Вначале 1619 г. карьера дю Плесси достигла своей низшей точки, пусть даже его опала, как и у королевы-матери, была относительно мягкой. Ему было тридцать четыре года. Двор пренебрежительно называл его «Люсоном» и считал не более чем провинциальным епископом. Он был полезен несколько недель, в течение которых помогал королеве-матери обустроиться в изгнании, но эта деятельность, равно как и близость к Кончини, также делали его вызывающей подозрения, предположительно инакомыслящей и потенциально опасной фигурой для Люиня, который систематически унижал Марию Медичи. Хотя опасность, которую дю Плесси представлял для королевского фаворита, казалась не столь значительной и уравновешивалась возможностью того, что он мог принести пользу в любых переговорах с Марией Медичи, все-таки Люинь предпочел отправить его в Авиньон и забыть о нем.

Мы можем лишь приблизительно представить, каково было душевное состояние дю Плесси в то время. В Люсоне он целиком посвящает себя роли епископа-реформатора, церковного писателя и католического полемиста. Даже после своего фиаско, закончившегося отъездом в Авиньон, он мог вполне обоснованно надеяться на выдающуюся карьеру церковного деятеля. Однако опала была вполне реальной, а регулярные отказы, которые он получал в ответ на свои просьбы о возвращении, — угнетающими. В конце концов, он уже успел вкусить чувства глубокого удовлетворения, которое ему доставило пребывание в государственном совете, а опыт подсказывал ему, что его практические навыки как в политике, так и в дипломатии были гораздо более высокого уровня, нежели те, которые он проявлял, когда на первых порах навязывал свои услуги только что овдовевшей регентше. С другой стороны, он должен был понимать, что изгнание, которому вряд ли суждено было продлиться вечно, все-таки оставляет ему некоторую свободу выбора.

У него не конфисковали имущества, и худшее, чего мог ожидать дю Плесси, — это оставаться не у дел до тех пор, пока не рассеется недоверие Люиня, а это, несомненно, должно было произойти, после того как со временем королева-мать и ее сын примирятся друг с другом. Даже если бы Люинь стал противиться возвращению дю Плесси в обозримом будущем, папа не мог бесконечно терпеть изгнание епископа, мешавшее ему выполнять свой пастырский долг, особенно учитывая заметную роль, которую дю Плесси, пусть и недолго, играл в делах своей страны, и открытую защиту им Тридентских реформ. Рано или поздно переговоры должны были начаться.

Шквал мрачных писем, которые дю Плесси рассылал всем подряд из Люсона перед ссылкой в Авиньон, свидетельствует о его стремлении, равно как и о насущной необходимости, получить поддержку и по возможности покровительство. Папский нунций сообщал в Рим о потере дю Плесси авторитета при дворе, и Павел V проявил признаки сочувствия, хотя и только на словах. Пастырский и полемический энтузиазм дю Плесси был замечен. Только что, в 1618 г., он опубликовал в своих «Основах вероучения…» направленный на поддержание мира, проницательный и весьма высоко оцененный обзор религиозной жизни во Франции и ее богословских и юридических истоках, защищая ту точку зрения, что религиозную терпимость необходимо ограничивать там, где раскол ведет к политическим действиям. Полностью выйти из авиньонской безысходности и продолжить свою пастырскую деятельность ему помогло написание «Наставления христианина».

Как и предполагалось вначале, место раздатчика милостыни при дворе новой королевы, само по себе являвшееся синекурой, обеспечило важное политическое положение в окружении матери молодого короля. Хотя Мария Медичи поначалу была возмущена событиями июня 1617 г., которые она сама расценивала как бегство дю Плесси, в конце концов она смягчила свой гнев. Сам дю Плесси должен был понимать, что увлеченность Люинем у молодого короля, который, как ему было известно, вспыльчив и неуравновешен, долго не продлится. Так или иначе, но примирение между королевой-матерью и ее сыном, открывающее для дю Плесси путь к его собственному возвращению, казалось более чем вероятным. Но поскольку в тот момент прямой ощутимой надежды на дальнейшее политическое или церковное продвижение не существовало, самым худшим в ситуации дю Плесси оставалось чувство неудовлетворенности, вызванное необходимостью проявлять терпение и ждать.

22 февраля 1619 г. Мария Медичи совершила побег из Блуа. План был задуман одним из ее итальянских приближенных, Ручеллаи, который предложил бывшему фавориту Генриха III, шестидесятипятилетнему д’Эпернону, возглавить мятеж против Люиня с целью восстановить положение королевы-матери. Людовику XIII было еще только семнадцать лет. Этот побег был похож на эпизод из романа Дюма и в то же время удивительно напоминал один из тех неожиданных поворотов судьбы, которые на всем протяжении карьеры Ришелье внезапно меняли казавшийся предсказуемым ход событий.

В феврале 1619 г. д’Эпернон покинул город Мец и направился в район Ангулема. Он был губернатором и того, и другого. В Ангулеме он собрал кавалерийские войска, которые повел к Лошу, где в шестидесяти километрах от Блуа находилась защищенная крепость. В Блуа один из людей д’Эпернона приставил с дороги к отвесному фасаду замка лестницу, которая вела на вал, а с вала вторую, ведшую к покоям королевы-матери, в ста двадцати футах над дорогой.

Тучная сорокапятилетняя женщина выбралась из окна и спустилась по лестнице на вал, но не смогла заставить себя ступить на вторую, более крутую лестницу. С помощью веревок, прикрепленных к плащу, было наскоро сооружено что-то вроде люльки. Марию Медичи спустили вниз и в сопровождении двух людей д’Эпернона она прошла несколько сотен метров до моста через Луару. Им повстречались солдаты, которые приняли ее за проститутку с парой клиентов, после чего они благополучно присоединились к д’Эпернону и его сыну Ла Валетту, архиепископу Тулузскому, которых сопровождали сто пятьдесят всадников.

Двор, в это время находившийся в Сен-Жермене, пришел в панику, обуреваемый мыслями о том, что «гранды», как называли самых мятежных представителей высшего дворянства, могут довести дело до гражданской войны, или гугеноты могут поднять восстание, или Испания бросится защищать королеву-мать, или может стать реальностью не какая-то одна из этих возможностей, а сразу несколько, случайно или по соглашению. Людовик XIII хотел захватить свою мать силой, но Люинь настаивал на менее грубых методах и хотел послать декана дю Плесси, Бутийе, следить за действиями Марии Медичи. Бутийе попросил о том, чтобы дю Плесси позволили помогать ему, и Люинь, которого наконец убедили в том, что дю Плесси не подговаривал Марию Медичи к мятежу, согласился. Отец Жозеф, как и Бутийе, активно действовал в интересах дю Плесси во время его ссылки, и именно брат этого капуцина, Шарль дю Трембле, доставил в Авиньон королевское повеление, в котором монарх приказывал дю Плесси возобновить свою деятельность в Ангулеме, в окружении королевы-матери. Дю Трембле прибыл в Авиньон 7 марта.

Дю Плесси немедленно отправился в путь, был на какое-то время арестован губернатором Лиона, не понимавшим, что происходит, и прибыл в Ангулем к 27 марта. Бутийе и иезуит-исповедник Марии Медичи уже нанесли ей визит, за ними последовала делегация, состоявшая из Филиппа де Бетюна, младшего брата Сюлли, и Берюля. Они должны были отдалить королеву-мать от д’Эпернона, но не выполнили своей задачи. Вместо этого она написала несколько писем своему сыну, оправдывая свой побег и излагая свои взгляды на управление королевством. При дворе, тем не менее, сочли возможным рассматривать ее побег как похищение, совершенное д’Эперноном, что позволяло вести с ней переговоры.

Когда дю Плесси прибыл, он прямиком направился к д’Эпернону, который к тому времени начал подыскивать себе союзников против Ручеллаи. Д’Эпернон доставил дю Плесси к королеве-матери, окружение которой смотрело на него с подозрением. Они не покинули ее в Блуа и вынуждены были сносить обвинения в предательстве, тогда как Ришелье на этот раз прибыл в качестве посланника Люиня и противоположного лагеря. Однако он был единственным среди них профессиональным дипломатом, и его пригласили в совет королевы и вручили печати. Ручеллаи не понравилось стремительное возвышение дю Плесси, и, к удовольствию д’Эпернона, он демонстративно удалился, когда дю Плесси сказал, что дал бы королеве совет, отличный от того, который она получила от Ручеллаи.

При поддержке Берюля дю Плесси быстро достиг соглашения, которое, не задевая д’Эпернона, в то же время не лишало королеву-мать надежды со временем вернуться ко двору. Оно было подписано 12 мая и давало Марии Медичи право на «места безопасности», для чего она вынуждена была отказаться от Нормандии и принять на себя губернаторство в расположенных во внутренних землях Анжу и городах Анже, Шинон и Пон-де-Се. Они имели стратегическое значение благодаря мостам через Луару, но дю Плесси предпочел бы, чтобы ей дали Нант, предоставляющий пути возможного отступления по морю.

Дю Плесси приободрил Марию Медичи, завершив меморандум заявлением о том, что если она, живя без интриг в выбранном для нее месте, по-прежнему будет подвергаться гонениям, он первым заявит о том, что власть в государстве подчинена личным интересам, с явным намеком на то, что король в таком случае потеряет свой авторитет. Этот меморандум был важен потому, что, во-первых, успокаивал враждебные чувства в окружении королевы-матери, а во-вторых, свидетельствовал о том, что дю Плесси, который вовсе не был жадным до власти заговорщиком, прежде чем исполнить свое обещание забыть о верности богоданному монарху, должен получить морально веские основания сделать это. Таким основанием могло стать упомянутое незаконное преследование.

Между партией дю Плесси, теперь уверенно главенствовавшей, и старым окружением королевы-матери случались столкновения. Дю Плесси договорился о том, чтобы его брата Анри сделали губернатором Анже вместо близкого друга Ручеллаи — Антуана, маркиза де Темине. Младший брат Антуана и сторонник Ручеллаи Шарль де Лозьер, капитан гвардии королевы, тоже возмущенный назначением Анри в Анже на место своего старшего брата, 8 июля спровоцировал уличную ссору с Анри. Шпаги были обнажены, и в ходе дуэли, весьма похожей на драку, Анри был смертельно ранен.

Ришелье, как теперь стал именоваться дю Плесси, и в тот момент, и на протяжении всей оставшейся жизни глубоко скорбел о смерти Анри. Он даже всерьез подумывал о том, чтобы оставить политику. Однако вскоре он обратил взоры на свою семью, не столько для того, чтобы повысить ее социальный статус, сколько потому, что отчаянно нуждался в поддержке людей, которым он мог доверять. Ришелье оставался на людях почтительным с д’Эперноном, но быстро заменил Ручеллаи, Темине и других деятелей эпохи Кончини своими родственниками, друзьями и теми, на кого, как он думал, можно положиться. Амадор де Ла Порт был назначен губернатором Анже, Брезе, муж сестры Ришелье Николь, — капитаном гвардейцев; с этого поста он начнет свое продвижение вверх по карьерной лестнице, пока не станет маршалом Франции.

Партия «политических католиков» активно содействовала примирению между Марией Медичи и Людовиком XIII. Самым заметным ее членом был Берюль, но туда входили также отец Жозеф и духовники Марии Медичи и Людовика XIII — иезуиты отец Арну и отец Сюффрен. В сентябре 1619 г. примирение было символически скреплено в ходе тщательно отрежиссированной, но эмоционально холодной встречи матери и сына в Кузьере близ Тура. Тем временем Ришелье начинает играть все более важную роль при дворе королевы-матери, добиваясь у суда уступок (вплоть до самых мельчайших) в вопросах, касающихся денег, должностей и гарнизонов, и создавая для себя политическую базу, которая до сих пор была недостаточной, для того чтобы диктовать свою волю в делах королевы-матери, назначениях на должности, расходовании денег.

«Мемуары» Ришелье обвиняют Люиня как за бесконечные провалы попыток Марии Медичи и ее сына достичь соглашения, которое позволило бы королеве-матери принимать участие в управлении государством, так и за постоянное подозрение, под которым приходилось существовать самому Ришелье. Они содержат, однако, больше самооправданий, чем надежной информации. Задержка в выплате долгов королевы-матери оттягивала заключение окончательного соглашения, а решения о назначении на новое губернаторство Гастона, ее второго здравствующего сына, и о браке ее дочери с Виктором Амадеем I, герцогом Савойским, похоже, были приняты без ее участия. Однако во всех трех случаях Мария Медичи, вполне вероятно, могла быть виновата сама. Но тем событием, которое повергло ее сосланный двор и грандов в настоящее уныние, стало освобождение Конде из Венсенна, куда он был помещен 15 сентября 1617 г., и снятие с него всех обвинений в октябре 1619 г. Репутация Марии Медичи теперь оказывалась запятнанной злоупотреблением властью, поскольку именно она заключила Конде в тюрьму в 1616 г.

Эмоционально и политически несамостоятельный король в августе 1619 г. произвел Люиня в герцоги и пэры, а его братья были сделаны пэрами вскоре после этого. За этим последовало заключение чрезвычайно выгодных браков и назначение одного из братьев — Кадене — маршалом Франции, министром и интендантом финансов. К апрелю 1620 г. гранды все активнее объединялись вокруг Марии Медичи, двор которой обосновался в Анже. Конде стал тем новым воинственным союзником Люиня, который пытался противостоять такому отступничеству грандов, введя трех из них — Гиза, герцога Неверского и де Бельгарда — в королевский совет.

Поскольку напряжение между королем и его матерью скорее росло, чем ослабевало, Люинь предложил некоторые уступки, но, как обычно, слишком незначительные, а кроме того, сильно запоздавшие. Он также велел своим эмиссарам в Анже взвалить на Ришелье вину за отказ от предложенных условий. Ришелье по-прежнему стремился к полному примирению. Похоже, он искренне уговаривал королеву не противоречить своему сыну, но ее неспособность внять его совету примирила Ришелье с неизбежностью грядущего вооруженного столкновения. Поэтому он сделал необходимые финансовые вложения, отчасти заимствовав деньги из доходов короны, и вполне мог поупражнять некоторые навыки военного руководства, развитие которых было приостановлено сменой профессии в 1603 г. Гугеноты, заинтересованные в беспорядках любого рода, стремились принять участие в каждом из конфликтов между матерью и сыном. Такая перспектива тревожила клерикальную партию, и кардинал дю Перрон отправился в Анже с большой делегацией духовенства с целью предотвратить серьезные военные столкновения.

Именно король, которому теперь было восемнадцать, с одобрения Конде и вопреки колебаниям Люиня, решил на заседании совета 4 июля использовать войска против своей матери, чтобы прекратить раскол в Нормандии. Это было его первым вмешательством в работу совета. Руан и Кан сдались без боя, и король со своими войсками повернул на Анже и одержал победу в беспорядочной перестрелке при Пон-де-Се, состоявшейся в удушающе жаркий день 7 августа 1620 г. Армия королевы-матери, состоявшая из трех тысяч пехоты, четырех сотен кавалерии и трех пушек, была рассеяна армией короля на следующий день; позднее это событие станет известным как «шалость (drôlerie) при Пон-де-Се». Крепость Анже была покорена 9 августа, а на следующий день король и его мать заключили мирный договор.

Король, имея в наличии армию и поощряемый Берюлем, счел этот момент удобным для того, чтобы присоединить к Франции территорию Беарна, являвшегося частью буферного государства Наварра на юго-западе. Нантский эдикт в Наварре не действовал, и она была связана с Францией только наличием общего короля. К сентябрю Людовик был уже в Бордо, а 14 октября торжественно вступил в По, столицу Беарна, откуда объявил об аннексии той части Наварры, которая находится к северу от Пиренеев, включая Беарн, до сих пор остававшийся за пределами Франции. В суматохе подписания победных документов и проведения торжественных процедур было восстановлено и католическое вероисповедание, но гугенотские пасторы получили пенсионы. К началу ноября Людовик вернулся в Париж.

Переговоры с Марией Медичи были продолжены, при этом Люинь более чем когда-либо жаждал мирного урегулирования проблем, однако королеве-матери не было предоставлено место в государственном совете (conceit d’etat), которого она требовала, и она продолжила налаживать теплые отношения с гугенотским лидером Анри де Роганом и его братом Бенжаменом де Субизом, которых Люинь считал опасными. Официально Мария Медичи и ее сын примирились, и король выдвинул Ришелье в качестве французского кандидата в священную коллегию, письменно испросив для него кардинальскую шапку 29 августа 1620 г. В августе 1620 г. Бутийе был послан в Рим, возможно, самим Ришелье, но с одобренным королем поручением ускорить эти переговоры. Бутийе быстро понял, что, для того чтобы способствовать повышению Ришелье, ему нужно рекомендовать его отнюдь не как представителя лагеря королевы-матери, находящейся в состоянии борьбы со своим сыном. К тому же в конце 1619 г. Мария Медичи, ее сын и папский нунций Корсини пришли к выводу, что важнее восстановить Ла Валетта, которому уже однажды, в начале 1618 г., отказали в кардинальской шапке, в качестве главного кандидата от Франции на членство в священной коллегии, хотя бы в награду за услуги д’Эпернона — отца Ла Валетта. Людовик в приватном порядке дал понять Риму, что кардинальский сан, испрашиваемый для Ришелье, — вопрос отнюдь не первой необходимости. В конечном итоге окончательным решением Павла V, принятым в начале января 1621 г., стало повышение Ла Валетта и нунция Бентиволио. И только в сентябре 1622 г. кардиналом стал Ришелье.

Люинь поддержал Ришелье, и, чтобы ознаменовать и закрепить новые отношения, они договорились о браке между племянником Люиня Антуаном де Комбале и любимой племянницей Ришелье Мари, дочерью его старшей сестры Франсуазы, будущей герцогиней д’Эгийон. Пышная свадьба была отпразднована в конце ноября в Лувре. Мария Медичи щедро одарила новобрачную. А затем Люинь, ставший в течение 1621 г. сначала коннетаблем, а потом хранителем печатей, скоропостижно скончался в декабре, ускорив новый поворот в карьере Ришелье.

Людовик XIII, родившийся через год после женитьбы Генриха IV на Марии Медичи, воспитывался не только вместе с другими законными детьми своего отца, но также с незаконными — тремя рожденными от Габриель д’Эстре, которая умерла в 1599 г., двумя от маркизы де Верней, одним от графини де Море и тремя от Шарлотты дез Эссар. Единственная здравствующая из возлюбленных Генриха IV, бывшая королева Маргарита жила при дворе вместе с новой королевой, Марией Медичи. Когда новый незаконный брат или сестра Людовика появлялись на свет, его ставили об этом в известность, и он уже с самых юных лет осознавал различия между положением законных и незаконных детей, а также тот факт, что он является наследником трона по праву рождения.

Он обладал артистическим темпераментом и излишней эмоциональностью, свойственными скорее женскому характеру. Хотя он был нервным, обидчивым, упрямым и вследствие этого непостоянным, раздражительным, деспотичным и часто крайне вспыльчивым, его детское воспитание основывалось на довольно пагубном принципе — формировании характера путем физического принуждения. Такая система воспитания, часто списываемая на непросвещенные взгляды эпохи, действительно была непомерно жестокой и стала предметом критических комментариев современников, в особенности венецианского посла. Отец Людовика запугивал его, считая, что воспитывает в нем мужество. С двухлетнего возраста будущий король часто бывал бит, иногда самим Генрихом IV. Его гувернантке, мадам Монгла, было приказано бить его как можно чаще, и нам известно, что 23 октября 1604 г., когда Людовику было всего три года, он в припадке ярости набросился на нее, царапаясь, пинаясь и размахивая кулаками. Считается, что затянувшееся нежелание расставаться с детскими увлечениями является ранним признаком задержки психического развития. Людовик с огромным удовольствием мастерил всякие поделки, сочинял музыку, рисовал, а также подковывал лошадей и увлекался соколиной охотой.

Всю свою жизнь Людовик страдал от приступов гастроэнтерита, а в двадцать с небольшим у него развилась болезнь, от которой со временем ему суждено было умереть. Теперь ее определяют как туберкулез. Серьезной ипохондрии, из-за которой в течение одного года ему пришлось сделать 47 кровопусканий, 215 клизм и принять 212 лекарств, сопутствовали навязчивые угрызения совести, отравлявшие его духовную жизнь, и ярко выраженная склонность к мазохизму, порожденная буквально «вбитым» в него чувством неполноценности. Ришелье даже говорил, что никогда не видел короля больным по какой-либо иной причине, кроме эмоционального возбуждения.

У Людовика были спортивные задатки. В академии Плювинеля из него сделали великолепного наездника. Он любил охоту, стремился к военным успехам, был приучен к трудностям и равнодушен к опасностям военной жизни, был прост в общении с обычными людьми и чувствовал себя счастливым, идя во главе своих армий. С другой стороны, в обстановке двора он вел себя скованно и робко, заикался и — без сомнения, из-за недостатка уверенности в себе — проявлял упрямство, болезненную подозрительность и надменность; его легко было покорить добротой, но он оставался непоколебимым перед лицом любого вызова, брошенного его королевским прерогативам.

Как утверждается в письме первого придворного поэта Малерба от 17 октября 1617 г., имя, под которым этот монарх иногда фигурирует в истории, — «Людовик Справедливый» — было придумано для того, чтобы избежать укоренения другого — «Людовик-заика», о котором Малерб не упомянул бы, если бы не слышал его от других. Мария Медичи, несмотря на случавшиеся с ней время от времени приступы сентиментальности, никак не проявляла своей привязанности к сыну. В возрасте одного месяца Людовик был удален из Фонтенбло и отправлен в Сен-Жермен-ан-Ле, и только когда ему было шесть месяцев, 16 марта 1602 г., мать впервые приласкала его. Она явно предпочитала ему своего младшего сына Гастона. Именно это — в гораздо большей степени, чем все остальное, — стало причиной деформации его психики, хотя сыграло свою роль и поведение Кончини, который относился к Людовику с презрением, не снимал шляпу в его присутствии, сидел на его троне и не давал ему достаточно денег.

Психологический портрет Людовика XIII важен не только для объяснения превратностей его отношений с Ришелье, в эмоциональную зависимость от которого ему тоже предстояло однажды попасть, но и потому, что все будущее Франции зависело от его способности произвести наследника мужского пола по прямой линии. Чтобы разобраться в тенденциях европейской дипломатии первой половины XVII в., нет нужды придерживаться исторической теории «носа Клеопатры» в понимании Паскаля, который считал, что вследствие человеческой суетности сексуальная привлекательность египетской царицы, символизируемая длиной ее носа, изменила ход человеческой истории. Оглядываясь назад, мы понимаем: то сравнительно тривиальное обстоятельство, что французский престол унаследовал бы Гастон, или кто-либо из его сыновей, или, за отсутствием таковых, — Конде, мало что могло изменить в последующей политической истории Европы. А вот личность монарха редко, но могла. Во всяком случае, в то время казалось, что может.

В августе 1612 г. министры Марии Медичи дали согласие на два брака — между королем и испанской инфантой Анной Австрийской, родившейся на 5 дней раньше, чем Людовик (22 сентября 1601 г.), и между старшей сестрой Людовика и будущим королем Испании Филиппом IV. Договоры были заключены через доверенных лиц в октябре 1615 г. в Бордо и Бургосе, что вызвало тревогу в Соединенных провинциях, в Венеции и среди немецких правителей. Изысканная церемония обмена принцессами состоялась в центре Бидассоа 9 ноября. Тот факт, что по прошествии времени у Людовика и Анны Австрийской так и не появилось наследника, разумеется, стал поводом для серьезного беспокойства.

Ничто из написанного в то время авторами дневников и мемуаров о сексуальной стороне жизни Людовика XIII и его эмоциональных привязанностях не свободно от личной предубежденности, а свидетельства современников, часто окрашенные ненавистью к Ришелье, по большей части искажены злобными сплетнями или слишком откровенным стремлением обелить королевскую репутацию. Многие сообщения о французском дворе, включая письма французских придворных или иностранных послов, имели целью создать определенное впечатление за пределами Франции. Однако мы знаем о существовании целого ряда мужчин, как правило, более старшего возраста, к которым у Людовика возникала крепкая привязанность, выходившая, судя по «Занимательным историям» Таллемана де Рео, за пределы простой дружбы:

«Проявлять свои любовные качества король начал прежде всего к своему кучеру Сен-Амуру. Затем он почувствовал склонность к Арану, псарю… Великий приор де Вандом, маршал де Сувре и Монпуллен-ла-Форс, остроумный и добрый молодой человек, но уродливый и рыжеволосый… один за другим были удалены королевой-матерью. Затем появился месье де Люинь. Мы уже упоминали о нем… А о других поговорим, когда придет время». [95]

Начиная с отроческих лет Людовика, мягко говоря, влекло к мужчинам, которые часто бывали старше его. Некоторые из этих увлечений имели явно мазохистский оттенок. Ранние биографы утверждали, что, судя по всему, Людовик мог испытывать сильные, но лишь платонические привязанности к женщинам и никогда не мог преодолеть отвращения при мысли о физическом контакте ни со своей женой, ни с какой-либо другой женщиной.

Мы знаем больше о его сексуальных отношениях, чем можно было бы ожидать, из-за огромного значения, которое придавалось законному заключению брака и появлению наследника. До тех пор пока новобрачные не вступили в супружеские отношения, брак не считался священным, и связи, объединившие Францию и Испанию, не были закреплены религиозно. Испания настаивала на консуммации брака, современники насмехались над Людовиком по этому поводу, характер придворной культуры требовал подчеркнуто мужского поведения, от выполнения Людовиком супружеских обязанностей зависели продолжение династической линии и национальные интересы Франции.

Перед свадьбой Людовик проявлял все признаки нетерпения и вел себя даже с некоторой бравадой, когда оказалось, что войска Конде могут помешать ему войти в Бордо. Он вошел в город в полном воинском снаряжении, с ярким шарфом, во главе отряда кавалеристов. Но первая брачная ночь оказалась мучительной. Невесте и жениху едва исполнилось по четырнадцать лет, но политическая необходимость не терпела промедлений. Мария Медичи была рядом, для того чтобы убедиться в том, что долг исполнен, и сама препроводила сына к жене.

Эруар, врач Людовика, сообщает, что он пробыл там в течение двух с половиной часов, из которых один проспал, но сказал, что выполнил свой долг дважды, в доказательство чего может предъявить кровь. Таллеман, как всегда хорошо информированный, но которому, как всегда, нельзя до конца доверять, рассказывает, будто Людовик объявил, что просто «собирается пописать в ее тело», и повторяет широко распространенный слух о том, что «из него не исходит ничего, кроме чистой воды». То, что он не страдал нарушением эрекции, также явствует из еще более непристойной истории Таллемана, смысл которой заключается в том, что король приходил в сексуальное возбуждение, когда его били.

После первой брачной ночи Людовик спал один и даже на протяжении шести месяцев питался отдельно от своей жены, хотя и навещал ее каждый вечер, перед тем как отправиться в свою комнату. Анна, со своей стороны, вела себя легкомысленно и наслаждалась обществом мужчин-придворных. Спустя год испанцы выслали французскую свиту Елизаветы, а французы в ответ лишили Анну ее испанского окружения, и ей пришлось заново устраивать свою жизнь при французском дворе.

Только в пятницу 25 января 1619 года Эруар записал:

«Уложен в постель. Помолился Богу. Около одиннадцати мсье де Люинь пришел убеждать его идти спать с королевой. Он сопротивлялся отчаянно и решительно, даже плакал, но был отведен, уложен в постель, сделал усилие над собой, как они говорят, но haec omnia nec inscio (есть вещи, о которых я ничего не знаю). В два часа он вернулся…» [98]

На этот раз у нас есть официальное письмо от «отца Жозефа, недостойного капуцина», написанное 14 февраля 1619 г. неизвестному адресату, однако явно предназначенное для глаз Филиппа III Испанского, в чьи руки оно должно было попасть:

«Осмеливаюсь просить Ваше Преподобие о разрешении разделить с ним радость по поводу счастливого осуществления брака, предназначенного Господом ко благу Его церкви и к преумножению Его славы… Христианнейший [99] из королей с честью провел тот день, когда с глубочайшим почтением и возвышенным чувством, которые может даровать только Господь, выполнил свой долг по отношению к королеве… Их величества долго молились на коленях перед ложем, прежде чем лечь в постель. Несколько других примет явно свидетельствовали о Божьей благосклонности. На утро после первой ночи король поклялся королеве быть верным ей и не любить никакую иную женщину».

Испанцев, похоже, не впечатлила устроенная Марией Медичи около четырех лет назад демонстрация испачканных простыней. Начиная с этого момента Эруар отмечает в своем дневнике «знаменательные даты», когда король посещает королеву или когда она приходит к нему. Эти таинственные знаки и цифры воспринимают как указания на то, вступали ли — а если да, то как часто, — король и королева в интимные отношения. Даже те историки, которые, возможно опрометчиво, именно так истолковывают их смысл, признают, что супружеские отношения между Людовиком и Анной стали крайне редкими к 1622 г. и полностью прервались к 1626 г. Эруар умер в 1628 г., но свидетельства дневника иссякли еще раньше. С 1622 г. записи становятся отрывочными и краткими, с пропуском дней, но тем не менее дневник остается уникальным документом, в котором не содержится никаких явных признаков приукрашивания событий.

Можно только сказать, что частная информация Эруара о том, что происходило между королем и королевой, когда они, как известно, были вместе, могла быть сообщена только кем-то из них двоих. Всему, что, как передают, было рассказано няньками и служанками, остававшимися с этой парой в занавешенной спальне, можно верить не больше, чем демонстрации простыней, устроенной Марией Медичи. Людовик отлично осознавал довлевшую над ним необходимость произвести наследника мужского пола, и никто не сомневался в готовности к этому Анны, по крайней мере в период с 1619 по 1622 г., когда 16 марта у нее случился выкидыш. Рассказы о том, как именно это случилось, разнятся, но, несомненно, Анна играла в какую-то подвижную игру, включавшую бег наперегонки, или даже прыжки, в Лувре с женой Люиня и одной из незаконных дочерей Генриха IV и очень неудачно упала. Поскольку она знала, что беременна и насколько важно ей благополучно пережить этот срок, она, в лучшем случае, была чудовищно беспечной.

Историки, что не удивительно, испытывали на себе некоторое давление всеобщего согласия в интерпретации фактов, призванной укрепить правдоподобность того, что именно Людовик был отцом рожденных Анной в 1638 и 1640 гг. сыновей, из которых старший впоследствии правил под именем Людовика XIV. Временами критическое отношение к этому вопросу все-таки проявлялось, и в последнее время оно снова стало заметным. Тот аргумент, что Людовик XIV не мог иметь иного отца кроме Людовика XIII, и потому не имел, становится весьма неубедительным. Нелишне будет также вернуться к вопросу о том, не был ли кто-либо иной кроме Людовика XIII ответствен за беременности Анны Австрийской, которые закончились выкидышами в 1622 и 1626 гг. Некоторые историки упоминают о множестве выкидышей, черпая свои сведения по большей части из дворцовых сплетен, собранных мемуаристами, но твердых свидетельств о других случаях, кроме этих двух, нет. Главная трудность заключается в том, что большинство свидетельств, которые можно найти в хрониках и мемуарах, выглядят как попытки представить в положительном свете или скрыть нечто, чтобы сохранить веру в отцовство Людовика XIII.

Ришелье, подозреваемый некоторыми историками в том, что в разное время он был влюблен то в Марию Медичи, то в Анну, как и следовало предполагать, не оставил ничего, что могло бы свидетельствовать о подобных чувствах. Практически невероятно, чтобы его отношения с каждой из них доходили до каких-либо непристойных действий, которые могли бы стать помехой исполнению священнического обета. Гораздо важнее то, как много ему было известно о личной жизни и даже о чувствах обеих — королевы-матери и королевы, — даже когда он уже не был близок ни к той, ни к другой, и как он использовал те знания, которыми обладал.

Отношения между Людовиком и его первым фаворитом — Люинем — становились все теснее и уже в конце 1614 г. начали вызывать беспокойство у его матери и Кончини. Именно Люинь убедил Людовика взять на себя королевские полномочия, которые он впервые использовал для того, чтобы удалить Кончини, а затем — чтобы применить военную силу против Нормандии.

Люинь, родившийся в 1578 г., женился на Марии де Роган — дочери лидера гугенотов — только 13 сентября 1617 г., несколько месяцев спустя после того, как пришел к власти. В 1620 г. Люинь сблизился с Ришелье и королевой-матерью, хотя его поддержка притязаний Ришелье на кардинальскую шапку стала заметно слабее в течение 1621 г., когда он осознал силу противостояния Франции и Рима. В 1621 г. Люинь принял участие, хотя и без энтузиазма, в наступлении Людовика на гугенотов, которое тот считал своим священным долгом, а также заманчивой возможностью покрасоваться во главе своих войск.

Король выступил из Парижа в конце апреля 1621 г. 15 декабря во время осады Монтобана умер Люинь, и Людовик был вынужден вернуться домой, после того как попытка принудить де Рогана сдать город провалилась. Он прибыл в Париж в конце января 1622 г. и снова покинул его в марте 1622 г., чтобы, обрушившись на западное побережье, достичь новых успехов, которые оставят гугенотам только Ла-Рошель и Монпелье. Осада Негрпелиса, граждане которого истребили королевский полк, расквартированный там, привела к самой чудовищной жестокости в этой войне. Людовик просто отдал город на разграбление своим войскам, поскольку его королевское достоинство было оскорблено.

В продолжение этой королевской кампании Ришелье неизменно оставался в тени, и нам мало что известно о его повседневной деятельности. Однако в его «Мемуарах» и некоторых других источниках содержатся свидетельства того, что позже он старался скрыть все сказанное и сделанное им в тот период своей жизни. Он устанавливает великолепные отношения с Люинем, демонстрируя показное равнодушие по поводу того, что получение им кардинальской шапки затягивается, и посылает Луи де Марийака, видного советника парижского парламента, своим постоянным представителем при дворе, который повсюду следовал за королем. У него хватает времени и на то, чтобы вести переговоры о возвращении королевы-матери в Париж и о ее восстановлении в совете. Тем не менее королеве-матери позволяют присутствовать в совете только по особым случаям, и она не верит тому, что Ришелье заботят дела короля.

Вера Ришелье в политику примирения и терпимости, а также в то, что противостояние Габсбургам важнее борьбы с гугенотами, пошатнулась, когда в январе 1622 г. гугенот де Субиз внезапно поднял новое восстание. Люинь умер, королева-мать вела активный торг с врагами своего сына — гугенотами, и надежды Конде возглавить партию ее противников, а возможно, даже спровоцировать новую гражданскую войну и взять под свой контроль совет, казалось, могли сбыться.

К началу лета 1622 г. ход событий начал меняться. Люинь был уже полгода как мертв. Явная враждебность к нему со стороны двора не прекратилась и после его смерти, найдя свое выражение в таких работах, как «Хроника фаворитов» (Chronique des favoris), написанная в 1622 г. ярым антиклерикалом, сторонником гугенотов и поклонником Генриха IV Франсуа Ланглуа де Фанканом. Этот памфлетист поддерживал Ришелье, а впоследствии был нанят им на службу. Памфлеты, восхваляющие или критикующие отдельных личностей или политические группировки, были распространенным средством привлечения внимания читающей публики к вопросам, по поводу которых те, у кого были средства нанимать памфлетистов или способности, для того чтобы писать и издавать их самим, имели собственные, довольно твердые убеждения. Такие тексты, часто анонимные или подписанные псевдонимами, обычно продавались на улицах.

Подозрительность Людовика по отношению к Конде росла, и он все дружелюбнее смотрел на Ришелье, признавая его полезность в контроле над стремлениями королевы-матери восстановить свое политическое влияние. К концу апреля Ришелье остался единственным французским претендентом на кардинальскую шапку. Папа, на этот раз уже Григорий XV, пообещал, что Ришелье будет включен в следующий список, и 5 сентября он был провозглашен кардиналом. Когда в декабре в присутствии королевы и королевы-матери Ришелье официально принял от короля кардинальскую шапку в Лионе, он положил ее к ногам Марии Медичи.

С 1620 г. в представлении Ришелье его будущее связывалось с будущим королевы-матери. На самом деле в 1621 г. ему порекомендовали отказаться от всех личных политических и церковных устремлений и оставаться при дворе Марии Медичи, стремясь только к удовлетворению ее нужд. Но отнюдь не честолюбие помешало ему последовать этому совету. В его понимании такой поступок означал бы отказ от важной части его божественного призвания — служения помазанному монарху в деле созидания могущественной и единой Франции. Тем не менее с 1619 г. он был суперинтендантом финансов Марии Медичи, с 1620 г. — ее походным священником, а с 1623 г. — председателем ее совета. В 1620 г. он понял, что возвращение к пастырской деятельности в епархии не вписывается в его представления о собственном будущем. Поскольку отказываться от кафедры по-прежнему казалось небезопасным, он стал искать способы сделать своего главного викария своим заместителем — викарным епископом, с тем чтобы тот смог взять на себя всю полноту пастырской ответственности за епархию. Сам Ришелье окончательно оставил Люсонскую епархию в мае 1623 г., после того как там были приняты тридентские декреты, и вернулся в Париж вместе с королевой-матерью, которую восстановили в королевском совете.

Начиная с 1621 г. Ришелье не покладая рук собирает бенефиции, и к 1623 г. приобретает пять аббатств: Сен-Бенуа-сюр-Луар, Редон, Понлево, Нотр-Дам-дю-Васт и Сен-Пьер-де-Шалон. Из них только Редон был подарком от Марии Медичи, а римская курия не чинила трудностей в получении необходимых церковных полномочий. Были и другие, меньшие бенефиции, но Ришелье утроил свои церковные доходы и начал вкладывать деньги в землю. Вместе с именем Ришелье он унаследовал прежде лежавшую на Анри обязанность заботиться о семье, земли Ришелье, а также имущество и долги отца и брата. Его первой покупкой была сеньория самих Ришелье, выставленная на продажу в феврале 1621 г., для того чтобы расплатиться с кредиторами его отца. В начале 1623 г. он приобрел за 270 000 ливров графства Лимур и Монлери по соседству с Фонтенбло. На следующий год он купил в Париже дом, который впоследствии превратил в Пале-Кардиналь. Но именно в 1621 г. он сделал первое из многих и впоследствии все возраставших вложений в свой domaine — источник доходов, приносимых недвижимым имуществом, приобретением должностей и распоряжением ими, взиманием юридических и других сборов, пошлин за охоту или рубку деревьев и налогов, установленных к уплате при переходе поместий из одних рук в другие.

Пенсион в 10 000 ливров в год был назначен ему короной вскоре после его включения в священную коллегию, и к 1624 г. его доходы из всех источников оценивались в пределах, близких к 85 000 ливров, в три раза превышая их уровень в предыдущие три-четыре года. Он начинает приобретать известность благодаря как богатству, которое со временем достигнет невиданных размеров, так и своей жадности. Росло не только его состояние, но и размах его интересов. В 1622 г., после смерти Анри де Гонди, второго кардинала де Реца, Ришелье ходатайствует о назначении его попечителем (proviseur) Сорбонны. На собраниях, состоявшихся 29 августа и 2 сентября, члены Сорбонны избрали его на этот пост. Им, естественно, было известно о том, что вскоре Ришелье будет провозглашен кардиналом.

Ришелье серьезно отнесся к этому назначению, как серьезно воспринимал и свои епископские обязанности в Люсоне. Хотя этот коллеж был лишь основным местом собраний преподавателей факультета теологии Парижского университета, название «Сорбонна» стало обозначать не только этот коллеж, но и весь факультет. Должность proviseur давала некоторую возможность контроля над общедоступным преподаванием теологии в Париже за пределами иезуитского Коллеж де Клермон, к которому Ришелье относился с уважением и помогал ему — как и Королевскому коллежу (позднее Коллеж де Франс) — сохранять независимость от университета.

Как в «Основах вероучения…» Ришелье проводил четкое различие между свободой совести и гражданским инакомыслием, так и в деятельности, связанной с Сорбонной, он был чуток к отличиям между своим кардинальским авторитетом, который не подразумевал никакой церковной юрисдикции, и гражданской властью министра. Он был осторожен, выбирая, к компетенции какой из двух властей — духовной или светской — относится то или иное дело и как его следует подать.

С самого начала Ришелье понимал, что религиозный раздор — в такой же мере социальный и политический вопрос, в какой и догматический, поскольку галликанизм вызывал как богословские, так и внутриполитические проблемы. Неукоснительное соблюдение Ришелье различий между двумя верховными властями — духовной и светской — и его умение использовать это в интересах созидания единой нации были в числе основ его политического успеха.

Когда, например, иезуит Сантерелли был осужден парламентом за утверждение о том, что папа наделен божественной властью, дающей ему право низлагать земных правителей, Ришелье принял сторону парламента. Земная власть непосредственно дается Богом через помазание при совершении обряда, в некоторых аспектах почти неотличимого от рукоположения. С другой стороны, Ришелье защищал доминиканца Жана Тестефора, осужденного факультетом теологии в 1626 г. за то, что тот признавал за папским magisterium слишком большую свободу в толковании священных текстов. Понятие magisterium — «учительство» — относилось к ведению исключительно духовной власти. Ришелье добился отмены решения, осуждающего Тестефора, способом, необычным для отношений между светскими и церковными властями в то время: не со стороны Рима, а посредством разрешительных грамот, подписанных королем 14 декабря на том основании, что факультет теологии, сам по себе мирское учреждение, а не часть церкви, сеет гражданский раздор.

В случае с галликанскими взглядами профессора факультета Эдмона Рише Ришелье принял сторону папы. При поддержке парламента, испытывающего ужас от любой доктрины главенства церкви, которая могла бы привести к оправданию таких преступлений, как убийство Генриха IV, Рише опубликовал в 1612 г. «Книгу о церковной и политической власти» (Libellus de ecclesiastica et politico potestae), осужденную в том же году провинциальными синодами Санса и Экса. Дискуссия вспыхнула по поводу взглядов Рише, подпитывавших существовавшую вражду по отношению к черному духовенству и освобождению его из-под епархиального контроля. С подачи пожилого кардинала Ларошфуко, который сам недавно вошел в королевский совет и приложил руку к тому, чтобы у короля был исповедник-иезуит, в феврале 1623 г. в дело вмешался Ришелье.

Ришелье, сам в 1625 г. подвергавшийся резкой критике за антигабсбургскую политику и союзы с протестантами в политических целях, ответил тем, что добился от совета 7 ноября 1626 г. декрета, отменяющего постановление парламента от 24 июля и позволяющего докторам богословия, имеющим духовный сан, участвовать в выборах на факультете. Поскольку они были ярыми сторонниками папы, Ришелье удалось получить от Рише 27 декабря нечто равноценное отречению; тот сказал, что и в мыслях никогда не имел оспаривать власть папы. Это опять-таки характерно для Ришелье — твердо разделять в уме вопросы духовной власти, в которых он позиционировал себя на стороне папы, и цели реальной, жизни, которые делали союзы с протестантами за пределами Франции необходимыми для защиты французских интересов на чисто мирском политическом уровне. Еще в 1625 г. он добился осуждения факультетом памфлета, обрушивающегося на эти альянсы как на предательские по отношению к церкви.

В течение 1621 и 1622 гг. головные боли мучили Ришелье все сильнее, и у него появились симптомы нервного истощения. Вне всякого сомнения, они были вызваны в основном теми ограничениями, которые он накладывал на себя из-за необходимости (надо сказать, вполне правильно им понимаемой) быть как можно менее заметным в политических вопросах, выполняя для королевы-матери только то, что можно было выдать за рутинные придворные обязанности, и высказывая только то, что можно было выдать за ее мнение. К несчастью, всего, что он мог и должен был делать в данной ситуации, было недостаточно, чтобы израсходовать всю накопившуюся в нем нервную энергию, хотя ему и приходилось надзирать за строительством и украшением парижской резиденции королевы-матери — Люксембурга. Это включало в себя и деликатное дело — заказать Рубенсу серию картин, которые должны были восславить жизнь королевы-матери так, чтобы утолить ее жажду славы, не нанося в то же время политического оскорбления ее сыну.

Ришелье достиг определенных успехов, поскольку в 1622 г. недоверие к его политическим устремлениям ослабло. Он признается в своих «Мемуарах», что стремился занять место Анри де Гонди в королевском совете, когда тот умер в августе 1622 г. Необходимость назначить в совет церковного деятеля признавалась всеми, но Ришелье пришлось довольствоваться лишь наследованием кардинальской должности, до тех пор пока провокативная антигугенотская политика, отстаиваемая Конде и с самого начала нацеленная лишь на его собственное политическое возвышение, не начала терять убедительности. Конде оставил окружение короля и добровольно удалился в Милан еще до заключения 18 октября 1622 г. в Монпелье договора, разрешившего ситуацию, из которой искали выхода и Людовик XIII, и герцог де Роган.

В течение этого периода внутренних религиозных разногласий во Франции Габсбурги, в своем явном стремлении к господству в Европе, предпринимали серьезные атаки на внешнюю безопасность Франции. Парижским договором от 7 февраля 1623 г. Франция заключила союз с Венецией и Савойей. Перспектива возобновления союза с протестантскими Нидерландами, несомненно, обсуждалась. Военная антигугенотская стратегия, отстаиваемая Конде, дискредитировала себя, в результате чего его противники могли рассчитывать на назначение в совет.

Мария Медичи вернулась ко двору и начала восстанавливать доверие к себе. Ее отношения с сыном заметно улучшились, от былой враждебности остались лишь слабые следы. Иностранные эмиссары начали питать надежды на использование ее влияния, постепенно понимая, что ее политические прозрения и советы на самом деле исходят от державшегося в тени Ришелье. Возможность того, что он будет управлять Францией вместо «седобородых», стала для них очевидной. Людовик XIII на то время, пока шли антигугенотские войны 1621–1623 гг., оставил дело государственного управления на своих министров, так что предстояла смена министров, равно как и перемена политики.

Канцлер Никола Сийери и его сын Пюизье, главный государственный секретарь, оба — противники Конде, заключили неофициальный союз с Марией Медичи, и на короткое время (с конца 1622 г.) одержали победу в борьбе за влияние в совете. Именно их кандидата — Ла Вьевиля — сделали в январе 1623 г. суперинтендантом финансов. После заключения в 1622 г. мира в Монпелье необходимость в военном финансировании уменьшилась, и Ла Вьевиль обнаружил, что королевские расходы можно относительно легко сократить. К середине 1624 г. он при поддержке короля довел свое стремление к экономии до абсурда, пытаясь урезать даже пенсионы старой аристократии.

Однако Ла Вьевиль, чья непригодность за пределами финансовой области вскоре стала очевидной, хотел более полной власти над советом, чем ему могли предоставить. В попытках обрести ее он готов был поставить Марию Медичи в центр событий и, возможно, с ее подачи делал авансы Ришелье. Именно Ла Вьевиль, почти наверняка при соучастии Ришелье и Марии Медичи, в начале 1624 г. наконец осуществил высылку Сийери и Пюизье в их поместья.

Памфлеты, направленные против Люиня, продолжали появляться, а Фанкан предпринял новую серию жестоких нападок, издав в том числе памфлет «Умирающая Франция» (La France mourante, 1623), а также сочинения, критикующие финансовое управление Ла Вьевиля. Сийери, который формально оставался канцлером, после смерти Люиня снова получил в свое ведение печати. Он преуспел в деле подрыва авторитета Шомбера, ответственного как за войну, так и за финансы, который в конце января 1623 г. был отправлен в отставку, но в конце 1623 г. сам был вынужден вернуть печати в результате интриг своего бывшего протеже Ла Вьевиля. Действуя подчеркнуто независимо, Людовик 6 января 1624 г. произвел в хранители печатей Этьена д’Алигра, бывшего протеже Шомбера. Министерские обязанности были пересмотрены, с тем чтобы усилить контроль, осуществлявшийся Ла Вьевилем, который хотел ведать не только финансами, но и иностранными делами. В феврале 1624 г. он готов был предложить Ришелье кресло в conseil des dépêches — совета, ответственного за координацию иностранных дел, — но Ришелье отказался, мотивировав это тем, что такой орган должен иметь своего представителя в самом государственном совете.

Внешнеполитическая ситуация складывалась для Франции плохо. Ее представители не могли остановить или даже осознать медленное, но неуклонное расширение контроля Габсбургов; например, французский посол в Риме согласился с папой, что нужно признать право испанцев на проход через стратегически важные долины Вальтеллины в Северной Италии, предоставив им таким образом свободу передвижения между Ломбардией и бассейнами Рейна и Дуная. Иностранные послы во Франции начинали гадать о том, что предвещает более активная политическая роль, которую король явно предполагает взять на себя.

На самом деле король отлично знал, что советы, предлагаемые его матерью, исходят от Ришелье, и 29 апреля объявил в Компьене о включении его в состав совета, с тем лишь ограничением, что он не будет управлять делами Франции за пределами палаты заседаний. Это повышение было представлено как следствие необходимости заменить больного кардинала Ларошфуко, который тем не менее продолжил выполнять обязанности председателя, когда снова смог посещать совет.

Ришелье удалось 9 мая настоять на своем главенстве над остальными членами совета, на что ему давало право звание кардинала, но во всем остальном продолжал подчиняться досадной необходимости держаться в тени. Ла Вьевиль, который выступал в качестве защитника интересов Ришелье, тем временем совершал новые опасные ошибки, играя на руку тем, кто подозревал его в стремлении к сближению Франции с протестантскими державами. Он тайно договорился о том, что для того, чтобы расчистить путь к браку самой младшей из сестер короля Генриетты Марии и принца Уэльского, позднее ставшего Карлом I, со стороны Якова I будет достаточно частного обещания, а не публичных гарантий предоставить свободу вероисповедания английским католикам. Папа отказался санкционировать этот смешанный брак без каких-либо более весомых оснований, и Ла Вьевиль совершил фатальную ошибку, которых Ришелье тщательно старался избегать. Он стал действовать, не получив на то полномочий от короля.

Ришелье был включен в комиссию, созданную для ведения переговоров об условиях английского брака. Отчасти благодаря Ришелье его бывший советчик, Ричард Смит, был назначен епископом английской церкви, поэтому Ришелье, как никто другой во Франции, был знаком с настроениями английских католиков. Он также обратил внимание короля на действия Ла Вьевиля, совершаемые без королевского согласия, не только в вопросах, касающихся Якова I и английских католиков, но и в других случаях, и, кажется, был причастен к появлению двух злых памфлетов Фанкана, направленных против Ла Вьевиля, — Le Mot à I’oreille de М. le marquise de la Vieuville (май 1624 г.) и La Voix publique au roi (август 1624 г.). Людовик изменил свое отношение к Ла Вьевилю, но свойственный ему недостаток уверенности в себе заставил его научиться лицемерить, и он не обнаруживал своих намерений вплоть до 13 августа, когда Ла Вьевиля арестовали и заточили в Амбуазе. С этого момента Ришелье стал самым важным лицом в совете.

Драматических и быстрых перемен в политике не произошло, но Ришелье крепко взял власть в свои руки. Он поднялся до положения, в котором мог приступить к достижению цели всей своей жизни — созданию единства и национального своеобразия Франции.