ПСИХОЛОГИЯ ПСИХОЛОГОВ

Давний вывод из биографических чтений: величайшие сердцеведы разных стран и времен были, за редкими исключениями, далеко не мастерами обыденных отношений с людьми. Личная жизнь большинства из них была трудной, запутанной, а то и нелепой.

Нужда, каторжный труд, одиночество, раздвоенность, конфликты, непонимание со стороны близких. Сложные, тяжелые характеры, сильная возбудимость, неуравновешенность, подозрительность, деспотичность, эгоцентризм…

Не были счастливы в супружестве, не ладили с родственниками — это еще понятно. Но они ссорились и с друзьями и, самое печальное, между собой. Достоевский и Толстой не понимали и не любили друг друга. Толстой и Тургенев едва не подрались на дуэли. Тургенев с Достоевским были в сложных, натянутых отношениях.

Среди людей этого уровня мы находим образцы тончайшего взаимопонимания, всепоглощающей любви; но сколько ревнивого соперничества, ссор, обид… Не чуждо ничто человеческое?..

Кто знает, однако, быть может, к постижению душевных глубин их побуждали именно эти коллизии, эта собственная неустроенность. Вообще говоря, к психологии человек приходит не от хорошей жизни. Уравновешенность и благополучие к этому не располагают.

В ходячем мнении: «невропатологи с нервинкой, а психиатры с психинкой» — есть некоторые, весьма тонкие реальные основания. Дело не в роковом влиянии профессии, о котором так охотно болтают. Общение с душевнобольным вовсе не делает здорового человека «немножко того» — напротив. Нет, главное здесь, думается, исходная, допрофессиональная расположенность.

Типичный нормальный человек, — непринужденный в общении, хорошо ориентирующийся, легко усваивающий и использующий стереотипы, — такой человек редко испытывает особую личную потребность знать, что творится в человеческой голове. Потребность эта возникает у него лишь в случаях, когда стереотипы общения вдруг обнаруживают несостоятельность.

Виртуозы реальных психологических отношений, люди обаятельные и ловкие, обычно не отдают себе отчета в механизмах успеха. Тот же, кто рано ощутил гнет психологических трудностей — в силу обстоятельств или характера, — кому заурядное дается не просто, тот скорее будет искать в окружающих и в самом себе нечто лежащее по ту сторону обычных контактов, будет более чувствителен к полутонам и нюансам.

Позволительно ли говорить о психике типичного психолога или, лучше сказать, неслучайного психолога? (Боюсь употреблять слово «призвание».) Если да, то типичный психолог или психиатр — это как раз нетипичная личность.

В чем эта нетипичность, однозначно определить трудно. Вы встретите здесь и любителей поболтать и загадочных молчунов. Немало людей застенчивых, неуверенных в себе, но есть и настоящие артисты общения (то и другое, впрочем, вполне совместимо). Но в каждом конкретном случае, повторяю, не случайном, — нечто глубоко личное, что толкает и тянет в психологию.

Общаться с людьми серьезному психологу и легче и труднее, чем человеку иного занятия. Легче — потому что удается что-то понимать глубже, кое-что точнее предвидеть… Труднее — поэтому же. Психологические ошибки для психолога особенно болезненны, а они неизбежны. Мышление профессиональными категориями ведет к некоему марсианству: иновидение, отстраненность — нужны усилия, чтобы совместить это с текучкой обыденности и ее привычными представлениями. Привычка видеть за поверхностью поведения пласты неосознаваемого смещает представление о мотивах поступков, об искренности и фальши…

Это уже «ситуация психолога». И в ней — это, может быть, самое трудное — к собственному иновидению добавляется иновидение окружающих. Ибо психолог все-таки остается нормальным человеком в гораздо большей степени, нежели о нем думают.

Положение психиатра, например, среди прочих смертных довольно-таки щекотливо. Знакомясь, я стараюсь, покуда возможно, умалчивать о профессии, иначе сразу начинают смотреть как на некоего эксперта по психической нормальности и разговор становится уныло-однообразным. Темы и вопросы известны наперед: ты уже монстр, потусторонний авторитет.

И не дай бог проявить какую-нибудь эксцентричность или человеческую слабость — завышенные ожидания в отношении твоей персоны тут же оборачиваются против тебя: психиатр, а злишься, ругаешься. Врачу — исцелися сам.

…А разговор этот я завел, чтобы еще раз подойти к той банальной мысли, что человеческие отношения — предмет самый сложный и малоуправляемый, и чтобы предостеречь себя от чрезмерных претензий, а читателя — от чересчур далеко идущих надежд.

Хотелось бы предупредить и некоторые упреки и недоумения.

Нет нужды подчеркивать мою профессиональную и человеческую узость: читатель сам видит, какие огромные массивы личного и межличного остаются вне поля зрения этой книги.

Первая расшифровка названия, приходящая в голову: «Я и мы» — личность и коллектив. Человек и общество. Так?

Так. Но с моей стороны было бы, конечно, неумной претензией пытаться поднять проблему, над которой бьются легионы философов, социологов, историков, педагогов — и так далее, и так далее. Проблема эта — «я и мы» в широком смысле — не сводится ни к одной науке, он межнаучна. Здесь нет специалистов, но каждый специализирован по-своему. Я говорю о тех сторонах, которые проникают в область моего профессионального опыта (или он в них). О некоторых из этих сторон. А опыт мой ограничен неким кругом жизненных ситуаций, неким их уровнем.

Разумеется, и мне, как психотерапевту, приходится сталкиваться с проблемой «личность и коллектив». Но в своеобразном разрезе. Психотерапевт работает с личностью, а не с коллективом (исключая массовые сеансы). В поле его зрения индивидуальность, а коллектив — за спиной, в подтексте. И подтекст этот, как правило, необычен.

Та масса случаев (не случаев, а просто масса) лично-коллективной гармонии, которая составляет здоровую основу общества, — эта масса проходит в основном мимо моего кабинета. Ей в моем кабинете вроде бы делать нечего. Для моей работы типичны нетипичные случаи — как типична нетипичная личность для нашего брата психолога.

Ко мне приходят, конечно, не только «психи», то есть люди, поведение которых явно патологически отклоняется от общепринятых норм. Нет, таких мало. Большинство моих пациентов люди обычные, никакими странностями не отличаются; ни окружающие, ни сами они не считают себя психически больными. Многих из них мы, психиатры, называем невротиками. Некоторых, особо трудных, считают психопатами, но большинство не укладывается ни в какие диагностические рамки.

Это люди, которым трудно справляться с собой. В том или ином отношении. В тех или иных ситуациях. Те, чья мозговая автоматика в чем-то отказывает, бунтует, не подчиняется. Кому необходимо лучше, надежнее управлять стихиями своей психики. Чьи душевные силы пришли в несоответствие с собственными целями и требованиями реальности. Кому просто плохо.

Каждый раз стараешься распутать цепочку причин и следствий. Редко это удается так, как хотелось бы. И всегда: одни звенья цепочки лежат внутри человека, другие вне. В сложнейшем переплетении.

Когда я встречаюсь со столь нередкими в моей практике случаями дисгармонии коллектива и личности (не ужился на работе, вступил в конфликт, ни с кем не интересно, ни с кем не сошелся и т. д.), я стараюсь, конечно, разобраться: кто виноват, где центр тяжести?

Бывает всякое. Во множестве этих случаев оказывается, что сама личность несет в себе какие-то изъяны, препятствующие общению. Различные виды психопатологии. Бред отношения и преследования, идеи величия. Завышенные претензии, эгоцентризм, импульсивность, агрессивность, несдержанность.

Наконец, просто глупость, очень часто глупость какая-то изолированная, именно в межличных отношениях при полной профессиональной пригодности — своеобразная психологическая слепота, неспособность предвидеть реакции других людей (это иногда бывает и при легкой недостаточности функций лобных долей мозга).

А есть случаи, когда глуп и слеп коллектив. Когда он жесток, деспотичен, и несправедлив, и предательски равнодушен. И вот непонятый озлобляется, закусывает удила…

Но гораздо чаще все-таки сталкиваешься с обратным. Как раз коллектив, и только он, коллективная работа, коллективная человечность удерживают пошатнувшуюся личность в достоинстве и гармонии с собой. Удерживают, пока могут, насколько могут. Только этим и держатся многие мои пациенты. Мы этого не ценим и не замечаем, потому что у нас это норма; некоторые оценивают это, только побывав за границей, познакомившись с иными, голо-денежными отношениями.

Поразительно, насколько живуче в людях это стремление к сообществу, к единомыслию и единочувствию, как силен инстинкт бегства от одиночества.

Не нашедший себя в одном коллективе ищет другой, третий…

Сходятся между собой, поддерживают и возвышают друг друга даже глубоко дефектные психические инвалиды, сверхскромные труженики лечебно-трудовых мастерских.

Каждое «я» живет во множестве «мы», и если их вычеркнуть, останется, пожалуй, только животное или еще меньше. Социальность составляет самое наше существо, хоть мы и насквозь биологичны.

ПРАВО НА БРЕД

(Размышления о безотчетном общении)

Когда-нибудь речь исчезнет, говорят фантасты. И станут люди общаться телепатическим или еще каким-нибудь парапутем и совершенно понимать друг друга.

Это когда-нибудь. А пока что повседневная нагрузка слова в нашем общении и мышлении столь велика, что мы в конце концов привыкаем думать, будто слово умеет и знает все. Мы забываем, что есть миры и миры, невместимые в слово, и музыка только один из них.

Между тем совсем рядом с речью, в тесной с ней спайке и такой же рядовой повседневности работают и иные средства общения, древние и неумирающие. Проще всего разглядеть их, обратившись к нашим четвероногим приятелям.

Незадолго до первой мировой войны сенсационную известность приобрел сеттер Дон, состоявший на службе в своре германского императора. Пес этот умел говорить по-немецки. Лексика его, правда, была не слишком богата. Hunger (голод), Kuchen (пирог), ja (да), nein (нет), да свое собственное имя Дон — вот и все, что мог он произнести в ответ на задаваемые вопросы; кроме того, он, как уверяли, выкрикивал еще по собственной инициативе «ruhe!» (тише! спокойно!), когда другие собаки лаяли слишком громко.

Это не кажется столь уж невероятным, если мы примем во внимание характерные особенности немецкого произношения; однако авторитетная ученая комиссия, исследовавшая феномен, подчеркнула в своем отчете, что Дон не рычит и не вылаивает слова, но очень отчетливо произносит, и в подтверждение увековечила звуки собако-человеческой речи на фонографе (запись не сохранилась).

Тем же знаменит был и кот русского поэта П. В. Быкова по имени Мамонт: говорил этот кот, естественно, по-русски. На вопрос, хочется ли ему есть, он обыкновенно отвечал «да-да», а на вопрос, чего же именно он желает, произносил: «мя-я-а-са». В минуты душевной депрессии он выговаривал: «бе-едный Ма-а-мопт», — и, если ему отвечали в том же тоне, мог поддерживать беседу.

В наше время таких феноменов уже не встретишь, слишком придирчивы стали ученые комиссии. Зато в том, что с животными можно общаться без помощи слов, ученые не сомневаются.

«Моя старая собака Тито, чья праправнучка живет сейчас в нашем доме, — пишет Лоренц в книге «Круг царя Соломона», — могла точно определять, кто из моих гостей действует мне на нервы и когда именно. Ничто не могло помешать ей наказать такого человека, и она неизменно проделывала это, мягко кусая его в ягодицу. Особой опасности всегда подвергались авторитетные пожилые джентльмены, которые в разговоре со мной занимали хорошо известную позицию: «Вы ведь слишком молоды…» Не успевал гость произнести нравоучение, как его рука с тревогой хваталась за то место, которое Тито пунктуально использовала для вынесения своего приговора. Я никогда не мог понять, как это происходит, — собака лежала под столом и не видела ни лиц, ни жестов гостей, сидевшил вокруг него. Как она узнавала, с кем именно я разговаривал и спорил?»

Как?.. Но ведь было еще много каналов… Видела ноги. Слышала голоса. Дыхание… Разве мало? По интонации и движениям. По подергиваниям коленок…

«Для передачи настроения совсем не обязательны такие грубые действия, как, скажем, зевота. Напротив, ее характерная черта — как раз в малозаметности сигналов: их очень трудно уловить даже опытному набюдателю. Загадочный аппарат передачи и приема подобных сигналов чрезвычайно стар, он гораздо древнее самого человеческого рода и, несомненно, вырождается по мере того, как совершенствуется наш язык».

Мы уже много говорили о механизме непроизвольного прогнозирования. Мне кажется, что ключ к психологии собаки — удивительная способность к двигательному предвидению, я бы сказал, высокоразвитое двигательное воображение. Собака мысленно (не знаю, как сказать иначе) продолжает каждое ваше движение, в том числе и те мельчайшие, в которых вы сами себе не отдаете отчета. Она их видит словно под микроскопом и, наверное, не только видит, но и слышит. Легко понять, почему у нее развилась из рода в род такая способность: она и охотник и сторож. В какие-то доли секунды она должна определить, как поведет себя другое животное, другая собака, человек, — очень конкретно: куда побежит, что сделает — ударит, укусит?.. Определить стратегию, тактику… Круг рабочих гипотез, конечно, весьма ограничен, но ваша собака знает лучше вас, свернете ли вы направо или налево, пойдете по этой дороге далеко или только несколько шагов, а потом обратно. Отсюда и животная квазителепатия а-ля Дуров. Бульдог Дези, выделывавший по мысленным приказам невероятные антраша, ввел в заблуждение самого Бехтерева.

Из непрерывного, предвосхищающего двигательного прогнозирования получается, между прочим, и типичный собачий бред отношения: полнейшая убежденность пса в том, что ежели вы приближаетесь к нему в момент, когда он занялся костью, значит, вы вознамерились отнять у него эту кость. Основания на то: во-первых, кость вкусная, мозговая, а во вторых, раз вы делаете одно движение, значит будет и следующее, в том же направлении, и приходится зарычать, а коли не понимаете, то и тяпнуть — если вы даже свой человек, даже хозяин. И правильно.

Настоящее общение с животным есть высокоинтеллектуальный процесс, ничуть не менее сложный, чем общение с ребенком или взрослым человеком. Это искусство, и особенно хорошо оно дается именно тем людям, которые в общении с себе подобными далеки от успеха.

Детские психопатологи заметили, что шизоидные и умственно отсталые дети нередко относятся к животным с особой любовью и пользуются взаимностью (как тургеневский Герасим…). Может быть, в таких случаях, когда специально человеческие каналы общения чем-то подавлены, заблокированы, древние механизмы высвобождаются.

В современной цивилизации интеллект, по существу, отождествляется с развитием словесно-логическим, речевым. Но есть наверное, и внеречевой интеллект, двигательный, чувственный, эмоциональный, — то, что может быть несравненно выше у какого-нибудь идиота, нежели у человека, которого признают по современным канонам вполне полноценным. Да, это нечто издревле темное, но, быть может, этому принадлежит более почетная роль в будущем.

Охотник с собакой; всадник на лошади — вот бессловесное взаимодействие, в котором достигается совершенное понимание поставленной цели. Но общение с животным не сводимо ни к какой общей задаче. Оно, скорее, подобно музыке — не разыгрываемому дуэту, а совместной импровизации, в которой действия сторон координируются лишь частично: скорее как в танце, игра идет по импровизированным, переменным правилам. Это каскад взаимных непроизвольных прогнозов, конечный смысл, дальний расчет которых ведом одной природе.

То же самое — у кроватки младенца месяцев от двух до семи. Если вы застанете его в более или менее хорошем настроении и вам удастся войти в контакт, не замутненный стереотипным сюсюканьем, вам будет подарена масса взглядов, улыбок, непередаваемых, неповторимых звуков, которые родят в вас сонм откликов. Определенно это вызываете вы: отойдите, и все исчезнет. Вас тянет к нему снова, вернитесь — и вы опять почувствуете себя в другом измерении, растворитесь.

Но с бессловесным человечком случай все же особый. Здесь не простая животная музыка. Все идет под знаком нарастающего потенциала сознания, подо всем скрывается прогресс, шаги психического восхождения.

Я ВАШЕ ЭХО

«Каждый человек, — писал Фрейд, — имеет в своем подсознании аппарат, позволяющий улавливать состояния других людей, иначе говоря, устранять искажения, которые другой человек вносит в выражение своих чувств».

Наверное, это и чувствовал Лафатер и прочие человековидцы. Как безошибочно нечто в нас фиксирует малейшие нюансы заискивания, раздражения, пренебрежения, зависти, вожделения… Как трудно и рискованно выводить это в плоскость рассудочного анализа: море нюансов, а истина в оттенке. Общение многоканально, слова говорят одно, интонации другое, глаза третье, руки четвертое, все поведение в целом вместе со своей ситуацией — что-то совсем иное.

Идя вглубь, к мозговым механизмам, мы подходим к биологическому феномену широчайшего значения и одновременно физиологическому первокирпичику социальной психологии — к тому, что в другой книге я назвал мозговым эхом.

Этот механизм обеспечивает память, поддерживает непрерывность психической жизни и глубоко связан с эмоциями, с адом и раем.

Принцип его действия состоит в повторном воспроизведении импульсных структур — «рисунков» возбуждения в сетях нервных клеток. Таким образом, мозг как бы захватывает поступающие раздражители и делает их, уже в импульсной перекодировке, своей собственностью. Он их внутренне повторяет, свертывает и развертывает. Свертка есть запоминание. Развертка — воспоминание. Происходит это в основном бессознательно, сознание получает лишь отдельные, готовые результаты.

Очень вероятно, что эхо используется в непроизвольном прогнозировании. Возможно, в каких-то эхо-единицах мозг прикидывает вероятность будущих событий.

И конечно, легко понять, что эхо-механизм дает физиологическую основу для подражания и обучения. Попугайство да обезьянничанье — вот с чего начинается приобщение к цивилизации (и на этом порой кончается).

В свое время один из основоположников социологии француз Тард построил на феномене подражания красивую теорию развития человечества. Волны, или лучи подражания, как их называл Тард, идя из глубины веков, обеспечивают распространение культуры, социальную преемственность. Творчество или изобретение, создающее нечто новое, есть антиподражание.

Все это ясно, и связь с механизмом «эхо», конечно, прозрачна. Здесь же пересекаются индивидуальное и коллективное.

Огромная масса внушений идет через прямое подражание, и развивающийся мозг ребенка жадно себя им подставляет. Пословица «С кем поведешься, от того и наберешься» справедлива прежде всего для юной части человечества. Дети просто гении непроизвольного подражания, и трудно сказать, у кого они больше «набираются» — у взрослых или друг у друга. Со стороны взрослых, конечно, давление сильнее, зато в общении между самими детьми действует сильный катализатор взаимозаражения — глубокое, стихийное ощущение тождества.

Есть масса межличных эхо и у взрослых людей. Одно из элементарнейших — заражение зевотой. (Кто-то уже зевнул от одного слова «зевота». Зе-во-та.) Это всем знакомо. На некоторых лекциях я наблюдал повальные эпидемии. Однажды мне попалась фотография какого-то американского политического деятеля, запечатленного в момент смачного зевка, и я тут же почувствовал неудержимый, судорожный позыв. Давал смотреть нескольким знакомым: у половины тот же эффект.

Любопытно: часто одновременно зевают люди, находящиеся на близком расстоянии, но не видящие и вроде бы даже не слышащие друг друга. Две машинистки сидят и стучат спиной друг к другу. Стук громкий, где тут услышать зевок, внимание сильно сконцентрировано. И однако, они зевают одновременно.

Другой элементарный пример — волны кашля. Я ради эксперимента специально вызывал их в библиотеке, в тишине читального зала: начинал усиленно кашлять сам. Эксперимент не вполне респектабельный, зато просто и убедительно. На кашель обязательно кто-то откликнется, да не один, а двое-трое и больше. Этот же эксперимент иногда включаю в свои лекции перед демонстрацией массового гипноза. Говорю о чем-то и вдруг поперхнусь, закашляюсь — может же и не такое стрястись с лектором. Случая, чтобы никто не ответил, еще не было.

В концертном зале кто-то кашляет по собственному почину, а кто-то по заражению. Кто? Тот, у кого есть расположенность покашлять, но недостаточная для самопроизвольного проявления, или просто очень на этом уровне внушаемый субъект? Во всяком случае, ему-то кажется, что кашляет он по собственному побуждению. Не упрощенная ли это модель массы непроизвольных подражаний, которых мы у себя не замечаем? Не по этому ли механизму, например, происходит бессознательный плагиат?

В самых разных ситуациях у нас возникает двигательное соучастие. Все тот же болельщик у телевизора. Стоит понаблюдать внимательно за его ногами в момент, когда прорвавшийся игрок любимой команды должен нанести удар. Или за руками, когда смотрит бокс… Сидя рядом с шофером в такси, вы сильно жмете ногой на корпус машины, когда он резко тормозит. А как действует музыкальный ритм! Впечатлительная девочка в первый раз идет на балет: дивное зрелище, она в восторге. Утром просыпается разбитая: болят ноги. Отчего? Оттого, что смотрящий на танцующих тоже танцует, только в своем мозгу, а часто это можно заметить и по невольным движениям.

Находиться рядом с дергающимися тяжело, потому что возникают сильные импульсы непроизвольного подражания, которые приходится подавлять. И подражание и подавление бессознательны, но вы чувствуете напряжение. С другой стороны, тяжко общаться с тем, чья моторика и мимика маскообразны, застыли, подавлены. Так бывает при некоторых заболеваниях мозга и при сильной шизоидности. Вы чувствуете тяжесть и скованность, вам не по себе, хочется скорей прекратить общение…

Очевидно, люди, общаясь, должны как-то тонизировать друг друга своими движениями, и где-то в этом процессе лежит оптимум, которому, быть может, интуитивно следует приятный человек. Когда двое людей сидят или идут рядом, беседуя, они никогда не остаются на одном расстоянии друг от друга, а все время то приближаются, то отдаляются, словно вальсируя.

Была и эпидемия застывания — в Италии в XVI веке. Тысячи людей впадали в глубокое оцепенение, убежденные, что их укусил ядовитый тарантул. Из этого состояния их выводила только музыка, постепенно убыстряющаяся, вплоть до дикой судорожной пляски — болезнь «вытанцовывалась». От лечебной музыки этой, как уверяют, произошла тарантелла.

Двигательная судорожность заражает больше всего, а вернее, передача здесь наиболее явственна. Как заразительна паника! Кто-то быстро пробежал, кто-то за ним, и — лавина. Первое побуждение — чисто двигательное, не успеваешь опомниться, тебя уже несет…

Бросив беглый взгляд на историю психических эпидемий человечества, мы увидим, то сквозным симптомом большинства были судороги. Так было в XIV веке при грандиозной всеевропейской эпидемии виттовой пляски, когда по улицам и храмам бродили громадные толпы бешено дергавшихся людей; к ним присоединялись все новые, бесновавшиеся выкрикивали непристойности и богохульства, падали с пеной у рта. Эпидемия быстро прекращалась лишь в тех городах, где администрации удавалось призывать музыкантов, игравших повсюду медленную, спокойную музыку.

Так было во множестве монастырей, приютов, общин, селений, где единичные судорожные припадки вызывали вспышки бесноватости у многих и многих и приписывались нечистой силе. Такие судороги в некоторых фанатических сектах возводились в культ, да и сейчас есть секты «трясунов», а также твистунов и так далее.

Спиритический сеанс со столоверчением — блестящий пример взаимного двигательного заражения группы людей. Возле круглого стола, положив на него руки, тесно усаживается кучка людей, желающих пообщаться с духами. Среди них главное действующее лицо — медиум, наделенный даром общения с потусторонним миром. Все молчат и не двигаются, но через несколько минут стол начинает колебаться, наклоняться из стороны в сторону, постукивать ножками. Медиум знает условную азбуку, и вот уже можно задавать духам вопросы и получать ответы. Иногда эти ответы просто ошеломляют, но они никогда не бывают такими, чтобы их не мог дать хотя бы один из присутствующих. Происходит какой-то двигательный резонанс подсознаний, такой же, как у хорошо танцующих партнеров. А хитрые скептики легко разоблачают фокус, задавая духам вопросы типа «в каком году родился Кант».

Но суть психических эпидемий двигательным заражением, разумеется, не исчерпывается. Двигательные эпидемии составляют, можно сказать, низший разряд в иерархии психической заразы.

ГЕНЕРАТОРЫ И ДЕТЕКТОРЫ

Эмоциональное эхо знакомо всем не меньше, чем двигательное. Оно неотделимо от двигательного, но не исчерпывается им, это более высокий уровень интеграции.

Вероятно, самое яркое, бросающееся в глаза — заражение смехом. Вы еще не понимаете, чему смеется этот человек, но уже хохочете вместе с ним. Удержаться невозможно, смех — это эмоциональные судороги (и сейчас бывают эпидемии насильственного смеха, вернее, микроэпидемии — у детей и подростков). Ну а как легко передается от одного другому раздражение, напряженность, суетливость, нервозность — знает всякий.

В эмоциональном эхо-заражении удивительна быстрота, оперативность.

Это, конечно, древний, когда-то спасительный механизм. Если в стае кто-то испугался, вскрикнул, значит имеет для этого основания. А если даже нет оснований, только вероятность, все равно: среагировать моментально, мало ли что… Это мы видим у обезьян.

Каналы оперативной эмоциональной трансляции — движения, мимика, голос, дыхание. Может быть, и еще что-то. Мы воспринимаем не только отдельные движения, но и мышечный тонус друг друга, общую расположенность к удовольствию, неудовольствию, агрессивности.

Чужой эмоциональный тонус мы воспринимаем через свой собственный, через импульс к подражанию. Обаятельный, симпатичный человек своими движениями, мимикой, голосом (а более всего непроизвольной микромимикой) приглашает вас к взаимному удовольствию: «Смотрите, как мне хорошо, как я доволен, свободен, непринужден с вами, вот и вы можете так же со мной». И ваше подсознание радостно рвется ему навстречу (порой так непроизвольно, что даже сознание: он подлец — не может этому воспрепятствовать, вы поддаетесь чарам).

Эмоциональное эхо-восприимчивость достигает пика очень рано, где-то в детстве. В старости эта способность, видимо, падает, старики больше заражают сами. Но, как во всем человеческом, здесь огромная индивидуальная пестрота.

Есть люди-детекторы, чей эмоциональный аппарат действительно подобен эху или зеркалу: кто ни приблизится, увидит свое отражение. Эти люди находятся в состоянии постоянной эмоциональной зараженности, они все время больны другими людьми. (У некоторых людей, видевших телесные наказания, на теле вспухали рубцы.) Есть и эмоциональные генераторы, мало способные заражаться, но зато интенсивно заражающие других. Сочетание обоих качеств в одном лице и составляет, быть может, артистический дар. Эти свойства, кажется, никак не связаны с самостоятельностью мышления и интеллекта.

Заразительны крайности. При психопатологии способность к эмоциональному резонансу обычно уменьшается, зато заражающая сила эмоций растет. Огромная генераторная способность маньяка—это какой-то вулкан радостного возбуждения. Глубоко депрессивный словно скован холодом могильного склепа. Возбужденный эпилептик, взрывчатый психопат — это землетрясение, ураган. Напряженный шизофреник моментально накидывает на вас невидимые стальные цепочки. Истерик и сильно заражает и легко заражается, недаром истеричность ближе всего к артистизму. А психиатр, обладая высокой детекторной способностью, должен быть и сильным эмоциональным генератором и выработать у себя какое-то сильное «антиэхо».

Но само эмоциональное эхо только одна из множества переменных в игре эмоционального взаимодействия. Вовсе не обязательно эмоция другого человека вызывает у вас ту же эмоцию. Когда как… Ему смешно, а вам грустно. Вы взбешены, а он только слегка напряжен. Да и не бывает двух тождественных состояний. Лучше осторожнее и обобщеннее говорить о некоем эквивалент-состоянии, возникающем у одного человека при восприятии эмоций другого.

Частая ошибка: человека подбадривают, похлопывают по спине: «Не раскисай, старик», стараются развеселить, а ему еще хуже. Подбадриванию поддается только тот, в ком зародыш бодрости достаточно жизнеспособен. Может быть, нужно мягкое, сдержанное сочувствие или усиленный эмоциональный резонанс: пролить вместе с ним слезы, возвратить ему его состояние в десятикратном размере — и вы увидите, как подобное уничтожается подобным. А может быть, просто проигнорировать.

Действие музыки построено на прямом эмоциональном эхе. Послушайте, как категоричен Шекспир, для которого отношение к музыке — тест на моральную полноценность:

Нет — не знаю, к счастью или к сожалению, это далеко не всегда так. Есть меломаны-человеконенавистники, и есть отзывчивые, добрые и тонкие люди, абсолютно глухие к музыке.

НОРМА СОЧУВСТВИЯ

Где-то здесь, на уровне эмоциональных мозговых эхо, соприкасаются нейробиология и этическая педагогика. Надо внимательно, с ледяной головой изучить физиологию сочувствия. Понять, как становятся возможными равнодушие, жестокость, садизм — не только извне, от общества, от воспитания, но и изнутри, от мозга. Ибо люди, что бы ни говорили, в своих изначальных расположениях не одинаковы.

(Да разве только люди? У 10–15 процентов самок отсутствует родительский инстинкт, и вместо любви к детенышам — равнодушие, а у хищных — и каннибальство.

Инстинкт убийства мышей распределяется между кошками неравномерно. У некоторых котят инстинкт этот жестко наследствен, у большинства зависит в примерно равной мере и от наследственности и от обучения, у третьих отсутствует. Это уже знакомая нам оптимальная формула популяционного спектра любого качества: гибкая середина с бахромой крайностей.

Вид старается быть готовым ко всему, ситуация выбирает из генофонда. Исчезнут с земли крысы, мыши — род кошачий не пропадет, выживет за счет тех, кому можно и хлебом обойтись, есть такие полутравоядные коты, толстые и мордастые. Станут мыши единственным и исключительным блюдом — расцветут мышеубийцы.)

Какие-то зачатки садизма есть у многих — эта страшная способность, эта возможность испытывать удовольствие от мук другого существа, наряду с полной способностью сочувствия и даже в какой-то двойственной связи с ней.

У сильно вооруженных хищников вид сохраняет себя от чрезмерной взаимной жестокости специальными приспособлениями, похожими на сочувствие: волк подставляет побежденному сопернику самое уязвимое место, и тот, вместо того чтобы кусать, мочится. Побежденный кот падает на спину и истошно орет, вызывая рефлекторную остановку карающей десницы… Разошедшегося человека так легко не остановить.

Дети часто предаются мучительству. Терзают муху… Пауку-косиножке оторвали ножки… И пустили по дорожке… Издеваются над толстым, нескладным, бьют слабого, робкого, травят чужого, чудного…

Смирим на секунду воспитательский порыв, подойдем поближе, посмотрим внимательно.

Мучат по-разному, из разных побуждений, по разным механизмам.

Этот еще просто не научился чувствовать, не представляет, что другому существу может быть больно. У него еще не срабатывает эмоциональное эхо, а может быть, недоразвито: он наивно, бессознательно полагает, что чувствует только он один, живой центр мира, а все остальное как бы не живое. Вот он и забавляется и исследует; так младенец тычет своим пальчиком в глаз матери. Увы, такое стихийное эмоциональное невежество остается уделом многих, только на более высоких психических уровнях. Не понимают, что бьют движением, словом, молчанием. Жестокость по неведению.

А вот этот понимает! Этот чувствует! У этого — острое удовлетворение муками жертвы, корчами, криками, конвульсиями, наслаждение властью наказующего… Тихо!.. Внимательно посмотрите: маленький палач вершит возмездие, он мстит мухе за то, что его унизили, не пустили, побили; сегодня муха — это парень, который отнял мяч во дворе, завтра — это отец, спьяну давший оплеуху, а послезавтра мухой будет очкарик из соседнего подъезда.

Но и это еще не самое страшное. Это, в сущности, обыкновенно.

Самое страшное — вон у того, который мучает просто так. Который испытывает удовлетворение не моральное, а физическое. Вот, вот… Этот испытывает сладострастие. Это палач по призванию, настоящий садист. У него извращено эмоциональное эхо: сигналы чужого ада подаются ему на рай. Что делать?

…Маленькие дурачки пошли вместе с этим гаденышем на чердак и повесили на проволоке кота, громадного, пушистого, и он дергался, бился, потом сразу затих; им было и жалко и интересно, а главное, стыдно друг перед другом и перед гаденышем показать какую-нибудь дрожь. А потом они разбежались, и всем, кроме гаденыша, стало муторно и захотелось побыстрее забыть… И вот один дурачок и вправду забыл и готов идти с гаденышем опять; другой забыть не может, но хорохорится и, назло самому себе, совершает новые жестокости, чтобы совсем задушить это жалящее эхо, из которого и происходит совесть.

А третий, едва добежав домой, дает себе клятву: никогда больше, и спешит обратно, чтобы скорей снять кота. Но роскошный кот уже мертв, и он хоронит его и рыдает, а потом подбирает и выхаживает самых дохлых заморышей и кормит их, всех кормит и защищает, и никогда не охотится.

…Да, но ведь есть и те, кого уже изначально никакими силами к мучительству не склонить. Есть! Их мало, слишком мало. Кто они: ненормальные или сверхнормальные? Почему они готовы отдать все, тут же пожертвовать собою, чтобы оградить от мучений другое существо, слабое и беспомощное, даже не человека — щенка, цыпленка! Почему это для них такое острое, глубокое, животное наслаждение — кормить, удовлетворять, защищать? Кто их к этому приохотил?

Этого — добрый человек. А этого — никто, сам. Это антисадист. Он не может мстить даже за смертельную обиду, хотя и не трус и не рохля и умеет драться. У него просто нет в этом никакой избыточности. Он приведет противника в состояние беспомощности и остановится, не воспользуется, не добьет. Напротив, подымет, и чаще всего на свою голову. Великодушие? Нет, если хотите, эгоизм. Побежденный для него уже не враг, ему уже стыдно за победу, ему больно за унижение, которому он подверг другое существо. Ибо у него все время сильно работает эмоциональное эхо, и чужой ад — всегда и его ад.

…Да, непредсказуема траектория чувств, и непостижимо пока таинство эмоционального резонанса. Полярности питают друг друга: самые жестокие бывают и всех нежней, фашисты часто сентиментальны. Некоторым, чтобы постичь добро, приходится пройти через мутный кошмар. Если допустить, что в некой абстрактной норме у человека всегда рождается какое-то эхо эмоций другого, какое-то сочувствие, то сколько всяких внешних и внутренних переменных определяют его судьбу: прозвучать ли ему во весь голос или заглохнуть тут же, за порогом сознания.

Сколько бы мы ни рассуждали на этот счет, ничто не в состоянии помочь человеку, лишенному способности эмоционального предвидения эмоций Других людей. Это совершается только на месте, здесь и сейчас, в игре психического взаимодействия. Высший уровень этого процесса и составляет интуицию психотерапевта — вчувствование, или эмпатию. Это, пожалуй, искусство не мешать подсознанию. И хотя даже у гениальных интуиционистов неизбежны ошибки, думается, именно в этом человека никогда не заменит никакая машина.

НЕЧТО О ВЗГЛЯДЕ (В дополнение к сказанному)

Эскалатор. Удивительная ситуация, трудно привыкнуть. В толпе, на улице можно отключиться от лиц, смотреть в небо или под ноги, а здесь — никуда, плывут неостановимо. Сколько встреч и — это чудовищно! — никакого общения. Нет, неправда, вот кто-то оглянулся, оглянулись и вы. О, догнать бы, заглянуть бы в лица-мысли, лица-судьбы тех, что скрылись в тесноте на ступенчатом хребте.

Долго, пристально, бесконечно смотреть друг на друга люди могут лишь в одном случае. Это очень редко. Обычно же глаза встретившись, по какому-то негласному уговору торопятся разойтись: задержаться немного, еще чуточку — и врозь, по делам, по магазинам, на потолок. И вообще избегают люди смотреть друг другу в глаза. Почему?

Да просто некогда. Ни к чему. Нецелесообразно. А взору нужна подвижность. Фиксация — тяжелая нагрузка, насилие над вниманием — вызывает оцепенение, гипноз.

Но почему так тягостен, так неудобен чей-то чужой, неотрывный взгляд, почему он чувствуется даже как бы спиной, почему вызывает недоумение, неприязнь, раздражение? Вам неуютно, хочется спрятаться, вас пронизывают, ощупывают…

Хотя у некоторых животных взаимное созерцание тоже входит в ритуал любви, в основном оно не означает ничего хорошего. «Я тебя сейчас съем». — «А это посмотрим, кто кого». — «Посмотрим». — «Посмотрим». Драматична психологическая борьба, застывают друг против друга два петуха или два кота, — ситуация, напоминающая эпизод из известного фантастического романа, где два гипнотизера, добрый и злой, вздувая на лбу жилы и обливаясь потом, сцепляются взглядами в мертвой схватке: кто; кого перегипнотизирует. Точно так ведут себя, выясняя свои мужские отношения, самцы гориллы. Кто-то из соперников не выдерживает и опускает голову, признавая себя подчиненным. Все интеллигентно, без физического насилия. С гориллой можно прекрасно поладить, если не смотреть ему в глаза, он этого органически не выносит.

Говорят, что звери вообще боятся человеческого взгляда, что самого злобного пса можно усмирить, если поймать его взгляд и с абсолютной уверенностью двигаться прямо на него… В некоторых случаях мне самому удавалось таким образом успокаивать разошедшихся злыдней, но трудно сказать, что же в этом случае на них действует — сам ли взгляд или просто необычное поведение.

Еще неизвестно, насколько собака различает выражение человеческого лица. Собака редко фиксирует взгляд, очевидно, для нее это нецелесообразно, она ведь преследователь движущегося. Если собака на что-то долго смотрит, то впадает в оцепенение — род гипноза, зафиксированный у некоторых пород в стойке. А вот кошки животные-поджидатели, те могут смотреть долго, кота не пересмотришь. Кошки и друг на друга долго глядят, застыв, и на добычу — завороженно.

Мы опять, на ином уровне, подошли к физиономике, к тому, о чем шла речь и в главах о психических типах, и о гипнозе.

Чем выше по эволюционной лестнице, чем ближе к человеку, тем больше сигнальное значение физиономии, тем тоньше различается выражение глаз. Уже в конце первого месяца жизни маленький гамадрильчик различает выражение физиономии своей мамаши, а если воспитывается людьми — то людей. Скорчите ему гримасу — испугается. В пять месяцев он уже знает, что смотреть на морду вожака нельзя, можно только на портрет или по телевизору. А что делает человеческий малыш, испугавшись или застеснявшись? Отводит глаза, прячет лицо.

Младенец человека, как и обезьяныш, реагирует на физиономию уже с конца первого месяца жизни, пытается общаться и с куклами, если их физиономии достаточно напоминают человеческие. Нормальный малыш четырех месяцев ответит улыбкой на улыбку или доброе выражение и заплачет, если посмотреть на него строго. Это, конечно, чисто инстинктивная реакция. По моим наблюдениям, младенцу нравятся движения рта (он пытается им подражать) и не нравятся движения бровей и век. Если вы стояли у клетки макаки или шимпанзе и эти особы пытались вас напугать, вы поймете, в чем дело.

Судя по всему, мимика, особенно глазная, играла в первобытном общении выдающуюся роль. В нашем общении она оттеснена речью, смещена на безотчетный уровень, но все же громадное богатство сохраняется. Мимическое обучение и тренировка идут всю жизнь, и уже трудно разобрать, что здесь врожденно и инстинктивно и что — результат усвоения, социальной передачи. Будет ли итальянец, родившийся и выросший в Норвегии, оживленно жестикулировать? Представители взаимоудаленных культур при встрече первое время испытывают трудности в понимании мимики. У некоторых индейских племен в обычае полное подавление мимики, маскообразность. У японцев — загадочные ритуальные улыбки. Китайцы, глядя на европейских туристов, удивлялись, почему те все время сердятся: так они толковали поднятие бровей, европейский жест удивления. А белые миссионеры приходили в ужас от «черного смеха», которым некоторые племена Африки выражают свой гнев.

Нет, никакими словами, конечно, невозможно передать содержание игры взглядов. Инстинктивно ли это?

Когда мы разговариваем с кем-то в присутствии совершенно постороннего лица, то в моменты особенно эмоциональные, например при смехе, бросаем взгляды в сторону этого присутствующего, словно приглашая его разделить наши чувства или проверяя, разделяет ли он их. А тот, поймав такой взгляд, обычно делает взглядом же ответный знак участия, какую-то неопределенную мину: мол, вижу и в общем одобряю, хоть и не знаю что… Или, наоборот, старательно замыкается, суровеет… Все это делается почти безотчетно, а если и осознается, то уже вслед. Это все обычно, но совершенно загадочно.

Вот вы случайно встретились с глазами сидящего напротив, задержались чуть дольше обычного — и уже пошло на принцип, уже гляделки: а вот возьму и не отведу, а вот посмотрим, кто кого… Посмотрим… Да, настоящий маленький психологический поединок, до крайности глупый, но исполненный тайного смысла. При победе — пустяковенькое, но торжество. Не зря опытные тренеры учат боксеров: смотри сопернику прямо в глаза уже при рукопожатии, в бою не отводи глаз…

Смотреть друг на друга — это уже значит общаться и устанавливать отношения.

Взгляд дает богатейшую пищу для непроизвольных прогнозов, содержит массу скрыто подразумеваемого. В момент встречи глаз возникает напряженная игра взаимных ожиданий, начинается лихорадочный отсчет времени, на чашу весов начинают быстро падать эмоции — свои и партнера… Что-то произойдет, чем-то это кончится…

ДАЛЬНЕЙШИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О БЕ30ТЧЕТН0М ОБЩЕНИИ.

МАРАЗМ ПРИНЦИПОВ И ЗАКОН НАГЛОСТИ

— Не люблю людей уверенных, — признался мне однажды человек математического ума, сильно чудаковатый, о котором решительно никогда невозможно сказать, уверен он или нет.

— Почему?

— Интегративно-транзитивная функция. (Не ручаюсь за точность передачи этого математического ругательства). — Парадоксальный минимакс. По достижении предела импонирование минимизируется, трансформируясь в максимум антипатии.

— Ты хочешь сказать, что самоуверенный нахал давит на твою психику?

— Не совсем. Я принимаю локальную уверенность, но отрицаю глобальную: у меня возникает маразм принципов.

— Теперь понимаю: ты просто самец с неустойчивым положением в иерархии стада.

Последовала беседа о животной социологии, об этих иерархиях и рангах, о чинопочитании, которое у всех (и у сверчков, и у коз, и у обезьян, и, может быть, даже у амеб). Об Альфе, который клюет всех, ест первый и владеет всеми самками; о Бете, который клюет всех, кроме Альфы, и вплоть до Омеги, которого клюют все.

О великом законе наглости, гласящем: среди наглейших побеждает сильнейший, а среди сильнейших — наглейший. А также о том, что самый нахальный Альфа теряется, попадая в чужое стадо или на чужую территорию, и самый последний Омега становится Альфой в своем гнезде. О том, что коровы из одного стада, едва их разделят в хлеву на две группы, начинают вести себя как представители двух враждующих политических партий: «Мы-ы и они». И о женских гормонах, которые почему-то понижают ранг курицы в куриной группе.

Самое любопытное здесь, конечно, каким образом узнается ранг. У сверчков или ос вроде понятно: по числу щетинок или яйцевых трубочек, по песне. А у коров? У мышей? За что один хомяк уважает другого? Ведь далеко не всегда Альфой оказывается самый крупный и физически сильный.

По наглости?..

Об этом знаменитом опыте много писали, и я в том числе. Расхаживает по своей территории Альфа-макака, и подчиненные перед ним лебезят и снимают с него вошек, не смея взглянуть в глаза. Но вот через изящные вживленные электродики с помощью радиосигнала подается тормозной импульс в миндалевидное ядро мозга, и в Альфе что-то меняется… Секунда… другая… И вот уже всем все ясно, и бунт — дело правое. Альфа искусан, исцарапан, он уже ниже Омеги. Воцаряется Бета. Снова импульс — и Бета низвергнут, на троне Гамма, и так до последнего.

Но вот импульсы прекратились, Альфа опомнился, яростно вскакивает, и все становится на свои места.

Мы не макаки, но на каких-то уровнях природная авторитарность работает и у нас. Особенно заметно это в стихийных взаимоотношениях детей и подростков.

Иерархия от Альфы до Омеги в детских группах устанавливается очень быстро, обходясь минимальным числом поединков. Вопрос, кто кого сильней, среди мальчишек всегда актуален, и самый сильный — это прежде всего самый смелый и непреклонный. Смещение вожаков происходит редко.

Но вот что важно: наряду со стихийной иерархией по принципу доминирования в детских группах существует и другая — по принципу симпатии. Положение каждого может быть охарактеризовано количеством выборов со стороны других (дружить или не дружить, сидеть вместе или нет, то, что последователи Морено называют социометрическим статусом). И здесь свои Альфы — «звезды» и Омеги — «отверженные». Альфы по симпатии могут быть Омегами по силе, и наоборот. (Соотношение того и другого еще не совсем ясно.)

Чем выше социальный уровень группы, тем более принцип симпатии вытесняет принцип силы, и уже в старших классах школ он обычно преобладает. Какие-то зачатки иерархии по принципу симпатии, судя по всему, есть и у собак и у кошек. Определенно, некоторые из них, не отличающиеся с виду никакими достоинствами, ни силой, ни агрессивностью, оказываются более притягательными для своих сородичей — не корыстно и не сексуально, а просто так. С ними хотят быть, дружить. Может быть, они излучают какое-то доброжелательство?

Уже в общении животных одного вида делаются ставки на разные принципы, ведутся разные игры.

Маленький молодой генерал Бонапарт, приводивший в трепет громадных старых генералов, очевидно, оптимально использовал закон наглости. И опытный наглец и хороший дрессировщик легко поймут, в чем дело, и, конечно, гипнотизер тоже. Как много значат эти непроизвольные сигналы самочувствия и психического состояния, которые мы воспринимаем друг от друга! В нас прячется некая эмоциональная вычислительная машина, наши эмоции ведут подсчеты эмоций других людей, да и животных, по какой-то своей, таинственной системе баллов. Эмоция доверяет эмоции, и на этом безотчетном доверии держится закон наглости.

Властные жесты и интонации, уверенность, активность, агрессивные проявления — это ведь только видимость. Может быть, ткнуть его пальцем, и свалится. Однако непроизвольное эмоциональное прогнозирование работает по элементарной природной логике: что видишь, то есть; как есть, так и будет. Ведет себя уверенно, значит так себя и чувствует, а если так чувствует, значит имеет основания, значит много раз побеждал или обладает каким-то секретным оружием. Природа любит перестраховку и не знает стыда. Если натиск так яростен, значит у него много сил. Если он такой сильный, то лучше не рисковать, не ввязываться.

Вся эта логика свернута в простой, безотчетной животной трусости. В этой игре (с огромным дефицитом информации!) все решают какие-то доли секунды, за которые происходит грубый замер относительных эмоциональных величин… Моментально оценивается степень агрессивности — трусости, уверенности, неуверенности — и у противника и у себя. У агрессивного в ответ на свирепость противника агрессивность подскакивает, у трусливого — падает. Осознавать не успевают. Но вот появляется молодец, против которого тот молодец — овца, и овца, против которой та овца — молодец. Настоящий молодец — тот, для которого отступление исключено, но таких почти нет: отбор давил на них беспощадно, такие быстро убивали друг друга.

На этом зиждется психология поединка. Тактика деморализации, всевозможные приемы запугивания имеют целью создать у противника непроизвольный эмоциональный прогноз поражения, который, если прием вполне удается, становится и содержанием сознания и прямо руководит поведением. Или хотя бы частично, из подсознания.

Но разве речь идет только о драке?

Это может делаться мягко, незаметно, интеллигентно, особенно женщиной: железная ручка в бархатной перчатке. В жизненной заурядице это то, что называют умением себя поставить. Как немного и как много нужно, чтобы исключить непроизвольный прогноз: «Ну, с этим можно не особенно церемониться…» Сколь многим блестящим людям не хватает именно этого умения, какой-то одной нотки, чтобы заставить с собою считаться, и это оборачивается иной раз жизненной трагедией. Непроизвольная борьба подсознаний, тайная война чувств идет всегда, даже в высочайшей дружбе и нежнейшей любви.

— Так вот, — говорю я упомянутому чудаку, — несчастный, у тебя срабатывает банальный эффект супрессии.

— А что это?

— Помещают в одну клетку двух шимпанзе. Один — способный малый, но по линии наглости ничем не выдается, заурядность среднего ранга. Другой — тупой, но нахальный, этакий шимпанзейский генерал Бонапарт. И вот оказывается, присутствие Альфы Бонапарта начисто отшибает интеллект у интеллигентного шимпанзе: он впадает в форменное кретинство, условные рефлексы тормозятся. Вот так. Вот тебе и маразм принципов.

Он опять стал ругаться и что-то спрашивать. Я разобрал только:

— И какова степень необратимости?

— К счастью, кажется, минимальна. Стоит убрать генерала, как интеллект восстанавливается, но после нескольких ошибок возникает стойкий невроз, а иногда и инфаркты. Приходится менять клетку, а самое лучшее — поместить интеллектуала вместе с Омегой.

— Вот это здорово, — обрадовался он. — Это я и сам замечал…

Мне вспомнился пациент Н. Этого человека одолевали патологические сомнения. Он размышлял и рассуждал по любому поводу, не мог ни на что решиться: работать или поступать в аспирантуру, развестись или продолжать семейную жизнь, которая по одним мотивам его устраивала, по другим нет. Делать ли по утрам гимнастику? Бриться или отпускать бороду? Дошло до полного паралича действий, и Н. ни за что бы не решился обратиться к психиатру, но так получилось. Психотерапия была безуспешной, потому что он глубоко сомневался, стоит ли в принципе верить врачам.

И вот, когда уже казалось, что просвета не будет, в палате рядом с ним появляется пациент М. Все познается в сравнении: состояние М. было в десять раз хуже. Он уже сомневался в собственном существовании.

Это вышло гениально, что они оказались рядом, хотя причиной тому был недосмотр: обычно таких пациентов стараются разделять. Чудо не замедлило: пациент Н. стал выздоравливать. Он превратился в рьяного психотерапевта, собственные его проблемы померкли. «Пусть будет, что будет, надо вот переубедить этого чудака». В его интонациях и движениях появилась уверенность. «Я понял, к чему шел. Я увяз. У меня была ложная тактика. Надо уметь сметь».

С женой Н. развелся. М. лучше не стало, но кто знает, что бы было, если бы нашелся рядом кто-нибудь потяжелее.

Лучший способ психически вылечиться — начать самому кого-нибудь лечить. Это помогает в самых, казалось бы, безнадежных случаях. Почему поправился пациент Н.? Не потому ли, что у него сработал тот древний механизм, по которому слабость одного вызывает у другого ощущение силы? Не оказался ли для него пациент М. тем Омегой, рядом с которым он ощутил себя Альфой, овцой, против которой он молодец? А потом стратегию молодца он непроизвольно перенес и на другие сферы своей жизни,

Очень может быть. Но не только. Над этим — чисто человеческий механизм смены ролей, непроизвольный взгляд на себя другими глазами. Старый и прекрасный педагогический прием: чтобы отстающий подтянулся, надо назначить его ответственным над другим отстающим. А того — над другим, по кругу.

Руководящая работа как психотерапевтический фактор. Об этих вот механизмах и не подозревают сверхопекающие родители и сверхзаботливые друзья.

ПСИХОЛОГЕМА ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ. К ВОПРОСУ О ЛИДЕРСТВЕ

Бобчинский и Добчинский, одинаково спеша, столкнулись около дверей и стали вежливо пропускать друг друга вперед.

— Прошу вас, пожалуйста.

— Нет, я вас прошу.

— Ради бога, проходите.

— Нет, что вы, пожалуйста. Я после вас.

Так они маялись около получаса, затем Бобчинский, наконец, прошел первым.

Спрашивается: Кого из двух следует назначить руководителем, при условии полного равенства во всех остальных отношениях?

Разбор. Аргументы в пользу Добнинского. Он более терпелив, выдержан, у него более сильная воля: он же выстоял, добился своего, оказался и более несгибаемым и, со своей точки зрения, более интеллигентным. Ему подчинились, приняли его условие. Разве подобная настойчивость не похвальна для руководителя?

Аргументы в пользу Бобчинского. Он гибче. Видя, что другая сторона упрямится, решил изменить политику и пойти на компромисс ради торжества общего дела. Он инициативнее, ибо взял на себя риск разрешения ситуации. Наконец, похоже, что он выше ценит самого себя, раз решил, что вправе воспользоваться чужой любезностью, а высокое самоуважение для руководителя необходимо.

Комментарий. Конечно, вопрос поставлен слишком общо, а потому и глупо. Руководителем чего? Кого? Это и определяет ответ, если поведение Бобчинского и Добчинского в данной ситуации принять за тест. Если бы речь шла, скажем, о командовании ротой, то я бы лично скорее назначил Добчинского, а Бобчинскому доверил бы пост директора торговой фирмы. Если бы о совместной работе, то Добчинского я, пожалуй, сделал бы завом, а Бобчинского — замом.

Тест, конечно, весьма сомнительный. Кто знает в конце концов, какими соображениями каждый из них руководствовался. Ведь надо еще принять во внимание, как все это происходило, с какими интонациями и непередаваемыми нюансами. Я знаю одного товарища, который уступает дорогу насильно, то есть если вы не проходите первым, он сгребает вас в охапку и со страпшой силой пропихивает. Милейший человек.

Но не будем растекаться мыслью по древу.

В психологии общения, наверное, нет более острой проблемы, чем лидерство. Не приходится объяснять почему. Кому доверить командование? Дирижирование, руководство, организацию?

Все это вопросы чрезвычайно практические, решающие — касается ли это спорта, космических полетов или промышленности.

В стихийных сообществах стихийно и лидерство. Стадо должен кто-то вести. Даже в стайке мальков впереди должен плыть, наверное, самый отважный, решительный и быстрый. Для лидерства дает основу уже простой рефлекс подражания, эхо действия, о котором мы говорили раньше: кто-то первый, за ним остальные. Вперед, за бараном — и панурговы овцы летят со скалы в море. В простейшем случае первый, инициатор, и есть лидер: тот, кто смеет. Он становится первым, может быть, потому, что нервная система его наиболее возбудима, он наиболее готов к действию. Или случайно.

Но как бы то ни было, оказавшись лидером, он попадает в особое положение: его подпирают сзади последователи, теснят конкуренты. Ему приходится играть роль. Он на виду — и это, наверное, ощущают даже звериные вожаки, выдвижение которых происходит по упомянутому закону наглости.

Лидерство у людей возникает в любой ситуации общения, стоит вступить в разговор или хотя бы, как наши Б. и Д., начать вежливо уступать друг другу дорогу. Ситуационного лидера можно назвать авторитетом момента. Это тот, кто определяет решение, поскольку нужны единство и согласованность действий.

Даже у однояйцевых близнецов, одного «я» в двух экземплярах, казалось бы, идеально равноправных партнеров, обычно один — лидер, другой — ведомый, и роли эти довольно постоянны.

Социальные психологи долго бились над вопросом, какими качествами должен обладать человеческий лидер. Самый волевой, самый смелый и умный? Самый симпатичный и обаятельный? Некий Альфа по всем иерархиям? Такие примитивные гипотезы отпали очень быстро. Смотря где, для чего, для кого. Развитый интеллект, согласно американским данным, является противопоказанием для лидерства в бизнесе. Даже такие капитальные характеристики, как инициатива и само стремление к лидерству, оказались относительными: есть ситуации, когда именно безынициативность, безликость делают человека руководителем других людей и хода событий.

Американские социопсихологи нашли, что современный тип лидера — это человек, «ориентированный на других», ситуационный флюгер, детектор ожиданий. Конечно, больше шансов на лидерство имеет тот, кто способен полнее и всестороннее учесть разнообразные интересы, кто лучше умеет предвидеть поведение других, умеет ладить с людьми. Но этого мало. Человеческие ситуации столь многообразны, что говорить о лидерах вообще и ведомых вообще бессмысленно. Авторитетнейший босс становится послушным ведомым, общаясь с женою или с портным.

Однако в конце концов была создана некая шкала лидерства: целый комплекс относительных переменных. На одном полюсе оказался абстрактный человек, который ни при каких условиях не может не быть лидером, некий Наполеон, на другом — абсолютный ведомый (Обломов?). Основное различие между ними, конечно, не в интеллекте, а в избираемых стратегиях общения.

Само лидерство может иметь разные физиономии. Можно быть лидером за счет энергии и инициативы, непреклонного напора, а можно и за счет своевременных точных реакций, тонких поправок, умелого предвидения желаний и побуждений — словом, руководить так, что ведомому кажется, будто руководит он. Первый тип руководства — мужской, второй — женский, и, наверное, более эффективный.

Присуща ли человеку инстинктивная «воля к власти»? Наши психологи (П. М. Якобсон и другие) исследовали первоклассников-октябрят. Подавляющее большинство из них желало бы стать командиром звездочки. Почему? Обычный ответ: «Потому что его все слушаются, а он делает что хочет». Уровень социального осмысления, как видим, еще невысок. Вот как будто бы и инстинкт: иметь, так сказать, больше степеней свободы.

Но это так просто только на первый взгляд. Есть «воля к власти», но есть и «воля к подчинению». Особенно сильна она как раз у детей, а с возрастом уменьшается. Детская интуиция очень тонко и точно ухватывает социальные предпочтения, хотя ребенок и не в состоянии этого выразить. Детская психология, как стеклышко, отражает принятое обществом соотношение ценностей.

Отношение к лидеру всегда обоюдоостро — между любовью и ненавистью, надеждой и страхом. А то, что человеку самому хочется быть лидером, еще не означает, что он посмеет и сумеет им быть. Во многих случаях дело ограничивается только слепой борьбой против всякой власти и даже не борьбой, а брюзжанием и кукишем в кармане.

Положение лидера имеет и преимущества и недостатки, смотря по тому, что принимается за ценность. В чем-то лидерство увеличивает число степеней свободы, а в чем-то уменьшает. То, в какой мере лидерство привлекательно для данной личности, в какой мере эта стратегия ей присуща, зависит от множества переменных. Глубинное самоощущение, общий тонус уверенности — неуверенности — это определяется гормональным статусом и особенностями мозговой химии. Самые отчаянные и несносные лидеры — маньяки и гипоманьяки. Но огромное значение имеет и выработанный стереотип поведения: то, как складывались на протяжении жизни взаимоотношения в семье, с товарищами, на работе. По статистическим данным западных социологов, удачливыми руководителями чаще становятся старшие дети больших семей, а протест и бунтарство — удел младших. Любопытно еще вот что: при властном отце и мягкой матери растут активные, агрессивные сыновья, а дочери пассивны (конечно, тоже лишь в статистическом преобладании); когда сверхактивна мать, сыновья малоинициативны, слабовольны (прослеживается даже склонность к шизофрении и алкоголизму), а дочери активны.

Уже в сообществах некоторых высших обезьян мы видим, как стихийный принцип иерархии сменяется зачатком социальной преемственности, лидерством «сверху». Приближенные вожаков, их самки и детеныши получают преимущества, не соответствующие их истинному психофизическому статусу, и образуют подобие государственной элиты. Вожаки вступают в коалиции, так что и более сильным, но разрозненным самцам не удается их сместить.

Чем более развито общество, чем стабильнее его структура и выше ступени социальной лестницы, тем меньше стихийности в лидерстве, меньше выдвижений и больше назначений. Получается нечто прямо противоположное животным иерархиям: там роль — функция качеств, здесь качества — функция роли. Вчера студент, сегодня начальник, ты должен доказать свои способности быть лидером и подчиненным и вышестоящим. Вышестоящим ты должен дать это понять, а нижестоящим — почувствовать. Всякому человеческому руководителю приходится быть лидером одновременно на разных уровнях — и социально-ролевом и безотчетно-стихийном (тон, стиль, дистанция), и настоящий руководитель, очевидно, тот, у кого эти уровни приведены в совершенное соответствие с объективной задачей.

Я ДЛЯ ДРУГИХ

А теперь я хочу доказать психологему, что у здорового человека не бывает моментов (исключая, быть может, один-единственный), когда он перестает смотреть на себя со стороны.

Это продолжается даже во сне. У японцев, например, поза во сне считается важным показателем культурности и специально вырабатывается с детства, особенно у женщин. Супруг имеет полное право потребовать развода, если заметит, что супруга спит некрасиво. Японская женщина должна следить за собой в любую минуту — другими словами, всегда смотреть на себя глазами мужчины.

Но это частный случай, а я хотел бы доказать, что мы смотрим на себя глазами других всегда, в любой миг, в любом деле, и не думая об этом и не подозревая. Что подсознание наше так же пронизано взглядами других, как и сознание. Что смотреть на себя глазами других — особый человеческий инстинкт.

Начинается все с того момента, когда маленький человечек начинает сознавать, нет, только чувствовать, что на него смотрят. С учета внешнего присутствия. Кончается присутствием внутренним.

…В холле Ленинской библиотеки стоят, прохаживаются, разговаривают люди. Засиделись, хочется размяться. Но как посмотрят на человека, который позволит себе сделать гимнастику? Здесь это не принято, и в голову не придет, отметается на пороге сознания. А почему, собственно? Кому это помешает? Никому. Но знаете, я не псих.

Почти непреодолимое взаимное сковывание… На улице, в переулке, по утрам или вечером можно встретить бегающих людей в спортивных костюмах, молодых или пожилых, в последнее время все чаще. Но обывателей они шокируют. Бегающие это знают, и лица их замкнуты, им приходится преодолевать дополнительное психическое напряжение. Я знаю, правда, одно место, где такой бег по улицам в обычае, — Новосибирский Академгородок.

Мужчина идет с женщиной, она плохо себя чувствует. Центр города. Выход из подземного перехода, лестница. «Дай возьму тебя на руки, ты же легкая». — «Пусти, ты с ума сошел».

Что-либо изменить очень трудно, даже при полном осознании происходящего. Вы пришли на пляж. Вам не жарко и купаться не хочется. Но если вы сидите в полном облачении среди голой массы, чувствуете себя идиотом, что вполне совпадает с мнением окружающих. Приходится раздеться, а то еще, чего доброго, подумают, что вы скрываете какой-нибудь физический недостаток. В самом деле, вон кто-то смотрит и говорит: «Пижон». Удалившись от голой массы, вдруг чувствуете, что вам не по себе, какая-то странная невесомость. Ах, вот в чем дело — вы забыли одеться! Вы перешли черту, никем не проведенную, незримую, но грозно реальную. Здесь уже ходят одетыми. И хотя, быть может, вы еще не успели встретить ни одного одетого человека, здесь уже нет раздетых, этого достаточно. Что ожидает человека, который появится в пляжном костюме в центре Москвы?

Учет ожиданий других людей поддерживает нас в равновесии с миром, неучет чреват серьезными последствиями. Вспоминаю, как-то привезли в буйное отделение больницы имени Кащенко совершенно голого человека. Он был в остром психозе и что-то мычал. Через несколько дней поправился и рассказал, как было дело.

— Иду по улице Горького. Все нормально. Вдруг слышу из-за угла голос: «Вот он, догоняй!» Понял, за мной гонятся. Не знаю кто, но страшно стало, дико, побежал изо всех сил. Слышу, догоняют. Ближе голоса… Тут, кто-то по радио, что ли, мне кричит: «Снимай пиджак! Бросай!» Снимаю, бегу… Ближе… Тот кричит: «Рубашку скидывай… брюки… Бежать легче!» Скинул все, себя не помню, бегу, выбегаю на Тверской, а он кричит: «На другую сторону!» Я на другую, а там толпа меня уже ждет… Он говорит: «Ну все, теперь можешь не бежать».

За ним таки погонялись уже после того, как он сбросил с себя всю одежду; острый алкогольный психоз с бредом преследования на короткое время отключил его от реального поля ожиданий. А ведь в конце концов что тут такого: ну бежал голышом, кому он вредил? А?..

Ожидания других людей ограничивают и направляют наше поведение — в обществе это то, что называют моралью, этикой, нормами, рамками. Точнее, эти нормы лишь главные колеи, «скелеты» ожиданий, а живая их плоть никакими рамками не ухватывается. Очевидно, именно в силу действия этого механизма одни люди кажутся нам слегка эксцентричными, другие — крепко «чокнутыми».

То, что социологи зовут социальной «ролью», для самого человека субъективно, есть некий набор ожиданий со стороны других людей. (Не всегда управляешься с языком: тут надо бы найти какое-то одно короткое слово.) Это понятно: роль учителя есть то, что ожидается от учителя в тех или иных ситуациях. Роль отца — то, что ожидается от отца.

А человек одновременно играет множество ролей. Ребенком он играет роль ребенка, стариком — старика. В какой-то момент роль сына и отца одновременно… Профессиональные и ситуационные роли. На улице — роль пешехода. В поликлинике — роль больного… Наконец всегда и всюду он играет роль человека в той мере, в какой ею проникается.

Ролевые ожидания осознаются далеко не полностью. Часть из них всплывает в сознании только при принятии роли, в ходе исполнения. А часть, видимо, вообще никогда не осознается.

Неосознаваемый пласт ожиданий, как скрытая пленка, проявляется при гипнотическом перевоплощении, когда все оптимизируется и снимаются всякие задержки. И те удивительные ролевые возможности, которые вдруг обнаруживаются у человека в гипнозе, есть, очевидно, то, что он сам неосознаваемо ожидает от других в тех же ролях.

Внедряясь в наше подсознание, межличные ожидания способны иногда против воли внушать определенные типы поведения. То, чего ожидают от человека, он начинает непроизвольно ожидать от себя сам. Именно поэтому мы стремимся общаться с людьми, которые нас одобряют и высоко ставят. Человек достаточно впечатлительный и внушаемый, на которого смотрят как на негодяя, может действительно ощущать себя негодяем. И так поступать… Из роли выйти трудно, это знают не только артисты. Одна бездетная супружеская пара долго играла в собаку и кошку. Кончилось тем, что супруг, игравший пса, стал непроизвольно поднимать ногу у фонарных столбов.

Да, в нашем «ожидательном» влиянии друг на друга много непреодолимого.

Почему так часто испытывают взаимную скованность люди, которым как будто бы нечего скрывать друг от друга? Не потому ли, что каждый из них подсознательно боится неодобрения со стороны другого? Неодобрения какого-то неопределенного… Эту скованность они просто внушают друг другу и каждый — Друг через друга — себе. Укрепляется непроизвольный прогноз. Так могут проходить мучительные часы, а иногда месяцы и годы. Алкоголь обычно снимает это ожидательное торможение: под его влиянием человек начинает все в меньшей и меньшей степени смотреть на себя глазами других. Вначале это создает иллюзию освобождения и общности. Потом — «шумел камыш», тяжкое похмелье и отчуждение. Пьяным кажется, что они общаются проникновенно, как никогда: трезвый же, попав в их компанию, видит, что каждый говорит в основном лишь сам с собой и для себя, беспорядок и уровень шума резко повышены.

Тем же «ожидательным торможением» можно объяснить и явление «третий лишний» (ситуацию, уже описанную во второй главе), когда трое друзей, собравшись вместе, испытывают неловкость и скованность. Дело, очевидно, в том, что между каждой парой образуются несовместимые ожидания. Для Петра я один, для Максима — другой, а быть сразу двумя невозможно.

Ожидания других людей как бы становятся нами самими. Мы мыслим и чувствуем своими образами в глазах других, внутренними моделями «я для других». Мы живем для других, даже будучи в полной уверенности, что живем для себя.

«Чем бы человек ни обладал на земле, — писал Паскаль, — прекрасным здоровьем, любыми благами жизни, он все-таки недоволен, если не пользуется почетом у людей… Имея все возможные преимущества, он не чувствует себя удовлетворенным, если не занимает выгодного места в умах… Ничто не может отвлечь его от этой цели… Даже презирающие род людской, третирующие людей, как скотов, и те хотят, чтобы люди поклонялись и верили им…»

Это можно назвать инстинктом социального одобрения. Кажется, это и есть главный инстинкт человека.

В этом сходятся артист и ребенок, обыватель и гений, только разными путями и на разных уровнях. Апогей этой потребности есть поиск любви. И одинокий творец, работающий как будто лишь для самоудовлетворения, не заботящийся и не помышляющий о признании, — и он тоже следует этому инстинкту: только люди, в оценке которых он заинтересован («референтная группа», как говорят социологи), — некая абстракция, какой-то дальний, рискованный расчет на будущее. Своя референтная группа есть и у сумасшедшего псевдогения, но математики назвали бы ее мнимой величиной.

Когда четко осознаешь это, на многое начинаешь смотреть по-другому.

Мне думается, в жизни нашей многое могло бы перемениться к лучшему, не будь мы так скупы на личное, непосредственное одобрение. В нашей жизни преобладают установки отрицательские, разносные, как-то так повелось. Дар доброжелательства редок, и мало кто умеет хвалить. Между тем дар одобрения ни в коей мере не противоречит требовательности и критичности. В сочетании того и другого, кажется, и состоит подлинная интеллигентность. Не уметь ругать, но уметь сказать. Я знаю одного человека, который о тех, кого я зову подлецами, говорит только: «Я его знаю». И все ясно.

Я ДЛЯ ДРУГИХ ЭТЮД О ЗАСТЕНЧИВОСТИ

«Ув. тов. В. Леви!

Я никак не мог решиться написать Вам. Все брался писать, но откладывал (а может, все пройдет, прояснится). Но в последнее время положение мое стало нестерпимым, и я наконец решился написать… Мне уже все равно, и поэтому я Вам все напишу откровенно.

…Я никак не могу жить с людьми. Всегда и повсюду, увидев людей, я испытываю непонятный страх перед ними. Я не могу с ними даже разговаривать, ибо есть у меня еще одна болезнь: я всегда краснею, да-да, краснею перед людьми. Может быть, Вам это смешно, но для меня не очень. На улице я чувствую себя неуверенно, боюсь встречи со знакомыми… У меня возникает ощущение, как будто все на улице смотрят на меня, и я, сам того не понимая, краснею. Постоянная неуверенность в себе дошла до того, что я стал редко выходить из дому. Ни с кем не дружу, боюсь своих же сверстников. На работе не лучше. Как только внимание обращается на меня, я сразу же краснею и ничего не могу с собой сделать. Готов бросить работу и уйти куда-нибудь, но куда?.. Из-за этого краснения вся жизнь осточертела. Напишите, пожалуйста, встречали ли Вы уже в своей практике такое… Ведь когда-то я был совсем другим. Я был первый «заводила» на своей улице. Я думаю, все началось с того часа, как мы переехали на другую квартиру. Не буду Вам рассказывать всю историю. Я уверен, Вас это не интересует. Правда, и тогда у меня был дурной характер, но такого со мной еще не было. Мне 17 лет. Мать давно заметила мою отчужденность, мое одиночество, тягу к «четырем стенам» и все бранит меня, все время гоняет «к людям», часто ссоримся. Наперед боюсь воскресенья. Живу на триоксазине, который принимаю безбожно (ко мне случайно попал его рецепт).

…Посоветуйте, пожалуйста, что мне делать, можно ли еще с помощью самовнушения (самогипноза) исправить положение или же обратиться к врачу (но я думаю, что к врачу не пойду ни за что)?

Если бы Вы согласились написать мне специальные формулы самовнушения и сколько раз их делать на день, то я бы считал это единственной возможностью (приказом), и пусть там будет что будет. Я бы заставил себя заниматься ими даже по 5 часов в сутки, только бы был уверен в успехе…»

Не буду подробно пересказывать, что я ответил моему корреспонденту, письмо которого при всех личных особенностях чрезвычайно характерно. Основную суть ответа составляло доказательство, что его состояние не болезнь, а обычное явление, только обостренное, что его боязнь людей есть на самом деле боязнь самого себя. У меня лежит целая папка писем от молодых людей под рубрикой «Застенчивость». Это, конечно, мучительная загадка — неуправляемое краснение, эта скованность, страх. Приходится удивляться, какую силу имеет взгляд других над нашими нервами и телом. Ведь под взглядом мы не только краснеем, мы еще и сутулимся (только из-за застенчивости у многих неправильная осанка), мы покрываемся потом, делаем странные, нелепые движения, совершаем неестественные поступки, теряем память, соображение, впадаем в паралич.

Но, кажется, с этого и начинается чисто человеческое: ни у кого из животных нет ничего подобного. Звери боятся, но не стесняются. А стесняться — это значит бояться не за себя, а за свой образ в глазах других.

«Молодая девушка, которая страшно краснеет, признавалась мне, что в это время она положительно не знает, что говорит, — писал Дарвин. — Когда я заметил ей, что это, быть может, происходит от тягостного сознания, что люди видят ее смущение, она отвечала, что это не составляет главной причины, потому что она иногда точно так же теряется, краснея при какой-нибудь мысли наедине сама с собою». Из всех видов эмоций только стыд и смущение Дарвин нашел специфичными для человека. Что же касается краснения наедине с собой, то дело тут, конечно, в том, что фактически наедине с собой человек не бывает. Глаз другого, какого-то «обобщенного другого», присутствует в нас всегда.

Так что же это за странный инстинкт?

Застенчивость не вырабатывается, она возникает. Часто по поводу какого-нибудь внешнего недостатка. Еще чаще — без всяких поводов. Она сама ищет себе повод.

Она возникает у одних в детстве, у других в отрочестве, в юности; возникновение ее совпадает с тем периодом, когда человеку как бы открывается собственная открытость, доступность взглядам других. А выражаясь научнее — когда стратегия общения достигает некоего ранга рефлексии: «Я чувствую, что ты чувствуешь, что я…»

Это давно поняли: застенчивость поддерживает себя именно тем, что стремится себя уничтожить: страх страха, скованность от боязни скованности. Но в конце концов она все же себя изживает: видели ли вы когда-нибудь застенчивого старика?

Застенчивость — это первое непроизвольное проявление человеческого инстинкта социального одобрения. Дарвин не первый заметил, что застенчивость удивительным образом сочетается с гордостью. А что такое гордость? Это высокая самооценка, точнее, стремление к ней, но опять же только глазами других, через внутреннего «обобщенного другого».

В состоянии смущения непроизвольная самооценка глазами других резко и неудержимо падает на самую низкую точку: «Я плох, я ужасен», — как бы говорит нечто внутри нас, и это немедленно тормозит, страшно сковывает. Такое состояние у одних может распространяться едва ли не на все ситуации, связанные с общением, у других — только на узкоопределенные (выступление перед аудиторией, у заикающихся — речь вообще).

При плохом развитии событий у очень застенчивого человека может начаться то, что Кречмер назвал «сензитивным бредом отношения», состояние, при котором «я для других» стойко оценивается в отрицательных баллах. Это характерно для выраженных шизоидов. Таких людей трудно бывает убедить в хорошем к ним отношении, к ним нужен особый подход. Но в ранней юности такое шизоидное состояние, как мы уже говорили, возникает весьма часто, это, можно сказать, вариант нормы. Этот период совпадает с напряженным интересом к своей внешности, с внезапно обостряющейся проблемой прически, одежды, роста, комплекции, прыщиков… За этим, конечно, стоит пробуждающийся сексуальный инстинкт с его естественным следствием — желанием нравиться, а в то же время это неизбежная стадия социального самоутверждения. От того, какие баллы преобладают во внутреннем «я для других» — положительные или отрицательные — зависит, становится ли человек кокетливым («я для других» с плюсом) или ущемленным («я для других» с минусом). У некоторых молодых людей дело доходит до настоящего бреда некрасивости, и психотерапевтическое переубеждение здесь гораздо менее действенно, чем хотелось бы. Здесь самое лучшее лекарство (после любви) — время. Да, пройдет время — и проблема внешности станет менее острой, ее вытеснит — уже до конца жизни — проблема ума и успеха.

В этой книжке я поставил себе за правило не давать советов, но, кажется, для застенчивых надо сделать исключение.

Вот первое, что необходимо: выработать более реалистический взгляд на общение. Стоит почаще вспоминать, что мы, как правило, преувеличиваем внимание окружающих к своей персоне и поведению, что каждый, как и мы, занят прежде всего собой. Именно поэтому и не стоит обращать на себя такое внимание. Глаз другого, сидящий внутри нас, не должен слишком таращиться, иначе он вообще перестает видеть. Если желание быть лучше делает нас хуже, то ради себя же надо ввести в отношение к своей персоне элемент наплевательства.

Говоря строго, мы никогда не знаем и не можем знать с абсолютной точностью отношение к нам окружающих: и потому, что это отношение переменчиво и противоречиво, и потому, что у нас просто нет средств проследить за ним со всей полнотой. Здесь постоянный дефицит информации. Но то глубоко свойственной нам избыточной перестраховке мы делаем «накидку»; непроизвольная гипотеза о внимании к нам со стороны других исходит из максимума, а не из минимума. В этом смысле можно даже говорить о некоем нормальном уровне бреда отношения. Вот ситуации, когда этот уровень резко подскакивает: поскользнулся на улице и упал, чихнул, икнул, нечаянно рыгнул за столом и пр. и пр. Даже в одиночестве при какой-нибудь неловкости, падении и т. п. человек смущенно озирается, с каким-то нервным смешком произносит ненужные, никем не слышимые слова…

То же самое, в еще большей степени, у выступающего перед аудиторией. У Чехова: молодой адвокат держит свою первую речь, страшно волнуется, заканчивает с полным убеждением в провале, и после речи все, казалось ему, только об этом и говорят… А речь, как выяснилось, была блестящей.

В такие моменты нам кажется, что ни для кого уже ничего не существует, кроме нас и случившегося с нами, что мы в центре внимания всей вселенной. Здесь есть реальное основание: внимание действительно повышается, но, конечно, не в той мере, в какой это нам кажется. Если это осознать, станет намного легче.

Далее — практика аутотренинга. Добиться, чтобы всегда, при любом общении дыхание было совершенно свободно и мышцы пластично расслаблены, особенно мускулы лица. Очень помогает постоянная легкая улыбка. Непринужденно, слегка улыбайтесь себе — это будет улыбка и для других. Только искренне. Добиться этого не так трудно, надо только постоянно обращать на это внимание. Вживаться в улыбку. Тренировать расслабление. А эффект огромен: мучительная скованность сменяется ощущением свободы, легкости благодаря тому, что импульсы от напряженных мышц перестают «давить» на мозг и отчасти за счет переключения внимания. (Улыбка в этом смысле представляет собой как раз оптимальное состояние мимической мускулатуры.) Импульс к расслаблению надо стараться включить с опережением, предвосхищением, то есть не во время разговора или выступления, когда скованность уже возникла, а в самом начале.

И наконец, ко всему этому стоит помнить, что застенчивость — недостаток самый приятный для других. Застенчивость приятна, застенчивых любят уже потому, что застенчивость — антипод хамства. (Правда, человек — существо столь многосложное, что застенчивость, как и любая черта, может сочетаться с любою другой. Есть и такой вариант: застенчивый хам. Это самый современный тип карьериста.)

НАУКА О ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ

Нет, науки такой пока нет, и кажется, слава богу, ибо в тот день, когда эта наука появится, боюсь, личная жизнь на земле ппекратится. Но, может быть, страх этот — всего лишь обывательский предрассудок? Во всяком случае, науки, крутящиеся вокруг да около, уже появились, а личная жизнь пока продолжается.

Первичная ячейка общения — это, конечно, пара. ОН и ОНА. Я + ТЫ = МЫ. Выступает ли оратор перед аудиторией, ревет ли стадион — каждое общение разложимо на общения между парами личностей, и формула любого коллектива: МЫ = (Я +ТЫ)П.

Это стоит иметь в виду, но пока психологов более всего привлекают не пары (дойдет и до них), а другие «оперативные единицы» общения — первичные или малые группы. Понять, что это такое, просто, хотя точное определение дать невозможно. Если Пятница считал: «один… два… три… много», то психолог говорит: «один — два — три — группа». Вот и все.

Рабочая бригада. Школьный класс. Группа студентов. Учительский коллектив. Сотрудники лаборатории. Жильцы коммунальной квартиры. Футбольная команда. Друзья, собравшиеся за столом. Люди, более или менее регулярно встречающиеся и общающиеся, более или менее знающие друг друга; люди, которых что-то непосредственно объединяет… Более или менее… В сущности, и семья тоже малая группа, но она рассматривается особо. Понятие, как видим, емкое и растяжимое и разными исследователями применяемое в не вполне совпадающих смыслах. В малой группе еще не вооруженным глазом видна личность, эта группа еще соизмерима с ней. А дальше, выше — социальные подразделения и структуры столь же реальные, но в личном восприятии все более абстрактные: большие трудовые коллективы, организации и т. д., вплоть до Человечества.

Проблема малых групп прежде всего практическая, ибо речь идет о непосредственном взаимодействии и слаженности людей, какие бы задачи ни стояли перед ними: пилотирование космического корабля или приятное времяпрепровождение.

Что же мы можем сказать о малых группах, кроме того, что живем в них и работаем?

Априори — то, что каждая группа, как и каждый человек, имеет свою уникальную биографию и характер, не сводимый к сумме индивидуальных характеров. Что группа, как организм, рождается, живет, иногда болеет — ив конце концов ей суждено умереть.

Что еще?

Исследований масса, я знаю, конечно, лишь о ничтожной доле.

В Новосибирском Академгородке небольшой коллектив молодых научных работников исследовал сам себя. «Все о всех» — каждый заполнял анкеты о каждом и о себе: что думает, какую оценку дает различным качествам, начиная с физических и кончая сугубо интеллектуальными. Строили для каждого суммарные графики оценок. А потом давали опознавать: кто есть кто.

Как правило, других члены группы узнавали по графикам довольно быстро, а себя с трудом или вообще не узнавали. Выяснилось, кроме того, следующее:

- мужчины более уравновешены в самооценках, чем женщины;

- женщины более объективны в отношении к мужчинам, чем к женщинам;

- мужчины ниже, чем полагают женщины, оценивают их деловые и интеллектуальные качества;

- женщины ниже, чем полагают мужчины, оценивают их физическую привлекательность.

Между прочим, нигде я не видел столь высокой концентрации умных женщин и красивых мужчин, как в Академгородке. И загадка — и для самих академцев и для гостей, от которых это не скрывают, — почему в Академгородке самый высокий в Союзе процент разводов?

Проступают некоторые закономерности.

Коллективы делят на формальные и неформальные. Формальный коллектив — это любая организационная ячейка, будь то школьный класс, профсоюз или экскурсионная группа. Неформальный — дружеская компания… Понятно, в чем разница: в формальном коллективе общение вынуждено объективными обстоятельствами. В нем собираются люди, неслучайные с социальной точки зрения, но случайные друг для друга. Коллектив неформальный образуется по принципу свободного выбора. Это общение, к которому вынуждает симпатия. Друг для друга эти люди уже не случайны.

Так вот, оказывается, общение наше все время стремится выйти из четких границ формальности — колеблется между тем и другим принципом. Когда коллектив формальный, он либо целиком становится неформальным, либо — чаще — разбивается на некие неформальные ячейки. Мы сдружились, у нас сложился хороший коллектив — это значит, что он превратился из формального в неформальный.

С другой стороны, люди, объединившиеся неформально, стремятся зафиксировать отношения, формализовать их, превратить в ритуал. Жених и невеста — это еще неформальный коллектив. Супруги — формальный. Но дело не в загсе. И муж с женой могут сохранить «неформальные» отношения, а люди «нерасписанные» — формализовать их. Формализация отношений есть фиксация, окостенение ожиданий, ликвидация неопределенности, необязательности.

…Всем известно и понятно, что в группе человек становится иным, нежели наедине с собой. Но каким образом? По каким механизмам?

В последнее время в западной социальной психологии применяют метод так называемой подставной группы, или метод Аша, — проверку на внушаемость и конформизм.

Экспериментатор вступает в заговор с группой: все, как один, будут давать заведомо неправильный ответ. Вопрос может быть любым: о цвете предмета, о весе, о физиономическом сходстве и т. д., вплоть до самых высоких суждений.

Испытуемый ни о чем не подозревает. Отвечает он обычно предпоследним.

Процентах в восьмидесяти он повторяет неправильный ответ. Он не верит своим глазам, ушам и уму; вернее, в части случаев верит, потому что в силу прямого внушения воспринимает неправильно, а в части случаев видит, слышит и думает одно, говорит — другое. Лицемерием это еще не назовешь, но это уже больше чем конформизм.

В другом варианте группе и испытуемому показывают разное, но никто, кроме экспериментатора, об этом не знает. Это еще эффективнее, ибо вступает в силу искренность (со стороны членов группы). Внушаемость оказывается еще выше.

Чем сложнее задача, тем меньше доверия к себе и выше доверие к группе. Это понятно: мы вообще тем более внушаемы, чем меньше у нас информации.

Этот метод, конечно, не открывает нам никаких новых истин, он служит лишь остронаглядной моделью некоторых знакомых явлений. Вот непосредственный механизм, по которому человек — дитя своего времени и своего места; мы начинаем понимать, каким образом в поколениях держатся заблуждения, которые кажутся потом такими нелепыми: коллективное заблуждение имеет силу закона… в 80 процентах.

Но, конечно, еще вопрос, действительно ли это закон. Разумеется, влияние группы на личность не ограничивается конформизмом. Только группа становится проявителем и катализатором способностей индивида, и если в одних случаях групповые контакты подавляют самостоятельность, то в других стимулируют — это мы видим на примерах наших лучших творческих коллективов. По одним вопросам в группе может быть высокая степень конформности, по другим — низкая. Очевидно, многое, если не все, зависит от духа и стиля, от атмосферы — принятой формы отношений.

Курт Левин, известный американский психолог, провел длительные наблюдения над школьными классами, в которых воспитание было поставлено на разные основы: «авторитарную» и «демократическую». В «авторитарных» классах детей рассаживали по принуждению, господствовала жесткая дисциплина, подавлялась инициатива. В «демократических» права школьников были максимальными. Оказалось, что в «авторитарных» классах драки вспыхивали примерно в 30 раз чаще, чем в «демократических». Ученики, переведенные из «авторитарных» классов в «демократические», первое время ведут себя дико, у них возникает какая-то пароксизмальная агрессивность, но потом все улаживается.

А вот еще одно средство для экспериментов с группой.

Федор Дмитриевич Горбов, ныне работающий в Институте общей и педагогической психологии Академии педагогических наук, изобрел первый в мире прибор для социально-психологического исследования. Прибор этот называется по-кибернетически: гомеостат.

Внешне ничего особенного. Некий ящик с неким устройством, к которому подсоединены круглые шкалы со стрелками и рукоятками — энное число штук в зависимости от количества испытуемых. Каждый испытуемый крутит свою рукоятку и видит свою стрелку, которая все время движется. Задача состоит в том, чтобы привести стрелку в нулевое положение (или в какое-то другое). Положение стрелки зависит не только от самого испытуемого, но и от участников эксперимента: все взаимозависимы. Каждый влияет на каждого и через каждого на себя. Хитрое устройство держит в себе секрет взаимодействия.

Принцип его можно раз от разу менять, можно варьировать задания и число испытуемых. Наедине с гомеостатом тоже не всем удается справиться со стрелкой, найти стратегию. Почему-то школьник делает это легче, чем студент, а умеренно пьяный — лучше, чем трезвый. Зато несколько людей в пьяном виде согласовать свои стрелки обычно не могут никак. Это еще раз подтверждает, что пьяному легче бывает не с людьми, а с самим собой, и легкость общения иллюзорна.

С гомеостатом работают сейчас многие исследовательские группы. Приходят с ним к студентам и школьникам, в редакции журналов: «А ну-ка определим, кто у вас тут скрытый лидер…»

Можно изучать малые группы. Можно свести любых людей и посмотреть, как они будут взаимодействовать. Разрешить испытуемым переговариваться или изолировать каждого со своей стрелкой.

Некоторые группы легко и быстро справляются с самыми сложными заданиями. Другие не могут и с простейшими — кто в лес, кто по дрова, возникают конфликты. Федор Дмитриевич блестяще усмотрел в этих экспериментальных ситуациях аналогии с индивидуальной патологией (сам он в прошлом невропатолог), с тем рассогласованием в работе мозговых систем, которое бывает при некоторых нервных поражениях: ведь группа в эксперименте должна работать, как единый мозг. Есть просто сумасшедшие группы, хотя каждый в отдельности может быть вполне нормальным человеком. А можно создать и сумасшедшую ситуацию.

Ленинградские психологи Голубева и Иванюк, работая с гомеостатом в студенческих и школьных группах, выявили четыре типа индивидуальных стратегий. Представители одного из типов, который можно назвать жестколидерским, или авторитарным, даже в незнакомых группах держатся смело и уверенно, легко устанавливают контакты, командуют, подавляют инициативу других, заслугу решения обычно без обиняков приписывают себе. Если же им не удается заставить группу действовать по своей указке, они сникают, впадают в апатию, а то и совсем отказываются решать задачу.

Другой тип — стратегия независимости: держатся уверенно, но замкнуто и обособленно, не обращая внимания на других. Успех склонны приписывать себе, причем делают это обычно не прямо, а косвенно, ссылаясь на принцип: «Первый сообразил тот, кто нашел включение и выключение».

Третий — стратегия ведомых: стремление опереться на других. Держатся неуверенно, робко, малоинициативны, легко отступаются от своих предложений, предпочитают подчиняться. И наконец, стратегия сотрудничества: ведут себя активно и свободно, в меру инциативны, охотно прислушиваются к предложениям других, ищут совместные решения. Успех приписывают либо другим, либо никому (все получилось само собой).

Абсолютно жестких стратегий, конечно, нет. У каждого есть элементы разных, тип выводится только из преобладания. У некоторых стратегия меняется при смене группы, у других — нет.

И из этого эксперимента ничего нового мы не узнаем, но кое-что становится четче, нагляднее.

Я начинаю размышлять, как эта типология совмещается с другими, например с моей излюбленной шизоциклоидной осью. Наверное, сотрудничающие более циклотимны, независимые более шизотимны. Ведомые — скорее меланхолики и психастеники. Жесткие лидеры — холерики, эпитимики. Интересно, как бы все это проходило под гипнозом, с разными программами внушения, с психохимическими препаратами. Наверное, в пьяном виде кое-кто из ведомых превратился бы в авторитарных лидеров, независимые — в сотрудничающих.

Пока еще трудно сказать, в какой мере опыты с гомеостатом ценны прогностически, другими словами, насколько они отражают истинную жизнеспособность и работоспособность группы. Ведь при решении разных задач группа, как и человек, ведет себя по-разному, и превосходный коллектив физиков может оказаться никуда не годной волейбольной командой, даже если каждый в отдельности играет прекрасно.

АНАТОМИЯ ССОРЫ

Может быть, наступит время, когда некий супергений уяснит, наконец, как много и как мало нужно, чтобы люди сошлись или разошлись, и некий сверхмозг в совершенстве постигнет игру сил межличного притяжения и отталкивания. Техника, прогрессируя, вторгается и сюда. Уже создана (в США) электронная сводня. Помышляющие о супружестве заносят на перфокарту необходимые данные, машина их сопоставляет, анализирует и делает выводы о вероятности прочного счастья. В прогнозе учитываются обширная статистика и энное число признаков, недоступных слабому уму соискателя брачных уз. Это ли не прогресс?

— И все-таки я бы ей ни за что не доверился, — сказал мой приятель, закоренелый холостяк.

— А кому бы? Себе?

— Что ты! Тем более, то есть тем менее.

— Так кому же?

— Я доверился бы ситуации. Или судьбе. Что то же самое.

Что он имел в виду под судьбой, для меня осталось неясным.

Психологическая совместимость, психологическая несовместимость — вот модные ныне понятия, употребляемые и специалистами по профотбору и исследователями малых групп. Говорят и о психофизиологической совместимости — в технической психологии, в сексологии. В терминах, конечно, волнующая новизна, но проблема стара как мир.

Конечно, кое-что можно предвидеть уже эмпирически. Старое правило хороших хозяек: не приглашать за один стол двух больших говорунов, из этого не выходит ничего хорошего, им трудно поделить власть. Можно посадить рядом двух хороших дебилов: они сойдутся на том, что каждый из них гений; но двух гениев подпускать друг к другу нельзя.

Нет, проблема нешуточная, и имеет и социальную сторону и физиологическую. Чем хитрее замок, тем меньше шансов подобрать ключ. Чем люди сложнее, тем больше параметров им приходится взаимно координировать; правда, и возможностей для такой координации становится больше. Но дело в высшей степени тонко. Я знал, например, двух умнейших и симпатичнейших людей, которые не смогли общаться только из-за дискоординации личных темпов: надо же было, чтобы начало мысли одного всегда приходилось ровно на середину мысли другого, и, как они ни старались, им никак не удавалось друг друга не перебивать.

Если говорить вполне серьезно, то я, приближаясь к точке зрения моего приятеля-холостяка, в вопросах межличной совместимости охотнее верю отрицательным прогнозам, чем положительным. И не потому, что в этих вопросах я предвзятый пессимист. Совсем наоборот. Просто мне кажется, что здесь действует некий естественный закон, подобный закону энтропии: для поддержания порядка нужны усилия, а беспорядок поддерживается сам собой. То же — в хороших и плохих отношениях.

Люди могут поссориться из-за форточки: одному душно, другому холодно. И стать врагами или счесть, что безнадежно не сходятся характерами.

Отсечем мысленно ту массу человеческих отношений, где существует объективный антагонизм, начиная с классовой борьбы и кончая квартирными столкновениями. Это темы для книг и книг. Мне бы хотелось сказать несколько слов о тех ссорах, где нет или как будто нет объективных причин ссориться. Есть, конечно, грубые случаи, когда не только совместная жизнь, но и краткое общение с человеком невозможно ни для кого. Примитивная злоба, алкоголизм, криминальная психопатия… Черный шар судьбы: не может этот человек быть с людьми, не обучаем он этому или слишком далеко зашло неправильное обучение. Здесь уродливость генов, там уродливость воспитания, часто то и другое вместе. Есть случаи, когда судьба сталкивает людей нелепо, будто для жестокой забавы: посмотреть, что из этого выйдет. Нашла коса на камень, а деться некуда, разойтись невозможно. Скандалы, драки…

Но все-таки, как правило, причина конфликта — не какая-то изначальная психологическая несовместимость. Нет! В большинстве, увы, конфликтуют люди, имеющие самую реальную возможность не конфликтовать. Между ними нет «антагонистических противоречий», интересы их ни в чем не сталкиваются. Примерно одинакового и вполне достаточного интеллекта, способны все понять, достаточно пластичны, чтобы перестроиться…

…И тем не менее — хронический, истощающий душевные силы взаимный невроз. Патологический стиль отношений.

Вероятно, нет двух людей, совместимых по всем параметрам, если даже с самим собой человек совмещается не всегда. Свела судьба вместе, живем, работаем, воспитываем детей — ничего не поделаешь, приходится совмещаться. Это тоже работа — совместное психологическое творчество. Но вы только посмотрите, какими больными становятся эти достойные и умные люди, едва взглянут друг на друга…

Сколько в мире Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей?

Вспыхнув, ссора тут же испепеляет свой повод. Как спички в костре, в ней тут же сгорают все предшествовавшие побуждения, она моментально становится самоуправным, деспотическим существом, превращает людей в своих рабов, и захватывает, и несет. Рабы ссоры обречены только страдать, у них нет никаких перспектив.

Каждая ссора — маленькая модель большой войны. Цепная реакция взаимонепонимания, взаимное заражение недоверием, злобой… Если говорить точнее, с взаимонепонимания начинается, а потом оно исчезает, потому что становится уже нечего понимать. Более того, начинается какое-то совершенное понимание злобы злобой, сладострастие оскорблений. Суженное, сомнамбулическое сознание, взаимный бред отношения, или то, что психиатры з других случаях называют «сверхценной идеей». Типовое содержание идеи: «Птибурдуков, ты хам, мерзавец, сволочь, ползучий гад и сутенер притом».

В чем же дело?

Если поговорить с поссорившимися спокойно и попытаться вникнуть в суть дела, то окажется в большинстве случаев (и они сами это признают), что предмет-то ссоры пустячен, что и не из-за этого вовсе они взорвались, а… так… вообще. Из принципа.

Из какого?

На этот счет вразумительного ответа получить обычно не удается. Похоже, что это какой-то подсознательный страх показать слабость. Расчет поставить себя. Но до чего же недальновидный!

Это дикая и жалкая перестраховка непроизвольных прогнозов. Возврат к низшим уровням безотчетного общения. Эмоциональная иллюзия, которую можно назвать антиподом влюбленности. Но иллюзия творит реальность! Ссорясь, мы повергаем себя в бездну низости. Внезапная сверхценность мелочи! Когда люди способны подраться, например, из-за несходства в футбольных симпатиях (и так, увы, бывает), это печальный знак, что нам рано еще бить в литавры по поводу выхода из животного состояния. Это значит, что иерархия ценностей не соотнесена с естественной мудростью жизни.

Животному иерархию ценностей подсказывает инстинкт. У человека же развилась уникальная способность принимать за ценность все, что угодно. Это основа всех достижений, в этом исток всякого профессионализма, но у медали есть оборотная сторона.

…И вот мы живем в одной квартире, сидим за соседними столами — и не разговариваем, стараемся не смотреть друг на друга. Не здороваемся при встрече… От этого недолго и заболеть. А все из-за того, что когда-то не поладили из-за пустяка, и слово за слово… Тяжело, стыдно, но над всем господствует нелепый страх: протяну руку, а он не протянет, сочтет, что мне это больше надо… Дашь палец, руку откусят… Душевная скупость, эмоциональная торговля, игра, заранее проигранная.

…Я намеренно говорю обо всем этом, не приводя никаких конкретных примеров, хотя располагаю ими в более чем достаточном количестве. Они увели бы нас в джунгли частностей. Надеюсь, что читатель, для которого это актуально, сумеет заполнить рисуемые контуры личным содержанием.

По роду работы мне, естественно, часто приходится распутывать цепи конфликтов, в основном семейных. Длинные, запутанные цепи взаимных психологических ошибок. Почти не бывает, чтобы была виновата только одна сторона. Люди запутываются в силках взаимных претензий, вязнут в болоте злопамятства. Ведя опустошительную войну эгоизмов, как правило, не осознают применяемых стратегий и тактик — ни у себя, ни у партнера, и средства уничтожают цель. У подножия иррациональных мотивов логика разбивается в пух и прах, а главный интуитивный принцип: чтобы не чувствовать вины — обвинять. Помогая осознавать, кое-чего добиваешься, хоть и далеко не всегда удается изменить ход событий. Иногда хорошо действует психодраматический метод: заставлять — и серьезно! — играть роли друг друга. Из подсознания всплывают скрытые рефлексии ожиданий другой стороны.

Все более укрепляюсь в выводе, что каждой семье нужен психолог, некий консультант-духовник, трезвый и проникновенный, веселый и тактичный, одинаково доброжелательный ко всем сторонам. Иногда так получается непроизвольно: роль духовника играет друг или даже собственный ребенок. Это бывает спасением в тех нередких случаях, когда люди не могут быть ни друг с другом, ни друг без друга.

Да, ссору следует анатомировать. Да, стоит выяснить отношения, не жалея на это времени. Только в таких выяснениях должно, мне кажется, соблюдаться одно правило: каждый говорит лишь о своих ошибках. Это тот случай, когда критика должна быть запрещена. Исключить взаимные претензии, иначе все начнется сначала и еще хуже запутается.

С подобных отношений приходится время от времени счищать ржавчину, накипь недоговоров, недопониманий, непроизвольной неискренности. Иначе рано или поздно в них наступает кризис, склероз. Психологическая совместимость не может быть статичной, это процесс, живая импровизация. Мы все время психически движемся и друг относительно друга и относительно самих себя, и, видимо, в некоторые моменты необходимо переоценивать положение с какой-то третьей точки, чтобы двигаться не вслепую.

Но, наверное, нельзя превращать жизнь и в сплошное выяснение отношений. Правда, некоторые именно в таком бесконечном выяснении находят основное содержание существования. В жизни многих супружеских (не только супружеских) пар выяснение отношений становится своеобразным стимулом их продолжения, и окончательное выяснение знаменует собою развод. Есть пары, хронически живущие на грани развода, и, как ни странно, — именно это пребывание на грани делает отношения стабильными. У множества пар наблюдается довольно четкая периодичность в отношениях; хмурые размолвки чередуются с безоблачным взаимопониманием, охлаждение и жестокие ссоры — со вспышками страсти. В некоторых случаях время схождения-несхождения удается предсказывать с почти математической точностью, образуется стойкая система подвижного равновесия. Всякие советы со стороны — порвать или сойтись окончательно — здесь в высшей степени неуместны.

Возможно, под всем этим скрываются глубинные ритмы эмоциональных маятников ада и рая. А может быть, это периодический бессознательный бунт против взаимного лишения свободы, взаимного сковывания, которое возникает так легко и самопроизвольно.

Так называемый «эффект несовместимости» был замечен довольно давно. Заключается он вот в чем. Как только отношения двух или нескольких людей попадают в некий котел, в мешок, из которого нет выхода, так сразу повышается взаимодавление. Начинают, как между молекулами, преобладать силы отталкивания. Надоел, антипатичен, раздражает… Ужасный тип, и что я в нем находила… Исчадий ада…

Так получается, когда отношения теряют перспективу разобщения, при некой степени изоляции от остального мира, когда люди чувствуют, что обречены быть друг с другом.

Самый известный, хрестоматийный случай такого рода произошел между знаменитым путешественником Нансеном и его помощником Иогансеном. Эти сильные и мужественные люди, друзья, отличавшиеся редкостным взаимопониманием во время своего длительного полярного перехода, неожиданным образом стали врагами. Им нечего было делить, они помогали друг другу, поддерживали, и тем не менее между ними выросли отчужденность и взаимное раздражение… Как только они возвратились в большой мир, все прошло, и случившееся так и осталось для обоих загадкой.

Случай этот может служить моделью массы других. Но эффект несовместимости все-таки не закон. Его избежала, например, наша знаменитая четверка Зиганшина. Объясняют это по-разному: и тем, что сохранялась твердая вера в спасение, продолжалась борьба, и тем, что был сильный лидер, и воспитанием в традициях коллективизма. Однозначный ответ дать вряд ли возможно, загадочность остается.

Несомненно, любым отношениям необходим приток свежего воздуха, иначе они загнивают. Открытость внешнему, переходящая во внутреннюю насыщенность, живительная разлука, восстанавливающая «разность потенциалов». Не уставать начинать сначала, снова и снова. Человек огромен, мы даже не подозреваем, сколько существует возможностей быть новым друг для друга. Потери неизбежны, и если мы не хотим, чтобы эти потери роковым, стихийным, неуправляемым образом наваливались на нас в виде надоедания и отчуждения, надо вводить их сознательно, упреждая. Любить, как кто-то хорошо сказал, — это значит все время что-то для другого придумывать.

Наверное, одно из главнейших условий достойного общения — в уважении к разобщенности. К неодинаковости, к другим вкусам, привычкам, интересам, взглядам… Мы плохо это умеем. Опять-таки по какой-то непроизвольной перестраховке в нас преобладает стремление подогнать другого под свой манер, навязать свои стереотипы. Это навязывание — почти непременный атрибут низкой культуры. Мы не понимаем, что именно разобщенность придает ценность тому, в чем имеется общность… Мы лишаем отношения необходимого пространства степеней свободы.

Не в том ли, кстати, магическая сила юмора, что он открывает в отношениях новое пространство, целый мир? Юмор уживается с какими угодно нормами и рамками, но в нем самом их нет, вернее, он их возводит и уничтожает по прихоти. Шутки — это одновременно и сближение и отталкивание… Интуитивно понимая это, некоторые стремятся восполнить недостаток юмора с помощью анекдотов, но это бывает похоже на гальванизацию трупа.

ПОЧЕМУ РЕВНУЕТ ПЕТУХ

Еще и еще раз стоит повторить, насколько трудно в каждом человеческом случае решить, в какой мере поведение воспитуемо и в какой зависит от внутренних расположений: так все слито и переплетено. Но если судить по поведению маленьких детей и животных, надо все же признать, что у нас есть некий исходный набор «предсоциальных», непроизвольных стратегий общения. Собственнический инстинкт, зависть, ревность — это темные пятна человеческой психологии…

Ревность, пожалуй, наиболее биологична. Звери, птицы, насекомые — все умеют ревновать. Стратегии половой конкуренции, антагонизм, соперничество (это, впрочем, не единственная стратегия во взаимоотношениях особей одного пола, есть и кооперативные). Ревнуют и самцы и самки, но больше самцы: ревнует тот, кто активен. Типичный случай: самец отгоняет от самки всех, кого может, то есть самцов низшего ранга, и вынужденно уступает высшим. Мужской ранг и определяется тем, кто кого может отогнать.

Ревность животного слепа и безумна. Самец рыбы, охраняя предмет своей страсти, нападает и на бревно. Самые ревнивые петухи атакуют людей. Но уже у животных мы видим и начало утончения и преобразования ревности. Ревнуют не только половой объект, но и объект вообще высокоценимый, появляется ревность дружбы и неполовой любви. Как ревнует собака хозяина! Эта ревность по своим механизмам, видимо, уже близка к мучительной непроизвольной ревности ребенка.

Я хорошо помню соперничество за маму, которое разыгралось между мною, четырехлетним, и маленькой собачонкой Норкой. Она считала меня соперником низшего ранга, несправедливо наделенным какими-то чрезвычайными правами, и ненавидела до глубины души. Я же, сознавая свои права, боялся ими пользоваться, чувствуя, что с соперницей шутки плохи. И в самом деле, однажды якобы за то, что я нарушил порядок — двигал под столом табуретом, — она мне прокусила ботинок.

А у взрослых? Не является ли человек наряду со всеми своими превосходными степенями и самым ревнивым в мире животным? (Троюродные братья-павианы вошли в притчу.)

Несомненно, это сидит где-то очень глубоко. Некоторые данные клиники говорят даже за то, что у нас есть чуть ли не специальный центр ревности. (Где-то в подкорковых узлах мозга, где с удивительным постоянством обнаруживаются поражения при некоторых заболеваниях, сопровождающихся ревнивым бредом.) Кажется, есть основания и в народном наблюдении: кто боится щекотки — ревнив. О биологичности человеческой ревности говорит и то, что именно в этом так легко теряются критичность и чувство реальности, и очень четкая связь с приемом алкоголя, и преобладание мужчин среди патологических ревнивцев.

Но, с другой стороны, при широком взгляде на человечество феномен ревности обнаруживает такую изменчивость, такую зависимость от социально-культурных влияний, что всякие поспешные биологические выводы останавливаются. Наши предки ревновали не так, как мы. Есть племена, совсем не знающие ревности. Мужской перевес в ревности легко объяснить социальной организацией взаимоотношений полов, тем, что женщина веками рассматривалась как собственность, а за мужчиной оставлялась относительная свобода.

Это огромный неисследованный массив. Вероятно, нет человека, который бы совсем не знал этого чувства. У Достоевского в «Братьях Карамазовых» есть прекрасные строчки о психологии ревности — о том, что ревнивцы скорее других прощают, но никогда не успокаиваются, что люди с самыми «высокими сердцами» падают наиболее низко в грязь подозрительности и выслеживания. И о том, что Отелло, как заметил Пушкин, вовсе не ревнив — он доверчив, и трагедия в том, что погиб его идеал. Конечно, у человека и ревность «социализована», и она, как вся наша психическая жизнь, привязана к «я для других».

И вот что, вероятно, самое главное: ревность взрослого, зрелая ревность, всегда обнаруживает связь с чувством неполноценности — физической, интеллектуальной, социальной или какой-либо другой. Определенно можно сказать: человек не станет ревновать к человеку, которого он по всем статьям считает ниже себя. Соперник низшего ранга, если только человек действительно считает его таковым, не соперник. Люди с устойчиво высокой самооценкой ревнивцами не бывают.

Да, этого сколько угодно: петухи и павианы среди людей; ревнуют слепо, глупо, зверино, ко всем без разбора, и в тем большей мере, чем больше позволяют неверности самим себе. И все же ревность человека ушла далеко от сексуальной оборонительной стратегии животного.

Человеческая ревность есть страх сравнения. Ее непроизвольная стратегия: не допустить, чтобы другой был оценен выше, дал больше удовлетворения. Исключить предпочтение, не уступить именно высшему рангу! В этом любовная ревность, по существу, не отличается от других видов конкурентных стратегий, например соперничества честолюбий.

Основные движущие механизмы и здесь стремятся уйти в подсознание. Ревность, осознанная абсолютно ясно, до корней, обычно теряет свою силу. Человек редко признается себе в том, что боится превосходства, что чувствует себя потенциально ниже, слабее соперника. Зато какой бальзам для его души — обнаружить у того унижающие недостатки!

В этой ревнивой стратегии, конечно же, коренится животно-эгоистическое начало, это принуждение, диктат над свободным выбором любимого существа.

Ревность враждебна объективности, она есть, по существу, импульс к насилию и лжи: не допуская сравнения, она стремится сохранить у другого выгодную для себя картину соотношения, вернее, не допустить никакой: я есмь единственное, неповторимое божество, и все тут.

…Это прекрасно разработано у Чернышевского в «Что делать?»: высшая альтруистическая любовь отвергает ревность. Вернее, не отвергает (зто не то слово, в нем лицемерие), а просто не знает, перестает звать. По триаде диалектики она снова приходит к уступке высшему рангу — тому, кого предпочли, — но теперь уже добровольной. Такая уступка не только уравнивает ранги сторон, но ставит уступающего морально выше. Это изысканная победа над победившим. Стратегия соперничества уступает стратегии благородства. Быть человеком — это значит по крайней мере перестать быть петухом.

МЫ В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ

Наверное, как всякий москвич, я и люблю Москву и проклинаю ее. Я рвусь из нее, задыхаясь, и с каким-то непонятным восторгом стремлюсь обратно. Проклинаю и люблю — за многоликость и единство, за сверхъестественную уютность огромности. За достоинство и суетность. За внезапную ночную опустелость после кромешной дневной сутолоки. За нервный сумрак и пропитанный гарью шальной воздух. За уголки с горьким запахом воспоминаний.

Но это, прошу прощения, лирика, а есть еще и профессиональный подход. Кроме всего прочего, Москва — это огромный муравейник людских встреч. Настоящая суровость большого города, все сгущено и остро. Масса поводов подумать о психологии.

Представьте себе, товарищ москвич: в один прекрасный день, в часы «пик», когда все идут с работы, все встречные пешеходы на улице Кирова, все, как один, начинают с вами здороваться. Полагаю, что уже через пять минут вы добровольно сдадите себя в руки «Скорой психиатрической помощи».

А в деревне, в настоящей нормальной деревне здороваются и знакомые и незнакомые. Обычай поначалу приятно шокирует новоприбывших горожан. Целесообразность его, однако, вполне прозрачна: приход незнакомца — крупное событие местного значения, которое будет широко обсуждаться и, может быть, даже войдет в историю в виде устных преданий бабушек и дедушек. Контакты в деревне редки, но зато основательны или хотя бы потенциально таковы, и все на виду. Кто не здоровается, пусть пеняет на себя: тем самым он сразу объявляет себя чужаком. Тут здороваться — дальний расчет, придуманный кем-то мудрым.

Нас много, мы спешим, мы видим друг друга на какие-то мгновения, чтобы больше никогда не увидеть, потому что повторность встречи среди восьми миллионов ничтожна. Мы не можем позволить себе здороваться, даже если бы захотели. Мы не улыбаемся друг другу, ибо нас слишком много изо дня в день, мы не можем ничего изменить — мы в большом городе.

Но мы все же общаемся. Да, общаемся.

В транспорте, в очереди, в общественных местах люди сидят и стоят рядом друг с другом совсем близко… Молчат… Взаимоприсутствие уже общение, хотя бы оно всеми силами сводилось к взаимоотсутствию. Нормальному человеку приходится преодолевать внутреннее неудобство от того, что пространственная эта близость не должна и не может получить никакого продолжения. И ему остается только замкнуться. Даже если человек не занят разглядыванием соседей, а погружен в свои мысли, книгу или газету, он подсознательно фиксирует присутствие других людей и держится соответственно.

Лишь редкие разговорчивые натуры да подвыпившие нарушают эту атмосферу. Но вокруг них обычно довольно быстро образуется вакуум. (В одесских трамваях, правда, совсем не то: там идет живое обсуждение спортивных и политических новостей.)

Зато когда контакт ситуационно оправдан, например кто-то спрашивает, как проехать, вы испытываете род облегчения. Впрочем, кто как…

Я не знаю, есть ли специфический «московский характер», хотя люди из других мест уверяют, что да. Мне кажется, теперь в Москве слишком много разных людей, чтобы можно было составить один портрет. Одни считают москвичей нелюбезными, другие удивительно отзывчивыми… Это когда как.

По-моему, москвич экстравагантно сдержан, раздражителен, но доброжелателен, ко всему привычен, но готов всему удивляться. А главное — он спешит и требует во всем оперативности и оптимальности. Вот по этому признаку, кажется, и отличают его всюду. Москвич спешит вне зависимости от того, нужно ли ему спешить на саком деле. Он не выносит задержек.

Но это тривиально. Меня интересует другое. Почему в разные дни мы такие разные?

…Вдруг все оттаивает, в воздухе что-то пронзительно-бодрое, духота отступает, откуда-то идут живительные лучи. Всюду улыбки, смех, шутки. Казалось, с чего бы?.. Не праздник, а если праздник, то природный, а не официальный. И обычные неприятности, даже крупные, в чем-то растворяются, все уступают друг другу, мир полон хороших людей…

В эти дни обновления и подъема кажется, что иначе никогда не было и не будет, что мир всегда такой — умный и предупредительный, бодрый и добрый.

В дни спокойной, деловой будничности ничто не может поколебать привычных ритмов работы, еды, встреч, развлечений. Автоматически дни проскакивают незаметной чередой.

Но вот мрак, мразь, слякоть на улицах и на лицах. Угрюмое отчуждение. Глаза опущены вниз, на заляпанные ботинки. Нет, иначе никогда не было. Так было всегда. Беспросветно. И так будет…

Есть дни, когда резко прыгает вверх статистика автомобильных катастроф, когда там и здесь вспыхивают ссоры, кругом ругаются, не дают пройти, все не так: автомат не работает, дети капризничают, дерутся, все надоели, уволюсь, напьюсь, разведусь… Есть ночи мигреней и беспокойств, когда все лекарства перестают действовать, у «неотложки» работы невпроворот, то и дело вызывают дежурного врача — знаю такие ночи.

Есть вечера скоропостижных смертей.

Ветры? Погода? Солнечные пятна? Накал политических событий?

Возможно. Все взаимосвязано… Но кто знает, может быть, выходит утром кто-то один, вставший не с той ноги, и заражает весь город… Мне испортил настроение Иван Иванович, а я Степану Петровичу, и не заметили как.

Не это ли происходит, например, в транспортной тесноте?

Вас со всех сторон стиснули, вам не больно, но еще немного, и вы зарычите, потому что это черт знает что, потому что у вас рефлекторно напряглись мышцы. Потому что вы не выспались, утром поели кое-как, поругались с женой (мужем), опять не сядешь, вам скоро выходить, надо проталкиваться, предстоит разговор с начальством, кто-то дышит чесноком, перегаром, душно, а ни вас, ни его, этого чесночного, не учили ни хорошим манерам, ни терпимости, ни аутотренингу — и вот из-за всего этого перенапряглись ваши мышцы.

— Ну что привалились, стенка я вам, что ли?

— А вы чего сами давите? Чего напираете?

— Проходите вперед, много места, чего стали, столпились как бараны… Передавайте за проезд…

Сколько желчи за пять минут… Вагон, зараженный склокой… Раздражительный товарищ, расслабьтесь! Используйте транспорт для аутогенной тренировки! Товарищ водитель, у вас теперь микрофон: не объявляйте же остановки таким сердитым голосом, лучше проведите сеанс психотерапии, вы на пять минут бог… Или вы тоже поругались с женой?

Заметьте, однако, что если автобус или поезд идет достаточно долго, напряжение спадает, даже в страшнейшей тесноте. Происходит утряска, оказывается, что не так уж и тесно, находятся и резервы места и доброжелательности. Ничего, ну прижался спиной, ну боком. Если бы у нас были приборы с лампочками, регистрирующие тонус мышц, мы увидели бы, как вначале лампочки накаляются максимально, особенно в местах соприкосновений, а потом все умеренней, все меньше…

Проблема многослойна. Вот поистине животрепещущий стык биологического и социального. Конечно, будет по-другому, если не будет этой тесноты и духоты, этого невроза часов «пик», когда непредвиденные заторы отнимают у спешащих драгоценные секунды. А лучше всего, если бы вообще отпала необходимость в спешке. Но все было бы иначе и в том случае, если бы мы по-другому воспитывались, в более доброжелательном и терпимом духе, с большей дозой юмора. Если бы навыки аутотренинга становились достоянием каждого как можно раньше, с отрочества. И если бы ни у кого вообще, изначально, не было этой агрессивной готовности, как у тех счастливых легких натур, которые в любой ситуации без малейших усилий сохраняют веселое расположение духа. А мы, в массе своей, эмоционально беззащитны. Достаточно ведь одного раздраженного крикуна, чтобы сразу стало плохо всем окружающим.

Нужно думать, что с этим делать. Я говорю уже, конечно, не об одних москвичах.

Избыток непосредственной агрессивности — раздражительность, несомненно, есть у довольно многих людей, у слишком многих. В общей биологической подоплеке — наследие естественного отбора, эмоциональная избыточность, индивидуальная неравномерность. Где-то болезнь или патологическая расположенность. При более внимательном исследовании почти всегда — социальная неустроенность, такая организация взаимоотношений, при которой агрессивность сама себя поддерживает. В конкретных случаях — всегда уникальное пересечение того и другого…

И вот кассирша или официантка, для которой каждый посетитель — личный враг. Она полностью убеждена, что все они только затем и приходят сюда, чтобы доводить ее до белого каления, и видит подтверждение этого в каждом движении. А они недоумевают, чем это ее так прогневили, и каждый думает, что это именно к нему, лично к нему она так нерасположена, уж неизвестно почему, из-за носа, что ли. И конечно, тоже раздражается и еще больше подогревает ее…

Вот и все: настроение испорчено, и все идет не так, как хотелось, и еще нескольких людей посетитель сам обругал, и среди них — ребенка, который в этот день решил, что так и устроен мир.

Прекрасный человек, самоотверженней работник, тянет безропотно любой воз, не щадит себя. Но вот напряжение достигает какого-то предела, и в нем вдруг включается что-то странное и дикое, он уже неузнаваем: «наехало».

Сейчас бесполезно с ним говорить, вразумлять: все встретится в штыки. Все перед ним виноваты, и как-то особенно. От него исходит такая высоковольтная злоба, что общение просто небезопасно. Не подходите близко.

Но завтра, когда напряжение схлынет, надо все-таки подойти и обучить его аутотренингу, который позволит гасить вспышки в зародыше хоть отчасти. Разъяснить, что нельзя себе этого позволять — не только внешне, но, главное, изнутри. Что нельзя давать включаться этому механизму, каким бы пиковым ни было положение. Что это вредно и для него и для окружающих, вреднее, чем нарушать диету, курить или пить. Что выигрыш в любом деле, доставшийся такою ценой, неполноценен. Что кто бы и как бы его ни «доводил», на нем всегда остается по крайней мере половина вины.

Я вчера написал эти строчки, а сегодня сорвался сам. Понапрасну устроил крик, несмотря на аутотренинг — вернее, потому, что забыл включить его вовремя. Довели, переутомился и прочее, но прощения все равно нет, вина — окончательная, на выходе — только моя, и ничья больше. Записываю это в книгу своих черных мгновений.

Каждый такой случай, даже минутный, — непростительное упущение, которое нужно немедленно исправлять. Какой бы ни была подоплека — это и есть капли, из которых складывается океан ада.

В отдельных местах капли конденсируются, сгущаются, образуют роднички, ручейки и омуты, озера и полноводные реки хамства.

Хам библейский, родоначальник всех хамов, рождаясь на свет, не плакал, как все младенцы, а хохотал — очевидно, в предвестии немеркнувшего успеха потомков в борьбе за существование. Эволюция хамства — предмет особый, здесь мы за него не беремся. Явление многолико, с богатейшей феноменологией; есть хамы изысканные, аристократические, есть, как уже сказано, и застенчивый хам. Заметим лишь, что одной из современных разновидностей, происходящих от этой линии, является инфарктогенная личность. Она вызывает инфаркты — разумеется, не у себя, а у других. В большинстве своем это очень здоровые натуры, с повышенным жизненным тонусом, который, не переходя в интеллектуальную избыточность, хорошо питает центры уверенности и агрессивности.

Нет, этот человек вовсе не охвачен желанием непременно вас обхамить, именно вас: он даже, может быть, и не понимает, что делает, хотя хамит самозабвенно и неудержимо. Просто он ощущает какие-то повышенные возможности в этом отношении. Это у него, если хотите, талант, он следует велению природы. Хамство для него — нормальный, естественный способ общения. И жизненной целью такого субъекта становится непрерывное расширение круга лиц, с которыми можно хамить.

Может быть, это какой-то атавизм, и в стае он был бы Альфой. Тут смешивается, наверное, все: и авторитарность, и эпитимность, и «стервоидные» гормоны, всего понемногу, — но, только разговаривая с таким человеком, вы испытываете непроизвольное напряжение скелетной мускулатуры и глубинные неприятные ощущения от спазматического сокращения сосудистых стенок. У вас возникают какие-то судороги эмоционального эха. Опасно! Над такими людьми надо бы зажигать красные лампочки. Тем, кто не владеет навыком аутогенной тренировки, настоятельно рекомендуется уклоняться от общения с подобными личностями. Но ведь это утопия — уклоняться. А если он (она) ваш родственник? Или сослуживец?

Инфарктогенная личность, по идее, не должна общаться с людьми. Но ведь если полностью лишить его возможности хамить, он, пожалуй, заболеет. Впадет в депрессию. Может быть, выручил бы какой-нибудь препарат антихамин, но ведь насильно-то глотать не заставишь, он сам кого хочешь заставит.

Что делать?

Очевидно, надлежит все-таки подумать об атмосфере, которая исключила бы проявление подобного дара.

Ведь хамство, рождающее инфаркты, — это лишь крайний, заостренный случай обычной прозы общения. Эмбриональный зачаток хамства, увы, присутствует в нем довольно часто, и это не что иное, как недостаток психологичности.

Что это такое? Умение поставить себя на место другого. Вжиться, вчувствоваться и только после этого, с учетом этого, определить тактику поведения.

Не хватает психологичности потому, что обычно сознание наше сужено колеей близлежащих собственных интересов.

Не хватает психотерапевтичности — умения найти оптимальный тон и слова, насытить общение максимумом положительных эмоций, снять напряжение…

Возьмем для примера отношение к продавцам. Мы, врачи, с ними в некотором роде коллеги, нас тоже относят к сфере обслуживания. (Мы все, между прочим, друг друга обслуживаем, все составляем гигантский житейский союз потребителей. Удовлетворяем непрерывно растущие потребности.)

А лик потребителя страшен. Это не о ком-то, это о вас и обо мне тоже.

Вот продавец хлеба. Он делает серьезное дело, дает людям хлеб. Пусть продает в обмен на денежные знаки, все равно: хлеб. Он дается, а не продается: теплая, земная, серьезная пища. Продавцы хлеба в большинстве, по-моему, это чувствуют, хоть и не осознают. А вы, гражданин потребитель, осознаете?

— Какие батоны мягкие?.. Девушка!.. Я вас спрашиваю!

— За восемнадцать мягкие?.. Девушка!.. Почему не отвечаете?

— Мягкие, мягкие…

А вы подумали, гражданин потребитель, о том, что вот этот самый вопрос: «Мягкие?», «Мягкие?» — задают ей на дню раз тысячу, если не больше, и всем надо ответить быстро и совершенно одно и то же, вежливо. Что от этого вот, без шуток, и можно сойти с ума? Человек ведь не автомат, у него происходит охранительное торможение. Тысячу раз в день одно слово, одно — и больше ничего: «Мягкие?» — «Мягкие». А если не очень мягкие, что случится? Катастрофа с пищеварением? Черствый-то хлеб полезнее для желудка. Я бы давал хлеб только тому, кто скажет мягкое слово или мягко посмотрит, а иначе бы не давал: сами берите, самообслуживайтесь. Тыкайте вилками.

Мало кто подозревает, что это оскорбительно — смотреть на человека через его функцию, и не более, даже в момент, когда эта функция должна выполняться. Неужели не видно, что человек больше дела? Подайте, свешайте, заверните, получите, получше, покрупнее, покраснее, свежие, сегодняшние, вон из того ящика, нет мелочи, нет, вон же я вас просил, а вы не даете, не отпускайте без очереди, нельзя ли побыстрей, еле шевелится, куда-то опять ушла, всегда недовешивают… У продавца голова болеть не может, плохого настроения быть не может, уставать не имеет права, задумываться тем более. А гражданин потребитель еще желает улыбки и воздушного поцелуя в порядке непрерывно растущих потребностей.

Продавцу трудно. В работе, с одной стороны, много механического однообразия, с другой — огромная психологическая нагрузка, непрерывная спешка, град дурацких вопросов, каскад эфемерных симпатий и антипатий. А надо соблюсти тон и уследить, чтобы все было правильно.

(Автомат и то капризничает: то дает воду, а то не дает. Сунешь руку с монетой, а он тебя — током, чтоб чувствовал.)

А нам — подайте, заверните, да побыстрей, с улыбкой…

Завтра она выходная и сама пойдет в магазин и станет таким же вот потребителем. Уж тут она отыграется. Мы отработали свое, теперь нам вынь и положь. Обслужите. Сделайте мне красиво. Не из того ящика, а вон из того, чего подкладываешь-то. Цепная реакция, порочный круг взаимного хамства.

Я не собираюсь оправдывать грубость и бескультурье, но это нужно понять: большинство из тех, чье поведение за прилавком могло бы быть более любезным, ведут себя так вовсе не из-за дурной натуры. Нет, в обычном общении это симпатичные люди. Их нелюбезность просто-напросто стихийная психологическая защита от неуважительного, «функционального» отношения потребителя. Достаточно одного-двух случаев, оскорбительного тона, наглого обращения, чтобы подобная реакция зафиксировалась и начала непроизвольно переноситься на всех. Продавщицы не Лафатеры. Это броня, маска — способ поддержания собственного достоинства. Конечно, не лучший, конечно, гораздо действеннее и достойнее была бы невозмутимая благожелательность, снисходительный юмор; но от природы это дано единицам, а учат этому плохо, можно сказать, совсем не учат.

Вялые таблички: «Продавец и покупатель, будьте взаимно вежливы» — нас не выручат. «Продавец и покупатель, любите друг друга» — тоже не пойдет, чересчур сентиментально. А впрочем, может, для хохмы и ничего. Нужно что-то остроумное и доходчивое, а главное, чтобы все время менялось, не успевало примелькаться, не приедалось. Чаще менять слова, тогда они тонизируют. Менять творчески, неожиданно, потому что слова не только ветшают, как платье — штопать, штопать и на выброс, — они пустеют и пошлеют, к ним все время приливает опасная лицемерная дрянь. Их надо для дезинфекции просто время от времени сжигать (лучше не торжественно, а потихоньку): тогда содержание останется чистым.

Постойте, но ведь все это должен кто-то придумывать… Сидеть на этом деле… Остроумные и вдохновенные люди нужны… И чувствующие — всех. Нужен целый штат общественных психотерапевтов…

Семейный психологический патронаж. Психологические консультации в педагогике и на производстве. Да, общественная психотерапия. Практически ведь уже сейчас хороший общественник — тот же психотерапевт, ориентирующийся на опыт и интуицию. Психотерапия — та же культура и этика, доведенные до уровня науки, и каждый, кто совершенен на своем месте, оказывается по-своему психотерапевтом. Но нужны более широкие и продуманные усилия.

Почему бы, например, через репродукторы, которые теперь везде, не передавать умные и доходчивые психотерапевтические программы, не внушать отвращение к пьянству, не поднимать словом и музыкой рабочий тонус, чувство юмора, благожелательность? Неужели вам больше нечего сказать этим людям, кроме как: «…Не обгоняйте впереди себя идущих пассажиров… Своевременно и правильно оплачивайте свой проезд — не подвергайте себя штрафу…»

Появилась огромная потенциальная психотерапевтическая сила: средства массовой информации. Впервые открывается реальная возможность сделать людей уравновешеннее и доверчивее, ответственнее и сильнее, шире и терпимее, умнее и доброжелательнее. Что мы делаем?

Наша жизнь во многом еще устроена невротически, антипсихотерапевтично. Некрасиво, небрежно, неуважительно и неискренне. И виноват не кто-нибудь и не что-нибудь, а каждый, каждый из нас, все вместе. Некогда, выполняем план. Строим светлое будущее. Это прекрасно, но почему бы не строить заодно и светлое настоящее? Подручными средствами, которые при нас, в нас?

Будущее тоже составится из ускользающих, невозвратимых мгновений, и ничего не будет никогда завершенного, кроме смерти. (Может быть, и для книги, как для любви, лучший конец — середина.) Почему те мгновения, которые будут, имеют больше прав, чем теперешние? Почему такая несправедливость, такое нерасчетливое самообкрадывание?.. Для некоторых разглагольствования о будущем — удобный способ бегства от ответственности за настоящее. Может быть, для будущего это как раз и важнее всего — чтобы вы вот здесь и сейчас научились творить мгновения, не откладывая.