Алфредом завладела смертельная тоска.

Сперва, когда палец уже заживал, он понемногу ковылял вокруг дома, опираясь на палку, дышал запахами леса, размышлял о собственной судьбе. Людям свойственно наблюдать себя со стороны, особенно когда трудно живется. Алфреду показалось, что он совсем один и всегда был одинок, даже с Хелли и даже в детстве. Ему стало себя ужасно жаль. И еще представлялось, что все люди на планете одиноки. Сколько их на Сааре братьев-сестер, но недружны между собою, словно олицетворяет семья Рихардов маленький народ у Моря, страдающий недугом, свойственным человеческому роду, который Алфред назвать не в состоянии. И стало ему жаль всех людей на свете, особенно свой маленький народ у Моря.

На Сааре каждый одинок, возможно этого не осознавая, только Ангелочек с Юханом оказались в единстве через свою веру в Бога. Что же, вера их объединяет? Во что верит он сам — Алфред? И этот вопрос его угнетал. Почему бы не верить в существование Бога? Он не верит из-за того, что не находит логики в словах и делах Всевышнего. Значит, так и быть должно? Итак, в Бога он не верует, в коммунизм, или фашизм, или в какой-нибудь еще идиотизм — не верует, а разве можно жить, когда ни во что не веруешь? Но его неверие не мешало ему быть добросовестным столяром, а это и значит в его понимании быть человеком. Что он человек, подтверждает и то, что он в себе сомневается, то есть в правильности своей жизни. Самое странное, и Алфред это остро чувствовал, он не может отыскать в душе настоящей любви хотя бы к своему Королю. К такому осознанию своего «я» он пришел именно от мысли об Ангелочке и ее отношении к Богу. Ангелочек тоже к Богу привязалась больше, чем к собственным детям. Уродство, может? И к Йентсу Алфред безразличен. Королем все-таки восхищался: ловок, сообразителен, не маменькин сынок. Но и такое отношение, он осознал, тоже уродство.

К совсем маленькому Королю он когда-то испытывал любопытство: интересный крикун! Позже стремился привить ему свое отношение к жизни, чтобы стал Король подобием Алфреда. Это похоже не столько на любовь к ребенку, сколько к себе самому. Может, отсюда и отталкиваются евангелисты, твердившие, будто Господь создал человека по своему образу и подобию. Видать, нравилось Господу созерцать самого себя в собственных копиях… Даже в таких, как Векшель или Павловский? Или таких, как «отцы» народов? Как и самих народов богоподобных, рукоплескавших всякой дряни, чтобы затем устроить себе на потеху судилище над ней; осудив же, рукоплескать новым подобиям Бога, которые станут возвещать рукоплескателям об опасности для них?..

Чувство опасности у людей в клетках — опасность гибели через людей. Это и не страх, а осознание: жить опасно. С каждым днем все более опасно. Потом еще опаснее… Иной может и не выдержать: сам кого-нибудь убьет или кончит самоубийством, хотя лично наиболее отдален от любой опасности.

Что до Алфреда, чувство опасности не покидало его начиная с самого появления «марсиан» на Островной Земле. Оно было при немцах, продолжается и теперь, особенно теперь.

Часто ему вспоминался этот чудаковатый русский «Диоген», который задолго до войны жил в бочке недалеко от усадьбы Самбла на Большой Земле. То была ненастоящая бочка: жилье свое в шесть квадратных метров наподобие бочки этот человек соорудили своими руками из необструганных досок, мебелью в нем считались грубо сколоченные табуретки, стол, лежанка. Промышлял он перепродажей галантерейной мелочи, которую приобретал в магазинах.

Для Алфреда в этом примере главное очарование заключалось в том, что жил себе человек, никому не мешал, называл себя «Юрка», и никого не интересовало, откуда он родом, какова его родословная, есть ли у него паспорт. Его существование не беспокоило даже Пол-Пол (политическая полиция).

Будущее?

Коммунисты твердят, что в коллективном сознании — будущее человечества. Но как такое сознание может образоваться, когда на небольшом хуторе Сааре невозможно создать коллективное сознание, несмотря даже на религиозную основу жизни в доме? Как же это сделать во всем человечестве?

Ангелочек всегда утверждала назидательно, что хутор — общее состояние семьи. Братья же Алфреда видят в нем исключительно собственное будущее…

Осточертела такая жизнь! О ней не скажешь, чем она завершится. А Сула ждет опять освободителей… Трумэн. Создали атомную бомбу. Это значит, что и те, для кого она предназначена, в свою очередь, что-нибудь придумают. Черчилль где-то произносит заумные речи, а товарища Жданова награждают орденом Ленина за заслуги во внешней политике Советов. У островитян на этот счет свое мнение: товарища Жданова с его танками в стране у Моря помнят…

Земляника колдовала с картами. Душа ее от одной тревоги успокоилась: Эсмеральду выдворила. Шитьем заниматься — сколько можно! Да и не из чего. Свободного времени достаточно. Гадала, как обычно, на крестового короля, хотя Алфред шатен. Само собой, где крестовый король, там и дама червовая, хотя и сама она… трудно даже определить, какого цвета. Под крестового короля ложатся поперек две карты — его тайны. Они не располагают к веселым думам: пиковый туз острием сердечка вверх, и пиковая девятка острием среднего сердечка вниз — смерть!

Земляника смешивает карты, раскладывает по-новому: опять пиковый туз острым концом вниз, вместе с пиковым королем… Дом правосудия? Сбоку ложится пиковая десятка — тюрьма. Если бы сюда бубнового туза вместо десятки… Официальное письмо или повестка. Но нет бубнового туза. Перетасовывает карты. Волосы рыжие, а может, и русые, лезут в глаза, она откидывает их назад, лоб от напряжения в морщинах, И нижняя губа упрямо лезет на верхнюю. Раскладываете снова, и… что тут скажешь? Опять первая комбинация: пиковый туз острием вверх и пиковая девятка острием среднего сердечка вниз — смерть. Итак, тюрьма или… Вот и выбирай.

Алфред терпел зубную боль мужественно. Теперь уже и Земляника преисполнилась состраданием к нему. В тот день, когда Земляника захлопнула перед носом Эсмеральды в очередной раз дверь, а на одной из усадеб обнаружили во дворе обессилевшую лису и все старушки погнались за ней тоже из последних сил, в тот день, ощутив слабость, нервную напряженность, он не стерпел и сам себе выдернул этот проклятый зуб обыкновенными плоскогубцами. А к вечеру весь буквально посинел. И Земляника ему сказала:

— Что-то ты плохо выглядишь, весь синий…

Поднялась температура. На другое утро он бредил.

Зашла помочь соседская бабка. Но, кроме хороших советов, у бабки никаких лекарств.

— Раньше у людей жубы не болели, потому что люди в бане сперва парили пятки, а по утрам, когда умывались, вытираться начинали не с лица, а с рук, и картофелину носили в левом кармане жилета… Сичас што тут поможет, — прошамкала беззубая старуха задумчиво, — если поискать дерево, побитое молнией… щепою шоб колоть десну… Или колюшкой ежа? Где ж его тепериша найдешь?.. А нет ли палки, которой змею приконшили? Тогда лучше всего гвождем от гроба, а можно в жеркви кусок веревки от колокола… поджигать и дымом… или пожевать хлеб, погрыжанный крысой… Лушше всего, если подержать во рту палеш покойника…

Непригодность перечисленных лекарств показалась Землянике очевидной. Она не представляла себе Алфреда с пальцем покойника во рту… да и покойника, хотя время военное, взять негде.

— Смеяться грех! — обиделась бабка. — А вот если идти ношью на кладбище, оторвать шепочку от могильного креста, поковырять… Но утром шоб шепочку назад… Помогает.

Наконец беззубая бабка пошла домой, растормошила своего беззубого же старика, тот запряг в сани тоже почти беззубую кобылу и отправился в Кишмялягушки за стариком фельдшером. Осмотрев Алфреда, этот медицинский светила поставил диагноз: с левой стороны во рту отсутствует зуб мудрости — пустое место, но образовалась опухоль, которая, увеличиваясь, развивается вниз на шею, направляясь в сторону сердца.

Когда пришел Сула, Алфред уже несколько дней валялся в жару, стонал и бредил. Землянике незачем было уточнять, как узнал Сула их место пребывания. Но Алфред его присутствия даже не осознал, он и саму Вальве уже не замечал.

Сула несколько раз приходил-уходил, и опять доставили из Кишмялягушки фельдшера. Тот рекомендовал не полагаться больше на божью милость, советовал отвезти Алфреда в больницу, даже согласился быть сопровождающим.

Что оставалось делать Земляничке?

Спросила у больного — тот даже не понял, что от него хотят. Если он и говорил, то с трудом, хрипел и единственно просил пить.

Сула словно чувствовал, что с Алфредом как-то решится, сидел за столом, ждал, молчал, отпивая самогон из полевой походной фляжки. Наконец и он сказал Землянике:

— Отвези, конечно. Что ему сделают? Такому…

Земляника стала одевать-готовить Алфреда в больницу. Эсмеральду наконец тоже допустили и с ее помощью натянули на Алфреда его «хороший» костюм, словно на праздник наряжали.

Сула в это время шептал Вальве свои поучения относительно того, как ей надобно вести себя в городе, что отвечать в случае чего на вопросы казенных людей. Главная идея в его поучениях выражалась в том, что ни Алфред, ни сама Земляника — упаси Боже! — о существовании Сула и знать не знают.

Ехали беззубый старик, фельдшер и Вальве, между ними полулежа завернутый в одеяла Алфред.

Погода стояла тихая, ясная. В путь отправились рано утром, когда звезды еще украшали небо, дорога проходила через уже знакомый лес Смотригора, через облаченные в белоснежные одежды сосняки, их сопровождали по всему пути бесчисленные тени — целый мир, а вороны молчали, не каркали ввиду непонятной таинственности, исходившей от экипажа.

Вальве смотрела на кобылу, из ноздрей животного с храпом вырывалось жаркое дыхание, превращавшееся в пар. Вальве хотелось о чем-нибудь думать — ни думалось. Перед глазами карты: казенный дом… Повестка… Но и пиковый туз острием сердечка вверх и пиковая девятка острием сердечка вниз…

Наверно, розвальни с Алфредом не успели добраться до леса Смотригора, как к воротам Куриного Носа подошли Король с Иваном. Держа с двух концов за веревки, они несли упаковку, завернутую в мешковину. Дом в утренней тиши с темными окнами стоял молчаливый. Ребята постучали сначала в дверь, потом Король обошел окна. Они удивились странной тишине, в доме не ощущалось признаков жизни.

«Куда же они подевались?» — вопрошал себя Король. Ему стало тревожно в предчувствии беды. Может, энкаведешники накрыли…

Дверь была заперта, но Король знал способ проникнуть в дом через ригу. Скоро он оказался внутри, открыл незаклеенное окно, втащил упаковку. Залез и Иван. Они понесли свою ношу в жилое помещение, где кровать Вальве и Алфреда, здесь подняли на стол, развязали и сняли мешковину. В ней оказался аккордеон «Вельтмейстер» в футляре. Когда Король открыл футляр и засверкали серебристой радугой клавиши — засияла музыка!

Заря выдалась красивой. Солнце, вышедшее вдруг из-за вершин елей, озолотило белоснежное пастбище, кустарники, дома, пристройки, а маленькая, уже не замерзающая, тихая речушка отражала в зеркале воды кусты можжевельника на берегу.

Солнечные зайчики весело играли на перламутровых клавишах «Вельтмейстера»; те же, кто этот красивый инструмент сюда доставил, рыскали по дому в поисках чего-нибудь съедобного. Нашли соленые огурцы, хлеб, молоко — достаточно. Позавтракали. А дальше что? Оставаться здесь?

А как им хотелось увидеть и пережить вместе с Алфредом и удивление и радость! Конечно, предстояло бы рассказать легенду о приобретении «Вельтмейстера»… Но ведь и вправду, там, где аккордеон никому не нужен, они обязаны за него работать по хозяйству, батрачить, выполнять каторжную работу, поскольку там-то работники как раз очень нужны. «Вельтмейстер» — не нужен, работники — нужны. Разве нелогично? И совсем нелогично, что где-то, куда даже свет не доберется, валяется инструмент, способный вызвать радость и любовь. Король не сомневался: аккордеон вселил бы в Алфреда прежнюю жизнеспособность, словно сгоревшую в доме у реки вместе со старым инструментом.

Они обратили внимание на признаки поспешного сбора хозяев: настолько все в беспорядке, вещи разбросаны. И решили так, как им подсказывала интуиция: Алфред и Вальве куда-то перепрятались. Куда? Пойти к соседям расспросить Король не решался. Он понимал, что они могут и не знать, куда перепрятался Алфред, не станет же он о том всему миру рассказывать.

Поскольку в доме валялись личные вещи Алфреда и Земляники — вещи первой необходимости, которые не бросают, когда уезжают насовсем, Король решил, что они сюда еще вернутся. Поэтому инструмент они уносить не станут, неловко его вернуть туда, где он лежал в таком светонедоступном месте… Сами же решили идти к себе в свой лес, а то поди знай, что там еще способна натворить эта чертова ворона. К тому же нигде не чувствует человек себя так вольно, как дома.

Когда они выходили из риги, из-за дома выскочили мужики, одетые в полушубки. Наставив на ребят винтовки, скомандовали:

— Руки вверх!

Ошарашенные друзья послушно подняли руки.

Подошли еще двое, одетые тоже в гражданское, и Король не поверил глазам своим: один из них — старший инспектор криминальной полиции, господин, теперь оперуполномоченный милиции, капитан, товарищ Лыхе, а другой… Другой был Векшель.

Потрясенный Король таращил на него глаза: неужели он тогда обознался и на сосне висел не Векшель с высунутым почерневшим языком? Но ведь на нем то же пальто, и оно так же, как и там, застегнуто на все пуговицы. Король с выражением страха и сомнения глазел на Векшеля, словно на привидение, и Лыхе спросил у него, чего он так пялится на человека. Тут же, узнав Короля, он вскрикнул радостно:

— Ого! Старый знакомый! Похититель подметок! Но что это он на вас смотрит, будто покойника увидел? — повернулся к Векшелю.

— Я тебе не понравился? — в свою очередь, поинтересовался и Векшель и разрешил: — Опустите руки. Так что ты на меня уставился?

— Вы… — прошептал Король и замолчал в замешательстве. Потом произнес растерянно: — Вы же… утонули? Там, у Лаямадала. Еще тогда.

Он чуть не брякнул, что на шее у Векшеля тогда веревка болталась.

— О чем это он? — удивленно поинтересовался Лыхе.

Векшель саркастически рассмеялся, он торжествующе вскричал:

— Не-ет, милок! Векшель — везде Векшель! Векшель в огне не горит и в воде не тонет. Векшель был, есть и будет всегда! А теперь… Где остальные?

Король и Иван будто не понимали — кого имел в виду вечный Векшель. Когда же им разъяснили, признались, что не знают.

Лыхе приказал, чтобы ребята «шагали» с ними. Все направились к соседнему хутору. Беззубых стариков не оказалось. Старик повез в город Алфреда, а где старуха — кто ж ее знает! Эсмеральда присутствовала и тоже, оказывается, ничего не знала. Она, мол, только что из города приехала, она здесь постоянно не живет, так что… городская она. Но лошадь — да, это она знала, в деревне имеется, и указала на дальнюю усадьбу. Туда теперь все и отправились.

Здесь владелец лошади тоже, конечно, старый человек. Велело ему начальство запрягать, чтобы отвезти пленных в Кишмялягушки, где якобы дожидалась грузовая машина. Относительно населения Куриного Носа этот старик тоже ничего сказать не мог: он старый, такой старый, что ничем не интересуется, а кто ничем не интересуется, тот ничего не знает.

Раздался громкий смех истребителей.

— Глянь-ка! Умора! Сам ростом-то… а тянет, как большой!

Мужики хохотали над Иваном, тот не реагировал — курил спокойно, степенно, паф-паф, выпускал дым, глядя исподлобья, чуть прищурив один глаз. Потом он лежал на розвальнях рядом с Его Величеством позади хозяина лошади. Векшель, Лыхе и истребители бежали рядом с розвальнями — гуманно, конечно. У немцев бы наоборот. Иван доволен: хоть полежать можно. Король же соображал, что, оставив грузовик, в Прятки истребители пришли пешком, чтобы не привлечь внимания случайных встречных.

Иван, чтобы согреться, прижался к Его Величеству, которого одолевало невеселое предчувствие: представлялся Скелет в штабе истребительного батальона, врезавший ему однажды кулаком знакомства ради. Туда ли доставят?

Иван созерцал красоты леса и подумал, что в родной деревне у него такой же лес имеется — не хуже, может, даже лучше, потому что свое — оно свое и есть, и оно ближе к сердцу, роднее. Когда он еще бегал по своей деревне, то на природу не обращал внимания, на острове же привык видеть все по-особенному, по-королевски, ведь его друг каждому кустику и валуну кланяется. Красиво здесь — не поспоришь. Но для Ивана все-таки чужое. Если бы не Король… Если бы не Лилиан…

Но теперь видит Иван местную природу как бы глазами своих друзей, и поэтому она и здесь, как своя, потому что, когда кого-нибудь любишь, становится милым и то, что мило тому, кого любишь. А Маленький Иван понимал, что любит он и Его Величество Короля и… еще больше Лилиан Вагнер, несмотря на то, что та немка.

Поэтому край этот островной, каменистый и мшистый, по душе Маленькому Ивану. А что дикости встречаются, убивают друг друга, так и дома то же самое, а то и почище…

К бегущим рядом с розвальнями, особенно к Векшелю, Иван почувствовал презрение. Таких он мог бы и убить, он мог бы за Короля даже жизнь отдать. Солдаты, с которыми он на остров приехал, говорили ему, что на фронте умирали за Сталина. За королей подданные тоже нередко отдают свои жизни… Впрочем, феодальные порядки Ивану не очень известны. Но солдаты говорили ему, что с Маленьким Иваном готовы идти в разведку, а значит, его считают надежным, значит, на него можно положиться. Затягиваясь дымом из трубки, Иван решил: и Король Люксембургский тоже может во всем на него положиться.

Лыхе с Векшелем попробовали расспросить Ивана о его сущности: кто такой, откуда взялся? К удивлению Короля, Иван заговорил по-русски так, что и он ничего не понимал, когда обычно кое-что на языке Ивана все же разбирал. Но Векшель и Лыхе ровно ничего не могли понять из того, что им как будто на русском языке объяснял Иван, забывший начисто эстонский, которому его так заботливо-терпеливо обучала Лилиан…

«Бандитов» доставили в отделение милиции на Замковой улице, здесь Королю по зубам еще не давали, потому что здесь он еще не бывал.

Сидевший с важным видом у телефона дежурный беспрестанно крутил ручку аппарата; пытаясь с кем-то связаться, он кричал в трубку беспокойно: «Алло! Алло!», и у Короля создалось впечатление, что все дежурные везде сидят у телефона и кричат «алло». На «бандитов» дежурный внимания не обращал. Лыхе и Векшель, сдав их сюда, ушли. Лыхе скоро вернулся, поманил пальцем Ивана:

— Ты иди.

Иван как бы не понял, что от него требуют, полез в карман за трубкой… Тогда Лыхе повторил:

— Ты можешь идти домой. Иди, иди! — подталкивая Ивана в спину, вытолкал его вон.

Сложный процесс полицейско-милицейской логики пока еще не был доступен пониманию Короля: почему одного Ивана отпустили? И остался Король в ожидании неприятностей. Боялся ли он? А как же!..

Алфреда в это самое время уложили на носилки в подвале городской больницы. Сопровождавшие его Вальве и старый фельдшер из Кишмялягушки ушли, но он этого не осознавал, как, наверное, не осознавал и их присутствия…

За Королем вскоре пришли. Два милиционера повели его в ту уже известную «тюрьму», втолкнули в ту же самую камеру, в которой однажды Алфред познакомился с пресловутым Рууди. Не успел он здесь осмотреться, открылась дверь, и дежурный милиционер протянул ему примерно четверть буханки городского черного хлеба, на хлебе поперек валялась не слишком упитанная селедка. Король Люксембургский очутился в заключении.

Грустную ночку провел здесь Его Величество. Хотелось пожаловаться кому-нибудь на несправедливость жизни. Но и чувство собственной вины не давало покоя: он не сомневался, что его заточили за аккордеон. Потом его мысли перешли к другим сложным думам о жизни, в частности к Марви, а от нее — к Энде, к «сложным» потому, что здесь его чувства раздвоились. Однако его душевная мятежность не помешала настроиться на обычный, свойственный ему романтичный лад, и уже он Ринальдо Ринальдини, но… Ринальдини не однажды бежал из тюрьмы, а он, Король?

Посмотрев на решетки, на дверь, обитую железом, он понимал: не выбраться. Вспомнилась Ангелочек: наверно, так же была в одиночестве в своей камере? Из коридора доносились звуки, хлопали-гремели двери, раздавались голоса людей, какая-то жизнь его окружала. Но он был один со своим несчастьем и селедкой, так что ничего более не оставалось, как съесть ее. Он сидел на нарах, грыз селедку и гадал: вернулся Иван в их Дом Вороны в лесу Смолоспуска? Или… Ему представилось, как Иван сидит у Лилиан и делает уроки… От Ивана его мысли перескочили в нагрудный карман рубашки под свитером: фото Марви все еще не исправлено, ухо не приклеено. Но как бы с нею ни образовалось в дальнейшем, хорошо, что в тяжелую минуту она с ним. Все-таки не так одиноко. С думами о Марви и Энде он уснул.

Самый сладкий сон, это все знают, бывает под утро. Мудрые люди объясняют это просто: к утру съеденную вечером селедку желудок уже обработал, Даже кишечник, куда селедка затем попала, препроводил ее до того места, где она, навеки успокоенная, ждет своего последнего назначения; в связи с этим, поскольку организму теперь делать более нечего, он тоже успокоится, давая возможность расслабиться каждой клетке в человеческой жизненной механике, отчего и спит он в это время наиболее спокойно. Именно в тот самый сладкий сон открылась со скрипом дверь и в камеру вошли люди.

Король проснулся и увидел, что за окном уже светло. В камере стоял человек в кожаном пальто и дежурный милиционер. Человеком в кожаном пальто казался Рииз.

— Где твой Алфред? — спросил Рииз прямо, и не сказать, что вопрос прозвучал вежливо. Король ответил, что не знает, и говорил правду. Такая правда Риизу была не нужна, она ему не нравилась, потому-то он и объявил сердито:

— Ты врешь? Что ж, не хочешь сказать правду, пойдешь туда, откуда не возвращаются.

Обозвав Короля негодяем и мерзавцем, он вышел. Дежурный захлопнул дверь.

Королю подумалось, что происходящее ему только что снилось, настолько показалось оно нереальным. Затем ему дали возможность избавиться от дожидавшейся последнего назначения селедки. Едва он это сделал, за ним пришел так называемый боец истребительного батальона и повел Короля в штаб. Здесь опять поставили в угол, где он ждал появления того, с кем уже раньше в этом доме «познакомился», — Скелета. Тот пришел, обыскал Короля, нашел фотографию Марви и, внимательно взглянув на побледневшего пленника, глумливо рассмеялся:

— Это кто? — показал всем присутствующим фото. — Это твоя любовь? По-твоему, она красива? С одним ухом к тому же…

В большой комнате, как и тогда, кроме дежурного, несколько бездельников играли в карты и всем было чертовски весело: они хохотали и тянулись к фотографии, рассматривая святыню Короля. Так же как и тогда, вошла женщина, та самая, совавшая Королю в карманы яблоки, которым он гордо дал упасть на пол. Теперь она подошла к тем, кто разглядывал фото Марви, тоже взглянула, потом на Короля, выхватила у мужчин фото и протянула владельцу.

— Твое? Спрячь. А вы!.. — обратилась к мужчинам. — У вас разве нет чьей-нибудь фотографии у сердца? Или нет сердца?

Мужчины еще смеялись, но уже смущенно, вообще-то они сердце имели, хотя фото в кармане вряд ли носили. Но ведь у некоторых из них уже дети бегали. А сердца-то все-таки были, потому и смех их звучал как-то принужденно. И долговязый Скелет поспешил увести Короля.

— Пошли, пошли, рассмешил тут всех.

Они вышли из штаба и направились к коричневому дому, тому самому пресловутому в понимании бесконечно освобождаемого народа с вывеской «МГБ», называемый, однако, населением по-старому — «НКВД», и действительно, большая ли разница от замены вывески?

Скелет оставил Короля в коридоре, у двери какого-то кабинета. Прошли двое в шинелях, вошли туда. Затем пригласили и Короля.

Из военных один офицер, русский, другой — эстонец, ему переводил. Опять спросили, где Алфред. Король ответил, что не знает, потому что Алфред — сам по себе, а он, Король, — сам по себе. Так и живут.

Почему? Да потому, что Йентс — бледная немочь, мамин сыночек и ему никакой не брат, а землянику он любит лесную.

Где же тогда живет Король?

Что за вопрос? Во дворце, разумеется, в собственном. Однако Король не захотел сказать про свой дом в лесу Смолоспуска, потому правдоподобно соврал, что живет:

— На Сааре.

— А кто сейчас еще проживает на Сааре? — спросили у него, и он перечислил всех, включая Вилку.

Офицер с переводчиком переговорили на марсианском языке, переводчик стал надевать шинель. Русский, тоже одеваясь, сказал Королю:

— Что ж, поедем на Сааре.

Когда они вышли из коричневого дома, у подъезда стоял тот самый черный «мерседес», за рулем сидел мрачного вида дядя. Если всю зиму преобладали сильные снегопады, сейчас моросил мелкий дождь вперемешку с редкими снежными хлопьями. Поначалу ехали молча. Королю вспомнилось, как удалось ему впервые прокатиться на легковушке — когда в немецкое время арестовали Ангелочка; тогда в машине все говорили по-немецки. В немецком Король не был силен, по-русски же уже понимал: говорили про Рууди и его Терезу, где-то кого-то убили, кого-то ограбили, что особенно, мол, свирепствует Тереза.

— Интересно бы посмотреть, что она из себя представляет, — заметил водитель. Русский капитан сказал ему, что пусть попробует назначить ей свидание, раз такой любопытный.

Всем стало смешно. Королю не представлялось, что возможно идти на свидание с Терезой-убийцей, ведь на свидание ходят, чтобы целоваться, а разве можно целоваться… с Терезой! Переводчик спросил Короля:

— Ты случайно незнаком с этой дамой?

До чего нетактичен может быть иной переводчик!

— У меня своя есть, — ответил Его Величество с достоинством.

Все дружно расхохотались, причем вполне доброжелательно.

Войдя во двор Сааре, Королю показалось странным, что их не встречает Вилка. Вышла из дома Манчита с сильно округлившимся животом. Увидев среди пришедших Короля, засмеялась, потом поздоровалась и умолкла, уставилась на чужих, разинув в удивлении рот. Вероятно, ей вспомнилось, как однажды приходили сюда на хутор немцы. Вышел Манчи. Переводчик обратился к нему:

— Принимай гостей, хозяин, поговорить надо.

Манчи пригласил всех в дом. Уселись вокруг большого семейного стола. Король вспомнил, как здесь однажды Хуго рассказывал о своих похождениях в России, а Манчита бесконечно восклицала: «Иссанд Юмаль!»

В доме было жарко натоплено, даже мухи ожили. В Звенинога и на Сааре мух всегда в изобилии, летом житья от них нет. Ухитряются и перезимовать. А стоит только натопить посильнее и поставить на столе еду, как тут же налетят — нахлебники! Теперь им фигу показали, этим мухам, на стол ничего не дали: на хуторе уже давно не было семейных трапез. Так что напрасно озирались мухи со стены, разинув рты, единственно и оставалось им, что щекотать в ярости носы присутствующим.

Хуго с Мелиндой дома не оказалось. Манчи объяснил, что Хуго все еще ходит разбирать железную дорогу оборонного значения, которую он, Манчи, уже заканчивает строить. Мелинда же в сельском Совете — секретарь ведь.

Юхан даже не выглянул из своей комнаты, где проводил все свои дни. На зов Манчи он вышел, не поздоровавшись, встал у двери комнаты, облокотись о косяк, потом уселся на пенек у плиты и начал ломать хворост, словно происходившее его не занимало. Скорее всего, так оно и было, он уже давно не свистел про землю Мулги.

Король озирался, высматривая что-то, и Манчита догадалась, кого он искал, и рассказала, что… Одним словом, Вилки не стало. Провожая на днях Манчи по Сухоместовому шоссе, она попала под машину. И надо же было такому случиться: одна-единственная машина проехала за весь день и одна-единственная собака на дороге стала ее жертвой.

Короля это сообщение потрясло. Он потерял близкого друга, можно даже сказать — воспитателя. Он был настолько подавлен, что русский капитан обратил внимание на перемену в его настроении и спросил у переводчика о причине.

— Собака у них сдохла.

Слово «сдохла» больно ударило по сердцу Короля. А капитан стал расспрашивать про Алфреда. Он не поверил, что никто не знает о месте его пребывания. Собственно, допросом это не выглядело, а как бы убеждением в надежде на нечто этакое сознательное. Капитан ссылался на семейную историю Рихардов.

— Вы посмотрите на самих себя! — восклицал словно попугай, переводчик, вторя капитану. — Сыновья служили в Красной Армии, проявляли отвагу: Манчи, Хуго, Эдгар. Есть награжденные… — Действительно, у Эдгара, как было известно, какие-то медали за брадобрейство на фронте имелись. — Мать немцами в тюрьме замучена (ведь у немцев в тюрьме могли быть только замученные), Сесси расстреляна гестаповцами. Только Алфред — заблудшая душа. Так мало ли что! С кем не бывает — образуется. Зачем скрываться!

Все согласились: да, правильно, конечно. Абсолютно все так и есть — верно. Словно в подтверждение дед с треском сломал толстую хворостину, а переводчик прихлопнул ладонью муху на столе. Но… Где Алфред, никто не знал. И это тоже было верно.

Махнув рукой (переводчик тоже махнул рукой), капитан встал из-за стола и вышел. Даже не попрощался. На него никто за это не обиделся. Также и на переводчика, который тоже ни с кем не попрощался. Что с него взять: он во всем повторяет начальство.

Короля они словно забыли взять с собой, уселись в машину и уехали. Означало ли это, что Его Величество свободен? Вероятно, так, что же другое?

Король остался на Сааре. Неуютно ему здесь, одиноко. Все живут парами, дед нелюдим. Вилки нет. Манчита предложила поесть, и он, конечно, согласился. Уже много времени прошло, как расстался с селедкой. Ему дали хлеба с маслом, молока. Короли к молоку относятся уважительно. Он ел и гадал: даст ли Манчита ему что-нибудь из еды с собой? Да, он решил идти в свое имение в лесу Смолоспуска, на хутор Вороны, а хлеба там мало осталось.

Его никто не удерживал, никого не интересовало, куда он намеревается идти. На Сааре уже давно не было принято расспрашивать, кто, откуда или куда, а к самостоятельности Его Величества привыкли. Манчита дала хлеба, предложила яиц, так ведь побьются…