Валентина, конечно же, узнала, что на самом деле выражение «анде дурес» означает «под принуждением». Ей это сообщил Станислав. В тот же день она получила еще и письмо из иммиграционной службы, где говорилось, что ей повторно отказано в апелляции.

Валентина приперла отца к стенке, когда он выходил из туалета, согнувшись и возясь с ширинкой.

— Ты, здохляка! — заверещала она. — Я покажу тебе «дурес»!

На ней были желтые резиновые перчатки, а в руках — кухонное полотенце, мокрое после мытья посуды, которым она принялась лупить отца.

— Никчемный ты козел з высохшими мозгами и з высохшим батогом! — Шлеп-шлеп. — Высохший кусок старого козлиного гамна!

Она стегала его по ногам и по рукам, которые отец вытягивал для защиты или в мольбе. Он пятился назад и, наконец, оказался прижатым к кухонной раковине. За ее плечом отец заметил кипевшую на плите кастрюлю с картошкой.

— Тварь ты ползуча! Роздавлю гада! — Шлеп-шлеп. Его очки запотели от пара из кастрюли, и он почувствовал слабый запах горелого. — «Ду-рес»! «Ду-рес»! Я тебе покажу «ду-рес»! — Осмелев, она принялась хлестать его по лицу. Шлеп-шлеп. Кончик полотенца задел переносицу, и очки слетели на пол.

— Валечка, будь ласка…

— Кусок старой кистки, яку собака погрызла та й выплюнула! Тьпху!

Она колола его под ребра желтым резиновым пальцем.

— И як ты ище до сих пор не здох? Ты ж уже давно должен був лежать из Людмилой у могиле!

Он задрожал всем телом и почувствовал привычное шевеление в кишечнике. Отец боялся обделаться. В воздухе распространялся запах горелой картошки.

— Будь ласка, Валечка, мила моя, голубонька… — Она зажала его, тыкая и шлепая желтыми пальцами. Кастрюля с картошкой уже начала дымиться.

— Скоро ты вже вернешься на свое место! Под землю! Под прынуждением! Анде ду-рес! Ха-ха!

Его спасла миссис Задчук, позвонившая в этот момент в дверь. Она вошла и, правильно оценив ситуацию, взяла подругу за руку своей пухлой ладонью:

— Пошли, Валя. Оставь етого никчемного жлоба й орального маньяка. Пошли. Прогуляемся по магазинам.

Как только Дерьмовая Машина исчезла за углом, отец убрал с огня подгоревшую картошку и приковылял в ванную — освободить кишечник. Потом позвонил мне. Он говорил пронзительно, задыхаясь:

— Я думав, она меня убье, Надя.

— Она действительно это сказала, насчет возвращения на кладбище?

— По-руському. Усе говорила по-руському.

— Папа, язык не имеет значения…

— Не, наоборот, язык — ето крайне важно. У языкузаключены не токо мысли, но й культурни ценности…

— Послушай, папа. Пожалуйста, послушай меня. — Он продолжал нести околесицу о различиях между русским и украинским языками, а я целиком сосредоточилась на Валентине. — Послушай меня хоть пару минут. Хоть тебе и туго пришлось, но это хорошая новость: она не получила разрешения на проживание. Это означает, что в скором времени ее, возможно, депортируют. Если б мы только знали, сколько еще ждать… Ну а пока, если боишься оставаться с ней в доме, можешь пожить у нас с Майком. — Я знала, что он согласится на переезд, только если окажется в безвыходном положении: отец страшно не любил нарушать заведенный порядок. Ни разу не ночевал ни у сестры, ни у меня.

— Не-не, я останусь тут. Если я уйду, она сменить замок. Я останусь знаружи, а она — унутри. Она вже об етом говорила.

После того как отец попрощался и заперся в своей комнате, я сделала три телефонных звонка.

Сначала позвонила в Министерство иностранных дел: Лунар-хаус, Кройдон. Я представила себе бескрайний, изрытый оспинами лунный пейзаж — голый и безмолвный, если не считать зловещих телефонных звонков, на которые никто не отвечал. Примерно после сорокового звонка трубку все же сняли. Далекий женский голос посоветовал мне изложить информацию в письменном виде и сообщил, что вся корреспонденция носит конфиденциальный характер и обсуждать ее с третьей стороной запрещено. Я попыталась объяснить безвыходное положение отца. Если б он только мог получить хоть малейшее представление о происходящем: имеет ли Валентина право на еще одну апелляцию, если ее депортируют? Я умоляла ее. Далекий голос смягчился и порекомендовал мне обратиться в местную иммиграционную службу района Питерборо.

Потом я позвонила в деревенский полицейский участок. Описала инцидент с мокрым кухонным полотенцем и объяснила, в какой опасности находится отец. На полисмена это не произвело никакого впечатления. Он и не такое видал.

— Давайте посмотрим на это с другой стороны, — сказал он. — Возможно, это просто супружеская размолвка? Такое случается сплошь и рядом. Если полиция будет встревать всякий раз, когда ссорятся супруги, это будет продолжаться до бесконечности. Простите меня за прямоту, но вы вмешиваетесь в дела отца, хотя он вас об этом и не просил. Очевидно, вы даже не встречались с глазу на глаз с этой леди, на которой он женат. Но если бы он захотел подать жалобу, то, наверное, позвонил бы сам? А пока нам известно лишь то, что он отлично проводит с ней время.

У меня перед глазами стояла следующая сцена: мой престарелый, сгорбленный, тощий как палка отец съежился под ударами мокрого кухонного полотенца и крупная, пышная Валентина в желтых резиновых перчатках высится над ним и громко хохочет. В голове же у полисмена была совсем другая картинка. Внезапно меня осенило:

— Вы думаете, что это сексуальная игра с мокрым кухонным полотенцем?

— Я этого не говорил.

— Но подумали?

Полисмен был обучен обращению с такими людьми, как я. Он вежливо меня успокоил. В конце концов пообещал заскочить к отцу во время очередного обхода — на этом мы и порешили.

Третий звонок был к сестре. Вера мигом все поняла. Она негодовала:

— Сука! Шлюха! Бандитка! Но какой же он дурак! Поделом ему.

— Не важно — поделом или нет, Вера. Мне кажется, мы должны его оттуда вытащить.

— Лучше постараться вытащить ее. Как только мы вытащим отца, он уже не сможет туда вернуться, а она завладеет жилплощадью.

— Да нет же!

— Знаешь, как говорят: собственность — это девять десятых закона.

— Напоминает цитату из кодекса миссис Задчук.

— Со мной было то же самое. Когда Дик начал надо мной издеваться, мне хотелось просто убежать, но юрист мне посоветовал не уступать, а не то я потеряю жилплощадь.

— Но Дик не пытался тебя убить.

— Ты думаешь, Валентина хочет убить папу? По-моему, она просто стремится его запугать.

— Уж это-то ей удалось.

Наступила пауза. Я услышала приглушенную джазовую музыку, которую передавали по радио. Когда она кончилась, раздались аплодисменты. Затем Вера голосом Старшей Сеструхи сказала:

— Иногда мне кажется, Надя, что существует такое явление, как ментальность жертвы. Знаешь, как в царстве природы — четкая иерархия и субординация в каждом виде. — (Опять она за свое!) — Возможно, ему просто нравится, чтобы его запугивали?

— Ты хочешь сказать, во всем виновата жертва?

— Нуда, в некотором смысле.

— А когда Дик над тобой издевался, твоей вины в этом не было?

— Разумеется, это совсем другая ситуация. По отношению к мужчине женщина всегда является жертвой.

— Попахивает крайним феминизмом, Вера.

— Феминизм? Я тебя умоляю! Это просто проявление здравого смысла. Ты должна признать: если мужчина позволяет женщине себя избивать, что-то здесь не так.

— Ты хочешь сказать, если муж избивает жену — это нормально? Но ведь именно так и считает Валентина. — Я не могла себя сдержать. По-прежнему подпускала ей шпильки. Если утрачу бдительность, наш разговор закончится, как в старые времена, — одна из нас просто бросит трубку. — В твоих словах, Вера, конечно, есть доля истины. Возможно, дело вовсе не в особенностях личности или половой принадлежности, а в росте и силе, — попыталась я ее успокоить.

Снова наступила пауза. Она откашлялась:

— Все так запуталось, Надя. Возможно, и нет никакой ментальности жертвы. А возможно, папа сам притягивает к себе насилие. Мама никогда не рассказывала тебе об их первой встрече?

— Нет. Ну-ка расскажи.

Воскресным днем в феврале 1926 года отец шел по городу с переброшенными через шею коньками и сваренным вкрутую яйцом да ломтем хлеба в кармане. Солнце уже встало, и легкий свежевыпавший снег лежал на аляповатых балконах и резных кариатидах домов в стиле модерн на улице Мельникова, приглушая воскресный колокольный звон, доносившийся от золотых куполов, и с невинностью детского одеяльца укрывая склоны Бабьего Яра.

Он как раз перешел мост Мельникова, направляясь к стадиону, как вдруг возле уха просвистел снежок, брошенный с другой стороны улицы. Когда отец обернулся, чтобы посмотреть, откуда тот прилетел, второй снежок угодил ему прямо в лицо. У Николая перехватило дыхание, и он стал искать в снегу фуражку.

— Эй, Николашка! Николашка-зубрила! Кто тебе нравится, Николашка? Про кого ты думаешь, когда дрочишь?

Его мучителями были два брата Савенки, бросившие школу пару лет назад. Наверное, им было лет по тринадцать-четырнадцать — ровесники отца. Эти высокие бритоголовые хлопцы жили с матерью и тремя сестрами в двухкомнатной квартире за железнодорожным вокзалом. Их отец погиб от несчастного случая в лесу под Гомелем. Матушка Савенко работала прачкой, кое-как сводя концы с концами, и хлопцы ходили в обносках, которые она поворовывала из бельевых мешков своих клиентов.

— Эй ты, хитрожопый! Тебе нравится Ляля? А Людмила? Спорим, что тебе нравится Катя? Ты показывал ей свой писюн?

Хлопец повыше швырнул еще один снежок.

— Никто мне не нравится, — сказал отец. — Меня интересуют языки и математика.

Хлопцы ткнули в него своими красными от мороза пальцами и громко заржали:

— Ему не нравятся девки! Может, тебе нравятся хлопцы?

— Из того, что мне не нравятся девочки, логически не вытекает, что мне нравятся мальчики.

— Слыхал? «Логически не вытекает»! Ты слыхал? У него логический писюн! Эй, Николашка, покажи нам свой логический писюн!

Они перешли дорогу и стали подбираться к нему все ближе вдоль тротуара.

— Давай остудим ему писюн!

Мальчишки внезапно подбежали к нему. Младший брат подкрался и засунул ему сзади в штаны пригоршню снега. Николай попытался вырваться, но поскользнулся на льду. Упал лицом вниз. Оба хлопца прижали его к земле и сели сверху, швыряя пригоршни снега ему в лицо, запихивая их за шиворот и в штаны. Они уже начали стаскивать с него брюки. Старший брат схватил коньки и потянул к себе. Перепуганный Николай кричал и извивался на снегу.

В этот самый момент в начале улицы показались три фигуры. Лежа лицом в снегу, отец смог различить силуэт высокой девушки, которая вела за руки двух маленьких детишек.

— На помощь! На помощь! — позвал Николай. Заметив потасовку, все трое остановились. Убежать или вмешаться? Вдруг малец выскочил вперед.

— Слезьте с него! — завопил он, бросившись под ноги младшему Савенко. Высокая девушка тоже подбежала и потянула старшего брата за волосы. — Слезай, жирный хулиган! Оставь его в покое!

Он сбросил ее с себя и обеими руками схватил за кисти — у Николая появилась возможность отползти.

— Так ты с ним встречаешься? Он тебе нравится?

— Слезь, а не то позову папу, он отрубит тебе пальцы саблей и засунет их тебе в нос! — Ее глаза сверкали.

Маленькая девочка насыпала снега им обоим в уши.

— Засунет в нос! В нос! — пропищала она.

Братья увертывались и отбивались, ухмыляясь и пытаясь схватить девчонок за руки. Больше всего на свете они любили драться и совершенно не чувствовали холода. Небо над ними было голубым, как яйцо малиновки, а снег переливался на солнце. Потом появились взрослые. Начали громко кричать и размахивать палками. Братья Савенки натянули на уши фуражки и дали деру, юркие и проворные, как зайцы-беляки, так что никому не удалось их поймать.

— Ты живой? — спросила высокая девушка. Это оказалась его одноклассница Людмила Очеретко с младшими сестрой и братом. На шее у них тоже висели коньки. (Из-за бедности у братьев Савенок своих коньков, разумеется, не было.)

Зимой стадион в Киеве заливали водой, которая мгновенно замерзала, превращаясь в каток, и тогда вся киевская молодежь обувала коньки. Юноши и девушки катались, форсили, падали, толкались, плавно скользили и бросались друг другу в объятия. Невзирая на события в Москве и кровопролитные сражения на нескольких фронтах Гражданской войны, люди по-прежнему знакомились, пробежав на коньках вместе пару кругов, и, конечно же, влюблялись. Так и Николай с Людмилой взялись за руки, одетые в варежки, и закружились на коньках, а небо, облака и золотые купола закружились вместе с ними. Катались все быстрее и быстрее, смеясь, словно дети (да они ведь и были еще детьми), пока не закружилась голова и они не повалились грудой на лед.