Глава 1. Гипнотизер выходит в полночь
основы охмурологии
Как начинается стезя? Как можно или как нельзя…
Я рассекретил старый миф, сверхчеловека надломив, и в духоте железных кружев каморку детства обнаружил.
… Ты подтвердишь: я никому не врал, что с бытием справляюсь лучше прочих, с самим собой включительно… Напротив, не лучше, а хуже, да, хуже многих, пусть не большинства, о коем нам судить нельзя, поскольку мы только понаслышке с ним знакомы, крутясь в своем подзвездном меньшинстве.
И если бы не зов моей стези, и я бы не умел гипнотизи…
ГИПНОЗАВР
Первые опыты на школьных учителях
В основе крупных событий лежат мелкие глупости. Стрелочники судьбы не ведают, что творят.
Старшая двоюродная сестра Таня сказала мне, третьеклашке, что у меня гипнотический взгляд.
Сказала шутя, со смехом. А я возьми да поверь.
Танюша, конечно же, не могла и представить себе, что своим ироническим замечанием закладывает колею моей жизни, а с нею и судьбы многих…
Потом самые разные люди мне это повторяли множество раз, уже взрослому, уже доктору.
Повторяли, не ведая, что любое, даже самое заурядное или уродливое лицо — гипнотично.
Да, каждый — гипнотизер, каждый — внушатель, если вглядеться… И ребенок, и старец. И мужчина, и женщина. И человек, и кошка, и бабочка…
Магия линий, цветов и пятен, волшебство объемов, музыка внутреннего движения…
Облик всякого Живого существа несет вселенскую тайну, сообщает о чуде Творения; само его присутствие, даже незримое, магнетизирует пространство и время. Kaждое лицо делает взор по маршрутам своих страстей. Каждая фигура приглашает к танцу чувства и мысли… Чуть шире зрачки, чуть сильнее блеск радужек, чуть энергичней излом бровей — или какая-то складка идет не совсем обычно — и вот это ужe что-то значит, что-то особенное, таинственное…
Знаменитый телепат и гипнотизер великий медиум Вольф Мессинг утверждал, что способность к гипнозу впервые у себя обнаружил в трамвае.
Ехал он без билета, мальчишка, без денег, а тут контролер…
Достает Вольф Григорьевич, царствие ему небесное, из кармана какую-то смятую пустую бумажку, протягивает контролеру, глядя в глаза ВНИМАТЕЛЬНО и говорит: в-в-в-в-в-в-вот — мой — билет…
Контролер тут же впал в транс и поверил, дальше пошел… Может, и не впал в транс, просто поверил. Может, и не поверил, просто пошел. Может, не разглядел, что за бумажка. Может, усталый был или особо задумчивый. Или принял парнишку за чокнутого…
По некоторым свидетельствам, Вольф Григорьевич мог и присочинить, кто из нас без греха…
В те далекие-близкие-вечные совково-школьные времена мы с приятелями часто от нечего делать играли в гляделки: уставимся друг на друга, и кто первый моргнет, с того фантик, или щелбан по лбу.
Я выигрывал чаще, потому что роговица у меня хорошо увлажняется, и была, как и ныне, манера: чуть что — резко поднимать брови, очень подвижные.
А пребывал я в очередной своей личиночной стадии: был полуразоблаченным вундером и старательно мимикрировал. Ради призрачной возможности быть принятым в Обыкновении, этой самой великой стране планеты Земля, всячески оглушался и оглуплялся, учился как можно хуже, косил под своего в доску, изображал из себя микрокомпанейского макролидера.
На уроках делать мне было нечего, спрашивали редко. А вот сегодня я сам хочу, чтобы учительница меня вызвала. Белла Александровна, по прозвищу Бяша, наша добродушная и крикливая англичанка, перманентно беременная, устремляет глаза в классный журнал…
А я — на нее. Напряженная тишина… Стоит только взглянуть одним глазом на физиономии… или прислушаться, в каких углах затаилось дыхание…
Бяша водит по журналу глазами… вверх… вниз…
Сколько это будет продолжаться?.. В руке обкусанная синяя ручка… Ну… Ну же… Меня!..
— Имярек, плиз, вуд ю кам ту зе деск.
Есть!.. Я волшебник и маг! Я могу!.. Правда, в другой раз, сколько я ни буравил Бяшу глазищами, гипноза не получилось. Один раз, наверно, слишком пыхтел — Бяша вдруг раздраженно произнесла: "Прекрати!.. Или выйди из класса!.." Она была уже с пузом, месяце на седьмом.
Я продолжил опыты на других.
Физкультурник Ефтим (Ефрем Тимофеич), хрипатый мужик уголовного типа исполнял мои мысленные приказания через раз, зато точно: раз пять я заставил его ни с того ни с сего упасть и отжаться.
Физичка Сансанна, строго-дистантная, четкая, волевая дама, перед которой мы трепетали, не замечала моих потуг, но всякий раз, как я вперивался, на нее почему-то нападал кашель.
А самой внушаемой оказалась Ворона Павловна (в жизни Екатерина), пожилая шепелявая флегма.
Ворона преподавала у нас математику, на уроках ее каждый занимался чем хотел, стоял ровный гул со вспышками смеха, она этого не замечала…
Почти всегда Ворона вызывала к доске именно того, кого я ей заказывал. По моей наводке чесала себе нос, уши, лоб и другие места, стирала с доски написанное и писала, вставала, снова садилась, умолкала и вновь начинала говорить, пару раз даже, сама себе удивившись, тихонько запела… Трижды я побуждал ее выйти из класса и сходить в туалет. Она, конечно, была в полной уверенности, что действует по собственным побуждениям.
Ребята, скептически относившиеся к моей практике, относительно Вороны сомненья отбросили.
— Загипнотизируй, чтоб меня не спросила. Сделаешь?.. За два рэ…
— Убери свои гроши. Сделаю.
ДОС: четыре звена внушения не только в гипнозе
Экспериментируя, я начал постепенно осознавать — вернее, о-чувствовать звенья действия: что же происходит в действительности.
Вот что. (В пересказе моими сегодняшними словами.)
Звено первое: программирование, оно же создание Действующего Образа События (ДОС).
Задание не ставится, а представляется. Конкретно и четко — не как то, чему быть должно, а как уже свершившееся действие. Ворона вызывает к доске Такого-то.
Ярко это представь, увидь внутри себя — и… Забудь.
Звено второе: резонансное подключение.
Да! — забудь, совсем забудь, что ты хочешь чего-то добиться… И устреми на Существо, к которому обращаешься, все внимание — постарайся этим существом стать: присоединись к потоку его жизни — именно здесь и сейчас, именно в данный миг — отождествись!
Внутренне подражай движениям, мимике, дыханию, настроению… Результатом такого присоединения, подключения — если оно произойдет — станет состояние резонанса, ощущение единой волны…
Описать трудно — события эти почти не имеют словесных обозначений. В эти мгновенья ты не управляешь, а наоборот — становишься управляемым — и…
Если волна поймана, дальнейшее напоминает полет…
Звено третье: наведение ДОС. Только после того, как волна поймана, начинай внушение. Превращай себя в мозговую видеокамеру. Ярко-зрительно-динамично-киношно воображай требуемое действие, как уже-совершаемое-происходящее-прямо-сейчас.
Звено четвертое: оставление результата.
Продолжай, с полной сосредоточенностью продолжай наведение… В эти мгновения опять главное — полная отрешенность — вот как раз именно то, что йоги называют "оставлением плодов действия".
Совершенно не важно, получается или не получается.
Нужно, чтобы задание во всей полноте переживалось тобою как действие Существа, которым ты стал, вот и все.
И тогда…
В детстве как-то само собой верится, что желание может возыметь силу действия, нужно только суметь захотеть, суметь правильно захотеть!..
Вера эта питает самые тайные и безнадежные наши мечты. И она права — иногда…
Много раз я потом, в бытность врачом, забывал свои глупенькие детские экспериментики и опять вспоминал… Ерунда, обычные внесловесные внушения с пробивом защит и микротелепатическим компонентом; такие пробивы случаются чаще непреднамеренно…
Важней всего СОСТОЯНИЕ, в котором ты это делаешь.
Тебе четырнадцать. Вдолбили уже под дых, что мир не розов.
Как жить, чтобы тебя не били? Заняться боксом и гипнозом.
Ах, это просто как наперсток: всевластие, мечта убогих.
Все манит, если ты подросток, но сила — главное в итоге.
Флюид, в надбровие зашитый, в плену житейских отношений вначале был простой защитой, затем потоком искушений…
В том сне духовном я спросонок водицу делал цинандали, гипнотизировал девчонок, которые и так бы дали, однажды грабил на спор банк — внушил, что в кассу въехал танк…
Гипнотизеры-самоучки освоили такие штучки давным-давно.
Велосипед, изобретённый колдунами, безумно прост: гипноза нет, есть только то, что между нами: доверие — вселенский мост, и беззащитный детский мозг, и упование на чудо.
Сын Человеческий Христос вогнал историю в гипноз, но на осине как вопрос висит Иуда…
Пушкин, психушкин… Крещение Спасика
Позвоночник моей судьбы, родимый дурдом, век буду благодарен тебе за то, что соединил во мне наследственность личную и общую, землю и небо, слезы и смех…
Дорожки ведут с двух семейных линий.
Одна — трагисерьезная.
Первая встреча с непостижимым недугом, душа к душе, произошла в 11 лет, когда заболела сестра Таня, та самая, что нечаянно сподобила меня на гипноз.
Ей было всего 13, это была девочка с душой чистой и глубокой, как артезианский источник, полная юмора и благожелательства, с недетски проникновенным умом. Чернобровая, с рассветным румянцем, почти красавица…
Мы были очень дружны. Не мог знать я, мальчишка, не мог и помыслить, что через 7 лет Таня покинет жизнь…
Я был ее первым и последним, единственным психотерапевтом, стихийным и не вполне безуспешным — понял это потом, а тогда только отчаянно старался вдохнуть в ее задыхавшуюся душу веру и волю к жизни, страстно разуверял в том, что казалось мне простым заблуждением, — а это был бред, захваченность роковой разрушающей силой… Детской частицей своего, существа и сейчас верю, что мог бы ее вытянуть из воронки, спасти, если бы дружбу нашу не разорвала материнская ревность…
Это раннее запечатление внесло главную лепту в мое врачебное самоопределение.
На четвертом курсе мединститута, после пары лет идиотского увлечения нейрофизиологией (губил в опытах кошек, которых люблю даже больше собак) Танюша мне вспомнилась и опять подсказала, что делать в жизни…
Психиатрия. Из медицинских специальностей самая забавная, самая страшная, самая философская.
"Не дай мне Бог сойти с ума"?..
Все относительно весьма, и я шепнул бы: милый Пушкин, когда судьбу не обмануть, кидайся смело ей на грудь, ответь на зов…
В чем смысл психушки? —
Здесь жизнь от пяток до макушки свою вытряхивает суть и в ложь ни волоска не прячет — здесь только медицина врет, а вольный дух ее дурачит и вечность переходит вброд…
Другая дорожка трагикурьезна. Дед по отцу, полуеврей-полунемец, слесарь-ремонтник, сурово-простодушный блондин богатырского телосложения, в первые послереволюционные годы направлен был на рабочую парт-учебу, после чего руководство сочло его подготовленным исполнять обязанности прикрепленного секретаря партячейки в известной всему сумасшедшему миру московской психушке номер один — больнице имени Кащенко.
Послушный велению пролетарского долга, отправился дедушка в пункт назначения, и на третий день службы, во время утреннего обхода с главным врачом, какой-то идейно возбужденный больной вылил на его полуарийскую белокурую голову полное ведро свежего горячего киселя. Этого боевого крещения оказалось достаточно.
Просек дед что парткарьера не для него, подал рапорт об откреплении по состоянию психздоровья и подался опять в слесаря.
Психздоровье впоследствии у него и вправду разладилось — на 54-м году жизни в состоянии острой депрессии покончил с собой — отравился, умер мучительно…
Родовая карма, верь в нее или нет, иногда выделывает замысловатые кренделя. Спустя 30 лет был направлен и я после окончания мединститута на свою первую самостоятельную работу — аккурат в то же самое место.
Итак, больница Кащенко и первый мой пациент…
Мой. Настоящий.
Внезапно отказали нервы…
А он, непьющий, некурящий, простой советский шизофреник, как Голиаф огромный чайник, мне обещал мешочек денег за избавление от нянек:
— Иначе будем в дураках!..
Избитого, в одних носках" его доставили по "скорой".
Он дома всюду вешал шторы, в непроницаемых очках, покрытый кожею гусиной, сгибаясь, крался в туалет…
Был убежден, что Бога нет, но есть Психическая Сила, вполне научная.
Она ему кастрацией грозила, внедрялась в мозг, лишала сна, бранила голосом отцовским…
Он никому не доверял и с наваждением бесовским боролся сам: расковырял квартирный свой электросчетчик (следящий аппарат-наводчик…)
и, наконец, противогаз надел, но он его не спас — агенты воду отравили какой-то жуткой жидопастой…
Он жил в своем бредовом мире, считал себя Фиделем Кастро, племянником Мао Цзэдуна, профессором Джордано Бруно, блюстителем гражданских прав, и был во всем отчасти прав…
— Насчет моих галлюцинаций в Совет Объединенных Наций прошу вас, срочно позвоните, не верьте вражеским угрозам, а за настырность извините и не воздействуйте гипнозом, не поддаюсь!!!
— Да что вы… что вы…
— Ага! Попался, хрен моржовый! Гипнотизер, ха-ха! Видали таких в гробу! Своим навозом все зодиаки закидали!
А я не дамся! Я гипнозом владею сам! Я под экраном!.. Ща как проткну тебя тараном! Щща ка-а-ак гипнотизну! Бараном, блин, станешь!
Ты и есть баран, шпион звезды Альдебаран! Ну, что уставился?..
Два метра в нем было росту, центнер веса, стеклянный взгляд, как у осетра, мускулатура Геркулеса, а голос тонок…
Сей ребенок себя любить не догадался, боялся, как гадюк, девчонок…
В палате страшно возбуждался — в часы, когда гулял синдром, его вязали впятером, а он, как вепрь, освобождался…
Я был боксер, валил иных, но никогда не бил больных;
а он схватил меня за шкирку, поднес кулак под носопырку и — блямс!..
С тех пор мой нос — тупой.
Сему способствовал запой дисциплинарного состава.
Начальство не имело права меня к больному подпускать без ПЕСТУНА — да где ж сыскать?
Уполз в ближайшую канаву портвейном горло полоскать…
Дееспособных санитаров там, в буйном, было два всего: «Пестун» Василий Сухопаров и Николай Несдоброво, два уголовничка-садиста.
Работали со вкусом, чисто, но если брали на хомут, еще не получив зарплаты, то мог случиться и капут.
Из наблюдательной палаты и Николая черт унес: его в тот день пробрал понос…
Так путь к народному здоровью я окропил своею кровью и оттого столь тупонос.
Что этот бедный параноик во мне просек?..
Не до гипноза мне было, я дрожал, как бобик.
А в нем барахталась заноза души — она в его мозгу вращалась в замкнутом кругу ворсистых мысленных цепочек…
Российская шизофрения имеет характерный почерк:
как будто небо накренили, и сам Господь строчит донос себе на собственное имя и черту задает вопрос — с какой балды Ильич Владимир, садист, в порядке извращения, у жертвы попросил прощения?..
Он древен как язык угроз, он жил и в Иерусалиме, и во втором, и в третьем Риме, он врос в московский наш мороз — тот злой наследственный гипноз, владевший предками моими и мною в детстве — миф-ублюдок, смешавший истину и вздор в кровавом трансе — красный вор, скрестивший веру и желудок попам и ксендзам на позор…
А в жизни личной предрассудок — сильнейший наш гипнотизер, но это понял я позднее, хлебнувши славы полным ртом…
Тот пациент мне стал роднее родного брата, он потом меня признал, дал имя «Спасик» — а я его благодарил за то, что он мне подарил восторг врачебной ипостаси…
Еще произошло (верней, проявилось) родовое посвящение в дело, возможно, главное, — от моей мамы.
После 50 лет у нее начались выпадения памяти. Сначала медленно, потом все быстрее память принялась таять, стираться вместе с ориентировкой, затем интеллектом, затем личностью… Болезнь Альцгеимера. Все стадии неотвратимого исчезновения маминой психики мы с папой пережили у себя дома.
(Вероятнее, это был не Альцгеймер. Когда мама была ребенком, ей облучили голову рентгеном — так тогда лечили стригущий лишай. Волосы в 15 лет поседели.)
За время маминой болезни я стал знаменитым психотерапевтом, популярным писателем. И ничем, ничем, кроме ласки и музыки (мама ее глубоко чувствовала, любила мою игру и пела даже после утраты речи), не мог ей помогать уходить полегче…
Она отдала всю свою память мне.
Игра с жизнью
гипноз лечебный классический
(эскиз к портрету доктора Черняховского)
Но кто ж он? На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем прохпекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.
Пастернак
Этот человек уже покинул земной мир. То, что я о нем сейчас расскажу — не развернутое воспоминание, а лишь беглая выборка, несколько малосвязных строк из книги его таинственной жизни, еще слишком близкой к нам, остающимся пока тут, слишком еще живой, чтобы можно было что-то итожить…
Прокручу стрелку времени снова назад — к четвертому курсу, когда я определился в специализации. Тогда по неведению я еще не проводил грани между психиатрией и психотерапией (и то, и другое буквально означает "душелечение"), а уже сознательно не провожу и сейчас, хотя жизнь их, увы, разделяет.
На занятии психиатрического кружка знакомлюсь с одним студентом нашего института.
Давид Черняховский приехал из Киева — покорять Москву. В группе наших кружковцев он единственный к тому времени имел практику самостоятельного врачевания и был вхож в кафедральную клинику, в закрытую среду врачей-психиатров. Имел репутацию — нет, уже славу — потрясающего гипнотизера. Ходили слушки, что пользует важных секретных персон.
(Таким я видел Давида. Набросок по памяти — ВЛ.)
Нам, студентикам, непонятно было, как он все это успел и вообще — откуда взялся?.. Печать посвященности, отблеск избранности… Уже к 15 годам Давид умудрился прочесть все, что можно было тогда прочитать о гипнозе и психотерапии. С шестнадцати неофициально вел пациентов. Держался так, чтобы мы могли почувствовать, что он мэтр: вежливо, сдержанно, без фамильярностей.
У него была в то время яркая младосемитская внешность: долговязый, гибко-прямой, шея длинная, руки изящные и не очень сильные, шапка черных жестко-волнистых волос, очки, загадочные аккуратные усики…
Южно-восточный брюнет если не откровенно-хищный самец, то немножко бес, если не бес, то суровый демон, если не демон, то божий воин, святой — Давид был всем понемножку и даже помножку. Экстремист-холерик в основе, весь из углов внутри, глубочайше вжился в овал флегматического благодушия. Из него лучился вкрадчиво-располагающий" обволакивающе-притягательный-пульсирующе-проникающий-сексуально-магнетический интеллектуализм (все прилагательные можно менять местами и добавлять по вкусу).
Размеренная, литературно поставленная речь с просторными паузами и киевским шелковичным акцентом.
Тембр голоса шоколадно-замшевый, с йодистым запашком свежевыловленных креветок.
Немножко размазывали этот балдеж глаза — небольшие, прищурно-примаргивающие, слегка куриные, в себя прячущиеся… Он и сам чувствовал, что глаза у него дырявенькие, со слабинкой: очки снимал неохотно.
…Задачка на сообразительность: каким одним русским глаголом можно исчерпывающе обозначить методику колдунов, магов, шаманов, факиров, фокусников, донжуанов, гипнотизеров, артистов, художников и проходимцев всех времен и народов, всех уровней?..
Ответ: охмурить.
Молодому Давиду, наряду с другими его талантами (важно! — не на пустом месте!..), искусство сие было присуще врожденно в той совершенной степени, когда оно не только незаметно для окружающих (по определению) — но и для себя самого.
Прошу тонкого внимания. Охмурить — не значит ввести в заблуждение, обмануть, нет! — но значит произвести впечатление столь далеко идущее, что реальность уже не имеет значения. Первооснова всех на свете чудес, охмуреж начинает действовать задолго до начала гипноза и даже до встречи с гипнотизером.
Суть: не давая понять, что делаешь, приведи человека в вероготовность, наибольшую из возможных, предельную — а затем уж и запредельную.
Изначальная вероготовность, она же внушаемость, есть у каждого — как у каждого есть пупок. Вероготовность и есть наш психологический пуп с тайным ходом вовнутрь — да, астральная пуповина нашего вечного вселенски-зародышевого состояния.
Чтобы добраться до вероготовности и завладеть ею, нужно одной рукой водить перед носом, другой убирать защиты. В коммерческом жаргоне сегодняшних дней близкий вульгарный термин — «понты», наводить понты, давить на понты и т. п. Именно этим и занимается любая реклама, успех коей напрямую зависит от того, насколько ей удается скрыть, чем и как занимается. Гипноз, зомбирование, охмурение, обольщение, очарование… Лишь по-разному окрашиваемые слова, обозначающие одно.
Дилемма Великого Инквизитора, психодиалектика: зло и добро пользуются одной и той же входной дырой — вот этой самой внушаемостью, вероготовностью.
Чтобы обмануть и использовать, чтобы уничтожить, человека требуется охмурить, требуется обольстить.
Чтобы вылечить, чтобы выучить и развить, чтобы приобщить к истине, чтобы освободить, одухотворить, оживить — человека требуется… Да-да, тоже охмурить, обольстить, очаровать, только в другую сторону. За очарование многое прощается. Взыскивается еще больше…
Все это молодой Давид не столько понимал, сколько чувствовал: кровью, позвоночником, нутряным нюхом.
Женщины от него хмелели, переполнялись зноем и косяками впадали в транс, мужчины обалдевали и превращались в восторженных кроликов. Давид был создан для очарования, рожден для гипноза; охмуризм был его генетикой и способом существования.
Но продлилось это лишь до излома судьбы…
Внезапно оставив прекрасную, любящую, бесконечно преданную ему жену с маленьким сыном, Давид женился на одной из своих пациенток. Не могу позволить себе подробностей и оценок, скажу лишь одно: во втором браке он доверху нахлебался опыта собственной любовной зависимости, опыта жестокой беспомощности.
С ним произошла личностная мутация.
(Для любопытных: никакого прототипного отношения к героям моих книг — Кетонову, Лялину, Клячко и Калгану Давид не имеет.)
…Мы пробирались сквозь джунгли своего странного ремесла соседними, иногда пересекающимися тропами: то общие пациенты, то общие знакомые и друзья, то нечаянно общие женщины. Не берусь определить, как Давид относился ко мне — всегда сдержанный, ироничный, он звал меня не иначе как шуточно-церемонно: «сэр» и очень редко по имени. А я его просто любил как брата, любил некритично, люблю чуть потрезвей и сейчас…
Прошло некое время, прежде чем догадался, что в нем погибает гениальный актер собственной жизни.
Не хватало, наверное, Режиссера.
В одной из ранних книг я описал его гипносеанс. "Сэр, не хотите ли посмотреть гипноз?" — пригласил он меня. Пригласил, чтобы мальчишески хвастануть мастерством — охмурить, но тогда я этого не уловил…
Репортаж из гипнотария
…Первое впечатление: как легко дышится в присутствии этого человека. Какое спокойствие, какое приятство… Но — ощутимое «но»: холодок дистанции. Будь любезен, рядом дыши, но не прикасайся…
Д. тягуче-медлителен: на пять движений обычного человека приходится у него одно. В такую медлительность погружаешься как в перину. Стремительно-четким, впрочем, я его тоже видел.
…Звуконепроницаемый гипнотарий. Полутемно. Кровать и два стула, ничего больше.
Сейчас я впервые увижу ЛЕЧЕБНЫЙ сеанс гипноза. И даже приму в нем участие…
Медсестра приводит пациентку. Женщина лет тридцати в больничном халатике с простоватым, округло-помятым лицом буфетчицы. Оживленно сообщает, что стала лучше спать, настроение чудесное, чувствует себя хорошо… Голос немного хриплый. (Пьет?.. Курит?..) Ясно, что обожает Д., а что больна, непохоже…
Д. не глядит на нее, вернее, не смотрит глазами, но мне показалось, что смотрит мозгом — между ним и пациенткой, почудилось мне, протянулась легчайшая прозрачно-радужная дуга…
— Полежите немного… Женщина легко легла на кушетку.
Медленная тишина. Д. медленно берет руку пациентки. Медленно приподнимает… Считает пульс…
Затем эту же руку вытягивает под острым углом к телу и вкладывает в ладонь ключ. Предмет мне знакомый: это входной ключ в отделения клиники, ключ врачей. Сейчас он служит взородержателем.
— Внимательно… Пристально… Смотрите.
Смотрите на ключ. Внимательно… Пристально… Смотрите… На ключ…
Время стало пульсировать. Я не мог понять, быстро оно течет или медленно… Я пульсировал вместе с ним…
— Теплые волны покоя… Туман в голове… Я считаю до десяти… С каждым моим счетом вы будете засыпать… Засыпать все глубже…
"Слова могли быть о мазуте", а действовал гипнотический темпоритм, гипнотический тембр — роскошно сотканный голосом музыкальный рисунок сеанса. Теплые волны покоя вибрировали в груди, горле, обволакивали мозг, тело… Паузы между словами заполнялись вибрациями…
— …десять… Рука падает… Глубоко и спокойно спите…
Пациентка уже посапывает. Д. медлит еще немного и начинает с ней разговаривать:
— Как себя чувствуете?
— Прекрасно… Хр… х-х-х…
— Прочтите стихотворение. Любое.
— У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том. И днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом… Как ныне сбирается вещий Олег…
— Хорошо, довольно…
— Хрх… хр…
— Кто это вошел в комнату? (Никого, разумеется.)
— Женька. Племянник мой.
(Наведенная гипнотическая галлюцинация.)
— Поговорите с ним.
— Привет, Женьк… Что сегодня в школе получил, а ну признавайся. Отметку какую?..
Д. кивает мне, чтобы я ответил. Я теряюсь, мешкаю, глотаю слюну…
Наконец, выдавливаю:
— Три балла по арифметике… А как у тебя дела?
— Х-ф-х…
Д. улыбается: забыл передать связь, «рапОрт» — перевести гипнотический контакт на другого человека — пациентка меня не слышит, она глубоко спит.
— Сейчас вы услышите голос другого доктора и поговорите с ним.
— Здравствуйте, доктор. (Это уже мне.)
— Здравствуйте… Как чувствуете себя?
— Отлично. Погулять хочется…
Разговоры кончаются — начинается лечебное внушение. Голос Д. излучает торжество органной мессы.
— С каждым днем вы чувствуете себя лучше. Становитесь увереннее, спокойнее. Растет вера в свои силы. Улучшается настроение. Вам хочется жить, радоваться, работать… Вы чувствуете себя способной ко всему, чего сами хотите. Ко всему нужному и всему хорошему…
Несколько вот таких простых слов. Очень уверенно. Очень мощно. Красиво по звуку, точно по смыслу…
Потом Д. сделал паузу, спокойным и твердым тоном сказал пациентке: МОЖЕТЕ СПАТЬ — и умолк.
— Сейчас она уже нас не слышит, — пояснил он шепотом, — но все же лучше потише… Пускай поспит, этим закрепится внушение. Я выйду минут на пятнадцать, а ты, сэр… а вы, доктор, посидите, пожалуйста…
Вышел. Вернувшись (мне показалось, он и не уходил…), легко дотронулся до руки пациентки и начал… Уверенно, сдержанно-торжествующе:
— Вам легко и хорошо… Вам радостно жить… Наш сеанс завершается. Вы проснетесь бодрой, веселой. Сейчас я просчитаю от десяти до одного. На счете «один» вы проснетесь с прекрасным самочувствием.
Считает ровным механическим гопосом с нарастанием темпа и громкости:
— Десять… семь… пять……три, два, один!..
На счете «три» пациентка пошевелилась, на счете "один" открыла глаза. Сладко потянулась, зевнула:
— А-в-в-в… А!.. Хорошо выспалась…
— Видели какие-нибудь сны? — спрашивает Д.
— Что вы, как убитая спала. (Так называемая спонтанная, не внушавшаяся специально, постгипнотическая амнезия, непроизвольное забывание. Так мы сразу и начисто забываем большую часть своих сновидений. Но некоторые можно и удержать, запомнить.)
— Сеанс окончен. Всего вам доброго.
— До свиданья, спасибо, доктор…
Насчет диагноза и судьбы этой пациентки, типичной сомнамбулы, я остался в неведении; припоминая, соображаю: после какой-то душевной травмы у нее развился психоневроз так называемого конверсивного типа ("превращательного" буквально) — когда тело в ответ на безысходную для души ситуацию воспроизводит любую болезнь, вплоть до настоящего умирания. В таких случаях гипноз может сработать как психический скальпель — но суть исцеления вовсе не в нем, а в особой связи врачующего и врачуемого — в этом самом рапОрте…
Актерские трюки подсознания Давид чуял как пес и до излома лечил фантастически успешно. Он сам был к ним весьма расположен. Однажды (еще до) я был свидетелем его страшненького судорожного припадка после неудачного любовного приключения…
Тарапунька любил чинить штепсели.
Нет-нет, ни эпилептиком, ни истериком Давид не был. Но задатки демонстративной личности в нем в то время играли вовсю — и более того: культивировались, амплуа обязывало. Гипнотизер — это же ведь сплошная самоподача вовне, особый род сценического искусства, а подсознание слишком легко заигрывается.
Давид был младше меня на два года; казался же — не из-за физических признаков — старше, и всеми воспринимался как недосягаемо старший. Потом и телесно начал догонять и обгонять свой образ-для-других; в 30 смотрелся уже на сорокапятилетнего профессора, в 45 — на шестидесятилетнего.
А в то молодое время мы сблизились, дружили первыми своими семействами, гуляли на дачах, дурачились, боролись, как пацаны, дулись в шахматы.
Домашний Давид оказался полной противоположностью своей врачебно-гипнотической ипостаси: ничего магического — уютный, теплый, смешной, рассеянный, грустно шутливый, мальчишески азартный, глупо завистливый, подтрунивающий над собой…
Нежный папаша, заботливый муж, веселый бытовой комик, иногда вдруг зануда, ворчун, страшный тем, что голоса никогда не повысит…
В те времена популярен был украинский сатиро-юмористический дуэт дылды и коротышки: Тарапуньки и Штепселя, и долговязый Давид, стоило ему снять очки, чуть наклонить набок голову и приподнять одну бровь, становился вылитым Тарапунькой, один к одному. Подыгрывая своему персонажу, импровизировал на полуукраинском наречии преуморительные байки.
Рассказчик был потрясающий, многожанровый, с даром артистического перевоплощения, с превосходным вкусом к сочной подробности, с отменным умением распределять слушательское внимание, держать паузы. Иной поведает тебе душераздирающую историю, и ты сдохнешь со скуки; Давид же мог рассказать всего лишь о том, как встал утром, сходил в туалет и почистил зубы — но рассказать так, что ты обо всем забудешь, впадешь в экстаз или помрешь со смеху.
Он жил тогда еще безалаберно, юношески открыто и был центром притяжения для обширной и разношерстной публики: для одних Додик, для других Дима, для третьих Давид, для четвертых (и для меня) Давидушка, для пятых, коих прибывало все более, — Доктор…
В доме беспрестанно трещал телефон, его спрашивали на разные голоса, разыскивали, допекали пациенты и особенно пациентки, от самых что ни на есть нормальных стерв-истеричек до вполне сумасшедших шизух… Интересно было наблюдать, как после дежурного, мягко-профессорского "да-да…", сразу славшего на другой конец провода магнетическую волну и одновременно сигнал дистанции, он мгновенно перевоплощался в Того, Кто Нужен Тому, с Кем говорит. То строг, сух, лаконичен, то мягко-проникновенен и до бесконечности терпелив, то ласково-ироничен, то бесовски-игрив…
А еще был Давид рукоделом — все, от детской соски до автомобиля, умел и любил чинить, разбирать-собирать, налаживать, конструировать разные приспособления и прибамбасы. Внимание его было пристальным, вникающим, методически-обстоятельным.
Странно: его техническую одаренность потом, через много лет, мгновенно просекла Ванга, великая слепая ясновидица и пророчица, у которой он побывал, будучи в Болгарии, как позднее и я.
А врачебную одаренность отвергла.
Инженер человеческих душ в прямом смысле?..
"Никакой ты не врач, — прокричала ему сухонькая слепая старушка со свойственной ей разящей резкостью, — не врач ты, а инженер. Хороший инженер".
Давид возмутился. О Ванге с тех пор, понятно, и слышать не хотел — "обычная знахарка и шарлатанка".
Встреча с Вангой произошла, важно заметить, уже после излома судьбы. К этому времени Давид имел лысину, седину и солидненькое брюшко; давно оставил гипноз ("детские глупости, напрасная трата энергии"), лечил пациентов только лекарствами и собой.
Да, собой, как и всякий психотерапевт — но не тем собой, что блистал в густоволосые годы, а полным наоборотом. Строгая прохладная отстраненность, застегнутость на все пуговицы. Трезвые житейско-психологические советы. Никаких охмурежей, ни-ни.
Может быть, Ванга почувствовала его душевную израсходованность на тот миг, потерю огня, порыва — влиять, воздействовать, вторгаться вовнутрь — порыва небескорыстного и небезопасного, замешенного на самоутверждении, грешного, подчас низкого и грязного, но врачебно работающего, черт подери, ибо грязен и мир.
Сама Ванга была гением полнейшего и чистейшего сопереживания, абсолютным медиумом — ее вхождения в людские миры были молниеносными, космически обжигающими — для нее не было границ времени и пространства, границ языка, культуры, границ тела, границ души — медиумическая сверхпроводимость…
Давид же сокровенное зерно этой всеведческой способности после излома в себе заморозил.
Амплуа сверхчеловека таит разнообразные разрушительные и саморазрушительные возможности. Давиду пришлось, как и мне, испытать это на себе…
Выдавить из груди змею..
Кто посоветовал "познай самого себя", забыл договорить главное: "через познание другого". Познавать себя, упершись в себя, — вернейший способ свихнуться. Почти все убеждены, что психологи и психиатры обязаны обладать сверхъестественной способностью самолечения — "врачу, исцелися сам", не иначе. Стоматолог по этой логике должен сам вырывать себе зубы, нейрохирург — делать операции на собственном мозге, реаниматор — самовоскрешаться из мертвых…
Давид кучу народу вытащил из пропастей, а ему самому помочь было некому — или было (я, может, смог бы?, нет, без должной дистанции как же…), но он, гордец-одиночка, не рисковал довериться никому.
Многолетний психосоматический невроз, обратившийся в тяжелую астму с декомпенсациями, в конце концов его доконал. Он еще тогда, во дни наших молодых приключений, после любовной накладки, о которой я помянул (его как щенка охмурила и отдинамила обольстительная умная стерва, наша сотрудница-психиатрисса, которая потом то же вытворила со мной и еще одним другом-коллегой, ныне священником…), — да, после одной лишь дурацкой ночки с игривой дамочкой выдал сокрушительный срыв: сперва судороги с «дугой» (еще раз: не истерия в вульгарном смысле), а потом с полгода ходил как потоптанный и надсадно кашлял, словно выдавливал из груди змею…
В темных корнях таких состояний обычно прячутся внутренние конфликты, столкновения разных сторон души, раздоры с собой. У Давида таких тайных душеразрывных ошибок была уйма, как и почти у всякого современного человека; вопрос всегда в том, как конкретный, этот вот человек эдакую жизнь принимает, с какой борьбой и решениями, каковы издержки…
"Больше всего мы зависим от того, чему сопротивляемся". Давид с юности поставил себе запредельно высокую планку на все: на профессионализм и всяческие достижения, на социальный статус, на честь, на любовь, на цельность и осмысленность жизни, а подлая жизнь то и дело ставила подножки, заводила в болота, стучала мордой об стол, расползалась по вшам (когдатошнее выражение маленького сына Давида, теперь уже тоже доктора)…
В смертельной игре с жизнью первое дело — научиться проигрывать весело и благодарно. Когда в дружеских схватках я укладывал Давида на лопатки или на шахматной доске ставил мат, он усмехался, иронизировал над собой, но внутренне рвал и метал, жаждал реванша, глаза кричали, что он мальчишка…
Он все же смог, при всех срывах и кризисах, собрать себя и перенаправить, пойти в глубину. Защитил толковую диссертацию. Не прекращал врачевания.
Особо его ценили в мирах ученых, писателей и артистов, практика распространилась и за рубеж. Зная клинику как свои пять пальцев, приобрел сверхценное врачебное качество — лекарственную интуицию. Выбрать медикамент и дозу, точно их регулировать и менять в соответствии с состоянием пациента — так, как Черняховский в зрелые врачебные годы, не мог никто.
"Слава есть фикция, ряд нулей, — говорил один старый доктор, — да, лишь нули; но когда эти нули присовокупляются к воздействию лекарства, слова или иного средства, — сила воздействия соответственно умножается. Слава работает".
Зрелый Давид за нулями не ступал больше ни шагу, они бегали за ним сами.
В последние годы, не оставляя врачебной практики, вдруг занялся историческими изысканиями.
Не взыграл национальный инстинкт — нет, он всегда спокойно относился к тому, кто есть ху, русских и прочих хороших людей уважал и любил, пожалуй, поболее, чем сокровников, к антисемитам относился с понимающим состраданием, как к духовнобольным, что воистину так…
Но почему-то счел своим долгом собирать материалы по пресловутым протоколам сионских мудрецов, по истории погромов и холокосту. В последнем нашем разговоре сказал об этом: "Хочу понять и извлечь урок. Для себя".
…И вот таинственная жизнь завершилась. Ушел одаренный гипнотизер, строгий исследователь, авантюрист, беспомощный муж, великолепный любовник, артист, романтическая душа, судорожно пытавшаяся не остыть в холодных стенах позднесовковой зоны… Ушел искусный доктор и разочарованный странник, искушенный игрок и наивный ребенок…
Секрет мастера всякого дела состоит только в том, что он никогда не прекращает учиться и развиваться; гений же одержим учебой как священной болезнью и на протяжении своего пути успевает так измениться, что становится похожим на себя меньше, чем на него похожи другие.
На протяжении этой книги вы встретите еще много подробных, картинных описаний разнообразных сеансов гипноза, моих в том числе, — я помню их все в мельчайших деталях, дотошно, — они могут вам даже, подозреваю, поднадоесть, зато будет возможность многосторонне сравнить гипноз с жизнью.
После одного из сеансов мне и пришла в голову связка слов: рисунки на шуме жизни. Подходит и для гипноза, и для поэзии, и для музыки, и для любви.
Человек, которого было много
…Очень долго и я (может быть, как и вы?..) был внутренне зависим от внешних, личинных поддержек.
Лет в 26—28: фигура боксерски накачана, сила брызжет, а физономия все еще полумальчишеская — вилочковая железка, что ли, никак не угомонится?..
Отрастил бороду (фото тех времен спереди на обложке) — высвободилась диафрагма, помощнел голос, набрал басов. Стал удаваться приказной нокаут-гипноз.
Любопытно вспомнить, кто послужил мне в этом топорном деле настроечным образчиком или, позаковыристей выражаясь, медиумической матрицей.
Мой тогдашний шеф, завкафедрой психиатрии профессор Василий Михайлович Банщиков, в просторечии Вася, колоритнейший персонаж.
Из рязанских мужиков, сам именно Мужик, с большой буквы: мужичнее, мужичистее его в целом свете не было, нет и не будет, даю бывшую бороду на отсечение!..
Портретик по памяти вот — почти не карикатура. Я и в словесном описании сей фигуры хотел бы удержаться от шаржа, но трудновато будет. Придется себя еще поцитировать. Писал, если кто помнит, о связи дыхания и характера:
… дыхание мощное, ровное и глубокое, дыхание обнимателъное, как у хорошего океанского теплохода, принадлежит уверенному и бодрому, неистощимо оптимистичному экземпляру породы, которую Эрнст Кречмер наименовал "конституциональный гипоманиак"…
(Нотабене. С маньяком в сегодняшнем расхожем значении ровным счетом ничего общего!)
…Человек, Которого Много… Врожденно-везучие люди, почти постоянно живущие на подъемной фазе большого маниакально-депрессивного цикла… Изредка депрессия добирается и до них — тогда дыхание замерзает, теплоход дрейфует во льдах…
Списано с Васи Банщикова, один к одному.
Дыхание, могучее обнимательное дыхание, слегка смрадноватое и подправленное крепким дешевым одеколоном «Шипр» (оченно уважаемым тогдашними, да, кажется, и сегодняшними алконавтами) — вулканическое дыханьище энергогиганта — и голосище, могутный басище… Пожалуй, все ж низкий баритон, но такой звучный, бодрый, мажористый, такой повелительный, раскатисто-обертонистый, что казался генерал-басом.
Слышно было Васю и видно — с любого расстояния до линии горизонта включительно, да притом так, что кто бы и что бы поблизости ни находилось, он становился Фигурой, а все остальное и остальные — бледно-размалеванным фоном или просто козявками. Вот уж воистину - Человек, Которого Много.
Роста был среднего или чуть повыше, широкогруд, крупнолап, хотя не атлет, с быковатой посадкой шеи, с брюшком заметным, но не расползшимся.
Очень крупная львиная голова с густой, лоснящейся рыже-блондинистой гривой, крутым мысом вдававшейся в скалоподобный лоб.
Под кустистыми дугами темных бровей — небольшие, остро-живые, усмехающиеся серые глазки. Иногда они мелко-мелко туда-сюда бегали, эти глазки — не то чтоб нистагм (медицинское название непроизвольно бегающих глаз, симптом некоей нервной недостаточности) — а так, нистагмоид, — возможно, признак очень высокой амплитуды мозговых биотоков или очень вороватой натуры. Так же, бывало, и вся большая гривастая банщиковская башка слегка тремолировала боковым тремором; на людей это действовало заволакивающе, буравило мозги и работало на охмуреж — будто вибрирует мощный двигатель, биопсихогенератор, оно так и было…
Здоровенная, выступающая нижняя челюсть с утолщенной и выдвинутой вперед нижней губой. Темнорыжая толстая борода лопатой. Нос картошкой а-ля деревенщина с краснотцой. Грубая, щетинистая, ноздревая кожа матерого зверя.
(Подробно выписываю наружности не ради клинической точности, хотя стремление есть и такое, — а потому, что очень люблю плоть живую, религиозно люблю. Какой-нибудь искушенный чтец через вкусноту деталей продышится вдруг к потаенной сути…)
Вот-вот, матерость. Матерый, то есть весьма здоровый и спелый донельзя, развитый до избыточности, особливо в половом отношении, экземпляр своего вида. Доминантный самец, пахан.
Особи женского пола мимо себя не пропускал ни одной, трахал все, что движется, неукротимо. Перешептываясь под дверью его кабинета, дамы с привизгом сообщали друг дружке, какой он ух-ах…
Да, ядреная генетика у Васи была. Похвалялся мне: дед, говорил, мой прожил сто шестнадцать, отец сто шесть, родил меня в семьдесят семь, а я больше ста не нацеливаюсь, век, знаешь, не тот, но на сотенку потяну, пожалуй… Почти потянул — девяносто шесть. Дряхлость настигла только в последние года три, до конца дней ходил на работу в клинику, продолжал патриаршески как бы руководить. А уж до того…
Кем только не командовал, каких титулов не носил, каких бабок не хапал.
Многолетний председатель союзного Общества невропатологов и психиатров, директор клиники и института психиатрии, завкафедрой, автор учебников и монографий (якобы), лауреат всяческих премий и прочая.
Лидер, организатор, воздействователь на человеков был прирожденный, ничего более не умел и ни в чем не петрил, да и зачем?.. Жми на кнопки в башках, и все.
Карьерный рост начался с провинциальной комсомолии. Сам Вася о начале своего восхождения любил на лекциях одну байку рассказывать с разными вариациями и виньетками. Он регулярно читал лекции по психиатрии студентам мединститута в качестве главного профессора кафедры. Обыкновенно это была путаная нудная смесь кое-как подстряпанной учебниковой скучищи с гротескной безграмотностью, белибердой — снотворно-рвотная микстура — но лишь до мига, когда самому Васе это надоедало. Через полчасика профессорского бубнежа или пораньше он вдруг с видимым отвращением отбрасывал в сторону конспекты, заготовленные ассистентами, и начинал баять САМ — за жизнь и в основном за себя. И Берлин-то он брал, и Москву спасал, и Ленина выручал… Вот тут-то все просыпались и разевали рты.
"Разрешите попочку, Владимир Ильич", или Сказ о том, как Васюта Банщиков пролетарского вождя поднимал и через то сам высоко поднялся. С личных слов вольно записал личный негр.
В двадцать первом году жил я в рабочем поселке. Бедно жили тогда мы после гражданской, голодные были годы. Я целыми днями стоял у станка, токарил, а по ночам в омутке карасей ловил с керосиновой лампой, чтобы семью подкормить.
Молодой я был парнишка и комсомолец, как и вы все, ребята, но пошустрей и поинициативнее.
Вот вам пример, когда я не растерялся и творческую инициативу проявил. А потом далеко-о-о пошел…
Приезжает к нам как-то выступать — кто б вы думали?.. Ленин. Сам Ленин, Владимир Ильич. Он тогда много по стране с выступленьями ездил, народ поднимал, особенно молодежь. И вот к нам приехал.
Мы к этому приезду готовились. Народу понабежало со всей округи. Столпились на поселковой площади кучей огромной, теснотища, не продохнуть. Помост для выступления сделали дощатый, наспех сбили, гвоздей не хватало, доски гнилые все… Стоим, ждем. Народ очень возбужден, никто Ленина еще живого не видел.
Я прямо около помоста стою, чтобы лучше увидеть самого дорогого для меня человека на свете, да еще на чурбанчик взобрался, который рядом валялся, так что чуток повыше других очутился…
И вот подъезжает к площади машина. Черная, скромная. Выскакивает из нее быстренько-быстренько Владимир Ильич Ленин с охранниками — видно, спешит очень, слегка припоздал.
Выскакивает и стоит: не пройти к помосту, народом вплотняк все забито, проход оставить не догадались.
Охранники раздвигают толпу — да куда там, стоят как бараны, каждый за свое место и друг за дружку держится… А время идет. Владимир Ильич, я его вижу со своей чурки отлично, с ноги на ногу переминается, посматривает на часы…
Ну вот, думаю, уже нервничает, сейчас обидится, махнет рукой и уедет… Э, нет, думаю, не таков наш вождь, чтобы отступать перед препятствиями, и надо ему помочь их преодолеть. Команду даю зычным голосом своим, вы его знаете: ШРРРАС-СТУПИСССЬШНННА-ПРРРА! — ОПП!!! — НННА-ЛЛЛЕ! — ОПП!!!
(Каждый очередной раз, когда Вася это гремел, у всех чуть не рвались барабанные перепонки, и самые внушаемые из студентиков, а таких было немало, валились, как колоски, кто направо, кто налево.)
…Вот как вы сейчас тут попадали, ага — так и народ на площади.
А я с чурбанчика своего — прыг — и через распадающийся народ, как паровоз на всех парах, прямо к Ленину — и под ручку его: "Пройдемте, Владимир Ильич". Веду, провожу к помосту. Маленький такой, семенит рядом, но ручка крепкая… Сбоку слышу: "Гляди, Васюта наш Ленина ведет! Васюта Банщиков Ленину путь открыл!.." Васютой звали по-деревенски…
И это еще не главное. Главное вот. (Сочная пауза…) Подвожу Ильича к помосту, а его нет. Помоста-то нет уже!.. Снесли начисто и втоптали в землю — наперли, а доски гнилье одно… Ну, что делать?.. Куда поставить вождя?.. На чурбанчик мой?.. Там кто-то уже на него заступил — а ну, слазь, командую, слазь к чертовой матери!.. Сдунуло дурака, подошли — Ленин на чурбанчик прыг-прыг, взгромозднулся, да толку что — росту недостает, все равно не видно его.
И тогда я принимаю решительное решение. (Одно из частых Васиных выражений, подчеркивавших роль и значение — тоже любимые его слова — данного мероприятия; нерешительные решения он тоже принимал, но не озвучивал,)
Нужно Ленина подсадить. На руки его взять, поднять — и держать! — да, больше никак. И я должен взять на себя это дело, на себя взять поднятие на высоту вождя мирового пролетариата. И я беру это дело решительно на себя, потому что, как говорил Маркс и в том числе Энгельс, мы не можем ждать милостей от природы, наша задача их вырывать с корнем.
"Владимир Ильич, — говорю, — придется вас подсадить маненечко. — Он улыбается хитренько так, простой ленинской улыбкой такой. — Разрешите попочку, Владимир Ильич". — "Как, батенька? Попочку? Чью?" — "Вашу попочку, Владимир Ильич. Вы не смущайтесь, товарищ Ленин, я парень простой, деревенский, привычный. Я быстро, раз и готово. Ведь для народа нужно. Увидели чтобы вас". — "Ну что ж, батенька, если народу требуется, то давайте. Я вам свою попочку доверяю. Не возражаю".
(На этом месте рассказа обычно у Васи в басовобаритональных обертонах трепетала слеза растроганности.)
— Приседает вежливо Ильич… Не приседайте, — говорю — я, я присяду… И хвать-хоп обеими руками его — и наверх, над собой, как ребенка. Он хоть и маленький был, но крепенький, увесистый такой, знаете. А меня охватил такой политический энтузиазм, что я веса его не почувствовал. Я держал Ленина над собой как бревнышко… как знамя… как перышко… А он речь говорил про НЭП… (Слеза в голосе.)
Бы меня спросите: неужели, Василий Михалыч, вы в продолжение целой речи вождя мирового пролетариата держали один на своих руках? Да, держал. Сначала один. И потом один — вот так вот, на вытянутых… (Зримое изображение поддерживания ладонями попочки вождя мирового пролетариата.)
Но в течение речи вождя нарастал народный энтузиазм, и ко мне присоединился народ. Поддерживать Ленина стали со всех сторон, и колени, и пятки, и голени, верзила один даже дотянулся до подмышек…
Ильич великое говорил, о продразверстке говорил, про НЭП говорил… А меня на следущий же день сделали вожаком нашей комсомольской организации. Вот так начал я путь в науку…
…Путь Васин был и уникален, и характерен для времени, достигшего небывалых успехов в постановке (или посадке) людей не на место, природой назначенное, а совершенно наоборот, и при этом перед стихией натуры человеческой ничтожного и слепого…
Быть бы Банщикову ухарем-купцом — в самый раз; или каким-нибудь хлебо- или коннозаводчиком, предпринимателем с богатырским размахом; и актером мог быть характерным — да и в своем роде был, роль профессора Банщикова исполнял хоть куда!
Самородок с огромным деловым и социальным талантом, он был и превосходным психологом: людей раскусывал с беглого взгляда — определял, кто на что способен, иметь дело или не надо, на какой дистанции держать, в какой манере общаться и как использовать.
Меня, студента, потом аспиранта, сразу определил в личные негры: я знал к тому времени несколько языков, котелок отчасти варил…
— Напишем с тобой монографию, Володя — предложил, дружески хлопнув по плечу и отечески приобняв. — По МОЕЙ любимой теме — склерозу, а?.. У меня большой материал, а вот обобщить, знаешь, все как-то некогда. Ты парень писучий. Потянем?..
Все сотрудники знали, что Вася, имея настоящего образования в районе пяти классов, не более, не в состоянии грамотно написать ни одной фразы. В любимом склерозе, как и во всем прочем в медицине, разбирался не сильней среднего сельского фельдшера.
— Потянем, Василий Михалыч… Почему бы не написать… Только справлюсь ли… М-м-м…
— Можешь не беспокоиться, я тебе создам все условия. Предоставлю весь СВОЙ материал. Свободного времени — сколько хошь, только на клинические конференции иногда ходи для приличия. А кто что не так подумает, не бери в голову. Молчком все, договорились?.. Имя будет на обложке мое — меня все знают. А ты станешь скоро тоже известным, с диссертацией помогу. Деньги получишь, тебе деньги нужны, молодой еще… Половина гонорара будет твоя, сумма не маленькая. Ну, договорились, ВСЕ БУДЕТ ХО-РО-ШО! (Хлоп по плечу опять — с суровым заглядом в глаза, мощно обдав теплоходным дыханьищем. Ударный Васин метод внушения, работавший как отбойный молоток.)
На службу и вправду, к зависти многих, я ходил когда вздумается. Профессорскую монографию писал одновременно со своей кандидатской и книгой "Охота за мыслью". Полгонорара, 20 тысяч тогдашних рублей — сумма для аспирантишки фантастическая. А вскоре получил Вася за эту монографию премию, в три раза большую, чем гонорар, и не выдал с премии мне ни копейки.
Я его поздравил немножко прохладно.
Он чуть замялся, отвел глаза. Совесть у него была развита, но он хорошо умел с ней справляться.
"Живет и дает жить другим", — говорили про него. Так и было, но с уточненьицем: сам жил как хотел, другие вокруг него — как могли. Всех использовал, но никому не мешал, не зажимал, подножек не ставил — по тем временам почти святость. А уж по нынешним…
Зверино был хваток, жил смачно. Дачку отхватил в подмосковной Жуковке, посреди имений правительственных чиновников. Спецснаб, персмашины и прочие благи всегда были при нем — умел и подольститься к кому надо, и дать взятку (сам брал немерено), пристроить-устроить, наврать с три короба, пропихнуть туфту, что попало скоммуниздить…
Все это весело, непринужденно, ухарски-лихо, с жадной жизненной силищей щедрого жулика.
Любил петь-плясать, мог выпить сколько угодно, практически не пьянея, полночи прогулять с девками, а с утречка свежий, пошучивая, проворачивал кучу дел, распоряжался, гремел, принимал разношерстный народ, всегда мявшийся в очереди у кабинета…
Прима его гарема, пышногрудая, пышногубая, волоокая, перманентно улыбающаяся красавица ассистентша Ирма однажды ночью на нашем совместном дежурстве в клинике под коньячок разоткровенничалась.
— Василий Михалыч неподражаем. По размерам мужчина средний, а к потолку прыгаешь, это ужас какой-то, я просто криком кричу. Муж у меня бывший баскетболист, тот еще жеребец, но после Васи я своего Колюню совершенно не чувствую…
Самый момент сказать, что при всем своем вопиющем невежестве и вульгарности, психолекарем — не врачом, именно лекарем, важный нюанс, — Вася был отменным.
Больных пользовал на своих профессорских клинических обходах. Спектакли эти устраивались раз, иногда два в неделю. Вася на них был почти нем, но…
С семеняще-гомонящей свитой доцентов, ассистентов, ординаторов, лаборантов, студентов-кружковцев и прочей челяди, как государь, торжественно шествовал в просторном полураспахнутом шелковом белом халате, похожем на балдахин, из палаты в палату.
Величественно останавливался возле койки пациента. Вменяемые больные при этом вставали, невменяемые и слабые сидели или лежали, а в наблюдательной палате, случалось, и возбужденные психи корячились связанные.
Пока сотрудник докладывал историю болезни и статус, Вася с непроницаемо-глубокомысленным видом потряхивал бородой и вбуравливался вибрирующими глазками в лоб пациента; мыслями же был далеко. Чересчур обстоятельные доклады академично прерывал единственно знаемым латинским выражением "квантум сатис", что означало в его устах "закругляйся нафиг".
Засим принимал решительное решение тут же, на месте больного облагодетельствовать, для чего тяжким шагом вплотную на него (или на нее) надвигался и накладывал на плечи и спину рыжеволосатые лапы; облапив, вперивался в глаза, врубал психополе и рыкал:
ВСЕ БУДЕТ ХО-РРРО-ШООО!!!
Почти всем больным тут же и становилось хорошо хоть на минуту, а иногда и надолго. Случались и быстрые полные выздоровления. Колоссальная жизненная энергия, заквашенная на чудовищной сексуальной мощи, делала свое дело. Вспоминался Гришка Распутин…
Однажды лишь некая коварная упрямая шизофреничка вместо послушного улучшения взяла да и въехала Васе ногой по яйцам. Видно, зашкалило. С того раза стал Вася свое лечебное рукоприкладство и психорык производить более выборочно, предусмотрительно прикрывая одной рукой пострадавшее рабочее место.
Время от времени проводил учебно-показательные массовые сеансы гипноза на студентах-медиках, своих слушателях. Я на этих сеансах иногда ассистировал и внимательно наблюдал.
Техника была элементарная, заимствованная у гипнотизеров-эстрадников. Сперва долго и нудно объяснял, что такое гипноз — почти ахинею нес, но аудитория настраивалась, транс назревал. Потом брал в руку карандаш, поднимал, приказывал на него смотреть и начинал очень медленно, пониженным голосом считать до двадцати или тридцати, с расстановкой описывая, что должно с гипнотизируемыми происходить — и происходило.
одиннадцать…веки тяжелеют… глаза закрываются… двадцать… хочется спать… все сильней хочется спать… двадцать семь… наступает дремота… дремота… тридцать… приходит сон… сон… вы спите и продолжаете меня слышать…
Уже к счету десять-пятнадцать половина студентов впадала в глубокий сомнамбулический транс. Загипнотизированных со всех концов зала вели к Васе на сцену, или они сами поднимались и шли с полузакрытыми глазами, словно магнитом влекомые.
Вася поднимал им руки и ноги, сгибал в разные стороны — конечности застывали воскообразно в приданном положении: гипнотическая каталепсия, зрелище для доводки — в гипноз от него впадало уже четыре пятых присутствовавших или более. Вася, не мешкая, отбирал самых ярко-податливых, остальных пробуждал, оставляя в роли зрителей, и начинал демонстрировать чудеса гипнотического внушения.
Пели-плясали, собирали с пола грибочки-цветочки-ягодки, пили галлюцинаторное вино, плавали в море, превращались в собачек, в Пушкиных, моментально запоминали огромные цифры, забывали и вспоминали все что угодно, общались с призраками…
Все эти штуки Вася, превосходный интуит, производил мягко, легко и бережно, без тени унижения подопытных, на фоне непрекращающихся общеположительных внушений, так что осложнений почти не бывало, а когда все же изредка возникали, не без того (истерики, неуправляемые состояния, начала припадков…) — быстро и грамотно выводил из транса.
Студенточки после каждого сеанса порхали за ним мотыльковым облачком. Вася басисто вибрировал, отечески трепал щечки, щекотал подбородочки, самым сдобненьким нашептывал что-то иногда на ушко… Был осторожен, на аморалке не попадался.
Да, незабвенный Василий Банщиков тоже был великим гипнотизером и феноменальным артистом жизни, гением охмурежа, как и Давид Черняховский, но совершенно иного жанра, другой породы, и не столько в национальном, замечу, смысле породы, сколько в биопрофсоюзном. Разные классы существ, как, скажем, удав и тигр, каждый по-своему совершенство.
Они друг друга хорошо знали и терпеть не могли, у обоих загривок дыбом вставал при упоминании…
Давид умудрился стать единственным, кого Вася, после пары лет феодального благоволения, с треском, взашей выпер из клиники. За мелкое самозванство.
В ту пору еще студент, Давид лечил некую титулованную персону и понта ради именовал себя ассистентом клиники. А добродушнейший Вася это узнал и взбесился. Бушевал и ревел, стены дрожали. Возгремел не по факту — он сам был самозванцем с ног до содержимого головы включительно, и широко прощал своим любые грехи и всевозможное жульничество, лишь бы не выносили сор да кой-чем делились. И антисемитом не был ничуть, разве что иногда подыгрывал текущим тенденциям.
Иное тут было: взыграл инстинкт гаремодержателя, контролирующего помеченную территорию.
Гневался Банщиков вообще редко и чаще всего по причинам непостижимым. Обычно с утра уже сотрудники знали: у Васи плохое настроение, дисфория, нельзя ни с чем обращаться — откажет, обматерит, разнесет, пошлет куда подальше, догонит и добавит еще…
Через пару-тройку часов гроза утихала, и лучезарный шеф снова всех благодетельствовал и имел.
Однажды лишь на недельку и он вмерз в депрессию…
Ладно, Васюта, на сем, пожалуй, прощай. Я, левикий твой негритос, и поныне тобой восхищаюсь и продолжаю в памяти любоваться как природным явлением. Ты поимел от меня недостававшую тебе частичку мозгов, а я от тебя — градус мажорного отношения к жизни, свободу дыхания и голосовых связок, потоковость бытия, — так что квиты и друг другом довольны.
Глубочайший же мой поклон тебе — и вместе со мной ото всех любящих Медицину, Россию и Человечество, не сочти за пафос — за то, что искренне ты почитал Сергея Сергеевича Корсакова, гениального отца-основателя клиники, где мы с тобою общались, врачевали, грешили…
Корсаков был твоею иконой и тайным укором — твоей измордованной, но все-таки совестью. Словно в богослужение и покаяние ты много сделал для воскрешения его памяти. О Корсакове дальше особо…
Нокаут в первом раунде
На свежем увлечении удается многое…
Лечебным гипнозом я начал заниматься, закончив мединститут, а плотно и каждодневно, по многу часов — в должности психотерапевта райдиспансера, будучи двадцатидевятилетним кандидатом наук и уже известным автором своей первой книги. Какие-никакие регалии плюс голосина, плюс борода, плюс психотехники работали довольно успешно, и все же главным было не это…
Вот маленький врачебный эпизод тех времен.
(Для меня — эпизод, для пациента — судьба.)
П. Б., 40 лет, металлург. До травмы норма из норм. Школа, техникум, армия, работа, женитьба, двое детей… Здоровье завидное. Увлечения: рыбалка, туризм. Характер компанейский. Покуривает. Алкоголь — немного пивка в компании, стопку-другую водки. Не прочь приударить за симпатичной бабенкой…
Три года назад был сбит машиной, шок с десятиминутной потерей сознания, перелом бедра. Через два месяца после выписки из больницы появились навязчивости.
— Боюсь высоты — кажется, что выброшусь, тянет. Боюсь острых предметов — ножей, бритв: зарежусь или зарежу кого-нибудь… Мимо витрин прохожу: разобью, разнесу… Чем меньше ребеночек, тем страшней… В компании сижу — и вдруг: сейчас вскочу, заору, выругаюсь, ударю кого-нибудь, кинусь, сойду с ума… Даже не мысль, а будто уже… Страшно, а вдруг не выдержу….
— Сколько времени это уже? Все три года?..
— Да, все…
— И все три года боретесь?
— Все три года.
— И ничего не случилось? Страшного не наделали?
— Пока ничего, но…
— И ничего не сделаете. Никогда. Вы же понимаете.
— Но ведь…
Всегда таинствен прорыв темных сил патологии — из каких-то глубин — в, казалось бы, несокрушимую норму. Зловредный бунт подсознания… Интересно понять, почему не возникло ровным счетом никаких страхов, связанных с улицей и автомобилем, с фабулой психотравмы… У патологии своя патологика.
— На людях — тяжелей или легче?
— Смотря с кем. Хуже с ребенком. С женой легче. (Меж тем с женой отношения так себе, уже давно, как он говорит, нет искренности, преобладает взаимное недовольство… Тоже, увы, стандарт.)
— Было лучше, когда ходил к нашей терапевтихе… А потом она меня выгнала. "Больше не ходите ко мне со своими идиотизмами. Ложитесь в психиатрию".
Неслабая психотерапия…
Понятно: его детское «я» тянется к архетипной Любящей Матери — и не получает того, что ищет…
По контрасту гипноз, скорее всего, пойдет на отцовский лад — займем-ка внутреннюю вертикаль могучим мужским зарядом.
Приказательно-твердо:
— Вешать прямо. Опустишь руки. Смотреть прямо перед собой… Смотреть мне в глаза…
Все начинается с принятия взаимных ролей, включающих подсознательные программы. Уже один только врачебный осмотр — распахивание ворот для внушения. Мгновение может предопределить все…
— Глаза закрыть!.. (Властно.) Падать!..
Пошатнулся назад и влево, поддерживаю:
— Все в порядке. Теперь — сесть.
Внушаемость налицо, транс уже начался, не мешкать… Пациент в кресле. Наклоняюсь над ним. Приказываю смотреть мне в переносье. Жестко, с металлом:
— Считаю до десяти. Во время счета будут тяжелеть веки. При счете десять закроются. Раз…
Захлопал глазами на "четыре?, закрыл на "девять"…
— Все хорошо… Спокойно… Теперь - СПАТЬ. Одно из рискованнейших мгновений. На «спать» чаще всего прокалываются, переоценивая степень внушаемости и недооценивая сопротивление, которое и в глубоком трансе может быть самостоятельной переменной…
Легко ли в детстве уснуть, когда тебя ЗАСТАВЛЯЮТ спать?.. Раз семьдесят я тренировочно варьировал интонации этого гипнознака, прежде чем уловил те самые…
Проверим каталепсию… Рука П.Б. кажется почти невесомой, податлива, словно воск, а когда отпускаешь, застывает как ледяная… Колю руку иголкой — реакция нуль, можно было бы делать безнаркозную операцию…
— Глубже спать… Еще глубже.. Спать детским сном… Все проходит… Уверен в себе, спокоен. Любая возникающая мысль принимается спокойно, легко… Любое представление рассматривается спокойно. Мысль и действие отличаются между собой. Представление и действие разделяются. Все хорошо… Полный мир с собой, полный мир,. Спать глубоко, спать детским сном,.
Для начала достаточно… Минут двадцать пускай укрепится, а я пока позвоню тебе…..Пробуждаю.
— Что чувствовал в начале сеанса?
— Пошевелиться не мог… Глаза сами закрылись… Но слышал шумы… Был момент, хотелось смеяться… (Подсознательное сопротивление, но транс его перешиб.)
— Мысли?..
— Никаких… И навязчивых не было…
— Слушайте внимательно. Война с навязчивостями окончена. Запрещаю вам борьбу с мыслями и представлениями, какими бы они ни были. Только у кретинов внутри все чистенько и спокойненько. Поняли1?
— Понял…
Этот случай сравним с боксерским боем, завершенным нокаутом в первом раунде. К следующему сеансу у П.Б. все прошло. Прожил много лет в добром здравии.
Врачебный гипноз есть пси-хирургия, да, психологическая хирургия. Если хирург телесный должен исчерпывающе знать анатомию и физиологию — строение и биодинамику организма, то пси-хирург обязан как в своих пяти пальцах разбираться в строении души и в ее жизни во времени, психодинамике. Это трудно, и это главное.
Во время приема со мной что-то случается.
Не по заказу.
Не лучезарное обаяние порющего душеспасительную ахинею папаши или сочувствующего братца-кролика, нет, но без моего ведома то, что было только что мной, увольняется - остается лишь состояние пустоты перед приступом неизвестно чего, может смерти…
Самоотмена, да, и страница чистая для заполнения Другим Существом.
А если сравнить это, допустим, с подключкой разъема от Мировой Сети Душепитания, то вопрос в том, с какой стороны. Имярек доступен, с какой может перегореть…
Я слабых люблю за то, что они живут. Я сильных люблю за то, что они умрут. А сам я ни слаб, ни силен, я и то, и другое — вернее, мост между силой и слабостью…
Как нас учили?.. Чтобы не болеть, нам надобно себя преодолеть.
СЕБЯ?!?… вот-вот, привычная нелепость.
Как можно? Осадить себя как крепость?
А кто внутри останется?.. Скребя в затылке, снова задаюсь вопросом: как может глаз увидеть сам себя без зеркала?.. ЧЬИМ глазом?..
Даже с носом не можем мы поделать ничего без любопытства друга своего.
И как же, как гипнозу не поддаться, когда очередной великий спец дает набор простых рекомендаций как жить — то бишь как оттянуть конец и умереть красивым и здоровым? Продашь и душу за такой гипноз, и хоть интеллигент воротит нос, и он непрочь найти обед готовым…
Сеанс с обменом сердец
Многие из нас с детства охотно лечатся, но неохотно вылечиваются. Когда ты здоров, надо идти в детский сад, надо в школу, надо делать зарядку, надо уроки, надо вести себя хорошо, надо иметь хорошее настроение… Потом надо в армию, надо замуж, надо работать, надо исполнять супружеские и родительские обязанности…
Сплошные "надо" — и все потому лишь, что ты здоров.
Мир Здоровья — это обязанности, со всей их скучищей, это ужас ответственности, это бесконечность труда, это риск, наконец. Здоровенькому умирать надо, вон вообще убираться, вот какие дела…
Когда болен, мир устроен иначе. Вроде и тот же, но наклонен к тебе совсем по-другому, как в самолете.
Почти все "надо" в Мире Болезни решительно отменяются; зато появляется множество симпатичных "нельзя" и "можно", напоминающих сладостный санаторий младенчества, где ценой некоторых ограничений достигается фантастическая свобода. Тебе ни в коем случае нельзя напрягаться, нельзя уставать, нельзя расстраиваться, огорчаться, нельзя беспокоиться.
Тебе можно — и даже должно — ужасно себя чувствовать, объявлять об этом во всеуслышание и всячески демонстрировать; можно капризничать, привередничать, требовать то и се; можно не выполнять обещанное и посылать всех на какое угодно количество букв; можно самовыражаться и нарушать приличия, можно писаться, какаться — все оправдает болезнь, все искупит, все грехи тяжкие на себя возьмет. Это ведь форсмажорина, посторонняя силища, воля ее — не твоя…
А что в Мире Болезни надо? Лечиться надо. И все. И ничего больше. Лечиться, лечиться и лечиться.
Расклад этот чересчур ясен, чтобы допускаться в добропорядочное сознание. Только Тайный Ребенок внутри взрослого способен признать, что болеть лучше, чем быть здоровым, что это вроде как даже шанс на бессмертие.
Инфантильная выигрышность болезни настолько умело прячется сама от себя и так искусно оседлывает глупо-послушное тело, что кажется, будто эту бедную лошадку насилует тысяча бесов. Иной может и дуба дать лишь потому, что помереть проще, чем одолеть страх смерти.
…Олег Сергеевич входит непринужденно, садится, рассказывает о том о сем. Достал интересную книгу о Шаляпине. Скоро концерт в Доме культуры, ему выступать (самодеятельность, любительский баритон). Самочувствие лучше, значительно лучше. Правда, все же нет-нет да мелькнет мыслишка, а за ней и мандраж… Ничего-ничего, вот еще подлечимся…
Тридцатишестилетний высоченный красавец, главный инженер крупного предприятия. Немножко щеголь, нарцисс, множко любит себя… И классический фобик.
Полное вроде бы благополучие — до злосчастной командировки. Выпил лишнего с дамочкой и компаньоном, «ерша» намешал, закуска не приведи господь… Через час сильное сердцебиение, головокружение, дурнота… Пришлось беспокоить «скорую», промывать желудок. С тех пор страх смерти, за сердце страх — сердце совершенно здоровое, страх и открытых, и закрытых пространств… Чуть что — щупает пульс, ложится в постель. О командировках пришлось забыть. Побывал и в психиатрии, нейролептиками потравился — все выдержал, здоровяк, каких мало. Страх зацепился сам за себя, завяз, задубел…
Я практиковал шестой год — не новичок уже, но еще далеко не мастер, и по причине сей уповал более на пробойную мощь гипноза, нежели на кружевную проникновенность диалогических техник. Да и пациентура наша для психоанализа мало оборудована…
Первые два сеанса вел осторожной техникой ступенчатого усыпления. Отметил отменную анестезию и восковую каталепсию. (И то, и другое было известно еще древнеегипетским жрецам. Никто в мире так не владел техниками глубочайшей гипнотизации, как они.)
На третьем сеансе — полный сомнамбулизм.
— Олег Сергеевич, вы меня хорошо слышите и продолжаете глубоко спать. Вы можете свободно со мной разговаривать. Между нами полное взаимопонимание. Продолжая спать, вы можете двигаться, можете вспоминать и думать, все можете, продолжая спать… Сейчас вам хорошо, вы спокойны. Вам приятно будет сейчас подняться, подвигаться… Можно открыть глаза, можно встать — открывайте!.. Вставайте и открывайте!..
Открывает глаза. Садится… По выражению лица, по зрачкам — видно: глубокий транс. И спит, и не спит…
— Пожалуйста, наденьте свои ботинки, наденьте пиджак. Сейчас мы с вами пойдем на прогулку.
Четкими, уверенными движениями одевается. Беру его под руку. Начинаем расхаживать по кабинету.
Двигается свободно, и вместе с тем послушен каждому моему движению, как в отработанном танце, и даже, кажется, каждой мысли… Сейчас мы живем и действуем в мире внушенных предметных значений и гипнотических галлюцинаций.
— Давайте свернем сюда, за угол… Пройдем по этой улице. (Огибаем стул, делаем три шага по направлению к стенке.) Теперь подальше, на перекресток… Где мы сейчас находимся? Что за место?
— Таганская площадь…
Работа с сомнамбулом — фантастический полет в запредельном пространстве. Ощущение беспрепятственности, сверхлегкости, как во сне: оттолкнуться от мира — и полететь, то ускоряясь, то неподвижно паря, то исчезая за далекими звездами…
— Вот лыжи, Олег Сергеевич… Пройдемся вместе по зимнему лесу.
— Какой чудный снег… (Надевает галлюцилыжи.)
— Зайдем в лес подальше.
— Сейчас, крепление поправлю… Вот… Все, поправил… Поехали по этой лыжне?..
— Вы вперед, я за вами.
Пошел. Сильно, ловко отталкивается галлюцинаторными палками. У стены делает поворот, идет вдоль, опять поворот… Обходит диван. (Это поваленная ель.)
Пантомима в духе Марселя Марсо, с полной подлинностью переживания, той же, что в сновидении…
— Сердце ваше прекрасно работает.
— Да!
— Сердце ваше — сильная птица. Вы идете быстро, я отстаю… Вы идете один… Удаляетесь спокойно и смело… Я на какое-то время оставлю вас, в одиночестве вам легко, хорошо… Ну, до встречи!..
Молча кивает мне — идет дальше… Присаживаюсь на край кушетки… Интересно, сработает ли это последнее вставное внушение?.. Уйти вот так, на одинокую лыжную прогулку в своей реальной действительности мой Олег Сергеич пока и помыслить не может — панически боится за сердце, и оно тут же, с предательской послушностью, начинает выделывать антраша…
А в сомнамбулическом трансе получается все.
Я перевоплощал его в Наполеона, в Суворова, в Цезаря, в маленького ребенка, в столетнего старика, в чернокожего короля республики Верхняя Вольта, в его собственную дочь, в букву Д., в воздух, в Шаляпина…
К тому времени я еще не устал удивляться сомнамбулической перевоплощаемости и уже понял: личность живет в своей бытности, а душа — во Всебытии.
Транс — дорожка из одного в другое.
…Ну что, решаемся на импровизацию?
— Мы находимся в кабинете. Продолжаем работать вместе. В нашей работе возможно все… Сейчас мы с вами поменяемся душами, произведем пересадку психики… пересадку сердец… Вы станете мной, а я вами. Это будет происходить по мере моего счета на «ка» и совершится на слове сон". Ка-один… ка-три… ка-восемь… ка-девять… ЭН.
(Почему «ка» и сон?.. ДЛЯ МЕНЯ они лично значимы, это буковки из моей сказки…)
О.С. приближается ко мне моей характерной походкой. Смотрит не мигая, слегка приподняв брови, как я.
Вижу себя в увеличивающем зеркале, это и страшновато и немножко смешно…
Он-я:
— Добрый день, О. С. Я-он:
— Здравствуйте, В. Л. Он-я:
— Ну, рассказывайте, как дела. Я-он:
— Спасибо, лучше. Но еще не совсем… Он-я:
— А что? Я-он:
— Скованность еще… И тревожность. Начинаю вдруг думать о своем здоровье, в себя ухожу. Понимаю, ни к чему это, нет оснований, а внимание уже где-то внутри. Просто стыдно. А с вами все хорошо, прихожу — все проходит… (Вхожу в его бытность, вживаюсь… Не потерять бы контроль над происходящим…) Он-я:
— Проведем наш четвертый сеанс гипноза… Сядьте, пожалуйста, в кресло. Удобней… Вот так… Расслабьтесь, пожалуйста… На счете "двадцать один" ваши глаза сами собой спокойно закроются…
Ощущение, будто видишь себя загримированным в кинофильме: и я, и не я… Нет более притягательного и более чужого существа, чем двойник…
Жаль, не могу отдаться переживанию целиком, я ведь сейчас и актер, и режиссер сразу… Расслабиться все же до какой-то степени можно… Гипнотизирует вполне грамотно, хорошие интонации, точный ритм…
Развивает по-своему, я так не делал с ним — надо бы запомнить, использовать, это ведь говорит его безотчетное самознание… Все, довольно, иначе совсем уплыву…
Я-я:
— Хватит, Володя… Хватит, О. С. Теперь вы — это вы, я — это я… Вы взяли от меня то, чего не хватало вам, а я у вас — нужное мне… Теперь в каждом из нас — я и мы… И теперь вы можете спокойно, как прежде, отправиться в рабочую командировку…
Поезд. Вокзал. Гостиница. Номер. Побрился. Позавтракал. Съездил на предприятие. Вышел гулять по незнакомому городу. Все в порядке. Идет по незнакомым улицам. Задержался…
— Что увидели, Олег Сергеич?.. Интересное что-то?
— Церковь. Семнадцатый век.
— Что там происходит?
— Неудобно заходить, я с портфелем. В окно посмотрю… Служба. Панихида… Нет, венчание.
Переживания, похожие на исполняемые сновидения… И как во сне — над реальностью царствует сверхреальный монтаж судьбы: все дробится и связывается как угодно, в любой последовательности, нестыковки не замечаются… А так ли уж мы заметливы к нестыковкам судьбы в нашей обыкновенной жизни?..
Беру его руку. Пальцем рисую на ладони квадрат.
— Это экран… Видите?
— Да… Вижу. Начинает светиться…
— Кого видите?
— Это я. У себя дома.
— Что делаете?
— Сижу в кресле. Читаю газету.
— А сейчас?
— Встаю. Подхожу к зеркалу. Причесываюсь. Одеваюсь. Подхожу к двери… На улицу выхожу… А вот навстречу идет моя жена… вот она… с хозяйственной сумкой…
— Выражение лица?
— Обычное… Озабоченное…
— Она о чем-то вас спрашивает…
— (Женским голосом.) Когда домой придешь? — Постараюсь вовремя… — Не опаздывай. — Постараюсь…
Экран с ладони убираем; рисуем другой — на стене.
— Опять себя вижу… В концертном зале. Сижу, слушаю… На сцене тоже я… Выступаю. Пою.
— Что поете?
— Гори, гори, моя звезда…
— Пожалуйста, пойте дальше. Хочу послушать. Встает и прекрасно поет — как не пел ни до этого сеанса, ни после — я ведь слушал его без гипноза…
— Спасибо… Теперь поспите. Дышите ровно… К вам приходит уверенность…
Сеанс с душеобменом сработал: Олега Сергеевича словно подменили, он стал придумывать для себя испытания, о сердце больше ни слова. Через три недели спокойно съездил в дальнюю командировку — после пятилетнего перерыва.
Я же все это время и потом еще с месяц чувствовал себя как кусок мыла, пропускаемый через мясорубку — что-то, может быть, на себя натянул или что-то отдал…
Касания чуда: ясновидение и гипноз
Когда врач лечит врача — ничего особенного нет. Если же два врача взаимно лечат друг друга, то это… Это уже по человечески. Да… Когда такое случается со мной и коллегами, всегда вспоминается восклицание библейского Давида, обращенное к Богу в ответ на непомерную его милость: "Это уже по-человечески, Господи мой!.."
Как трогательно: не нашел человек более подходящих слов для выражения благодарности и восторга перед Творцом: поступаешь по-человечески. Господи!..
Много лет моим доктором и пациенткой была Вера Александровна Фомина, стоматолог. Кудесница. Очаровательное существо. Я лечил ее душу. Она мне — зубы.
Уровни помощи кажутся карикатурно несопоставимыми, но на самом деле близки. На обоих требуются доверие, понимание, квалификация, интуиция, уйма терпения, деликатность, решительность, искусство внушения… На обоих давит стратегическая безнадежность: телу, рано ли, поздно ли, приходится расставаться с зубами, душе - с телом. И тем не менее…
На Веру Александровну было приятно смотреть. Не красавица, полная, даже очень полная женщина, она казалась не толстой, а просто крупной, хотя ростом была невелика — органичная полнота Синтонного Пикника, нежно-пышная, тонкотканая…
Легко двигалась, легко говорила, легко улыбалась, легко смотрела. И все возле нее становилось легким, уютным, знакомым, светлым, домашним.
Я называю таких людей гениями обыкновенности. Они цельны и гармоничны. Простые, понятные — состоят из множества тайн, удивительным образом согласованных…
По крови вполне русская, а в лице нечто восточное: черные волосы, темно-карие миндалевидные глаза, закругленный нос с небольшой горбинкой и четким вырезом ноздрей — что-то турецкое, половецкое?.. И за грузинку сошла бы, и за еврейку, и за испанку.
В глубоком гипнозе, в сомнамбулическом трансе лицо ее становилось лицом древнего сфинкса…
Восьмое следствие из Всемирного Закона Подлости составляет тот факт, что никакое здоровье не исключает болезни, никакая гармония — дисгармонии.
Вере Александровне было тридцать пять лет, когда сильнейшая депрессия с навязчивостями завалила ее в Кащенко. Попала в отделение академического института, где психиатры-шизофренологи…
В который раз приходится поминать лихом эту серую братию с ее диагнозоманией. Это они, во главе с мрачно-павианистым боссом Андреем Снежневским (ни в аду, ни в раю не забуду его содрогательный людоедский тик, имитирующий улыбку), сделали психиатрию дубиной для сокрушения неудобных голов. Это главным образом их стараниями ярлык «шизофреник», наряду с забытым уже «тунеядцем», а потом "диссидентом", — сделался в совковом сознании одним из ближайших родственников звания "враг народа". Судьбы, тела и души многих сотен тысяч людей были искалечены этим псевдодиагнозом.
Никакого другого они практически не употребляли — ветвили формы и стадии, лепили синдромы. Живой души с неадминистративной психикой и нестандартизованными страданиями для них попросту не существовало, а для их клинических потомков не существует и ныне.
Вере Александровне шэзе тоже клеили…
— Знаете, — сказал я ей лет шесть спустя, — если у вас шизофрения, то я Навуходоносор.
— Это кто, академик, да?..
Вера Александровна не страдала, выражаясь снежневски, шизофренически повышенной эрудицией, она была добрым и практичным земным существом с точно дозированной ограниченностью.
В пору нашей первой врачебной встречи я был еще юнцом-ординатором. Что с В.А. происходило, почти не понимал и даже не пытался анализировать, лишь принимал внутренним созвучием и смутно догадывался… Муж ее в наших беседах по молчаливому взаимосогласию всегда обходился стороной, как необозначенная запретная зона. Я видел его пару раз и слышал по телефону. Закрытый давящий типчик с фанерным голосом и оловянно-серыми сверлильными глазками, вероятней всего, мелкого пошиба гэбэшник. Жить с таким без упадов в депрессии могла только стерва, корова или святая.
В.А. не была ни той, ни другою, ни третьей — она была человеком с совестью, верной женой и преданной матерью двоих своих деток, сына и дочки. Условий для постоянного внутреннего конфликта более чем достаточно…
Вспоминая наш целомудренный врачебный роман, прихожу к подтверждению постоянного наблюдения.
Неуспех или успех, степень того и другого — в любых отношениях и делах, в лечении в том числе — некое устройство внутри нас (имя ему — душа), предугадывает мгновенно, заранее, с полной ясностью. То самое шопенгауэровское первое впечатление, то небоземное толстовское ясночувствие… Ничего для этого не надлежит делать, никак не напрягаться, наоборот вовсе.
Быть внутренне открытым — свободным, незаглушенным, — и, не размазываясь в рассуждениях, столь же мгновенно вверяться знаку, величаемому обычно "внутренним голосом", хотя чаще это вовсе не голос, не звуко-речь, а некое чувствознание или мыследействие…
На просыпании из глубокого сна, в неуловимый миг срабатывания пружины сознания происходит иногда пронзительное озарение — вдруг вся жизнь твоя и всеобщая делается целостно-обозримой, прозрачно-объемной — все связи ясны, все пути видны, все возможности обозначены, все события предсказуемы — ибо там, в измерении высшей целостности, уже свершились сразу во всех возможностях, так что у тебя остается свобода выбора…
С Верой Александровной у нас именно такое, трудно-описуемое взаимное озарение и случилось — словно знакомы были за тысячу жизней — мгновенно узнав друг друга, смагнитились.
(Именно с ней чаще всех и ясней мне ощущенчески вспоминались те мои первые, дурацкие, но в иномерное пространство чуть-чуть залетавшие школьные опыты парагипнотелепатического внушения…)
Говорили мало, хотя оба большие любители поболтать, а делали дело: попеременно друг у дружки лечились. Сперва вытащил ее я. Вытащил — не совсем то слово. Скорей, вышиб — из болезни в здоровье, из тьмы на свет. На одиннадцать лет. До следующего обострения, когда пришлось вылечить еще раз…
Действовал не по знанию, не по опыту, которого еще почти не было, а исключительно по наитию.
Первую же беседу завершил сеансом гипноза.
Сразу после сеанса — громадное улучшение!
Снежневские зубробизоны еще не успели, по счастью, назначить слоноубойные психотропные, и у заведующей отделением, доктора Анны Павловны Кондратюк, реликтовой представительницы русской интеллигентной психиатрической школы (рассказ впереди отдельный), хватило решительности доверить мне лечение Веры Александровны полностью.
Непонятно, откуда еще до начала явилась уверенность, что передо мною сомнамбула фантастической встречной чуткости…
Транс наступал без малейших задержек и был чрезвычайно глубоким; внушенные зрительные представления легко переходили в сюжетные переживания, так что требовалась особая осторожность.
Однажды, например, при внушении "вы видите яркий мигающий свет" на лице В.А. изобразился нарастающий ужас, она чуть не закричала — тут же отменяю внушение, бужу, спрашиваю:
— Что увидели?
— Машина ехала… Прямо на меня… фарами ослепила… В другой раз внушил, что после просыпания левая рука будет в течение пяти минут нечувствительной.
Просыпается. Поднимается… Левая рука висит как мочалка: не только потеря чувствительности, но и двигательный паралич. В. А. озадачена, трясет руку другой рукой, пытается разболтать, размять: "Отлежала…"
Дополнительным внушением быстро все снял.
Однажды, погрузив В. А. в глубокий гипноз, я вышел из гипнотария и отправился в другой корпус.
Вызвали для административной нахлобучки — не сдал вовремя отчет по ночному дежурству… Покидая В.А., не сказал слов, обязательных в таких случаях: "Все время моего отсутствия вы будете спать спокойно…"
Вернувшись, пробуждаю В.А. и вижу: чем-то загружена, огорчена. Смотрит на меня сочувственно.
— Что, влетело?.. Ничего, все уладится… Откуда она узнала? Что-то словила?.. Спрашиваю осторожно — где, по ее мнению, я только что был?.. После некоторого колебания точно описывает корпус, этаж, комнату, обстановку…
И замолкает, прервавшись на полуслове. Я изумлен.
— Как вы узнали?..
— Все время вас слышала и видела… Потом во сне поняла, что сплю, хотела проснуться, но не могла.
— Что было там? Что я делал? С кем говорил?
— С двумя мужчинами разговаривали, с врачами… Потом с женщиной, пожилой, седой, на левой руке у нее палец указательный забинтован… Ругала вас…
Все абсолютно точно. Ну как после этого не уверовать в телепатию, в ясновидение, в ведьмовство?..
Обуял исследовательский азарт. Четырежды на последующих сеансах я намеренно уходил, оставляя В.А. в гипнотическом сне. Каждый раз направлялся в разные корпуса огромной больницы. И трижды В. А., пробуждаясь, легко, во многих подробностях описывала обстановку, людей, разговоры в местах моих посещений…
А в тот единственный раз, когда ей это не удалось, отмечались три сопутствующих обстоятельства.
Первое: новолуние с отвратительнейшей циклонной погодой. Второе: сеанс был последним перед выпиской из больницы, В.А. уже собиралась домой. И третье, стыдно признаться: похмелье мое, после дня рождения…
— Когда я ухожу, вы видите меня или только слышите?
— И то, и другое… Я в гипнозе будто сразу везде… После выписки, когда В.А. вышла на работу, а я пошел к ней в пациенты, мы провели еще несколько гипнотелесеансов. Получалось и пространственное ясновидение, и временное — предсказательное, но все только в пределах нашего непосредственного общения.
— Сейчас видите своего сына… Где он, что делает?..
— На уроке в школе… Сидит за партой… Другие ребята заслоняют… Почти не видно… Не слышу, что говорит…
Слабее всего телепатия проявлялась по отношению к домашним В.А., и я чувствовал — почему…
Последний сеанс, на котором эксперименты решил навсегда прекратить, провели дома у моего старшего коллеги, Михаила Сергеевича Смирнова, известного биофизика и парапсихолога. Хотели опробовать самую что ни на есть банальщину: внушать мысленно — то есть без слов — зрительные представления.
В.А. понимает задачу и соглашается. Усыпляю.
…В чем дело? Куда девалась обычная легкость?.. Я задаю вопросы, но В.А. ни слова не может из себя выдавить, онемела. Ни о каких мысленных внушениях, понятно, не может и речи быть. Пробуждаю. Неважно себя чувствует, в голове тяжесть… Энергичные дополнительные внушения. Все проходит.
Неожиданное сопротивление — почему?.. Психоаналитически толкуя, перекрылся трансфер — а человечески говоря, утратилась необходимая полнота доверия, убавилась — на подсознании — вероготовность.
М.С., человек интеллигентный и деликатный, ни на чем не настаивал, не расспрашивал. Но вероятно, В.А. все же ощутила его научную холодноватость, преобладание интереса к ней как к исследовательскому объекту.
Я тоже на тот момент переместился в координаты науки, и В.А., возможно, подсознательно встревожилась, что потеряет во мне врача.
Дома у М.С., диссидента от науки и убежденного холостяка, витала какая-то алхимическая средневековость, среди бесчисленных книг на полках гнездились реторты, аптекарские весы, камни, старинные барометры, черепа, в углах пошевеливались некие тени…
…Началась новая пора наших врачебно-пациентских отношений. Большой подарок — лечиться у бывшего пациента!.. Обычно за сутки-двое перед моим появлением В.А. видит меня во сне и уже знает, что вот-вот нагряну с очередным коренным… Когда звоню — подходя к телефону, уже знает, что звоню именно я, и даже иногда сразу, опережая, здоровается. Когда сажусь в зубоврачебное кресло, чуть-чуть краснеет… Бормашина в ее руках мурлыкает, как котенок.
— Только не смотрите на меня, — твердо просит В. А., и я послушно закрываю глаза и открываю рот.
Соединяй и властвуй: психологемы массового гипноза
…Перед каждым сеансом продолжаю волноваться, как школьник перед экзаменом. Перед массовым — во столько же раз сильней, чем перед индивидуальным, во сколько огромная армия страшней одного маленького солдатика… Волнуюсь, дрожу-мандражу, хоть и понимаю — глупо это волнение, детски глупо: армией-то ведь управлять несравненно легче, чем одним человеком.
Чем больше народу, тем верней ОБЩИЙ успех!
…Шаг на сцену — не шаг, а бросок, как в волну океана (это лишь внутренне, а выхожу на вид совершенно спокойно, с вибрацией власти в каждом движении…) — шаг — и ты больше не ты, а учитель-волшебник, пришедший к детишкам, чтобы преподать им урок свободного бытия и слегка развлечь, никого при этом не раздавив…
Однажды в записке, присланной еще до начала сеанса, была высказана догадка: "Доктор, по-моему, вы уже начали нас гипнотизировать".
Ну конечно. Только не так, как вам кажется.
В раздевалке и в зале:
— Давай подальше сядем, а то как гиппотизнет…
— А чего страшного?
— Не поддамся.
— Ты меня толкани, я тебя.
— Читал "Мастера и Маргариту"?
— Да ерунда, одни фокусы.
— Гипноз вреден, церковь не разрешает…
— В глаза ему не смотреть, и все…
Знали б вы, как старательно мне помогаете, как успешно друг дружку гипнотизируете…
С больными трудней: болезнь погружает каждого в себя. Но и у большинства пациентов группа повышает внушаемость, масса — тем паче… Нередко успех или неуспех лечения определяется тем, кого встретит человек за дверьми кабинета, дома или в гостях: оптимиста или пессимиста; того, кому помогло или кому стало хуже.
…Кто окажется сегодня актером моего гипноспектакля?.. Кое-кого сразу вижу: вот почти уже готовенький… вот… вот… А вот здесь сидят черные дыры, здесь недоверие, здесь заряд завистливой злобы…
Сомнамбулы бывают и худенькие, и пухленькие, но в большинстве сложены гармонично, излучают здоровье. Интеллект может быть и высоким, и низким; обязательна лишь доверчивость — изначальная вероготовность хотя бы на половину от максимума.
Внутренне закрытые, тревожно-агрессивные, напряженно-подозрительные субъекты исключены. Не впадают в массовый транс и ярко выраженные лидерские натуры вроде помянутого Васи Банщикова (лоб широкий, подвижные брови, пронзительные глаза, решительность жестов…) — зато по отдельности, с подходом и таких можно загипнотизировать, и еще как!..
С молодыми проще: юность природно внушаема, ищет веры. И хотя сегодняшняя молодежь так старается быть недоверчивой и циничной, так успешно прикидывается, что открыта злу, а добру недоступна, — потребность следования авторитету, потребность в вере и самоотдаче все так же сильна…
Легко и приятно вести сеанс в школьной или студенческой аудитории, особенно если ты в добром здравии, излучаешь уверенность и веселое превосходство.
А вот среди тех, кому больше сорока — сорока пяти, уже тягомотина, будь ты и суперпупермен…
Нет, внушаемость и у пожилых не исчезает — даже растет, но становится узкой, растет в ужину.
Любому можно внушить что угодно, если попасть в яблочко главного интереса, он же зависимость.
Однажды, собрав в аудитории около трехсот пенсионеров, я прочел им лекцию о реальности здорового долголетия и способах поднятия тонуса; затем, не объявляя ни о каком гипнозе, начал обучать приемам самонастроя и самовнушения. Перешел к дыхательным упражнениям и расслаблению с закрытыми глазами…
Уже через пять минут после начала этих упражнений почти вся аудитория была в гипнотрансе. Старички и старушки перевоплощались на сцене не хуже молодых. Слабеньких, конечно, не шевелил. Некоторые, уснув, блаженно храпели до конца лекции уже без моей помощи…
Однородность аудитории повышает внушаемость: соединяй и властвуй. Простейший пример — рота солдат…
…Большой зал ДК МГУ. На сцене шестнадцать усыпленных студентов. Спят и в зале, там и тут поднимают руки, зовут… Подхожу, проверяю связь, углубляю…
— Контакт… Спать… (Восковая каталепсия.)
— Контакт…
(Этот будет хорошо двигаться, пластический тонус. А это что? — симулянт! — дрожат веки, руки вспотели…)
— Открыть глаза… Та-акс… Попрошу на место. Без глупостей, живее, живее… В следующий раз превращу в поросенка!..
На шутников не сержусь, но если уж притворяться, то знаючи и талантливо, как тот ученик знаменитого французского психиатра Эскироля, который изобразил эпилептический приступ. На предыдущем занятии учитель сказал, что припадок падучей симулировать невозможно. Когда ученик с внезапным страшным криком упал и изо рта его показалась пена, Эскироль не на шутку испугался, велел удерживать, стал говорить о том, как коварна болезнь, как не щадит никого, в том числе и врачей… И вдруг мнимобольной прекращает биться, встает, улыбается и обращается к Эскиролю: "Пардон, господин учитель, кажется, я вас укусил?"
— Все спящие меня слышат. Все слышат только меня… Все вы сейчас проснетесь и будете слышать только меня… Всем — открыть глаза!
Открыли тринадцать, двое не смогли — транс летаргический… Теперь действовать легко, все определилось и нужна только энергия до конца сеанса, импровизация…
Сажусь за рояль, играю. Все тринадцать сомнамбул с упоением танцуют под мою музыку, зрителям не верится, что эти веселые, возбужденные люди глубоко спят… А теперь страшновато: упоительный танец продолжается в мертвой тишине — музыка галлюцинаторная…
— Стоп! Так и остались!..
Все застыли в позах, в которых их застигло внушение, как на остановленной кинопленке: замороженный танец.
— Теперь каждый займется своим делом. Вы, девушка, вяжете сиреневую кофточку. Вы — чистите картошку. Вам три года, поиграйте в песочек… Соберите букет цветов вот на этой поляне. А вам в руки скрипка, вы великий скрипач Давид Ойстрах, играйте.
Молча, пластично… Какие точные, богатые, тонкие, изысканные движения… Невидимый смычок вдохновенен. А ведь парень, скорее всего, не держал никогда скрипки в руках. Но, конечно, скрипачей видел…
— Вы, девушка — дерево, вы раскидистое, ветвистое дерево… (Непередаваемое выражение лица… Руки раскинуты… Чуть покачивается.) — Идет сильный дождь… Ветер… Ветер…
(Что делается с ее руками!.. Трепещут листья…)
— Вы, юноша — неандерталец, пещерный человек. (Лицо принимает суровое выражение.) Возьмите эту дубину. Вон там — там саблезубый тигр… Он готовится к нападению… Будьте мужчиной!
Юноша бросается на невидимого тигра, замахивается на него галлюцинаторной дубиной, в ложе шарахаются…
— Все в порядке, с тигром покончено.
Тяжело дыша, победитель принимает позу горделивого торжества; потрясает дубиной, затем отбрасывает ее и ставит одну ногу на шею убитому галлюцинаторному тигру — ставит на воздух, чуть приподняв, — с таким подлинным переживанием, настолько естественно, что тигр становится почти видимым!..
— Теперь подойдите к своей жене… Вот она… (Белокурая подруга в джинсах довольно-таки индифферентна. Летаргическая жена.) Такая жена ни к чему, да? Лучше быть свободным охотником?.. Сейчас сделаем ее невидимой… ("Неандерталец" пытается куда-то пройти сквозь «жену» — он уже не видит ее.
"Жена" не реагирует, спит. Надо подзавести…)
— Девушка, вы меня очень хорошо слышите, будьте внимательны, вы — будильник!.. Я вас завожу… Завожу… Зазвонить ровно через восемь минут… Зазвонить через восемь минут!
Вижу по движению глазных яблок под закрытыми веками — контакт есть, внушение принято… Пора подключить вон того, черненького, усатенького — весь вибрирует, очень медиумичен…
— С вами особый разговор, молодой человек. Вы наделены незаурядным политическим дарованием и при слове ЧЕТВЕРГ немедленно станете Президентом Соединенных Штатов Америки.
Гул возбуждения…
— Тише… Внимание… Наступил ЧЕТВЕРГ!
— Юрка, проснись!! Юрка!!! — отчаянно, во всю глотку орет из зала перепуганный приятель, но бесполезно — Юрки уже нет…
Идет пресс-конференция. «Президент» с открытыми глазами легко и спокойно отвечает на вопросы «корреспондентов». Из зала несутся вопросы один другого каверзнее. «Президент» ловко выходит из положения.
— Как вас зовут?
— Вы за меня голосовали, неужели забыли? Или проверяете мою память? Я пока что еще не склеротик, меня зовут Линдон…
— Кого вы любите больше всего?
— Собак, детей, негров и женщин.
— Сколько расходуете на вооружение?
— Это вопрос к министру обороны.
— Сколько у вас детей?
— Спросите у моей жены, она точно помнит.
— Ваше любимое времяпрепровождение?
— Играю в гольф на моем ранчо в Техасе. (Газеты читает, но, похоже, перепутал с предыдущим президентом…)
— ДЗЗИНЬ! — ДЗИИИИИИИИИНННЬ!!!
Ага, зазвонил «будильник», на минутку раньше, не страшно, сейчас выключим…
— Спасибо, девушка, теперь вы — снова вы и проснулись совсем. Свободны. (Некоторых нужно отпускать со сцены пораньше, так веселее и больше подлинности впечатления.)
— Все остальные — все вместе — играем в футбол! Ворота здесь — и ворота здесь… Команда вот — и команда вот… Вратари на местах?.. Вы — судья. По свистку — начали с центра поля!
Игра с галлюцинаторным мячом — никакие мимы так не сыграют, фантастика! — люди носятся по сцене, толкаются, бьют «головой», забивают "голы"…
Вот судья почему-то хватает мяч сам…
А, вот в чем дело — он назначает пенальти, но наказываемая команда с этим не соглашается!..
Страсти, кажется, чересчур разгораются…
— Стоп! Игра окончена. Боевая ничья, отлично, спасибо всем… Все отдыхают, все спят… А вот вы проснитесь, и вы… Вы уже отдохнули, теперь можно сыграть и в настольный теннис…
Галлюцинаторный пинг-понг заставляет не просто вообразить, но и видеть — стол, сетку, ракетки и шарик… Отчаянно режется «Президент» с «Ойстрахом», закручивает подачу… Быстро бежит за «укатившимся» галлюцинаторным шариком…
— Стоп… Отдохните, поспите… А вы, ребята, садитесь на велосипеды! Поехали! Кто быстрее?!
Ух, как жмет на невидимые педали бывший неандерталец!.. В зале хохочут, про гипноз почти все забыли…
— Внимание, все меня слышат. Все стали самими собой. Скоро восьмое марта. Купим подарки женщинам. Сейчас мы откроем новый универсальный магазин, где вы сможете приобрести по умеренным ценам интересные вещи… Для себя и своих подруг…
Воспроизводим знаменитую сцену из "Мастера и Маргариты". Мессир Воланд концентрируется. Ассистент Гелла становится за галлюцинаторный прилавок.
— Подождите, еще не открыто… Народу много, займите очередь.
Опрометью бросаются, начинают толкаться. Если бы дверь не была галлюцинаторной, а взоры слегка мутноватыми…
— Позвольте, я впереди вас…
— Вас здесь не стояло…
Как легко воспроизводится потребительская лихорадка, коллективный невроз. Мир делится на тех, кто стоит в очереди и кто не стоит: непримиримо враждебные партии. Время течет убийственно медленно. Кассиршу, опаздывающую на восемнадцать секунд, словесно линчуют, но лишь появляется, все забыто и прощено…
Гражданин Первый с бдительностью носорога охраняет свое место. Посматривает на часы.
— На ваших сколько?
— Без пяти.
— А на моих без двух. Открывали бы уж!.. Пора!.. (Стук в галлюцинаторную дверь.)
— Тише, минутку терпения… Сейчас, открываем… Считаю от буквы «ка» до девяти… Большой выбор — при слове «эн»… Открывать можно?
— Нужно!!!..
— Ка-девять… эн!
— Мне вон тот мохеровый шарф.
— Мне французские туфли.
— Коробку шоколадных конфет… Галлюцинаторные французские туфли, матовые или лаковые, можно надеть тут же, оставив свои на сцене, — все по Булгакову… И конфеты можно сразу попробовать самому и угостить соседку — какая важность, что это сапожная щетка…
На научном симпозиуме по проблемам бессознательного в Тбилиси я частично рассказал о своих наблюдениях и экспериментах с загипнотизированными искусственными коллективами. Доклад назывался: "Гипноз как метод социального моделирования". Я продемонстрировал, что взаимодействующая группа сомнамбул, режиссируемая гипнотизером, — разъемная модель и метафора любой человеческой общности: от пары и семейной ячейки до нации, от религиозной секты до государства… Сегодня эти люди благожелательны, вежливо улыбаются, шутят, любят друг друга, сотрудничают. Завтра в их подсознание внедрится иная программа — и…
Почему завтра? — Через секунду!
Разница между экспериментальным гипнодурдомом и жизненным только в том, что на один мы с изумлением и ужасом, не веря глазам своим, взираем со стороны и аплодируем гипнотизеру или возмущаемся им, а в другом — участвуем, не ведая, что творится и что творим.
Массовые сеансы показывают крупным планом, как нами движет слепая вера, принимаемая за сознание.
Под конец каждого выступления почти обязательно приходит записка с вопросом: состоят ли гипнотизеры на особом учете? Обычный мой ответ: да.
Гипнотизеры состоят на учете у гипнотизеров.
* * *
Эти строки я пишу в 2004 году. Позади 40 лет психотерапевтической и гипнотической практики.
Пришла пора основательно свериться с тем единственным всесторонним учетом, на котором я состою, как и всякий, чем бы ни занимался.
Мы все на учете у Того, кому невозможно наврать и кто любит каждого больше всех.
Мне можно уже не проводить массовые сеансы — опыта и наблюдений достаточно, даже слишком.
Дело мое сейчас все это поглубже понять и, как мед в банки, запечатывать понимание в тексты.
Не могу избавиться от дурацкой надежды, что понимание даст прозрение, а прозрение переменит жизнь.
В безумном людском зоопарке сгущаются мерзость и мрак. Господь наш, как видно, в запарке, помочь бы ему — да вот как?
Экранные львы и мессии, банкиры, жрецы новостей народу мозги замесили и ссорятся из-за костей.
Иная ученая сука горазда и Богу наврать. Какая же к черту наука, когда умирать, умирать…
Я выбрал планиду попроще: с больными закончив дела, шагаю в сосновую рощу послушать, как плачет смола, иголку осмыслить губами, ладонью погладить кору… А в сумке охапку бумаги таскаю как кенгуру.
Живу — значит боль и неверность, пишу — значит жив и не прав… И снова исследую смертность и вечности ветреный нрав, а воздух лесной возвещает, что смысл мирозданья смолист, и тайну открыть обещает еще не исписанный лист…
