Король спал бы да спал, но когда собрался повернуться на другой бок, старые часы с амбарным ключом отбили ровно десять, послышался лай Вилки, и он вспомнил, что находится на Сааре.

Хутор Ару…

Собственно, их два хутора Ару — Малый Ару и Большой. Правильнее было бы сказать Хару, что означает ветвь. Называются же обе усадьбы так потому, — что ведёт к ним через каменистые пастбища и можжевеловые кустарники колейная дорога, которая, раздвоившись, заканчивается хуторами на обеих ветках.

Антс с матерью и дядей жил на Малом Ару. До Большого отсюда прямиком по тропинке с полкилометра. Оба хутора располагались за пастбищами обособленно на краю леса. У Малого Ару стояла старая голландская мельница, которой уже лет двадцать, наверное, не пользовались. Хутор назывался Малым Ару по простой причине — всех земель не больше шести гектаров, леса своего никакого, дом крошечный из комнаты да кухни, пристроек — небольшой амбарчик, баня; коровник пристроен впритык к жилому дому и соединялся с ним дверью. За домом сад, за ним начинался смешанный лес, преобладали дубовые и осиновые рощи, дальше они переходили в ельник, тянувшийся до самой омнибусной дороги.

Эту сторону Звенинога Король знал плохо, к тому же хутор Ару не считался относящимся к Звенинога, а к соседней деревне, но для Его Величества важно знать дорогу до него, поскольку, не повидав Сесси, он решил в город не возвращаться, ни один, ни с Марви. Дорогу он знал, и летательный аппарат домчал его мигом.

Как здорово ехать в такой солнечный день! Утром слегка подморозило, сейчас уже разогрелось. Несмотря на холода, то тут, то там ещё среди можжевеловых кустов понуро стояли лошади, принюхиваясь к пожелтевшей холодной траве, которую им явно не хотелось щипать. Серую уже не выводили на пастбище, она теперь хрумкала сено в тепле, если, конечно, не было работы. Тепло теплом, но уже в который раз осудил Король образ жизни лошади: всю зиму в помещении… Работа — конюшня и, наоборот, — разве это жизнь! То ли дело он, Король, свободен как птица… и мчится в море прозрачных красок; кругом до того красиво, что он даже слез с велосипеда и шёл, толкая рядом свой аппарат. Как всё чисто кругом! Как свежо! Как тихо! Слышны лишь какое-то щёлк-чилк, издаваемое серой птичкой на можжевельнике, — ягодки клюёт. Раздавались и другие, невидимые глазом, звуки лесной жизни.

Как ему нравилось жить!

Он подумал, что жизнь — какая же удивительная вещь! Как могло быть, что когда-то его совсем не было на свете? Просто не существовало! Это же преступление: что его среди такой красоты столько времени не было. Но где же он был, когда его не было? Загадка. Интересно бы установить. Человека нет и вдруг, нате вам, он объявился, и светит солнце, и глазам открывается такая красота, которую и осмыслить невозможно, потому что разумом её не объять, а только всем существом, в котором где-то стучит сердце. Нет, он понимал, что здесь, конечно, не Африка: нет пальм, других тропических чудес. Но, кто знает, может, в Африке нет можжевельника? Африка — мечта. Но и остров, если так вот встать в утреннее солнце, когда тающий иней всё вокруг покрыл прозрачными слезинками, — это чудесно!

А ведь как давно-давно или… недавно это было, когда с Алфредом и Хелли приехали на остров и он, Король, не умел ещё кататься на велосипеде, которого и не было, а теперь… Сколько событий пережито! Сколько страшного и непонятного он уже видел! И обман, и притворство, и вероломство, которые он ещё не осознавал, не осмысливал… Но в это утро он шагает среди можжевельника, и всё остальное словно ушло, прошло мимо, удалилось далеко-далеко…

Король уже дошёл до Ару, когда его догнала девушка на велосипеде. Маленькая, тоненькая, как Сесси, она сошла с велосипеда, причём Король с завистью отметил, как легко она это проделала: велосипед же дамский. В белом шерстяном платке, сером пальто в крупную ёлочку, на ногах ботинки, из-под платка выбиваются тёмные курчавые локоны. Король отметил, как она красива и похожа на Марви, словно старше сестра. Девушка улыбнулась Королю и поздоровалась.

— Терэ.

— Терэ, — ответил Король, продолжая идти вперёд. Не садиться же на велосипед, не просовывать же ногу при ней, как циркач, не кривобочиться же. Она пошла рядом, а широкие ворота усадьбы Малого Ару уже были видны.

— Как вас зовут? — спросила девушка подчёркнуто вежливо и, улыбаясь, представилась, — меня Ниргит.

Смешное имя, подумалось Королю, ему такое имя раньше не доводилось слышать. Конечно, Его Величество представился, сказав коротко, что он… Король Люкс. Вошли во двор усадьбы. Здесь встретили женщину с седыми волосами, нёсшую в руках керамический кувшин. Без пальто, в белом переднике, на босых ногах галоши. Её серые глаза приветливо смотрели на пришедших.

— Кто же это к нам пожаловали?

— Да это Ниргит с мужем, — раздался чей-то баритон.

Откуда-то вынырнул длинный худой дядя с большущими тараканьими усами. Все весело рассмеялись, а усач объяснил:

— То молодой хозяин Сааре за Ниргит ухаживать вздумал. Смотри! — пригрозил он. — Её жених тут неподалёку, на Большом Ару живёт, будь осторожен.

Разговаривая, вошли в дом. Здесь наконец Король увидел Сесси и Антса, сидящих чересчур близко друг к другу, как показалось Королю, причём Сесси сматывала в клубок шерстяную пряжу, вязку Антс держал на вытянутых руках. Пряжа была отброшена, Его Величество закружили-завертели, и пошли расспросы про жизнь в городе.

Король с удовольствием рассказывал, как Алфред делает грузовик, осталось совсем немного и тогда они поедут на Медвежье Озеро раков ловить, а бензин им не нужен, потому что за кабиной водителя или сбоку, Король точно не знает, будет стоять большая железная печка, в кузове же ящик с маленькими берёзовыми чурочками, их забрасывают в печь, они сгорают, а от дыма мотор заработает.

— А ещё что?

А ещё, пожалуйста, у них у всех велосипеды есть, и «Филипс» вернули, и люди приходят по вечерам слушать, как и здесь в Звенинога, и Алфред играет на аккордеоне, но никого не подстригает, все сидят в торжественной комнате, пьют кофе, ликёр и поют и говорят на немецком языке.

— А кто говорит на немецком языке? Не может быть!

Как так не может, когда может! Разве непонятно, что с немцами, если они не говорят по-эстонски, можно общаться только на их языке, на немецком? А Отто Швальме, майор Дитрих, Фриц Нойманн и другие — они, к сожалению, не говорят по-эстонски. Да. Но он, Король, всё равно в курсе, о чём они говорят, потому что и Алфред, и доктор Килк переводят для тех, кто не понимает, особенно Килк, любитель демонстрировать, что он по-немецки говорит даже лучше, чем по-эстонски. А Адель про мужа именно так и говорит, что он даже сны видит на немецком языке.

— Ах, ах, а кто же не понимает там немецкий?

— Как кто? А Хелли? А Вальве Маазик? Которая после случайной встречи с Алфредом принесла Хелли шикарную пряжу, чтобы та связала ей и её Йентсу камзолы, за это она и Хелли дала столько же пряжи, чтобы и Королю и Алфреду связать камзолы. Она приходила на примерки обычно тогда, когда в торжественной комнате собиралось общество, и её тоже приглашали. Даже госпожа Морелоо с улицы Моря, мамаша Морского Козла, та тоже стала заходить вроде бы случайно тогда, когда у Алфреда были гости. Непонятно, конечно, Королю, как она узнавала об этом, хотя дом Морелоо отделялся от производственного дома Алфреда всего лишь дощатым забором. О, господи! Многие же ходят к ним, разве всех упомнишь.

Рассказывая, Король промолчал лишь о том, какие невесёлые думы одолевают его самого при встречах с Вальве. Понятие вероломства как-то туманно представлялись ему, тем более во взаимоотношениях взрослых, в этой путанице.

— А Векшель не показывается случайно? — спросили почти одновременно Антс и Ниргит.

— Нет, Векшеля Король больше не видел, но Алфред полагает, что тот удрал с красными. О нём говорили, что он писал доносы на людей, чьим имуществом хотел завладеть. Он доносил на них агентам ГПУ, которые тех людей потом убили в замке.

— А Тайдеман что делает? Он приходит, когда у Алфреда гости?

— Конечно! Тайдеман всегда приходит. Он, во-первых, говорит по-немецки даже лучше, чем Килк, но бывает у них чаще тогда, когда Король один, или с Хелли, или с Алфредом.

— А что в доме у реки?

Ну сколько можно расспрашивать, в конце концов! В доме у реки всё ободрано, сломано, стёкла выбиты, вместо стёкол — фанера, хотя это только с виду сломано, на самом деле всё в порядке, но, когда была комиссия, Тайдеман объяснил, что потолки текут, крыша худая, стены продувает и обои не держатся — так дует, что они слетают, поэтому их нет. Его обязали сделать ремонт, и он, естественно, согласился, если городское управление распорядится насчёт соответствующих материалов, у него самого нет, но у города тоже нет, поэтому-то невозможно сделать ремонт, и Король летом опять поселится на веранде.

— Да, — вздохнула Сесси, — похоже, Алфред сделал всё, чтобы немцам в его доме было уютно…

— А что ему остаётся, — сказал Антс, — уж лучше так, чем взять винтовку и в лесу людей подстреливать, а то и на фронт пошлют…

Ниргит, — Король вспомнил, как в Главном Городе в зоопарке видел красивую шуструю зверюшку, похожую на белку, но другого цвета и крупнее, то была ласка, по-эстонски Нирк, — Ниргит предложила Его Величеству потрудиться, принести дрова из сарая для топки, и он с радостью взялся за работу. Ему казалось, для Ниргит он мог бы сделать самые невероятные вещи, всё равно, что для Марви, даже спасти от чего-нибудь, от какой-нибудь опасности.

Когда он внёс последнюю охапку дров, выяснилось, что гостей прибавилось: появился высокий статный человек, к нему все обращались с очевидным уважением. Он, конечно, был красив. У Короля к нему сразу же возникло смешанное чувство уважения, ревности и зависти. В его высокородном мозгу мелькнула неосознанная мысль: таким бы хотелось и ему вырасти.

— А вот и соперник твой, Калев, — засмеялся усатый таракан, как его мысленно обозвал Король, хотя имя его Мартин. Обычно добрякам свойственна этакая насмешливость в манере обращения. Калев серьёзно посмотрел в глаза Его Величеству и предложил:

— Давай поборемся? Кто победит — тому и Ниргит.

Нет, видали! Нашли дурака! С такими глыбами надрываться он не намерен, не игрушка для них, в конце концов.

— Потом, — ответил Король гордо, как и подобает его рангу, — через десять лет.

Ответ вызвал всеобщее одобрение и веселье, а Калев признался:

— Победил. Стопроцентная моральная победа. Но давай делиться с тобой по-братски: ты мне оставляешь Ниргит, я тебе даю любую из моих сестричек, хочешь — бери Роози, она самая молодая, твоя ровесница, красавица; или Линду бери, постарше, но работящая, а хочешь — Эдну возьми, немного старовата, ей двенадцать стукнуло, но тоже красавица, у нас девки все красивые.

Всем было весело, смеялась и Ниргит, воспрянул духом и Король: он показал, что не так-то прост, как могут о нём подумать, и он опять оказался в центре всеобщего внимания, однако за это надо было заплатить: усатый таракан взялся пытать его в том же духе, что и давеча.

— Расскажи-ка… Ты сказал, что всё равно знаешь, о чём там у вас разговоры ведутся в торжественной комнате… Нам не скажешь?

Отчего же не сказать, пожалуйста, на свою память Королю жаловаться ещё не приходилось. Во-первых, советские комиссары бегут в Турцию, и их там помещают в специальные лагеря на Трапезунде, но что это такое — трапезунд — об этом не говорили. Во-вторых, немецкие войска молниеносно продвигаются к Москве, и доблестные немецкие солдаты уже маршируют по улицам Одессы, а где это — не сказали. А восторженные толпы людей в Одессе бросают им букеты цветов да скандируют: «Гейл Хитлер!» Так же и румынские солдаты там ловят цветы. А ещё говорили, что большевики увели детей из детских домов, что в Тарту во дворе тюрьмы откопали двести человек расстрелянных большевиками, что…

Больше неинтересно? Нет так нет. Как хотите. Или не верите? Но он же это не выдумал, и взрослые люди в торжественной комнате все самостоятельные, хотя бы Алфред, или немецкие офицеры, ведь, наверное, не просто стать офицером, а Килк — врач, учёный человек, лечит коленки Короля, говорит на немецком языке даже во сне… А Тайдеман?

Однажды Тайдеман, когда немецкие гости ушли, продолжал рассказывать Алфреду, что в третьем рейхе уже в тысяча девятьсот тридцать пятом существовали планы колонизации Балтикума и России. Тайдеман рассказывал про непонятную идею генерала фон Гофмана об организации отделений пропаганды в Латвии, Литве, Эстонии, чтобы захватить эти страны и Россию для нацизма: уже тогда в третьем рейхе видели в Балтикуме место для немецких военно-морских баз.

— Советы были бы дураками, допустив, чтобы немцы их опередили.

Алфред спросил, откуда Тайдеман всё это знает.

— О, Тайдеман знает! — воскликнул старый скряга. — Тайдеман читал об этом в парижской газете «Эхо де Пари» ещё тогда, когда наследнику Алфреда было только три года, статья называлась «Не забудьте про Балтикум». Да, да… Литву полагали присоединить к Кенигсбергу, Латвию и Эстонию под базы, финнам стеречь у ворот Ленинграда… Да, да. Что же оставалось Советам? Они, что и говорить, действовали топором, грубо, по-варварски даже, но кто в этой политике особенно деликатничает? Конечно, смешно идти благодетельствовать своей «пролетарской» (царскую они не признавали) культурой в народы, имевшие свою достаточно развитую культуру! Но это другой разговор, да, да…

Так что Король Люксембургский всё помнит, всё слышит, видит и соображает, но если его не хотят слушать здесь, он не навязывается, он вовсе не расположен болтать, а согласился на это разве только ради Сесси и Ниргит, но раз они считают, что перловая каша с молоком важнее — пожалуйста, пожалуйста.

Король с удовольствием ел кашу с молоком, был доволен, продолжал находиться в центре внимания, королям нравится быть в центре внимания, поэтому, когда пришли ещё знакомая девушка с парнем, — в своё время он их принимал на веранде у реки Тори, — то стал скучать, интерес к его персоне поостыл, его словно перестали замечать, даже Ниргит и Сесси. Что ж, пусть не думают, будто он в них прямо-таки нуждается… У него дел предостаточно, у него и машина летательная есть — он улетит.

Против такого его заявления никто не возражал — обидно, конечно. Всё-таки была надежда, что будут отговаривать, мол, побудь ещё, и так далее. Но нет так нет — пожалуйста. Он вежливо поблагодарил за кашу с молоком, со всеми распрощался. И пошёл. Проводить его они всё-таки вышли, эти женщины — Сесси и Ниргит, хотя вдогонку их поторапливали.

— Вы скоро? Не задерживайтесь.

Какая наглость!

Бог с ними, с этими женщинами. Он их отпустил у калитки: идите себе, раз там так ждут — не терпится.

— Ангелочку привет передашь? — засмеялась вслед уходящему Королю Сесси. Он передаст привет, ему нетрудно. Прощайте.

Ушёл гордо. Велосипед толкал рядом. Не лезть же на их глазах в эту дурацкую раму. И только когда усадьба скрылась за можжевельником, примостился на своём аппарате и начал враскачку давить на педали, развивая максимальную скорость, чуть мышь не задавил. Долой! Очень нужны ему чьи-то сёстры! Какая-то Роози, какая-то Линда, какая-то Эдна… Долой отсюда!

Они доехали до города молча, ни от кого не спасались. Настроение у Короля подавленное, он даже порою забывал, что едет не один, что Марви с ним. Думать он ни о чём не думал — о чём тут подумаешь особенно, когда словно механизм, вверх-вниз, вверх-вниз, качаешься… постоянно охота выпрямиться. Да, интересно бы знать, почему это женщинам изготовляют удобные велосипеды, а для мужчин неудобные? Какой дурак это придумал? При въезде в город наехал на камень и чуть не пролил молоко, которым его снабдила Ангелочек, несмотря на его героическое сопротивление. Доехав до тюрьмы, притормозил, чтобы поглазеть на приклеенный к стене большой белый плакат с чёрной каёмкой, словно похоронное объявление, над текстом распростёр крылья чёрный орёл, повернув голову набок, вроде ему неохота смотреть на читающего.

«Эстонцы! — кричало с плаката. — Не забудьте, что вступление в связь с военнопленными запрещено! Стало известно, что некоторые вступали в разговоры с военнопленными на улицах, принимали от них деньги для покупки им одежды, папирос, еды. Не забывайте что эти „непобедимые“ красноармейцы отправляли ваших родственников голодать в Сибирь, убивали людей, грабили жилища. Разве уже забыты изувеченные трупы на Замковой площади? Никто не требует, чтобы с ними поступали так, как они — с нами, но необходимо исполнять требования в отношении военнопленных. По распоряжению префекта, нарушивших запрет интернируют и строго накажут по законам военного времени. Если кому-нибудь необходимо встречаться с военнопленными, для этого нужно обеспечит разрешение военных властей.

Префект полиции»

Лично Королю ещё не приходилось видеть на улицах военнопленных. Конечно, интересно бы посмотрев на них, действительно они такие страшные, все урод каких показывают в кинотеатре до начала фильмов «Вохен рундшау» — обзоре недели? Королю нравилось изучать оформление городских улиц и площадей: когда были большевики, то везде висели лозунги да портреты людей, особенно Сталина. Он запомнил ещё одного очкарика — Молотова. Теперь же вместо портретов объявления и приказы, на некоторых орёл, который отворачивается. Вот на доме за ратушей, где вино продают, опять что-то есть, какие-то листики. Король пристроился изучать их, орла на них нет, на одном написано: «Призыв!» А текст гласил следующее:

«Большевистский режим основан на обмане, его действительное содержание многим известно, большевики тщательно уничтожали разоблачавшие их материалы. Поэтому просим всех граждан спасти и сохранить всевозможные пропагандистские брошюры, плакаты, лозунги, свидетельствующие о советской деятельности, собрать и записать их „модную народную поэзию“, анекдоты про их жизнь, песни, высмеивающие большевистский режим. Всё, характеризующее этот мрачный период в жизни народа. Собранные материалы сдать в государственный архив в Главном Городе».

На листочке пониже:

«Центр регистрации угнанных в Россию и мобилизованных большевиками просит срочно сообщать информацию следующего порядка: о сообщениях, сделанных на папиросных коробках и сброшенных с поездов, рисунки, письма, документы, описания мобилизации, ареста, угона».

Ещё ниже:

«Все владельцы моторных лодок, рыболовных судов обязаны их зарегистрировать. Выход на лов только по специальному разрешению. На лодках должны быть чётко написаны номера. Отправляющиеся на рыбный промысел команды должны собраться к пограничному пункту до и после возвращения. За невыполнение распоряжения наказание по законам военного времени.

Управление пристани».

Король поехал отсюда не прямо домой, как было бы естественно, а погнал на Липовую улицу, здесь приостановился у дома, в котором проживала Марви, затем поехал через парк в сторону Закатной улицы, и с того момента можно считать, что Марви доставлена домой в целости и сохранности.

Проезжая мимо производственного дома, он заметил, что труба не дымила, а дым должен быть, потому что холодно — это одно, Алфреду же и клей надо постоянно держать на плите, чтобы не затвердел, не говоря о Хелли, которой нужна горячая вода. Следовательно, прикинул Король, если из трубы не идёт дым, значит, в столярке никого нет, значит, они в небесно-синем доме, но как же так в рабочее время? Значит, какое-нибудь событие, может, неожиданные гости, такое не раз бывало, ради этого производство закрывается и, следовательно, в торжественной комнате что-то, должно быть, происходит. Король, сгорая от любопытства, влетел во двор небесно-синего дома, чуть не наехал при этом на Жоржа Калитко, миновать которого в общем-то было сложно — настолько его качало из стороны в сторону.

«А ведь он русский, — мелькнула у Короля мысль, — но немцы его в плен не забирают». Собственно, эта мысль у него зародилась не теперь, он об этом и раньше размышлял, что Мария, Жорж и Валя — русские (хотя на самом деле они были украинцы), а немцы их не трогают, и не потому, что о них не знают: ходили по домам невзрачные господа в гражданской одежде, обо всех вокруг расспрашивали, так что и о семье Калитко им всё известно, но, видимо, они только тех русских берут в плен, которые с ними воюют, а мирных не трогают.

Жорж Калитко погрозил Королю пальцем, сказал «но-но!» и, шатаясь, пошёл со двора.

Вошедшему в кухню Королю стало ясно, что он угадал правильно: на плите стояли два больших эмалированных кофейника, в которых Хелли варила напиток, когда приходили гости, и по тому — один или два кофейника на плите — можно было сказать, много или мало гостей, а сейчас стояли два кофейника. В торжественной комнате кто-то очень сердито и громко кричал на немецком языке, как будто даже ругался, и никто ему не возражал.

Потом голос Килка время от времени отчётливо переводил, и Король уразумел, что кричавший голос шёл из «Филипса»: кто-то опять произносил речь. Королю не разрешалось совать туда носа, когда гости, и вообще без спросу, а приглашали нечасто. Он взобрался на кровать Хелли и Алфреда, чтобы поразмышлять о чём-нибудь, хотя бы о взаимоотношениях людей, например, Ниргит и Калева, или Сесси и Антса, или Сесси и Алфреда — всё так по-разному, что-то скрыто, неясно. Размышления не получились: когда так орут… Чего это оратор так кричит? На кого и отчего такой злой?

«Когда мы в тысяча девятьсот сороковом году, — тоже сердитым голосом переводил гневные выкрики из „Филипса“ доктор Килк, — впервые праздновали День Памяти Героев, немецкий народ и его армия, после десятилетиями длившихся унижений и рабства, стал снова бороться за свою свободу и будущее с его старым врагом. Во Франции и сейчас словом не касаются вопроса ответственности виновных в этой войне, лишь пытаются выяснить, почему она плохо была подготовлена. В восемнадцатом году ответственные государственные руководители Англии, Франции, Америки постановили, что Германия не должна больше становиться равносильным фактором экономически и политически, отсюда и развилась несправедливость, а рейх стал жертвой! Немецкий народ после этого не знал, куда и как повернуть свою судьбу! Последствия такого бессильного подчинения оказались для него уничтожающими! Один из самых — оратор опять стал ужасно сильно кричать — один из самых трудолюбивых народов мира должен был созерцать систематическое разрушение собственного бытия!! Но развал немецкого государства не стал благотворным для его врагов, в еврейско-капиталистических странах стало возрастать число безработных, которое вскоре переросло даже количество безработных в Германии.

Сразу после победы национал-социализма в Германии, вместо того чтобы учиться на примере германских образцовых экономических и социальных преобразований, они начали проводить прежнюю пропаганду, чтобы подготавливать свои народы к новой войне. Сегодня мы знаем, что уже в тысяча девятьсот тридцать пятом в Англии и Франции, особенно в Америке, объявились влиятельные еврейские круги, решившие начать новую войну. При этом мы наблюдаем сегодня потрясающий спектакль, когда обманутый и тяжело пострадавший народ не винит виновников войны, а лишь тех, кто недостаточно тщательно её готовил!..

…Мы достигли к марту сорок первого результатов, которые в мировой истории единственные по размаху! В беспримерном победном шествии мы очистили северные и западные части Европейского континента от враждебных сил. Но всё, чего немецкие армии достигли в этих сражениях, отступит на задний план перед тем, что судьба наметила нашим и союзным армиям в последний год. Только сегодня мы можем осознать, в каком объёме евреи и большевизм надеялись уничтожить Европу. Судьба выбрала нас, чтобы победоносно отразить нашествие коалиции еврейского марксизма и капитализма, за спиной у нас не только крупнейшие в истории победы, но также тяжелейший пробный год, испытавший и фронт и родину. Что немцы не боятся никаких жертв, они достаточно доказали, в этот раз они выстояли не только против военной силы врага, но и ужасающих природных условий. Ибо сегодня я могу сказать — мы пережили зиму, каковой в Центральной и Восточной Европе не было сто сорок лет!»

— О, я-а! О, я-а… — зашумели на миг голоса в торжественной комнате. — Дас ист рихтиг.

«…после успешного завершения Балканской войны наши войска в тысяча девятьсот сорок первом устремились в марше на российские просторы. И одерживали победы, которые и в далёком будущем будут считать несравненными подвигами. Вместе с храбрыми союзниками встречали мы всё новые и новые наступления русских, победили их и шли дальше навстречу новым полчищам врага. За четыре месяца мы проделали бесконечно долгий путь наступления, которому нет равных в истории по глубине и широте».

В торжественной комнате раздавались непереводимые возгласы на немецком и эстонском языках, которые, смешиваясь, не поддавались расшифровке, но означали они конечно же радость и одобрение.

«…в то время, когда на Дальнем Востоке героический японский народ, будучи как и немецко-итальянские народы спровоцирован и оскорблён, экономически изнасилован, также разбивает мощными ударами на море и в воздухе бастионы рабства, в Европе создаются предпосылки, дающие этому контингенту истинную независимость. Невыносимо, когда жизни сотен миллионов достойных людей зависят от немногих еврейско-капиталистических убийц, от пары сражающихся против Европы, подавившие мировое общественное мнение народов. Поэтому есть только одно решение: сражаться до полного уничтожения врага. Как остальной мир формирует свою жизнь, нам, немецкому народу, безразлично. Но все попытки иноконтинентальных государств вмешаться в наши, европейские внутренние дела, мы отвергаем. В каком мире думает жить президент Америки, нам, немцам, всё равно. Его же намерение скроить мир Германии… Европы… по своему усмотрению, уничтожить ставший милым нам мир, чтобы построить для нас ненавистный, — ему не удастся. Наоборот, при этой попытке погибнет его собственный мир. Что же касается его намерения наказать Европу большевизмом, то скажу следующее: государство, которое больше всего надеется на большевизм, первым станет его жертвой…»

Когда кончил кричать этот свирепый голос, Король не знал: он уснул и не слышал дружного «Гейл Хитлер!». Не слышал и того, когда ушли гости. И что тут удивительного, ведь проехать в исключительно неудобной позе, кривобоко, от Звенинога до Журавлей, всё-таки тяжело, если ещё учесть, что сзади сидела Марви, которая в данной «материализации» хотя и не весила ничего физически, тем не менее заставляла ехать осторожно, напряжённо, чтобы не было ей больно на ухабах… Заодно, чтоб не расплескалось молоко.

Король проснулся, пожалуй, от тишины, оттого, что оборвались усыпившие его крики и ругань из «Филипса». Король проснулся, когда Хелли убирала со стола в торжественной комнате. За столом остались сидеть Алфред и Тайдеман, последний говорил, что вот как проставлены мировые акценты в прослушанной речи: оказывается, уже в тридцать пятом в Европе готовились к нападению на Германию, а не она мечтала овладеть Балтикумом да ещё Россией…

— Однако Харьков немцы взяли, там тяжёлая промышленность и девятьсот тысяч населения.

— Что Харьков?.. Они от Москвы на расстоянии шестидесяти километров. А из Ленинграда беженцы, которые через финский фронт пробрались, рассказывают: в городе паника, на улицах громкоговорители орут речи вождей большевизма, голод, люди предпочитают жить где-то в лесах, в землянках, а по ночам рыщет гэпэу, если кто ропщет — исчезает бесследно. Но неужели даже и генералы у них к немцам переходят?

Алфред озабоченно вертел в руках вилку, которой дожидалась за его спиной Хелли.

— Значит, верно они Ленинград крепко схватили, если этот Андреев… всё-таки генерал армии… перешёл к немцам да ещё со своими бойцами…

— Не со всеми, солдаты убили многих офицеров.

— Фанатики у них, что ли… Говорят, отступая, убивают своих раненых по приказу Сталина, чтобы те не могли дать немцам сведений.

Хелли схватила наконец вилку и унесла оставшуюся посуду в кухню. Она порядком устала, а тут ещё посуду мыть, и Король валяется в их постели в одежде, и время подходит к вечеру, из-за этих речей у неё нарушился весь день, и целый котёл белья остался не-выстиранным, а этим что — сидят и рассуждают. Так она могла только чувствовать и думать про себя — мужчинам лучше об этом не заикаться, они этого не любят.

Конечно, немцы… Они приходят к Алфреду, он здешний, для них местный, говорит на их языке, музыкален, умелец, им с ним интересно общаться, тем более что у него бывают местные интеллигентные люди, следовательно, Хелли нужно быть хозяйкой их с Алфредом гостеприимного дома, и неизвестно, что будет впереди, лучше, когда со всеми освободителями хорошие отношения. К тому же они вежливы, воспитанны, у них хорошие манеры, они не едят жареную картошку ложкой, из консервной банки прямо ножом. Они знают, в какой руке надо держать нож, в какой вилку и на сколько сантиметров белая манжетка сорочки должна выглядывать из-под рукава пиджака или военного кителя; а это важно: когда человек такие вещи знает, он, бесспорно, культурный человек; эстонские интеллигентные люди, о, да, конечно, — большинство эстонцев, — научились этому ещё в семнадцатом веке, когда прислуживали немецким баронам, наблюдали, как те орудуют вилкой и ножом… Из поколения в поколение это передавалось, и вот результат: многие одеваются теперь так же умело, как в своё время бароны, даже фрак носят, даже смокинг, а радиокомментаторы, говоря о печати в какой-нибудь англоязычной стране, произносят не «пост», как это звучит в нормальной эстонской речи, а «пыуст» — так произносится на английском; они, конечно, не в Англии, они это знают, но произношение у них — ого! — не какое-то там кокни: фамилию, скажем, Карлсон он произносит Каалсон, съев мимоходом одно «а», и всё-таки он сказал, как настоящий швед… этот Прийт из деревни Гусиная Нога.

Поэтому и Хелли не должна пахать носом грязь, тем более что немцы всегда галантны, делают небольшие подарочки: шоколад, духи, одеколон, даже пудру, хотя Хелли не пудрится. Приглашает Алфред, ради оживления застолья, украшения компании и разнообразия, женщин — Вальве да госпожу Морелоо, немцы с ними очень даже тактичны, не вульгарны, не навязчивы, скорее даже наоборот — Вальве и Морелоо, особенно госпожа Килк, сами всячески стараются им понравиться. Хелли проинформирована о том, что в городе у многих местных красавиц немецкие кавалеры из офицеров и унтер-офицеров, надо думать, солдаты тоже не дремлют, если удаётся. Немецкий язык стал моден. Во всяком случае, Хелли полагает, у русских освободителей такого улова не было.

А другие — Килк, Тайдеман? Не с одним же Алфредом разговаривать гостям-офицерам. Тайдеманиха единственная их порога ещё ни разу не переступила, ходит, как всегда, в рванье, таскает домой, что находит, и любопытно, где у них там всё это помещается? Было бы интересно как-нибудь к ним заглянуть. Но они не пускают. Они никогда к себе не зовут, даже тогда, когда Хелли что-нибудь нужно, или по дому или уплатить за аренду квартир. Тайдеманиха приоткроет дверь, примет на пороге плату, даже не удаётся заглянуть на кухню.

Сам Тайдеман костюмы, разумеется, тоже не меняет— всё в одном-единственном старом в полоску, совсем выгоревшем от солнца, неизвестно какого цвета, но всё-таки смотрится как бережливый хозяин, впечатления неопрятности не производит, в отличие от старухи, о которой иногда можно подумать, будто она только что выбралась из помойной ямы. Немцы поначалу присматривались к Тайдеману с долей подозрительности, затем освоились, привыкли. Теперь обращаются к нему «Герр Каарел».

Да, но Его Величество всё это в настоящую минуту не волновало — он спал.