Король Люксембургский, или просто Люкс, был предоставлен самому себе. Каникулы! У взрослых полно дел, они воевали, читали газеты и слушали радио. Здесь в центре внимания конечно же вождь немецкого народа. Он выступил по радио: поздравлял с Новым годом. Также выступили по радио с речью рейхсминистр Геббельс, затем маршал Геринг, который выразил надежду, что предстоящий год станет годом победы и мира, по поводу чего Тайдеман заметил: «Мир и победа в толковании Геринга исключающие друг друга понятия». Тем более когда тут же начинается подсчёт, сколько немцы потопили кораблей, сколько взорвали мостов, сколько убили людей противника — какой уж мир! «Полные восторги, а по поводу чего? — удивлялся Тайдеман. — Что Красная Армия потеряла уже шесть миллионов человек убитыми?! Вот радость! Шесть миллионов живых людей убито…» Ему возразили: «Русские же!»

Доктор Гора тоже произносил речи, призывая усилить кампанию пополнения запасов металла. Заодно запретил гадалкам предсказывать судьбу. Оказывается, им впредь не разрешается ни гадать на картах, ни объяснять прошлого, ни предстоящего. Запрещаются также графология, ясновидение, хиромантия, астрология — за всё штраф три тысячи марок! А за изготовление самогона — смертная казнь.

Началась свистопляска речей: один день — речь рейхсминистра Геббельса, на другой — рейхсмаршала, на третий — постановления доктора Гора, на четвёртый — речь Розенберга, на пятый… Но это так просто не перескажешь: на пятый день батальон самообороны в строевом порядке шагал по улицам, рядом Алфред — запевай! — и примаршировал к зданию так называемой немецкой гимназии. Здесь чинно вошли в актовый зал и вскоре погасили свет. На экране замелькали кадры фильма, размноженного на тысячи экземпляров, разосланные по всем странам, освобождённым доблестными войсками вермахта. Сам освободитель Европы и создатель будущего обратился ко всем народам с речью. А как он смотрелся с экрана! В ладно подогнанной форме, он выглядел даже стройным! На ногах облегающие чёрные блестящие сапоги, которые, видать, понравились операторам: они не раз показывали ноги вождя в тот именно момент, когда, выкрикивая вдохновенные мысли, он то вставал на носки, вытянувшись в горделивом экстазе, то со стуком опускался на каблучки, возвещая при этом подданным, что Карл Маркс — собачья морда или рожа пуделя. Но в целом его речь произвела на Алфреда впечатление, поэтому необходимо внимательно к нему прислушаться.

Что сказал фюрер?..

«Германия и её союзники смотрят в будущее с уверенностью! — оповестил вождь. — В полной мере мы это осознали лишь в прошлом году, потому что, если бы в 1933-м мы не победили, Германия осталась бы такой, какой была тогда, — неразвитой, со стотысячным войском, которому неминуемо предстояло развалиться.

Уже тогда на востоке поднимался великан, поставивший перед собой лишь одну цель: напасть на слабую и расколотую международными распрями Европу. Если бы тогда наша борьба за власть не увенчалась успехом, единственное государство, способное противостоять опасности с востока, тогда бы не состоялось. Сегодня мы знаем, что Европы могло бы уже не быть. Поэтому наша борьба тогда казалась борьбой за внутреннее превосходство, на самом деле она была во имя спасения Германии, а в более широком значении — всей Европы. Что победа должна была остаться за нами, в этом я был уверен тогда так же, как и сегодня, ибо судьба и всевышний дают победу лишь тем мужчинам, которые её заслуживают. (В залах — на экране и в гимназии — зааплодировали, и тут и там публику представляли лишь люди в военной форме.)

…Мы бы победили и в 1918 году. Но народ Германии тогда этого ещё не заслуживал. Он не осознавал своего предназначения и предал себя. Потому, будучи неизвестным, человеком без имени, я тогда среди вершенного развала решил начать отстраивать государство. Я был убеждён, что лишь после того, когда мне это удастся осуществить, немецкий народ сможет осознать своё внутреннее содержание, свою сущность и станет способен добиться, чтобы 1918 год не повторился…

Когда я сегодня оглядываюсь назад, то могу сказать: больше, чем нам, всевышний не дарил успеха ни одному народу. То, что мы за последние три года добились против мира, полного врагов, есть чудо и останется в истории неповторимым. Этого не отменяет и то обстоятельство, что не обходилось без кризисных ситуаций: в Норвегии, где всё было вверх ногами, мы задавались вопросом, сумеем ли удержать Нарвик или наше предприятие не состоится. Надо было обладать фанатической верой, чтобы не струсить. И вера эта наконец себя оправдала.

Сегодня стоим против тех же врагов. В прошлой войне были те же противники, которых и сегодня нам необходимо победить. Однако две вещи отличают нынешнее положение от предыдущего: первое — наше ясное представление тайных устремлений противников и второе — достигнутые нами победы исторической значимости. Мы сражаемся далеко от родины потому, чтобы её защитить, чтобы вести войну по возможности от неё дальше. Сегодня нашим внешним врагом является та же коалиция, начиная с полуеврея Рузвельта с его еврейским мозговым трестом, кончая еврейством в марксистско-большевистской России… Капитуляция — неизвестное мне слово», — сказал фюрер.

Вождь припомнил время, когда демократическая Германия наивно поверила людям, доведшим жизнь в ней до того, что семь миллионов человек вообще не имели работы и ещё семь миллионов имели ограниченную работу, сотни тысяч крестьян были согнаны со своих хозяйств, торговля и транспорт захирели.

«Тогда, — сказал фюрер, — была кайзеровская Германия, теперь же национал-социалистическая, тогда был Кайзер, теперь — Я. Разница в одном: тогдашняя Германия была кайзеровская лишь теоретически, в действительности же расколотая. Кайзер был безвольным человеком, у которого отсутствовала всяческая сопротивляемость противникам, во мне же они имеют дело с человеком, кому вообще не знакомо слово „сдаваться“ (длительные, ураганные, восторженные аплодисменты).

Все наши враги должны знать, если Германия в своё время складывала оружие для отдыха без четверти двенадцать, то я принципиально не остановлюсь раньше пяти минут первого! (Аплодисменты, перерастающие в бурные овации.) Это научились понимать десять лет назад мои внутренние противники. Все силы были тогда на их стороне, я же был один с горсткой сторонников. И сегодня я могу сказать, что надежда наших внешних врагов, будто они способны нас подавить, почти смешна, сегодня мы — сильная сторона.

Приведу небольшой пример из истории. Когда в худшие времена против Фридриха Великого стояла коалиция из пятидесяти четырёх миллионов человек, он выстоял с тремя-четырьмя миллионами пруссаков. Сравнивая тогдашние позиции и численность с сегодняшними, можно сказать: они глупы, если полагают, что можно когда-нибудь сломать Германию, что могут меня чем-нибудь устрашить.

Свен Гедин опубликовал в эти дни книгу, в которой он достойно хвалы цитирует мои предложения, которые я в своё время через англичан делал полякам. Я испытывал дрожь, когда перечитывал эти предложения, и могу благодарить Всевышнего, что он всё иначе рассудил, и за остальное, мне известное, сегодня. Если бы мои предложения были тогда приняты, Германия получила бы Данциг, но всё остальное осталось бы по-прежнему. Мы бы углубились в наши социальные задачи, работали бы, украшали бы наши города, жилища, строили дороги, организовывали школы — построили бы настоящее национал-социалистическое государство и не уделяли бы столько значения армии… Но однажды примчался бы с востока ураган, смёл бы Польшу и, прежде чем мы успели бы осмотреться, достиг Берлина. Что так не произошло, за то я в долгу перед теми господами, кто тогда мои предложения отвергли.

Не всегда я поступал так, как желали мои противники: я сам вначале всё взвешу, потом решаю и сделаю принципиально совсем по-другому. Когда, например, господин Сталин ждал, что мы будем наступать в центре фронта, мне совсем не хотелось наступать в центре. И вовсе не потому, что господин Сталин этого ждал, а потому, что это для меня не представлялось важным. Я хотел выйти к Волге в определённом месте и в определённом городе. Случайно этот город носит имя самого Сталина.

Не надо думать, что по этой причине я туда маршировал — по мне город мог называться и по-другому, — потому, что эта точка особенно важна. Там можно отрезать около 50 миллионов тонн доставки товарами противника, в частности, около девяти миллионов тонн мазута и масел. Там сконцентрировалась пшеница из всей Украины и Кубани, оттуда переправлялась мангановская руда. Этот гигантский узел необходимо было захватить. И он захвачен! Незахваченными остались две-три местности поменьше.

Некоторые говорят: „Почему вы не продвигаетесь скорее?“ Потому, что я не хочу там создавать второго Вердена, я обойдусь намного меньшими наступательными частями. Время при этом не имеет значения, ни один пароход уже не поднимется по Волге, и лишь это важно, лишь это решающе! (Эти слова вождя сопровождаются ураганными аплодисментами, к которым присоединились и собранные в зале „немецкой гимназии“ самообороновцы и немцы.)

Нас упрекали и в том, что долго медлили у Севастополя. Мы не спешили, не хотели большого кровопролития. Однако Севастополь в наших руках и Крым в наших руках. Мы целенаправленно, упорно достигали одну цель за другой. И если противник теперь готовится к наступлению, — пусть, не думайте, что я стремлюсь его опередить. Дадим ему наступать, если ему хочется, оборона выходит дешевле, противник при этом обильно истечёт кровью. А с прорывами мы всегда справлялись. Во всяком случае, русские сейчас стоят не на Пиренеях и не у Севильи, — это мы равное расстояние преодолели до Сталинграда и до Терека.

Когда что-нибудь выходит неудачно, то обычно говорят: то сделали неверно и это неправильно. Например, когда немцы пошли на Киркенес, или Нарвик, или Сталинград… Но необходимо всё же дождаться результатов, чтобы заключить: стратегическая ошибка. (Бурные аплодисменты.) Видно же по-многому, был ли ошибкой захват Украины, или рудоносные округа Кривого Рога, или разве было большой ошибкой, что мы захватили кубанские территории, являющиеся богатейшим хлебным амбаром в мире? И разве ошибкой было то, что четыре пятых или пять шестых советских нефтеперерабатывающих заводов мы разрушили или захватили? Когда бы англичанам удалось закрепиться в Рурском округе, скажем, на Рейне, затем ещё на Дунае, на Эльбе, наконец, в Верхней Силезии — всё это, вместе взятое, равняется округу Донецка с Кривым Рогом, — так что, когда англичанам тоже удалось бы отхватить у нас нефтяной источник Магдебург, разве они сказали бы, что сделали большую ошибку, отхватив у немцев эти места? (Бурные овации.)

Свои стратегические планы я никогда ещё не составлял по рецептам других или по их усмотрению. Конечно, и это было ошибкой, во Франции, когда я прорвался и не пошёл с верхнего конца вокруг, но это оправдало себя. (Новые бурные и весёлые овации.) Во всяком случае, англичан теперь из Франции вышвырнули. Но они были прямо у нашей границы, рядом с Рейном — с нашим Рейном, а где они теперь? А если сегодня они и говорят, что в пустыне несколько продвинулись — они и раньше не раз продвигались вперёд, а затем отодвигались назад, — решающим в настоящей войне остаётся тот, кто даст сокрушительный удар. И что именно мы это сделаем, в этом они могут быть уверены». (Восторженные овации.)

«Недавно в одном американском журнале печаталось, что при национал-социализме самое страшное — это женщины. Несомненно, национал-социализм дал женщине больше, чем… Он поднял её социально. Собрал её в могучие организации. В журнале говорится, что этому не могут подражать демократические государства. И поскольку они этому подражать не в состоянии, то им остаётся выкорчёвывать национал-социалистических женщин, поскольку они необратимы и фанатичны».

Вождь коснулся героических дел избранных руководителей в Италии и Испании. Перемыв кое-кому косточки в этих странах, мимоходом и в Венгрии, он вернулся в Восточную Европу, где господину Черчиллю многое казалось обнадёживающим.

«Черчиллю, например, представлялось обнадёживающим, когда Англия объявила войну Германии; когда господин Криппс впервые летел в Москву, — это представлялось Черчиллю не менее обнадёживающим, чем его обратный полёт из Индии; когда генерал Макартур удачно справился с своевременным бегством с Филиппин, Черчиллю показалось обнадёживающим, как и то, когда двадцать английских солдат сумели кое-где выбраться на берег территорий, оккупированных немцами, чтобы тут же, увидев германских солдат, дать тягу; Черчиллю кажется обнадёживающей болтовня ноликов в лице правительств, сбежавших в Англию, и многое другое такого рода».

Фюрер подчеркнул, что ему зато кажется обнадёживающим то, что большевистская опасность от рейха откинута на тысячи километров. Обнадёживают вождя и героические дела японцев. Самое же обнадёживающее, считал фюрер, что Черчилль и Рузвельт действуют в Лондоне и в Вашингтоне, а не в Берлине и не в Риме…

«Английские и американские генералы не в состоянии запугать меня, — сказал фюрер, — господин Черчилль, которого я в мае 1940 года предупредил, дождался, что я начал действовать, и тогда он застонал. Ну пусть сей господин не стонет и не причитает, мои ответные удары принесут много бед его народу. Я буду отвечать ударом на удар до тех пор, пока этот убийца не падёт и его устремления не развалятся. Так же обстоит дело с коммунистическим великаном, которого мы бьём до тех пор, пока он не сломается. Хотя англо-американская печать и бредит уничтожением нашего подводного флота и своих английских изобретений — наши-то суда с каждым днём становятся всё более мощными. Невзирая на пьяные высказывания Черчилля в 1939 году, могу утверждать: Англия не победит в этой войне, она её проиграет и тогда лишь, вероятно, дойдёт в истории своей до понимания, что нельзя доверять судьбу государства в руки циничных пьяниц и психически больных. В этой борьбе победит справедливость.

Момент престижа для нас не существует. Нас упрекают, что мы будто бы обороняемся у Ленинграда. Это верно. Враг должен выйти из города. Я не пожертвую ни одним солдатом больше, чем необходимо. Из Ленинграда не спасётся никто. Кто выйдет, падёт от наших орудий.

Мы определяем темп и развитие хода войны. Число военнопленных превышает три с половиной миллиона. Если сюда добавить раненых и убитых, то Советский Союз потерял уже восемь или десять миллионов человек.

От такого удара не оправится ни одна армия мира, не оправится и Красная Армия. На территории, на которой сражаются с коммунизмом наши армии, проживает более 350 миллионов человек — это уже не германский народ времён первой мировой войны. Поднялось новое поколение, создающее ежедневно новое и доселе невиданное. Некоторые высказываются, что настроения в Германии могут измениться. Да, могут, некоторые могут подпасть под влияние английских пропагандистов. Но с этим социал-национализм наверняка справится.

Всюду, куда прибывают наши войска, нас встречают как освободителей. Мы защищаем население, но при проявлении недопустимых явлений наказываем всех строго. Мы справимся с любым террором.

Никогда в Германии не повторится ноябрь 1918 года. Не может повториться. Всё мыслимо, только не это, чтобы Германия капитулировала. Война может и продлиться ещё, но последний батальон на поле боя останется немецким. Советский Союз содержит в себе колоссальные богатства. В теперешней войне решится то, что эти богатства более не послужат против Европы, а для её пользы. Восточные богатства должны стать доступными для всей Европы.

Наши социал-националисты сражаются не одни. Не должно быть сомнения, что настоящая война решит судьбу Европы на последующие тысячу лет. Мы можем быть счастливыми, что способствовали этому…

Хотя я требую многого от немецких солдат, — говорил фюрер, — я не требую больше, чем готов нести сам. Когда от немецкого народа я требую многого, то не больше, чем работаю сам. Моя работа — судьба Германии. Моя работа есть Германия. Думайте все, мужчины и женщины, лишь о том, — заканчивал фюрер свою речь, — что в этой войне решится вопрос жизни нашего народа. Если вы это поймёте, ваши мысли и работа станут молитвой за победу Германии». (Последовали овации, ураганные аплодисменты, крики «Сиег, Хайль!», как на экране, так и в зале.)

Да, впечатляющая речь! Наполненная верой в победу и в исполнение всех великих задач. А почему бы и не исполниться им? — спрашивали рядовые самообороны. Ведь в Ленинграде, говорят, съедены все собаки, ловят раскормленных крыс… Правда, у Сталинграда нашими войсками ведутся тяжёлые и почему-то оборонительные бои, но уничтожено много противника. А наши войска вместе с итальянскими овладели Тунисом. Ленинград интенсивно обстреливается из пушек, это верно, но он стоит.

Вождь и крупнейший полководец, он же величайший государственный деятель в мировой истории сказал, что не хочет зря губить немецких солдат, что мы потому и ждём, когда русские начнут из Ленинграда выпрыгивать, чтобы тут же и шлёпнуть их всех. Долго, однако, ждут. Что-то из Ленинграда никто не выпрыгивает, вот что странно.

А со свиньями на Островной земле тоже образовалась возня из-за какой-то эпидемии. Хрюшечки заболели. А над островом Абрука кружат полчища ворон — отчего бы это? Так или иначе, но в городе Журавлей с 23.00 до 5.00 движение гражданскому населению временно запрещается, а чтобы не было нарушений, Алфреду вечером необходимо выделить дежурных из батальона, которые после вечерней проверки отправятся патрулировать в город. Это, конечно, формальность: в Журавлях и в мирное время в такой час все граждане обычно спали, не то что теперь.

Бывают, конечно, всякие случаи. Как недавно с Эйнаром с хутора Рёбра в деревне Звенинога. Эйнар с детства, как известно, любит откалывать шутки. Он за короткое время вымахал в богатыря, жаль только, что так много пьёт. Тут он в одной своей компании в городе, приехавшей из деревни, с кем-то поспорил, что всё, что захочет, в состоянии провернуть. Похвастался, конечно. Кто-то, возражая, сказал: «Не сможешь». И спросил: «Съесть мышь… например, сможешь?» — «Подавай мышь!» — куражился Эйнар, будучи уверен, что мышь так сразу изловить не удастся, он не знал, что дохлую мышь в чулане уже нашли. Эйнар в удивлении уставился на крошечного покойничка. «Если съешь, — подзадоривали его, — ставим бочку пива и бидон браги». Присутствующие вдоволь посмеялись над гигантом Эйнаром и его противником — маленькой серой мышью. «Чёр-р-рт! Съем! — взревел Эйнар, но с одним условием: надо с неё шкурку снять. Со шкуркой не буду!» Нашёлся специалист, и мышку освежевали. Процесс этот не занял много времени. Затем все присутствующие восхищённо наблюдали, как, выпив полстакана самогона, Эйнар спокойненько сожрал мышь вместе с лапками и хвостом, облизнулся и запил её ещё полстаканом самогона. «Я всё могу!» — заявил он авторитетно, и никто уже не спорил. Но когда в первом часу ночи его, пьяного, доставили в дежурку батальона, он не сумел даже Алфреда узнать. Родную мать он наверняка не узнал бы.

Откуда всё-таки берутся такие хвастуны, подумалось Алфреду, когда он шагал рядом со строем самообороновцев в сторону их временной казармы на улице Ползучего Острова. Хотя, конечно, сравнение, может, и неподходящее, ибо истребить всех евреев мира — не мышь сожрать. Но вообще-то уму непостижимо — так на евреев ополчиться!..

«В Сталинграде упорные бои оставляют в тени всё до сих пор существовавшее, противнику наносят уничтожающие удары»… Но, чёрт побери! Он всё не уничтожается…