Во второй половине января начались обильные снегопады. Наверное, нигде более нет таких снегопадов, как у моря Балтийского, где снег падает влажный, тяжёлый, крупными хлопьями. Облепив ветви деревьев, провода, ложась толстым мягким слоем, он всё одевает нарядно в белое из ажурных хлопьев одеяние.

У Короля в школе ученье опять шло хуже. Одно время он старался изо всех сил преуспеть в науках, стать примерным, но какой в этом смысл, когда над тобой всё равно издеваются? Когда Марви со своей новой подружкой, толстушкой Милви, шепталась и хихикала, то не было сомнения, это насчёт Короля: стоило ему показаться, как они начинали шептаться и хихикать. Он стал хуже отвечать уроки. Чем хуже отвечал, тем больше они над ним смеялись. Глупо! Король приуныл и решил, что ему абсолютно всё равно. В таком всёравновом настроении и пришла идея поехать в Звенинога за пятнами крапивницы.

В данном случае крапивница вовсе не означает какое-либо растение, а обозначает болезнь, которую доктор Килк нашёл у Ральфа Неллиса, сидевшего за одной партой с Королём. Это было ещё до Нового года, когда у Ральфа обнаружили крапивницу, и он две недели не ходил в школу. Короля это явление сильно взволновало, хотя нельзя сказать, чтобы здоровье Неллиса его очень занимало. Но как болеют крапивницей, ему представлялось интересным: оказывается, у Ральфа на коже появились красные пятна разной величины и формы, и на предплечьях, ногах, на спине и животе, и вся кожа зудела, поднималась температура.

В следующую субботу, после возвращения Неллиса в школу, Его Величеству приспичило ехать в Звенинога, навестить Ангелочка. Когда же он вернулся, оказалось, что и он заболел крапивницей: на руках и ногах, на спине и по всему телу пошли красные пятна. Король беспрестанно чесался, жаловался на озноб и головную боль. Хелли уложила его в постель, закутала потеплее и побежала за доктором Килком. Тот крутил его со спины на живот, мял-теребил кожу, измеряли температуру, но она была нормальная. Доктор сказал, что похоже на крапивницу, выписал рецепт и научил Хелли, как давать лекарство.

Королю удалось тогда три дня болеть крапивницей, на третий день пятна стали сходить, блёкнуть, а на четвёртый доктор Килк разрешил идти в школу. Когда он осматривал Короля, то всё бормотал: «Странно, очень странно» — и морщил свой образованный лоб. Странного же ничего не было решительно, в этом каждый может убедиться: если пойти в парилку и как следует отлупцевать себя берёзовым веником (чем меньше листьев, тем лучше) так, чтобы сильно бить горячими ветками по расгорячённой коже, то на другой день от них видны следы, которые, однако, дольше трёх дней не держатся. Доктор Килк этого не знал, потому что мылся в ванне, а парилку не любил.

Время от времени Король нет-нет да болел «крапивницей». Он понимал, что часто нельзя — подозрительно. Когда у него опять наступал приступ «крапивницы», доктор Килк поговаривал: «Странно, очень странно».

Придя из школы во всёравновом настроении, Король наскоро съедал свой обед, сочиняя тут же устный рассказ о том, как у него идут дела в классе. Рассказ выходил вполне правдоподобным, потому что Король уже давно сообразил: врать надо так, чтобы показалось не в свою пользу, чтобы ты не выглядел хорошо, а тем более очень хорошо — такому не поверят. Врать надо так, чтобы ты выглядел не то чтобы уж совсем плохо, но и нехорошо в то же время, причём, и это главное, чтобы хоть небольшой, обнадёживающий штрих присутствовал, — это и будет тебе прощением. Например, начни Король врать, что у него в школе идеальное поведение, что его даже ставят в пример другим, что ещё немного, и он по всем показателям станет отличником — кто этому поверит! Но Король врал иначе: всё плохо, трудно освоить преподаваемые предметы, поведение могло бы быть хорошим, если бы в школе могли забыть, каким он был раньше…

Во! Этот момент, и Король это отлично уловил, был для Хелли обнадёживающим: значит, он всё-таки осознал, что раньше был плохой? О, да, конечно. В таком случае, и это совершенно логично, что он стремится в дальнейшем не быть таким плохим…

И уже Хелли ободряюще его гладит по волосам: «Ничего, всё пройдёт, образуется, и тогда всем станет ясно, какой он, Король, превосходный человек».

И после такого мирного обеда выбраться из дому намного проще, чем обычно. Можно вытащить из дровяного сарая летательные сани-самоходы и помчаться через город на Сухоеместовое шоссе и вперёд на Звенинога. С Марви? Хватит! Пусть сидит дома на своей Липовой улице и тоскует в одиночестве, глядя в окно. Король мчится, чтобы достать небольшую порцию крапивницы.

На Сааре старшие что-то не в настроении. Именно Ангелочек и Юхан хмуры. Появлению Его Величества никто даже не удивился. Манчита на бегу крикнула слово приветствия, Манчи не видно. Мелинда после ухода Хуго в немецкую армию поселилась в Праакли; за матерью требовался уход. Вилка, конечно, по-прежнему предана Его Величеству, крутится вокруг, стремится лизнуть в нос. Что же с Ангелочком? Разгневанная не на шутку, она ругает деда, и тот даже не свистит. Ангелочек же называет его богоотступником.

— Ты почему не подымал руки? Как же ты против бога стал?! — кричала она на Юхана.

— Я же не один… Многие не подымали. Да и смешно же… — оправдывался Юхан.

Выясняется, они были в церкви. В честь какого церковного события? Этого Король не понял, ему невозможно по своей неграмотности ориентироваться в этом множестве церковных и иных святых датах, из которых состоит жизнь и расписание времени года Ангелочка. Конечно, Ангелочек Королю многое объясняла, но разве запомнишь.

Что первого апреля родился Иуда? Наверно.

Что седьмого мая он предал Христа? Возможно.

Что двадцать первого августа чёрта скинули с неба? О том, кажется, ещё Ида с Убольшойдороги что-то говорила.

Что первого декабря сжёг господь Содом и Гоморру? Ну, эти города Король знает хуже, чем Журавли, спорить он, конечно, не станет.

Что пятница (особенно если на 13-е число выпадает) самый негодный день, потому что именно в пятницу тринадцатого числа Ева согрешила с Адамом?

Эти вопросы Короля уже понемногу интересуют, но он предпочитает не подавать вида.

Что пятипятничные месяцы самые наинесчастливые, об этом Ангелочек рассказывала. В пятипятничные месяцы в пятницу рыбаки в море не ходят, а то на весь сезон лова будут ветры да ураганы, и снасти кувырком. В пятницу и уборку в доме делать не полагается — хочешь, чтобы свиньи двор перерыли? — и баню, естественно, топить не полагается. А как же тогда с крапивницей? Ведь была пятница.

Да, но почему всё-таки дед Юхан должен был в церкви поднять руку и почему он её не поднял?

Оказывается, какой-то старательный ревнитель веры в религиозном экстазе, чтобы удостовериться в своей власти над душами прихожан, поставил вопрос: «Кто не верует в Бога, поднимите руки». Никто не поднимал, ведь все присутствующие пришли в церковь добровольно. Тогда ревнитель сказал: «Кто в Бога верует, поднимите руки». Половина присутствующих подняли, в числе тех, кто не поднял, оказался и дед Юхан. Тогда проповедник объявил, что все присутствующие есть в целом дети бога, но некоторые из них ещё и собаки.

— Собаки тоже божьи дети, — заключил Юхан смиренно.

Пока в деревне Звенинога на хуторе Сааре шёл спор о том, являются ли собаки детьми Бога или ими признаются только люди, причём Вилке не было дано права участвовать в дискуссии, её выгнали во двор, так что, кем бы Вилка ни была, — сыном ли, дочерью Бога, — её место всё-таки в конуре. Но в это самое время в городе Журавли случилось следующее: в батальон самообороны позвонил Майстер из гестапо и приказал собрать отряд в порядке тревоги, человек десять. Дежурил Алфред, которому Майстер сказал следующее:

— На захват беглеца. Русского. В комендатуру поступил сигнал.

Под сигналом — это всем известно — подразумевалось, что поступил донос откуда-нибудь на кого-нибудь, то есть один республиканец с чистой душой под синим небом на чёрной земле сочинил кляузу на другого республиканца с такой же душой, под таким же небом на такой же земле, и отправил почтой в военную или ортскомендатуру, или же проще — позвонил по телефону, или ещё проще — сам забежал тайком шепнуть.

Скоро люди во всеоружии стояли во дворе казармы, подъехал грузовик, ждали Майстера, который с другим офицером, Отто Швальме, вскоре подъехал на легковушке. Дали команду, и самообороновцы полезли в кузов. Отто распахнул дверцу, приглашая Алфреда. Затем тронулись: легковушка впереди, за ней грузовик с отрядом. Выехали на Сухоеместовое шоссе.

Отто весело рассказывал о том, что в Вашингтоне при открытии университетского сообщества были приглашены и представители союзных войск, среди них красноармейская офицерша — полковник Людмила Павлюченко, убившая будто бы много немцев. Несмотря на военные достижения, она не забывает красить ногти и пудрить нос. Господам офицерам смешно, что и говорить, смешно и Алфреду. Он, в свою очередь, рассказал, что случайно встретил в городе недавнего служащего фирмы «Зингер» — господина Векшеля, у которого поинтересовался, служит ли он ещё фирме. «Конечно, — ответил Векшель как ни в чём не бывало, — Зингер — всегда Зингер, Золинген — всегда Золинген, а Векшель — всегда Векшель». Алфреду хотелось понять, что об этом господине думают господа немецкие офицеры, но они не думали — лишь посмеялись. Их смех не получался интернациональным, как у Короля с Карпом, он почему-то вышел немецким смехом и только немецким. Хорошо, что Алфред тоже умел смеяться на немецком языке.

Машины рвались вперёд, на улице падал мягкий снег, стояла вторая половина января. А Отто уже рассказывал, как повезло рабочим в каком-то египетском порту: бомба попала в сухогруз и взорвалась в трюме с ящиками, из трюма от взрыва тучей поднялись деньги, ещё не пронумерованные, напечатанные в Англии для Египта. Деньги, фунты-стерлинги, ковром покрыли все портовые строения и пристань. Рабочие, не мешкая, тут же ринулись в атаку, образовались драки, а капитана сухогруза, в который упала бомба, прозвали Дедом Морозом. О, это, конечно, очень забавно, да нет — это смешно, даже по-немецки смешно.

— Вейсен си дизе рихтиге фамилия дер Литвинов? — восклицает майор Майстер рядом с Алфредом и отвечает сам себе: — Финкельштейн! Ах, нет, это смешно невероятно.

А на хуторе Сааре Ангелочек пытается что-то растолковать Королю про библейский День Трёх Королей.

— Что делают незамужние девушки в День Трёх Королей? — спрашивает она Его Величество строго. Разумеется, один молоденький совсем королёнок этого знать не знает, и Ангелочек объясняет: — Они рано утром выходят во двор и девять раз быстро-быстро кружатся, при этом должны держать в руках метлу. После девятого вращения бросают метлу, и если она упадёт черешком наружу со двора, то ждать ей жениха достойного. Если же черешок окажется в сторону бросившей — жених, хоть и придёт, но никудышный. А если в День Трёх Королей вокруг дома сильно много кружится галок — не иначе кто-нибудь помрёт или иная беда. А галки и в эту пятницу вокруг Сааре летали, как, впрочем, всегда…

Машины едут в сторону Звенинога, вот уже видна старая мельница на Кангруспина, чуть ближе крыша хутора Нуки, где живёт тренер Короля по боксу Елмар. Что? Что? Предложил через газету свою жизнь науке? Поскольку не везёт в жизни? Ах-ах-хаа! Сознавал, что является обречённым неудачником? Ого! И тут же получил более трёхсот писем? От изготовителей смертоносных газов или ядов, пожелавших пользоваться им для своих опытов? Что? Что?! От молодых девушек! Пожелавших выйти за него замуж?! Чтобы возродить его веру в жизнь!? Ах-ха-хаа! Такое только в Америке и возможно…

А Ангелочек в это время на хуторе предсказывала конец света, поскольку писали в газете, что в деревне Большая Пятка родился телёнок с двумя хвостами. А машины уже повернули с омнибусной дороги в сторону Звенинога, и это, наконец, удивило Алфреда, так что он поинтересовался, куда они, собственно, едут. Ответ озадачил его чрезвычайно.

— В деревню Звенинога едем, — ответил Отто, — оттуда сообщили, что на хуторе Сааре скрывают русского солдата, сбежавшего из лагеря.

Да нет, это ошибка! Алфред утверждает это с полным основанием, он как-никак сам отсюда родом, а хутор Сааре…

— Послушайте, друзья, так это же дом моих родителей.

Всеобщее удивление. Все согласны: конечно же ошибка. Да, но донос всё-таки поступил. Да, звонили. Кто? Не назвался, то есть назвался: «Честный друг немецкого фюрера». Так что Алфред ведь понимает, хотя и ошибка это, должно быть, или клевета, но порядка ради они всё-таки проверить должны. А потом поедут к Алфреду в гости на Закатную улицу в небесно-синий дом, и он им поиграет на аккордеоне. А чтобы не вызывать в деревне кривотолков, чтобы не скомпрометировать население Сааре, они остановятся, не доезжая до хутора, они пойдут пешком, словно гуляют, словно он их в гости пригласил и показывает деревню. Так оно спокойнее и естественнее.

Алфреду, конечно, уже приходилось участвовать в облавах на разных бандитов, на беглецов и скрывающихся в лесах, но ему показалось нереальностью, что он теперь, в сопровождении своих же подчинённых и, что хуже, командиров, почти крадучись идёт в отчий дом. Интересно, подумалось, какая сволочь оклеветала его мать? Конечно же это сделано, чтобы насолить ему, Алфреду. Он знал, что в батальоне его кое-кто не любит. Что поделаешь, когда ты фельдфебель, всем милым не будешь, а точнее, никому ты милым быть не можешь, от всех требуешь дисциплину, порядок, послушание, а люди по своей натуре анархичны. Да, у него, у Алфреда, не очень-то разгуляешься, у него есть хватка и нужная жёсткость, хотя вообще-то с людьми он ладить умеет. И всё же…

Или кто-то, может, хочет испортить ему карьеру, зная, что немцы к нему относятся с уважением? Но не столько за службу, сколько за дружбу они к нему расположены, за то, что он — мастер, что музыкант, за знание немецкого хотя бы. А служба… Здесь никто не знает, что у него на уме, а у него, конечно, имеется основание, чтобы задуматься. Он наблюдает и делает выводы — свои выводы, только тут не всё ясно и лучше держать язык за зубами. И быть настороже. Но служить надо добросовестно. Его родители учили этому с детства, особенно Ангелочек — честность в исполнении долга, в служении людям. «Служить людям — богу служить» — так его учила Ангелочек.

Время, конечно, такое, что нетрудно и свихнуться. Непросто теперь разобраться, какой честностью теперь служить и жить: быть честным по-немецки, или по-русски, или по-эстонски, или… как тот, кто донос сочинил на его родителей? Быть честным коммунистом ему невозможно, он об этом понятия не имел и не хотел иметь; честным фашистом то же самое, потому что и о фашизме представления не имел, хотя народ немецкий, как культурную нацию, уважал, но «Майн кампф» не читал, а сказать, в чём разница между немцем и фашистом не могли и более образованные люди. О честности эстонцев по-своему думал. Свою страну у моря он любил, как любили её и те, кому перед магазином игрушек в центре Журавлей установлен памятник — это не просто от нечего делать шли они на смерть в восемнадцатом году, значит, были и у них свои убеждения, и они им верили. К тому же, в конце концов, он, Алфред, всё-таки не немец и не русский, а островитянин! Его отец, Юхан, с Даго, то же и Ангелочек, а деды и прадеды… разве что в Финляндии их корни. Но это уже чёрт знает какое далёкое прошлое.

Оставили машины у картофельных ям хутора Кооли и шагали теперь как раз мимо усадьбы Рямпсли в сторону Сааре, Алфред впереди, за ним Отто Швальме. У Отто волосы с проседью, голова крупная, уши широкие, прижатые, нос с горбинкой, серые глаза под пушистыми бровями смотрели в спину Алфреда задумчиво. Вообще-то этот сообразительный эстонец был ему симпатичен, он, Отто Швальме, расположен к таким людям. Архитектор по профессии, Отто не старался делать военной карьеры, и в этом отношении у них с Алфредом много общего: Отто тоже понимал, что главное в данное время сохраниться, но приход Алфреда в самооборону был удобен только Алфреду, Отто же был вынужден служить и продвигаться по служебной лестнице туда, куда его продвигали, то есть получая очередное повышение в звании, хотя ему лучше бы строить что-нибудь. Но, во-первых, что можно строить в такое время, когда модно разрушать? Во-вторых, его призвали в армию, и отказ от этого или попытка уклониться равносильны тюрьме, если не хуже. Ну, а став офицером, он понимал, как надо служить, чтобы целым быть, и у него имелись все основания к этому стремиться, — ждали жена и дочь.

«Отчего сражается русский солдат? — размышлял Отто, — от страха перед нами и своими комиссарами. Ему запрещено даже в плен попасть, это у них считается преступлением, значит, он и сражается до последнего, иначе его расстреляют как изменника…» Отто понимал, что и он в этом плане в схожей ситуации: не будет он проявлять рвения по службе — с него спросят, такое вызовет подозрение. Тот же Майстер — не МАСТЕР, как Алфред, а Майстер…

Первой пришельцев заметила Вилка, как и должно быть. Если на других хуторах собаки подымали свирепый лай при появлении чужих, Вилка настолько дружелюбное существо, что её тявканье выражало только приветствие, адресованное не только Алфреду, но и остальным. Не все самообороновцы вошли во двор Сааре, лишь человек пять с офицерами, остальные прошли дальше, по распоряжению Майстера, чтобы обследовать близлежащие хутора.

А в доме в это время, когда Вилка во дворе игриво кусала ноги одного из самооборонцев, Ангелочек шутливо читала Королю не то стихотворение, не то присказку: «Из чего сделаны маленькие мальчики? Из ежа, лягушки и щенячьего хвоста. Из чего сделаны маленькие девочки? Из сахара, муки и земляничной пеночки. Из чего сделаны все мужчины? Из осла, и бычка, и мыльного пузыря. Из чего сделаны милые женщины? Из змеи, и кошки, и кофейной чашки…»

Не постучавшись, вошли Алфред и сопровождающие, во дворе звонко и радостно — невинная собачья душа! — лаяла Вилка.

Король, узнав Отто и Майстера, — они бывали у них в небесно-синем доме, — вежливо по-немецки поздоровался: «Гутен таг». Он не понял, что такого сказал смешного, что все засмеялись. Алфред сразу обратился к матери:

— Мы ищем русского, кто-то сообщил в город, что на нашем хуторе якобы скрывается солдат. Ты что-нибудь знаешь?

Из комнат вышли Манчита и Юхан, последний молчал, глядел исподлобья, Манчита ни к селу ни к городу залилась смехом, и было видно, сама перспектива увидеть русского… живого русского, и где? У них на хуторе — такая перспектива её страшно веселила, из чего Алфред безошибочно заключил: эта ничего не знает, значит, враньё. А Ангелочек, гневно сверкнув очками, также гневно крикнула:

— Никакого русского у нас нет и… не было.

Почему «не было», если нет? — встревожился Алфред.

— Пошли, — сказал он обороновцам и вышел во двор. — Угости офицеров молоком! — крикнул уже со двора.

Русского выдала Вилка, наивная собачья душа! Её лай и весёлое урчание послышались из риги, было похоже она там с кем-то привычно играла, может, с Манчи? Когда Алфред и солдаты вошли в ригу, они увидели странно одетого человека: в солдатских брюках, на ногах старые дедовские сапоги, его же старое полупальто, на голове шапка-ушанка неизвестного происхождения. Человек был давно небрит, по меньшей мере пару месяцев. Алфред побледнел, ему стало жарко. Вот она, судьба!

Задержанного вывели во двор, из дома вышли Отто, Майстер, ефрейтор, Ангелочек и остальные. Манчита растерянно уставилась на заросшую фигуру, не смеялась… Алфред дал Вилке, стремившейся всё ещё поиграть с русским, пинка. Жалобно взвизгнув, бедная псина живо спряталась в своей конуре. Майстер замахнулся ударить пленного, но, взглянув на окружающих, передумал. Нет, нет, пусть не думают здесь, что немецкий офицер станет избивать какого-то недочеловека. К тому же куда с этим спешить…

Пленного спросили: кто он. Тот не стал отпираться, у него был опыт, он знал, что его ждёт и незачем усугублять обстановку. Да, он бывший советский солдат, считает себя бывшим потому, что в него стрелял свой же комиссар, но может, и не комиссар, а, говорят, Мясник, то есть начальник милиции — он знает, что из своих, а его товарища застрелили у склада в городе на улице Малая Гавань. Ему удалось убежать, но… был ранен в ногу. Потом он выбирался из города несколько суток, шёл в направлении Сухого Места — это к востоку. Из-за раны далеко не уйдёшь, тяжело и, когда уже совсем не стало сил, его подобрала старая крестьянка и уложила на воз с клевером. Увидев, что у него температура, что он ранен, привезла на хутор и поселила на чердаке над коровником, где постелила ему в большом корыте.

Эта добрая крестьянка стала его поить травами, промывать рану отварами, принесла Библию и велела держать под подушкой. Таким образом он, Семён Корнилов из Ленинграда, где проживал на Лесном проспекте в доме номер тридцать семь, пробыл здесь до того дня, когда его рана зажила. Чтобы не причинять вреда людям, боясь облавы, он ушёл, чтобы найти способ покинуть остров. Но его поймали в деревне Большая Пятка и поместили в лагерь. Недавно ему удалось незаметно отстать от других пленных, с которыми он возил лес недалеко от Медвежьего озера, и он опять добирался до Сухого Места, чтобы как-нибудь перейти залив. Вечером, проголодавшись, устав, он дошёл до Звенинога и решил незаметно пробраться в коровник Сааре и здесь переночевать. Это ему удалось. Утром не ушёл: зарывшись в сено, он проспал. А когда пришли самообороновцы, хотел перепрятаться на чердак, где больше соломы и сена, но его обнаружила собака…

С собакой он давно дружил. Но, кроме хозяйки, он даёт честное слово, кроме старой крестьянки, никто его здесь не видел, не подозревал о его присутствии. Вот и всё, что сказал ленинградский гражданин Семён Корнилов. Большего и не нужно было.

Даже в кошмарном сне Алфреду такое не приснилось бы. Что было делать Алфреду? Ведь он кто? Военный! Даже если это называется самообороной. Чьё он носит оружие? Следовательно, он служит германскому рейху, и не рядовым солдатом, а командует: «Запевай!» Он проводит проверки, даёт наряды, подписывает увольнительные в город и пользуется кое-какими привилегиями: ему дают больше сахарина, больше спирта, у него свой грузовик… А тут собственная мать, боговерующая самаритянка — к чёрту бога! — укрывает солдата врага. Когда в каждой газете подчёркивается, сколько они в республике, эти русские, убили людей, даже пусть им в этом помогали подонки, как, например, этот Плир. Даже и не эстонец, но родился в Пярну. Уже в школе отъявленный хулиган, жестокий, уголовник, сидел в тюрьмах, красные взяли в истребительный батальон, потом командиром карательного поезда из двух вагонов, который разъезжал по стране, проверяя исполнительность железнодорожных служащих на станциях в сорок первом. Убивал открыто тех, кто ему не нравился, расстрелял больше ста человек, топтал ногами трупы своих жертв. Наконец, в результате его расстреляли сами чекисты в Главном Городе. Да разве он один такой помощник был?! А тут Ангелочек их скрывает, когда за это на острове немцы уже стольких людей расстреляли…

Допустим, лично ему этот солдат не сделал ничего дурного, даже больше — дал ему возможность запастись кожей, ботинками и продуктами из того склада, но он враг строя, которому Алфред служит. Солдат этот должен быть в лагере военнопленных, и не ему, Алфреду, решать, что с ним будет потом. Законы оккупационных властей также повелевают карать сочувствующих и, тем паче, содействующих врагам нацистского режима… Вот чёртов Ангелочек!

Алфред взглянул на Отто. В конце концов, этот баварец пил в его доме, и пели они вместе «О, Танненбаум!» Он должен понять, — он же цивилизованный человек, — что старуха живёт не земными представлениями, а в мыслях и делах своих она всегда где-то в Иерусалиме, или на Голгофе, или ещё где-нибудь в забиблейском мире, тогда что с неё взять? Какой из неё враг кому бы то ни было?! Она в этом солдате видела больного человека, всего лишь — человека!

Но Отто отвёл глаза и сказал: «Досадно, доннер веттер!» А это значило, что всё должен решать сам Алфред. Отто понимал, что влип Алфред ни за что, но как ему помочь, когда рядом этот Майстер.

— А у них там кое-какие люди вроде бы есть, — говорит Майстер, разглядывая русского, — говорят, какой-то лётчик у них… как Дуглас Бейдер, тот англичанин, который потерял обе ноги ещё до войны, но стал лётчиком-истребителем и немало наших посбивал, пока в плен не взяли при Дюнкерке. Но из своего русские небывалого героя сделали, а про англичанина словно и не слышали…

Алфред знал, что для гросс Дойчланд всё равно, кем является сын укрывательницы русского солдата. И остался он один между немецким законом и собственной совестью. Но и совесть… Что она теперь сможет? И разве не сама Ангелочек учила его, что всякая власть от бога, что служить где бы то ни было нужно честно? А получается, что по наказу собственной матери он должен теперь её арестовать…

— Почему скрывал руссиш? — допытывался у Ангелочка с помощью ефрейтора Коска майор Майстер, — вас строго накажут, а… ты, — обратился он к пленному, который боялся поднять глаза, чтобы взглянуть на Ангелочка, на Юхана: русского мучило сострадание к ним, он понимал, что им из-за него будет плохо. Он слышал: немцы смертью карают тех, кто скрывает русских, — ты тоже боишься? Да? Почему вы, когда идёте в атаку, всегда пьяные, а? Вы напиваетесь, потому что страшно, а?

Русский не сразу понял суть вопроса, потом сказал:

— Мы, когда не страшно, тоже с удовольствием пьём. Я в атаку ещё не ходил. Но пьём мы всегда, если есть… — Он горько вздохнул, словно сожалея, что нечего выпить к слову. Все, кроме Алфреда, весело засмеялись.

Ангелочек вовсе не была напугана, она словно со стороны, даже с любопытством изучала окружающих её людей, как будто происходящее связано не с нею. Дед Юхан, как встал на крыльце, так там и стоял, и молчал. Манчита, которая выскочила в одном платье, незаметно вернулась в дом и смотрела теперь тайком из-за гардины, в щёлочку. Потом им всем Майстер с ефрейтором учинят настоящий допрос. Но это потом, сейчас же Майстер допрашивал Ангелочка здесь же, во дворе.

— Нн-аа! Почему, а? Скрывала, а?

— Истинно говорю вам, — ответила Ангелочек, а переводил ефрейтор, ибо Алфред молчал, у него не было слов, — истинно говорю вам, если пшеничное зерно, павшее в землю, не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесёт много плодов. Так сказано в писании.

Майстер смотрел бараном.

— Почему вы — мать командира самообороны — скрывали вражеского солдата? — всё приставал с тем же.

— Христос сказал: истинно, принимавший того, кого Я пошлю, — Меня принимает, а принимавший Меня — принимает Пославшего Меня.

— Что она говорит? — обратился Майстер к Отто. Тот отмахнулся. Объяснил ефрейтор Коск: старуха, мол, в лице русского Христа принимала, а в лице Христа к ней пожаловал сам Бог.

— Бог хорошо. Я тоже христианин, лютеранин, — объяснял Майстер Ангелочку, — но Бог на небе, на земле Бог — фюрер и его приказ.

Похоже, Ангелочка его аргументация не убедила.

— Бог есть Путь, и Истина, и Жизнь, — сказала она назидательно, — никто не приходит к Отцу Небесному, как только через Христа, сына божьего.

Она стала похожа на проповедника или пророка, чем всех рассмешила. Смеялся даже Майстер; уж лучше смеяться, чем смотреться бараном.

— Бог. Истина. Путь… — Алфред плюнул. — Ты со своим Богом спятила! Не понимаешь разве, куда этот Бог, твой путь тебя поведёт?

— Царство моё не от мира сего, говорил Христос в саду Гефсиманском. Если бы от мира сего было моё царство, то служители мои подвизались бы за меня.

Ангелочек вызывающе и лукаво смотрела на старшего сына. Она вспомнила сейчас, как он родился, она его любила, но он не мог за ней «подвизаться», ох, как не мог, хотя и понимал, как она беззащитна перед такой нелепой реальной жизнью, в которой политические авантюристы породили жестокие парадоксы, неизвестно ради чего разрушающие жизни, судьбы маленьких рядовых людей, Майстер посмотрел на Алфреда выжидаючи, произнёс:

— Пусть одевается потеплее. Ты не боишься разве? — спросил он у Ангелочка.

— Если бы не было над тобой власти, ты бы мог отпустить меня, — ответила Ангелочек, — но грех тому, кто над тобой. А отпустить ты меня не можешь: если отпустишь — то не друг ты кесарю. Иисус говорил: сын ничего не может творить сам от себя, если не увидит отца творящего, ибо что творит отец, то и сын творит также…

Ангелочек пошла собираться. Майстер опять, разинув рот, смотрел ей вслед бараном. Русского уже подтолкнули к грузовику, в который рассаживались самообороновцы.

— Она в самом деле не от мира сего, — посмеивался ефрейтор, посмотрев быстро с опаской на Алфреда: тот всё-таки для него начальство и как бы потом чего не вышло. Алфред понимал, что должен быть просто ювелирно осторожным в данной ситуации. Вместе с Отто он последовал за матерью. Майстер подошёл к грузовику, что-то говорил ефрейтору. Отто был подавлен. Он не думал, что почувствует себя таким смущённым, словно в чём-то виноватым. Алфред сказал Ангелочку:

— Ничего не поделаешь, война. Ты сама виновата. Я сделаю всё, чтобы тебя освободили, Отто поможет.

Отто согласно закивал головой, он в самом деле всё понимал, он не хотел бы оказаться в шкуре этого симпатичного эстонца. Ну, а насчёт помочь вызволить старуху, он подтвердит, она действительно всего лишь дура, спятившая с ума. Ангелочек вела себя словно отправлялась на ярмарку: давала указания, как кормить скотину, куда кому идти, что делать; и с грузовика, где устроилась рядом с русским, раздавались её команды относительно какой-то курицы, но слов уже не разобрать из-за шума моторов отъезжающих машин.

Вилка так и не вылезла из конуры, оттуда торчал кончик её носа. Грустные собачьи глаза непонимающе следили за всем происходящим во дворе: она-то хотела всего лишь выказать человеку свою любовь. Вилка на человека сильно обиделась. И Король тоже был в недоумении: он до самого конца не сумел разобраться, что же происходит. Он понимал, что того, который, у них на чердаке в его корыте жил, заберут, что Ангелочка за это ругали. Но что и её увезли… Почему?

Увезли и Короля. Для Манчи Майстер оставил бумажку, в ней его обязывали прийти в город, в комендатуру вместе с Сесси, которая тоже неизвестно где пропадала. Это для других неизвестно где, Король же не сомневался, что она на хуторе Ару, но ему показалось, что лучше об этом не говорить. Короля пригласили сесть в легковую машину. Он не хотел расставаться с летательными санями, но проехаться в легковой не каждый день удаётся. Алфред, однако, забрался в грузовик. Ехали быстро, офицеры разговаривали между собой, но Король в немецком был не особенно силён. О чём-то очень сердито говорил Майстер. Говорил таким тоном, как Хелли, когда чем-то недовольна. Если бы Король был в немецком силён, он бы понял, что Майстер недоволен немцами, как ни странно.

— Рейхсминистр об этом правильно писал в обозревателе «Дас Рейх», — рассказывал Майстер возмущённым тоном офицерам и Королю, — он подробно разобрал эту извечную немецкую ошибку в политике с другими государствами, в частности, с Англией, которая ведёт себя так, словно весь мир существует для англичан. Немцы же в это время — майн готт! — словно существуют ради всего мира… Не будьте чрезмерно справедливыми, предупреждает нас, доверчивый немецкий народ, доктор Геббельс, он говорит: мы ненавидим англичан от всей души, да и как мы могли бы относиться к ним иначе, чем они к нам? Они… задыхающиеся от зависти. Мы воюем из-за принципиальной необходимости, чтобы не повторился восемнадцатый год. Мы не рассчитываем на милость врагов, а только на наше право, которое обеспечим с помощью нашего оружия. Куда нас заведёт, если мы из-за мании объективности или, скажем, справедливости будем несправедливы к самим себе? Наша сегодняшняя ущемленность является результатом вышеназванного национального недостатка. В решительные исторические моменты нам недоставало здорового национального эгоизма, который мы, не считаясь с объективностью за…

У городской тюрьмы машины остановились, но из-за Отто, сидящего рядом с Королём, ему не было видно, что там делалось на улице. Впрочем, грузовик как будто заехал во двор тюрьмы, а вскоре Алфред сел в легковушку, Короля прижали к дверце, и машина поехала в сторону Замка, однако повернула направо и последовала дальше, на Закатную улицу.

Они приехали в небесно-синий дом, а Король никак не мог понять: куда подевалась Ангелочек?

Хелли принимала их, как обычно принимала гостей, только удивилась присутствию Короля.

— Подобрали по пути, — буркнул Алфред на этот счёт, провожая гостей в торжественную комнату.

Хелли вскоре внесла кофейник, и этому горячему напитку все обрадовались. Алфред извлёк бутылочку с ликёром, и тут появился Тайдеман. Надо сказать, Тайдеман с удовольствием и пониманием относился к тем напиткам, которые подавались у Алфреда. Пил он, как, впрочем, и другие, деликатно, помаленьку, не спеша, смакуя. Пил и слушал. Бывало, и сам слово-другое скажет. К нему относились доброжелательно, а в настоящую минуту он для Алфреда даже был желанным гостем, он словно отвлекал своим присутствием от мучительных дум, даже не дум, а чувств, одним словом, хорошо, что пришёл Карла.

Выпили по рюмочке, и пошли разговоры, как всегда, словно ничего особенного не случилось. Кто-то сказал, что эстонский легион всё ещё в учебном лагере в Германии, но, наверное, скоро и сосновый лес, окружающий чистенькие бараки, и асфальтовые дорожки лагеря останутся у легионеров лишь в воспоминаниях… Кто-то сообщил, что опять провалились попытки большевиков прорваться из Ленинграда, что противник понёс огромные потери. А Майстер, снявший китель, в нижней рубашке, стал рассуждать о том, откуда у русских танки.

— По сообщениям Верховного командования они уже в первые десять дней войны потеряли триста пятьдесят танков, а до октября выбито из строя более трёх тысяч их танков, а потом сколько — уму непостижимо. Так возникает вопрос: как это может быть, что, несмотря на большие потери, большевики по-прежнему бросают на фронт всё новые массы танков?

Все слушали Майстера как будто с интересом. Но Отто, подняв рюмку, посмотрев в глаза Алфреда, сказал тихо с некоторым ударением:

— Не беспокойся, камрад. Немцы — цивилизованные люди и врагов от самаритянок отличить смогут, так что…

— Майор Бальцер, — он на восточном фронте с начала войны, — так он сделал доклад. Прежде всего он обратил внимание на факт, что преимущественно все до сих пор уничтоженные советские танки… советского же производства и что очень мало встречалось англо-американских. Так становится очевидным, что американская крикливая рекламация о её колоссальной военной помощи большевикам не соответствует действительности.

— А что можно сделать? — спросил Алфред, обращаясь к Отто.

— Дело, видимо, в следующем, — продолжал Майстер, — неся огромные потери, большевики вынуждены бросать на фронт все свои резервы, ведь необходимо иметь в виду, что средние потери за один день у них превышают выпуск новых танков всех заводов, вместе взятых, за тот же день… Часть повреждённых танков им удаётся отремонтировать и снова отправить на фронт. Заметно, что их новые танки вооружены слабее прежних. Кроме того, они стали делать танки меньшего размера не только ради экономии металла, но и времени. Но нельзя упускать из виду, что, жестоко эксплуатируя народ, им удалось создать собственную тяжёлую промышленность. Заставляя женщин и детей работать по двадцать четыре часа беспрерывно, они выпускают танк за танком, даже тракторные заводы стали выпускать танки…

— Я схожу к Шредеру, — промолвил Отто, — конечно, неизвестно, какое у него будет настроение…

Тайдеман, разумеется, слушал и Майстера, но и Отто и Алфред не ускользали от его внимательного взгляда, их слова не миновали его ушей, заросших серым пушком.

— Надо к Шредеру в тот день, когда слышно, что у Сталинграда противнику наносятся сокрушительные удары, — заметил он.

Говорили ещё о том, что в Соединённых Штатах выучка солдат на очень низком уровне, дисциплины никакой, скверно организован транспорт, особенно на море, так что участие в войне Америки весьма ограниченно. Говорили о том, что больше всего заставляло волноваться местных руководителей, — о выполнении нормы. Не сдают своевременно эти крестьяне, эти хуторяне ни мяса, ни зерна, ни дрова. И где их совесть? Какие жертвы приносила и приносит ради них немецкая армия! А ведь народ у Финского залива, пожалуй, единственный в Балтикуме имеет право сдавать и выполнять нормы продналога добровольно, когда отсутствует система записи в соответствующих гроссбухах… Что же они хотят, чтобы и для них заводились эти гроссбухи, как для латгалов и других народов? Неблагодарные всё же люди. Да и постановление о светомаскировке выполняется не всегда и не везде, оттого и решили штрафовать за нарушение в сумме пятидесяти марок — будут знать. Однако и ликёр в городе тоже не рекой льётся, хотя бутылка водки по государственной цене стоит шестьдесят марок… Потому выпили бутылку, и довольно. Экономия! Экономия! И ещё раз экономия, доннер веттер!