На этом острове я, капрал Абрахамс, живу со своей женой Мэгги уже четырнадцать лет. На соседний остров (я хочу сказать, на ближайший, который носит имя Святой Елены и находится в тысяче двухстах милях к северо-востоку отсюда) сослали очень важного и опасного человека. Боясь, как бы сторонники этого человека не помогли ему бежать, меня отправили сюда нести гарнизонную службу. Мой остров называется Печальным, это имя подходит ему как нельзя лучше, и, честно говоря, мне никогда не верилось, что такая значительная личность станет искать убежища на нашем безрадостном острове.

Говорили, будто этот ссыльный – изменник, прелюбодей, папист, смутьян и фанфарон, и пока он был жив, в гарнизоне кроме нас с Мэгги жили двенадцать солдат, молодых, веселых ребят из Уэльса и Суррея. Все они были крестьяне и помогали нам вести хозяйство. Потом смутьян умер, и к нам прислали канонерку, чтобы всех отвезти с острова домой. Но мы с Мэгги, вспомнив о старых долгах на родине, предпочли остаться и ухаживать за нашими свиньями.

Остров Печальный выглядит именно так, как он изображен на рисунке. Это самый одинокий остров на свете. Его открывали, и не раз, то португальцы, то голландцы, а еще раньше – дикари, оставившие на скалах горы Сноудон какие-то знаки и изображения идолов. Но обосноваться насовсем ни у кого желания не возникало, потому что здесь полгода идут дожди и земля родит только сорго и картошку. Справедливости ради надо сказать, что с голоду на острове не умрешь: море у северного берега в течение пяти месяцев кишит тюленями, а на двух маленьких островках с южной стороны гнездятся чайки.

Стоит перебраться туда на лодке, и можно набрать яиц, сколько душе угодно. Они, правда, пахнут рыбой, но очень полезные и хорошо утоляют голод. Впрочем, здесь все пахнет рыбой, даже картошка, даже свинина, ведь свиньи питаются картошкой.

На восточном склоне горы Сноудон растут каменные дубы и другие деревья, я не знаю, как они называются. Осенью они покрываются мясистыми голубыми цветами, которые пахнут человеческим потом; зимой – жесткими кислыми несъедобными ягодами. Странные это растения: вода, которую их корни всасывают из глубин земли, поднимается до самых верхних веток и капает вниз, увлажняя почву. Эта влага полезна при разных воспалениях, хотя и отдает мускусом. Мы собираем ее впрок. А лес (он единственный на всем острове) мы назвали Плачущим лесом.

Сами мы живем в Абердаре. Трудно назвать городом четыре деревянных сарая, два из которых уже не пригодны для жилья, но в гарнизоне служил солдат родом из уэльского города Абердара, он-то и окрестил так наше поселение. Самая северная точка острова – Дакбилл. Другой солдат по имени Кокрэйн, тосковавший по дому, часто уходил туда и целыми днями сидел на соленом ветру, потому что ему казалось, что там он ближе к Англии. Он даже соорудил маяк, который никто никогда не зажигал. Этот небольшой мыс, если смотреть на него с востока, очень похож на клюв утки, потому он и называется Дакбилл.

Ровный песчаный остров северней Абердара называется Тюленьим, зимой самки тюленей рожают здесь своих детенышей. Пещера в южной части острова называется Холливелл, или Святой колодец, это имя ей придумала моя жена, почему – не знаю. Когда мы остались одни на острове, она стала ходить в эту пещеру почти каждый вечер. Брала факел и шла, хотя от Абердара до Холливелла не меньше двух миль. Там за пряжей или вязаньем она чего-то ждала, а чего – сама не знала. Я неоднократно спрашивал ее, зачем она туда ходит, и в ответ она рассказывала странные вещи, будто слышала голоса и видела тени, и, поскольку внизу грохота волн не слышно, там она чувствует себя не такой одинокой и беззащитной. Я же боялся, что она поклоняется идолам. В этой пещере были камни, которые напоминали фигуры людей и животных. Один, в самой глубине, походил на рогатый череп. Это точно не были творения рук человеческих, но кто же тогда их создал? Я не любил спускаться в пещеру, потому что из ее глубины слышалось время от времени глухое утробное урчанье, под ногами становилось горячо и через расщелины в камнях поднимались пары с запахом серы. Короче говоря, я бы эту пещеру назвал совсем иначе, но Мэгги уверяла, что слышала здесь однажды голос, который предсказал ей ее и мою судьбу, судьбу острова и всего человечества.

Мы с Мэгги жили на острове одни в течение нескольких лет. Раз в год на Пасху к острову причаливало китобойное судно Бартона, чтобы поделиться с нами мировыми новостями и провиантом, а у нас взять немного копченого сала, которое мы готовили. Но вдруг все изменилось. Три года назад Бартон высадил здесь двоих голландцев. Уиллем выглядел почти ребенком: розовощекий, светловолосый, стеснительный. На лбу у него была незаживающая серовато-белая ранка, такие ранки – первый признак проказы, поэтому никто не хотел брать его к себе на борт. Хендрик был гораздо старше. Худой, с седыми волосами и морщинистым лбом. Он рассказал какую-то не очень внятную историю про драку, в которой проломил голову квартирмейстеру, за что в Голландии ему грозит виселица, но речь у него была хорошая, не то что у простого моряка, и руки тонкие, как у синьора, такими руками голову не проломишь. Спустя несколько месяцев как-то утром мы увидели дым на одном из Яичных островов. Я спустил лодку и поплыл посмотреть, что там случилось. На острове я обнаружил двух потерпевших кораблекрушение итальянцев, их звали Гаэтано ди Амалmфи и Андрей ди Ноли. Их корабль разбился о рифы, они, единственные, спаслись и доплыли до островка. Итальянцы не знали, что на большом острове живут люди; костер они разожгли, чтобы обсушиться. Я сказал им, что через насколько месяцев здесь будет Бартон, он сможет отвезти их в Европу, но они даже слышать об этом не хотели: после того, что им пришлось пережить этой ночью, они ни за что больше не ступят на борт корабля. Мне стоило немалого труда уговорить их сесть в лодку, чтобы преодолеть расстояние в сто локтей, отделявшее Яичные острова от Печального. Они готовы были остаться на этой безрадостной скале и питаться до скончания жизни яйцами чаек, лишь бы не плыть снова по воде.

Места на Печальном достаточно. Я устроил всех четверых в сарае, опустевшем после отъезда уэльсцев; они разместились там свободно, тем более что пожиток не было ни у кого, кроме Хендрика, который держал их под замком в деревянном сундуке. Ранка на лбу Уиллема зажила, значит, это была не проказа. Мэгги вылечила ее за несколько недель примочками из сурепки (так мы называем одну траву, которая растет по краю леса, хотя на самом деле это не сурепка); она приятна на вкус, но после нее снятся странные сны. Честно говоря, лечение заключалось не в одних примочках: жена запиралась с Уиллемом в комнате и пела ему колыбельные. Иногда паузы между одной песней и другой затягивались слишком надолго. Я был рад за Уиллема, когда он вылечился, и на душе у меня полегчало, но не надолго: теперь Мэгги стала проводить много времени с Хендриком. Они подолгу вместе гуляли, я слышал, как он рассказывал ей о тайнах за семью замками, о Гермесе Трисмегисте, о единстве и борьбе противоположностей и еще о чем-то малопонятном. Хендрик построил себе отдельную крепкую хижину без окон, перетащил в нее свой сундук и проводил там почти все время. Иногда к нему приходила Мэгги, тогда над хижиной поднимался дым, дым от очага. Они вместе ходили в пещеру и приносили оттуда красноватые камни, которые Хендрик называл киноварью.

Итальянцы меня особенно не беспокоили. Они тоже смотрели на Мэгги масляными глазами, но, не зная английского, не могли с ней разговаривать. Кроме того, чувствуя себя соперниками, они следили друг за другом. Андреа был набожный, и вскоре на острове появилось много святых, деревянных и глиняных. Он и Мэгги подарил фигурку Мадонны из обожженной глины, и та, не зная, что с ней делать, поставила ее в кухне в углу. Одним словом, было ясно, как Божий день: этим четырем мужчинам нужны четыре женщины. Однажды я собрал их всех вместе и сказал им напрямую, без обиняков, что если кто-то из них прикоснется к Мэгги, то закончит свою жизнь в аду, ибо сказано: «Не желай жены ближнего твоего». И в ад я его отправлю лично, даже если за это мне и самому потом в нем гореть. Когда появился Бартон на своем судне, трюмы которого были загружены китовым жиром, все в один голос попросили его найти для них четырех женщин, но он рассмеялся им в лицо: надумали тоже! Да где же найдешь таких, которые согласятся отправиться к тюленям, на этот всеми забытый остров, чтобы выйти замуж черт знает за кого? Еще куда ни шло, если бы вы им заплатили, но чем вы можете заплатить? Своими сосисками, которые так воняют рыбой, будто они не из свинины, а из тюленьего мяса? Сказав это, он поднял паруса и уплыл.

В тот же самый день, еще до наступления ночи, раздался страшный грохот; остров затрясся, будто кто-то пытался вырвать его из моря с корнем; небо в считанные минуты заволокло черными тучами, озаряемыми огненными всполохами; из недр Сноудона вырывались частые красные молнии; казалось, они пронзают небо насквозь. Потом с верхушки горы медленной широкой полосой потекла горящая лава. К счастью, не в нашу сторону, а левее, к югу; со свистом и треском раскаленный поток прокладывал себе дорогу, спускаясь с одного уступа на другой, и через час достиг моря: там, где лава стекала в воду, слышалось шипенье и поднимался столб пара. Никто из нас и не догадывался, что Сноудон – вулкан, хотя конусообразная форма его вершины с кратером глубиной не меньше двухсот пядей должна была нас насторожить.

Захватывающее зрелище продолжалось всю ночь, взрывы на время прекращались, но затем разражались с новой, еще большей силой; казалось, это никогда не кончится. Однако к утру подул жаркий восточный ветер, небо очистилось, грохот мало-помалу стал стихать, переходя в глухое ворчанье, и, наконец, стих совсем. Ослепительно желтый шлейф лавы сначала стал красным, как раскаленные угли, а днем совсем потух.

Я беспокоился о своих свиньях. Сказав Мэгги, чтобы она ложилась спать, я, взяв с собой мужчин, всех четверых, отправился осматривать остров: мне хотелось увидеть своими глазами, какие произошли изменения.

Со свиньями все было в порядке. Они бросились к нам навстречу, как к родным. Я не выношу, когда про свиней говорят плохо: эти животные отличаются редким умом, и мне всегда жалко их убивать.

Появились новые расселины; две – на северо-западном склоне, такие глубокие, что сколько ни вглядывайся, не увидишь дна. Юго-западный край Плачущего леса погребен под лавой и пеплом, а прилегающая к нему полоса шириной в двести пядей охвачена пожаром. Земля раскалилась жарче неба, стволы деревьев сгорают до самых корней, на их месте зияют черные дыры. Лопнувшие пузыри лавы застыли острыми, точно стеклянными осколками, шлейф, похожий на гигантскую терку, обрушил южную сторону кратера, в то время как северный гребень округлился и кажется теперь выше, чем прежде.

Когда мы увидели пещеру Святого колодца, то глазам своим не поверили: это была другая пещера, совсем не похожая на прежнюю: просторные места сузились, низкие своды поднялись, один совсем обрушился, и сталактиты, спускавшиеся сверху, теперь торчали из боковой стены, напоминая клювы аистов. В глубине пещеры, где прежде находился Череп Дьявола, образовалось огромное помещение с куполообразным верхом, похожее на церковь. Здесь было дымно, слышалось потрескивание, так что итальянцы Андреа и Гаэтано ни за что не хотели больше оставаться внизу. Я послал их за Мэгги, чтобы она пришла и посмотрела на свою пещеру. Как я и предполагал, она вскоре появилась, тяжело дыша от волнения и быстрой ходьбы. Итальянцы остались наверху, видимо, чтобы помолиться и пожаловаться на судьбу своим святым. Мэгги между тем носилась по пещере взад-вперед, словно собака в поисках следа, словно ей слышались те самые голоса, про которые она рассказывала. Вдруг она издала такой дикий вопль, от которого у нас волосы встали дыбом. Из трещины в куполе падали капли, но это была не вода: блестящие тяжелые капли ударялись с металлическим звуком о скалистый пол и разлетались тысячами крошечных капелек во все стороны. Немного ниже уже образовалась лужица, и тогда нам стало понятно, что это ртуть. Сначала ее потрогал Хендрик, потом я. Это была холодная, но живая материя, по ее поверхности пробегали мелкие, похожие на морщины, волны, словно она сердилась или проявляла нетерпение.

Хендрик преобразился на глазах. Он обменялся с Мэгги быстрым взглядом, значение которого осталось для меня загадкой, и произнес странные и непонятные (впрочем, похоже, только для меня, но не для Мэгги) слова о том, что настало время Великого Дела, что у земли, как и у неба, есть своя роса, что в пещере обитают Мировые духи. Потом, обернувшись к Мэгги, он сказал ей: «Приходи сюда сегодня вечером, мы сделаем зверя о двух хребтах». Он снял с шеи бронзовый крест на цепочке и показал нам. На кресте был распят змей. Затем бросил крест в лужу ртути и тот не утонул.

Присмотревшись, можно было заметить, что ртуть вырывалась из всех щелей новой пещеры, как пиво из бродильного чана. А прислушавшись, можно было услышать и глухое бормотанье, издаваемое тысячами падающих со свода металлических капель, которые, разбиваясь о землю, сливались в ручейки, звенящие, как расплавленное серебро, и исчезали в отверстиях между камнями.

Честно сказать, Хендрик мне никогда не нравился; из всех четверых он был мне наименее симпатичен, но сейчас он вызывал у меня настоящую злость, отвращение и даже страх. Его глаза светились таким же неровным колеблющимся светом, как сама ртуть; казалось, в его венах тоже течет ртуть, и весь он пропитался ртутью; еще немного – и она брызнет у него из глаз. Он бегал по пещере, как хищный зверек, набирал ртуть пригоршнями, брызгал на себя, выливал на голову, точно воду, еще немного – и он начал бы ее пить. Мэгги ходила за ним следом, как завороженная. Я сдерживался, сколько мог, потом раскрыл нож, схватил его за грудь и прижал к скалистой стене. Я гораздо сильнее его, и он тут же сник, как парус в безветренную погоду. Я хотел знать, кто он на самом деле, зачем приплыл на наш остров, что ему надо от нас и что это за такой зверь о двух хребтах.

От страха вся спесь с него слетела, и он сразу же признался, что история про квартирмейстера – выдумка, а про виселицу – нет, она его и вправду ждет в Голландии за то, что, предложив Генеральным Штатам превращать песок дюн в золото, он получил из казны сто тысяч флоринов, из которых небольшую часть потратил на эксперименты, а все остальное прокутил. Спустя некоторое время он был приглашен изложить высокому собранию суть эксперимента, который он называл experimentum crucis, однако похвастаться ему было нечем: из тысячи фунтов песка удалось получить лишь две щепотки золота. Тогда он выпрыгнул в окно, спрятался у своей любовницы, а потом, прихватив с собой сундук с алхимическим оборудованием, тайком пробрался на первый же корабль, который отправлялся на остров Кейп. Что касается зверя, он сказал, что это сложный вопрос, в двух словах не объяснишь. Чтобы его сделать, необходима ртуть, потому что она летучая, как дух, и олицетворяет собой женское начало, а при соединении с мужским земным огнем, которым является сера, можно получить философский камень, который и есть тот самый зверь о двух хребтах, поскольку в нем соединяются, перемешиваются мужское начало и женское. Прекрасное объяснение, верно? Не удивительно, что я не поверил ни одному слову этого алхимика, хотя он и старался говорить искренне и убедительно. Зверем о двух хребтах были они сами, он и Мэгги; он, седой и волосатый, и она, беленькая да гладенькая, и сделать его они готовы прямо здесь, посреди пещеры, или еще где-нибудь, возможно даже в нашей супружеской постели, пока я отлучусь проведать свиней, а может, уже и раньше его делали, и не раз.

Кажется, у меня в венах тоже забурлила ртуть, потому что меня вдруг захлестнула ярость. После двадцати лет брака я немного охладел к Мэгги, но в эту минуту меня охватило такое сильное желание, что я готов был ради нее на убийство. Но я взял себя в руки и, продолжая крепко прижимать Хендрика к стене, спросил его, почем теперь ртуть. Он в этом должен знать толк, ведь это его ремесло, а спросил я его потому, что у меня возникла одна идея.

– Двенадцать стерлингов за фунт, – ответил он дрожащим голосом.

– Поклянись!

– Клянусь! – ответил он, подняв вверх большие пальцы и сплюнув перед собой. Возможно, у этих алхимиков, у этих преобразователей металлов принято клясться именно так, но мой нож был настолько близко от его горла, что он все равно не стал бы мне врать. Я отпустил его, и он, все еще дрожа от страха, объяснил мне, что сырая ртуть, такая, как у нас, стоит не очень дорого, но ее можно очистить путем перегонки, как виски, в чугунной или глиняной реторте. Потом реторту следует разбить, и там окажется свинец, а скорее всего, серебро или даже золото. Он знает секрет, как этого добиться, и откроет его мне, если я пообещаю сохранить ему жизнь.

Я ничего не стал обещать, просто объяснил, что хочу купить за эту ртуть четырех женщин. Делать реторты и глиняные сосуды было куда проще, чем превращать в золото голландский песок. Времени у нас было в обрез, потому что приближалась Пасха, а с ней и визит Бартона, и мне хотелось успеть подготовить товар – сорок одинаковых банок очищенной ртути с плотными крышками, абсолютно одинаковых, как на подбор, потому что внешний вид тоже имеет значение. С производством реторт и банок никаких трудностей не возникло, потому что у Андреа уже была печь, в которой он обжигал своих глиняных святых.

Я быстро освоил процесс перегонки, остальным тоже дело нашлось, и за десять дней все сорок банок были наполнены. Объемом в одну пинту, они вмещали в себя по восемнадцать фунтов ртути каждая, так что поднять такую банку было нелегко, а если ее встряхнуть или просто пошевелить, казалось, что внутри ворочается живое существо.

Сырой ртути было сколько угодно: в пещере она плескалась под ногами, капала сверху, и, придя домой, ты находил ее в карманах, сапогах, даже в постели; она и на голову действовала, и всем уже начинало казаться, что нет ничего особенного в том, что мы собрались менять ртуть на живых женщин. Эта материя и вправду очень причудлива: она холодная, ускользающая, всегда в движении, но когда, в конце концов, успокаивается, то смотреться в нее лучше, чем в зеркало. Если ртуть размешать в какой-нибудь посуде, она будет крутиться по инерции еще полчаса. В ней не только кощунственное распятие Хендрика не утонуло; в ней даже камни не тонут, даже свинец. Золото тонет. Мэгги бросила в нее свое обручальное кольцо, и оно сразу же пошло ко дну, а когда мы его выудили, оно стало оловянным. Мне, честно сказать, ртуть не нравится. Я хотел бы поскорей покончить с задуманным делом и больше о ней не вспоминать.

Наступила Пасха, приплыл Бартон. Он погрузил на корабль сорок запечатанных смесью воска и глины банок и уплыл, не дав нам никаких обещаний. Поздней осенью, однажды под вечер мы увидели через завесу дождя знакомый парус; он приближался к берегу, но потом вдруг растворился в сумерках и исчез. Мы подумали, что Бартон решил дождаться утра, чтобы войти в бухту, он всегда так поступал, но, когда рассвело, китобойного судна Бартона нигде видно не было, его и след простыл. Зато на пляже мы обнаружили четырех женщин и двоих детей; промокшие до нитки, окоченевшие от холода, они стояли, в страхе прижавшись друг к другу. Одна из женщин молча подала мне письмо от Бартона, всего несколько строк. Он писал, что вырученные за ртуть деньги полностью пошли на поиски четырех женщин, согласных отправиться на такой безрадостный остров, как наш, чтобы провести остаток жизни с четырьмя мужчинами, которых они до этого в глаза не видели, так что ему, Бартону, ничего не досталось за его посредничество. В свой следующий приезд он рассчитывает получить комиссионные (ртутью или салом) в размере 10 процентов от суммы сделки. Еще он писал, что женщины не первый сорт, но лучше он не нашел и потому предпочел высадить их и поскорей вернуться к своим китам, пока мы не начали делить между собой будущих жен; кроме того, он не сводник, не сваха и уж тем более не священник, чтобы соединять нас узами брака. Ради успокоения совести, правда, уже несколько запачканной, он рекомендует нам самим совершить обряд бракосочетания, чтобы все было честь по чести.

Я отозвал в сторону четверых мужчин, собираясь предложить им тянуть жребий, но тут же понял, что в этом нет нужды. Одна из женщин, полная мулатка средних лет со шрамом на лбу, смотрела на Уиллема, не отрывая глаз, и он смотрел на нее с интересом. Хотя женщина годилась ему в матери, я спросил Уиллема:

– Хочешь ее? Тогда бери!

И когда он вывел ее за руку, я поженил их, как сумел. Ее я спросил, любит ли она его, а его – любит ли он ее; слова согласия «в счастии и в несчастии, в здравии и в болезни…» я не мог точно вспомнить, поэтому закончил так: «… пока не нагрянет смерть». По-моему, это прозвучало торжественно. Едва я обвенчал этих двух, как заметил, что Гаэтано выбрал себе косоглазую девушку (а может, это она его выбрала) и они, взявшись за руки, уже шли прочь от нас по пляжу, так что мне, чтобы поженить их, пришлось бежать за ними следом. Из двух оставшихся женщин Андреа выбрал грациозную негритянку лет тридцати, которая даже в потерявшей от дождя форму шляпе и насквозь промокшем боа из страусовых перьев выглядела очень элегантно и даже вызывающе. Их я тоже поженил, хотя и слегка задыхающимся после недавней беготни голосом.

Остались Хендрик и маленькая девушка, рядом с которой стояли двое детей. В ее серых глазах было любопытство, будто происходящее ее не касалось. Смотрела она не на Хендрика, а на меня. Хендрик смотрел на Мэгги, которая только что вышла из сарая, не успев еще раскрутить папильотки, и смотрела на Хендрика. И тут мне пришло в голову, что дети смогут помогать мне ухаживать за свиньями, что Мэгги никогда уже не подарит мне детей, что они с Хендриком прекрасно смогут делать своих зверей о двух хребтах и заниматься перегонкой ртути, что девушка с серыми глазами мне начинает нравиться, хотя она намного моложе меня. От нее веяло чем-то легким, радостным, давно забытым, хотелось бежать за ней и пытаться поймать, как бабочку. Тогда я поинтересовался, как ее зовут, а потом спросил, громко, чтобы и остальные слышали:

– Хочешь ли ты, капрал Даниэль К. Абрахамс, взять в жены присутствующую здесь Реббеку Джонсон? – И сам себе ответил утвердительно.

Девушка тоже сказала «да», и мы поженились.