на какую способен…
Садово-огородная жизнь продолжалась. Я опять совершал утренние прогулки и шел навстречу солнцу, которое хотя уже и не грело, но по-прежнему улучшало настроение. Нужно было чертовски себя понукать по утрам, чтобы заставить выбраться из постели. Я вскакивал и выбегал копать картошку на завтрак и обед – десятки раз перекапывал уже пустые грядки, и что же?… Находил! Дело в том, что, если копать лопатою, не все обнаружишь, а если руками, наверняка нащупаешь облепленные мерзлой землей картофелины. Выгоняешь из них устроившихся на зиму колорадских жуков, и – дело в шляпе. Обнаружил в соседнем огороде сильно подмерзшую фасоль и сварил из нее прекрасный суп; сделал компот из оставшихся в садах высохших яблок; ел недозревшие помидоры, казавшиеся мне теперь роскошью. Даже приглядывался к осенним цветам – «чернобривкам», соображая, нельзя ли из них состряпать что-нибудь съедобное. Однажды меня разбудило особенно громкое карканье ворон и непонятный шелест под окном. Что они там клюют? Оказывается, затоптанную кукурузу, на которую я не обратил еще внимания. Я вышел и нашел початки. Спасибо, вороны! Извините, конечно, но так уж заведено: сильный отнимает у слабого…
Город еще давал электроэнергию, и я мог пользоваться электроплиткой. Она обогревала меня по утрам, когда было особенно холодно, на ней же варились и мои супы. Домик, разумеется, не был предназначен для проживания в нем в такое время, через щели в полу проникал свежий воздух, через щели в двери и окнах – также, а он, этот свежий воздух, был мне ни к чему. Нашел тряпки, разорвал и постарался заткнуть всю эту вентиляцию. Предвидя, что рано или поздно эвакуироваться все же придется, стал ломать голову над вопросом – куда? Приятелей и знакомых немало по всему Союзу, и это делало выбор затруднительным. Написал некоторым, указав обратный адрес – почта до востребования. Удобная штука для людей моего сорта…
С огромным рвением налег на работу. Трудился одержимо и с удивлением обнаружил уже к концу первой недели сорок готовых страниц.
Хотя все еще продолжал придерживаться убеждения, что отсутствие денег, увы, не является источником вдохновения, тем не менее невольно пришел к выводу, что в полуголодном состоянии даже лучше работается… Может быть, нужда заставляет?
А какое огромное напряжение нервов испытывал я, когда, возвращаясь из города, куда ходил только в баню или за крупой, проходил мимо винных магазинов, где толпились мужчины или собирались кучками, по трое!..
К концу второй недели с удивлением и радостью взвесил на ладони пачку исписанной бумаги – восемьдесят страниц, что составляло третью часть потерянной рукописи. Неожиданно просто и легко решались судьбы героев. Я позволил Валентину еще многие вольности – пусть погуляет, ведь он молод. Дал ему возможность хлебнуть и горя: ведь все меняется! Этим самым я дал Валентину возможность повзрослеть.
А что я сделал с Королевой! Это может показаться бесчеловечным, но я привил ей роковую болезнь. Осознавая ничтожность оставшегося ей времени, она влюбляется в первого попавшегося, явно не в того героя, о котором мечтала, и умирает счастливой…
О, я много сделал! Когда перечитывал, нравилось: все звучало убедительно и естественно. Я не сомневался, что сижу прочно в седле, что каждая строчка – в точку. Но время шло, а руки дрожать не переставали…
Скоро и очень кстати моя колония разрослась. Потому кстати, что тонкохвостые обнаглели – по ночам плясали чечетку на моей постели, а все свои припасы я вынужден был тщательно прятать от них.
Первой пришла невероятно тощая и голодная кошка – мышей как ветром сдуло. Затем появилась маленькая лопоухая собачонка с черным носом. Этот симпатичный хлопец меня сильно выручал. Дело в том, что с водой здесь было туго. Я ее таскал издалека и, естественно, экономил. Поэтому кастрюлю, в которой варил свои супы, почти не мыл. Теперь я просто выставлял кастрюлю на улицу, а Черный Нос вылизывал ее до блеска. Мне оставалось только слегка ополоснуть кастрюлю кипятком. Зато теперь я был вынужден добывать корм на всю банду, которая ходила за мной по пятам, стоило мне только куда-нибудь пойти. По ночам Черный Нос добросовестно облаивал любой подозрительный шорох.
На своих машинах изредка приезжали особо состоятельные дачники, чьи постройки резко отличались от большинства «домиков», как и они сами от большинства садоводов. Они приезжали проверять сохранность своей собственности, хотя здесь были постоянные сторожа. Сперва я было обрадовался им и пытался завести знакомство. Мы, что называется, раскланивались, но дальше дело, увы, не двигалось. Им было известно, что домик Миклухо-Маклая принадлежит Роксане, что я – неопределенная личность, которой – кто знает! – может, следует даже опасаться, и у нас не возникло общности интересов.
«Собственность – причина неискренности человеческих отношений, – говорил, помнится, Станислав. – Собственность – причина материального объединения и духовного разъединения. Для свободной жизни нужно иметь и… не иметь…»
Что ж, вышеназванные «садоводы» подозрительно ко мне присматривались. И это понятно. Я ни разу не видел, чтобы они общались хотя бы друг с другом. У каждого был круг своих интересов. Они, похоже, никогда не собираются, чтобы просто поговорить о жизни или хотя бы спеть песню.
В тот вечер я возвращался с прогулки черным, как трубочист, из-за тупоумия пастухов соседнего колхоза. Им вздумалось разложить костер на давно не видевших дождя сухих лугах, где я обычно бродил. Уже издали увидел в сумерках дым и пламя. На фоне огромного, все расползающегося костра нелепо, размахивая фуфайками, прыгали, как черти, два силуэта, словно исполнявшие какой-то ритуальный танец. Оказывается, они пытались сбить огонь, но сбивали его с наветренной стороны, и ветер все дальше гнал огонь по лугу в сторону коров. Огонь словно бежал от них – его не гнать надо было, а остановить. Я подбежал к ним, увидел около их временного шалаша лопаты (они ими для дачников собирали навоз), одну кинул одному из них, сам схватил другую, и мы стали забрасывать огонь землею. Скоро сражение было выиграно.
Встретивший меня на дороге Черный Нос был в недоумении. Он не узнавал своего товарища. А возле домика меня поджидали Роксана и Евгений Михайлович. У калитки стояла грузовая машина. На крыльце я сразу заметил большую коробку с яйцами, а рядом с коробкой они-то и стояли, голубчики, – три мушкетера – и заговорщицки, подлецы, подмигивали – три бутылки «Наднипровского».
– Це вин ще тут працюе? – удивилась Роксана.
– Не холодно? – поинтересовался Евгений Михайлович.
– Холодно, – признался я, – кровь не греет. На одном энтузиазме держусь.
– Так приезжайте в город, – сказал он, – места хватит.
Это ему так казалось. Я ведь знал, что места у них мало. Всего две комнаты, а их самих пять человек плюс ворона. И я намекнул, что, находясь в столь длительной командировке, слегка издержался, так что…
– Да неужели за плату! – обиделся Евгений Михайлович. – Вам будет у нас хорошо! Холодильник есть, телевизор…
– И у меня здесь есть холодильник, – сказал я, – но в нем часто, кроме холода, ничего не найдешь!
Хозяева расхохотались – люди с юмором. Они собрались уезжать, и я взмолился:
– Увезите, пожалуйста, это, – и я показал на бутылки с вином, – а то пропаду. У меня нет сил с ними бороться. Их три, я – один.
– Вин зараз не пьё, вин працюе, – подтвердила Роксана.
Евгений Михайлович еще сильнее захохотал и залез в кабину грузовика, увлекая за собой Роксану. Они уехали, а я остался в обществе трех бутылок превосходного вина. Сатана весело потирал свои мохнатые лапы…
Вскоре получил ответ из Тарту, куда и решил поехать. Договорился с одним из садоводов, приезжавшим в сады на собственной моторной лодке, и он меня увез в Киев.
Мои четвероногие удивленно наблюдали за странными, непривычными для них приготовлениями их двуногого друга. Он вскипятил на электроплитке ведро воды, постирал рубашку, и, когда она высохла, четвероногие удивились волшебной силе воды, способной черные предметы превращать в белые. Еще им пришлось увидеть колдовство с брюками – как их стирали, сушили и гладили армейским способом под матрацем. А в день отъезда их друг немыслимо долго мылся совершенно голый, хотя и было холодно.
Им невозможно было, к сожалению, объяснить, что все это было нужно в целях маскировки. Иной чудак ломает голову, над вопросом, почему на него смотрят, как на подозрительного человека, и не знает, куда бы спрятаться, чтоб его не нашли. А сделать это, то есть спрятаться, очень просто: надо умыться, побриться и привести в порядок одежду. Вот ты уже и спрятался: снаружи ты такой же, как все. Душа при этом может оставаться хоть серо-буро-малиновой.
Для кошки, не спросив на то разрешения, вырезал внизу двери маленький люк, чтобы она могла самостоятельно добывать мышей. Последних жалко, но они – законная пища кошек… Черный Нос, моя маленькая собачонка, проводил меня на пристань. Когда я сел в лодку, он в отчаянии забегал по берегу. Еще долго-долго несся над водой нам вслед его жалобный плач.