Размноженные на ротаторе циркуляры обычно отправляют в корзину не читая, но эта бумажка, как я сразу понял, подобной участи не заслуживала. Бумажка представляла собой приглашение на банкет по случаю двадцать пятой годовщины окончания университета. Язык, на котором это приглашение было изложено, заставил меня призадуматься: автор обращался к адресату на ты и демонстративно щеголял траченным молью студенческим жаргоном, словно и не бывало этих двадцати пяти лет. Конец текста невольно вышел комичным: «…в атмосфере возрожденного товарищества отпразднуем нашу серебряную свадьбу с Химией и расскажем друг другу о химических событиях нашей повседневной жизни». Какие еще химические события? Отложение холестерина в наших пятидесятилетних артериях? Мембранное равновесие в наших клеточных мембранах? Кто бы мог быть автором приглашения? Я принялся перебирать в уме двадцать пять или тридцать числящихся в живых коллег – я имею в виду не только выживших, но и не покинувших химию ради других областей деятельности. Прежде всего – долой всех дам: все они матери семейств, все утратили подвижность и ни у кого из них больше нет «событий», о которых следовало бы рассказывать. Затем долой карьеристов и тех, кто сумел сделал карьеру, всевозможных протеже, в том числе тех, кто теперь уже сам оказывает протекцию, – эти не любят сравнивать себя с другими. Долой и неудачников, которые тоже не любят сравнений; на такую встречу жертва судьбы если и явится, то только в надежде на сочувствие и помощь, а уж брать на себя инициативу всех собирать вряд ли станет. Из оставшейся горстки само собой определилось вероятное имя: Черрато, честный, неуклюжий и старательный Черрато, которому жизнь дала так немного и который так немного отдал ей. После войны я изредка встречал его, мы перекидывались на ходу парой слов. Пословица «под лежачий камень вода не течет» – это как раз про него, но неудачником или жертвой судьбы он не был. Неудачник – это тот, кто отправляется в путь и срывается в бездну, кто ставит себе цель, не достигает ее и от этого страдает; а Черрато не ставил себе никакой особой цели, ничем особенно не рисковал, сидел себе дома и наверняка должен был сохранить самые теплые воспоминания о золотых студенческих годах, поскольку все остальные его годы были свинцовыми.

Перспектива такого банкета уже заранее вызывала у меня двойственное чувство; я никак не мог относиться к ней нейтрально, она одновременно притягивала и отталкивала меня, как магнит, поднесенный к стрелке компаса. Мне хотелось и не хотелось туда идти – и то и другое, если как следует посмотреть, по причинам не слишком-то благородным. Мне хотелось туда идти, потому что меня прельщала возможность сравнить себя с другими и увидеть, что я более подвижен и открыт, меньше скован заработком и преклонением перед идолами, и вообще жизнь меньше меня укатала. Мне не хотелось туда идти, потому что я не хотел оказаться человеком одних с ними лет, то есть моих собственных лет, не хотел видеть морщины, седины, боялся memento mori. He хотел подсчитывать присутствующих и отсутствующих и производить несложные вычисления.

Но все-таки Черрато меня заинтриговал. В университетские годы нам с ним случалось несколько раз заниматься вместе; он был серьезен, не давал себе послабления и трудился без озарений и без радости (похоже, он вообще не знал, что такое радость), как шахтер в забое. Фашизмом он себя не запятнал и проверку на лакмусовой бумажке расовых законов прошел хорошо. Он не блистал, но на него можно было положиться, а опыт учит нас, что именно это свойство – надежность – и есть самое постоянное из всех достоинств; оно не приобретается и не утрачивается с годами. Человек рождается заслуживающим доверия, с открытым лицом и прямым взглядом и остается таким на всю жизнь. Другой родится с гнильцой, со слабиной и таким и останется: если ты врешь в шесть лет, ты будешь врать и в шестнадцать, и в шестьдесят. Этот фактор очень важен; он позволяет понять, каким образом некоторые дружеские или супружеские связи удается сохранить на протяжении многих десятилетий вопреки обыденности, скуке, исчерпанию тем для разговоров. Мне показалось интересным проверить это на Черрато, так что я уплатил положенный взнос и написал анонимному оргкомитету, что буду участвовать.

Он не особенно изменился внешне – высокий, угловатый, смуглолицый, волосы все еще густые; тщательно выбрит; лоб, нос и подбородок тяжелые и как будто вылепленные наспех. До сих пор, как и тогда, он двигался неуклюже; эти резкие и в то же время неуверенные движения заработали ему в лаборатории славу губителя стеклянной посуды и приборов.

Как это всегда бывает, первые минуты нашего разговора были посвящены взаимному обновлению данных друг о друге. Я узнал, что он женат, детей не имеет, и тут же понял, что эту тему поднимать нежелательно. Еще я узнал, что он так и проработал все время в фотографической химии: десять лет в Италии, четыре в Германии, потом опять в Италии. Конечно же, это он и оказался организатором банкета и автором письма-приглашения. Он признался в этом без всякого смущения: если прибегнуть к профессиональной метафоре, годы учебы запечатлелись для него на цветной пленке, а все остальное – на черно-белой. Что же касается «событий» (я не стал указывать ему на неуклюжесть этого выражения), то это его по-настоящему интересовало. Его собственная карьера была богата событиями, по большей части, впрочем, действительно черно-белого свойства, а что моя? Разумеется, согласился я, и у меня в жизни хватало событий, химических и нехимических; правда, в последнее время химические события преобладали как по частоте, так и по интенсивности. Тебе ведь знакомо выражение «nicht dazu gewachsen», это ощущение бессилия и собственной неполноценности? Такое впечатление, будто ты ведешь бесконечную войну с вражеской армией, медлительной и неповоротливой, но страшной своей численностью и массой. Ты проигрываешь одну битву за другой, год за годом, и утешаешь свое уязвленное самолюбие лишь теми немногими случаями, когда во вражеских боевых порядках вдруг обнаруживается слабое звено и тебе удается, бросившись на приступ, нанести один-единственный быстрый удар.

Черрато тоже был знаком с этим воинством; он тоже на собственном опыте познал недостатки нашей подготовки, и ему тоже пришлось возмещать недостающее за счет удачи, интуиции, стратегических ходов и бездны терпения. Я рассказал ему, что собираю истории, случившиеся со мной самим и с другими, и хочу составить из них книгу; может быть, мне удастся донести до несведущего читателя резкий горький дух нашего ремесла, которое являет собой лишь частный случай всеобщего ремесла жизни, только требует больше терпения и настойчивости. По-моему, несправедливо, что мир в подробностях осведомлен о том, как живет врач, проститутка, моряк, наемный убийца, графиня, древний римлянин, заговорщик или полинезиец, и никто не знает, как живем мы, преобразователи материи. Я сказал Черрато, что в этой своей книге намеренно обойду молчанием большую химию – торжествующую химию колоссальных установок и головокружительных бюджетов, поскольку это труд коллективный и практически анонимный. Меня будут в первую очередь интересовать истории химиков-одиночек, химия пешая и безоружная, химия в человеческом измерении – как раз такой, за немногими исключениями, была моя собственная химия; но такой была и химия основоположников нашей науки – они ведь трудились не в команде, а поодиночке, окруженные безразличием своей эпохи, по большей части без заработка, и вступали в бой с материей, не имея других помощников, кроме мозга и рук, рассудка и фантазии.

Я спросил Черрато, не хочет ли он поучаствовать в составлении такой книги; если да, то пусть расскажет какую-нибудь историю. Если позволительно дать ему совет, то пусть это будет история, похожая на его и мою, история о том, как пришлось неделю или месяц копошиться в потемках, когда казалось, что эта темнота будет длиться вечно, и хотелось бросить все к черту и сменить профессию, а потом в темноте забрезжил свет, при движении ощупью в ту сторону темнота расступалась, и наконец порядок пришел на смену хаосу. Черрато совершенно серьезно отвечал, что с ним действительно несколько раз бывало именно так и он постарается мне помочь, но вообще-то обычно все так и оставалось во тьме, никакой свет не брезжил, приходилось только раз за разом стукаться головой о потолок, который оказывался все ниже и ниже, и в конце концов выбираться из пещеры на четвереньках и задом, несколько постарев с тех пор, как туда забирался. Пока он рылся в своей памяти, устремив взор на изукрашенный претенциозными фресками потолок ресторана, я оглядел его самого. Черрато старился хорошо; он не деформировался, а, наоборот, словно рос и креп. Черты его так и остались скованными; ни лукавство, ни усмешка не оживляли их своим присутствием, но теперь это уже не оскорбляло взор – когда человеку пятьдесят, а не двадцать, это как-то легче принять. Он рассказал мне историю о серебре.

– Я тебе рассказываю только суть, а фон ты сам изобразишь; как, например, живется итальянцу в Германии – ты ведь там тоже был. Я заведовал участком, где делали пленку для рентгенографии. Ты в этом что-нибудь понимаешь? Впрочем, это не важно; главное, что это пленка с низкой чувствительностью и с ней не бывает никаких неприятностей (между неприятностями и чувствительностью зависимость прямо пропорциональная), так что участок у меня был довольно спокойный. Только надо иметь в виду, что если плохо сработает любительская фотопленка, то в девяти случаях из десяти потребитель решит, что сам виноват; если же нет, то он в самом худшем случае обругает тебя в письме, которое все равно не дойдет из-за неточно указанного адреса. Зато если плохо выйдет рентгеновский снимок, особенно снимок желудка с барием или, скажем, нисходящая урография, а потом плохо выйдет другой снимок, и та же история с целым пакетом пленки, то тут дело на этом не остановится – неприятности будут расти как снежный ком, и, в конце концов, на тебя обрушится лавина. Все это мой предшественник изложил мне в свойственной немцам дидактической манере, стараясь оправдать в моих глазах фантастический ритуал чистоты, который следовало соблюдать от первой до последней стадии производства. Не знаю, насколько тебе это интересно, но уже то, что…

Тут я его прервал. Мелочные предосторожности, маниакальная страсть к чистоте, степень очистки до восьми нулей всегда заставляют меня страдать. Ладно еще, когда такие меры необходимы, но ведь гораздо чаще мания берет верх над здравым смыслом, и на каждые пять обоснованных предписаний или запретов найдется десять бессмысленных и бесполезных, которые никто не решается отменить только по лености мышления, из-за боязни сглазить или из болезненного страха нарваться на осложнения; а то и вообще дело обстоит, как в армии, где устав служит прикрытием для палочной дисциплины.

Черрато потянулся налить мне выпить; при этом его большая рука неуверенно двинулась к горлышку бутылки, как будто бутылка собиралась закудахтать, захлопать крыльями и убежать от него. Наконец он наклонил бутылку над моим стаканом, несколько раз звякнув ею о край.

На их участке, как он подтвердил, дело именно так и обстояло; например, работницам было запрещено пудриться, но как-то раз у одной девицы из сумочки вывалилась пудреница, при падении раскрылась, и пудра из нее поднялась в воздух. Продукцию, изготовленную в этот день, проверяли особенно строго, но все было в лучшем виде; тем не менее запрет на пудру остался в силе.

– Но об одной детали я обязательно должен сказать, иначе вся история будет непонятна. Там была прямо-таки религия чистоты – в данном случае, уверяю тебя, это вполне оправданно. В помещении поддерживалось слегка повышенное давление, подаваемый внутрь воздух подвергался тщательной фильтрации, все работники носили поверх одежды специальные халаты, а волосы прикрывали колпаками. Халаты и колпаки каждый день стирали, чтобы избавиться от образующихся или случайно прихваченных пылинок. Обувь и чулки полагалось на входе снимать и переобуваться в специальные не создающие пыли тапочки.

На этом фоне все и разыгрывается. Надо еще добавить, что за последние пять или шесть лет там не случалось серьезных ЧП – так, одна-другая рекламация из какой-нибудь больницы по поводу пониженной чувствительности, причем почти всегда дело касалось пленки с уже истекшим сроком годности. Сам знаешь, неприятности не налетают галопом, как гунны; они подкрадываются незаметно, исподтишка, как эпидемия. Все началось с пришедшего экспресс-почтой письма из одного венского диагностического центра. Письмо, составленное в самых вежливых выражениях, можно было счесть даже не рекламацией, а скорее извещением; для иллюстрации прилагался рентгеновский снимок. По части зерна и контраста все было в порядке, но весь снимок был усыпан белыми продолговатыми пятнышками размером с фасолину. В ответ отправляется покаянное письмо с извинениями за непреднамеренную оплошность и т.д., но как только первый ландскнехт скончался от чумы, иллюзий лучше уже не строить – чума есть чума, и нечего по-страусиному прятать голову в песок. На следующей неделе пришло еще два письма – одно из Льежа, с намеком на возмещение убытков, а другое из Советского Союза, из внешнеторговой организации со сложным названием, которое я теперь уже и не упомню (а может, и тогда не мог упомнить). Когда это письмо перевели, у всех волосы дыбом встали. Дефект, разумеется, был тот же самый – пятна в форме фасолин, а дальше шло хуже некуда: три операции, которые пришлось перенести, потерянные рабочие смены, центнеры подлежащей возврату пленки, экспертное заключение и международное судебное разбирательство в каком-то там трибунале. В конце от нас требовали немедленно прислать специалиста.

В таких случаях обычно стараются по крайней мере запереть хлев, из которого сбежала часть скотины, но это удается не всегда. Разумеется, вся пленка успешно прошла приемку перед выходом с фабрики; таким образом, мы имели дело с дефектом, который проявляется с задержкой, во время хранения на складе у нас или у клиента или при транспортировке. Директор вызвал меня на ковер; обсуждение случившегося происходило в высшей степени корректно, с глазу на глаз, но мне казалось, что он медленно, методично, с наслаждением сдирает с меня кожу.

Мы договорились с контрольной лабораторией и перепроверили партию за партией всю пленку, остававшуюся на складе. Все партии, изготовленные менее двух месяцев назад, были в порядке. В остальных дефект наблюдался, но не везде – у нас было около сотни партий, и примерно одна шестая часть из них имела пятна-фасолины. Мой заместитель, молодой и по молодости еще шустрый химик, сделал любопытное наблюдение: бракованные партии попадались с определенной регулярностью, пять хороших – одна бракованная. Я почуял след и стал копать в этом направлении; и на самом деле бракованной оказалась практически исключительно пленка, изготовленная по средам.

Тебе, разумеется, известно и то, что такой не сразу проявляющийся брак – самый коварный. Пока мы ищем причину, надо все равно продолжать производство; но как можно быть уверенным в том, что эта причина (или причины) не продолжает действовать и что твоя продукция не несет в себе еще каких-нибудь бед? Понятно, можно поместить пленку в карантин на два месяца и потом всю заново проверить, но что мы скажем оптовикам по всему миру, когда они не получат в срок заказанный товар? А неустойка? А доброе имя фирмы, a «unbestrittener Ruf». И вот еще в чем сложность: даже если мы что-то изменим в составе эмульсии или в технологическом процессе, все равно придется ждать два месяца, чтобы узнать, помогает это или нет, исчезает брак или усугубляется.

Я, естественно, чувствовал себя ни в чем не виноватым – я соблюдал все правила, не допуская никаких послаблений. Остальные участники технологической цепочки, и передо мной, и дальше, тоже чувствовали себя ни в чем не виноватыми – и те, кто проводил приемку сырья и признал его годным, и те, кто приготовил и признал годной эмульсию, и те, кто нарезал, упаковывал и складировал пачки пленки. Я чувствовал себя ни в чем не виноватым, но на самом-то деле я был виновен по определению, как начальник участка, отвечающий за него. Где есть ущерб, там есть и вина, а где есть вина, там есть и виноватый. Правда, вина тут была вроде первородного греха: ты ничего не сделал, но виноват и должен за это заплатить. Пускай не деньгами, но ты заплатишь: потеряешь сон, потеряешь аппетит, заработаешь язву или экзему и сделаешь большой шаг вперед на пути к тяжелому управленческому неврозу.

Тем временем письма и телефонограммы с рекламациями продолжали поступать, но я с остервенением пытался разобраться в этой истории со средой – должен же был в этом быть какой-то смысл? По вторникам в ночную смену дежурил охранник, которого я не любил; у него был шрам на подбородке, и вообще он смахивал на нациста. Я не знал, следует ли сказать об этом директору; сваливать вину на других всегда было дурной политикой. Я затребовал платежные ведомости и выяснил, что этот самый нацист работает у нас только три месяца, а фасолевые пятна начали появляться на пленке, изготовленной десять месяцев назад. Что же нового случилось десять месяцев назад?

Примерно десять месяцев назад мы начали, после строжайшей проверки, закупать у нового поставщика специальную черную бумагу, которая защищает от света фоточувствительную пленку, – но бракованная пленка была упакована вперемежку в бумагу, полученную от старого и нового поставщиков. Еще: десять месяцев назад (а точнее, девять) на фабрику приняли группу работниц-турчанок. Я переговорил с каждой из них отдельно, к большому их изумлению: я пытался выяснить, не делают ли они чего-нибудь особенного по средам или во вторник вечером. Может, они моются? Или не моются? Или пользуются каким-то особенным косметическим средством? Или ходят на танцы и потеют больше обычного? У меня не хватило смелости спросить, не вступают ли они по вторникам в интимные связи; как бы то ни было, ни напрямую, ни через переводчика мне не удалось ничего выяснить.

Эта история стала уже известна всей фабрике, и на меня начали косо смотреть; помимо всего прочего, я был единственным итальянцем в должности начальника участка, и нетрудно вообразить, какими комментариями сотрудники обменивались у меня за спиной. Помощь пришла от одного из вахтеров на воротах. Он немного говорил по-итальянски, поскольку воевал в Италии; он попал в плен к партизанам где-то в районе Биеллы, а потом его обменяли. Никакой обиды он не затаил и, будучи по натуре разговорчив, постоянно болтал обо всем подряд без конца и без начала – вот его-то пустая болтовня и подбросила мне нить Ариадны. Как-то раз он мне сказал, что любит рыбалку, но вот уже почти год, как в соседней речушке, где он обычно ловил, совсем нет рыбы – дело в том, что в пяти или шести километрах выше по течению построили кожевенный завод. Еще он сказал, что бывают дни, когда даже вода делается прямо-таки бурая. Я в тот момент не обратил внимания на эти его наблюдения, но через несколько дней, сидя у окна у себя в общежитии, я увидел, как возвращается из прачечной грузовик с халатами. Я навел справки: кожевенный завод заработал десять месяцев назад, а прачечная стирает халаты в воде из той самой речушки, в которой нашему рыбаку больше не удается ничего поймать, хотя воду они, конечно, фильтруют и пропускают через ионообменник. Халаты стирают днем, ночью сушат в сушилке, а утром, до гудка, возвращают на фабрику.

Я отправился на кожевенный завод: мне надо было узнать, когда, с какой частотой и по каким дням они опорожняют свои чаны и куда сливают. Поначалу они меня невежливо послали, но я вернулся через два дня вместе с врачом из санитарной службы; так вот, самый большой чан опорожняли еженедельно, в ночь с понедельника на вторник! Они мне не захотели сказать, что у них там было, но я и сам знал – органические дубильные вещества относятся к полифенолам, ионообменной смолой их не задержишь, а что может сделать полифенол с бромистым серебром, понятно даже тебе, хоть ты и не специалист в нашем деле. Я взял пробу дубильного раствора, отнес в лабораторию, разбавил в соотношении 1:10 000 и попробовал распылить в темном помещении с выставленным образцом рентгеновской пленки. Эффект проявился через несколько дней – чувствительность пленки буквально сошла на нет. Заведующий лабораторией глазам своим не верил – по его словам, он никогда прежде не встречал такого мощного ингибитора. Мы стали пробовать, как гомеопаты, все более и более разбавленные растворы; при разведении примерно один к миллиону получались пятна в форме фасолин, проявляющиеся только после двух месяцев хранения. «Bohneneffekt» (эффект фасоли) воспроизводился в полном объеме; получается, для образования пятна достаточно было нескольких тысяч молекул полифенола, приставших во время стирки к волокнам халата, а потом перелетевших на пленку вместе с невидимыми глазу пылинками.

Остальные наши сотрапезники шумно обсуждали детей, отпуска и жалованье; мы в конце концов удалились в бар и там, понемногу впадая в сентиментальность, обещали друг другу возобновить дружбу, которой на самом деле никогда не существовало. Мы обещали, что будем поддерживать между собою связь и что каждый из нас расскажет другому еще истории вроде этой, где глупая материя проявляет злонамеренную хитрость, сопротивляется и восстает против дорогого человеку порядка. Так в романах дерзкие отщепенцы, жаждущие погибели ближнего более, чем собственного триумфа, являются с другого края света, чтобы внезапно положить конец приключениям положительных героев.