Несмотря на наши с Верой старания, Валентина со своим сыном Станиславом все-таки вернулась 1 марта в Англию. Они въехали в страну через Рамсгит по шестимесячным туристическим визам. В британском посольстве в Киеве никто не отказал им в получении визы, а в Рамсгите лишь бегло просмотрели паспорта. Добравшись до Питерборо, они поселились у Боба Тернера. Валентина устроилась на работу в гостинице рядом с собором и тотчас же примчалась к отцу с планами насчет женитьбы. Всю эту информацию мне удалось почерпнуть из наших многочасовых телефонных разговоров.

Отец старался не посвящать меня с сестрой в свои планы. Когда мы задавали ему прямой вопрос, он переводил разговор на другую тему, но не умел складно врать, и его легко было подловить. Отец забывал, что именно говорил каждой из нас, и думал, что мы по-прежнему друг с другом не общаемся. Однако мы уже начали делиться информацией.

— Разумеется, Вера, в конце концов он переслал ей эти тысячу восемьсот фунтов. Перевел их на ее банковский счет, и она сняла сразу всю сумму. И все время, пока ее здесь не было, он регулярно перечислял ей деньги.

— Ну, это уже слишком! — Старшая Сестра взяла высокую драматическую ноту. — Наверное, он отдавал ей большую часть пенсии.

— А еще переслал деньги на купейные билеты для нее и Станислава от Львова до Рамсгита. И потом она сказала, что ей нужна дополнительная сумма на транзитную австрийскую визу.

— Все-таки мама была абсолютно права, — сказала Вера. — Ума у него нет.

— Он остановится, когда кончатся деньги.

— Возможно. А может, это только начало.

Отец не только материально поддерживал эту нищую украинскую красавицу, но и оказался вынужден поощрять таланты ее необычайно одаренного сына.

Четырнадцатилетнего Станислава показали независимому психологу, который за умеренную мзду, уплаченную моим отцом, протестировал его коэффициент умственного развития и выписал справку о том, что он гений. На основании этой справки мальчику (между прочим, очень талантливому музыканту — играет на фортепьяно) предложили место в престижной частной школе в Питерборо. (Хотя он, конечно, слишком умен для местной единой школы, подходящей только для батраков.)

Сестра, заплатившая кучу денег за то, чтобы устроить своих необычайно одаренных дочерей в аристократическую школу, была возмущена. Я, отправившая свою необычайно одаренную дочь в местную единую школу, тоже была возмущена. Наша ярость весело закипала, перетекая туда и обратно по телефонным проводам. Наконец-то у нас появилось что-то общее.

Объединяло нас и еще одно обстоятельство. Как узнали на своем горьком опыте Ромео и Джульетта, женитьба касается не только самих влюбленных, но и их семей. А мы с Верой не хотели принимать в нашу семью Валентину.

— Давай посмотрим правде в глаза, — сказала Вера. — Мы не хотим, чтобы нашу фамилию носил столь заурядный человек. — (Это не я сказала.)

— Перестань, Вера. В нашей семье нет ничего незаурядного. Мы — обычная семья, как все.

Я начала оспаривать у Старшей Сестры должность самозваного стража истории нашей семьи. Ей это не понравилось.

— Мы из потомственной буржуазии, Надежда. Не какие-нибудь выскочки.

— А кем были Очеретки? Кулаками…

— Фермерами.

— …которые превратились потом в барышников.

— В коннозаводчиков.

— В любом случае они были казаками. Можно сказать, немного сумасбродными.

— Колоритными.

— А Маевские были учителями.

— Дед Маевский был министром образования.

— Всего полгода. К тому же в стране, которой не существовало на карте.

— Свободная Украина существовала. Право же, Надя, почему у тебя такой пессимистический взгляд на вещи? Ты считаешь себя служанкой истории?

— Нет, но… — (Именно так я, конечно, и считала.)

— В детстве… — Ее голос смягчился. Я услышала, как она ищет сигарету. — В детстве баба Соня часто рассказывала мне о своей свадьбе. Вот какой должна быть свадьба — не этот жалкий балаган, в который втягивают отца.

— Но сравни даты, Вера. Невеста была на пятом месяце.

— Они любили друг друга.

Что бы это могло значить? Старшая Сеструха — подпольный романтик?

Маминой маме, Соне Блажко, было восемнадцать, когда она обвенчалась с Митрофаном Очеретко в златоглавом соборе Святого Михаила в Киеве. Она была в белом платье и фате, а на шее висел красивый позолоченный медальон. Ее длинные каштановые волосы украшал флердоранж. Несмотря на стройную фигуру, заметно было, что она беременна. Ее выдавал замуж старший брат Павел Блажко — железнодорожный инженер, впоследствии друг Ленина, — поскольку их отец был слишком слаб и не выстоял бы всю службу. Старшая сестра Шура, недавно получившая диплом врача, была подружкой невесты. А две младшие сестры, еще учившиеся в школе, забросали ее лепестками роз и внезапно расплакались, когда она поцеловала жениха.

Мужчины Очеретки важно вошли в церковь в сапогах для верховой езды, вышитых сорочках и диковинных шароварах. Женщины были одеты в широкие пышные юбки и обуты в сапожки на невысоких каблучках, а в волосы заплели разноцветные ленты. Они стояли вместе неприступной группкой в глубине церкви и быстро вышли в конце, даже не заплатив священнику.

Блажки смотрели на родственников жениха свысока, считая их неотесанными мужланами, почти бандитами, которые много пили и никогда не расчесывались. Очеретки же считали Блажков чопорными горожанами и изменниками родины. Но Соню и Митрофана не волновало, что думали их родители. Они уже предались любви, и невеста вынашивала ее плод.

— Его, конечно, снесли в 1935 году.

— Что снесли?

— Златоглавый собор Святого Михаила.

— Кто снес?

— Коммунисты конечно.

Ах вот оно что! Значит, у этой романтической истории был свой подтекст.

— Вера, папа и Валентина любят друг друга.

— Как ты можешь нести такую чушь, Надя? Когда ты уже повзрослеешь? Ей нужен паспорт, разрешение на работу и те гроши, что у него еще остались. Это же ясно как день. А он просто зачарован ее сиськами. Только о них и твердит.

— Он еще говорит о тракторах.

— Трактора да сиськи. Полюбуйся на него! (За что она его так ненавидит?)

— А как же наши родители? Или ты думаешь, они тоже были влюблены? Разве тебе не кажется, что у них тоже был брак по расчету?

— Это совсем другое дело. Тогда было другое время, — сказала Вера. — В тяжелые времена люди делают все для того, чтобы выжить. Бедная мама! После всего, через что она прошла, связать свою жизнь с папой. Какая жестокая доля!

В 1930 году, когда матери исполнилось восемнадцать, ее отца арестовали. Это случилось за несколько лет до того, как чистки достигли своей ужасной кульминации, но все происходило по классическому сценарию времен террора: стук в дверь посреди ночи, крики детей и моя бабушка Соня Очеретко в ночной рубашке, с распущенными по спине волосами, умоляющая офицеров.

— Не переживай! — крикнул мой дедушка ей через плечо, когда его уводили в той одежде, которую он успел на себя набросить. — Утром вернусь.

Больше они его не видели. Деда отвезли в военную тюрьму в Киеве, где обвинили в том, что он вел тайную боевую подготовку украинских националистов. Правда ли это? Мы никогда не узнаем. Ведь его даже не судили.

Полгода Людмила, ее брат и сестра ежедневно ходили вместе с мамой в тюрьму и носили передачи. У ворот передавали еду охраннику, надеясь, что хотя бы часть ее достанется отпу. Однажды охранник сказал:

— Завтра можете не приходить. Еда ему больше не понадобится.

Им еще повезло. В годы последующих чисток не только самого преступника, но и его семью, друзей, сообщников и всех подозреваемых в соучастии ссылали в исправительно-трудовые лагеря. Очеретка казнили, но семью пожалели. Однако оставаться в Киеве все равно было небезопасно. Людмилу выгнали с ветеринарных курсов в университете — ведь теперь она стала дочерью врага народа. Ее брата и сестру отчислили из школы. Они вернулись на хутор и пытались как-нибудь прокормиться.

Но это оказалось непросто. Хотя полтавская пахотная земля была одной из самых плодородных во всем Советском Союзе, в деревне начался голод. Осенью 1932 года армия отобрала у крестьян весь урожай. Забрали даже зерно для посадки на будущий год.

Мама говорила, что целью голодомора было сломить дух народа и заставить его принять коллективизацию. Сталин считал, что крестьянский склад ума, отличавшийся узостью, скупостью и суеверием, будет заменен благородным, товарищеским, пролетарским духом. («Шо за дурь! — говорила мама. — Треба було спасать свою жизнь — от и весь дух. Исты и исты, бо до завтра могло ничого не остаться».)

Крестьяне ели своих коров, кур и коз; потом кошек и собак; затем крыс и мышей; наконец, не осталось ничего, кроме травы. Во время искусственно созданного голода 1932—1933 годов по всей Украине погибло от семи до десяти миллионов человек.

Соня Очеретко выжила. Она варила жидкий суп из травы и дикого щавеля, собранного в поле. Откапывала коренья хрена, клубни артишока и отыскивала на огороде картофелины. Когда все это кончилось, ловили и ели крыс, живших под соломенной кровлей, а затем и саму солому и жевали кожаную сбрую, чтобы заглушить муки голода. Когда из-за голода нельзя было уснуть, пели песни:

Стсить гора высокая,

Попщ, горою гай, гай.

Зелений гай густесенький,

Неначе справа рай!

В соседней деревне одна женщина съела свою дочку. Она сошла с ума и бродила по тропинкам, выкрикивая:

— Она сама померла. Була вже мертва. Ну и шо из того, шо я ее съела? Она була така пухленька! Зачем добру пропадать? Я не убивала! Не! Она сама вмерла.

Их спасло то, что хутор стоял на отшибе: если кто о них и вспоминал, то, вероятно, думал, что они уже умерли. В 1933 году они каким-то образом получили разрешение на переезд и отправились в дальнюю дорогу в Луганск, вскоре переименованный в Ворошиловград, где жила Со-нина сестра Шура.

Шура была на шесть лет старше Сони и работала врачом. У нее было спокойное чувство юмора и крашеные рыжие волосы, она любила экстравагантные шляпки, громоподобно смеялась (Шура курила самокрутки из домашнего табака) и имела пожилого мужа — члена партии и друга маршала Ворошилова, — умевшего играть на гитаре. Они жили в старом деревянном доме на окраине — с резными карнизами, голубыми ставнями, подсолнухами и табаком в саду. У Шуры не было своих детей, и она носилась с Сониными. Когда Соня нашла работу учительницы и с двумя младшими детьми съехала на маленькую городскую квартирку, Людмила осталась жить у тети Шуры. Муж тети Шуры нашел ей работу на паровозостроительном заводе в Луганске, где она должна была выучиться на крановщицу. Людмила сопротивлялась. На что ей сдались эти краны?

— Иди-иди, — убеждала тетя Шура. — Станешь пролетаркой.

Поначалу ее увлекли эти могучие машины, которые вращались и поворачивались по ее команде. Потом началась рутина. Наконец, убийственная скука. Она снова мечтала стать ветеринаром. Животные были живыми и теплыми на ощупь, ухаживать за ними и укрощать их казалось интереснее, чем управлять с помощью рычагов простой машиной. («Кран или трактор не иде ни в яке сравнение з конем, Надя!») В те времена ветеринары лечили только крупных животных, имевших экономическую ценность: коров, быков, лошадей. («Токо подумай, Надя, ци англичане готови потратить сотню фунтов, шоб спасти жизнь кошке чи собаке, котору можно подобрать на улице задаром. Сердобольни дурачки!»)

Мама написала в киевский Институт, и ей прислали целую пачку бланков, где нужно было подробно указать свою профессию, а также род занятий своих родителей и бабушек с дедушками — их классовое происхождение. Ведь в университете теперь могли учиться только выходцы из рабочего класса. Она отправила эти заполненные бланки с тяжелым сердцем и даже не удивилась, что ответа не последовало. Ей было двадцать три года, и казалось, что жизнь кончена. А потом пришло письмо от того странного парня, с которым она вместе училась в школе.

Свадьба, равно как и похороны, — прекрасный антураж для семейных драм: тут тебе и обряды, и традиционная одежда, и масса поводов для чванства во всех его видах. По словам Веры, семья отца недолюбливала Очереток. Людмила — красивая девушка, говаривала баба Надя, но с нею нет сладу; и, к превеликому сожалению, ее отец оказался «врагом народа».

Со своей стороны, баба Соня считала родственников отца напыщенными и странноватыми. Маевские принадлежали к немногочисленной украинской интеллигенции. Дед Маевский, отец Николая, был очень высоким мужчиной с длинными седыми волосами и в маленьких очках-половинках. Во время краткого периода украинской независимости в 1918 году он даже пробыл шесть месяцев министром образования. Но после того как Сталин, придя к власти, искоренил любые планы украинской автономии, он стал старшим учителем украиноязычной школы в Киеве, которая существовала на добровольные пожертвования и постоянно подвергалась давлению властей.

В этой-то школе мать с отцом впервые познакомились. Они учились в одном классе. Николай всегда первым поднимал руку и был лучшим учеником. Людмила считала его невыносимым всезнайкой.

Николай Маевский и Людмила Очеретко расписались в луганском загсе осенью 1936 года. Им обоим было по двадцать четыре года. Обошлись без золотых куполов, колоколов и цветов. Церемонию провела полная партийная чиновница в костюме бутылочного цвета и в несвежей белой блузке. Невеста беременной не была, и никто не плакал, хотя причин для этого было гораздо больше.

Они любили друг друга?

— Нет, — говорила Вера, — она вышла за него только потому, что искала хоть какой-то выход.

— Да, — говорил отец, — она була самой красивой и самой пылкой женшиной моей жизни. Бачили б вы ее темни глаза, когда она злилася! По льду скользила, як королева. А ездила верхом просто на загляденье!

Любили они друг друга или нет, а шестьдесят лет все же прожили вместе.

— Папа, что ты помнишь о Людмиле? Расскажи, какой она была, когда вы впервые встретились? — (Я решила попробовать метод лечения воспоминаниями. Почему-то надеялась, что когда его память заполнится мамиными образами, они вытеснят незваную гостью.) — Это была любовь с первого взгляда? Она была красивой?

— Да, дуже красивой у всех отношениях. Но, конешно, не така красива, як Валентина.

Отец сидел с загадочной улыбкой на лице — жидкие пряди седых волос лежали на потертом воротнике, очки заклеены коричневой лентой для свертков и висят на кончике носа, так что я не могла видеть его глаз, — сидел, сжимая в распухших от артрита руках кружку чая. Мне хотелось схватить эту кружку и выплеснуть ему в лицо. Но я поняла, что он не имел ни малейшего представления о том, как его слова восприму я.

— Ты любил ее? — (Я имела в виду, любил ли он ее сильнее.)

— Любов? А шо таке любов? Етого нихто не знае. В етом вопросе наука должна уступить слово поэзии.

Отец не пригласил нас на свадьбу, но проговорился насчет даты.

— Сичас не треба приезжать. В меня усё нормально. Можете приехать после первого июня, — сказал он.

— У нас осталось четыре недели, чтобыее остановить, — сказала сестра.

Но я колебалась. Меня трогало, как отец радовался, — к нему опять вернулась бодрость. А еще я помнила о словах Майка.

— Возможно, все будет хорошо. Может, она станет за ним ухаживать и осчастливит его на старости лет. Все лучше, чем переезжать в дом престарелых.

— Ради всего святого, Надя! Даже не мечтай о том, что эта женщина останется с ним, когда он состарится, начнет пускать слюни и ходить под себя. Она заграбастает все, что можно, и поминай как звали.

— Но давай посмотрим правде в глаза: ни ты, ни я не собираемся ухаживать за ним на старости лет, ведь так? — (Лучше было сказать об этом прямо, хоть и прозвучало слишком резко.)

— Для мамы я сделала все, что было в моих силах. К отцу у меня чувство долга — и ничего больше.

— Да, его не так-то просто любить. — Я не хотела ни в чем ее обвинять, но она поняла мои слова по-своему.

— Любовь тут ни при чем. Я просто исполню свой долг, Надежда. Искренне надеюсь, что ты поступишь точно так же. Если даже придется выводить его из самого идиотского положения.

— Я действительно не смогла бы ухаживать за ним все время, Вера. Мы бы постоянно с ним спорили. Он довел бы меня до белого каления. Но я хочу, чтобы у него все было хорошо — чтобы он был счастлив. И если с Валентиной он будет счастлив…

— Речь не о счастье, Надежда, а о деньгах. Неужели ты не понимаешь? Наверное, с твоими левыми взглядами ты готова радушно принять всякого, кто захочет прийти и обобрать тружеников.

— Дело не в левых взглядах. Я просто хочу сделать так, чтоб было лучше для него. — (Самодовольный голос. Видите? Я не такая фашистка, как моя сестра.)

— Ну разумеется. Разумеется. Разве я когда-нибудь говорила иначе?

Сестра снова позвонила в Министерство внутренних дел. Там ей ответили, чтобы она изложила все в письменном виде.

Она снова написала — и снова анонимно. Позвонила в загс, где они собирались расписаться. Регистраторша сочувственно ее выслушала.

— Но понимаете, если он так решительно настроен, то я совершенно ничего не смогу сделать, — сказала она.

— А развод с мужем в Украине? Ведь это произошло в последнюю минуту. И после того как они развелись, она вернулась домой и жила с ним.

— Я проверю все документы, но если они в порядке…

— А перевод? Ей пришлось перевести их в последнюю минуту в лондонском агентстве. Возможно, там перепутали условно-окончательное решение суда с окончательным.

Сестра была экспертом по разводам.

— Я, конечно, внимательно все просмотрю. Но я, к сожалению, не читаю по-украински. Мне придется принять все на веру. Он ведь совершеннолетний.

— Но ведет себя как ребенок.

— Ну что ж…

Она говорила как типичный бюрократ из социальных служб, сказал мне сестра. Сделает все возможное, но, разумеется, будет действовать в рамках правил.

У нас разгулялась фантазия, и мы представили себе, как незаметно придем на венчание посреди службы, когда жених и невеста будут стоять у алтаря.

— Я надену свой черный костюм, — сказала Вера, — в котором была на маминых похоронах. И в тот момент, когда священник скажет: «…И если кому-нибудь известно о каком-либо законном препятствии к браку…», — мы крикнем сзади… — (Всегда об этом мечтала.)

— И что же мы крикнем? — спросила я сестру. Мы обе стали в тупик.

Отец и Валентина обвенчались 1 июня в церкви Непорочного зачатия, поскольку Валентина была католичкой. Мой отец — атеист, но он ей во всем потакал. («Женщина — существо неразумие от природы», — сказал он.)

Он дал ей 500 фунтов на свадебное платье из кремового шелка с полиэстером, плотно облегавшее талию и бедра, с глубоким вырезом, украшенным кружевными оборками, сквозь которые просвечивали скромно прикрытые боттичеллневские груди. (Я видела свадебные фотографии.) Могу только представить, как он суетился, желая убедиться, что нанятый им фотограф поймал нужный ракурс. Отец хотел показать свой трофей всем тем сплетникам и скептикам, которые ее презирали. Ей же самой эта фотография нужна была для чиновников из иммиграционной службы.

Священник оказался молодым ирландцем, похожим, по словам отца, на подростка в прыщах и с торчащими вихрами. Что он думал об этой неравной паре, благословляя их союз? Знал ли о том, что невеста разведена? Или же ему просто было неловко? Задчуки, единственные их украинские друзья, тоже были католиками с Западной Украины. Все же остальные члены украинской общины — мамины друзья, приглашенные на свадьбу отцом, — православными с Востока. Наверное, молодой и прыщавый священник подтвердил все их подозрения по поводу католицизма.

На групповой фотографии стояли также дядя из Селби, Станислав и несколько ее подруг с работы. Они имели вид самодовольных, расфуфыренных людей, наглым образом разыгрывающих комедию. Боба Тернера с ними не было.

После венчания гости, лишь два года назад сидевшие в нашей гостиной после маминых похорон, снова пришли в наш дом, чтобы выпить водки за здоровье молодоженов, перехватить купленных в «Теско» закусок и поговорить о… Не знаю о чем, меня там не было. Но я могла себе представить, как они сплетничали и злословили. В два раза моложе. Гляньте на грудь — так и вертит у мужиков перед носом. А сколько штукатурки на лице! Старик выставил себя на посмешище. Стыд и срам!