MEMENTO, книга перехода

Леви Владимир Львович

II. Песнь Уходящих

 

 

Уходящие – это временно. Только для еще здешних. Скрывающиеся за горизонтом бытия – так точнее.

Часть эту можно считать врачебным исследованием ПЕРЕХОДА и авторской исповедью, хотя тексты в ней не только и не столько обо мне. Переживания, размышления, догадки, душевная помощь – все это можно в прозе и можно в стихах.

По небу облачко плывет, другое за собой зовет, и мы с тобою небосвод переплываем, а кто кого переплывет, а кто потом, а кто вперед, не знаем. А что такое умереть? Дверь за собою запереть. Но след оставленный стереть не удается. А кто сумеет отпереть? Кто захотел, тот и сумел, найдется.
мы живем у ревущей машинной реки но квартиру свою нам менять не с руки проживем как живем от звонка до звонка а потом нас подхватит другая река и обнимет и в дальнюю даль унесет где небесный пастух свое стадо пасет и забытая песня беззвучно слышна имя этой реки тишина а пока мы живем у ревущей реки нам о той о другой вспоминать не с руки от звонка до звонка этот мир не понять и когда-то придется квартиру менять
М. Л. Мне море в городе является вседневно: то тихо ластится, то нападает гневно, и волны рушатся, и молится прибой: ты слышишь, Господи?.. возьми меня с собой… Очарование напрасных упований, о море градское, о праздник расставаний. Щенок потерянный в глаза глядит с мольбой: ты видишь, Господи?.. возьми меня с собой… Не уступи тоске, когда увидишь снова свет наркотического зарева ночного над морем городским. В свой час поймет любой: нет горя горшего, чем горе быть собой. А в день, отмеченный пробелом в гороскопе, я залпом выпью морегоре городское и знак подам тебе, поднявшись над толпой: ты знаешь, милая, ты знаешь: я с тобой
Это дом, это все еще дом. Эта клетка безликая, эти стены простецкие – я их кожей своей обил, обрастил их своим нутром. Вот картинка моя, первобытная, но не детская. Ваши лица смотрят в меня. Вы все помните. Это дом. Я покину его вместе с вами, отдам во владение неизвестным жильцам на игрушечное навсегда. С полдороги вернусь, может быть, провести наблюдение, как им спится, о чем размышляет вода, и случайных следов не осталось ли. Все другое. Все пришлое, будь хоть семижды музей. Взгляд чужой – разрушитель. Бациллы усталости поселяются в души и заживо гробят друзей. Похотливая смерть глазомером большим отличается. (Вот поэтому дети от взрослых прячут глаза.) Но сейчас это дом. Черный ослик твой [1] с той же свечкой качается на раздвинутых ножках вперед – назад
в зыбких заботах дней гасится существо с той стороны видней с той стороны всего здешние жуть и мрак там красота и свет лишь догадайся как вывернуть да и нет там бытия скрижаль кто заглянул туда знает твое как жаль знает свое всегда
В тот мир, где нет ни молодых, ни старых, душа войдет не поздно и не рано, свеча догаснет, допоет огарок, допляшет пламя. О, сколько теней вьется в этой пляске, ночей, приговоренных вечно длиться. А время, как факир, сжигает маски и лепит лица. И наступают сумерки прозрений, и молния пронзает цель, не целясь, а за окном безумие сирени и моря шелест. А море шелестит, что жизнь сложилась, как речь, из откровений и ошибок, и даже ложь, которая свершилась, непогрешима. А пламя плачет, пламя рвет и мечет, душа летит как пуля заказная, а море дышит, море не перечит, а море знает
Родители ушли. А мы свободны жить как хотим и можем умирать. Но вот беда: мы ни на что не годны, и некому за нами убирать: родители ушли. Остались раны и в них, и в нас. Родители ушли в далекие лекарственные страны, а мы на жизнь накладываем швы. Родители ушли. Прочь сантименты, зачем рыдать, о чем жалеть, когда галактики, планеты, континенты друг с другом расстаются навсегда. Вы снитесь мне. О, если бы вернуться и вас из сна с собою унести и все начать с последнего «прости», о, если б ненароком не проснуться
Катятся малые расставания перед большим, как мячи. Если жить наперед, если знать все заранее, то зачем нам врачи? Закипает и пенится, не сгорит, не закончится это вечное море живое, тоска. Я любил и люблю. Бог творит что захочется. Жизнь как выстрел мгновенна. Смерть как воздух близка. Говорю вам: не будет от страсти лечения, равновесия нет у земных коромысл. Жизнь любого из нас не имеет значения, лишь безмерный безмолвный неведомый смысл. Нет, мой стих мою жизнь не хранит, не итожит – я пришел и прошел, став частицей Всего. Но однажды, я знаю, развязку отложит, но однажды возьмет и кому-то поможет слабый голос прозрения моего. Катятся малые расставания перед большим, как мячи… Шлю вам несколько знаков любовного узнавания, чтобы выжить в ночи
Не играй, мой мальчик, в понимание. Черная дыра – пускай насквозь. Из колен моих, из расставания изошла твоя земная ось. Вышел срок щадить и успокаивать, и пора, сдирая чешую, жизнь твою учиться не присваивать и не отвергать, как жизнь свою. Сколько раз заблудишься, обманешься. Все твое, мой вещий Дон Кихот. Я уйду, а ты… А ты останешься, чтобы я не видел твой уход. Не будь как я, будь от меня свободен. Мильон отцов в тебе, мильоны родин – все сущее, весь мир тебе родня. Будь счастлив и со мной, и без меня
…и этот дождь закончится как жизнь, и наших лиц истоптанная местность, усталый мир изломов и кривизн, вернется в изначальную безвестность. Все та же там предвечная река, все тот же гул рождений и агоний, и взмахами невидимых ладоней сбиваются в отары облака, и дождь, слепой неумолимый дождь, свергаясь в переполненную сушу, пророчеством становится, как дрожь художника, рождающего душу, и наши голоса уносит ночь. Крик памяти сливается с пространством, с молчанием, со всем, что превозмочь нельзя ни мятежом, ни постоянством. Не отнимая руки ото лба, забудешься в оцепененьи смутном, и сквозь ладони протечет судьба, как этот дождь, закончившийся утром
Она так близко иногда. Она так вкрадчиво тверда. Посмотрит вверх. Посмотрит вниз. Ее букварь составлен из одних шипящих. Разлуки старшая сестра. Вдова погасшего костра. Ей бесконечно догорать. Ей интересно выбирать неподходящих. Пощупай там, пощупай здесь. Приткнись. Под косточку залезь. Там пустота, там чернота. Обхват змеиного хвоста: не шевельнешься. А если втянешься в глаза, вот в эти впадины и за, то не вернешься
Как разборчивый жених смерть я выбирал: в зубы лазил, нюхал дых, юбки задирал. Ох уж, сколько их, смертей, на кажинный вкус: дама пик, валет крестей аль бубновый туз? Трудно выбрать смерть-жену. Кандидатш – навал. Я бы взял себе одну, остальных – послал. Умирать быстро – страшно. Умирать рано – нелепо. Умирать медленно – утомительно. Умирать поздно – скверно и очень стыдно. Пожалуйста, подыщите мне смерть красивую, смерть своевременную, веселую и находчивую. Пусть она будет нежной, ласковой, справедливой, внимательной, деликатной, хорошо пахнущей. Если она будет такой, я влюблюсь в нее, я женюсь на ней, честное слово. Простите, пожалуйста, я даю отбой: жена у меня уже есть. Именно вот такая.
смерч самый малый даже просто вихрь смерч могущий послать ведро сметаны в Австралию допустим из Мытищ смерч всмятку самолет размолотить способный и как рваную цепочку закинуть в облака товарный поезд и наголо обрив лесной массив смять самого себя смерч это очевидно и словом явлено и разрывает ухо торнадо смерч это смерть ее не рассмотреть она смеется сметая сметы и смывая смрад косметики смерч из другого измерения винтом сквозящая пробоина урок прощения
Мы все эмигранты из собственной жизни. Кто в мрачном отчаяньи, кто веселей, одни добровольней, другие капризней – мы все убываем из почвы своей. Изгнанники все мы – из мамы, из детства, из юности, из красоты, из любви. Вернуться назад не придумано средства и нет утешений, хоть грудь разорви. Нас гонит из памяти, гонит из тела та самая сила, что нас родила, та воля, что в мир залететь нам велела, какие-то здесь замышляя дела. Пополнить вселенную переселенцев слепая и вещая просит любовь. Друг, слышишь? Не бойся. Нас ждут как младенцев. Внимательно встретят. Анкету готовь.
НЕБЫТИЯ НЕТ, есть забвение. Обвиняю себя в черной неблагодарности моей единственной утешительнице, свет без тени дарящей, последней учительнице, понимания ждущей. НЕБЫТИЯ НЕТ, есть неведение. Боюсь не тебя – только пути к тебе, Возлюбленная Неизвестность. Страх мой лжет, страх клевещет, изображая тебя в облике искаженной жизни – не ты это, нет! Лик твой неизъяснимо прекрасен, а мерзкий скелет – это и есть мой страх. НЕБЫТИЯ НЕТ, есть равнодушие. Знаю: не кончусь, себя покинув – начнусь с неведомого начала, оно там, за гранью самообмана – моей ограниченности собой. Смерть есть небытие в другой жизни, в другой боли – до боли знакомой, в другом сердце. Вот в этом сердце, вот здесь, вот она, смерть – мое равнодушие, в такой смерти живу постоянно, такой казнью казню себя сам. Иногда кажется – осталось совсем чуть-чуть, что-то прозрачное – прорвется, откроется, и выйду из плена, и всеми вновь сделаюсь – каждым в отдельности и всеми вместе, одновременно – и все существа узнают во мне друг друга, и боли не станет. Звериная тяжесть не дает мне свободы. Возлюбленная Новорожденность, научи меня быть достойным тебя, научи! НЕБЫТИЯ НЕТ, есть безумие. Знаю, почему трепещу: это стыд – душа к встрече с тобой не готова, трусливая и ленивая, не успела постигнуть и малой крупицы твоей науки. Параличной завистью к твоей необъятности мучается мое жалкое недознание. Как прекрасно я бы соединился с тобой, Возлюбленная, если бы знал о тебе все или ничего. Не торопи, я иду, подари мне время
Кто уверил тебя, что память – собственность головного мозга? Вот картинка – достать, обрамить. Кинопленка – пока не поздно, уничтожить, забыть… Ошибка. Память – это учреждение, создающее жизнь. Все зыбко, только память тверда. Рождение производится памятью. Снами вечность пишет свой многотомник. Смерти нет. Только жизнь и память, только память и жизнь, запомни. Наслаждаясь земною пищей, на портрет в орденах и румянах не надейся. Тебя отыщут, в одеялах твоих безымянных обнаружат остатки спермы, оживят засохшие гены. Ты проснешься. Сосуды, нервы, словно школьники с перемены, побегут на урок
Откуда эта мудрость, вы спросили? От глупости, покорной высшей силе. И в тот прощальный час, при свете дня, все будет как при мне, но без меня. Приятели, поклонники таланта отправятся вразброд, забрав свое, откаркает блатное воронье, припухнет жир под шерстью спекулянта. А тот детеныш, что меня позвал в последний миг, быть может, Моцарт был. (Звучит Andante) Еще полюбопытствует осёл, что давеча подтерся некрологом, еще всплакнут спасенные. И всё: по городам, по весям, по берлогам. Я прорубил окно в глухой стене. Все будет без меня, но как при мне
Это ж сколько народу воскреснет в конце света, а, братцы? На планетке на этой тесной и живым-то не разобраться. А со мною будет проще, вас уверить смею: на повторную жилплощадь видов не имею. Я любить вас буду так жарко, что вспотеют райские кущи. А молекул моих не жалко, я пожертвую их неимущим. Когда меня не станет, я буду очень занят – я в следующий мир пойду пешком. Когда меня не станет, к вам солнышко заглянет и тихо пощекочет за ушком
Прощайте, мы говорим вам, прощайте, последнее слово, мы встретились и уходим, прощайте снова и снова, разбитые чаши не клейте, подарков не возвращайте, живых врагов не жалейте, мертвых не возмущайте. Младенцы играют в звезды, а звезды играют в годы, не стройте оград, не спорьте, когда умирают горы, пускай облака воскресают и плачут весенним снегом, пусть все, кто уходит в землю, идут на свиданье с небом. Шагайте, не оборачиваясь, не трогайте звезд руками, мы память не потеряли, но это другая память, по образу и подобию вам грезится возвращение, но нас облака позвали за всех попросить прощения. Прощайте же, мы уходим, как дождь сквозь песок пустыни, прощайте во имя Неба, прощайте, как вас простили, прощайте, живите и радуйтесь, помнить не обещайте, пусть солнце вас опьяняет и греет любовь, ПРОЩАЙТЕ

 

Поезд в Навсегдаль

 

После короткой поездки в южные края, где на наш неизбалованный среднеполосный взгляд уже практически лето, московская переменчиво-ласковая весна кажется ненадежной: а вдруг еще передумает?.. Тем отраднее видеть то взгорок, зазеленевший свежей травой, то ростки цветов, вылезающие на газонах, то опушающиеся пухлые почки, готовящиеся выпустить клейких младенчиков.

Все бы хорошо, только смертей много. Их более чем хватает всегда, но весной…

Спрашивается, зачем MEMENTO, зачем помнить об ЭТОМ, когда вся сущность наша, все силы сознания и подсознания, вместе взятые, этому так отчаянно сопротивляются: забыть! – только забыть и не вспоминать… Смерти нет, нет и нет, а та, которая есть – смерть чужая, а не моих любимых и не моя… Забыть и не вспоминать до самого… Что же толку помнить, ведь все равно… зачем… забытьнельзяпомнитьнельзязабыть…

Упорно, отчаянно упорно прячет головку в пески забвения, в омутки суеты наша пожизненная, неизгонимая детскость. Вопрос вопросов для нее непосилен.

А не помнить не выходит. Напоминания от инспектора Мементова приходят все чаще, все настойчивее, все настырнее. Когда забывать больше не получается, остается взрослеть.

я садился в Поезд Встречи стук колес баюкал утро я уснул мне снились птицы птицеруки птицезвуки опускались мне на плечи я недвижим был как кукла

вдруг проснулся

быть не может как же так я точно помню я садился в Поезд Встречи еду в Поезде Разлуки мчится поезд мчится поезд сквозь тоннель в каменоломню

Есть закон сохранения, это всем известно. Все мирообразующие основы бытия сохраняются: материя и энергия, пространство и время. Сохраняется и даже, физики полагают, растет энтропия – мировой беспорядок, хаос, дезорганизация, обесформленность. Это тоже мирообразующая данность.

Противоположность ее – ин-форма-ция: упорядоченность, организованность, бытие-в-форме, то бишь с неким смыслом.

Отличие информации от энтропии, как теперь знает любой школьник, состоит в том, что информация может быть передана, как эстафета – перенесена с носителя на носитель. Мозг, хромосомы с ДНК, жесткий диск, флешка, мало ли еще что…

Энтропия же не передается, не переносится – нечего переносить, нет содержания – энтропия просто причиняется, наступает и воцаряется. Жизнь – движущийся во времени поток самовозобновляемой информации, эстафетное бытие биоформ. А смерть – пришествие энтропии: разрушение биоформы.

Свежий труп – разрушающаяся информация огромной величины, только что бывшая самовозобновляемым потоком и становящаяся нулем.

Логика закона сохранения, однако, подсказывает, что абсолютного нуля информации быть не может; разрушенная информация должна где-то как-то сохраняться, а не просто безвозвратно переходить в энтропийное отсутствие. В мире базовых физических данностей все изменяется, преобразуется, переходит в разные виды, на разные уровни – но все сохраняется. Другие измерения, другие пространства и времена для современной науки уже не фантазии, а предмет исследовательского поиска. Почему не предположить, что сохраняется, переходя в какие-то иные измерения, информация или информационно-энергетическая (инфергическая) структура, именуемая душой?

Здравый критический ум по справедливости должен отнестись к такому предположению с недоверием: ну еще бы, ведь нам так хочется продолжать быть всегда и так не хочется никогда больше не быть. Так просто принять желаемое за действительное, так легко себя уговорить, что все-таки не умрем, утешиться хоть какой-нибудь лазеечкой в вечность. Но в наше время уже трудно с детским простодушием верить в бессмертие души лишь потому, что об этом все еще со стариковской упертостью вещают обветшалые религии, вот и изыскиваем наукообразные обоснования…

Агрессивное присутствие энтропии – смерти в жизни – открывается каждому, всеохватно и всеочевидно. Присутствие жизни в смерти не очевидно.

ВЛ, в последние три месяца сильно страдаю от осознания смертности.
Алина

Случилось совершенно ВДРУГ. Приступ дурноты в ванне, когда мылась… После этого не могла отделаться от мерзкого ощущения «вот-вот сейчас»… И жду этого каждый день. Мне 24. Физически здорова, в моем окружении полный порядок, живу в достатке.

После этого случая развернулся целый рой вопросов: зачем жить, если умирать, чему радоваться, когда все так преходяще… Чему верить? Есть ли жизнь ТАМ, или полное небытие?..

Все стало тягостно. Раньше цели были – я получаю второе высшее, на психолога, – но после этого случая словно душу через мясорубку пропустили. Просыпаюсь с одним вопросом: зачем живу, если умру? Ответ на этот вопрос каждый сам ищет, знаю.

Просто хотелось выговориться и узнать, а что вы думаете насчет того, что однажды вас просто не станет… Уж извините, что с таким грузным вопросом…

Алина, будущая моя коллега, хочу вас поздравить. Не примите за насмешку. Искренне поздравляю, даже вдвойне: и просто как человека и как психолога – человека, намеренного помогать человекам быть человеками.

Вы переживаете сейчас кризис душевного взросления, вы до него дозрели. И ставит душа ваша перед вами вопрос вопросов, наконец, напрямую: да, зачем жить вам и зачем живут все – при том всеобщем условии, что жизнь наша здесь временна, как аренда жилья. Что придется, раньше или позднее, нам всем и каждому это жилье покинуть, освободить – вернее, освободить от него себя.

Уже в миг зачатия подписывается каждому существу, отправляющемуся жить, приговор-неизвестно-за-что для приведения в исполнение-неизвестно– когда, но, с вероятностью, приближающейся к стопроцентной, не позднее биологически предельного срока жизни (со статистическим люфтом от – до) для особей данного вида. Для собаки это, самое большее, лет пятнадцать – двадцать, для человека…

Тяжко, конечно: четверть века почти оставаться в детском убеждении, что будешь пребывать тут всегда, что все по какому-то недоразумению умирают, а ты ни в коем случае, никогда, ни за что, – и вдруг вмиг очнуться и осознать, что ты из всеобщего правила не исключение.

Но, хочу вас спросить: легко ли представить, что – исключение? Что придет момент, когда все-все-все умерли, а ты живешь себе и живешь? Как у Фредерика Брауна: «Последний человек на Земле сидел в комнате. В дверь постучались…»

Вот он самый кошмар-то был бы. В таком положении ответа – ЗАЧЕМ – уже точно не было бы.

Тут, на постоялом дворе нашей жизни, приходится каждому что-то для себя решать. Принять какую-то версию, более или менее общую, или свою доморощенную. В чем-то увериться или о чем-то с собой условиться, хотя бы ненадолго. Или – как делает большинство, не перегружающее себя размышлениями, – просто забывать, забывать снова и снова, уходить от неразрешимости испытанным детским способом: вытеснять из сознания.

Я что-то подобное мучительно пережил в первый раз в возрасте около шести лет. Безо всякого физиологического повода, никакой такой дурноты – просто открылось… И вся последующая жизнь – желал того или не желал, помнил или нет – превратилась в вопрос, ответ на который можно получить только из-за поворота, который впереди. Из-за горизонта, за которым окажемся. После последней точки того текста, который есть наша земная, здешне-сейчасная жизнь.

Текст, который вы прочитаете далее – часть этого жизневопроса, с некоторыми заглядками – не ответами, но наводками.

Стихи, случается, знают больше, чем их авторы.

 

Разговор попутчиков в поезде бытия

От дома моего вокзал совсем недалеко. Он жизнь свою с моей связал естественно, легко. То замирает, то гудит, рокочет как завод, то будит ночью как бандит, то как дитя зовет. Всю жизнь уходят поезда в неведомую даль, в невиданные города, в седую Навсегдаль. А я, поездив вдоль и вширь, допрыгав до седин, постиг, что каждый – пассажир, и поезд наш един. Кому подальше ехать в нем, кому совсем чуть-чуть, но каждый, ночью или днем, сойдет куда-нибудь. – Прости, попутчик, что тебе собой я докучал, как гвоздь торчал в твоей судьбе, права свои качал. Прощай. Обиды не держу, а коль обидел – жаль. На пересадку выхожу, на поезд в Навсегдаль. – Трепещешь? Страшно? – А чего бояться? Страх наврет. И ты до места своего доедешь в свой черед. – На пересадку? А куда? – Покажут. Подвезут. – А вдруг в пустое никогда? А вдруг на страшный суд? – Не думаю – скорей, на свет. Дождись – узнаешь сам. Здесь лишь вопрос, а там – ответ. Я верю небесам, там столько разного: смотри, какое море звезд и сколько тайн у них внутри. Ответ не будет прост. Там жизнь своя. Там ПЕРЕХОД в иные времена – нам иногда их тайный код является из сна. – Мне к звездам неохота плыть, хочу лишь одного: своих любить, любимым быть и больше ничего. Мы здесь живем, сейчас и здесь как ручейки течем, и если я исчезну весь, то смысла нет ни в чем. – Весь не исчезнешь. Станешь тем, чем был без «нет» и «да», с добавкой музыкальных тем душевного труда. Ты столько раз уже, растя, себя уничтожал, дивился смерти, как дитя, и вновь себя рожал. Невозвращенец в жизнь свою, ты мог бы это знать: удел посеявших семью – потери пожинать. Но расставания закон включает и возврат – кого любил, с кем был знаком, кому и не был рад. – Последнего не надо, нет. Послушай, книгочей, а сколько в космосе планет без наглых сволочей? – Ноль целых. И не целых – ноль. Пойми, душа не шёлк. Ты принял жизнь – прими и боль. До встречи! Я пошел.

Жизнь в посмертии открывается непосредственно, как живая реальность, связанная с нашей, здешне-теперешней, только избранным одиночкам. (Из близких к нам по времени людей – болгарской ясновидице Ванге.)

Остальным может приоткрываться в редкие мгновения – в вещих снах, например, где ушедшие предупреждают живых о чем-то, – и все равно остается под знаком вопроса, великого вопроса вопросов. Да и было бы скучно, согласитесь, скучно и тоскливо, если бы жизнь и смерть остались для нас без тайн, как вызубренный учебник.

Верю: пройдя кризис взросления – приняв изначальное условие земной жизни: ее конечность, и осознав, что конечность эта есть завершение одной книги бытия и начало другой, – найдете свое ЗАЧЕМ, обретете зрячую силу духа, и жить, и работать будет светлее и веселее.

«Вместе». Из детских рисунков моей дочки Маши

Вселенная горит. Агония огня рождает сонмы солнц и бешенство небес. Я думал: ну и что ж, решают без меня, я тихий вскрик во мгле, я пепел, я исчез. Сородичи рычат и гадят на цветы, кругом утробный гул и обезьяний смех. Кому какая блажь, что сгинем я и ты? На чем испечь пирог соединенья всех, когда и у святых нет власти над собой? Непостижима жизнь, неумолима смерть, а искру над костром, что мы зовем судьбой, нельзя ни уловить, ни даже рассмотреть. Все так – ты говорил – и я ползу как тля, не ведая куда, среди паучьих гнезд. Но чересчур глупа красавица Земля, чтоб я поверить мог в незаселенность звезд. Мы в мире не одни. Бессмысленно гадать, чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом, но если видит он – не может не страдать, не может не любить, не мучиться стыдом. Вселенная горит. В агонии огня смеются сонмы солнц, и каждое кричит, что не окончен мир, что мы ему родня, и чей-то капилляр тобой кровоточит. Врачующий мой Друг, не вспомнить, сколько раз в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне ты бельма удалял с моих потухших глаз лишь бедствием своим и мыслью обо мне. А я опять тупел, и гас, и снова лгал тебе – что я живой, себе – что смысла нет… А ты, едва дыша, ты звезды зажигал над головой моей, ты возвращал мне свет и умирал опять. Огарки двух свечей сливали свой огонь и превращали в звук и кто-то Третий там, за далями ночей настраивал струну не отнимая рук. Мы в мире не одни. Вселенная плывет сквозь мрак и пустоту, и как ни назови, нас кто-то угадал. Вселенная живет, Вселенная летит со скоростью любви
Почему-то легче, если узнаешь в горе чужом горе свое. Мачеху-злодейку-судьбу не проклинаешь, можно даже греться возле неё. Да, такое вот у всех одинаковое горе. Да, вот такая неизбывная беда. Ворон по латыни кричит: Мементо Мори! Королек не верит: Неужели Никогда?!. Телом и вправду все в коробочку ложимся, а душа-то любит побродить, погулять. Ну куда ж мы денемся, куда разбежимся? В новое оденемся и встретимся опять.