бегство из одиночия

Я помню все, что было не со мной. С мучительной, сквозной, безумной силой я помню, как молитвенник в пивной, все то, что не со мной происходило. Вот входит во врачебный кабинет какой-то расторможенный брюнет и тень за ним — бледнеющий ребенок. Глаза его бездонны, профиль тонок. Он эгоист, беспомощен и глуп, ему не удержать дрожащих губ, себя не удержать… Как сумасшедший, седой брюнет бросается на женщин, ребенок засыпает за стеной… Я помню все, что было не со мной: блондинку, глаз косившую блудливо, молитвенник, упавший в кружку пива… Чья это жизнь была, ошибка чья? Все то, что было, — то уже не я, а кем-то недописанная повесть, и я, о ней зачем-то беспокоясь, дрожа, как на экзамене студент, спешу придумать звучный хеппи-энд…

…Так что же, спросишь, и в самом деле все так печально и безнадежно? Неужто же в мире людском нет ничего, кроме разобщенности и одиночества? Неужели все одиноки, каждый сам по себе, каждый одинок— и точка, и все?..

Нет, Друг мой, вовсе не все — потому я и пишу тебе, что одиночество не есть точка, а лишь вопросительный знак с многоточием.

Одна из сторон жизни, одно из ее свойств, одна из переменных, составляющих уравнение бытия. Есть, слава Богу, есть и другие!

Есть разобщенное, разъединенное состояние души, и есть приобщенное, соединенное. Есть мир доверия, участия и доброты, мир, стремящийся к пониманию и согласию. Есть счастье дружбы, и счастье любви возможно всегда, покуда живешь. Все преходяще, но это вечно и в преходящести: встреча душ — это жизнь жизни, мой Друг, и мы этим живы…

…В особо тяжкие для моей души времена, помню, долго и нудно один и тот же сон то и дело снился, словно настырный учитель хотел втолковать что-то тупому ученику.

И вот я один попадаю на тропку, заводящую меня в густой высокий кустарник, иду в надежде, что вот-вот тропка выведет обратно на дорогу, где снова соединюсь со спутниками… Но нет — тропка теряется, исчезает, тьма нагоняет меня, становится почти совсем темно, я один в зарослях, продираюсь сквозь ветви и сучья, никого и ничего не видать, кроме диких кустов и темнеющего беззвездного неба над головой. Понимаю, что заблудился, что потерял своих, начинаю метаться туда-сюда, пытаюсь кричать, но крик мой выходит сдавленным, слабым, никто не слышит…

Что делать, куда дальше продираться?! — я знаю, что где-то рядом дорога — еще не успел уйти далеко — но как мне теперь попасть на нее, как угадать верное направление?..

Были и вариации этого сна, когда знал, что мой друг, любимая или ребенок в это же время тоже заблудились во тьме где-то неподалеку, попадают в опасность, а я не могу прорваться сквозь тьму и кусты, не могу найти и помочь…

Все такие сны кончались отчаянной безуспешной попыткой вырваться из ветвистых лап темноты, иногда диким воплем…

Не надо быть докой психоанализа, чтобы догадаться: сон это про одиночество, образ одиночества жизненного пути, заблудшего одиночества. И особо ярко в нем явлен тот факт — в жизни всегдашний! — что дорога для заблудившегося обычно находится рядом с ним, в двух шагах, нужно только эти шаги сделать, дорогу увидеть, нащупать, почувствовать и понять, что она та самая — и пойти, пойти..

(И твоя дорога, наверное, совсем близко!.)

Внутри основного значения того сна могли быть повороты: знаки телесного недомогания (в те времена меня мучила язва, курил, сердце шалило…) — или указания на духовный кризис. Тропка, уводящая в непроходимые кусты, может означать, что жизнь утеряла высший ориентир, измельчилась, залживела, привела душу в разобщенное состояние.

Ложь есть одиночество наихудшее, черное… В те дни я писал много малохудожественных стишков для внутреннего употребления, вроде этого разговора сынка с мамой (или с папой).

— Эта денежка мне не достанется. — Ничего, мой сынок, ничего, жизнь идет себе, время тянется, на бутылку всегда прикарманится, а закуска важнее всего.. — Эта рюмочка мне не достанется. — Ничего, мой сынок, ничего, меньше выпито — больше останется, поживем — все, глядишь, устаканится, а здоровье важнее всего.. — Эта девушка мне не достанется. — Ничего, мой родной, ничего, кто не женится, тот не обманется. Станет грымзой — пускай ей помнется не про этого, так про того…

«Ряд естественных утешений» — название этой мрачной шуточке верное, притом, по-моему, превосходящее ее качеством.

нашествия одиночия

…Да, нагоняющая темнота, навязчиво снившаяся, конечно, была образом моего внутреннего одиночества. Разобщенное состояние души ослепляет. Кажется, ничего больше нет и не может быть, не видать ни зги…

Давай еще последим, как одиночество идет с нами сквозь разные возрасты и жизненные положения, как скользит, словно тень, то сзади, то сбоку, то впереди, то бледнее, то гуще…

Переменчивый свет разных общений и общностей то ярок, подчас ослепителен, то еле брезжит в глубоких сумерках или мерцает откуда-то издали… Кто-то в потемках целый век проведет и не узнает иного…

Тени одиночества нет, когда светило — прямо в душе: озарение религиозной верой, взлет дружбы, любовь взаимная, вдохновение или просто радость бытия — но потом…

Помнишь, бывало уже Светило уходит, тень делается сплошной, тьма застилает все…

Мы ее, эту нутряную тьму, в беседе с одним знакомым продвинутым отроком окрестили так: одиночь, или одиночие — аляповатое, жутковатое, но выразительное словослияние.

Нашествия одиночи могут случаться в любом возрасте, с тою лишь разницей, что у маленького ребенка это протекает, как и большинство детских болезней, обычно резче, острей, чем у взрослого, зато и быстрее, полнее проходит, хотя не бесследно…

Когда же гормоны созревания начинают бродить, одиночие, раз наступив, даже без внешнего повода, просто откуда-то изнутри, может затягиваться на неопределенное время. Само себе создает поводы и причины, само себя строит, растит, питает, наподобие опухоли, само себе даже нравится…

Вот какой одиночный автопортретик не без изрядного влияния юного Миши Лермонтова я изваял, не достигнув еще 14 лет.

Я одинок. В душе моей непроницаемая тьма. Тюрьма без окон и дверей. Вся жизнь — такая же тюрьма. Стена: ни выйдешь, ни войдешь. — Но вот же дверь и окна — вот! — Все нарисовано. Все ложь. Наш мир придумал идиот. — А это небо? А фонтан? А лунный свет? А запах роз? Все сон, все мнимость, все обман и призраки погибших грез. — А этот мальчик без пальто сугробов снежных посреди? — Мертвец по имени Никто с кинжалом солнечным в груди.

Во как! — театрально, позерски кинжал себе в грудь воткнул тринадцатилетний мальчишка сугробов снежных (другой вариант был — уродов мрачных) посреди.

Но кинжал не какой-нибудь — солнечный, и кто-то там замечает и небо, и фонтан, и запах роз, и двери, и окна, из тьмы выводящие, хотя другой персонажик, претендующий быть единственно правым, ничтоже сумняшеся объявляет все выдумкой идиота. Выбалтывают нехитрую подноготную автора «призраки погибших грез», ну конечно, это было время моего Второго Большого Любовного Разочарования…

Замечу, однако, что это еще был и невольный портрет места и времени: «все нарисовано, все ложь… все мнимость, все обман… вся жизнь — тюрьма… Картинка, вполне похожая на тогдашний совок, да и на теперешний вдушуплевок тоже смахивает.

Любопытно сравнить с этим другой стишок, написанный в сходном настроении, но с добавкой иного опыта.

Расстояние между стишками пустяковое, каких-нибудь тридцать пять годков.

Шел звериными тропами, забывая испугаться… Одиночество   и    Память — вот и все мое богатство. Одиночество и Память — как сиамские уродцы, обреченные богами за себя с собой бороться. Пропадет один с испугу — и другой в небытье канет Не давайте спать друг другу, Одиночество и Память!

об одном занятии, обычно одиноком

Солидный вклад в одиночие вносит физиология, а в ней больше всего — сексуальность.

С самого начала, как только начинаешь эту свою сущность чувствовать и осознавать, — убеждаешься: все тут в основном происходит само по себе, все главное — без твоего ведома, без участия воли. Неподвластные, непонятные, отчужденные от тебя события идут сплошной чередой; оволосение и рост прочих половых признаков или отсутствие таковых; желания или нежелания, которыми не ты управляешь, а они тобою со страшной силой; менструации, эрекции и поллюции, смены настроений, застенчивость, страхи, фантазии..

Все с тобою происходящее становится тобой, хочешь ты или нет, и твое бессилие на это влиять вызывает чувство беспомощного, растерянного, болезненного, брезгливого, а иной раз просто безумного одиночества.

Чего стоит один онанизм. Занятие сие, даже если его не слишком стыдишься и боишься, заставляет тебя погружаться в жуткое жерло природного одиночества, — в бездну, на коротенькое мгновение освещаемую молнией бесплодного, бессмысленного, одиночного наслаждения, а потом провал в опустошение, в тупую прострацию, в малую смерть — каждый раз…

И попробуй объясни нокаутированной душе, что вот, мол, пока нет налаженной половой жизни, этот ее суррогат даже полезен как пресловутое открытие клапана для снятия невыносимого напряжения; что нет в этом, если не переусердствовать, ни вреда для здоровья, ни греха перед Господом, который зачем-то ведь попустил половому инстинкту быть таким избыточным и нетерпеливым, таким слепым, таким одиноким… Душа этого не принимает. Душе больно за то, что она сама по себе, а домом ее, телом, правит какая-то похотливая скотинка, в нем поселившаяся. Душе пусто и одиноко, душе стыдно. Стыд — это ведь и есть самонаказание души одиночеством, разве нет?..

* * *

— К онанизму меня приобщил лет в восемь соседский мальчишка Толька, — рассказывал пациент Р., литератор, обратившийся ко мне по поводу многих сложностей жизни. — Дело было в коммуналке (знакомо, подумал я…), виделись мы с Толькой каждый день по нескольку раз. Он был на четыре года старше меня, в этом возрасте такая разница кажется огромной, и старшие — всегда непререкаемые авторитеты. Сын дворничихи, приземистый, коренастый, мускулистый пацан, добродушный и, как мне казалось, несокрушимо в себе уверенный по причине колоссального жизненного опыта. Все на свете знал, все умел: папиросы курить, бутылки открывать, деньги мелкие воровать. Ну и дрочить был мастер, как выяснилось.

— Давай подрочим, — предложил он однажды мне как нечто само собой разумеющееся, вроде как в футбол поиграть.

— Давай, — согласился я бодро. — А чем?

Я подумал, что это какая-то игра вроде футбола, банки-гонялки или чего-то в таком духе. Слово «дрочить» услыхал впервые.

— Х-ха, — снисходительно ухмыльнулся Толька. — Ну чем люди дрочат. Руками, чем. Языком тоже можно, если у тебя длинный, ха-ха… Ты чё, никогда, что ль… это, — не пробовал? Дрочить не умеешь, что ль?

— Не-а, — непонимаючи и смущенно признался я и почувствовал, что краснею.

— Что ли, научить?

— Ага.

— Рупь двадцать с тебя. Ну давай, вынимай.

— Чего вынимать?

Толька наглядно объяснил мне, что вынимать, и неторопливо приступил к показательному уроку.

— Вот так бери, меж двух пальцев, дружка своего… И гоняй: туда-сюда, ну… Дрочи… Взад-вперед… Вверх и вниз… Да быстрей, быстрей… Можешь и всей пятерней, если хочешь кончить скорей… Залупай, залупай его… И вот тут, под залупой три… Чё дружок твой какой-то ленивый, вставать не хочет? Во — мой, погляди…

У него дружок был, как и он сам, коренастый и мускулистый, и меня впечатлило, как быстро он начал пухнуть и увеличиваться. У меня уже давно случались иногда непроизвольные подъемы плоти — спонтанные эрекции, так, кажется, это называется — но я не обращал на них особого внимания и не предполагал, что это может быть предметом игры, цель которой мне была пока еще не понятна.

Как завороженный, следил я за то ускоряющимся, то замедляющимся мельтешением деловитой Толькиной лапы и пытался ему подражать, но шло дело туго.

— Ты, что ли, послюни пальцы-то… Чтоб не совсем суходрочка… Глядеть на тебя расстройство одно. Мал ты еще этим заниматься.

Я обиделся, но не подал виду.

Мал, разумеется, не выходит у меня, как у тебя, не получается, но я еще покажу, на что я способен, я потренируюсь…

— Атас, мать идет, ща вломит…

Едва успел Толька запихать недоопавшего дружка в грязные штаны (мне это удалось значительно легче), как вошла его мать, тетка Полина, все сразу просекла, Тольке дала пенделя, мне погрозила пальцем и выставила на кухню. Происходило посвящение в онанисты в прикухонной комнатушке, где жил с Полиной нерасписанно второй муж, дядь Саш, как все его звали, маляр, горький пьяница. Толька потом мне во всех подробностях описывал свои наблюдения над интимным общением матери и отчима. Рассказывал с обстоятельностью натуралиста, как о морских свинках; объяснял, что это то же самое, что дрочить, только вдвоем и громоздко: со скрипом и скрежетом старой железной кровати, с пыхтением, кряканьем и матерной руганью, если дядь Саш пьян, но не очень, а если очень, то ничего такого не происходит, зато храпит всю ночь так, что обваливается потолок. Просто самому подрочить, сказал он, куда легче и спокойнее, никто тебе не мешает.

Почему-то грустно сказал это последнее…

— Понятно почему, — вставился я, успев, пока Р. рассказывал, припомнить еще пару десятков подобных историй, примерно пятая часть из коих оказывалась зачином развития гомосексуальных наклонностей. — Грустно было вашему Тольке от одиночества. Онанизм и одиночество неразделимы, питают друг дружку… Приглашение к совместному онанированию — это ведь тоже не просто так, а своего рода попытка выхода из одиночества. Подростковые приятельства, дружбы, завязывающиеся на этой почве, могут перерастать и в гомосексуализм…

— У меня этого не произошло, — с несколько повышенной уверенностью продолжал Р. — Я начал самостоятельно осваивать преподанный учебный материал и вскоре совершил воистину потрясающее открытие, которое со свойственной детству наивной неблагодарностью приписал исключительно самому себе.

Открытием этим был оргазм. Всего-навсего оргазм, эка невидаль, скажете. Но я-то, ребенок, ведь ничего не знал о такой возможности. Не догадался, что Толька тоже стремился к этому и достигал. Я уверен был, что только у меня получается такой страшно-сладкий взрыв, будто ослепительное жаркое солнце вдруг вспыхивает в животе и спине, быстро, неудержимо переливается в грудь, в глотку, в затылок, в кончики волос, словно хочет из тебя выпрыгнуть, и почти выпрыгивает, а потом…

А потом какая-то никаковина наступает, как будто тебя уже больше нет. И через некоторое время опять хочется…

Я назвал это Моей Великой Радостью, да, я счел, что я лично открыл ее, эту изумительную тайну, и никто больше такого не может знать?.. Тольке я ничего о своем открытии не сказал и больше с ним никогда не дрочил.

Так началось мое заточение в камере одиночке. Я не понимал, разумеется, что подсел на себя, что угодил в ловушку…

— По Фрейду — аутоэротическая фиксация либидо, — научно уточнил я. — С переносами на объекты вовне..

— Сперва переносов не было, никаких представлений… Я понятия не имел, что занимаются точно тем же девятеро из каждого десятка мальчишек и пятеро из каждого десятка девчонок. Не знал, что онанизм гораздо древней человечества: что на службу этому монстру поставлена гигантская индустрия… Это теперь я грамотный, а тогда предстояло пройти еще долгий путь сладостных одиноких фантазий и диких страхов, стыда, ненависти к себе…

— Как на вас повлияло первое столкновение с запретностью этого занятия? — вяло задал я Р. обычный скучный вопрос доморощенного психоаналитика.

Вопрос немаловажный, ибо оттого, как произойдет встреча Влечения с Запретом, встреча рано или поздно происходящая, во многом зависит, в какое русло направится сексуальность в дальнейшем и как будет влиять на развитие личности. Так рельеф местности определяет русло реки, а русло реки, в свой черед, рельеф местности. — Когда вошла Толькина мать и застигла вас, вы испугались?

— Нет, помнится, не очень. Особого влияния на меня этот эпизод, по-моему, не оказал, испугаться я не успел, что называется, не врубился, — ответил Р. — А вот попозже…

Летним вечером, в постели, прикрытый легкой простыней, я мчался на резвом своем скакуне, мчался к Великой Радости, был уже в финишном галопе… И вдруг вламывается отец, сдергивает с меня простыню — и…

— Ты что делаешь, а?! Ты чем занимаешься?! Ах ты, скотина! Ух, негодяй!

Оглушительная оплеуха. Лежу голый и онемелый. Скакун мой стоит как вкопанный.

Полный шок.

— Чтоб никогда больше, понял? Ты у меня получишь! Еще раз увижу — пипку оторву! Сама отвалится, понял?! А ну, прощения проси! Клянись, что больше не будешь!..

Я не заплакал, а сказал ли, что больше не буду, не помню. Но точно могу сказать, что этот эпизод заложил в меня ужас перед отцом, неизбывную связь секса с чувством вины, садомазохистскую жилку и глубокое, на самом дне души живущее убеждение, что это хоть и отчаянно стыдно, но жутко хорошо, до потери сознания сладостно — быть скотиной, и негодяем.

(Пациент Р. имел и такой опыт…)

Через некоторое время я с разочарованием узнал, что Моя Великая Радость — совершенно обычный, донельзя пошлый конечный продукт этой вот самой дрочки, которой занимаются почти все мои сверстники.

Я долго не мог представить себе и поверить, что все они испытывают то же самое, что и я, то же могучее запредельное наслаждение. Я даже и сейчас в это не совсем верю, как не могу вполне поверить в свою смертность, в неизбежность исчезновения. Какой-то бред собственной исключительности остается во мне…

— У каждого есть такой бред. Быть может, это истина более высокого порядка заглядывает в наши детские души в виде такого неискоренимого наивного заблуждения…

— Не знаю, доктор, не знаю…

Ночные мотыльки летят и льнут к настольной лампе. Рай самосожженья. Они себя расплавят и распнут во славу неземного притяженья. Скелеты крыльев, усиков кресты, спаленных лапок исполох горячий, пыльца седая… Пепел красоты и жажда жить, и смерти глаз незрячий… Смотри, смотри, как пляшет мошкара в оскале раскаленного кумира. Ты о гипнозе спрашивал вчера: перед тобой ответ земного мира. Закрыть окно? Законопатить дом? Бессмысленно. Гуманность не поможет, пока Творец не даст нам знать о том, зачем Он создал мотыльков и мошек, зачем летят живые существа на сверхъестественный огонь, который их губит, и какая голова придумала конец для всех историй любви… Ниспровергаясь в бездну бездн. Создатель над Самим Собой смеется. Для знания иных миров дастся искусство и душевная болезнь, а этот мир опознается смертью. Ты все поймешь, когда взорвется мрак, и молния ударит по предсердью, и тихо запоет твой нежный враг… Летят… Летят… В агонии счастливой сгорают мотыльки, им умереть не страшно, я с тобой все справедливо, не жалуйся, душа должна болеть, но как?..

одиночество и зависимости

Рабство — это тепло, из кастрюльки оно в твою жизнь потекло, из бутылочки, из материнской груди, из тюрьмы, где не ведал, что все впереди, из темнейшей, теснейшей, теплейшей тюрьмы, где рождаемся мы, а свобода, а свобода, сынок, холодна, ни покрышки, ни дна, а свобода… Рабство — это еда, это самое главное: хлеб и вода, и забота одна, и во веки веков одинаковы мысли людей и быков, любит клетку орел, усмиряется лев, поселяется в хлев, а свобода, я свобода, сынок, голодна, ни воды, ни вина, а свобода… Рабство — это твой друг, твой заботливый врач, твой спасательный круг, обвивающий шею, сжимающий грудь, — плыть не можешь, зато веселее тонуть, — как душевно, как славно с дружком заодно опускаться на дно, а свобода…

Вопрос не только мой себе, но и каждого, кто хоть когда-нибудь испытал боль одиночества: если одиночество есть, если от него некуда деться, нельзя спастись, что же лучше — ощущать эту боль или нет? Сознавать или нет?.

Зачем люди пьют, зачем наркотики всяческие, если не затем, чтобы избавляться от чувства одиночества, от тоски, от боли сознания одиночества, да и вообще от сознания?..

Банка пива или бутылка водки, пачка сигарет, игровой автомат, компьютерная игрушка, обычное обжорство, онанизм— одно все: бегство из одиночи. Напрасное, тщетное.

Все равно что от смерти бежать в саму смерть, только более верную и более гнусную.

Из ада бежать в худший ад, в нижний круг, с коротенькими остановками в псевдораю…

Посмотри на спившихся, прокурившихся, проигравшихся, торчащих на иглах или таблетках, погляди на опустившихся, погибающих…

Вот она, одиночь в полной кромешной яви, гниль, вонь, цветение смерти.

И я много раз сваливался в эту помойную яму, казавшуюся снова и снова такой соблазнительной дверкой в глухой стене разобщенности, дырочкой в рай, в свободу, во встречу с Другим и с самим собой…

Дико, до потери пульса, курил, зверски пил… Опытный предатель собственного сознания, каждый раз я находил свежий способ забыть давно знаемое: всякий наркотик вначале есть выбор дурака, потом — выбор труса, потом — автомата, утратившего сан человеческий.

и проклянешь себя и медленно уснешь последний сон с такой неохотой с такой тупой размазанной ухмылкой уходит нет толчется подождешь еще немного с внутренней икотой потянешь лапу к полу за бутылкой стоп Ты же завязал, голубчик. Врешь, не завязал. Всего лишь воздержался на время жизни. Внутреннее время совсем другое. Внутренне ты пьешь, как крокодил. Твой вирус размножался. Там, я красногубой слизистом гареме ты удержу не знаешь и куешь потомство для шестнадцати галактик… Но ты не тактик. Внутренняя дрожь, хозяйка мыслей, слез и предвкушений, выводит на газон единорога, которого ты совестью зовешь. Натянут поводок. Суров ошейник, тобою почитаемый за Бога, ты внутренне его как нитку рвешь  просыпаешься…

Держись, повторяю я себе теперь то и дело, — если дано тебе чувствовать одиночество и страдать, если к этому подключилось сознание, говорящее: вот одиночество, вот твое болящее одиночество, — то это не зря, это зачем-то.

Нельзя сознанию останавливаться, сдаваться нельзя: на то и дано, чтобы из одиночества выводить— поводырь в одиночи, доверься ему. Путь закончится только вместе с тобой…

Вот он, кайф, превратившийся в груду руин: наркомана привозят в палату. Бог ли дал наслаждение чадам своим за такую безумную плату? Или дьявол в мозгу собирает цветы?.. Нет, не вижу в тебе я подонка, брат мой, я ведь такой же, как ты, на роду мне написана ломка. За кусочек волшебного райского сна дам и руку, и душу отрезать. Не придумает, брат мой, и сам сатана злейшей мерзости в мире, чем трезвость. Бог, скорее на помощь! В конце-то кондов, разве это не ты нам подлянку устроил? В наших генах грехи неизвестных отцов, мы с рожденья болеем смертельным здоровьем. Хватит нас обвинять, посмотри нам в глаза; видишь? — каждый из нас — одинокий ребенок, у которого ты забираешь назад все подарки свои, начиная с пеленок… Посмотри как горит и гниет наша плоть, сколько ада в глазах одиночек, обреченных блевотину в сердце колоть, лишь бы пыткою пытку отсрочить… Я плевком загасил бы свечу бытия, но догадка мерцает под кожей… Если Ты не судья, если болен, как я, если мерзость моя — это ломка Твоя, то прости, одинокий мой Боже!..

Не только о химических наркотиках говорю, не только об алкоголе. Не только об игромании, интернетомании, обжорстве и прочая.

Подставь вместо слова «зависимость» любовные отношения, подставь самолюбие, подставь деньги… Подставь общение с кем угодно, если не можешь без него обходиться; подставь работу, если ты записной трудоголик и вне работы не знаешь, чем заполнить свою пустоту и маешься; подставь спорт, если только с ним связываешь удовольствия и радости жизни, подставь церковь, если она подменяет тебе земную реальность… Подставь что угодно, если это тебя привязало с подчинением воли, если владеет твоими чувствами и сознанием тиранически если поработило.

И посмотри, как твоя зависимость связана с твоим одиночеством, какие у них отношения.

Давай для начала взглянем на грубый случай, брутальный. Вот у входа в магазин стоит алконавт. Пропившийся, весь дрожаще-обмяклый, весь серо-сизый. Мутными глазами, переполненными изжигающей пустотой алкания, шастает по лицам, ловит на взгляд — у кого бы выпросить на допой. Ему надо выпить, сейчас выпить, безотлагательно, прямо сейчас, выпить во что бы то ни стало, иначе..

О, уж кто-кто, а я по себе знаю, каково тебе в эти минуты, мой пропитой одинокий брат. Если я сейчас дам тебе денег, я стану секунды на три твоим лучшим другом, твоим спасителем, твоим ангелом, твоим папочкой, мамочкой, боженькой… Ну ты понял. Секунды на три.

Но я не дам тебе денег. Не дам, хотя они у меня есть и мне их не жалко.

Не дам, потому что мне жалко тебя Ты напьешься: еще одним липким стежком пришьешь себя к алкоголю, уже при моем содействии — еще один узелок зависимости, еще ступенька одиночества, еще шаг в бездну.

Лучше я дам тебе ускользающе-крохотный шанс — продлить ломку и перетерпеть, перемучаться-перемочься. Чуть подольше побыть в состоянии дрожащей болевой трезвости, в одиноком жестоком выборе…

Ты, конечно, напьешься и без меня, наклянчишь деньгу или украдешь. Напьешься, сомнений нет. Но я хочу быть крупинкой, упавшей на другую, пускай пустую чашу весов. Потому что знаю, что она есть, эта другая чаша.

И ты это знаешь, только не вспоминаешь…

Я смотрю в твои мутно-сизые, пустоалчущие глаза и читаю в них историю болезни твоей души, вижу лестницу твоего одиночества.

По ней можно и спускаться, и подниматься.

Спускался ты, все ниже спускался…

Сначала, как все, выпивал в компашках ребят-сверстников. Чтобы приобщаться, чтобы не быть одиноким… Вот и роковая ошибка. Не чтобы не быть, а чтобы не чувствовать себя одиноким. Ты это простодушно перепутывал, принимал за одно — быть и чувствовать — как и все, попадающие в кайфовую душеловку.

Обезболивание и расторможение психики принимал за раскрытие души, за свободу.

Глоток, другой, третий… секунда, другая… Невидимая рука отщелкивает замок твоей камеры-одиночки, и вот ты в Свободном Мире, где все свои, где препятствий нет, где легко все, а ежели что не так, то и в табло — легко!..

О, как подробно знаю и я этот как бы Свободный Мир, открытый и свой, безбарьерный, с аннулированной разобщенностью, с отмененным раз навсегда одиночеством! Какие дружбы здесь вспыхивают моментально, какие любови воспламеняются на ходу! Какие великие мысли посещают дымные головы, какие обуревают философские и музыкальные вдохновения!

Только почему потом все наоборот? — вот вопрос, решаемый уже которое тысячелетие. Почему, прочухавшись с мордой в салате, оказываешься вдруг опять в гробовом одиночестве и стократном?.. Где твои собутыльники, сошприцовники, сотрахальники, соигровники, сотусовники?.. Куда делась свобода?..

С профессиональной уверенностью говорю: у алкоголиков и наркоманов, равно как — манов всех прочих жанров, не только нарко-, первотолчком к попаданию в зависимость служит другая зависимость. А именно: зависимость от общения и ее внутренний знак чувство одиночества, боль одиночества во всех видах: тоска, маята, пустота, страх, тревога…

Зависимость, первооснова которой — детская потребность в доверни и слиянности душ, потребность в Принимающем Мире, в Понимающем Мире, потребность в Любви.

Потребность эта — прошу особенного внимания, Друг мой, — при жизни в нашем слишком реальном мире недоверия, в непринимающем, отчуждающем мире — извращается, превращаясь в оценочную зависимость.

А оценочная зависимость — в одиночество.

Знаменитое пьяное «ты меня ув-важаешь?» — взвой оценочной зависимости, звериный вопеж души, заблудившейся в одиночи, во тьме безлюбовной… Замкнутый круг одиночество толкает в зависимости, будь это любовная, алкогольная, игровая, обжорная или трудогольная; а зависимости — через кажущийся выход из одиночества — заталкивают во все более глубокое одиночество..

Зависимости побуждают людей встречаться и временно объединяться. Зависимости же разобщают, делают каждого одиноким зверем.

Освобождает от зависимостей только приобщенное состояние души.

Сколько раз я тебе изменял, не припомнится, дух мой бедный, затравленный мой господин. Ты прощаешь мне все, словно я не слуга, а любовница или мальчик завравшийся, блудный твой сын. Ты смеялся и плакал, ты долго работал, дожидаясь меня, и уже перед сном я тебя посетил, спохватившись, и подал поздний завтрак и чашу с холодным вином. Изумрудный напиток способствует дерзости: ты играючи водишь моею рукой и пожаром своей опьяняющей трезвости письмена выжигаешь, строку за строкой…

попытка тоста в одиночестве

по деревенскому воспоминанию

Один, как правило, не пью, но жанр запоя признаю. Вчера, в нетопленой избе, позволил выпить я себе. Я опьянялся как умел, но не пьянел, а лишь немел. По жилам тек не алкоголь, а чья-то кровь и чья-то боль, и кто-то требовал: «Налей!» (Спроси любого алкаша: чем беспробудней пьешь, тем злей трезвеет подлая душа.) Я пил за верность Тишине, моей единственной жене, за сотворение травы, за то, что есть на свете львы и вечно жив Хозяин Звезд, за воздух и за этот тост, за шум цветов и злобу дня, за смех и праздник без меня.» Я снова жив, и я спасен. И остается лишь одно: забыть себя как страшный сон и всплыть, ударившись о дно.

инициалы: молекулы одиночества

Итак, мой Друг, не забудем: главная иллюзия в состоянии одиночества — что ты исключение. Что таких одиноких, как ты, больше нет.

Да! — то кажется, будто все успешно общаются, всем друг с дружкой легко, свободно — лишь ты какая-то деревяшка заледенелая, живой труп.

Или наоборот: все лгут, притворяются, все манекены, а ты единственное живое создание среди мертвых кукол, и твоя живость, искренность и любовь никому не нужны…

Кто-то больше всего чувствует одиночество за порогом дома — в детском саду, в школе, на службе, на улице, в компании… А многих оно и настигает под родным кровом, со своими людьми, которые, оказывается, не свои…

Меня мучило вперемешку и то, и другое, и третье, и долго невдомек было, что мое одиночество есть голос моих зависимостей и мое непонимание одиночеств других.

Невидимые, неслышимые одиночества посылали мне позывные… А я либо просто не воспринимал их, либо со слепоглухотой наивного эгоцентризма прочитывал эти знаки только как неслышание и невидение другими меня.

Как одиночество только собственное.

Не осуждаю себя, просто ставлю диагноз, и не только себе кругом, за редкими исключениями, были и остаются такие же слепоглухие.

Что дитя, что взрослый, что старец, что бездарь, что гений — у всех одна неугадка: о мире Другого, о его одиночестве, о другом одиночестве— каков климат там, какие музыки звучат, какие боли болят, какие картинки видятся…

На кладбище, куда прихожу теперь часто, я с ними встречаюсь на свежезаброшенных захоронениях, на табличках — инициалы, только инициалы… Как выпитые глаза, они вылезают ис-под земли и смотрят — слепые, неузнаваемые. За ними там кто-то прячется… Там кому-то любви не хватило. А может быть,  стыдно было или сердились кого хоронили.
Этот вот МИ, табличку которого обчирикивает воробей, был, наверное, одиноким повесившимся алкашом или аккуратной бездетной старушкой, а хоронившие сэкономили краску. Еще есть инициалы скамеечные и настенные, есть надревные… Видны всюду засохшие одинокие семена непроросших судеб, слышны всюду безмолвные их голоса…

перевод надписи на скамейке «здесь был валера»

…И впрямь, что ни скамья, что ни дерево в парке вблизи дороги, что ни стена, мимо которой проходит народ, — то какие-нибудь безликие имена или инициалы с добавкой надписи типа «здесь был, или просто буковки.,

Очень они еще любят, самоотметчики эти, стены лестничных клеток, неистовствуют в подъездах и лифтах, весьма не пренебрегают общественными туалетами, Самые лихие и отчаянные вскарабкиваются на утесы, на труднодоступные опасные скалы — и там гордо помечают каракулями завоеванную территорию. Кто-то вместо подписи оставит, как магический пароль, название музансамбля, которым зафанател, кто-то — футбольной команды, иной внучатый племянничек Герострата, не последи за ним, накорябает свои памятные художества на Венере Милосской…

Все это одиночества, оседающая серая пыль Страны Одиночества… Пылиночные, молекулярные одиночества, пытающиеся хоть как-нибудь вырваться из тюрем своих микроскопических «Я», из зонок своих выскочить — и запечатлеться, оставить следок, значок промелькнувшего бытия…

Для кого?. Для Кого-Нибудь, «Для гипотетического Альтер Эго», — как ответил Стравинский на вопрос, для кого он сочиняет музыку Подросток, нацарапавший на скамейке: «здесь был Валера», конечно, не сознавал, зачем и почему он это делает. Работал инстинкт.

Из недр небесных всходит гений, соединитель поколений, комета с ледяным хвостом. Он странен, как закон природы. Он страшен, как страшны уроды. Но есть таинственность и в том, как хищно маленькие души вгрызаются в чужие уши, как, утвердить себя стремясь, недоумытые поэты маракают автопортреты и дарят с надписями грязь, как недознайки, недосмейки  садятся хором на скамейки, на стенки лезут и поют. Везде один и тот же голос, не отличимый ни на волос МЫ БЫЛИ ЗДЕСЬ МЫ БЫЛИ ТУТ Со сладострастием заборным ползем на небо ходом черным, а сатана играет туш… Но погодите же… а вдруг вы прочтете сквозь немые буквы О, поглядите же на стены, они нам заменяют сцены и трубы Страшного суда. АХ, как же вы не догадались,  мы были здесь и мы остались и остаемся навсегда..

Это стихотворение вместе с еще одним, об одиночестве Пушкина, товарищ мой и благословитель стихов, поэт Олег Чухонцев отобрал для публикации в журнале «Новый мир», и оно, по случайности или с каким-то смыслом, не знаю, оказалось напечатанным в непосредственном соседстве с главами из «Архипелага ГУЛАГ» Александра Солженицына.

Масштаб несравним, но правильно.

История России и СССР как история одиночества еще не написана, хотя составности такого видения уже есть, и немало.

Исключения наше отечество в этом смысле не составляет история всего человечества — история одиночества во всем его многоцветий, образующем при смешении грязно-серый цвет.

Поездив по земному шару, я насмотрелся на одиночества разноязыкие, разнофлаговые, разнобожные, разножестокие… Везде суть одна — эгоистическая разобщенность, вошедшая в кровь и плоть как личности, так и общества в целом. Одно всюду — но можно отметить, что над нашим российским массовым одиночеством история потрудилась особенно обстоятельно, поиздевалась смачно, садистски.

Советский режим стал, как и всякий тоталитарный строй, ложной опорой миллионов одиночеств, на самом же деле их мясорубкой, конвейерной фабрикой разобщенных человеко-деталей, массовой расчлененкой.

Я это сызмальства ощутил собственной шкурой, всосал в печень, впитал в кости — кошмарное, все еще длящееся похмелье после великой пьянки — бредового обольщения революционным единством трудящихся…

из реквиема василию симочкину

Дядя Вася Симочкин — родственник мой с маминой стороны, я не помню его лица, но ощущаю присутствие в душе. Был земляком и другом Никиты Хрущева, перед расстрелом писал ему безответно…

…те голоса всходили как колосья на ним нашей серой и сырой, и волчье бешенство, и верность песья искали, как заткнуть дыру дырой… Наш лицедей един во многих лицах: он там и здесь, он против, он и за, и правда есть в зобу, и небылица, и детские невинные глаза, и покаяние до нужного предела и в нужный срок… (Все зарастет быльем, чего там…) Шеф особого отдела торгует нижним сталинским бельем… Я был младенцем вдохновенно глупым в тот год тигриный, год тридцать восьмой. А дядя Вася экономил трупы собак и кошек. В этот год домой оттуда, где он был, не возвращались. Без передач. Свиданья запрещались.
Записка сыну: Верю, мальчик мой, ты понимаешь. Что бы ни случилось, не унывай. Уроки извлеки. А маме передай, чтоб подлечилась и не боялась, это пустяки, все не сегодня-завтра прояснится, и мы… Обрыв. Упавшая ресница и след чужой засаленной руки.
ЭТИХ СЛОВ НЕ УСЛЫШАТ ЭТИХ СТРОК НЕ ПРОЧЕСТЬ ЭТИ ПИСЬМА НЕ ПИШУТ ЭТИХ СУДЕБ НЕ СЧЕСТЬ ЭТОТ СНЕГ НЕ РАСТАЕТ ЭТИ КОСТИ НЕ ПРАХ К ЕСТЕСТВУ ПРИРАСТАЕТ СЕРЫЙ СТАЛИНСКИЙ СТРАХ НЕ ЗАБУДЬ ЭТО БЫЛО ЭТО НАШИ ДЕЛА ИХ НАИВНОСТЬ УБИЛА НАС НАИВНОСТЬ СПАСЛА
Большой работник, добрый дядя Вася, веселый, светлый, статный как каштан, уверен был в своем рабочем классе, поскольку с детства, бос и голоштан, изведал все превратности и нужды, которые другим прослойкам чужды, и в паспорте имел хороший штамп. А я почти не помню. Я теряюсь в догадках и домысливаю суть. Я, как психолог, удовлетворяюсь идеей, что и я когда-нибудь… А голоса ложатся как колосья, и не собрать для деток урожай. Российская судьба — чересполосье, люби его, сынок, и уважай, в России мы, сынок, не умираем, а прячемся, застигнутые тьмой, как малыши в песочнице — играем, пока светло и не зовут домой…

…Два запредельных полюса, два великих иномерных магнита растягивают молекулы человеческих одиночеств в разные стороны. Непроницаемо-черное одиночество сатаны. Ослепительно-белое одиночество Бога. Противосущности эти входят в людей и воплощаются избранниками истории с особой силой и ясностью. Два сатанинских одиночества XX века, два раздувшихся одиночества: Гитлера и Сталина — рука Провидения сшибла, как ясно теперь, для скорейшего уничтожения одного из них.

Оба опирались на ложные фантомные общи и намесили кровавые множества разобщенностей, горы одиночеств…

…Мы обязательно еще обратимся к социально-психологическому уровню изучения Страны Одиночества, всмотримся в него и стихами, и прозой, мой Друг, а сейчас вернемся к нашим молекулам.

гомо одинокус

по мотивам из «Цвета судьбы»

Однажды при мне друг-геолог вдруг прямо на шоссейной дороге поднял какую-то невзрачную каменюку и начал раскалывать всегда бывшим при нем геотопориком.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Деньги зарабатываю, — деловито ответил друг и показал камень на расколе.

Я ахнул — дивная красота! Хризолит?..

Подумал чуть позже: и человеки многие так же вот пропадают одиноко в придорожной пыли. На вид — серый булыжник, лужица с ножками или тускленькая стекляшка, уныло глядящая со своей обочины на кусочек неба… Все мимо проходят, а кто и плюнет, и пнет… Внутри — красотища, богатство сказочное, а никто понятия не имеет и сам не ведает. Только чье-то чутье и особый опыт могут такую безликую драгоценность раскрыть…

Есть Бродячие Клады. Сами себя ищут. Солидные Чемоданы считают их сумасшедшими.

Есть существа, заключающие в себе божественные дары: ясновидцы, гении творческой изобретательности, музыки и поэзии, артистизма, пластичности, гении сострадания, гении любви, гении ласки…

Но нет в них энергии самораскрытия и самоутверждения, нет пробивного порыва к завоеванию рынка жизни — напора, часто присущего здоровым заурядным созданиям.

А есть — одиночество.. Всеведение знаю, ты во всех, ты переулок мой и дом соседний, и первая слеза, и первый смех, и первый поцелуй, и взгляд последний… Расколото сызмальства на куски, по одному на единицу крика, ты плачешь и спешишь, как земляника, засеивать пожарища тоски… Разбрызгано, как праздничный огонь, по искорке на каждую ладонь. Всеведение — да — твои осколки я нахожу впотьмах на книжной полке, в морской волне, в заброшенном саду, в зрачках звериных, в розах озаренных, в узорах сна, в предутреннем бреду, в оставленных кострищах, в женских стонах, в видениях на мраморной стене… Ты догораешь там, в последнем сне, ты улетаешь, сказочная птица, а я вдогонку за тобой пуститься всю жизнь готовлюсь…

Осколок Бога, оторвыш вселенной, тысячеликий Гомо Одинокус являлся ко мне в облике душевнобольного, величался невротиком, именовался психастеником, депрессивником…

Я добросовестно заполнял истории болезней, громоздил диагнозы на диагнозы. А он оборачивался и алкоголиком, и нарушителем общественного порядка, и добропорядочным гражданином с бессонницей, и домохозяйкой с головной болью. Тащил ко мне свои комплексы, являлся с мешками забот, долгов, тревог по делу и не по делу… Страдал, мучимый то развалом семьи, то безденежьем, то страхом смерти, то мифическими последствиями детских грехов, то экзаменационными хвостами, то тем, что о нем подумал прохожий..

Наигранно-нагловатый подросток, краснеющий, заикающийся; получившийся из него через три десятка лет солидный начальник с сердечными недомоганиями; неприступная начальникова жена с вымученной улыбкой; образцовая неудачница-дочка; ее недосостоявшийся завравшийся муженек, перебежавший к другой, подленький и несчастный…

Я принимал Гомо Одинокуса, слушал, обследовал, убеждал, гипнотизировал, развлекал и кормил лекарствами с переменным успехом.

Я узнавал его в людях, живших в библейские времена, в своих родичах и в себе.

Врачебная беседа как геотопорик раскалывает нутро. Никогда не знаешь заранее, что на расколе окажется: серость булыжная или сокровище… Бывает и одаренность роскошная, а личность серая, душа мелкая, непрочищенная, дремучая или, того хуже, гнилая.

У серого Гомо Одинокуса узенький, как мышиная ноздря, кругозорчик, беспомощное мышление. Произвол зависимостей, несогласованность побуждений. Эгоизм выше крыши. Указывать на это — что горбатому на горб, да такому, который считает себя стройным.

Серый Одинокус боится правды, не хочет истины. От боли, от страха, от тоски, от неуюта убежать хочет. От проблем хочет избавиться. Хочет благополучия, получить благо хочет.

Хочет счастья всего-навсего, счастьица хоть совсем маленького. Только так, чтобы не напрягаться особо, ибо непреклонно ленив.

Как же быть с тобой, Одинокус, с какого конца вытаскивать из болота по имени ты? — Начать с размывания одиночества?.. Показать похожих, но с вариациями: кому хуже, кому лучше, кто как гибнет, а кто и спасается — кто до чего додумывается, как жить догадывается, как решается измениться..

Одинокие всех стран, соединяйтесь! Одиночеством друг к другу прислоняйтесь! Одинокий одиночка, со всех ног дуй к тому, кто тоже одинок!

Один дунет, другой нет, спрячет голову в буфет, ныть и лаяться горазд, а еще и наподдаст:

Человек не Бог, квадрат не круг, одинокий одинокому недруг. Лучше в луже философской поваляться, чем к таким, как ты, конкретно прислоняться…

(из Конкретных Опусов Ивана Халявина)

У тебя в доме, Друг мой, — я точно знаю — есть люди, чувствующие себя необитаемыми островами. Там где-то — материк, континент — близко ли, далеко ли — может, и в двух шагах — не видать… За тонкой непроницаемой стенкой человек может прямо перед тобой нос к носу стоять — а вас друг для друга нет.

Невидимые стены разгораживают наши души, стены разобщенности внутри нас…

гомо застенус

Из крайних случаев Гомо Одинокуса… Письмо это и свой ответ на него я уже не раз приводил в книгах и — с новыми комментариями! — повторю сознательно, ибо типаж стержневой, воспроизводится из поколения в поколение. Способ спасения — тоже..

ВЛ, мне 33 года. Все эти годы я прожала в одиночестве. В детстве была гадким утенком. Ни одного теплого слова, ни одной улыбки… Ловила на себе только злые, презрительные взгляды. О том, чтобы искать сочувствие и поддержку в семье в трудные минуты, я не мечтала. Тщательно скрывала свои неудачи, чтобы лишний раз не слышать упреки и едкие замечания…

Сразу ясно, откуда это одиночество родом, из какого семейного адка — и как жестко подвязано на зашкаленную оценочную зависимость.

Я не застенчива, нет, это мягкое для меня слово… Я человек застенный, вмурованный в стену. И не человеком себя ощущаю среди людей, а какой-то мерзкой букашкой.

Когда в первый раз устроилась на работу после школы и почувствовала хорошее отношение окружающих, испугалась страшно.

Не знала, как себя вести. Для меня было странным такое отношение и мучительно неприятным. Человека, которые не скрывал расположения ко мне, я обходила на пушечный выстрел и в конце концов уволилась…

Если вырос в погребе, то и неяркий свет поначалу слепит, солнышко обжигает… Инерция разобщенного состояния души велика.

Работаю сейчас на почтамте, на сортировке, исполняю обязанности, не поднимая глаз на людей... Заняться любимым делом (обожаю животных, всю жизнь мечтала о ветеринарии) так и не пришлось — не решилась, зверей ведь приводят люди, с ними надо общаться…

Единственное мое утешение и наслаждение — книги. Изредка смотрю телесериалы. Ощущение при этом, как будто наблюдаешь какую-то инопланетную жизнь…

Вы спросите, почему я не обратилась к вам за помощью раньше. Да я просто не осознавала своего положения. Я ничего не знала о взаимоотношениях между людьми. Я даже не подозревала, что таковые существуют. Я жила, в буквальном смысле низко наклонив голову, боялась смотреть вокруг, в уверенности, что ничего не увижу, кроме недобрых и насмешливых взглядов. Но вот с годами я слегка осмелела и огляделась… Оказывается, ничего страшного. Стала наблюдать за людьми вокруг и сделала открытие, что в большинстве своем люди — не угрюмые замкнутые одиночки, как я, а имеют семьи, сожителей или просто друзей, приятелей, имеют свои тусовки, компании; что многие хорошо друг к другу относятся, что есть и любовь…

Из адского существования Гомо Застенуса мир других кажется раем всеобщего единения; и потому еще кажется Застенусу так, что людей видит едва-едва, размытыми очертаниями…

Люди улыбаются друг другу (даже это было для меня новостью), находят друг у друга поддержку. Для меня это было потрясающим открытием. Мне показалось, что вот-вот произойдет чудо, и я выберусь из своей стены.

«Иди к людям, и они тебя поймут», — услышала как-то слова одной доброй женщины.

Нет, невозможно. Люди, может быть, и поймут, только вот подойти к ним за милостыней общения я не могу… Между нами стена, глухая, железобетонная, бесконечно высокая. И бьюсь я об эту стену уже много лет…

Я угрюма, пассивна и безразлична ко всему и ко всем. Вся в себе, варюсь в собственном соку.

И радость, и горе переживаю в одиночку.

Могу быть в прекрасном расположении духа, но только для себя. Если в это время ко мне кто-нибудь подойдет просто так, поговорить, — мое настроение тут же падает. У меня человекобоязнь, я боюсь людей, боюсь и вас тоже, ВЛ!..

У меня никогда не было подруги или друга. Если малознакомые мне улыбаются (говорят, что у меня привлекательная внешность, но я не верю), то знакомые стараются меня избегать.

Меня вроде бы уважают в коллективе и в то же время стараются обойти, не заметить. Мое общество всем в тягость, я никому не нужна.

Хочу к людям! Боюсь людей! Хочу и боюсь!!..

…Порой удивляюсь, как мне удалось дожить до тридцати трех лет, почему у меня до сих пор не разорвалось сердце. Мечтала о самоубийстве, давала даже себе срок…

Нет, я слишком труслива и в оправдание ищу отговорки. То мне жалко отца, то боюсь загробной жизни — а вдруг там не принимают непрошенных гостей. Недавно пришла мысль о монастыре… На решительные действия я не способна, мне остается только мучиться и мечтать о естественном конце. Я даже свое имя назвать боюсь… Называю себя просто Л.

из моих ответов

Л., спасибо за письмо, вы предприняли труд доверия, труд великий — начало падения стены. Глаза уже видят свет, кожа чует тепло… Совсем близко жизнь — всего в двух шагах…

Попробуем вместе ответить: почему я защищаюсь от внимания к себе, от доброго отношения?.. Почему я боюсь людей и боюсь любви?.

Отвечаю (за себя и за вас): подозреваю себя в стыдной бедности, в душевном ничтожестве

Опасаюсь, что не смогу соответствовать. Привязываться боюсь…

Почему, отчуждаясь людей, я так завишу от их оценок (всего более воображаемых)?

Ответ, потому что по-детски еще строю свое самосознание и самооценку по меркам, извне взятым — не проработанным, не осмысленным.

Оценочная зависимость — потому что стержень душевный не выстроен, не проявлено духовное существо, светоносное, теплородное.

Конечно — нельзя получать, не давая, нельзя снимать проценты, не вкладывая Сейчас, по ощущению, мне нечего дать другим… Но что потеряю я, открывшись, как есть, хотя бы одному человеку? Да ничего, кроме своей скорлупки, кроме стены этой, в которой мне так давно тесно, душно и больно жить,

А открою, может быть, самое главное: свою способность дарить свет и тепло душевное.

(Так и произошло в жизни со мной — и неважно, что те, кому предлагал, дар не взяли — нашлись иные, которых не знал, не звал и не ждал… Не может быть невостребованной душа.)

Перелететь через стену одиночества можно! — не перелезать, не биться — перелететь!.

Не пробовали еще?. Стена, между прочим, не такая уж и высокая и не прочная, упасть может даже от случайного сотрясения…

Потому что это и не стена вовсе а что-то вроде флажков на веревочке, через которые боится перепрыгнуть загнанный волк.

Флажки развесили сами, не без помощи родителей и сверстников… И все они — внутри, только внутри!.

«Иди к людям — они тебя поймут»?.. Вот это как раз ошибка. Наивно и вредно идти к людям за этой милостыней — пониманием. Опасно даже мечтать об этом.

Не в том ошибка, что скорее всего не поймут, что нельзя его получить, понимание. Изредка — можно (и это еще не залог добра…).

А в том ошибка и опасность, что при такой установке мы подставляемся под зависимость и утрачиваем свою теплородность, свою способность светить. Понимать сами не учимся.

Сначала вложение, а потом отдача. Стараться понимать, а на этой основе строить и возможность быть понятым. Язык незнаемый изучать, чтобы объясняться. Сперва дарить, а потом… А потом не ждать подарков ответных!..

Ровесница ваша, тоже одиночка, почти отчаявшаяся, возражала… «Нечего мне дарить, душа у меня пустая. Не могу согревать — согреться самой бы. Светить нечем, во мне один мрак.»

Я ответил: «После реанимации сердце поддерживает себя собственным ритмом…»

«Иди к людям, чтобы понять их» — вот наш с вами путь выхода из одиночества. В дороге согреемся, посветлеет за перевалом…

Переписка с Л. длилась около пяти лет.

Убеждал ее общаться, общаться и общаться, забыв про всяческие оценки и самооценки, объявив войну оценочной зависимости и самозависимости, другое имя которой — страх. Призывал растить, пестовать, распалять в себе интерес к разным людям, вникать в их жизни, в их боли и страхи, в их одиночества…

Долго не доходило, казалось, простое и очевидное — то, например, что призвавший «познай себя» забыл договорить: «познавая других». Познавать себя, упершись в себя, — лучший способ свихнуться, объяснял я терпеливо и деликатно, как мог… А труднее всего было уговорить попробовать быть немножко забавной, да, посметь и смешной быть, внедрить в себя хоть чуть-чуть самоюмора. (С детства замордовала язвительная холодная мать…)

Через некоторое время выучилась на ветеринара, работала с удовольствием. Замуж не вышла, но были романы, в тридцать шесть лет родила хорошего сына…

…Отвлечемся слегка. Друг мой, на песенку о ветеринарии души.

песенка пуделя

музыка Максина Леви

Ах, если бы, если бы, если бы на гору вы залезли бы, звезды запели песни бы и заплясал народ. Ах, если бы, если бы, если бы не были вы завистливы, вы бы читали мысли бы и даже наоборот. Ах, если бы, если бы, если бы вы не сидели в кресле бы, ваши мечты воскресли бы, был бы вам Бог судья. Ах, если бы, если бы, если бы ваши глаза не гасли бы, так бы вы были счастливы, так влюблены — как я!

выписка из истории недоубившегося

пометка на карточке: «одиночество, кризис самооценки, депрессия, пресуицид»

В дежурке как-то, гладя в потолок, я записал последний монолог перед попыткой… (Опыт в духе Сартра.) Так было и вчера, так будет завтра: один и тот же бред, как номерок, и крик, застрявший горла поперек.. Дадим картинку методом стоп-кадра и рамку рифмы заготовим впрок. — Молчи, молчи, несдержанный сурок, учи, учи затверженный урок, цепляйся за хвосты двуглавых истин подпольно… Как этот мир ничтожен и таинствен, как больно. Имело б смысл сверхчеловеком стать, когда бы ты носил другую стать… … к тому же холода… поглубже в нору зарыться… Сегодня жить нельзя, сегодня в пору забыться… …Ну вот и все. Этаж девятый. Достаточно. Запрем-ка дверь. Но этот странный, сладковатый сумбур во рту… И этот зверь, мерзавец. Голоден, бесстыжий, уймись, источник правоты, и вечным сном усни под грыжей. (Когда-то ЭТО было — ты.) Ну что ж. Окно. Пустуй, мамаша… Прости… А пуркуа не па? Котенок с крыши лапкой машет, кого-то ждет внизу толпа кого?.. Узнать бы, сколько метров лететь и почему трясет… Твой вариант: подхватит ветром и, как всегда, не повезет, застрянешь между проводами, в сияющей голубизне порвешь штаны, и каждой даме понятен станет твой размер… …Открой замок. Еще не поздно, попробуй что-нибудь принять… Не относись к себе серьезно, ты не эксперт, пора понять, хоть интеллектом обеспечен не хуже этих образин, твоих врачей. О человече, ты не валютный магазин… Что смерть? Родиться — вот оплошность. Но как исправить? Опоздал. Вся жизнь самоубийство. Пошлость — вопить в окно, что ты устал.
Болтать, на проводах повиснув, ногами — не велик резон, а главное, подвергнешь риску детей, собачек и газон. Всяк одинок на этом свете, всех ждет таинственная тьма. Ты узок как червяк в котлете и одинок не от ума. …Так что, живем?.. Нет, невозможно. Летим?.. Нет, страшно вниз лететь. Нельзя ни жить, ни умереть, осталось лишь воткнуть подкожно… Ей, Господи! Все врут безбожно. Я выхожу, мой ангел, встреть!..

Я много с ними общался, с такими вот недосамо… В клиниках выхаживал недоубитые тела, вытаскивал недопогибшие души…

Этот, которого вживательно припомнил стихом, был действительно похож на недопроснувшегося сурка, депрессивник с наркоманическим уклоном, слабенький поэт, симпатяга, до ужаса невезучий, но не без юмора.

Он и вправду, предварительно сглотнув все таблетки, бывшие в доме и воткнув себе шприцем в бедро какую-то гадость, сиганул с девятого этажа. Спасли спружинившие провода, задетые в полете, и большое раскидистое дерево в палисаднике — несколько ветвей обломал и достиг земли, но уже не на той скорости…

Когда очухался и стал относительно вменяемым, я осторожно спросил его:

— Можете ли определить основную причину своего прыжка из окна одним точным словом? Или двумя… Ну не больше трех…

Он подумал с минуту, потом сказал:

— Самолюбие. Да… Самолюбие… Не в смысле любви к себе, а наоборот. В смысле несоответствия никакой любви… Двойка за жизнь. Завалил экзамен. Дурак, что пошел на него…

о зависимостной зацикленности

Человек, задающий вопрос о какой-то своей трудности, самими словами вопроса часто показывает и ее неосознаваемую причину.

Из письма молодого программиста:

«Есть ли прием, позволяющий сорваться с крючка зависимости от чужого мнения?»

Ключевое, крючковое слово тут — вот этот самый «прием», обнаруживающий сверхнаивный технарский подходец.

Выйти из зависимости — не винтик вывинтить, не железку вынуть и вставить другую.

В оценочную зависимость (понятие сие породил и ввел в употребление я, теперь оно уже азбучно) влезаем всю жизнь. Сначала тебя, малыша, подсаживали на нее уже подсаженные взрослые, потом сам — все глубже… Оценочная зависимость — норма существования миллиардов людей — такая же реальная зависимость, как от еды, денег, жилья, погоды… И задача не в том, чтобы «сорваться с крючка» — куда?.. — а чтобы найти, что зависимости противопоставить: для равновесия с Жизнью, для движения в СВОЕМ направлении.

Опытные тренеры экстремальных видов спорта говорят: «Страх как огонь: если ты его контролируешь и управляешься с ним, он тебя греет, а если не контролируешь, то сжигает».

То же самое можно сказать и об оценочной зависимости. Не «сорваться», а управляться.

Чтобы зависимость заводила мотор души, чтобы грела, но не сжигала.

Управляться с зависимостью, играть с ней, а не позволять ей управлять и играть тобой.

Для управления нужна собственная внеоценочная цель — сверхзадача.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный.

Вот сверхзадача белого одиночества. Повторяю себе эти слова как заклинания…

А ведь сам Пушкин отнюдь не был свободен от оценочной зависимости — напротив, зависим был слишком, отчего и погиб.

Но ему было и что противопоставить «крючку» — шел к вершине своей дорогой.

Возразишь: гений имеет право быть своим царем и высшим судьей (выше только Бог), гению есть на что в себе опереться, чтобы «жить одному», гений самодостаточен — а как быть простым смертным?

Ответ: — будь дебил, будь гений — полной самодостаточности не бывает.

Оценочной независимости быть не может — но стремиться к ней надо, как плыть против течения быстрой реки, если хочешь перебраться на другой берег, а не быть снесенным…

Приступим же, Друг мой, к долговременной осаде своей оценочной и всех прочих зависимостей — как неприступной крепости, которую штурмом не взять, но запросить мира заставить можно— и в осаде держать!..

Если употреблять слово «прием», то он вот, — устремляй изучающее внимание на зависимости других, они же — их одиночества.

Сколько внимания уделим зависимостям Других — столько излишка их удалим у себя, это и даст управляемость — танец с Жизнью…

Не поддадимся детскому испугу, изведаем извилины дорог. Пока мы живы — украсим жизнь друг другу, а умереть в свой час поможет Бог. Пока мы живы — дадим себе свободу смешными быть и вид иметь любой, Бог поймет, а Бог и сам, ей-богу, из века в век хохочет над собой…