Король на хуторе Большой Ару лежал на кровати вниз животом в той комнатке, которая рядом со спальней Энды. Свесив голову почти под кровать, он следил за крысами: они возникали осторожно, бесшумно, хотя в то же время нахально, как и свойственно крысиному роду, они словно материализовались вдруг из ничего. Не было, не было их, и вот — крадутся, перебегают по полу от предмета к предмету, от ножки кровати — к ножке стола, потом резко опрометью кидаются обратно, царапая когтями пол, то ли испугавшись чего-то, то ли просто так, на всякий случай. Затем все сначала: крадутся, крадутся, обнюхивая предметы на пути, и опять назад…

Который уже день находился Король в постели? Он не знал. Он не считал дней. Он следил за крысами. К нему заходили люди — он не обращал на них внимания. Роози, Сальме, Хельви, Эндель, Яан заходили, чтобы привлечь к себе высочайшее внимание, но Король недосягаем. Больше других старалась старшая дочь Зайцевых, Энда, которая по вечерам разговаривала с ним через забитую гвоздями дверь между их комнатами, но ему все равно, и Энда говорила как будто с дверью. Он слышал, как Энда раздевалась, даже знал значение каждого шороха — ему все равно. Король смотрел на крыс.

Когда какая-нибудь подкрадывалась совсем близко, он мог посмотреть ей в глаза. И они смотрели друг другу в глаза, Король и крыса, не мигая, как, бывало, он соревновался в этом со Свеном: кто раньше моргнет или отвернется. Крыса не отворачивала своего взгляда, она смотрела не моргая, затем, не считаясь с королевским взглядом, продолжала свое дело. А Королю представлялись те глаза, которые он видел когда-то в ателье Калитко. Потом у него мучительно болела голова и вместе с головными болями появлялась Энда, клала ему на затылок горячее влажное полотенце, гладила его лоб до тех пор, пока он не засыпал.

Он не мог долго спать. Едва закрывались глаза, появлялись сверчки и цыркали, цыркали, он просыпался и опять видел глаза, а голос Калитко говорил, что в будущем станет в мире их столько — от них невозможно будет укрыться; днем и ночью они повсюду за всеми следят; а сам глаз, говорил голос Калитко, сам зрачок… нехороший, он и свиреп, и холоден, и неумолим; отдели глаз от лица и смотри в него — невыразительный он, какого бы цвета ни был; но глаз, то есть зрачок, есть окно внутрь неведомого мироздания, живого организма, и то, что внутри, через это «окно» возможно увидеть. Но что там у крысы внутри? Какое у крысы внутри мироздание? Королю не удалось это рассмотреть…

Тогда он заплакал: хотелось видеть, что внутри у крысы, а не мог. Ему словно явственно слышалось, как голос Калитко объяснял, что все глаза в мире есть на самом деле проход в космическое пространство. Он плакал, подходила Энда, гладила его лоб, прижималась к горячему лицу Короля своим и шептала: «Успокойся, все уже прошло, уже этого нет, ничего такого нет, все прошло, прошло — ушло, ушло, ушло…» И удивительно, он действительно больше не видел глаз, и красных следов на снегу больше не видел, и непонятное страшное беспокойство постепенно отпустило. Энда каждую свободную минуту проводила у постели Короля, и как будто на всю жизнь в его памяти запечатлелся ее шепот: «…прошло, прошло — ушло, ушло…»

Ушло не ушло, но Король не ел. Он понемногу успокоился, однако стал ко всему безучастен, в том числе и к еде. Ему нравилось, когда его гладила Энда — кому не понравится! Он слушал ее рассказы про корову и лошадь и про другую живность на Большом Ару, в частности про жирного и ленивого кота, который наотрез отказывался заниматься крысами, предпочитая молоко, даже овсяную кашу. На еду Король никак не реагировал. Ежели человек или какая-нибудь скотинка не ест, то врач, ветеринар и вообще любой скажет, что он болен. Сколько ни приносила старая хозяйка ему еду, он не мог заставить себя проглотить и ложки молочного супа.

Ему, естественно, избегали напоминать даже намеками про Малый Ару и о том, когда и куда увезли тела убитых. Никто ни о чем его не расспрашивал. Будучи в горячке, он сам о многом рассказал. С ним вели себя так, словно и не существовало на свете никогда Малого Ару.

А старого болтуна Зайцева к нему сперва даже не пускали, хотя его голос не раз слышался за дверью, когда он делал попытки прорвать линию обороны, доходили обрывки его гневных фраз: «…что я — дурак? Я ему про друго…»

Все же старый Зайцев наконец прорвался и начал по-своему воздействовать на нервную систему Люксембургского Короля. Осведомившись о порядках во дворце Его Величества в его королевстве, он особенно интересовался, из каких и какого количества блюд обычно состоит обед коронованных особ. Одним словом, старик допытывался, хорошо ли кормят королей. Видя, что этот вопрос не занимает Его Величество в данную минуту, что он все косит глаза под кровать, заглянул туда и Зайцев. Но в те минуты, когда в комнате бывали посторонние, крысы не появлялись. И тогда старый Зайцев решил продемонстрировать — в который раз! — свою эрудицию: выяснилось, что он, если и не знал про обычаи во дворце люксембургских королей, тем не менее какое-то представление относительно питания монархов имел.

— Я тебе еще не рассказывал, как ели при Катерине? Да, конечно… Это я тебе говорил про Лукулла Лукулловича, а про Потемкина и… Так вот у Катьки это называлось «выносы». Слуги выносили еду… Блюда называются, понимаешь? — Старый Зайцев, худой и черный, хотя вообще-то он черным не был, такое впечатление создавалось из-за густой щетины на небритом подбородке, на Короля смотрели добрые, с хитрецой, карие глаза. Король, конечно, слушал. Он поглядывал на Зайцева, даже силился улыбнуться, но понимал ли? Трудно сказать. — Сначала супы подавались и двадцать пять видов закусок, потом шли тридцать пять вариантов блюд не очень вкусных… так себе, всякое разное. Затем несли особые супы, а чем особые?.. Кто ж их знает? Затем рыбные блюда, после них жареные куры, опять тридцать блюд всякого разного, потом сладкие блюда.

Король, оказывается, уснул, но сверчки ему не показались, не было и мохнатеньких, Он видел во сне жареные, дымящиеся куры, но они не вызывали никаких эмоций. Пока он спал, Зайцев, выразительно рассказывая, сам вытирая время от времени слюни загоревшими с лета черными и немытыми руками, которые, в свою очередь, вытирал о старые залатанные брюки. Он описывал сладкие блюда — Король просыпался и продолжал слушать, иногда ему казалось, что его вырвет, тогда приходила Энда, и старого болтуна прогоняли. Но Король не ел.

Когда старый Зайцев в другой раз прорвал оборону королевского покоя, он продолжал, словно и не прерывался:

— А граф Строганов, — Зайцев с опаской поглядывал на дверь, — спасибо ему, что дают в городских столовых бефстроганов.

Его Величеству не приходилось есть бефстроганов. Но и это его не волновало, он даже не спросил, что это такое.

— У графа жрали, лежа на кушетках, как у римлян. Сидя нельзя, только лежа на кушетках или… валяясь в кровати. Тоже присутствовали перышки, как положено.

— Разве перышками едят? — впервые оживился Король. Он же не дурак, чтобы не знать, какими приборами пользуются во время еды; он знал, что китайцы палочками едят, поскольку отсталый народ, бедный к тому же: на палочку-то много не подцепишь, экономно. Но перышки…

— А перышки, чтоб рвало — горло щекотать. Я же рассказывал. Разве не помнишь? У князя Потемкина, слышь, работали десять главных поваров, им подчинялись двести сорок поварят. Однажды Катя, царица значит, сказала, что больше всего обожает вареное мясо с солеными огурцами. Потемкин тут же велел поварам изобрести чудо-блюдо: из соленых огурцов вынули мякоть, кожуру набили особой смесью из орехов, перца, добавили ароматных корней и мясного фарша из языков северных оленей. Катька буквально обожралась.

Королю показалось, что он мог бы отведать языка северного оленя, но где ему здесь взяться, этому языку?

— А у Строганова! Здесь угощали так угощали! Печеными оленьими губами и медвежьими лапами… тоже печеными, еще печеночками кукушки и налимовыми сердцами, — старый Зайцев зачмокал от удовольствия, словно он все это сейчас ел, глаза блестели. — Русские римляне еще в баню ходили после щекотания горла… Золотыми тазами там не пользовались — рвали просто в ведро. А после жрали прессованную, как шоколад, черную и красную икру.

— А шоколад? — у Короля начинало играть воображение.

— А как же! Но у них еще вот какая штуковина: посредине стола стоял большой стеклянный сосуд со спиртом, а в нем плавала человеческая голова. Когда Строганов с этой головой чокался… это когда «прозит» кричат, понимаешь? Но он говорил не «прозит», а «моменто мури» или «моменто мари», только с этого момента у них и начиналось жранье. Потом перед ними танцевали голые рабыни…

— Почему голые? — Король искренне удивился. Про крыс уж совсем забыл.

Вопрос Короля озадачил старого крестьянина. Действительно, почему? Зачесался старый болтун, как его любовно величала дочь, очень он обрадовался ее появлению, хотя ему и хотелось еще рассказать о том, как наращивается у налима печенка. Энда вошла и крикнула:

— Ах, ты опять!

Зайцев виновато, но весело убежал — увернулся от необходимости отвечать. С королями, соображал Зайцев, шутки плохи. Прежде чем ляпнуть, надобно покумекать.

Королю принесли еду. Не оленьи языки и не медвежьи печеные лапы — обыкновенные блинчики и молоко. Но Король на сей раз, ко всеобщей радости, отнесся к еде с вниманием. На такое чудо прибежали смотреть все: Роози, Сальме, Хельви, Эндель, Яан и конечно же Энда; говорят, обрадовались корова, лошадь и жирный кот, который не питался крысами, — Король Люксембурга поел!..

Лошадь запрягли утром пораньше, причем в сани, а не в розвальни, положили набитые соломой мешки, чтоб помягче сиделось, и старые одеяла, чтобы потеплее укутаться. Королю подали одеться: новые шерстяные носки домашней вязки — Роози постаралась. Ей столько же лет, сколько и Королю, когда-то они вместе ходили в первый класс у Брюкваозера. Его теплое белье и свитер были выстираны и пахли свежестью. Да, но каким образом очутились на Большом Ару его ботинки? Не сами же… Ну что за глупости! Никто даже не сомневался, что короли ботинки носят на ногах, — как же иначе! А пальто? То же самое: никому же никогда в нормальном состоянии и в голову не придет, что короли могут выйти на улицу зимою без верхней одежды… А кто посмел бы предположить, будто Король Люксембурга может иногда быть в ненормальном состоянии?!

Когда Энда и Король уселись рядышком в сани, вся семья их окружила, все заигрывали с Королем, даже некоторые осмелились подразнить Его Величество пустяковыми нападками на его якобы совершенно невеличественный вид. Девочки норовили щекотать — неслыханное бесстыдство! Единственно хуторские крысы не проявляли никаких чувств в связи с отъездом королевского величества.

Все перечисленные хитрости и маневры нужны были для того, чтобы отвлечь внимание Короля от маленького соседнего хутора, дабы не воскресли в его памяти картины случившегося. Потому-то все они с шумом и смехом провожали королевский выезд аж до самой развилки и дальше до Вальялаской дороги. Здесь отстали, махали вслед платками, и Энда с Королем продолжали путь.

Скоро они миновали и Звенинога, но Короля не тянуло на Сааре: он понимал, что там вернутся те кошмарные картины, которые вовсе не забыл, на Ару о них не было нужды говорить и даже думать. Он не хотел об этом рассказывать, это означало также и думать… Думать же о таком!.. Когда одни неизвестные люди идут к другим — добрым, хорошим — и убивают их просто так, проще не бывает; такие думы слишком мучительны для того, кто признает в жизни только любовь.

Король бездумно созерцал дорогу, ему было жаль покидать Ару, где он только что жил рядом с Эндой, где они переговаривались вечерами через забитую дверь, когда ей нужно было удостовериться, что с ним все в порядке, что ему не страшно, что он в состоянии уснуть.

Король не знал, как похоронили Мартина и Эха, куда подевались их овцы, корова, поросенок, куры… Мелькнуло беспокойство: что будет с Антсом, когда вернется с войны? Он, конечно, может жениться на Сесси и жить на Сааре…

Когда сани скользили уже мимо деревни Рэо, Король вдруг почувствовал, как щека Энды нежно прижалась к его щеке. Не выпуская вожжи, она и сама к нему прижалась да осталась сидеть так — щека к щеке, Король боялся шевельнуться и растерялся. Неподвижный, словно парализованный, он ощутил, как Энда мелко задрожала, будто ей холодно, хотя холода Король не чувствовал — погода стояла теплая да и укутались они в одеяла надежно, к тому же Энда стала странно дышать. Если она все время щебетала, теперь затихла. Ее учащенное дыхание и дрожь передались Королю; он, не понимая происходящего, тоже начал мелко дрожать и прерывисто дышать, неведомое волнение внезапно овладело им. В ответном бессознательном порыве он прижимался к щечке Энды, а перед глазами вдруг возникла Хелли Мартенс и ее строгий взгляд правдивых глаз.

Король отстранился от Энды, а та в смущении сильно хлестнула лошадь, которая от боли рванула с такой скоростью, на какую была способна. Королю стало невыносимо грустно. Он молча наблюдал, как с проселочной дороги вывернули чьи-то сани и сидящую в них, укутанную в большой белый шерстяной платок возницу; сани с черной лошадью обогнали их, из-под копыт лошади летели грязные комья снега. Было покойно рядом с Эндой, ему подумалось или ощущалось, что он как бы и не жил иначе, а всегда так, рядом с Эндой. А может, он действительно любит теперь ее? Может, с Марви было ошибкой, как до этого он ошибался с Эльной? Вдруг то ли с серого неба, то ли из сугроба рядом с дорогой — перед их лошадью на шоссе возникла серая ворона, чтоб не оказаться под копытами, — отлетела, гневно кра-акнула, затем долго их преследовала, не переставая каркать. Ворона вернула мысли Его Величества к Францу. Может, это он и был? Тут же он, конечно, вспомнил и Калитко, и Лилиан, и прежде всего Ивана. Вспомнил он и о подарке Ивана, который всегда носил в нагрудном кармане рубашки под свитером… Рука с сомнением и тревожно ощупывала карман. Все-таки не так просто сразу перевлюбиться, ведь он столько времени носил это фото у сердца. Да, но его рубашечку постирали!.. Нет, фото оказалось на месте.

Они продолжали путь как ни в чем не бывало. А что! Не было же ничего такого, что бы они могли объяснить даже самим себе. А то, что имело место, — то любовь ко всему в жизни, даже к лошади, хотя и досталось немного ей из-за этой любви. Они всего лишь юные живые существа.

В городе Энда направила лошадь к аптеке: ее отправили в город за лекарствами. Во время болезни Короля на Большом Ару сообразили, что в доме необходимо держать хоть какие-то лекарства, тем более когда столько детей. Заодно и Его Величество будет доставлен домой: люди на Большом Ару не были осведомлены о сложностях бытия семьи Рихардов, Алфреда здесь не поминали как фельдфебеля, его знали как искусного мастера, о чем известно и в городе, и в деревнях. Хороший мастер везде запомнится.

Король неловко пожал Энде руку, выскочил из саней и побежал на Кривую улицу в ателье Жоржа Калитко. Он опять… то есть уже опять начал привыкать к своему обычному полету. И буквально налетел на Марви, идущую навстречу… с Виктором Трейманом!

Королю с трудом удалось изобразить равнодушие, он сумел даже довольно выразительно зевнуть именно тогда, когда, коснувшись случайно руками, они миновали друг друга на узком тротуаре.

Трейман! Кто бы подумал! Он даже Короля не узнал… Словно они никогда не испытывали друг друга на прочность с помощью кулаков! Причем Королю как-то пришлось даже прибегнуть к подвернувшейся под руку табуретке. Теперь же полное неузнавание. Но запомнился удивленный взгляд Марви, вызванный, очевидно, невоспитанностью Его Величества: он с нею не поздоровался.

Нет, как хотите, а все женщины не стоят того, чтобы хранить их фотографии в нагрудных карманах, а еще прижимаются щечкой!.. Но ведь та, которая прижималась, она же его буквально с того света вырвала своими нежными пальцами, гладившими его горячую голову. А ее лобик, прижатый к его пылающему лбу? Так что не в одной щеке дело… Не пора ли в таком случае перевлюбиться Его Величеству и выбросить эту фотографию из нагрудного кармана?

Нет, если даже все женщины вероломны, лично он не какой-нибудь Виктор Трейман и у каждой юбки не трется. Он способен на постоянство, а если они все одинаковы, то и смысла нет что-то выбрасывать — разве другая лучше? Если к тому же учесть, что Энда — может, она и верная душа — все же ужасно стара ведь ей уже наверняка все четырнадцать. Нельзя выбрасывать и потому, что у него нет фотографии Ивана, который это фото для него раздобыл: Король сохранит фото Марви, как память о товарище.

Забежав во двор дома на Кривой улице, он удивился: дверь на веранду оказалась не только заперта, но и забитой доской. Королю эту задачу решить не под силу. Он подошел к окнам и удостоверился в том, что в ателье нет признаков жизни. На крыльцо намело сугроб снега, значит, дверь давно не открывалась; тропинку от крыльца до сарая, которую всегда очищали, теперь замело. Значит, в доме не топили? Куда же подевались Жора с Иваном?

Король вылетел со двора и направил свои ноги на Малую Гавань, чтобы нанести визит Землянике, узнать про Алфреда. Почему-то хотелось повидать его. С Иваном встретиться крайне важно, но желание увидеть Алфреда пересилило.

Влетел в подъезд, наверх — желтая дверь на стук, не открывалась. Он стучал долго — дверь молчала. Где еще можно узнать про Алфреда? Только в одном месте — в доме Эдгара. Туда и побежал — не добежал: на пути встретились Свен и Комсюк.

Король не любил Комсюка да и про Свена давно решил, что ни рыба, ни мясо — так Иван говаривал, он еще выяснял у Короля, как это звучит по-эстонски, и нашел, что по-эстонски это более звучно: «эй лиха, эй кала».

Если в немецкое время юмбу сильно важничали, представляясь людьми высшего класса, то эти двое подчеркивали свою значимость непонятными разговорами для Короля об особых делах государственной важности, как-то: об организациях, мероприятиях, заданиях, дисциплинах и так далее.

— А-а! — кивнул Свен небрежно. — Люкс!

— Все бегаешь? — Комсюк окинул Короля равнодушным взглядом. Они пошли дальше, о чем-то шепчась, но обернулись к Королю.

— Хочешь Джильи послушать? — предложил Свен, — есть отличные. Идем на Садовую, покрутим.

Свен знал, что еще в те дни, когда в Тори жил Вальдур, Король приходил к нему слушать пластинки, из которых обожал неаполитанские песни в исполнении Джильи; Король не понимал, о чем в них пелось, но все равно они ему нравились. Он тогда везде всех расспрашивал: нет ли пластинок с неаполитанскими песнями. Его чуть было не перекороновали Неаполитанским королем…

— Ну что, пошли? — позвал как-то вызывающе Комсюк.

Королю не хотелось с ними, у него на душе стало тревожно: все куда-то пропали, да еще Марви с Виктором Трейманом… И вообще у него с этими двумя не было внутреннего контакта. Вспомнилось также предупреждение Альберта: не нравятся «они» народу Тори — ни Свен, ни Комсюк, ни остальные из их компании. Королю было известно, как враждебно при немцах относился к русским отец Свена, который теперь, однако, с большим рвением руководит восстановлением тюрьмы. Он, этот «а́метник»,— архитектор.

Но больше всего не мог Король допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил, будто он кого-то боится… Прямо ему такого подозрения здесь не высказали, но улыбка Свена показалась ехидненькой — с чего бы? Они думают, он откажется, побоится с ними идти… Он решительно пошел с ними, он — король!

— К приятелю по дороге заскочим на минутку, — объяснил Комсюк.

Пришли они на Новую улицу, прошли через двор небольшого дома и очутились во дворе другого, большого, двухэтажного, вошли в подъезд черного хода, поднялись на второй этаж… Король вспомнил: ведь в этом доме штаб истребительного батальона! Такой факт вызвал у него небольшое замешательство: какие у этих здесь друзья? Вошли в просторное помещение с двумя письменными столами, с телефоном на одном. У телефона сидел мужчина в военной форме без погон, за столом у стены без окон четверо мужчин в гражданской одежде играли в карты.

— Ты подожди, — сказали Королю приятели, — мы сейчас вернемся, — они прошли в другую дверь. Король сел на стул, приготовился ждать. Тут же из двери, в которую вошли его спутники, вышел длинный и худой, как скелет, дядя и приказал Королю строго:

— Встань! Туда! — показал рукой. — В угол.

Король удивился, но встал. Опять показались Комсюк и Свен. Не посмотрев в сторону Короля, они направились к выходу. Король хотел к ним присоединиться, но человек у телефона грозно крикнул:

— Куда! Давай в угол!

Король застыл. Он не боялся, но осознал: его арестовали. И еще: его предали. Свен — предатель. И Комсюк. Ну тот ладно… А вот Свен — когда-то был его другом и вассалом! Королю еще не приходилось быть арестованным. Он не боялся, потому что знал: он никому не делал зла. Морского Козла избивал, в школе дрался, но Свена он никогда и пальцем не трогал. Почему же предательство? Что теперь с ним сделают? О том и спросил у человека при телефоне. Тот ответил:

— Ты, мальчик, стой. Начальство знает.

Четверо игравших в карты даже не взглянули на него, продолжали играть. Можно подумать, здесь каждый день задерживают королей.

Пришел русский офицер, взглянул на Короля, что-то спросил у человека при телефоне. Тот что-то ответил, офицер ушел. Скоро опять появился скелет, по взрослому представлению, молодой еще человек. Позвал Короля. Король последовал за ним в соседнюю комнату. Здесь Скелет уставился на Короля примерно так, как недавно на Большом Ару Король сам смотрел в глаза крысе. Затем Скелет произнес:

— Ну?! — и ударил Его Величество кулаком в лицо. Ударил сильно. Король упал. Боязливо оглядываясь на ударившего, он встал, и Скелет рявкнул: — Здесь с тобой шутить не станут! Учти!

Затем он вывел подавленного Короля обратно в дежурку и опять поставил в угол. Скула и глаз Его Величества побаливали. Но он все равно не боялся. Другое дело, если бы видел, как бьют другого. Значит, если убивают тебя, это не страшно, но видеть, как убивают других, — страшно?..

С ним не разговаривали. Четверо по-прежнему резались в карты, у телефона скучал дежурный с красной повязкой на рукаве. Король стоял гордый, смотрел на мир с презрением.

Вошла молодая неуклюжая, некрасивая женщина. Увидев в углу Короля, она удивленно воскликнула:

— Ой, какой молоденький! Что он сделал-то?

Вероятно, здесь главным образом все задержанные простаивали в углу. Мужчины захохотали, ничего не объясняя. Одета женщина, по мнению Короля, неаккуратно: платье на ней висело, и вообще… Она вышла, скоро вернулась, принесла в большой эмалированной миске яблок, стала предлагать их Королю:

— Возьми, мальчик. Наверно, проголодался.

Король и ухом не повел. Он понял: ему предлагают яблоки, значит, сочувствуют, но он в этом не нуждался, ибо он — король. Он не таков, чтобы принимать подаяние от всяких разных женщин. Он стоял не шелохнувшись. Игроки в карты надрывались от смеха, и это особенно злило Его Величество. Женщина попыталась засунуть яблоки Королю в карманы, они не влезали и падали на пол, покатились под стол. Король стоял, как статуя в музее, смотрел мимо всех, в окно.

Женщина вздохнула:

— Эх, ты…

И стала обиженно подбирать яблоки, положила их игрокам на стол и вышла.

День клонился к вечеру. Поменялся дежурный у телефона, ушли картежники — пришли новые, тоже выразили в адрес Короля толику удивления, и все продолжалось, как прежде. Король боялся прихода Скелета. Но вместо него пришел человек в гражданском пиджаке, брюки галифе, хромовые сапоги. Он позвал Короля и повел его на первый этаж, здесь закрыл под замок в чулане с крохотным окошком. В этом маленьком пространстве не было даже табуретки. Король сел на пол, стоять он устал.

Происходящее казалось нереальным: его предали и побили! А недавно любили… Разве он только несколько часов тому назад не ехал с Эндой в санях? От стояния в углу он настолько устал, что скоро даже заснул в этом чулане.

Утром повели обратно в дежурку и опять поставили в угол. Вскоре, как он и опасался, пришел Скелет. Он сказал Королю следующее:

— Пойдешь домой… где ты там живешь, и скажешь отцу, чтобы пришел сюда, ему ничего не будет. Понял? Ну, повтори!

Король повторил:

— Пойду домой… где я там живу, и скажу Алфреду, чтобы пришел сюда, ему за это ничего не будет.

— Дурак! — рявкнул Скелет зло, открыл дверь на лестницу и приказал: — Убирайся, дерьмо!

Король убрался.