Когда друзья выбрались из леса на Сухоместовое шоссе, перед ними предстал выбор: или идти к хуторам Ару, или в деревню Розвальни, где намечалась работа в хозяйстве Кури-Мури?..

Хутор назывался Кури-Мури из-за злой собаки по имени Мури. Слова «злой», «злая», «злое» на эстонском языке звучат одинаково — «кури», хотя можно сказать «тиге» или «вихане», но «кури» лучше. И выходит, что Кури-Мури есть не что иное, как Злой Мури. Собака давно сдохла от старости, другой же на хуторе заводить не стали. Итак, собаки нет, но своей яростью Мури в памяти людей остался, а благодаря ему и хутор так стал называться.

Жили на хуторе две женщины, и ту и другую звали Хильдой. Одна была старая — хозяйка дома; другая — молодая, старой хозяйке она не приходилась родственницей, просто приживалка. С точки зрения Короля, они обе были старые, только одна очень старая, другая менее, а означало это, что молодой Хильде могло быть лет тридцать, старой — шестьдесят.

Молодая Хильда, худая и черная, проживала не только на Кури-Мури, но и в других хуторах и деревнях, где принимали. Мало кто знал орбиту ее вращения по Острову. В этом, то есть в плане вращения, она смахивала на Лоцмана Счастья, будучи вечной невестой: ее шутя называли невестой то одного, то другого холостяка или вдовца, кого народ хотел подразнить. Конечно же ее считали малость тронутой; сама она охотно признавала любую версию, при этом как-то торжествующе-иронично посмеивалась: дескать, да, да, у нее Роман с Янусом, еще с Маргусом и даже с Юлюсом.

Старая Хильда — седовласая, с лицом, изборожденным морщинами, и красным широким носом. Одевались обе одинаково в том смысле, что зимою и летом Король видел их в одном и том же, хотя… В чем? Этого он сказать не мог. Тайдеманиха когда-то ходила, завернувшись просто в кусок ткани, тут все ясно. Но здесь, на Кури-Мури… Возможно, те облаченья платьями назывались… А может, еще как-нибудь. Впрочем, Короля совершенно не занимало, кто во что одевался. Даже Марви. Ее глаза, волосы, фигура — они ему, бывало, представлялись, еще, конечно, ее голос звенел в его ушах… А одежда? Это неважно: Марви в любой одежде Марви.

Познакомился Король с обитательницами Кури-Мури, когда на Большом Ару старый Зайцев ему сказал, что встретился, мол, с бабами Кури-Мури и они просили его, Зайцева, прийти к ним вырубать поросль ивняка за огородом, а то она сильно наступает, местами уже перешагнула забор из жердей орешника; пока еще стоят холода, рубить проще, когда же растает снег и земля станет вязкой — не подойти. Посоветовал старый Зайцев Королю пойти к этим бабам да помахать топором для развития мускулатуры, тем более что Старая Хильда, не считавшаяся в округе чересчур щедрой, обещала за работу что-нибудь дать.

Король очень был заинтересован в оплате, потому что на Острове, как и везде в мире, — во всяком случае, так ему представлялось — люди должны сами зарабатывать себе на еду, если у них нет двора и придворных, которые обязаны обеспечивать благополучие своего монарха.

На Сааре, он убедился, каждый питается тем, что считает своей собственностью, даже старый Юхан; на правах дармоеда здесь могла себя чувствовать разве что Вилка, поскольку люди с их неблагодарностью к собакам до такой степени ее разочаровали, что лаять в их интересах ей уже стало неохота.

Король питался скверно, — так бы выразилась Хелли Мартенс, узнай она, как питается Его Величество: он ел, когда давали, и то, что давали. Следовательно, питание Короля не было регулярным, а уж о том, чтобы принести что-нибудь в общий их дом — в ателье Калитко, о том и говорить не приходилось.

Жора — да, приносил, что ему доставалось от Марии в коричневом доме. Продав какую-нибудь картину, пейзаж или натюрморт, он обязательно приносил не только гехатипат, а еще и какую-нибудь еду. Даже Иван нет-нет да и принесет пирожки или жареную курицу. Король догадывался — от Лилиан. Но Иван как-то объяснил, что это не благотворительность: он помогал старому Вагнеру сети латать, очищать от засохших водорослей и еще что-то. Король никак не мог взять в толк: как можно общаться со старым Вагнером и… оставаться в живых. Король на всю жизнь запомнил красные от ярости глаза старика, когда Его Величество однажды кое-что «арендовал» из его лодки, и этот рев… Тем не менее Иван что-то приносил, и Король это ел, но сам ничего не вносил в общий котел.

С питанием в городе обстояло неважно: понемногу открывались магазины, населению выдали продовольственные карточки, то есть поменяли немецкие на русские, и хорошо, что не на древнеафинские в виде мраморных плит, о которых когда-то рассказывал коолиский старик. Король «продовольственных плит» не имел. Относительно Алфреда он сомневался. Только Земляника с Йентсом получили их. Жоре Калитко они полагались, только распоряжалась ими Мария. Иван вообще нигде не состоял на учете, словно его и не существовало. Отсюда и пришло решение: не считаясь со своим происхождением, добыть продукты некоролевским способом, — заработать.

На Кури-Мури поросль действительно угрожающе наступала. Тогда Король пообещал Старой Хильде прийти с товарищем: вдвоем больше сделают… и больше съедят, подумал про себя. Старая Хильда — Молодая отсутствовала — кормила работника кашей из муки да простоквашей. Каша эта делается просто: засыпают муку в кипящую воду и, помешивая, варят до тех пор, пока варево не загустеет. В точности так варят клейстер для обоев. Конечно, необходимо кашу посолить. Затем ее кладут в миску, добавляют какого-нибудь жира для вкуса — вполне съедобно.

В качестве платы за труд Старая Хильда дала Королю кусок сала и килограмма два муки. Зато с какой гордостью Его Величество доставил добычу в ателье… С тех пор то в одной, то в другой деревне он отыскивал посильную работу и вносил свою долю в снабжение продовольствием.

Дом Старой Хильды, несмотря на неказистость, был вместителен — кухня и две просторные комнаты полны вещей, нужных и ненужных. Из последних Король особо выделял аккордеон «Вельтмейстер», еще вполне крепкие мужские брюки с кожаными наколенниками и пиджак с такими же кожаными накладками на изгибах локтей. По мнению Короля, вещи эти могли считаться ненужными на том основании, что как Старой, так и Молодой Хильде без надобности.

Король осторожно уточнил, что обе женщины на аккордеоне не играют и мужские вещи не носят. Тот же субъект, который учился играть на аккордеоне и носил когда-то эту одежду, посажен в тюрьму еще до прихода на Островную Землю «марсианского» войска; а за что его посадили, Королю узнать не удалось, да и не все в жизни является важным.

В таком случае зачем Старой Хильде аккордеон? Вот Алфред в нем нуждался, поскольку его инструмент сгорел вместе с зеленым домом у реки Тори. Алфред сильно тосковал по аккордеону. Может, именно поэтому у него все время плохое настроение. Когда, бывало, Алфред играл на аккордеоне, он весь искрился от радости, которой зажигал и других… А брюки да этот пиджак… висят просто так. Никто не надевает, хотя сказать, что не нашлось бы таких, кому бы они подошли… Да что там «подошли»! У некоторых брюки, сказать точнее, того и гляди распадутся от ветхости прямо на ходу, во всяком случае коленки вот-вот покажутся и хорошего в этом мало; другое дело, если бы кожаные наколенники…

Нет, он не то чтобы прямо просил отдать ему эти штаны… конечно, за работу — он деликатно намекнул, что брюки, впрочем, и пиджачок, наверно, моль уже поела, потому что давно висят в амбаре, куда по распоряжению Хильды он затаскивал овечьи шкуры, высушенные в предбаннике на брусьях под потолком.

Старуха ответила, что моль эти вещи не съест, что моль «зубы» на них сломает: сильно крепкая ткань, чертова кожа называется.

Тогда Король закинул удочку насчет того, что, дескать, не продадите ли «такие ненужные вещи, чтоб зря не висели», причем слово «ненужные» особо подчеркнул произношением. Правда, согласись Хильда, конечно, он отказался бы их купить… Но он рассчитывал на другое.

Старуха же коротко ответила, что в амбаре места хватит и для ненужных вещей — пусть висят. Можно подумать, что худые коленки на штанах Короля она совсем не видела…

После этого не было никакого смысла заикаться относительно аккордеона, валявшегося на самом видном месте: наверху огромного старого шкафа в темном углу спальни, в футляре, накрытом грязной скатертью, на которой желтыми нитками вышиты два уродливых цыпленка. Его Величество заметил аккордеон как-то случайно, мимоходом.

Когда на «нарах» Король поделился с Иваном впечатлениями о жизни, он рассказал, что в одном месте имеются брюки, но их там некому носить, а в другом месте нашлось бы кому, но нет брюк. Иван недвусмысленно охарактеризовал такое явление свинством, по-эстонски «сигадус», по-немецки «швейнерай», одним словом, мерзкая жадность…

На Сааре они теперь решили не заворачивать, Иван туда не хотел; вдруг Мелинда дома и начнет задавать вопросы, а кому они нужны! Решили махнуть сразу через пастбище к деревне Розвальни. Не вышло: на пастбище много снега. Дошли до Нуки, повернули в сторону Вальяла и отсюда шпарили до Розвальни.

Кури-Мури стоял особняком от деревни: с одной стороны ореховая роща, с другой — лес. Обе Хильды возились по хозяйству. Король представил друга, сказал, что зовут его Иван… Родионович. Молодая Хильда ахнула и выпучила глаза на Маленького Ивана. Старая стала вдруг заикаться:

— К-к-куйдас! Венелане? Эй таха, венелази эй таха…

Король собразил, что совершил промах: кто же на Острове согласится принять русского, хоть и маленького! И не потому, что в замке что-то было, хотя… конечно, тоже. И не потому, что людей с Острова куда то увозили, хотя… Главное для Хильды: как с русским поговоришь?

Король решился уточнить: Иван-де говорит по-эстонски совершенно свободно, так что он почти эстонец. Иван тут же сказал: «куррат!» и еще «но муйдуги», и вышло почти без акцента.

— Он что, полуверник? — уже мягче спросила Старая Хильда. На Острове полуверниками называли тех, кого считали смешанных кровей, и отношение к ним было все же лучше, чем к чистокровным русским. Король поспешил подтвердить, что да, Иван самый настоящий полуверник: отец — турок, мать — индианка, брат — эстонец, а сестра — китаянка. Король, признаться, точно не знал, что означает полуверник.

Вооружившись топорами, друзья принялись вырубать кустарник ивняка. На обед Хильда сварила мучной клейстер — свое дежурное варево. После работы дала в уплату опять сала и муки, а Королю так и не удалось показать Ивану аккордеон: не случилось очутиться в непосредственной близости от шкафа в спальне. Брюки… Они висели в амбаре — не посмотришь. На весну и лето Хильда обещала много работы: канавы углубить, грядки на огороде вскопать, заборы починить; не мешает и орехи собрать, когда поспеют, а теперь, если они хотят еще перловой крупы — она даст, но надо бы сбегать им и собрать молодые сосновые шишки, сосняк-то близко, с полкилометра.

Хильда умолчала о том, что шишки принимают в лесничестве за деньги, — за килограмм будто бы сорок копеек. Она сунула своим батракам по мешку и отправила в лес.

Работники покорно согласились собирать еще и шишки, они считали, что день прошел вполне успешно: заработали достаточно продуктов, значит, не нахлебники у Калитко. Днем, когда рубили ивняк, даже солнце ненадолго показалось. Сейчас падал мягкий снег, в природе царила тишина. Они шли меж кустов орешника по вытоптанной санной дороге и благодаря тишине уже издали услышали голоса:

— …уж эта тварь больше не шастает, — проговорил женский голос конец фразы, и тут из-за поворота показались трое: двое мужчин в военной форме и женщина. Увидев Короля с Иваном, они примолкли и прошли мимо, будто их не заметили.

Ребята прошли орешник, начался сосновый молодняк: низенькие густые сосны с мохнатыми лапами в зеленых иглах богато усеяны небольшими нежно-зелеными конусообразными шишками, но добираться до них в глубоком снегу не так-то просто. Они лазали по брюхо в снегу от сосны к сосне с мешками на шее. Хватаясь за концы веток, притягивали их вниз и рвали шишки, кидая в мешок. За шиворот сыпался снег, но сколько веселья, сколько шума и хохота! И восклицания типа «куррат!» или «черт!» — что одно и то же. После каждого «куррат» — смех, после «черта» — смех, а Лоцман Ветер говорил, будто нет смеха…

Они так развеселились, что совсем забыли про шишки: началась борьба в белом чистом снегу, таком мягком и вкусно пахнувшем! Здорово валяться в нем, кувыркаться, а кто не пробовал, тот дурак и не знает, какая это прелесть. Они разгорячились — жарко же. Тут Иван вдруг застыл и насторожился, стал озираться вокруг: он показал Королю на следы в снегу, не их, а чужие. Кто, откуда и куда здесь шел?

Похоже, прошли несколько человек: снег истоптан. Ребята двинулись по следам, но уже через десяток метров в ужасе остановились: привязанный к длинной крепкой сосновой ветке, висел человек в черном пальто, застегнутом на все пуговицы.

Едва взглянув на лицо повешенного, в его выпученные желтые глаза, Король схватил Ивана за руку и рванул прочь. Бросив мешки, они помчались обратно, но весь снег кругом они так перемесили, что заблудились и, отбежав немного, опять очутились у сосны повешенным.

Король в страхе еще раз взглянул в желтые глаза повешенного и закричал: в жуткой ухмылке тот показал ему язык, которые все более выпадал изо рта — длинный, черный, похожий на гадюку.

Они снова побежали, теперь уже спокойнее, осматриваясь, вышли к орешнику и выскочили на санную колею.

— Это… Векшель висит! — воскликнул Король словно не веря, что такое может быть в действительности. В самом деле! Сколько же раз он может умирать?

Иван полез было в карман за трубкой — что ему Векшель! А ведь Король рассказывал о картине Калитко, где Король впервые увидел желтые глаза Векшеля под водою… в лоханке, а затем этого же Векшеля тоже с веревкой на шее у острова Лаямадала в водорослях. Но недавно он как-то воскрес и приходил арестовывать Алфреда. И вот опять…

— Он же не сам себя повесил, — заметил Иван испуганно, — видел, сколько там было следов? Его повесили потому, что он, наверное, легавый был.

Король уже слышал это слово от взрослых в торжест… в ателье Калитко. Легавые — это те, которые везде все вынюхивают, что вовсе не означает дойти своим умом. Разные понятия: доходить и вынюхивать.

Как случилось, что Король с Иваном, бежавшие в страхе от повешенного Векшеля, очутились на Вальялаской дороге, им и самим непонятно: они бежали в сторону Кури-Мури. Король отстал, известно же, что у него какие-то неполадки с пропорциональностью…

— Ты что?! — кричал он, когда уже выбежали на дорогу.

— Не хочу к старухам, — ответил Иван, задыхаясь от бега.

— Тогда на Ару? — предложил Король, задыхаясь еще больше.

— Не хочу на Ару, — ответил Иван.

Король лишь сопел недоуменно: куда же тогда податься.

Они увидели повешенного, но надо ли срочно об этом кому-нибудь сказать? Иван придумал мудрое решение: им же встретились люди в военной форме? Если они еще не обнаружили повешенного, значит, скоро его найдут, ведь они наверняка здесь что-то ищут… Не зря в округе бродят. В таком случае никому ничего говорить не надо, потому что — и это тоже Иван заключил, — чем меньше знаешь, тем оно спокойнее.

Король, подумав, согласился. Тем более что Векшель… Король к нему симпатии не питал: его топят, а он… Но что им дальше делать — в этом общего языка не находили, стояли на дороге и пыхтели, чтобы отдышаться, раскрывая рты, словно рыбы, оказавшиеся на суше. Короля тянуло налево, Ивана — направо. Королю хотелось на любой из Ару, к усатому Таракану с Эха — на Малом, но и на Большом у него имелись симпатии: Калев, Старый Зайцев, Энда, младшие сестренки, братишки. Но Иван…

Он почему-то не любил ходить по деревням, особенно после того случая, когда на них натравили двух здоровенных собак — едва отделались. Иван считал, что надо скорее домой.

— А мука, сало?

— Наплевать.

Позже Король установил, что такой способ плеваться вовсе не значит плюнуть, по-русски это слово произносится как-то незвучно. Король лично не любил грубых произношений. На Кури-Мури Иван наотрез отказался возвращаться. Домой? Это значит в ателье Калитко. Незаметно это пристанище на Кривой улице они стали считать своим домом.

Король, находясь так близко от хуторов Ару, где надеялся узнать-услышать про Ниргит или Сесси, уговаривал приятеля пойти с ним.

— Пойдем тогда на Сааре, там нам никто ничего не сделает, — убеждал он, поняв, что Ивану страшно. Но и на Сааре Иван не хотел. Его Величеству очень хотелось показать и корыто, и сундук с портретами русских царей, главное — с Вилкой познакомить. Иван Родионович обычно выслушивал рассказы про Сааре и Звенинога заинтересованно, даже доброжелательно но пойти на Сааре не соглашался. Королю это было непонятно: в замке, где страшно, Иван не боялся, а здесь…

Вообще-то увиденное в сосновом бору на обоих подействовало угнетающе. Королю именно потому и хотелось поскорее к друзьям, к взрослым, к людям, чтобы ощутить их близость, чтобы прошло чувство опасности. А поделиться с кем-то из взрослых он посчитал все-таки необходимым, хотя вслух и не настаивал.

Наверно, такое же чувство опасности владело и Иваном, его тоже тянуло к людям, но… к своим, к тем, кто говорил на его родном языке, на том, на котором с ним говорила мама. Оказывается, в минуту опасности, когда матери и нет рядом, тянет все же к своему племени, к людям, из которых ты вырос.

Вопрос решил военный грузовик, водитель которого, очевидно, заблудился, не зная дороги на Журавли. Грузовик остановился около ребят, и сидевший за рулем солдат спросил: правильно ли он едет? Солдат несколько раз повторил: «Курессаре, Курессаре» — и что-то непонятное изображал руками. Иван сказал, что поедет с ним и покажет дорогу. Солдат обрадовался, услышав, что мальчик говорит по-русски. Иван наконец запалил трубку и, забираясь в кабину грузовика, сказал Его Величеству:

— Пока. Приходи скоро.

— Пока, — уныло ответил Король и махнул рукой.

Грузовик двинулся, задние колеса обдали Короля комками снега. И остался он один на дороге. А на небе уже сияла полная луна и звезды как-то сразу проступили, небо стало словно чернее. Король стоял в тишине и удивлялся: как сказочно преобразился мир!

Небо окрасилось слабым ровным золотистым светом снизу, ему навстречу, поднимался беловатый дым из труб, и там, где он вторгся в розовую окраску, пространство озарилось таинственным цветом судьбы, предопределенности всего существующего в мире, и это неосознанное таинство переполнило душу маленького Короля Люксембургского.