В июне тысяча девятьсот сорок второго года я прямо сказал лейтенанту и директору, что моя работа больше не имеет смысла, и они, согласившись, посоветовали мне искать другое место, если еще сохранились такие места, где расовые законы позволяли мне работать.

Мои поиски оставались безуспешными до тех пор, пока однажды утром меня не позвали к служебному телефону – случай из ряда вон выходящий. Голос на другом конце провода, показавшийся мне грубым и настойчивым, принадлежал некоему доктору Мартини, пригласившему меня приехать в следующее воскресенье в Турин, в отель «Суисс» и посчитавшему излишним посвящать меня в детали. Он именно так и сказал – в отель «Суисс», а не в гостиницу «Швейцария», как выразился бы образцовый гражданин: тогда, во времена Стараче, подобные мелочи обращали на себя внимание, натренированное ухо моментально фиксировало любое отклонение от общепринятой нормы.

В холле отеля «Суисс» (прошу прощения, в приемном зале гостиницы «Швейцария»), в этом заповеднике старины с его полумраком, бархатом и тяжелыми портьерами, меня уже поджидал доктор Мартини, к которому, как научил меня портье, надо обращаться исключительно «командор», а никак не «доктор». Это был человек лет шестидесяти, среднего роста, коренастый, загорелый, почти облысевший, с крупными чертами лица и на удивление маленькими хитрыми глазками; его скошенный в левую сторону, точно презрительно ухмыляющийся, тонкогубый рот больше напоминал узкую прорезь. На первый взгляд этот командор казался таким же энергичным, как лейтенант и директор рудника, но я понял тогда, что эта странная торопливая манера общения итальянцев-арийцев с евреями не случайность, а то ли бессознательная, то ли расчетливая закономерность: с евреем периода «Защиты расы» можно было вежливо разговаривать, помогать ему и даже (с осторожностью) хвастаться тем, что помогаешь, но вступать с ним в нормальные человеческие отношения не рекомендовалось, чтобы не перейти опасную черту, за которой уже нельзя было бы уклониться от сопереживания и выражения сочувствия.

Командор задал мне всего несколько вопросов, уклончиво ответил на мои, более многочисленные, зато, продемонстрировав свои деловые качества, вполне определенно осветил два основных момента: стартовая зарплата, которую он мне предложил, выражалась в фантастической сумме, я о такой и помышлять не мог; предприятие его было швейцарским, и сам он соответственно был швейцарцем, так что ему не составляло труда принять меня на работу. Мне показалось странным, даже в какой-то мере комичным, что его швейцарство имеет ярко выраженный миланский акцент; возможно, в нем-то и коренилась причина всех его недомолвок.

Завод, хозяином и директором которого он является, находится под Миланом, так что мне придется переехать в Милан. Производит завод гормональные экстракты, но мне предстоит заняться вполне конкретной проблемой – поисками средства от диабета, которое можно будет принимать внутрь, а не вводить с помощью инъекций. Имею ли я хоть какое-то представление о диабете? Я признался, что небольшое: мой дедушка по материнской линии умер от диабета и некоторые дядюшки по отцовской линии, поглощавшие слишком много спагетти, к старости заработали эту болезнь. Командор слушал меня с большим вниманием, его глаза превратились в щелки; позже я понял, что, поскольку у него самого была наследственная предрасположенность к диабету, он не прочь был иметь в своем распоряжении диабетика, пусть другой, но, в сущности, тоже человеческой расы, на котором можно было бы проверить свои идеи и препараты. Он сказал, что моя зарплата скоро может быть повышена, что фабричная лаборатория большая, удобная, хорошо оснащенная, что есть библиотека более чем с десятью тысячами томов, и, наконец, как фокусник, достающий из цилиндра кролика, добавил, что я, возможно, не в курсе (я и в самом деле был не в курсе), но в его лаборатории над той же проблемой работает один человек, которого я хорошо знаю, это моя однокурсница, даже подруга Джулия Винейс, она замолвила за меня слово. Он дает мне время подумать и спокойно принять решение. Если что – я смогу найти его в этом же отеле через две недели, в воскресенье.

На следующий же день я уволился с рудника и переехал в Милан, взяв с собой самое необходимое – велосипед, Рабле, «Макаронию» Фоленго, «Моби Дика» в переводе Павезе, еще кое-какие книги, ледоруб, альпинистский трос, логарифмическую линейку и блок-флейту.

Командор ничего не приукрасил, описывая лабораторию: по сравнению с лабораторией на руднике она была настоящим дворцом. Мне уже подготовили рабочее место: в моем распоряжении были стойка под вытяжным колпаком, письменный стол, шкаф со стеклянной химической посудой, тишина и невообразимый порядок. Моя посуда была помечена синими точками, чтобы не спутать ее с посудой из других шкафов, поскольку здесь, как мне было сказано, если разбил, то плати. Впрочем, это было далеко не единственное условие, о котором я узнал при поступлении на работу: с непроницаемым выражением лица командор пытался объяснить царящие в лаборатории, да и вообще на всем предприятии строгие правила «швейцарской аккуратности», мне же показалось, что масса глупых требований и ограничений скорее свидетельство того, что командор страдает манией преследования.

Производимая на заводе продукция, и в первую очередь тема моих исследований, – тайна, которую надо хранить, как зеницу ока, потому что существует промышленный шпионаж, которым могут заниматься как посторонние, так и свои – служащие или рабочие завода, несмотря на все предпринимаемые им предосторожности. Поэтому я ни с кем не должен обсуждать суть своей работы и ее перспективы. Даже со своими коллегами? Именно с коллегам в первую очередь. Чтобы сократить контакты, каждый служащий имеет свое индивидуальное расписание, совпадающее с расписанием трамвая, который ходит до завода: А должен был приходить в 8.00, Б – в 8.04, В – в 8.08 и так далее. Соответственно и уход с работы расписан таким же образом, чтобы у двух сотрудников не было возможности возвращаться в Милан одним трамваем. Опоздания и преждевременные уходы грозят денежными штрафами.

Последний час, даже если мир рушится, неукоснительно посвящается уборке, мытью, расстановке в шкафу на положенных местах химической посуды, чтобы проникший в лабораторию шпион при всем желании не смог бы догадаться, чем тут занимались в течение рабочего дня. Каждый вечер в запечатанном конверте следует подавать отчет о проделанной работе лично ему или синьоре Лоредане, его секретарше.

Обедать я могу, где хочу, в его, командора, задачу не входит следить за служащими во время обеденного перерыва, но (и при этом его рот скривился больше обычного, превратившись в совсем узкую щель) хороших тратторий по соседству нет, так что он советует оставаться обедать в лаборатории: если я буду приносить из дома продукты, одна из заводских работниц будет мне готовить.

В отношении библиотеки инструкции были особенно строгими. Ни под каким предлогом не разрешалось выносить книги с фабрики; их можно было читать только на месте с разрешения библиотекарши, синьорины Пальетты. Подчеркивать слова, ставить значки ручкой или карандашом считалось очень тяжелым проступком; синьорина Пальетта обязана была проверить каждую возвращенную книгу, страницу за страницей, и, если обнаруживала галочку или другой значок, должна была книгу уничтожить, заменив ее новой, купленной за счет виновного в порче. Запрещалось даже пользоваться закладками или загибать уголок страницы, чтобы не выдать таким образом секрета: а вдруг «кто-нибудь» по этим признакам вычислит направления деятельности завода? По логике столь закрытая система требовала, чтобы вечером все надежно запиралось, в том числе и аналитические весы, а ключи сдавались вахтеру. У командора был один ключ, подходивший ко всем замкам.

После обряда причащения, требовавшего от меня соблюдения всех этих заповедей и запретов, я готов был впасть в глубокое уныние, если бы, войдя в лабораторию, не увидел там Джулию Винейс. В спокойной позе она сидела у своей стойки, но не работала, а штопала чулки и, казалось, поджидала меня. Искренне обрадовавшись моему появлению, Джулия улыбнулась многозначительной улыбкой.

Мы четыре года проучились вместе в университете, вместе посещали все лабораторные курсы, но наше товарищеское партнерство так и не переросло в более тесную дружбу. Джулия была стройной, миниатюрной девушкой с темными волосами, изящным изгибом бровей на чистом, немного остром лице, порывистыми, решительными движениями. Существо земное во всех отношениях, она излучала человеческое тепло, предпочитала теории практику, исповедовала, правда без излишнего рвения, католицизм, отличалась широтой души и некоторой взбалмошностью, говорила блеклым безразличным голосом, словно безнадежно устала от жизни, чего на самом деле не было. Здесь Джулия уже почти год, это она назвала мое имя командору, до нее дошли слухи о моем шатком положении на руднике, и она подумала, что исследовательская работа как раз по мне, да и честно говоря, ей надоело быть одной. Нет, она не собирается меня обнадеживать; у нее жених, официальный, самый что ни на есть официальнейший, но все не так просто, как-нибудь она мне объяснит. А что у меня? Никаких девушек? Плохо! Она подумает, как мне помочь, а расовые законы, есть они или нет их, значения не имеют, все это ерунда.

Мне Джулия посоветовала не принимать всерьез причуды командора. Она была из тех женщин, которые все про всех знают, не предпринимая для этого ни малейших усилий, а поскольку я таким даром не обладал, она взялась ввести меня в курс дела и всего за одно занятие объяснила мне принципы и тайные механизмы работы завода, обрисовала главных персонажей. Командор был хозяином, хотя и подчинялся еще каким-то хозяевам из Базеля. На самом же деле всем заправляла Лоредана, секретарша и любовница командора (Джулия показала мне из окна идущую по двору высокую, пышнотелую, несколько вульгарную и поблекшую брюнетку). У них есть вилла на озере, и он, «старый кобель», возит ее туда на парусной лодке. Разве я не видел фотографий, когда заходил в дирекцию? За Лореданой стоит синьор Грассо, он отвечает за кадры, но пока ей не удалось выяснить, спит он с ней или нет; меня она сразу же поставит в известность, как что-то узнает. Из-за множества ограничений работать на заводе трудно, но если не работать, жить можно. Она сразу это поняла, и без ложной скромности может сказать, что за год почти ничего не сделала; каждое утро, создавая видимость, она собирала установку, вечером, как положено, разбирала, а в промежутке занималась, чем хотела: готовила приданое, высыпалась, писала страстные письма жениху и, вопреки инструкциям, болтала со всеми подряд – с недоделанным Амброджо, который ухаживал за подопытными кроликами, с Микелой, которая отвечала за ключи и, возможно, была фашистской осведомительницей, с работницей по фамилии Вариско, которая, по расчетам командора, должна готовить мне обеды, с Майокки, франтом и бабником, воевавшим в Испании на стороне Франко, и даже, хотя ей это и не доставляло особого удовольствия, с бледным скрюченным Мойоли, отцом девяти детей, которому фашисты перебили палками спину за то, что он состоял в Народной партии.

Вариско – надежная, заверила меня Джулия; любящая, преданная, она готова выполнять все ее распоряжения, даже приносить ей из отдела органотерапии (куда вход посторонним категорически запрещен) печень, мозги, надпочечники и другие ценные внутренности. У Вариско тоже есть жених, и это их связывает, они секретничают, делятся друг с другом самым сокровенным. Будучи уборщицей, Вариско имеет доступ во все помещения, и от нее Джулия знает, что даже сам процесс производства на заводе тщательно засекречен: подводка воды, газа, пара, мазута спрятана в нишах или замурована в стенах, наружу выступают только вентили; вся техника имеет сложную систему защиты, запустить их может лишь посвященный. Даже на термометрах и манометрах нет делений: одни лишь цветные условные значки.

Если у меня есть желание работать, если меня действительно интересуют исследования в области диабета, ради Бога, она возражать не будет, как, впрочем, и помогать мне, ей и без того есть чем заниматься. Что же касается готовки, тут я могу рассчитывать и на нее, и на Вариско. Им обеим не мешает потренироваться перед вступлением в брак, и, если они станут мне готовить, я не буду больше иметь хлопот с продовольственными карточками. Я выразил сомнение относительно приготовления еды в лаборатории, но Джулия заверила меня, что сюда ни одна живая душа не заглядывает, только раз в месяц (да и то предупредив заранее) из Базеля приезжает похожий на мумию таинственный советник, который, не проронив ни слова, проходит по лаборатории, как по музею. Сколько она себя помнит, командор ни разу сюда носа не сунул, так что здесь можно делать все, что хочешь, лишь бы следов не оставалось.

Через несколько дней после того, как я поступил на работу, командор вызвал меня в дирекцию. На этот раз я заметил фотографии с парусной лодкой, вполне, кстати сказать, пристойные. Командор сказал, что пора заняться делом. Первое, что я должен сделать, – это пойти в библиотеку и попросить у Пальетты книгу Керрна о диабете. Я ведь знаю немецкий, не так ли? Отлично, значит, смогу прочесть ее в оригинале, а не в ужасном французском переводе, который заказали в Базеле. Сам он, по его признанию, прочел работу в переводе и, хотя мало что понял, успел убедиться: этот доктор Керрн большой знаток, и было бы здорово первыми воплотить его идеи в жизнь. Бесспорно, писал он немного путано, но там, в Базеле (в первую очередь, конечно, мумифицированный советник), придают большое значение производству таблеток от диабета. Когда я возьму в библиотеке Керрна и внимательно его прочту, мы поговорим подробнее, но пока, не теряя времени, надо начинать работу. Из-за крайней занятости он не смог уделить труду доктора заслуженного внимания, но две основные идеи он из этого труда почерпнул и хотел бы их проверить на практике.

Первая идея касается антоцианов. Он надеется, мне известно, что антоцианы – это пигменты красных и голубых цветов, которые легко подвергаются окислению и восстановлению. Такими же свойствами обладает и глюкоза. А диабет есть не что иное, как аномальное окисление глюкозы. Следовательно, можно попытаться стабилизировать окисление глюкозы с помощью антоцианов. Лепестки васильков очень богаты антоцианами, поэтому он, понимая всю важность проблемы, велел засеять васильками целое поле, а затем собрать лепестки и высушить их на солнце. Моя задача – попытаться получить из сушеных лепестков экстракт и проверить его действие на кроликах, контролируя содержание в их крови сахара.

Вторая идея более неопределенная и в то же время, несмотря на запутанность, более простая. Согласно все тому же доктору Керрну, переложенному командором с французского языка на ломбардский диалект, фосфорная кислота играет ключевую роль во взаимодействии с углеводами. На это возразить было нечего, гораздо менее убедительной мне показалась гипотеза командора, основанная на голословном утверждении Керрна, будто бы достаточно ввести диабетику немного фосфора растительного происхождения, чтобы восстановить нарушенный обмен веществ. В то время я был еще настолько наивен, что верил, будто начальство можно переубедить, а потому позволил себе несколько возражений. Но после каждого моего возражения командор становился все жестче и тверже, как медная пластина после удара молотком. Наконец он прервал меня на полуслове и приказным тоном посоветовал провести анализ, выбрать растения, наиболее богатые органическим фосфором, приготовить из них вышеупомянутые экстракты и ввести их вышеупомянутым кроликам. Напоследок он пожелал мне успехов в работе и приятного вечера.

Когда я пересказал Джулии наш разговор, ее вывод был однозначен и неумолим: старик сбрендил! Но виноват, по ее мнению, я, потому что затеял с ним спор и тем самым показал, будто принимаю его всерьез. Интересно, как я буду теперь выпутываться из этой истории с васильками, фосфором и кроликами? Впрочем, она убеждена: мое трудовое рвение вызвано тем, что у меня нет девушки. Если бы у меня была девушка, я думал бы о ней, а не об антоцианах. Ей, Джулии, правда, жаль, что она несвободна, потому что она разбирается в таких, как я: безынициативный, готовый в любой момент сбежать, я из тех, кого надо крепко взять за руку и вести по жизни, мало-помалу ослабляя хватку. Ну, ничего, в Милане у нее есть кузина, правда, тоже немного застенчивая, и она, Джулия, подумает, как нас познакомить. Но я и сам, черт побери, должен о себе позаботиться! У нее сердце разрывается, когда она видит, как я трачу свои лучшие молодые годы на всю эту ерунду.

Джулия была немного ведьма, читала по руке, посещала ясновидящих, видела провидческие сны, и иногда мне даже казалось, что поспешность, с какой она стремилась освободить меня от постоянной тоски и дать мне скромную порцию радости, была продиктована смутным предчувствием моей судьбы и бессознательным желанием отвести ее от меня.

Мы вместе посмотрели «Набережную туманов»; фильм нам очень понравился, мы признались друг другу, что пока смотрели его, представляли себя на месте главных героев: худенькая темноволосая Джулия – на месте неземной Мишель Морган с прозрачным, как лед, взглядом; я, застенчивый, неуверенный в себе – на месте Жана Габена – дезертира, сердцееда, хулигана, которого в конце убивают. Почему эти двое могли любить друг друга, а мы нет, разве это справедливо?

Когда фильм уже заканчивался, Джулия потребовала, чтобы я проводил ее домой. Я сказал, что должен идти к зубному врачу, но Джулия ответила, что, если я отказываюсь, она сейчас закричит: «Убери руки, грязная свинья!» Я попытался что-то возразить, но она набрала в легкие воздух и выкрикнула в темный зал «Убери…», после чего я позвонил врачу и проводил ее до дому.

Джулия была настоящая львица: она могла простоять десять часов на ногах в поезде, набитом беженцами, чтобы провести два часа наедине со своим женихом, сиять от счастья, если удавалось выйти победительницей из жестокой словесной дуэли с командором или Лореданой, но боялась насекомых и грома. Когда Джулия звала меня, чтобы я убрал с ее рабочей стойки паучка (убивать его было нельзя, а надо было положить в бюкс, вынести из лаборатории и выпустить на травку), я чувствовал себя мужественным и сильным, как Геркулес перед сражением с Лернейской гидрой, и одновременно пойманным в сети, поскольку в просьбе Джулии заключался мощный женский призыв. Если случалась гроза, Джулия выдерживала две вспышки молнии, а с третьей бросалась ко мне. Я ощущал своим телом тепло ее тела, и меня охватывало новое головокружительное чувство, которое я испытывал прежде только в снах, но сомкнуть объятья не решался. Если бы я сделал это, возможно, ее и моя судьбы покатились бы совсем по другим рельсам навстречу нашему общему неведомому будущему.

Библиотекарша охраняла библиотеку, как несчастные дворовые цепные собаки, озлобленные постоянной несвободой и недоеданием, охраняют свою территорию. Или, скорее, как старая беззубая кобра из «Книги джунглей», побелевшая от многовекового пребывания в темноте, королевское сокровище. Увидев бедняжку Пальетту впервые, можно было подумать, что природа сыграла с ней злую шутку: щупленькая, маленькая, плоская как доска, поблекшая, с бледной, словно восковой кожей, чудовищно близорукая. Она носила очки с такими толстыми и вогнутыми стеклами, что, встретившись с ней взглядом, можно было подумать, будто ее бледно-голубые, почти белесые глаза смотрят на тебя из самой глубины черепа. Ей наверняка было не больше тридцати, но представить себе ее юной было невозможно: казалось, она такой и родилась в этой полутемной, пропахшей плесенью библиотеке. Никто про нее ничего не знал, командор говорил о ней с еле сдерживаемым раздражением, Джулия была к ней безжалостна и не скрывала своей совершенно не мотивированной, инстинктивной ненависти: так волк ненавидит собаку. Она говорила, что от библиотекарши несет нафталином и что, судя по ее лицу, она страдает запорами.

Пальетта поинтересовалась, зачем мне нужен именно Керрн, попросила мое удостоверение личности, недоверчиво его изучила, велела мне расписаться в регистрационном журнале и с явной неохотой выдала книгу.

Книга оказалась странной. Трудно себе представить, чтобы она могла быть написана и выпущена где-нибудь еще, кроме Третьего рейха. Автора нельзя было обвинить в непрофессионализме, но каждая страница дышала самодовольством человека, уверенного в том, что его утверждения никто не осмелится оспорить. Он не писал, он вещал как пророк, словно знания о метаболизме глюкозы получил на Синае от самого Иеговы или в Вальхалле от Вотана. Возможно, я был несправедлив, но теории Керрна сразу же вызвали у меня резкое неприятие, впрочем, и теперь, когда прошло уже тридцать лет, я не изменил своего мнения.

История с антоцианами, начавшаяся с живописных сушеных васильков, очень быстро закончилась. Мешки нежных синих лепестков, сухих и ломких, как тонкие ломтики жареного картофеля, шли на создание экстракта, который получался каждый раз разного цвета, что само по себе тоже довольно живописно. После нескольких дней бесплодных усилий, еще до испытания на кроликах, я получил от командора инструкцию приостановить эксперимент. Я не переставал удивляться, что швейцарец, стоящий двумя ногами на земле, мог попасть под влияние фанатичного мечтателя, и я, когда представился удобный случай, осторожно ему об этом сказал, но он грубо оборвал меня, возразив, что не мое дело критиковать профессоров. Он дал мне понять, что платит только за результат, поэтому посоветовал не тратить времени зря и скорее заняться фосфором. Он был убежден, что с фосфором нам больше повезет.

Я принялся за работу, мало веря в успех; зато я был уверен в том, что командор, а возможно, и сам Керрн находились под впечатлением общепринятых представлений о фосфоре – светящемся элементе, носителе света. Фосфор есть в мозгу и есть в рыбах, поэтому считается, что, если есть рыбу, обязательно поумнеешь. Фосфор есть в растениях, без него они не растут, в глицерофосфатах, которыми сто лет назад лечили анемичных детей, в спичечных головках, которые в отчаянии ели девушки, желая свести счеты с жизнью из-за несчастной любви, в блуждающих огнях или светящихся гнилушках, сбивающих с дороги путника. Да, фосфор – вовсе не нейтральный элемент в эмоциональном плане, поэтому можно понять профессора Керрна, наполовину биохимика, наполовину чародея, который в условиях всеобщего увлечения черной магией при «нацистском дворе» придал фосфору статус лекарственного средства (medicamentum).

Кто-то каждую ночь на балконе оставлял для меня растения, всегда разные, но явно с одного огорода: лук, чеснок, морковь, лопух, черника, тысячелистник, шалфей, розмарин, шиповник, можжевельник, – мне трудно было понять, по какому принципу они отбирались. День за днем я определял общее количество и процент содержания неорганического фосфора в каждом из них, чувствуя себя ослом, который ходит по кругу, вращая ворот. Если на предыдущем месте я с воодушевлением делал анализ породы в надежде получить никель, то теперь схожая работа по выявлению фосфора навевала тоску, потому что делать то, во что не веришь, чистое наказание. Даже Джулия, которая, напевая вполголоса «Весна настала, просыпайтесь, детки!», готовила в соседнем помещении еду в термостойкой лабораторной посуде, помешивая ее термометром, не могла поднять мне настроение. Время от времени она подходила ко мне, чтобы спросить с издевательским видом, как успехи.

Мы оба, Джулия и я, заметили, что тот, кто оставлял растения, оставлял еще и следы своего присутствия: закрытый с вечера на ключ шкаф утром оказывался открытым, штатив перемещался на другое место; заслонка вытяжного колпака, оставленная на ночь открытой, была плотно задвинута. Как-то дождливым утром мы обнаружили на полу след от рифленой подошвы. Обувь на рифленой подошве носил командор, и Джулия решила, что он приходит в лабораторию по ночам заниматься любовью с Лореданой. Я же предположил, что эта лаборатория с ее показным порядком должна была служить еще для каких-то таинственных опытов. Мы стали систематически вставлять щепочки в запертые на ключ двери, соединявшие лабораторию с производственным помещением, и каждое утро щепочки оказывались на полу.

Через два месяца у меня было готово примерно сорок результатов анализов. Наибольшее содержание фосфора оказалось в шалфее, чистотеле и петрушке. Я считал, что теперь мне надо исследовать, каким образом связывается фосфор, а затем выделить фосфорное соединение, однако командор, позвонив в Базель, сказал, что времени на все эти тонкости нет и пора приступать к приготовлению экстрактов, а для этого ничего, кроме горячей воды, небольшого пресса и вакуумной установки, не потребуется. Приготовленный экстракт я должен буду вводить в пищевод кроликам и измерять содержание сахара у них в крови.

Кролики – малосимпатичные животные. Из всех млекопитающих они наименее близки человеку, возможно, потому, что способны только есть да спариваться, а их застенчивость, безответность и пугливость люди всегда считали постыдными качествами. Если исключить деревенских кошек в далеком детстве, я никогда не прикасался к животным, и кролики вызывали у меня отвращение. У Джулии тоже, но, к счастью, Вариско ладила и с самими животными, и с Амброджо, который за ними ухаживал. Она открыла ящик стола и показала нам небольшой набор специальных приспособлений. Среди них была узкая высокая коробка без крышки. Вариско объяснила нам, что кролики любят прятаться, и если брать их за уши (уши кролика все равно что ручка сковородки) и сажать в такую коробку, то они будут чувствовать себя спокойно и сидеть тихо. Она показала также резиновый зонд и маленькое деревянное веретено с поперечным отверстием в центре. Веретено нужно было вставить как распорку между зубами животного, а потом через отверстие просунуть ему в горло зонд без особых церемоний и проталкивать до тех пор, пока он не упрется в дно желудка. Если не пользоваться деревянной распоркой, кролик перекусит зубами зонд, проглотит его и умрет. Экстракт через зонд можно вводить обыкновенным шприцем.

Затем надо измерить сахар в крови. Для этого у мышей служит хвост, а у кроликов всё те же уши. Если их несколько раз сжать, вены, и без того толстые и выпуклые, еще больше набухают. Введя в вену иголку, надо взять одну каплю крови, а дальше, не мудрствуя лукаво, действовать по методике Крецелиуса и Зейферта. Кролики или очень терпеливы, или малочувствительны к боли, во всяком случае, ни одна из процедур, казалось, не вызывала у них страданий. Едва их возвращали обратно в клетку, они сразу же успокаивались, начинали жевать сено и перед следующей процедурой никакого страха не выказывали. Спустя месяц я уже мог брать кровь на сахар с закрытыми глазами, хотя, судя по результатам, наш фосфор никакого действия на организм не оказывал. Всего один кролик отреагировал на экстракт из чистотела снижением уровня сахара, но через несколько недель у него в горле развилась большая опухоль. Командор велел мне опухоль вырезать, и я, дрожа от страха и мучаясь угрызениями совести, сделал операцию, после чего кролик умер.

Эти кролики по приказу командора жили каждый в отдельной клетке, в условиях строгого целибата. Но однажды во время ночной бомбардировки все кроличьи клетки раскрылись, и утром мы обнаружили животных на газоне, старательно спаривающихся друг с другом: бомбы их совсем не напугали. Едва освободившись, они стали рыть норы и при малейшей опасности прерывали исполнение своих супружеских обязанностей и прятались в укрытиях. Амброджо стоило больших усилий выловить их и запереть в новые клетки, но исследование пришлось прервать: дело в том, что все данные значились на старых клетках, поэтому после рассеяния кроличьего народа вычислить, с какими кроликами проводился эксперимент, было уже невозможно.

Как-то, в промежутке между процедурами, ко мне подошла Джулия и сказала, что ей нужна моя помощь. Я ведь приехал на завод на велосипеде, верно? Так вот, сегодня вечером после работы ей нужно быть у Порта Дженова, а добираться туда неудобно, с тремя пересадками. Опаздывать она не может, это очень важное дело, поэтому просит меня довезти ее туда на велосипеде, я согласен? Поскольку в безумном расписании командора значится, что работу я заканчиваю на двенадцать минут раньше, чем она, мне придется подождать ее за углом; она выйдет, я посажу ее на раму, и мы поедем. В те времена ездить на велосипеде по Милану, одному или с седоком на раме, было в порядке вещей. Когда город бомбили, люди переезжали, велосипедиста мог остановить даже незнакомый человек и попросить за четыре-пять лир отвезти его из одного конца города в другой.

Джулия, которая всегда отличалась непоседливостью, в тот вечер была особенно возбуждена. Мешая мне править и грозя опрокинуть велосипед, она судорожно сжимала руль, неожиданно меняла положение тела, крутила головой и сопровождала свою речь энергичной жестикуляцией. Мне стоило большого труда удерживать равновесие. Сначала я не мог понять, что ее вывело из себя, потому что она отделывалась общими фразами, но, поскольку не в ее характере долго хранить секреты, к середине улицы Имбонати она разговорилась, а когда мы проезжали мимо Порта Вольта, выложила мне все. Оказывается, она была в ярости оттого, что его родители сказали нет, и она готовилась постоять за себя.

– Почему они против? Я что, недостаточно для них красива? – кричала она, гневно тряся руль.

– Ничего они не понимают, – отвечал я со всей серьезностью, – мне ты кажешься вполне красивой.

– Не прикидывайся, ты так не считаешь.

– Нет, считаю. К тому же я думал, тебе приятно услышать комплимент.

– Мне сейчас не до комплиментов. А если ты надумал за мной ухаживать, я тебя сброшу на землю.

– И сама упадешь вместе со мной.

– Дурак ты! Ладно, крути педали, мы и так опаздываем.

Когда мы доехали до площади Кайроли, я знал уже все. Точнее говоря, я обладал всеми деталями, но они были настолько перепутаны и перемешаны, что расположить их последовательно и выстроить всю конструкцию мне было очень сложно.

Прежде всего, было непонятно, почему этот «он» не наберется храбрости и не разрубит этот узел. Это же просто непостижимо, неприлично! Действительно ли он такой, как его описывала Джулия, – великодушный, надежный, любящий и серьезный? Но если он и вправду влюблен в эту ершистую девчонку, которая сейчас мешает мне рулить и которую злость только красит, почему он, вместо того чтобы примчаться в Милан и все уладить, сидит сиднем в какой-то пограничной казарме, родину якобы защищает? Конечно, он же гой, поэтому и в армии служит… И пока Джулия продолжала ругаться со мной, как будто это я ее жених, во мне росла ни на чем не основанная ненависть к сопернику. Он гой, она гуйя, как говорили мои предки, они могут пожениться. Впервые в жизни я почувствовал отвращение, оно поднималось во мне, как тошнота: вот что значит быть другим, вот расплата за то, что ты – соль земли. Везешь на раме девушку, которая тебе нравится, и не имеешь права даже помыслить о том, чтобы между вами возникла любовь; везешь ее на бульвар Горициа, чтобы помочь ей быть с другим; чтобы она исчезла из твоей жизни.

На бульваре Гориция перед домом № 40 есть скамейка; Джулия велела мне сесть на нее и ждать, а сама как вихрь влетела в подъезд. Я сел и стал ждать, отдавшись на волю печальных, мучительных мыслей. Не надо было строить из себя джентльмена, думал я, не надо было быть таким стеснительным и наивным; теперь всю оставшуюся жизнь я буду жалеть, что между нами ничего не было, что нам нечего будет вспомнить, кроме нескольких эпизодов из университетской жизни и работы у командора. А может, еще не поздно? Может, эти опереточные родители останутся непреклонными, и Джулия выйдет от них вся в слезах, и я смогу ее утешить? Недостойные мечты. Гадко строить свое счастье на несчастье других. Наконец, как потерпевший кораблекрушение, который, выбившись из сил, идет ко дну, я погрузился в мысли, неотступно преследовавшие меня в последние годы: существование жениха, расовые ограничения – это лишь отговорки; на самом деле я просто не способен приблизиться к женщине; это мой приговор, пожизненный приговор, и обжалованию он не подлежит; я обречен до самой смерти испытывать зависть, мучиться неосуществимыми желаниями, жить одинокой бесцельной жизнью.

Джулия вышла через два часа, красная и возбужденная. Нет, не вышла, а пулей вылетела из подъезда. Можно было и не спрашивать, как все прошло, это было и так ясно.

– Я поставила их на место, – сказала она.

Мне стоило огромных усилий придать голосу естественность, когда я ее поздравлял. Но Джулию нельзя заставить поверить в то, во что не веришь сам, и скрыть от нее то, о чем думаешь. Освободившись от своего груза, празднуя победу, она посмотрела в мои затуманенные тоской глаза и спросила:

– О чем ты думал?

– О фосфоре, – ответил я.

Спустя несколько месяцев Джулия вышла замуж; шмыгая носом от душивших ее слез и отдавая Вариско распоряжения насчет моего питания, она со мной попрощалась. У нее много детей и нелегкая жизнь. Мы остались друзьями, видимся время от времени в Милане, говорим о химии и всяких умных вещах. Мы не жалуемся на свой выбор, на то, как сложились наши судьбы, но, когда встречаем друг друга, испытываем странное, беспокойное чувство (мы не раз описывали его друг другу): нам кажется, будто жизненные дороги, по которым нам выпало идти в разные стороны, – не наши дороги.