В немецкое время в торжественной комнате небесно-синего дома вместе с информацией о жизни Король слышал и аккордеон, как известно, сгоревший вместе с домом. Теперь в ателье Калитко информацию он получал главным образом на русском языке, и Королю трудно было ее освоить, несмотря на помощь Ивана. Часто звучала она и на смешанном эстонско-русском языке. Мелодии же извлекались из патефона.

Впрочем, только русские называли сей ящик патефоном. Король считал его самым настоящим граммафоном без трубы. Пластинки звучали преимущественно на русском, особенно часто Гриша-Пограничник ставил одну: «У самовара я и моя Маша…» — единственные слова, запомнившиеся Королю. Были и другие пластинки, даже на английском языке, среди и Король узнавал знакомые мелодии из оперетт, которые часто играл Алфред. Лично Его Величество обожал неаполитанские песни в исполнении Бенжамина Джильи…

И вот Короля разбудила все та же песня: «У самовара…»

Ивана уже не было. Куда он так рано? Но как все-таки раздражает этот запах табачного дыма, которым пропиталась их постель! Король вспомнил Векшеля. Вскочил, живо обулся. Одеваться не было необходимости: они с Иваном обычно не тратили время на раздевание. Нет, нет, верхнюю одежду они скидывали и вешали на веранде, где висели пальто и по вечерам одежда гостей. Обувшись, он вошел в общую комнату, здесь мольберты с картинами Калитко и Замовского, особенно бросалась в глаза «Истерия» — черт знает чем размалеванное полотно, занимавшее солидный кусок стены. У окна длинный стол, за которым обычно пировали посетители Жоры. Стол развернут так, чтобы можно было сидеть и на пыльном старом диванчике.

На столе патефон. Крутилась пластинка: «У самовара я и моя Маша…» Пел низкий хриплый голос. В комнате никого. Король вышел на веранду — и здесь никого. На вешалке никакой одежды, кроме пальтишка Короля. Это пальтишко он недавно надел на Сааре, где его вещи. В шубейке стало жарко бегать.

Зачерпнув воды из ведра, стоявшего на скамейке, сполоснул лицо над эмалированным тазиком. Хриплый голос кончил орать про самовар, раздалось шипение, и Король, вытираясь общим полотенцем, поспешил поднять звукосниматель. Кто же завел патефон и оставил?.. Не сам же он заиграл. Или, может, привидение? Или эти… какие-нибудь тени?

Обычно по утрам, когда Король просыпался и никого в ателье не оказывалось, на столе всегда находились остатки от вчерашнего пира. Сегодня в наличии только патефон, от ужина — ничего. Осмыслить такое трудно. Патефон есть, но даже хлебных крошек нет… А именно что-нибудь из еды волновало Его Величество, в данную минуту.

Он все еще размышлял о странном феномене с патефоном, а ноги уже вынесли его на веранду. Вскочив на бегу в пальто, он, подчиняясь ногам, очутился во а дворе и… Стоп! Надо обратно: необходимо все-таки надеть вязаную шапочку. Ее очень давно связала для него Хелли Мартенс. А теперь вперед — на Малую Гавань, к желтой двери! Ноги понеслись… А за желтой дверью в это время функционировала, казалось бы, обыденная жизнь, при всем при том, что жили здесь вообще-то в страхе. Кроме как бояться, им ничего не оставалось: невозможно же стать невидимками.

Алфред еще лежал в кровати — раннее утро. Под подушкой у него револьвер. Зачем? Мог бы он выстрелить из него, если бы пришли за ним? Он понимал: если суждено очутиться где-нибудь в подвале, то револьвер не спасет. Револьвер лежал под подушкой скорее всего просто так, как результат информации об известных случаях, когда кто-то чего-то боялся, а оружие вроде успокаивало своим присутствием.

Земляника обожала гадать. Верила ли она картам? Скорее всего, она приучила себя им верить: бывало же, что сходилось, бывало, совпадало — одним, словом, выходило… как по картам. Вот и теперь сидит в ночной сорочке, волосы распущены по плечам, почти такие же, как у Марви. Красивые волосы. И сама она достаточно хороша.

И вот легли четыре туза — исполнение желаний! Дай-то Бог! Сюда бы еще четыре короля… Обществом мужчины она по сей день обеспечена, но четыре Короля — это четыре короля. Лишнее доказательство удачи не вредит. Решила разложить карты на Алфреда. Итак: бубновая дама… Так, так, так! Кто бы это? Еще ложится червовая десятка и десятка… бубновая. Счастливый брак с блондинкой? Ерунда! Земляника раздраженно смешала карты: она же не бубновая дама, она — червовая, но бубновая… Это значит любовь да удовольствие.

Когда ноги Короля в бодром утреннем беге вынесли его на Малую Гавань, он чуть не налетел на идущих в том же направлении людей, хорошо, что они его не заметили, а то бы обратили внимание на удивление и испуг Его Величества, вызванные тем, что он узнал Векшеля, господина полицейского инспектора Лыхе в форме капитана милиции и еще двух мужчин в гражданском, так одевались рядовые истребительного батальона.

Король перешел улицу и, отстав немного, продолжал идти за ними. Далеко идти не понадобилось: четверо остановились у подъезда того же обшарпанного двухэтажного серого дома, к которому направлялся Король. Вошли только Лыхе с Векшелем, истребители же разделились: один остался у подъезда, другой направился во двор. Может, он искал уборную?

Насколько известно Королю, в этом дворе не было уборной. Король тоже вошел во двор… дома напротив. Отсюда через щелку отлично все просматривалось…

Алфред же все еще лежал в постели, не спал — думал. Не прислушиваясь, механически фиксировал звуки жизни, и какой-то участок мозга их расшифровывал за окном оживленно зачирикали воробьи, там, похоже, и ветрено, потому что тоненько дребезжало неплотно вставленное в форточку стекло. Он слышал не слышал, но знал, чем занята на кухне Вальве — что тут знать! Попытался о ней думать, но получалось вяло.

Обычно он не делился с ней своими думами — не чувствовал ее внутренней поддержки. Ему казалось, что заботы занимали Вальве, скорее всего, в связи с ее собственными перспективами жизни. В этом он ее даже не винил, считая, что это естественно: каждый борется за свое счастье доступным ему способом. Но, если для нее счастье — он, Алфред, то должна же она и за его жизнь переживать? А так ли обстоит дело? Он чувствовал, что его судьба — судьба лишь его одного. У нее в деревне Карула собственное хозяйство, значит, и ее независимость от него обеспечена; их совместная жизнь оборвется в тот час, когда уйдет из нее он. Что ж, у него и нет основания ее в чем-либо упрекать: он взял сей товар, зная ему цену.

На дворе подвывал ветер, где-то под полом царапалась мышь, из кухни доносился приглушенный кашель, но в эти мирные звуки вдруг вмешались новые, настораживающие — шаги за дверью их квартиры, на лестнице. Несомненно, по ней поднимались люди, и поднимались осторожно. Эта деревянная лестница — тем более скрипела, чем осторожнее по ней шли. Теперь она так стонала, что стало ясно: люди идут крадучись.

Алфреда мгновенно сдуло с кровати, уже он стоял в одном белье с револьвером в руке. Он не сомневался — идут за ним. Револьвер? Нет, он не нужен. От него необходимо избавиться. Куда его? Хорошо, что в этих старых домах нет уютного ватерклозета, а идет вниз прямая чугунная труба…

Когда постучали, Алфред открыл. За дверью стояли Векшель и Лыхе.

— Кто вы теперь? — спросил, не поздоровавшись Лыхе, — столяр или… фельдфебель? Помнится, однажды вы сказали, что фельдфебель не отвечает за то, что совершил столяр… Помните? Когда пропали эти подметки из бочки с дождевой водой… Но теперь, если вы даже столяр…

— Да, да, — подтвердил и Векшель, — столяр, во всяком случае, отвечает за то, что сделал фельдфебель.

— А вы что же, уже не… Зингер? — съязвил Алфред Векшелю: он то ли помнил рассказанное Королем про Векшеля в воде у острова Лаямадала, то ли нет, но вопрос прозвучал иронично.

— Зингер — всегда Зингер, — ответил Векшель невозмутимо, — и Золинген — всегда Золинген, а я мы, — он сверкнул очками на Лыхе, — мы… основа порядка в любом государстве. Без нас никакая власть не обойдется, это факт.

— И это истина, — вторил ему Лыхе.

Через щелку Король наблюдал за истребителем у подъезда. К тому подбежала дворняжка в стремлении обнюхать его штанину, он замахнулся ногой, и пес обиженно отскочил, подбежал к калитке, уперся лапе в столбик и выдал пару коротеньких струек. Почти одновременно из двора показался второй истребитель, а из подъезда вышли Векшель, Лыхе и Алфред. Они двинулись в сторону парка, мимо того склада, из которого Алфред когда-то, будучи лишь столяром, увозил эстонские товары, которые впоследствии вернул, как немецкие, за что его обещал наказать советский милиционер. Королю же вспомнилась красная змейка, выползавшая из-под лежавшего на мостовой солдата.

Группа с Алфредом удалилась; можно было догадаться, что дальнейший путь приведет ее на Замковую улицу, в тот самый дом, где в сорок первом находилась резиденция Павловского. При немцах здесь базировалась криминальная полиция, теперь — отделение милиции.

Королю не имело смысла следовать за ними, хотя куда бежать в таком случае? От Земляники конечно же помощи не ждать — что она может? Бежать же надо хоть куда-нибудь. И ноги сами выбрали направление, они несли в сторону Башенной, где строил себе коттедж Эдгар. Эта улица так называлась потому, что когда-то на ней стояла водонапорная башня. Ноги правильно поступили: Эдгар все-таки участник войны; воевал на стороне русских в качестве парикмахера в эстонском корпусе; у него должен быть хоть какой-то авторитет у русских; он может пойти и сказать слово в защиту собственного брата. Король не знал, что братья не очень-то любили друг друга.

Дом — красавец, похожих ни у кого вокруг не было, — стоял под крышей, хотя жить можно было только в двух нижних комнатах, но и кухня уже функционировала. В кухне и нашел запыхавшийся Король жену Эдгара и выпалил скороговоркой:

— Алфреда взяли… повели… в парк…

Он был уверен: Аида засуетится, заахает, а Эдгар сразу же помчится куда-нибудь с орденом на груди. Но Эдгара в доме не было, ордена — тоже. Их не было в Журавлях и вообще на Островной Земле. Королевская милость узнала от Аиды, что такая уж у Эдгара горькая и благородная судьба — всех спасать; что Хуго, наоборот, досталась судьба иная — быть постоянно в плену; и Эдгар поехал в Россию спасать Хуго. Возможно, успеет спасти и Алфреда, если того раньше не расстреляют. Но надо помолиться! Аида помолится за Алфреда, и Бог не допустит несправедливости, лишь бы поскорее покончить с освобождением Хуго. Однажды Хуго угораздило оказаться в плену у немцев — отпустили и милостиво взяли в немецкую армию воевать с русскими. Теперь его опять угораздило попасть в плен… к русским. А почему такое происходит? Не верует он, и в этом дело! Не молится Хуго… Аида возмущалась поведением Хуго, но все же предложила Королю жареного сига. Король, признаться, к сигу относился с уважением, ведь у Калитко на столе он обнаружил только патефон. Так что сиг исчезал с заметной скоростью, хотя Аида положила ему на тарелку довольно приличную порцию.

Аида продолжала возмущаться, Король же чувствовал себя неловко, даже как-то стыдливо жевал остаток хлебной корочки, надеясь в душе на еще один кусочек сига: он ведь тоже никогда не молился, не очень понимал существование Бога. И потому, надо полагать, ему сига больше не дали.

Хуго находился в лагере военнопленных где-то неподалеку от Ленинграда. Он сумел написать письмо, которое добралось каким-то образом до Острова. Он писал, что вообще-то не погибает, что в русском плену даже хорошо в сравнении с тем, что было в немецком что ему, эстонцу, намного лучше здесь, чем самим же русским, а если бы он был немцем, то уж совсем была бы райская жизнь…. Кое-что в его письме вызывало и недоумение: как это русские — в русском плену? Наверное, Хуго что-то напутал.

Убедившись, что от Эдгара помощи не дождаться. Король растерялся. Ему представлялось, что он лично обязан что-то предпринять, куда-то бежать, рассказать. Выбежав из дома Эдгара, он пчелкой, прежде чем взлететь, покружился на одном месте, выбирая направление, и помчался к Малой Гавани.

Он, конечно, не питал к Землянике большой симпатии, но в этот час, как ему казалось, она была единственным человеком, способным что-то объяснить или хотя бы разделить его заботу; ему казалось, у них должны быть одинаковые заботы по данному вопросу.

Земляника взволнованно расхаживала по квартире: она тоже не знала, что предпринять, как поступить. Она обычно пыталась относиться к Королю с пониманием, хотя никакого величества за ним не признавала. Наставление Алфреда, что должна заменить Королю мать, убеждало ее столько же, сколько Короля то, чтобы он относился к Йентсу, как к брату. Иногда на Землянику находила сентиментальность, и она вполне серьезно осознавала, что Королю должно быть одиноко. В такие мгновенья, если предмет сочувствия оказывался случайно под рукою, она пробовала выразить ему свою материнскую… если не нежность, то хотя бы участие. Но как погладишь ежа?..

И тогда вспоминала, как достается всегда от этого ежа ее примерному Йентсу, не способному к грубости, усидчивому за уроками, старательному в школе… Потому и держала она Йентса в Карула, школа там близко, и уже начались занятия… Короля хотя и оставили жить в Звенинога, чтоб учился в школе у Брюкваозера, но вряд ли…

— Его отпустят? — Король не задавал Вальве дурацких вопросов типа «за что его?» да «почему?». В этом он уже разбирался. Она ничего не могла ему объяснить.

— Должны отпустить.

— А если нет? — приставал Король. — Что тогда? А может, надо что-то делать?

Земляника смотрела на него грустно, стало жалко этого, в сущности, беззащитного драчуна: заботится об отце. Никого же более близкого у него нет. Хелли Мартенс не в счет: неизвестно, вернется ли на Остров? Земляника почувствовала необходимость погладить «ежа», осторожно протянула руку, коснулась его «колючек» и заметила:

— Подстричь тебя надо бы, зарос уже, — сказала, как обычно говорила Йентсу.

Король все же надеялся, что можно что-то сделать.

— Ничего невозможно, — сказала Земляника, — надо только ждать. Оставайся, будем ждать вместе. Надо тебя покормить.

Король признался, что ел у Аиды сига, но сказал, что кусочек сига был очень маленький…

Земляника к Аиде никак не относилась, даже не здоровалась с нею при встречах, хотя Эдгару улыбалась. Она побаивалась суровости последнего, которую Алфред в брате не признавал, говоря: «Напускает на себя, святоша».

Напускал Эдгар на себя или нет, но общение между братьями было скудное, хотя, встречаясь, они вполне мирно разговаривали о том о сем. Говоря о чем-нибудь, каждый при этом думал о своем, чего нельзя было прочитать в их глазах, да и не нужно было: они знали, что́ думали друг о друге, и играли свою игру сознательно. Было ли это враждой? Нет.

Как это у них началось, возможно, они и не осознавали, к тому же такие отношения существовали между всеми братьями и сестрами Рихардов. Внешне все выглядело мирно и дружелюбно, даже бывали проявления щедрости и великодушия, но со стороны Алфреда это было одностороннее отношение: от Алфреда — ко всем другим.

Итак, Эдгар отправился в Россию выручать Хуго из лагеря военнопленных. В такое время эта задача непростая, тем более что Эдгар болел какой-то загадочной болезнью, благодаря которой его и домой отпустили из корпуса раньше времени. Но он знал немного Россию и понимал русский язык, знал и самих русских: недаром же достал в дорогу две десятилитровые канистры со спиртом.

Земляника уговаривала Короля оставаться с ней: не хотелось быть одной, боялась — вдруг и за ней придут, и никто не узнает. Но Его Величество не мог здесь ждать. Она все уговаривала: Алфреда отпустят, он никому не делал зла. Она говорила Королю то, что ей внушал Алфред. Теперь его словами и надеждами Земляника убеждала Короля, ей и самой было необходимо поверить в это. Нет, нет, одной оставаться совсем не хотелось. Даже карты лежали на столе заброшенные… А может, они ей что-нибудь рассказали бы?

Вальве понимала, что Алфред не любит ее склонность к гаданию на картах, он не раз упрекал: что не было у нее этого раньше, что непонятно, когда она к ним пристрастилась.

Откуда знать Алфреду, какие у нее увлечения? Разве он интересовался этим? А именно карты и предсказали ей Алфреда. Только время тогда и без карт было более развлекательным для нее. Теперь же что еще оставалось? Вязать? Она не любила: сидишь и считаешь эти петли, даже помечтать нельзя — можно сбиться, а потом распускай и опять считай… Лучше карты, здесь игра.

Напрасно думает Алфред, что она его уже не любит. Ей кажется, что именно так обстоит дело, что он стал сомневаться в ее чувстве. Но ведь какое-то чувство к нему все-таки есть, другое дело, что он не всегда это понимает. А кого ей любить? Он мужчина видный. Главное же Землянике сладостно сознавать, что одержала она победу над Хелли…

Король согласился с Вальве: другого, как ждать, им действительно не оставалось. Но он предпочитал ждать у друзей.

— Ты разве не ходишь в школу? — задала Вальве Королю самый глупый из всех вопрос.

— Кончится война — тогда пойду, — легко отмахнулся Король теми же словами, какими взрослые часто «удовлетворяли» его собственное любопытство. — В Журавлях школу еще не открыли.

Скорее всего, он не соврал на этот раз. Но вообще… Станет он с ней на сей счет объясняться!

«Кончится война»… Конца войны Земляника в душе побаивалась из-за опасности возвращения на Остров Хелли Мартенс: кто знает, как может обернуться.

Алфреда привели не на Замковую, а на Новую улицу — в коричневый особнячок, в районное отделение МГБ. Закрыли в небольшой комнатушке. Окна без решеток выходили на улицу — незаметно уйти не удастся, за ним наверняка следят.

Начались допросы. Русские офицеры допрашивали с помощью переводчика, эстонцы — с помощью мордобития: «Чтобы уяснил — шутить с ним не намерены».

Хорошо, что не довелось видеть такого Королю: не понял бы. Вспомнил бы Рождество в Главном Городе и тот вечер, когда ходили с Алфредом в Долину Кадри, где лань пила из ручья, и Алфред объяснял про Ночь рождения Христа: что в эту ночь никто на земле ни с кем не враждует, что на Рождество и враги мирятся. А сегодня был именно тот день — накануне Ночи рождения Христа. Правда, никто об этом вслух не говорил, Рождество официально не праздновали.

Действительно, Короля уже сам арест Алфреда потряс, особенно то, что сделали это Векшель с Лыхе. Если бы еще он видел, как бьют… Правда, Алфред ударил Хелли по лицу однажды, когда целовался с Земляничкой в саду, и Король тогда сильно страдал, но все же видеть, как бьют Алфреда!.. который так обвораживающе играет на аккордеоне и умеет создавать изумительно красивую мебель, который своими руками сделал грузовик, — видеть, как длинный и худой, словно скелет, человек избивает Алфреда… кулаком в лицо! Он бы не выдержал такого, умер бы.

Алфред же не считал, что ему плохо, он был уверен — ему будет плохо. Бьют? Наверное, радовались бы люди, найденные в замке, если бы их лишь избивали… А Сесси? Вполне заслужила порку и была бы довольна, что так отделалась.

Когда русские офицеры заглядывали в комнату, где допрашивали Алфреда «честные друзья товарища Сталина», те переставали бить его и вежливо с ним беседовали. Можно подумать, что русские не знали принципа такой «вежливости»… Тем более что вопросов ему никаких не задавали, просто внушали, что с ним не намерены шутить. Вопросы же задавались главным образом тогда, когда допрашивали с помощью переводчика…

Так что с переводчиком лучше, чем без…

И Алфред охотно и обстоятельно рассказывал: как был столяром, как делал мебель русскому капитану «Чуть-Чуть», про Хелли Мартенс; рассказывал, естественно, про Короля и мать. По мере продолжения повествования он увидел свою жизнь со стороны и стал осознавать, что ничего преступного в ней нет, жил, как многие, — старался выжить. Кто же имеет право решать: должен он жить на свете или нет? Даже в том, что собственную семью развалил, он не видел преступления, а объяснял случившееся своей неопытностью в некоторых тонкостях жизни: разве он женился на Хелли Мартенс, чтобы потом сделать ее несчастной? Правда, пришла мысль, что в чем-то он, наверное, не жил по Правде с большой буквы, вот если бы начать все сначала, он во многом жил бы иначе и поступал бы по-другому, а на Хелли Мартенс, скорее всего, и не женился вовсе; вообще бы не женился так рано, когда человек еще не в состоянии понять самого себя и не способен осмыслить ответственность такого шага; все-таки в двадцать пять лет ты больше разбираешься в половой жизни, чем в любви.

Алфреда повели в так называемую тюрьму, что рядом с детскими яслями, появившимися здесь недавно… Такого учреждения — детские ясли — на Острове не знали на протяжении всей его истории.

Во дворе старого склада… теперь тюрьмы — полно хлама: ящики, доски, автопокрышки, битый кирпич. Дежурный, молодой паренек в милицейской форме, открыл дверь, и Алфред шагнул туда, куда раньше ему доводилось провожать других.

В длинном помещении с нарами по всей стене расхаживал высокий худой человек с серыми злыми глазами на вполне интеллигентном лице. Он вопрошающе уставился на вошедшего. Алфред поздоровался и уселся на нары. Итак — он в тюрьме?

— За что тебя? — спросил человек со злыми глазами.

— Самооборона, — ответил Алфред коротко.

— Ясно, — также среагировал злоглазый и продолжал шагать по камере. Некоторое время спустя опять спросил: — Женат?

— Да.

— Дети?

— Есть, — ответил Алфред.

— Жаль, — сказал злоглазый мрачно.

— Конечно, — согласился Алфред.

— Расстреляют, — заключил злоглазый и пустился бегать по камере. Алфред ничего не сказал. Что скажешь? Он и сам не сомневался в таком исходе. Найдут место где-нибудь, даже если не в замке.

— Били? Глаз-то…

Он остановился перед Алфредом, изучая его лицо. Алфред промолчал. Ну не кретин ли? Видит, что человек пришел с улицы насквозь мокрый и спрашивает: «А что, дождь идет?» Можно подумать, что человек сам себя облил из ведра… Не станет же Алфред сам себе морду разбивать.

— Пока здесь содержат, — размышлял злоглазый вслух, — еще куда ни шло. Здесь еще ничего. А уведут куда-нибудь…

То и дело он вскакивал на нары, бегал по ним, благо потолок высоко, подходил к окну, изучал решетки, бил по стенке кулаками и цедил сквозь зубы:

— Должен же… Должен же, черт возьми, найтись какой-нибудь выход! Ну, сволочи! Ну, красноперые петухи! Дай только отсюда выбраться!

Алфред ни о чем его не расспрашивал. Зачем? Какое ему дело, и станет ли легче лично ему, если он узнает, за что этого сюда запрятали? Злоглазый представился сам:

— Рууди, — сказал он. — Рудольф, — и посмотрел на Алфреда злобным взглядом.

Алфред назвался. Вот и познакомились. Алфред не сказал бы, что Рууди внушал к себе симпатию: очень зло ругался, цинично. Алфред ненавидел цинизм. И попусту ругаться тоже не любил. Да и кто гарантирует, что он действительно Рудольф?

В замке загремели ключами. Дежурный встал к цвери и крикнул:

— Ильп?

— Я, — откликнулся Рууди.

— Выходи! — дежурный захлопнул за ним дверь. К вечеру Рууди вернули в камеру. Он продолжал беготню, но молчал.

Ночь Алфред провел скверно. Рууди же, как ни странно, спал как дома. Он был в пальто. Закутавшись в него, спать конечно же удобнее. Алфред же, когда натягивал полушубок больше на голову, констатировал, что мерзнут ноги и задница. Думалось и про Вальве: что делает, будет ли она его разыскивать? Утром дали по куску хлеба и кружку с кипятком! Вскоре опять загремел замок. Дверь открыл уже другой дежурный:

— Рихард! Выходи…

В коридоре ждал конвоир. Алфреда повели в знакомый особняк. На этот раз с ним разговаривали только с помощью переводчика. Эту роль выполнял тот же Скелет, который вчера кулаками внушал Алфреду степень серьезности их взаимоотношений.

— Мы вас отпустим, — переводил скороговорку офицера Скелет, — ваши дела знаем. Известно, что в самообороне вы никого не убивали, — ваше счастье. Наверно, просто повезло?

Потом предложили:

— Говорят, вы хорошо водите машину… Дадим «мерседес». Поездите немного, попривыкнете к ней, там посмотрим.

Скелет повел Алфреда во двор соседнего дома. Здесь в частном гараже стоял черный «мерседес».

Все складывалось неожиданно благополучно, даже не верилось.

Земляника находилась в доме на Малой Гавани, только что ушел отсюда встревоженный Король, и Земляника, ей-Богу, сидела за кухонным столом и раскладывала карты: бубновая шестерка, крестовая десятка и червовый туз с острым концом сердечка вниз — перемена места жительства. И то! Что же еще остается?

Алфреда она встретила так бурно и восторженно, словно он вернулся из Сибири.

Спустя несколько дней за Алфредом пришел знакомец, передал приглашение в коричневый особняк.

— Как машина? — встретил его любезно Скелет. — Значит, так, чтобы было понятно, можешь работать. — Эта личность держалась с Алфредом на «ты», ведь у их уже состоялся церемониал братства, — но поскольку машина наша, то работать на ней, естественно, означает работать на нас. Чем мы хуже немцев? Мы сквозь пальцы смотрим на твою службу у них… в ответ на такую же службу у нас. Мы не станем требовать, чтобы ты арестовывал своих родственников, но ты должен выявлять врагов Советской власти. Побольше данных. Главное: кто, где, когда? Больше сведений. Если их нет, обойдемся без них — нужны списки. Мотивированные списки. Официально ты — наш шофер. Это задание руководства. Поездишь по Острову… присмотришься. Обо всем будешь докладывать мне.

Алфред молчал. Молчание — знак согласия? Не всегда, иногда оно золото.

На этом аудиенция в коричневом особняке закончилась. Алфред сел в «мерседес» и газанул.