одиночество и творчество

Как тесно под этой кожей, как много я жизней прожил за всех, кто не смог, за всех, кого нет, за тысячи солнц и мильоны планет… За что же, шепчу я, Боже, ты счастье мое умножил, со мною бы надо строже, ведь я нарушал обет… И слышу ответ; не может никто свою жизнь итожить, а счастье на луч похоже, прорвавшийся сквозь портрет… Уходя не гасите свет.

Пушкин: зачеркнутый профиль

О чем ты? — спросишь, — это Пушкин-то одинок?.. Весельчак Пушкин, всю жизнь окруженный любящими друзьями и прекрасными женщинами?.. Открытая настежь во все стороны душа, Пушкин, умевший найти общий язык и с князем, и с ребенком, и с последним бродягой?.. Переполненный любовью к жизни, всепонимающий Пушкин — и одиночество?..

Да, мой Друг. Безграничное. Видение этого одиночества как под микроскопом, чему сам Пушкин и помогает — его микроскоп! — позволяет мне местами решаться на дерзость: не только прозой о Пушкине говорить.

Стихи докажут все — ах, верить только в возможность быть любимым, лишь возможность… Любому идиоту дано такое, да, но он не верил, нет, — без стихов в свою возможность — не верил, только знал, как любят по-настоящему. Он знал, как любит сам — такой любви, он знал, — ни у кого («…как дай вам Бог…»), но быть любимым… Ах, верить только в возможность…

Энергию одиночества судьба вложила в него спозаранку с немеренной щедростью: в том ядре души, которое по природной мысли должны заполнять любовью мама и папа, образовался колодец ледяной пустоты.

Задумчивый смуглый малыш, мулатистый, толстенький, не был любим родителями, не вызывал у них интереса и хуже того: его мучили, его оскорбляли и унижали.

Давно уже я задумал и потихоньку пишу серию избранных психографий — биографий души, и первым, конечно, Пушкина, лучшего российского Одинокого Друга Одиноких на все времена. Он и мой лучший Друг, а как же иначе, — любимейший из любимых, не исключающий никаких других дружб и любовей, но всем потворствующий и способствующий.

Так вот, в психографии Пушкина основополагающий факт, недооцениваемый биографами-пушкинистами — отчуждающая, жестокая родительская холодность, с оттенком даже расовой неприязни, черная дыра взамен их любви, одиночество на корню, изгойство.

«Ну что ж за угрюмый увалень этот мальчуган!.. От Александра не услышишь смеха. Он не бегает. Роняет игрушки. Шляется из комнаты в комнату, лениво таская ноги. Молчаливость и ярко выраженная лень раздражают мать мальчика. Ей бы хотелось ребенка бойкого, смеющегося, живого. Она предпочитает ему сестру Ольгу, которая на два года старше, и предпочтет ему брата Левушку.

Право, из трех детей именно Александр делает ей менее всего чести. Надежда Осиповна испытывает к нему какое-то брезгливое отвращение. Сама удивляется, что произвела на свет такое чучело. Да, собственно говоря, на кого он похож? На дурно выбеленного негра, вот на кого… Она насильственно заставляет его бегать… надувает губы на сына, не разговаривая с ним по целим дням; жалуется Сергею Львовичу, проливая потоки слез.

Тот злится, кричит, отмахивается, требует, чтобы ему больше не досаждали историями про маленького Александра…

..Он при всяком случае потирал ладони одну об другую… терял носовые платки…

Надежда Осиповна завязывала ему ручонки за спину, да так и оставляла на целый день… приказывала пришивать ему платок к курточке, причем велела менять его не чаще двух раз в неделю; и, чтобы унизить сына, заставляла его выйти к гостям, коим и показывала этот пришитый платочек, сопровождая это пространными комментариями.

Бедный ребенок краснел со стыда, как рак, понурив голову.» [2]

Представь, Друг мой, малютку Пушкина со связанными за спиной руками, с пришитым к куртке платком. Представь малыша Пушкина, на глазах которого мать хлещет сестренку по щекам, требует просить прощения; сестренка кричит «Лучше повешусь!» — и Пушкин хватает гвоздь и пытается вбить его в стену. «Что ты делаешь?!» — орет мать, «Моя сестра хочет повеситься, вот я и готовлю для нее гвоздь», — объясняет маленький Пушкин; видно, он уже знает, как вешаются.

Такое не проходит бесследно и для обычного среднего человечка. А это было дитя с безмерной чувствительностью и бездонной памятью — ребенок, переживания которого множились на бесконечность.

О страданиях гения должен знать каждый — не чтобы его пожалеть, а чтобы понять себя, и не только себя.

Родители и взрослого Пушкина не опознают. Они стыдились сперва некрасивого маленького недотепы, потом беспутного повесы, крамольника, игрока, вечно безденежного. Ну стишки пишет, кому-то они нравятся…

Они не были чудовищами. Они были обыкновенными неплохими людьми. Заурядными Суетными. Тоже страдающими и безумно одинокими, каждый по-своему. Не умели помочь ни себе, ни друг другу, ни своим детям. О гениальности сына их Александра, как и о гениальности вообще — ни малейшего представления.

Все как у всех — того лишь и хотели взаимо-одинокие родители Пушкина: быть как все — в применении к обществу, к коему причислялись и которое называлось, в насмешку будто-бы, высшим светом. Какой там свет. Темень, мгла человеческая. (И книга — не в свет выходит, а во мрак ночи летит…)

Медлительный, печальный, но быстроглазый малыш уже знал душою свою судьбу.

Может быть, ранняя рана отверженности и задумана была свыше для особой заряженности… Сам он об этом помалкивал. Благодарная память обращалась к чудесной няне и к доброй бабушке — к счастью, не было безысходности в детском том одиночестве, было к кому прильнуть. А главное, был у себя он сам, открытый всему и вся, взявший в друзья целый мир.

Были книги… (Помнишь, Друг мой, что Пушкин сразу сказал, узнав, что рана смертельна?.. Обращаясь к книгам: «Прощайте, друзья».)

Нечаянная клякса на строке обогатилась бюстом. Вышла дама при бакенбардах, в черном парике и с первородным яблоком Адама, известным под названием «кадык». Небрежные штрихи и завитушки. («…и назовет меня всяк сущий в ней язык…») Автопортрет писал художник Пушкин.

Как я люблю его почерк, его летучие рисунки и виньетки, совершенно живые. Как послушна ему рука! Сколько абсолютного зрения в каждой линии! И сколько одиночества в череде самоизображений.

Сенатская площадь. Кресты на полу. Пять виселиц тощих и профиль в углу. А тот, с завитками, совсем не такой. Душа облаками, а мысли рекой.
Рука чертила долговые суммы, носы тупые, сморщенные лбы, кокарды, пистолет., Но эти думы не совмещались с линией судьбы.
На площади пусто. Потухший алтарь. Горящие люстры. Танцующий царь, Потребует крови, как встарь, красота. Зачеркнутый профиль и пена у рта…

Пунктир одиночества: связанные ручонки мальчика — казнь друзей-декабристов (пять виселиц — их, профиль в углу — собственный), ожесточенная затравленность предфинального времени..

Одиночество обычно и похоже ка неправильный пунктир подземной реки: то наружу, то в нети, вглубь… А поэзия — пиршество одиночества и поединок с ним.

Сколь страстно Пушкин любил творческое уединение, столь жестоко страдал от душевного одиночества.

Не только поэзией, но и жизнью старался его побеждать. Фатально, убойно несчастливый в любви, в дружбе был счастлив многажды, всецветно и на века.

В мировой поэзии хватает певцов дружбы, начиная с Гомера; но большей части из них лучше удавалось восхваление дружбы, чем сама дружба. Пушкин к этому большинству не относится. Поэта с таким лучевым даром — дружить, с такой религией дружбы в России, а может, и в целом мире больше не сыщется. Сколько стихов, обращенных к друзьям разных лет!.. В них и вакхическое упоение юных сходок, и озорные эпиграммы, и грезы любви, и печальные элегии, и размышления, и благословения на жизнь, и клятвы сердечной верности:

…где б ни был я: в огне ли смертной битвы, При мирных ли брегах родимого ручья, Святому братству верен я!

Кому исповедаться, душу открыть, кроме друга?. Можно даже не ближайшему, важно лишь, чтобы доверие было. И готовность понять, и способность чувствовать…

В послании Горчакову, другу не близкому, но слушателю достойному, наиболее обнаженно звучит мотив одиночества — тоска и предзнание рокового пути:

Вся жизнь моя — печальный мрак ненастья. Две-три весны, младенцем, может быть, Я счастлив был, не понимая счастья. Я знал любовь, но не знавал надежды, Страдал один, в безмолвии любил.. Душа полна невольной, грустной думой; Мне кажется, на жизненном пиру Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый. Явлюсь на час — и одинок умру.

Но заканчивается эта ламентация не минором саможаления, а миноро-мажором мужественного принятия судьбы:

Но что?.. Стыжусь? Нет, ропот — униженье Нет, праведно богов определенье! Ужель лишь мне не ведать ясных дней? Нет! и в слезах сокрыто наслажденье. И в жизни сей мне будет утешенье: Мой скромный дар и счастие друзей.

Как бы опомнившись, осознает вдруг, что не он единственный одиноко страдает; что и в страдании радость есть,

Ему в это время было всего 18 лет, но он уже все предвидел… Уже знал, как палач-время и палачиха-судьба разлучают друзей, и оплакал невозвратное цветение дружб в «Элегии.»

Все те же вы, но время уж не то же: Уже не вы душе всего дороже. Уж я не тот.. О дружество! Предай меня забвенью: В безмолвии покорствую судьбам. Оставь меня сердечному мученью. Оставь меня пустыням и слезам.

Сбылось как выпросил-напророчил, но не совсем: сердечному мученью, пустыням и слезам дружество его оставило сполна, — как и каждого оставляет со своим роком наедине, не иначе — но забвенью не предало.

…Еще канва одиночества, самая глубинная: отношения с Верой — именно с заглавной буквы Пушкин написал это слово в те же 18 лет в большой стихотворной исповеди «Безверие», редко включаемой в его сборники.

В стихе этом с пронзительной, потрясающей силой описываются мучения «…того, кто с первых лет Безумно погасил отрадный сердцу свет…» — это, конечно, сам Пушкин, и он взывает к состраданию, умоляет о душевной помощи тех верующих(?), «…которые с язвительным упреком, Считая мрачное безверие пороком», отворачиваются от него:

Смирите гордости жестокой исступленье: Имеет он права на ваше снисхожденье, На слезы жалости; внемлите брата стон. Несчастный не злодей, собою страждет он. Кто в мире усладит души его мученья?

Вчитываешься в эти строки — и действительно слеза подступает. Жестокой гордости исступленье с одной стороны — и брата стон — с другой, брата, который собою страждет… Вот она, всечеловеческая болезнь эгоцентрической разобщенности, вот оно, одиночество.

Чего стоит вера — и вера ли это?! — которая, собою гордясь, жестоко глуха к боли блуждающей одинокой души, боли поиска?..

Взгляните — бродит он с увядшею душой, Своей ужасною томимый пустотой… Напрасно вкруг себя печальный взор он водит: Ум ищет божества, я сердце не находит Настигнет ли его глухих Судеб удар, Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар, В любви ли, в дружестве обнимет он измену И их почувствует обманчивую цену; Лишенный всех опор отпадший веры сын Уж видит с ужасом, что в свете он один, И мощная рука к нему с дарами мира Не простирается из-за пределов мира…

Дух захватывает от вселенского объема и глубины этих строк. Все прозрел — и для себя наперед, и для всех на все времена.

Атомарно точные, ядерно взрывающиеся слова: глухих Судеб удар — да, глухих как камни, как люди… Отпадший веры сын — именно: безверный человек — сын, потерявший мать, а скорей, ею отвергнутый, брошенный… Обнимет он измену — обнимет! — и видит с ужасом, что в свете он один..

Одиночество — это безверие, безверие — это одиночество — вот о чем крик в стихе, и это касается всех и каждого, «Ум ищет божества, а сердце не находит» — формула смятенного расщепления духа, верная и в обратном чтении: сердце ищет, а ум не находит или находит не то, на что указывают указчики…

Если вера — лишь бегство от ужаса одиночества, то это самообман, наркотик Если же вера обретается в поиске высшей цельности — она же и честность духа, она же искренность истинная — в поиске равноправия и единства ума и сердца — то это подвиг.

Как далеко смотрит юноша Пушкин! — вот вдруг, вроде бы от себя отвлекшись, наводит прожектор на последний рубеж земной жизни:

Когда, холодной тьмой объемля грозно нас, Завесу вечности колеблет смертный час..

(Мурашки по спине от строк этих…)

…Тогда, беседуя с отвязанной душой, О Вера, ты стоишь у двери гробовой. Ты ночь могильную ей тихо освещаешь И ободренную с Надеждой оптускаешь… Но, други! пережить ужаснее друзей! Лишь Вера в тишине отрадою своей Живит унывший дух и сердца ожиданье. «Настанет», — говорит, — «назначено свиданье!» А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он, С усладой бытия несчастный разлучен, Надежды сладкого не внемлет он привета…

Да, у дверн гробовой душа уже становится — должна стать отвязанной — опять абсолютное попадание словом в суть, выстрел в яблочко. А безверный человек есть слепой мудрец, ну как еще точней можно сказать?..

И это он сказал не о ком-то, а о себе. Жаждет прозрения. Идет в церковь, входит вместе с толпою в храм, но:

Там умножает лишь тоску души своей. При пышном торжестве старинных алтарей. При гласе пастыря, при сладком хоров пенье, Тревожится его безверия мученье Он бога тайного нигде, нигде не зрит, С померкшею душой святыне предстоит. Холодный ко всему и чуждый умиленью, С досадой тихому внимает он моленью, «Счастливцы! — мыслит он, — почто не можно мне. Забыв о разуме и немощном и строгом, С одной лишь верою повергнуться пред богом!»

Ведь вот оно, чудо Божье живое — ну как мог так гениально сказать о разуме — и немощном в и строгом, восемнадцатилетний юнец?! — как прознал, что дары мира душевного приходят из-за пределов мира вещественного?..

Что такое 18 лет для времени нынешнего?.. Возраст пацанов, призывников, сопляков…

«Безверие» — психографический автопортрет Пушкина и на тот момент, и гораздо дальше, как раз до мига, когда душа стала отвязанной…

Немыслимо, как мало он прожил и как много успел. Сколько постиг и провидел.

Из мировых гениев ближе всего к нему, конечно же, Моцарт. Та же безмерная интенсивность жизни и творчества (прожил всего 34 года!), та же космическая скорость развития и дальнолетность, та же волшебная легкость и бездонная глубина; то же преизобилие игры, озорства, проказничества, даже хулиганства местами (ручки-то связаны бывали целыми днями — у одного тряпицей, у другого игрою на инструменте, а он кричал. — «Ненавижу музыку!») — и нуль самолюбования и позерства.

Такой же естественный, близкий, родной, свой — и непостижимый, невероятный. Такой же всепроникновенный и беспреградный, мгновенно вживающийся в любую сущность и воспроизводящий ее с беспредельною глубиной и совершенной точностью.

Пушкин чувствовал с Моцартом органическое родство. Может быть, именно поэтому в «Моцарте и Сальери» образ Моцарта кажется сравнительно поверхностным — в контраст колоссально мощной нутряной исповеди Сальери. Только природный моцартианец способен так вжиться в свою противоположность и полней выразить, чем себя….

Моцартианцы — особая порода в человечестве: гениальность, сгущенная до жгучего чистого вещества, пунетир вечного детства… За редкими исключениями (Чаплин) краткоживущие светочи. Солнечный Рафаэль и лунный Шопен, как и Моцарт и Пушкин, успели совершить невозможное, а сколько еще могли бы…

Спроси, кто в этой жизни состоялся?.. Кто уложился в отведенный срок и, уходя, настолько здесь остался, насколько мог?.. Один Христос. Еще, пожалуй, Будда и Моисей». Быть может, Магомет. А глянь вокруг — их не было как будто, ни Бога, ни души — как будто нет. Спроси у завсегдатаев небесных, завидно ли в чернильной ворожбе известным стать для многих неизвестных все в той же неизвестности себе?.. Владелец бакенбардов, ногтеносец и топмодели собственник и раб имел ответ на эдакий вопросец. но я его озвучивать не рад.
Под листом пятистопного ямба с преисподней его стороны шелестит аладдинова лампа, пифагоровы сохнут шатаны. Между тем, Исполнитель Решений поспешает, косою звеня, расписать золоченый ошейник вензелями последнего дня. Все готово: диплом рогоносца, гороскоп и блондин роковой. Но посмотрим, авось пронесется бледный конь над другой головой…

Конец его жизни подобен воронке — медленно сперва, потом все быстрее, быстрее, бешенее, как смерч…

Воронка одиночества, безжалостного, удушающего душевного одиночества закрутила Пушкина и унесла.

Биографы исследили, кажется, уже каждый микрон тех событий, измусолили каждый волосок. Сколько версий и толкований — и затравили его, подстроили, спровоцировали враги, и сам виноват, напросился, смерти искал, и никто не виновен, лишь злобный рок…

Все равно за семью печатями. — что таилось внутри, что знал, что подозревал, что терпел, на что уповал — всецело никому не поведал и поведать не мог. Многим лишь понемногу, царю в том числе, да что толку.

Ясновидица предсказала: смерть примешь от белого человека и его белой лошади…

Последний год вобрал в связку все гордиевы узлы неразрешимых противоречий его бытия.

Так спрут собирает в комок свои щупальца перед броском на жертву…

Финансовое фиаско, безденежье и долги. Невозможность работать без вдохновения ради денег. Невозможность вдохновения без покоя и свободы душевной. Невозможность свободы и покоя в петле угрожающей нищеты, в тисках кастовых понятий и прочих зависимостей, в клоаке интриг и сплетен, в душном домашнем мирке, полном недопонимания и недомолвок, атакуемом бесами предательства, змеями измен — изнутри и снаружи.

«Я человек публичный, а это хуже, чем публичная женщина».

Падение популярности, сужение читательской аудитории, которой его вершинность не по мозгам. Ядовито-тупое злопыхательство критики: Пушкин скучен стал, повторяется, исчерпался, нового нам не скажет.

Продолжающаяся насильственно-инфантильная зависимость от царя и главного полицая страны Бенкендорфа. Государь, без соизволения коего даже на дачу свою поехать не можно, у Пушкина под ревнивым подозрением, подогреваемым злыми сплетнями, на предмет отношений его с Натали, а требуется кесарю неустанно спасибо талдычить, иначе каюк.

Глубокий срыв психики по холерическому типу, накаты зловещей мрачности, вспышки гнева по делу и не по делу, вызовы на дуэль не тех, кого следовало бы, беспомощные попытки изображать хладнокровие в свете — с провалами в безобразное и смехотворное бешенство. Сколько сгустилось в эти месяцы ледяного равнодушия, сколько подлости, сколько жестокости на одного гения.

Вот он хоронит мать, исповедавшуюся в нелюбви и умолявшую уже при смерти о прощении. Он простил.

Вот умолкает 19 октября 1836 года, душимый слезами, не в силах продолжить чтение стихов на последнем годичном собрании лицеистов. Жить оставалось на тот день чуть больше трех месяцев.

Вот красавица Натали и красавец-блондин Дантес, гарцующие, породистые, физически созданные друг для друга, изнывают от взаимовлечения, не получающего исхода. Рукопожатия в танце, нежные взгляды, не более, но…

Прирожденный гаремщик, жаркий полигам, коим Пушкин был, неспособен к верности в одномерном ее понимании — изменял Натали с сестрой ее даже — не одноверенно многоверен — да, верен всем своим женщинам, верен каждой по-своему. А ревность безмерна; не допускает не только измены, но даже и тени возможности… Ревнует одну как всех вместе взятых. Моральной справедливости тут никакой, разумеется, просто так есть природно — природа же и воздаст сторицей.

Вот Пушкин, бледно-коричнево-желтый от переполнения смесью черного адреналина и желчи, дергающийся, скалящийся, трясущийся, измученный маленький обезьянчик, жалкий уродец в сравнении со своей прекрасной примадонной-женой и великолепным белокурым жеребцом, нагло ее охаживающим.

Пускай даже и не было телесно совсем ничего, допустим, даже ни поцелуя торопливой украдкой, — но все равно естество женское дрогнуло, была вспышка, сама призналась, чего же боле?.. И чем помочь себе, если не пулей?..

Верности требовать можно только телесножитейской, и это мрак, потому что души в такой верности — нет.

А о любви можно только просить, да не выпросишь. Разве только у неба…

Другой некрасавец, коротыш Лермонтов, шедший следом с явным намерением воспроизвести образец в байроническом стиле, вскричал картинно: «Погиб Поэт — невольник чести — Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!.. Не вынесла душа Поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света. Один, как прежде, и убит!»

Несогласовка — невольник чести не мог восстать против мнений света и не восстал: подчинился, подстреленно лег под них.

А что один, как прежде, — вот в этом правда, сквозная. Один — с ручками, связанными за спиной, с платком, пришитым к груди..

Ты наказал обидчиков прощеньем, вот мука вечная. Убийце возместил кусок свинца отменным обращеньем, а пуговицу Бог ему спустил, и ты простил, простил за всех, и хлынул беспечный свет, и Даль стоит в пыли над книгами, как будто пулю вынул, и лошадь белая с головкой Натали…

голос памятника

Я был приговорен судом земли и неба к вращенью шестерен на колеснице Феба. Кипенье сладких сил и бешенство, и нежность мне демон приносил в награду за прилежность. На склонах тех вершин, где дух мой отдыхает, не ржет железный джинн и кровь не высыхает. А здесь, внизу — плывет толпа как одалиска… Душа моя живет и далеко, и близко. Но Божьему суду противен вечный гений. Я, как и вы, уйду в туманы поколений. Господь, умилосердь: пусть чернь меня не судит. Моя вторая смерть пусть незаметной будет. Не отуманю глаз, наследства не оставлю. С моим уходом вас неслышимо поздравлю.

молния Моцарт

Довелось мне как-то, сидя у окна, часа два созерцать фантастический небесный спектакль. Душной ночью это было, на юге. Не спалось никому: вся крохотная наша съемная квартиренка беззвучно содрогалась, тряслась, билась в судорожном светоприпадке…

Нет, не землетрясение это было, а неботрясение. Гроза бушевала — но не над нами, а над горами, в отдалении, горы не допускали до нас воюющие полчища туч, удерживали и гром где-то там, при себе, давая возможность в тишине насладиться потрясающим зрелищем беспрерывно сверкавших молний.

Сверкавших — не то слово!

Это было великопобоище, сражение небесных гигантов, битва богов. Молнии самые разнообразные, от точечных вспышек до колоссальных, в полнеба, огненных канатов, толстенных, как пожарные шланги. Некоторые успевали повисеть, задержаться секунды на две, словно предоставляя себя съемке, — и можно было явственно различать древовидно-ветвистые формы одних, стремительно-роскошные росчерки других — вот такими, наверное, небесное начальство подписывает указы о казни целых цивилизаций — и зверовато-человеко-образные очертания третьих — словно мощным рентгеном просвечивались сразу все потроха, нервы и сосуды пространства, до мельчайшего капилляра…

Тогда мне и подумалось, что гений есть молния, проходящая сквозь человечество.

Молния Истины.

В Смысловой Вселенной накапливаются разноименные смысловые заряды. Там им становится невыносимо тесно, зарядам Истины, и они устремляются вниз, в темную толщу нашу — им больше некуда деться…

Им там нечего делать, в небе — к чему могут себя применить в межсобойных просторных играх непристроенные сгустки свободного Знания? — и чем заняться неувядаемой, но невостребованной Красоте?.

Здесь, среди нас, Смыслы ищут и находят Проводников своих, чтобы оплодотворять собой дикие невозделанные миры тьмы и хаоса.

Да и как иначе — и для чего же нам, спрашивается, столько незадействованных мозгов, Творвщий смыслопоток идет к нам Сверху, из надизмерений, но постоянство его не есть ровное осыпание крупинок песочных часов, а мерцающее аритмичное пульсобиение молниеподобных разрядов.

У гения мозга не больше, чем у любого. Все то же на вид серое вещество. Единственное отличие, проводимость.

Так совпало само собой, что строчки эти пишутся в дни всемирного празднования 250-летия Моцарта. Вот уж кто, наверное, потешается над своим юбилеем: это мне-то столько? — и как же я должен выглядеть?..

Ему нисколько, ему сколько угодно. Его всевозрастность обозначилась очень рано.

Среди Одиноких Друзей Одиноких он не самый сильный, не самый мудрый — но самый проникновенный, самый чудесный, самый утешительный, самый человечный и самый близкий. Ближе просто не может быть.

И по космической глубине, скрытой в волшебной прозрачной легкости, ему равных нет.

Недаром человек, больше всех любивший и лучше всех знавший его в России, первый советский наркоминдел Чичерин сравнивал Моцарта с Леонардо. В музыке — да!

И вот почему, как научно доказано, он и самый целебный из композиторов, и самый лучший для детей.

Как долго ждал неторопливый Бах, чтоб молоко обсохло на губах. А мальчику был нужен покровитель покроя нежного, по крови — все равно, вино души, светлейшее вино — и он нашел… И я тебя увидел… Печали свет, и смех, и первый снег, и взгляд нетайный… Первый человек, из рая изгнанный, виновный лишь в любви… Как слабо все! Но ты благослови…

Моцарт с двухлетнего возраста стал первым моим любимым композитором — сперва влегкую: нежным очарованием скрипичных концертов, бодрой энергией «Турецкого рондо» (в 5 исполнении Марии Юдиной, впрочем, и эта светлая ажурная пьеска наполнялась демоническим неистовством!..), до-мажорной сонатой, с ее милой беззаботной игривостью, скрывающей бездонную грусть одинокого ребенка…

А потом симфонии — сначала, конечно, сороковая, хитовая; потом фортепианные концерты, потом трио, квартеты, потом оперы, Месса, Реквием…

Потом оказалось, что от него можно свободно, легко и далеко уходить, даже будто бы забывать, и также легко и радостно возвращаться — как к настоящему Другу.

Потом стало ясно, что он вселенски неичерпаем, что никакого количества жизней не хватит, чтобы устать его узнавать, открывать им миры и миры, открывать людей и себя…

Пока под небом будет страдать хоть одно одинокое человеческое существо, Моцарт будет востребован.

Молния Моцарт будет пронзать нашу тьму еще столько времени, сколько потребуется, чтобы человек, не перестав быть человеком, стал Богом — да и потом он жить с нами будет, в том Царстве, которое пока только внутри…

О, кто же знает, зачем жизни наши переплетаются, как лианы, зачем бог любви превращает нас в пьяных детей? Тьма зубами скрежещет; очисти себя от скверны! А свет смеется; лети! — лети! Художник свободный, доверься кисти — конца не бывает, но есть поворот пути, и дан выбор частице всякой: залечь незряче в глину глухой разлуки, в окаменелый сон, — или взорваться, вспыхнуть в волне горячей — Моцарт спасен!

единица и дроби

Император: — Музыка неплоха, но мне кажется, в ней чересчур много нот.

Моцарт: — Нот ровно столько, сколько нужно, Ваше Величество.

Да не заподозрят, будто посредственности кто-либо отказывает в священном праве на бытность. Если кто и отказывается быть собой в своем качестве, то это сама посредственность.

Ей больно, ей стыдно, ей завидно, она не желает себя признавать такою как есть, она притязает на несравненно большее… Вот уж напрасно. Кормилица, мать-земля, всех и всего начало и продолжение, и уж точно всему конец…

— Слишком много нот, Моцарт

Зачем столько нот?..

Посредственностью именую все, что не гениально, без переходных, сравнительных и обнадеживающих степеней, вроде «талантливости». Либо гений — либо посредственность, ничего более. Природа одна, и едина Истина Только Гений ее выражает без искажений. Талант — абитуриент; а гений уже сдал экзамены.

Гений может дозреть, если он есть. Но до гения нельзя дорасти: не бывает почти гениев, как не бывает почти лошадей, Чистое качество, абсолютное однообразие в абсолюте своеобразия. Посредственность же неистово многолика: по оттенкам и степеням, по количествам, по тому, насколько и как вкраплены в нее частицы Божественного Совершенства, в отдельности таковым не являющиеся, как искры не суть пламя, хоть иногда и возжигают пожары…

Посредственность невероятно жизнеспособна. У нее есть и ум, и воля, и хитрость, и проницательность, и неистощимая жажда пробиться, утвердиться, достигнуть,

У гения нет ничего, кроме себя, он беспомощен, а у посредственности есть все — все, кроме гениальности… Посредственность управляет миром, царствует — это вполне очевидно, ибо посредственность делает это, конечно, посредственно: самоутверждаясь, не достигает..

Адская мощь заключена в неисчерпаемости этих дробей, всем стадом стремящихся к недосягаемому пределу — Единственной Единице

— Зачем столько нот», Моцарт?

— Для музыки, Баше Величество.

Маяковский пришел в себя

С гениальными поэтами в России беда: либо убивают их, либо самоубиваются, либо всячески помогают себя убить, либо живут прозябаючи, иссыхают, либо спиваются, либо настигает с государством скандал, изгоняют…

Имеются и более или менее спокойные исключения (Ахматова), но уж больно похожа беда эта на правило — и уж точно, тенденция есть, как любил говаривать один мой пациент-алкоголик в ответ на вопрос, не в запое ли он.

Тенденция есть: к несовместимости запредельных требований творческого самоосуществления — и тесных пределов личного пространства и времени, житейской конкретности с ее зависимостями и гипнозами.

Тенденция есть: к драке между творящей душой и кормящей личностью в одном теле, драке с частым летальным исходом.

Тенденция — к цельности, достигаемой если не жизнью, то смертью.

Никогда я не верил, что Маяковский убил себя из-за женщины или что его кто-то затравил, состроив ложное самоубийство.

В школе мы заучивали наизусть его стихи о совпаспорте и другие вымученные совизмы; в меньшей доступности оставалась лирика, мощная и прекрасная, как он сам.

Атлет, артист, рыцарь, гений, красавец-супермен и ребенок с детскими страхами, хрупкий как льдинка… Убил себя, потому что прозрел. Увидел, куда занесло. Понял, что служит лжи, себя потерял — наихудшее одиночество — и захотел собой стать, прийти в себя.

В его положении это был единственный способ. Человек такой крупноты иначе не мог. Этот выстрел был просьбой о любви,

Двенадцать лет этот человек топтал поэта в себе. На тринадцатый — поэт встал и человека убил.

( М. Цветаева )

…наступал на горло собственной песне…

( В.Маяковский )

Мои милые, опять заставляю вас удивляться. Не хочу быть ни первым, ни двадцать четвертым, ни светить не желаю больше, ни совокупляться. Отойдите, пожалуйста. Дайте мне побыть мертвым. Как счастлив я. Наконец-то освободился. Наконец не играю никакой роли. Я желаю вам лишь того, чего не добился: без страха жить, умереть — без боли. …Он был металл чрезмерно ковкий — любивиший Лиличку поэт Владим Владимыч Маяковский, употребивший пистолет. Он был под дьявольским гипнозом. Он женщину ласкал, как скрипку. И вдруг однажды утром рано встал, удивившись небесам и — одарив себя вопросом — свою великую ошибку, как подобает великанам, увидел и исправил сам. Нельзя топтать в себе поэта. Придется отвечать за это. Поэт растоптанный поет, пока последний хрящ не треснет. Не наступай на горло песне. Не надо. Встанет и убьет.

Вагнер: посредственное бессмертие

Сидит человек в поезде около открытого окна, вынимает бананы из сумки, один за другим очищает от кожуры, солит и выбрасывает в окно. Его спрашивают: «Что вы делаете, зачем солите и выбрасываете бананы?» — «Не люблю соленые бананы», — отвечает человек с миной отвращения и продолжает свое занятие.

Нелюбовь моя к Вагнеру имеет примерно такой же характер. Не люблю, а слушаю завороженно. Не перевариваю, а внимаю. Интересуюсь каждым штришком жизни и характера этого омерзительно прекрасного композитора и отвратно великого человека.

Вот уж кто был одинок по-черному. Трудоголик, себялюб и завистник, типический сальерист. Но какая могучая воля, какой звериный гипноз и дьявольская изощренность, какое торжество холодного замысла политика-режиссера в области самых горячих чувств!

Образец того, как высоко может подняться умеренное дарование, помноженное на неукротимую целеустремленность и железный характер. Притом ипохондрик, брюзга, истеричный позер. Музыкальный гуру всех тек, кто, присаливая комплекс неполноценности манией величия, выбрасывает его в окно вечности.

Кровавобархатистый Вагнер полет валькирий завершил и вспышкой ослепил, как магний, и распластал, и задушил… О, сколько жертв у этой страсти — искусством мир сводить с ума. Холодным хищным взглядом мастер свои обводит закрома… Возможно ль, если ты не гений и некому тебя лечить, из инобытных измерений благословенье получить? Каким гипнозом, чьею волей возжечь духовное сырье? Каким букетом алкоголей убить бесплодие свое?.. Бетховен ясно состоялся, ему с болезнью повезло, но Бах?.. Но Моцарт? — он боялся небесных сил, его трясло… А хитроумному Сальери Бог дал, да черти унесли. Что ж остается?.. В ад поверить и вырвать рай ис-под земли… Вся суть сумятицы концертной — миг красоты… и все… и мрак. И вновь посредственность бессмертна, и вечен мировой дурак. Валторны разорвали хаос, заставив небо покраснеть, и показалась, усмехаясь, посасывая лапу, смерть. Воркует Ницше, как невеста, ползет и Гитлер кожу треть… Что натворили вы, маэстро? Ведь вам теперь не умереть…

Моцарт + Сальери = пркфв

Так подписывался композитор Сергей Прокофьев, — одними согласными, и в этом его характер и стиль жизни: сухой, четкий, деловой, энергичный, логично-технологичный, сугубо мужской- В музыке с первослушания то же самое все угловато и жестко, индустриально-точно, резко и круто, ничего лишнего.

Но это только фасад, броня. Внутри — Моцарт. Да, был он типичнейшим вундером-моцартианцем: в пять лет уже сочинял пьесы, годные для исполнения в больших аудиториях, в девять писал оперы. Был блистательным пианистом, Продуцировал музыку как завод. Говаривали, что музыкант в нем съел человека. А что съели в гениальном музыканте время, судьба и отечество, было ведомо только ему самому.

Со младых ногтей фартило во всем, начиная с содержимого черепной коробки. Череда побед привила самоуверенность и веселый цинизм. «Ненавижу киснуть» — кредо на жизнь: бодрость допрежь всего.

Любил машины и путешествия, любил деньги, женщин, любил коньки и велосипед, любил шахматы. В дневнике рассказывает, как обыграл однажды самого Капабланку (шахматный Моцарт все же, наверное, не всерьез с ним играл), а потом два гения решили вместе развлечься другим способом и пошли в бордель.

Превыше всего ценил время, любовно и виртуозно обращался с ним и в жизни, и в партитурах. Гремел на Западе как русский музыкофутурист, потом от него там устали, надоело и ему быть широко известным в узких кругах, решил ринуться на просторы родины, стать советским. Это было самоубийство, но он об этом не знал, он возвращался, чтобы продолжить победное шествие, и не мог предугадать, как его обломают.

Можешь ли представить себе. Друг мой, Моцарта, целеустремленно и мастеровито, со знанием дела переквалифицировавшегося в Сальери? Под заказ мог омузыкалить хоть Библию, хоть «Капитал», хоть отчет партбюро — и делал сие! Представляешь ли, как грандиозно могла звучать написанная ПРКФВ к 20-летию октябрьской революции кантата для двух хоров и четырех оркестров на слова Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина?.. Написал!

Испугались, запретили исполнять. Ничего, проехали. На 60-летие Сталина сочинил другую кантату; заздравную — прозвучала с триумфом, премии потом давали сквозь зубы — и все равно замордовали, задавили, прибили: объявили вместе с Шостаковичем антинародным. Жену отправили на девять лет в лагеря. Скиснуть себе не дал, но треснула психосоматика: заболел астмой, резко сократившей его дни.

Пытаюсь его рисовать, как обычно, по памяти (видел фото и пару кадров в кино). Под лысым черепом лицо яйцеголовогого нобелевца-суперинтеллектуальный, чувственный, саркастичный, закрытый.

К концу жизни вчистую выполнил моцартианскую норму: болезнь, нищета, загнанность, полное душевное одиночество и почти полное бытовое. Ростропович собирал деньги, чтобы его кормить.

А умереть угораздило в один день с великой посредственностью — Иосифом Сталиным. Кучка друзей не могла отыскать ни цветка на свежую могилу настоящего гения..

Стихотворение, которое ты сейчас прочтешь, было мною написано в бытность студентом под впечатлением от только что услышанной музыки Прокофьева — попытка передать музыку образами и звучаньем стиха. Через несколько лет перечел и положил слой добавочный, в ином ритме,

Нет грусти. Хруст костей. Кадят реторты. Кавалергарды громоздят гробы на грудь горбунья. Грумы-септаккорды стремглав промчались на призыв трубы. Черт играет я преферанс с римским папой. Бородатый рыцарь Брамс машет шляпой. Игра остра. Магистр-Администратор, затраты страсти сократив, срастил гротеск и пастораль, и страх кастратов с неистовством насильников скрестил. Власть не ведает стыда. Блуд на блюде. Ваше счастье, господа, вы нелюди. Тромб в партитуре. Дротики и копья пронзают мозг, и некуда упасть, и драит хвост дракон, и шлет Прокофьев ему бемоль в разинутую пасть. Приближается финал. Жизнь захлопнув, как пенал, роковой маэстро дарит смерти место — кровь свою лакать. Но не лгать. Не лгать.

антракт

пьедестал

пьеска-ужастик в одной акте, основанная на факте

Действующие лица:

Классик Икс

Пьедестал Классика Икс

Читатель «М»

Классик Икс бредет по бульвару явно не с пылу с жару, чувствуется, подустал. Пьедестала под ним нет,  отсутствует Пьедестал. Классик Икс по бульвару бредет и думает о салате. И вдруг навстречу ему Читатель, а если точно. Читатель М, что означает Массовый, то бишь кассовый. — Ба! — Что вижу! Это вы, почтенный Классик! — Я. Увы. — А где же Пьедестал, позвольте спросить? — Не ведаю. Увольте. — Кого уволить? Это как-с?.. — Пишите письма. Шлите факс. Сообщите электронной почтой: уволен классик Икс за то, что махнул рукой, такой-сякой, и тем нарушил мой покой. — Почтенный Классик, вас достали, я понял. Это все детали, все суета и славы дым… Я представлял вас молодым… Почтенный Классик, извините, вот ручечка… Вот здесь — черкните. (Подает самописку и подставляет лоб, автограф на нем бич поставлен чтоб.) Вот здесь? На лбу? Черкнуть? — Зачем? Поскольку и Читатель «ЭМ», я этой частью тела ем. Прошу вас, приложите лапку. На лбу ношу я также шапку. При нашей подписи на нем соседи скажут: «М» — умен. А вам не боязно ли стало пешком ходить без Пьедестала?.. Вас могут люди не узнать. Вас могут жулики догнать, ограбить. Подложить наркотик. Пощупать ножиком животик. — Вы знаете, мой Пьедестал вчера держать меня устал и погулять пошел. Опомнясь, пошел и я. Забрел в Макдоналдс хлебнуть чайку, а денег нет. Здесь, говорят, вам не буфет благотворительного фонда для престарелого бомонда. Ну, я им врезал афоризм: «Х-х-хлебал я ваш капитализм!» — И я о том же: не пристало вам чай хлебать без Пьедестала. Вам могут ногу отдавить. Вас могут вдруг остановить и документы предъявить потребовать. — Но я же Икс. — А где написано? Из книг-с, пардон не вытекает твердо, что это лично ваша морда. — А чья?.. Бр-р… Что за моветон. Простите, сударь, вы о ком?.. Естественно, моих героев со мною путают порою. Я курица, а не яйцо. Вполне реальное лицо. — Насчет яиц оно конешно. Могли бы торговать успешно — есть бренд, есть имя, так сказать. Но с Пьедестала не слезать, ни в жисть!.. Будь ты хоть Икс, хоть Игрек, для нас все это фигли-мигли, а Пьедестал — твой паспорт, блин, а Пьедестал — твой господин. Какая цепь! Какой прожектор!.. Я сам — налоговый инспектор, таких крутых не стану брать, а на героев мне насрать. — Тьфу, что за пошлость вы сказали. Я не торгую на базаре. Я книги вечные пишу. Гудбай. — Минуточку, прошу!.. Не дуй губу, мой Классик добрый. Вот тут, на лбу — черкни автограф мне и начальству моему. Двенадцать ксероксов сниму, заделаю себе рекламу. — Не подаю автограф хаму — Ну ладно, Классик, не серчай. Вот пара долларов на чай. — Не принимаю чаевые. — Да что же мы такие злые, а, Классик?.. Перышком скрипя, случайно вышел из себя?.. Ну, что уставился, как кобра?.. Будь человеком, дай автограф. — Не дам! Пшел вон! Достал! Достал! Мой Пьедестал!.. Мой Пьедестал!..

Классик Икс прочь бросается, на Пьедестал свой натыкается, влезть на него пытается, но не получается: Пьедестал икает, шатается, имея притом потасканный вид, и голосам пьяно-пушкинским говорит:

— Я п-памятник с-себе… Эй ты, нерукотворный, в натуре, отвали. Ты, что ли, голубой?
— Голубчик, Пьедестал! Какой пассаж позорный! Скорей скажи мне, что с тобой?.. — Вс-се а норме. Вс-се хххоккей… — Ты пьян, ты пьян, я вижу!.. Куда ты заходил? Кой черт тебя понес? Ведь ты — мой Пьедестал! А ты, болван бесстыжий, сбежал, как гоголевский нос!.. — Мужик, не наезззж-ай. Я з-знать тебя не знаю. Я Гоголя видал в малиновом гробу. Ужасно широка страна моя родная. Я классик Икс. Я всех гребу… — Злодей! Я понял все! Пока я пробавлялся без денег, без еды, в безвестности, в глуши — ты именем моим великим прикрывался!.. ТЫ ВОР МОЕЙ ДУШИ!

Пьедестал вдруг шататься перестает и лапу Классику подает — это, правда, не лапа, а цепь, и говорит не в ту как бы степь:

— Душа не стоит ни гроша. А чтобы жить красиво и жизнь любимым украшать, нужна деньга и ксива. Читатель «М» тупее пня. Реакция — на имя. Кому ты нужен без меня с твореньями твоими? Ты сам все сделал, чтобы я с тобой отождествился. Теперь ты собственность моя, но ты от рук отбился. Не делай страшные глаза и не читай морали. Давай обратно полезай — все, хватит поиграли, Я мертвый под тобой стою, и ты не догадался, что из любви Я СОСТОЮ, которой не дождался… - — Понял или нет?.. Из любви, о которой просили и которой не дождались одинокие души, все те, кто возвел тебя на Пьедестал… Ужасные лицемеры вы, классики, честолюбцы дикие, эгоцентрики… Так и быть должно, иначе в классики не пробьешься?.. Но уж и плати, голубчик, по счету, и Пьедесталу своему честно служи…
Классик Икс деру дал, но не тут-то было: хватает его Пьедестал и со страшной силой затаскивает на себя. Классик Икс, вращая глазами, хрипя, словно подвергаясь наркозу, соответствующую своему имени принимает позу.

конец факта, а заодно и антракта

весть и вещь: стихотерапия как факт природы

В одном из пришедших ко мне писем содержался довольно общий вопрос в любопытной формулировке «Как выйти из состояния изнасилованности жизнью?»

Подумал и ответил; стихи читать. Потом еще подумал и добавил: стихи читать (!) и писать (?).

Знак восклицания означает, что читать стоит стихи преимущественно поэтичные, а среди таких — преимущественно гениальные.

Знак же вопроса разрешает стихов не писать, но если очень хочется, то можно.

Давать читать свои стихи тоже не обязательно, а если очень хочется, можно показать их психиатру, он все поймет. Может посоветовать поменять наркоманию на стихоманию.

Ах, лишь бы только не чересчур повредилась электропроводка… «Болящий дух врачует песнопенье», — сказал поэт и прав был глубоко, но только не в отношении соседей за стенкой: если болящий дух песнопением лечишь ты, то у соседей дух начинает болеть вместо твоего, и они могут начать плохо себя вести.

Слово стихотерапия сотворил я давно, звучит почти как психотерапия, оно так и есть.

Знаешь, Друг мой, сколько народу стихами лечится?.. Немеренно больше, чем лечащихся таблетками. Преимущество стиха перед таблеткой огромно: таблетки глотающий — одинок, а стихи читающий — приобщен.

Исторически стихотерапия восходит к голосовой магии и первозвучной религии, к эаклинанию и молитве — и дальше вглубь, к древнему жизнеречию, к крику и лепету, из коих явились и музыка, и литература, и врачебное слово во всех его видах…

Издревле заговаривали боли и кровотечения, недуги и язвы телесные и душевные, раны любовные и судьбовные… Заговаривали, запевали, зачитывали, заборматывали, заголашивали… (Но, заметить прошу, — не забалтывали!)

Дело требовало целенаправленности — строящегося настроя. Сегодня это можно назвать поскучней; программированием.

Речь, выстраивающая себя по задаче, оказывает энергоинформационное или, как я говорю, инфергическое воздействие — в душу и в тело проникает, в живое и в неживое даже…

Обратимся к наговору народному от любой напасти, с любой замашкой (особенно же приворотные, на любовь) — сразу станет понятно: поэзия здесь родилась и дальше живет…

Вот заговорчик простенький совсем и смешной — от легкого воспаления век, ячменя:

Ячмень, ячмень, вот тебе кукиш — чего захочешь, того себе купишь, Купи себе топорок, руби себя поперек!

Прелесть, правда?.. Нужно только не забывать трижды на ячмень поплевать и три кукиша ему показать, он и лопнет то ли от злости, то ли от смеха, да и ведь неважно от чего, главное проходит, проверено.

А вот смотри, Друг мой, еще какая потряска:

Как во граде Лухорье летел змей по поморью, царица им прельщалася, от тоски по царю убивалася, с ним со змеем сопрягалася, белизна ее умалялася, сердце ее тосковалося, одному утешению предавалася — как змей прилетит, так ее и обольстит. Тебя, змей, не боюся, Господу Богу поклонюся, во узилища заключуся Как мертвому из земли не встать, так тебе ко мне не летать, утробы моей не распаляти, сердцу моему не тосковати. Заговором я заговариваюсь, железным замком запираюся, тыном каменным ограждаюся, ключевой водой прохлаждаюся, пеленой Божьей матери покрываюся, аминь.

Это заклинание от ходячих покойников и супротив прочей нечисти, распаляющей утробы и смущающей души женские. Отлично работает: покойников, по крайней мере, отгоняет надежно, больше не пристают.

Ну и еще вот — присушка любовная девичья деревенская. Положив вдоль печки дрова:

Как топлю я печку без поперечки. так бы сваты за мной, рабой Божьей (имярек). шли не поперечили со всех сторон четырех. Печь — матка, огонь — батька, дым — брателко. Выйди, дымок, из трубочки, разойдись, дымок, на все четыре стороны, по всем городам, по всем теремам, по всем четырем сторонам. Не вались, дымок, ни на землю, ни на воду, ни на темный лес, а иди до небес, а пади, мой дымок, моему суженому на белу грудь, на ретивое сердце, на кровь горячую, положи моему суженому-ряженому тоску на сердце, золотую любовь обо мне, да не мог бы он ни едой заедать, ни вином запивать, в бане паром не запаривать, говором не заговаривать, гульбой не загуливать, работой не зарабатывать, ни каблуком затопывать, ни дверьми захлопывать. День бы ходил — на уме держал, ночь бы спал да во сне видал, на руку клал, другой обнимал, к сердцу прижимал, в уста целовал, своей называл, сватов засылал. Будьте, слова мои, крепки и лепки, отныне и до века, на многие лета, аминь,

И это проверено — присушка хорошая, сила ее приворотная крепко действует, особенно когда в ясный погожий день дым из печки столбом стоит, высоко подымается…

А что действует-то, меж прочим?

Без дураков: весть действует.

Весть о событии, должном быть, о каком-то духовном, а за ним и вещественном изменении.

Вера действует — в то, что подействует весть. Весть и вера — друг дружку питают — до неба вырастают! — И вещи выстраивают!

Влияние на события, оказываемое вестью и верой, и есть колдовство или магия.

Магия переводит сообщение в действие, информацию — в энергию, весть — в вещь, Разрушительное действие — значит, магия «черная», созидательное — магия «белая».

В таком понимании магия — дело хотя и таинственное, но совершенно обычное: это, собственно, и есть жизнь. Всякое зачатие, всякое зарождение жизни есть действо магическое: весть — информация, память генов — переходит в энергию развития и овеществляется.

Подобно энергии потенциальной и кинетической, жизнь бывает в двух состояниях: пассивно хранящемся (память) — и в текущем, горящем, стремящемся, передающемся (жизнедеятельность, активность, развитие).

Для перевода из одного в другое потребно некое влияние, и мы это влияние наблюдаем каждую весну при пробуждении Природы от зимней спячки. Память снова превращается в жизнь, весть — в ожившие жизнь, весть, проходя через некое промежуточное, уже пробужденное, но еще не движущееся состояние.

(Можно сравнить это, скажем, и с зажиганием, включающим мотор автомобиля,)

Инфергия (информация, становящаяся энергией) — слово, мною предложенное для обозначения активированной, действующей, живой информации.

Природа переполнена инфергией, она есть инфергический универсум,

Не вдаваясь в подробности научного свойства, скажу лишь, что по опыту человечества, включая и мою личную малость, инфергия может работать через любое посредство, через любую весть и любую вещь.

Высоко инфергичны и гениальные произведения искусства — любого — и многие воды и камни, и некоторые из чудотворных икон… Колдун, маг, чародей, шаман — работает на инфергии, сгущает ее, помещая в любой носитель, начиная с себя самого.

Инфергия может влиться и в строчку, и в звучащее слово, и в танец, и в музыку, и в картину… Орфей, действовавший своею игрою на все живое. — образ не просто мифический, человек этот жил и творил взаправдашние чудеса-, люди, ему подобные, гениальные неудачники-победители (заканчивающие, как правило, жизни трагическим поражением, но побеждающие потом, в целом), являются постоянно, и в их g числе Пифагор, Будда, Иисус Христос…

Как ни относиться к евангельскому непорочному зачатию (обыкновенное зачатие, спросим, почему же порочно?..), некая возможность такого рождения, думаю, существует: она заключена в инфергической закваске всей жизни в целом, в природном магизме жизни.

Ну вот. Друг мой, теперь поговорим и о стихотерапии как частном случае инфергического превращения вести в жизнь (слово «вещь» тут уже как-то не хочется..).

Через посредство веры дело свое делают и стихи, иначе никак.

То, что называют стихами и что называют прозой, не было для меня никогда чем-то совсем разным, отдельным. Как речь и пение, проза и стих единородны своими непременными составляющими: ритмом и интонациями

Эти составляющие гипнотичны. Случается, берусь за письмо приятелю — и вдруг выходит стихом, а стих — совсем о другом… Видишь, вот и сейчас ненароком(?) сритмировалось и срифмовалось — включилось исподволь стиховное состояние, двинулся самогипноз…

Всякая речь, хочет она того или нет, есть музыкоречь или речемузыка. Всякая мысль — мыслемузыка. Речевая музыкальность растет, когда слово стремится к полноте выразительности, когда мысль ищет совершенной высказанности, полномерного воплощения.

Октябрь уж наступил, уж роща отряжает Последние листы с нагих своих ветвей..

Если попробовать перевести эти абсолютно совершенные пушкинские строки в прозу, получится что-то вроде: «Уже наступил октябрь, в роще с голых ветвей падают последние листья…»

И все. Обычное описание обычного события, не лишенное, может быть, кое-какого намека на поэтичность, поскольку речь идет о природе. Только едва угадывается какая-то скрытая возможность — и ритма, и некоторой живописности с долей грусти…

Как литературная, так и врачебная практика свидетельствуют, что любое высказывание (даже 2+2=4), любое сочетание слов и любое слово содержит в себе неосуществленную свободу — возможность быть сказанным так или эдак, в таком повороте или в ином… И в любом высказывании или слове пристальное внимание эту свободу уловит и придаст ей значение.

Убеждать не надо: Пушкин сказал так, что лучше не скажешь. Дерзнем же, рискуя оказаться кощунствующими кретинами, чуть-чуть внюхаться в состав его колдовства.

Вот два повторяющихся, подтверждающихся, взаимоусиливающихся наречия «уж» — уж наступил, уж роща… Прозе эти «уж» не нужны, даже и без одного можно вполне обойтись.

А в стихе повторные «уж» создают тихий, таинственный, перехватывающий дыхание ритмико-звуковой эффект — шорох и шелест листьев — да еще и, за гранью понимания, запах, чуть прелый запах опавшей листвы…

Сырость стынущего осеннего воздуха… Беззвучную нить полета того листа, блекло-багрового, который будет самым последним…

Волшебник, волшебник Пушкин!.. Магически сопряг два глагола: наступил… отряхает…

Так расположены эти два простых слова, так слажены в строчках, так выпукло выявлены, что образуют гулкий аккорд, передающий тенисто-прозрачные закоулки между стволами и голыми ветками — создают живость внутреннего пространства этой вот рощи…

И вот уж видна она, роща, видна и слышна, и мы в ней находимся, в ней живем и дышим — и ощущаем октябрь и осень…

Разве придет на ум, что на самом деле никакая роща листов никаких отряжать не может, что листья падают с веток сами с помощью ветра; что роща вообще не может что-либо делать, поскольку не есть отдельное существо, а лишь группа деревьев…

Пушкин! — тайную свободу Пели мы вослед тебе…

Это Александр Блок ему вслед пропел…

Да, поэзия происходит именно из тайной свободы, которая всегда есть и в речи, и в нас с тобою, мой Друг. Поэзия возвещает и осуществляет эту свободу, добывая ее то из прикровенных колодцев души, то из дождевой капли или снежинки, то прямо ис-под носа, из домашнего барахла, из мусорного ведра.

Один закон, однако же, непреложен: свобода оплачивается. Оплачивается ответственностью. Извлекается не иначе как через добровольно принимаемые ограничения — соблюдение правил, точность, строгую дисциплину.

Все Можно — только через Нельзя. И все это — во времени, в изменении и развитии.

Так вот, стихотерапия.

Две великих человеческих возможности осуществляются через нее: возможность выхода из одиночества — и возможность освобождения души. Поговорим сейчас чуть-чуть о второй (о первой и ради нее — вся наша книга).

Вряд ли кто усомнится, что к так называемой правде жизни поэзия относится гораздо свободней, чем проза, причем не столько количественно, сколько качественно свободней. Для иллюстрации можно взять любую живую поэтическую строфу, что и сделаю сейчас, листанув наугад Мандельштама:

О, как же я хочу, Не чуемый никем. Лететь вослед лучу, Где нет меня совсем. (..)

Попал сразу! Какому прозаику понадобится, не будучи чуемым никем, лететь туда, где его совсем нет — и притом со скоростью света?

Зачем?.. Уж не клиникой ли попахивает? — поинтересуется хладноумный любитель реалистической прозы. И будет прав — таки попахивает. Перевод поэтического высказывания «обратно в прозу» (не очень хорошая ассоциация возникает с едой, съедаемой один раз, а потом еще..) в данном случае даст примерно вот какой результат: «Я очень хочу, чтобы мой запах никто не чувствовал, а я бы в это время летел со скоростью света в космическое пространство, и чтобы меня там не был….»

М-да… Ну-с, что скажем с точки зрения психиатрической? Шизофрения, вестимо, нормальный такой бредок с разорванностью мышления и спутанностью сознания. Возможно, на фоне галлюцинаций…

Теперь слушаем музыкальным слухом.

Сразу слышны созвучия: