1

Всё шло так чётко по его плану, всё развивалось чертовски замечательно; и вот, она вознамерилась провалить этот план вчистую. От нахлынувшей ненависти у него аж заломило скулы. И пусть, свет не был зажжён.

В темноте она всё плакала тихонько, щекою прижавшись к его голой груди; её слезы, её дыхание казались обжигающе горячими. Ему хотелось оттолкнуть её прочь.

Потом он совладал всё-таки со своим лицом. Положил руку ей на спину и погладил её. Спина у неё была тёплой, или, скорее, это у него замерзла ладонь; он весь замерз, подумалось ему: под мышками выступил холодный пот и ноги тряслись, как они тряслись всегда, когда он попадал в какую-нибудь очередную дурацкую оказию. Мгновение он лежал неподвижно, ожидая, когда уймётся эта дрожь. Свободной рукой подтянул одеяло, укутывая ей плечи.

— Что толку плакать, — негромко сказал он.

Послушно она пыталась остановиться; содрогаясь в долгих беззвучных всхлипах, мало-помалу выравнивала дыхание. Вытерла глаза краем ветхого пододеяльника.

— Просто… так долго держала всё в себе… Уже дни, недели. Не хотела ничего говорить, пока не узнаю точно…

Его рука согрелась у неё на спине.

— Ошибки не могло быть? — он спросил шепотом, хотя они были одни в доме.

— Нет.

— И как долго?

— Два месяца почти. — Она подняла голову, и, несмотря на темноту, он почувствовал на себе её взгляд. — Что мы будем делать? — спросила она.

— Ты ведь не сказала врачу настоящее имя, да?

— Нет. Но он всё равно понял, что я вру. Это было ужасно…

— Если твой отец только узнает…

Она снова опустила голову и повторила вопрос, шевеля губами у самой его груди:

— Что мы будем делать? — Она ждала от него ответа.

Он чуть сдвинулся в сторону, отчасти, чтоб подчеркнуть важность того, что хотел сказать, и отчасти, чтоб заставить её сместиться тоже, потому что устал держать её на себе.

— Послушай, Дорри, — начал он, — я знаю, ты хочешь, чтоб я сказал: мы поженимся прямо сейчас — завтра. И я хочу на тебе жениться. Больше всего на свете. Клянусь Богом, это так. — Он сделал паузу, осторожно подбирая слова. Прильнув к нему, она оставалась неподвижной, напряженной. — Но если мы так поженимся, а я даже не видел твоего отца, и потом, через семь месяцев, появится ребёнок, ты ведь знаешь, как поступит он.

— Он ничего не сделает, — возразила она. — Мне уже больше восемнадцати. Восемнадцать — это всё, что надо. Что он может сделать?

— Я не говорю об отмене брака или ещё чём-нибудь в этом роде.

— Тогда о чем? Что ты имеешь в виду? — удивилась она.

— Деньги, — сказал он. — Дорри, что он за человек? Что ты мне о нём рассказывала — о нём и его священной морали? Твоя мать оступилась однажды; он узнаёт об этом через восемь лет и разводится с нею, разводится, не беспокоясь ни о тебе, ни о твоих сёстрах, ни о её слабом здоровье. Ну, и что же ты думаешь, как он поведёт себя сейчас? Да он просто забудет, что ты вообще существовала. Ты не увидишь и пенни.

— Мне всё равно, — выпалила она. — Думаешь, для меня это важно?

— Но это важно для меня, Дорри, — он снова начал поглаживать её спину. — И не для меня самого. Богом клянусь, не для меня самого. А для тебя. Что будет с нами? Нам обоим придётся бросить учёбу, тебе из-за ребёнка, мне надо будет работать. И что я буду делать? — ещё один недоучка с двумя курсами колледжа и без всякого диплома. Кем я буду? Продавцом? Или смазчиком на какой-нибудь текстильной фабрике или ещё где?

— Это не важно…

— Важно! Ты просто не знаешь, как это важно. Тебе только девятнадцать, и у тебя всегда были деньги. И ты не знаешь, что значит жить без денег. А я знаю. Через год мы друг другу глотки перегрызём.

— Нет, нет, это не так!

— Хорошо, мы так любим друг друга, что никогда не ссоримся. Ну, и где мы тогда? В меблирашке с — с дешёвыми обоями. Спагетти на ужин семь раз в неделю? Если я представлю, что ты так живёшь и по моей вине, — он помедлил, потом очень тихо сказал: — Тогда уж лучше застраховаться и прыгнуть под машину.

Она снова начала плакать.

Он закрыл глаза и заговорил мечтательно, убаюкивающе, нараспев произнося слова:

— Я так замечательно всё спланировал. Этим летом я приехал бы в Нью-Йорк, и ты представила бы меня ему. Я сумел бы ему понравиться. Ты рассказала бы мне, чем он интересуется, что любит, что не любит. — Он остановился на секунду, потом продолжил. — И после окончания университета мы бы поженились. Или даже этим летом. В сентябре мы бы вернулись сюда, чтоб закончить наши последние два курса. У нас была б небольшая квартирка, совсем рядом с кампусом…

Она подняла голову.

— К чему всё это? — взмолилась она. — Зачем ты всё это мне говоришь?

— Я хочу, чтоб ты поняла, как прекрасно, как замечательно всё могло бы быть.

— Я понимаю. Думаешь, я не понимаю? — рыдания сдавили ей горло. — Но я беременна. У меня двухмесячная беременность. — Тишина была такой, будто весь мир вокруг внезапно замолчал. — Ты что, хочешь отделаться от меня? Улизнуть? Так?!

— Нет, о боже, Дорри, нет! — Он схватил её за плечи и привлёк к себе, так что их лица оказались прямо напротив друг друга. — Нет!

— Тогда что ты делаешь со мной? Мы должны пожениться немедленно! Выбора у нас нет!

— У нас есть выбор, Дорри, — возразил он.

Он почувствовал, как напряглось её тело.

Издав ужасающий едва слышный стон: "Нет!", она принялась исступлённо мотать головой из стороны в сторону.

— Послушай, Дорри! — воскликнул он, стискивая руками её плечи. — Никакой операции. Ничего такого. — Он схватил её за подбородок, вдавив пальцы ей в щёки, твердо удерживая её лицо перед собой. — Послушай! — Он дождался, когда дыхание её успокоилось. — В кампусе есть один парень, Херми Годсен. У его дядюшки аптека на углу Университетской и 34-й улицы. Херми продаёт кое-что. Он мог бы достать одни пилюли.

Он разжал пальцы. Она молча высвободилась.

— Ну что, Малышка? Мы должны попытаться! Это очень важно!

— Пилюли… — повторила она недоверчиво, как будто это было какое-то новое слово.

— Мы должны попытаться. Всё могло бы быть чудесно.

Безнадёжно она покачала головой. — Я не знаю, Господи…

Он заключил её в объятия. — Малышка, я люблю тебя. Я тебе худого не дам.

Она повалилась на него, головой задев его плечо. — Я не знаю, не знаю…

— Это было бы так чудесно, — продолжал он, лаская её рукой. — Небольшая квартирка у нас с тобой. Не надо ждать, когда домовладелица свалит в кино…

Наконец она вроде бы поддалась его уговорам:

— Как — как они будут действовать — ты знаешь? А что, если они не помогут?

Он сделал глубокий вдох.

— Если они не помогут, — он поцеловал её в лоб, в щёку, в уголок рта, — если они не помогут, мы поженимся немедленно и черт с твоим папочкой и с "Кингшип Коппер Инкорпорэйтэд". Клянусь, мы поженимся, Малышка.

В своё время он выяснил, что ей нравится, когда её называют «Малышка». Обнимая её и называя «Малышкой», он мог добиться от неё практически чего угодно. Он размышлял над этим и решил, что здесь что-то связано с её холодностью к отцу.

Он продолжал ласково целовать её, тихонько бормотать разную нежную чепуху, и скоро она совсем успокоилась.

Они решили покурить; Дороти подносила сигарету сначала к его губам, потом — к своим; огонёк во время затяжки на мгновение освещал пушистые светлые волосы и большие карие глаза.

Она принялась вращать сигарету перед его лицом, выписывая в темноте огненные линии и кольца. — Уверена, ты можешь гипнотизировать вот так, — заметила она. Потом опять провела сигаретой перед его глазами, медленно. Тусклый огонёк освещал волнообразное движение её руки, её тонкие пальцы. — Ты мой раб, — прошептала она прямо ему в ухо. — Ты мой раб и всецело в моей власти! Ты должен выполнять все мои приказания! — Она была столь прелестна, что он не сдержал улыбку.

Потушив сигарету, он посмотрел на светящийся циферблат своих часов. — Тебе пора одеваться! — медленно произнёс он, погрозив ей пальцем. — Пора одеваться, потому что уже двадцать минут одиннадцатого, а в одиннадцать ты должна быть в общаге.

 

2

Он родился в Менассете, предместье Фолл-Ривер в Массачусетсе, единственный ребёнок в семье, где отец работал смазчиком на одной из городских текстильных фабрик, а мать иногда брала шитьё на дом — когда не хватало денег. У них были английские корни с небольшой долей французской крови, а жили они в районе в основном населённом выходцами из Португалии. Отца это не беспокоило, зато волновало мать. Эта измученная, несчастная женщина рано вышла замуж, и от мужа она ожидала большего, чем стать простым смазчиком.

Ещё маленьким ребёнком он понял, что он очень красив. Гости, приходившие к ним по воскресеньям, всегда восторгались белокуростью его волос, чистой голубизной его глаз, — хотя отец всегда укоризненно качал при этом головой. Они с матерью много спорили о том, как много времени и денег тратит она, чтобы одеть сына.

Мать не поощряла его игры с местными детьми, и его самые первые дни в школе оказались похожими на пытку. Внезапно он стал безымянным участником большой группы ребят, кое-кого из которых забавляла безупречность его одежды и его бросающееся в глаза стремление обходить стороной лужи на школьном дворе. Однажды, когда он уже не мог больше терпеть их нападки, он подошел к вожаку насмешников и плюнул ему на ботинки. Завязавшаяся драка была короткой, но жестокой, и в конце её обидчик лежал на лопатках, а он, уперевшись коленями ему в грудь, снова и снова молотил его головой по земле. Подбежавший учитель разнял их. После этого насмешки сразу прекратились. В последствие тогдашний его противник стал одним из его друзей.

Его отметки в школе были хорошими, отчего мать сияла радостью и даже отец, пусть и неохотно, хвалил его. Он стал добиваться ещё больших успехов, когда сел рядом с некрасивой, но очень способной девочкой, настолько признательной ему за поцелуи украдкой в гардеробе, что она разрешала ему списывать на экзаменах.

Школьные годы были счастливейшими в его жизни; девчонки любили его за обаяние и красоту, учителя — за то, что он был вежлив и внимателен, кивал в такт их речам, когда они давали важный материал, улыбался их робким шуткам; ребятам же он сумел внушить, что одинаково не переносит тех и других, так что им он нравился тоже. Дома он был бог. Отец в конце концов тоже сменил скепсис на почтительное восхищение им.

Когда у него начались свидания, он назначал их девчонкам из тех районов городка, что считались «благополучными». Родители спорили опять — сколько денег давать ему на карманные расходы и сколько тратить на то, чтоб его одеть. Споры были короткими однако, отец препирался только для виду. Мать начала разговоры насчет женитьбы его на дочери какого-нибудь богача. Конечно, она всего лишь шутила, но шутку эту она повторила не раз.

Он был избран президентом в выпускном классе и школу закончил с третьим по величине средним баллом, с отличиями по математике и естествознанию. В школьном ежегоднике он был отмечен как лучший танцор, самый популярный ученик, обещающий добиться больших успехов в жизни. Родители устроили вечеринку для него, на которую была приглашена молодежь только из «хороших» семей города.

Две недели спустя его призвали в армию.

Курс начальной подготовки давался ему сначала без особого труда: привычный ореол удачника выручал его. Но скоро армейская действительность избавила его от этой защиты; её безликий деспотизм был в тысячу раз более свирепым, чем все вместе взятые преследователи его самых первых школьных дней. Здесь, если бы он плюнул на ботинки сержанту, то провёл бы остаток жизни в тюряге. Он проклинал тупую призывную систему, забросившую его в пехтуру, где его окружали безмозглые, читающие комиксы идиоты. Скоро он читал комиксы и сам, но только потому, что сосредоточиться на "Анне Карениной", томик которой он прихватил с собой в армию, было невозможно. Он подружился с некоторыми солдатами, угощая их пивом в войсковой лавке и рассказывая неприличные и ужасно смешные биографии полковых офицеров, которые он сам придумывал. На всё, что требовало усилий, он смотрел свысока.

В Сан-Франциско их погрузили на пароход и повезли на другую сторону Тихого океана. Он блевал всю дорогу и знал, что это не от одной только морской болезни. Он был уверен, что его скоро убьют.

На островке, куда их высадили, всё ещё частично оккупированном японцами, он отбился от своей роты и, очумев от ужаса посреди безмолвных джунглей, в отчаянии кидался то туда, то сюда, не зная, где можно спрятаться. Внезапно треснул винтовочный выстрел, и пуля пропела рядом с его ухом. Истошный крик птиц разорвал тишину. Он упал на землю и перекатился под куст, уже ощущая во рту тошнотворный вкус неминуемой смерти.

Птицы опять затихли. Он увидел, как что-то блеснуло в ветвях дерева впереди, и понял, что там затаился снайпер. Неожиданно он обнаружил, что ползёт туда потихоньку, прячась среди кустов и подтягивая одной рукой винтовку. Холодный, липкий пот буквально заливал его, а ноги тряслись так, что япошка наверняка слышал, как под ними шуршит трава. Винтовка весила целую тонну.

Он подобрался к дереву на двадцать футов и, взглянув наверх, сумел различить в ветвях скорчившуюся фигурку. Поднял винтовку, прицелился и выстрелил. Вокруг заверещали птицы, но дерево не шелохнулось. Неожиданно винтовка упала из ветвей, а следом и снайпер неуклюже скользнул вниз по лиане, приземлившись с высоко поднятыми руками; желтый человечек со смешными фестонами маскировки из листьев и веточек, перепугано шевелящий губами в каком-то монотонном бормотании.

Держа япошку на прицеле, он поднялся с земли. Япошка сдрейфил так же, как и он: желтое лицо судорожно подёргивалось и коленки тряслись; да нет, он перетрусил всё-таки сильней. Потому что спереди на штанах у япошки расползалось тёмное пятно.

Он с презрением смотрел на это жалкое создание. Его собственная дрожь прекратилась. Тело уже не источало пот. Винтовка, казавшаяся теперь невесомым продолжением его рук, твёрдо была направлена на эту трясущуюся перед ним карикатуру на человека. Бормотание япошки, едва слышное, перешло в мольбу. Жёлто-коричневые пальцы шевелились в воздухе, будто силясь тоже что-то сказать.

Совершенно спокойно он нажал на курок. Он не понял, последовала ли отдача. Не почувствовав плечом удар приклада, он смотрел внимательно на тёмно-красное отверстие, распустившееся, раздавшееся в груди у японца. Маленький человечек скользнул к земле, цепляясь за неё руками. Крики птиц пронеслись, как пригоршня цветных фантов, брошенных в воздух.

Полюбовавшись на сражённого врага в течение примерно минуты, он развернулся и пошёл прочь. Его шаг был легким и уверенным, как на сцене во время получения школьного диплома.

Он демобилизовался с почётом в январе 1947 года, награжденный Бронзовой Звездой и Пурпурным Сердцем, а также с отметкою в документах о ранении осколком снаряда, оставившем тонкий шрам поперёк рёбер справа. Вернувшись домой, он узнал, что пока он воевал за морями, отец попал под машину и погиб.

Ему предлагали работу в нескольких местах в Менассете, но все эти варианты он отверг, поскольку не видел там для себя перспектив. Денег по страховке отца на жизнь матери хватало, и, кроме того, она опять брала на дом шитьё, так что, добившись всеобщего восхищения со стороны горожан и еженедельных выплат в размере двадцати долларов со стороны федерального правительства, после двух месяцев, проведённых на родине, он решил поехать в Нью-Йорк. Мать пыталась с ним спорить, но ему уже исполнился двадцать один год, пусть всего несколько месяцев назад, и он считал себя вполне самостоятельным человеком. Кое-кто из соседей удивлялся, что он не стал поступать в колледж, это при том-то, что за учёбу ему будет платить правительство, но сам он полагал, что колледж для него окажется только ненужной проволочкой на пути к успеху, который неминуемо ждёт его впереди.

В Нью-Йорке он сначала устроился в одно издательство, где менеджер по персоналу уверял его, что толковые ребята здесь не пропадут. Однако через две недели в экспедиторской он уже был сыт этой работой по горло.

Потом он работал продавцом в универмаге в отделе мужской одежды и продержался на этом месте целый месяц только потому, что мог делать там покупки с двадцатипроцентной скидкой.

К концу августа, когда он уже пять месяцев прожил в Нью-Йорке и сменил шесть мест работы, он снова чувствовал себя абсолютно беззащитным перед неизбежностью быть одним из множества, никому не нужным и без малейшего шанса на успех. Однажды, сидя в своей меблирашке, он всерьёз решил заняться самоанализом. Если он не поймёт, чего же он хотел добиться для себя в каждом из этих шести случаев, то вряд ли он найдёт то, что ему нужно, и в следующих шести местах. Он взял авторучку и составил то, что считал совершенно объективным перечнем своих качеств, способностей и талантов.

В сентябре он записался на актерские курсы, воспользовавшись льготой для ветеранов. Сначала наставники очень обнадёжили его: он был симпатичен, сообразителен и обладал хорошими данными декламатора, хотя тут, конечно, стоило поработать над его акцентом уроженца Новой Англии. Он тоже очень надеялся оправдать эти ожидания, поначалу. Скоро однако выяснилось, как много надо работать и учиться, чтобы стать актером. Упражнения, которые им задавали — "Взгляните на этот снимок и изобразите то чувство, которое он у вас вызывает", казались ему глупыми, в то время как другие учащиеся принимали их всерьёз. Единственным, на что он по-настоящему налегал, была отработка дикции; его повергло в ужас слово «акцент», сказанное о нём самом; он всегда думал, что акцент бывает только у других.

В декабре, в день его рождения, когда ему стукнуло двадцать два, он повстречал привлекательную блондинку. Ей было уже за сорок, она была вдова, причём, весьма не бедная. Знакомство произошло на углу Пятой авеню и Пятьдесят пятой улицы — вполне романтически, согласились они потом. Чтобы не попасть под несущийся мимо автобус, она попятилась назад, запнулась за бордюрный камень тротуара и упала прямо в руки именинника. Она была смущена и даже просто потрясена. Он довольно юморно высказался насчет профмастерства и интеллекта водителей автобусов на Пятой авеню, а потом они проследовали в расположенный неподалёку уютный бар, где за его счёт выпили по паре мартини. В течение нескольких недель они посещали небольшие кинотеатры в Ист-Сайде и обедали в ресторанах, где приходилось давать чаевые трём-четырём служащим. Ещё и ещё раз он оплачивал разные счета, хотя уже и не из своего кармана.

Их связь длилась несколько месяцев; он сам отчислил себя с актёрских курсов — не слишком-то этим расстроенный — и теперь они проводили послеполуденное время в походах по магазинам, делая покупки, в том числе и для него. Сначала он испытывал какую-то неловкость, бывая с нею на людях, из-за очевидной разницы в возрасте, но скоро перестал из-за этого переживать. Два момента однако беспокоили его: во-первых, к сожалению, её тело оказалось не столь красивым, как лицо; во-вторых, и это, кстати, оказалось гораздо важнее, случайно он узнал от лифтера в её доме, что до него она сменила уже целую вереницу молодых любовников, обновляемых ею каждые шесть месяцев, с регулярностью наступления каких-нибудь муссонов. Таким образом, невесело размышлял он, и эта должность совершенно бесперспективна. По истечении пятого месяца знакомства, когда её уже заметно меньше умиляло, как он провёл вечер без неё, предчувствуя её дальнейший шаг, он сказал ей, что вынужден вернуться домой, так как его матушка смертельно больна.

Он вернулся домой, неохотно срезав фирменные ярлычки портных со своих костюмов и заложив ручные часы Патек Филипп в ломбард. Начало июня он прослонялся по дому, про себя сокрушаясь о том, что вдове не мешало бы оказаться помоложе и покрасивее и, вообще, хотя бы мало-мальски склонной к более длительному союзу.

Тогда-то он и начал строить свой блестящий план. Он надумал всё-таки поступить в колледж. На лето он устроился работать в местный галантерейный магазин; хотя учёбу будет оплачивать государство, на что-то придётся ещё и жить; а он собирался учиться в хорошем колледже.

В конце концов он выбрал Стоддардский университет в Блю-Ривер, Айова, считавшийся чем-то вроде загородного клуба выходцев из состоятельных семей Среднего Запада. Поступить туда оказалось не трудно. У него был хороший балл школьного диплома.

На первом курсе он познакомился с прекрасной девушкой, старшекурсницей, дочерью вице-президента международного концерна по выпуску сельскохозяйственных машин. Они вместе отдыхали, вместе прогуливали занятия и вместе спали. В мае она сказала ему, что помолвлена в своём городе и что она надеется, их разрыв он не воспримет как трагедию. На втором курсе он повстречал Дороти Кингшип.

 

3

Херми Годсен снабдил его пилюлями, серовато-белыми капсулами. Они обошлись ему в пять долларов.

В восемь часов они встречались с Дороти в их обычном условленном месте, возле укрытой тенью деревьев скамейки в сквере между корпусами Изящных Искусств и Фармацевтики. Сойдя со светлой бетонной дорожки, чтобы срезать угол прямо по газону, он увидел, что Дороти уже здесь: как будто окоченев от апрельской прохлады и сутулясь в своём тёмном пальто, сидит, сцепив перед собой пальцы. Фонарь на столбе неподалёку уже был зажжён, и узорчатая подвижная тень листвы падала ей на лицо.

Он сел рядом и поцеловал её в щеку. Она тихонько поздоровалась. Из образующих прямоугольник освещённых окон корпуса Изящных Искусств доносились конфликтующие друг с другом темы, исполняемые одновременно на дюжине роялей. Помедлив, он сказал:

— Я достал их.

Парень и девушка направились было через газон к их скамейке, но, увидев, что она занята, повернули назад, к бетонной дорожке. Девица воскликнула:

— Господи, да там везде сидят!

Он достал из кармана пакет и вложил его Дороти в ладонь. Пальцы её через бумагу почувствовали капсулы.

— Надо проглотить обе сразу, — пояснил он. — Возможно, немного поднимется температура и будет тошнить.

Она спрятала пакет в карман пальто.

— Что в них? — спросила она.

— Хинин, что-то ещё. Я точно не знаю. — Он подумал. — Они не причинят тебе вреда.

Глядя на неё, он понял, что она смотрит не на корпус Искусств, а куда-то немного в сторону. Повернув голову туда же, он увидел красный огонек, мигающий где-то на удалении нескольких миль от них. Это был сигнальный фонарь на передающей вышке местной радиостанции, установленной на крыше самого высокого в Блю-Ривер сооружения — здания Муниципалитета, где находилось Бюро регистрации браков. Интересно, подумалось ему, поэтому она туда глядит, или просто её привлекает этот мигающий красный огонёк в вечернем небе. Он коснулся её сцепленных рук — они совсем замёрзли.

— Не волнуйся, Дорри. Всё будет хорошо.

Сколько-то времени они сидели молча, потом она спросила:

— Не сходить ли нам сегодня в кино? Идёт фильм с Джоан Фонтейн.

— Дорри, извини, — ответил он. — У меня целая тонна заданий по испанскому.

— Пойдём в дом Союза Студентов. Я тебе помогу.

— Ты что, хочешь меня подкупить?

Он проводил её через кампус до её общежития — невысокого, в современном стиле выстроенного здания. У входа они поцеловались, пожелав друг другу спокойной ночи.

— Увидимся завтра на занятии, — сказал он. Она кивнула и снова его поцеловала. Дрожь била её. — Послушай, Малышка, тебе не о чем беспокоиться. Если они не подействуют, мы поженимся. Разве ты не слышала? — любовь побеждает всё. — Она молчала, ожидая от него чего-то ещё. — И я очень тебя люблю, — сказал он и тоже поцеловал её. На её губах замерла неуверенная улыбка.

— Спокойной ночи, Малышка, — попрощался он.

Он вернулся к себе, но уже не мог заниматься испанским. Поставив локти на стол и подпирая руками голову, он думал о пилюлях. Боже, они должны подействовать! Они подействуют!

Но Херми Годсен его предупредил: "Письменной гарантии я тебе не дам. Если твоя подружка залетела уже два месяца назад…"

Об этом он старался не думать. Поднявшись, он подошёл к бюро и выдвинул нижний ящик. Из-под аккуратно сложенной пижамы он вытащил пару брошюр в мягких переливающихся медью обложках.

Едва только познакомившись с Дороти и от знакомого студента, работающего секретарём в Бюро Регистрации, узнав, что она не просто родственница хозяев "Кингшип Коппер", а одна из дочерей президента корпорации, он послал запрос в Нью-Йоркский офис компании. Он написал, что якобы собирается сделать финансовое вложение в "Кингшип Коппер" (что не было совсем уж неправдой), и попросил выслать ему рекламные проспекты.

Две недели спустя, когда он читал "Ребекку", притворяясь, что восхищён книгой, поскольку это был любимый роман Дороти, а сама Дороти вязала ему толстые носки с цветными узорами, поскольку именно такие носки нравились какому-то из предыдущих её поклонников, и для неё вязание их сделалось признаком серьёзного чувства, почта доставила брошюры. Он вскрыл пакет с церемониальной торжественностью. И его ожидания сбылись — "Техническая информация о "Кингшип Коппер", выпускаемых ею меди и сплавах" и "Пионеры на войне и в мирное время" назывались эти проспекты, и они пестрели фотоснимками шахт и печей, обогатителей и конверторов, реверсивных станов, прокатных станов, прутковых и трубопрокатных станов. Он перечёл эти книжицы сотни раз, наизусть зная каждый заголовок, но снова и снова возвращаясь к ним, листая их страницы с задумчивой улыбкой, как если бы это было любовное письмо…

Но сегодня не помогли и они. "Разработка месторождения открытым способом в Лендерсе, Мичиган. Годовая добыча руды в этом карьере составляет…"

Больше всего выводило его из себя то, что ответственность за ситуацию в целом, в определённом смысле, лежала на Дороти. Лично он предполагал, что пригласит её сюда, в свою комнату, один только раз — чтобы подтвердить серьёзность своих намерений. Именно Дороти, с этими её кротко закрытыми глазами и её пассивной сиротской ненасытностью, настаивала на повторении визита. Он ударил кулаком по столу. Её собственная вина! Чёрт бы её побрал!

Он попытался снова раскрыть брошюры. Бесполезно. Через минуту он отбросил их прочь, снова подпёр голову руками. Если пилюли не сработают — бросить учёбу? Бросить её? Не выйдет, она знает его адрес в Менассете. Даже если она не станет разыскивать его, это поспешит сделать её папочка. В суд Кингшипу на него не подать (или всё-таки можно?), только крови он всё равно ему попортит. Богатые мира сего всегда казались ему единым кланом, и нетрудно было вообразить, как Лео Кингшип говорит кому-то: "Присматривай за этим парнем. От него хорошего не жди. Моя обязанность как родителя предупредить…" И что тогда останется для него? Очередная экспедиторская?

Или, скажем, он женится на ней. Потом у них родится ребёнок, и от её папаши они не получат и цента. Снова экспедиторская, только теперь у него на шее будут висеть жена и ребёнок. Господи! Пилюли просто обязаны подействовать. Это его последняя надежда. Если они не сработают, он просто не знает, что делать.

Складной спичечный коробочек был белым, с надписью "Дороти Кингшип", вытисненной внутри медного листика. Ко всякому Рождеству корпорация "Кингшип Коппер" дарила такие персональные коробки своим руководителям, клиентам, друзьям. Ей пришлось четырежды чиркнуть спичкой, чтобы зажечь её; и когда она поднесла её к сигарете, пламя дрожало будто на ветру. Она откинулась на спинку кресла, пытаясь успокоиться, но не могла оторвать глаз от открытой двери ванной, где на краю раковины её дожидались белый пакет с пилюлями и стакан воды…

Она закрыла глаза. Если бы только она могла поговорить обо всём с Эллен. Сегодня утром пришло письмо от неё: "Погода была чудесной… президент комитета по организации досуга третьекурсников… читала ли ты новый роман Маркванда?" — очередная отписка, которыми они обменивались после Рождества и случившейся тогда ссоры. Если бы она могла услышать её совет, раскрыть душу, как это было раньше…

Дороти было пять, а Эллен — шесть, когда Лео Кингшип развёлся с их матерью. Старшей сестре, Мэрион, было десять. Эту утрату, сначала фигуральную, а потом и буквальную, потому что год спустя мать умерла, глубже всех переживала именно она. Мэрион запомнила отчетливо все обвинения, все упреки, предшествовавшие разводу, и потом не раз с горечью пересказывала их подрастающим сестрам. Она где-то преувеличивала жестокость отца. Шли годы, и она всё более отдалялась от них, одинокая, замкнутая.

Напротив, Дороти и Эллен одна в другой находили утешение, не получаемое ими ни от отца, холодностью отвечавшего на их холодность к нему, ни от множества пунктуальных, точных, лишенных человеческого запаха и тепла гувернанток, которым отец передоверил воспитание дочерей, выигранное им в суде. Сестры ходили в одни и те же школы, клубы, на одни и те же танцевальные вечера (послушно возвращаясь домой к сроку, назначенному отцом). Куда бы ни направлялась Эллен, Дороти всегда следовала за ней.

Но когда Эллен поступила в колледж в Колдуэлле, Висконсин, и Дороти планировала пойти по её стопам на следующий год, Эллен сказала: нет, тебе пора становиться самостоятельной. Отец согласился с нею; самостоятельность была той чертой, которую он ценил в себе и в других. Всё-таки они пошли на некоторый компромисс, Дороти отправилась в Стоддард, чуть более чем в сотне миль от Колдуэлла; подразумевалось, что сестры будут навещать друг друга во время уикендов. Произошло несколько таких встреч, потом всё реже и реже, пока Дороти не заявила, что учёба сделала её вполне самостоятельной, и тогда их поездки друг к другу совсем прекратились. В довершение, в прошлое Рождество, случилась эта размолвка. Она началась из-за ничего — "Если тебе хотелось надеть мою блузку, ты могла бы попросить у меня разрешенья!" — и продолжала нарастать, потому что все каникулы Дороти была не в духе. После того, как они разъехались продолжать учёбу, переписка между ними почти совсем угасла, сводясь к нечастым и коротеньким посланьицам…

Всё-таки оставался ещё телефон. Дороти поймала себя на том, что пристально смотрит на него. В одно мгновение она могла бы связаться с Эллен… Но нет, почему она должна уступить первой и, возможно, нарваться на отповедь? Она затушила сигарету в пепельнице. А кроме того, раз уж она успокоилась, к чему было теперь медлить? Она примет пилюли; если они подействуют, тогда всё отлично. А если нет, что ж, они поженятся. Она подумала, как это здорово будет, даже если отца от злости хватит инфаркт. Ей не нужны его деньги, это уж точно.

Она прошла к двери, ведущей в холл, и заперла её, возбуждённая мыслью, что действия её несколько отдают мелодрамой.

В ванной она взяла пакет с края раковины и вытряхнула капсулы себе в ладонь. Они были серо-белыми; желатиновая оболочка переливалась, делая их похожими на удлинённые жемчужины. Бросив пакет в корзину для мусора, она вдруг подумала: а что если не глотать их?

Тогда они поженятся завтра же! Вместо того, чтобы дожидаться лета или, вернее всего, получения диплома — а это ещё больше двух лет — уже завтра вечером они стали бы мужем и женой!

Но это не честно. Она обещала попытаться. Значит, завтра…

Она подняла стакан, забросила ладошкою капсулы себе в рот и залпом выпила воду.

 

4

Аудитория находилась в одном из новых зданий, светлое вытянутое в длину помещение со вставленным в алюминиевую раму окном во всю стену. К лекторской кафедре были обращены восемь рядов кресел, по десять в каждом ряду, изготовленных из серого металла, с удлиненным правым подлокотником, изогнутым влево и в этой части раздающимся в довольно широкую панельку, заменяющую стол.

Он сидел на самом последнем ряду, во втором кресле от окна. Соседнее место слева, кресло у самого окна, сейчас пустое, было её местом. Это была первое утреннее занятие, ежедневная лекция по социологии; единственное их совместное занятие в этом семестре. Голос лектора монотонно гудел в прогретом солнцем воздухе аудитории.

Уж сегодня-то она могла бы сделать усилие, чтоб придти вовремя. Она что, не понимает, каково ему здесь приходится быть в подвешенном состоянии? Рай или ад. Безграничное счастье или такая беспросветность, о которой даже не хочется думать. Он посмотрел на часы: 9.08. Чёрт бы её побрал.

Он попробовал переменить позу. Пальцы его нервно теребили цепочку ключей. Он уставился на спину девушки, сидящей перед ним, начал считать горошинки на её блузке.

Дверь на другом конце аудитории тихонько открылась. Его взгляд непроизвольно метнулся в ту сторону.

Вид её был ужасен. Румяна, положенные таким толстым слоем, будто это была краска, только подчеркивали мучнистую бледность опухшего лица. Под глазами лежали синие круги. Она взглянула на него, прикрывая за собой дверь, и едва заметно покачала головой.

Господи! Он опустил глаза, ничего перед собой не видя. Он слышал, как она обошла его сзади и скользнула в своё кресло. Как она поставила книги на пол между их сиденьями, заскрипела пером ручки по бумаге и потом, в конце концов, вырвала страницу из скреплённой спиралью тетрадки.

Он повернулся к ней. В протянутой к нему руке она держала сложенный листок разлинованной в голубую полоску бумаги. Широко открытые глаза её смотрели на него выжидающе, в упор.

Он взял бумагу и развернул её у себя на коленях:

У меня был ужасный жар, и меня вырвало. Но ничего не получилось.

На секунду он закрыл глаза, потом снова их открыл и повернулся к ней, без всякого выражения на лице. Её губы дрогнули в нервной улыбке. Он попытался тоже улыбнуться в ответ, но почувствовал, что не может. Вместо этого уткнулся взглядом опять в записку, которую продолжал держать в руке. Сложил бумагу пополам, потом — ещё раз, ещё и ещё, пока она не превратилась в плотный комок, который он сунул себе в карман. Затем, крепко сцепив между собой пальцы рук, уставился вперёд, на лектора.

Несколько минут спустя он всё-таки повернулся к Дороти и, ободряюще улыбнувшись ей, одними губами прошептал: "Не волнуйся".

В 9.55 прозвенел звонок, и они вышли из аудитории вместе с другими студентами, хохочущими, пихающими друг друга, жалующимися на то, что скоро начнутся экзамены, а не все работы сданы, и придётся отложить свиданья. На улице они сошли с дорожки, на которой толпился народ, в тень, отбрасываемую учебным корпусом.

На щеках Дороти понемногу снова начал проступать румянец. Она заговорила торопливо:

— Всё устроится. Я знаю. Тебе не придётся бросать учёбу. Правительство увеличит тебе пособие, так ведь? Когда у тебя будет жена?

— Сто пять в месяц. — Он не смог сдержать брюзгливую нотку в голосе.

— Другие ухитряются как-то прожить на такие деньги — например, в трейлерном лагере. Мы тоже сумеем.

Он положил свои учебники на траву. Важно было выгадать сейчас время, время для того, чтобы всё обдумать. Он боялся, что коленки у него начнут трястись. Улыбаясь, взял её за плечи.

— Молодец. Только ни о чём не волнуйся. — Он перевёл дыхание. — В пятницу после обеда мы пойдем в Муниципалитет…

— В пятницу?

— Малышка, сегодня вторник. Три дня нас не убьют.

— Я думала, мы пойдём сегодня.

Он перебирал пальцами воротник её пальто.

— Дорри, сегодня мы не можем. Будь практичной. Нам о стольком надо позаботиться. Мне сперва надо сделать анализ крови. Всё равно ведь придётся. И потом, если мы распишемся в пятницу, то уикенд у нас будет вроде как медовый месяц. Я закажу номер в отеле "Нью-Вашингтон"…

Она нахмурилась нерешительно.

— Ну какая разница — сейчас или через три дня?

— Наверно, ты прав, — вздохнула она.

— Моя Малышка…

Она прикоснулась к его руке.

— Конечно, это всё не так, как мы хотели, но ты всё равно — счастлив, да?

— Ну о чём ты беспокоишься? Послушай, деньги не так уж важны. Я думал, что это напугает тебя…

Её глаза светились признательностью.

Он посмотрел на свои часы:

— У тебя занятие в десять, да?

— Solamente el Espanol. Я могу его пропустить.

— Не надо. У нас ещё найдутся посерьёзнее причины, чтоб пропускать утренние занятия. — Она сжала его руку. — Увидимся в восемь, — продолжал он. — У скамейки. — Неохотно она направилась прочь. — Постой, Дорри…

— Да?

— Ты ведь не говорила ничего сестре, да?

— Эллен? Нет.

— Хорошо, пока лучше не надо. Пока мы не распишемся.

— Я думала сначала сказать ей. Мы ведь так дружили. Мне не хочется ничего от неё скрывать…

— И это при том, что вот уже два года она такая противная?..

— Она не противная!

— Ты сама так её называла. Ладно, с неё станется всё рассказать отцу. А он может нам помешать…

— Как?

— Не знаю. Попробовать-то он может? Может.

— Хорошо. Ты опять прав.

— Мы скажем ей потом, сразу же. Всем расскажем.

— Хорошо. — Она ещё раз улыбнулась и уже через секунду шагала по залитой солнцем дорожке, её волосы светились золотом в его лучах. Он провожал её взглядом, пока она не скрылась за углом здания. Потом взял учебники с травы и двинулся в противоположном направлении. Визг резко тормознувшей где-то рядом машины заставил его вздрогнуть. Это было так похоже на крик птиц в джунглях.

Даже не задумываясь о том, что делает, он решил прогулять остальные занятия в этот день. Он прошёл весь городок насквозь и спустился к реке, казавшейся не голубой, а мутновато-коричневой. Облокотившись на выкрашенные черной краской перила моста Мортон-Стрит и закурив сигарету, он смотрел на воду внизу.

Так-то вот. Всё равно дилемма никуда от него не девалась. Обступила со всех сторон, как… как вот этот мутный поток, плещущий о быки моста. Женись на ней или уходи. Жена, ребёнок и ни цента денег. Или всё время быть в бегах от её папочки. "Вы меня не знаете, сэр. Меня зовут Лео Кингшип. Я хотел бы поговорить с вами о том парне, которого вы только что взяли на работу…" Или: "…парне, что ухаживает за вашей дочерью. Думаю, вам будет интересно…" И что тогда? Куда ему деваться — домой, на родину? Он представил свою мать. Годы самодовольной гордости за него, покровительственных насмешек над соседскими детьми, и что же — она видит его продавцом галантерейного магазина, и не на лето, а на всю жизнь. Или на какой-нибудь вонючей фабрике! Отец не оправдал её надежд, и её любовь к нему прямо на глазах перегорела в горечь и презрение. Что тогда остаётся ему? Людская молва за спиной. О, Иисусе! Почему эти проклятые пилюли не убили девчонку?

Если бы он мог уговорить её лечь на операцию. Но нет, она твёрдо решила выйти за него замуж, и хоть на колени стань перед ней, сначала-то она всё равно посоветуется с Эллен — стоит ли идти на такой риск. И потом, где взять такие деньги? А если, скажем, что случится, ну, положим, она умрёт. Тут уж ему не выкрутиться, он ведь за эту операцию хлопотал. То есть, с чего начали, к тому и пришли, — уж тут папаша его в покое не оставит. От её смерти никакого проку.

Да, если она так умрёт.

Сердечко было выцарапано на чёрной краске перил, с инициалами по обе стороны от пронзающей его стрелы. Он склонился к рисунку, колупая его ногтем, пытаясь прогнать одну неотступную мысль. В царапинах в разрезе были представлены положенные друг на друга слои краски: чёрный, оранжевый, чёрный, оранжевый, чёрный, оранжевый. Это напоминало рисунки горных пластов в учебнике по геологии. Летописи былых времён.

Былых.

Спустя немного времени он снова взял книги под мышку и медленно побрёл прочь. Навстречу ему летели машины и с шумом проносились мимо.

Он завернул в захудалый ресторанчик на берегу, взял сэндвич с ветчиной и кофе и сел за столик в углу. Проглотив сэндвич и уже потягивая кофе, он достал из кармана записную книжку и авторучку.

Первым, о чём он подумал, был кольт сорок пятого калибра, который он привёз с собой из армии. Патроны достать не проблема. Но, если на то пошло, тут от пушки тоже никакого толку. Всё должно выглядеть как несчастный случай или самоубийство. С револьвером же возникнут одни ненужные сложности.

Он подумал о яде. Но где он его возьмёт? Херми Годсен? Нет. Может, в корпусе Фармацевтики. В тамошнюю кладовую, должно быть, не так тяжело попасть. Надо будет покопаться в библиотеке, какой яд лучше всего…

Всё должно быть похоже на несчастный случай или самоубийство, а иначе он первым же и окажется на подозрении у полиции.

Тут столько всяких мелочей — если на то пошло. Сегодня вторник; бракосочетание дальше пятницы не отложить, а то она начнёт беспокоиться и позвонит Эллен. Пятница — крайний срок. Придётся всё быстро и в то же время аккуратно спланировать.

Он перечитал те записи, которые сделал:

— Пушка (не год.)

— Яд а) Выбор б) Получение в) Способ применения г) Видимость (1) несчастного случая или (2) самоубийства.

Уж если на то пошло. Сейчас-то всё только в проекте: сначала надо проработать детали. Слегка поупражнять мозги.

Но когда он вышел из ресторанчика, собираясь пересечь городок в обратном направлении, шаг его был спокоен, лёгок и твёрд.

 

5

В кампусе он был в три и направился сразу в библиотеку. Судя по карточкам каталога, здесь имелось шесть книг, которые могли бы содержать нужные ему сведения; четыре из них были по общей теории токсикологии; две другие, руководства по криминалистике, если верить аннотациям в карточках, включали в себя главы, посвящённые ядам. Предпочитая обойтись без помощи библиотекаря, он сам сделал запись в книжке регистрации и прошёл в книгохранилище.

Здесь он никогда не был. Книгохранилище занимало три этажа, заставленных стеллажами; между собой они сообщались винтовой металлической лестницей. Одной из книг его списка на месте не оказалось. Остальные пять он отыскал без труда на полках стеллажей третьего этажа. Расположившись за одним из небольших письменных столов, что стояли вдоль стены помещения, он зажёг лампу, сразу приготовил авторучку и записную книжку и начал читать.

Примерно уже через час он составил список из пяти токсичных химикатов, которые наверняка имелись в кладовой корпуса Фармацевтики; причём, один из этих химикатов, по времени своей реакции и тем симптомам, что вызывал перед смертью, вполне подходил к тому плану, которые он вчерне уже набросал, пока шёл сюда с реки.

Выйдя за пределы кампуса, он направился к себе домой. Он прошёл два квартала, и на пути ему встретился магазин одежды, окна которого были залеплены плакатами с крупными надписями, извещающими о распродаже. На одном из плакатов были нарисованы песочные часы и написано: Последние Дни Распродажи.

Секунду он смотрел на рисунок, а потом развернулся и двинулся обратно в кампус.

Там он пришёл в университетский книжный магазин. Пробежав глазами отпечатанный на ротаторе список книг, кнопками прикреплённый к доске объявлений, он спросил у продавца методичку по фармацевтике, руководство по лабораторным для аспирантов.

— Поздновато, семестр-то уже кончается, — заметил продавец, возвращаясь из складского помещения с экземпляром руководства в руке. Это была большая тонкая книга в яркой зелёной обложке. — Свою потеряли?

— Нет. Украли.

— О-о. Хотите что-нибудь ещё?

— Да. Несколько конвертов, пожалуйста.

— Какого размера?

— Обычные конверты. Почтовые.

Продавец положил стопку белых конвертов на книжку.

— Это будет доллар пятьдесят и двадцать пять. Плюс налог — всего доллар семьдесят девять.

Колледж Фармацевтики размещался в одном из старых корпусов Стоддарда, кирпичном трехэтажном здании, увитом плющом, с широкими каменными ступенями парадного подъезда на фасадной стороне. У обоих же торцов корпуса спускались вниз ступеньки, ведущие в коридор, проходивший насквозь весь цокольный этаж, где и была устроена кладовая реактивов. Дверь её была снабжена автоматическим Йельским замком, ключи от которого имелись у администрации университета, преподавателей колледжа и аспирантов, получивших разрешение на самостоятельную работу. Такой порядок был заведен на всех факультетах, располагавших подобными хранилищами. И с ним был знаком практически каждый в кампусе.

Он зашёл через парадный вход, пересёк холл и заглянул в зал отдыха. Одновременно разыгрывались две партии бриджа; студенты, сидевшие рядом, читали, разговаривали. Почти никто не обратил на него внимания, когда он вошёл. Он проследовал прямо к длинной вешалке в углу, положил учебники на полку над крючками и на один из них повесил свой вельветовый пиджак. Затем он выдернул стопку конвертов, зажатую между книг, отделил три штуки и, сложив, сунул их в брючный карман. Остальные конверты положил снова между книг, взял методичку и вышел из зала.

В коридор цокольного этажа он спустился по центральной лестнице. Справа от лестничной клетки был мужской туалет. Он вошёл туда, заглянув под дверь каждой кабинки, убедился, что никого нет, и бросил методичку на пол. После этого он принялся топтать её, пинать, гоняя по всем плиткам пола, и, когда поднял, она уже больше не казалась совершенно новой. Он положил её на край раковины, сам же, глядя на себя в зеркало, расстегнул у рубашки манжеты рукавов и закатал их до локтей. Также расстегнул воротник и ослабил узел галстука. И с методичкой под мышкой вышел в коридор.

Дверь кладовой была посредине между клеткой центральной лестницы и концом коридора. В нескольких футах от неё на стене висела доска объявлении. Он подошёл к доске объявлений и встал перед нею, уставившись на приколотые кнопками листки. Стоял он слегка повернувшись спиной к концу коридора, так что краем глаза мог видеть лестничную клетку. Под левой мышкой он держал методичку, правую же руку опустил так, что пальцы были как раз вровень с цепочкою ключей.

Девица вышла из кладовой, заперев за собой дверь. В руках у неё была точно такая же зелёная методичка и мензурка, наполовину заполненная молочно-белой жидкостью. Он смотрел ей вслед, пока она не исчезла в проёме лестничной клетки.

Несколько человек появились из дверей за его спиной. Они проследовали мимо, о чём-то разговаривая. Трое мужчин. Они прошли через весь коридор и скрылись за дверью на противоположном его конце. Он продолжал глядеть на доску объявлений.

В пять прозвенел звонок, и на несколько минут в проходе сделалось людно. Потом так же моментально вся эта толчея схлынула прочь, и он остался снова один. Одним из сообщений на доске оказалась иллюстрированная брошюра, посвящённая летней сессии в университете Цюриха. Он принялся её читать.

По лестнице в коридор спустился лысый мужчина, без методички, но направившийся прямо к дверям кладовой и на ходу выбирающий на цепочке нужный ключ. Впрочем, это был, явно, преподаватель… Повернувшись к вошедшему спиной, он перевернул ещё одну страницу брошюры. Он услышал, как чмокнул ключ в замке, дверь отворилась и тут же захлопнулась. Через какую-нибудь минуту она открылась и закрылась снова, послышался удаляющийся звук шагов сначала по коридору, а затем, уже в несколько ином ритме, по ступеням лестницы.

Он занял прежнюю позицию возле доски объявлений и закурил сигарету. Но, сделав единственную затяжку, бросил её на пол и растёр носком ботинка: появилась ещё одна девица, и она направлялась в его сторону. В руке она несла лабораторную методичку. У девицы были длинные, жидковатые тёмные волосы, и она носила очки в роговой оправе. На ходу она достала из кармана халата латунный ключ.

Расслабив мышцы левой руки, он позволил методичке выскользнуть из подмышки в ладонь, так чтобы бросилась в глаза её зелёная обложка. В последний раз щелкнув пальцем по брошюре о Цюрихском университете, он двинулся к двери кладовой, не глядя на приближающуюся девицу. При этом правой рукой принялся копаться в кармане, в подкладке которого якобы застряла прикреплённая к цепочке связка ключей, и сумел-таки вытащить её наружу как раз в тот момент, когда девушка уже стояла перед дверью. Однако, продолжая сосредоточенно перебирать связку, пытаясь ухватить нужный ключ, он будто бы по-прежнему не замечал её присутствие и прозрел лишь тогда, когда она вставила свой ключ в скважину и, повернув его там и толкнув дверь, приоткрыла её, глянув на него с улыбкой. "О, спасибо", — пробормотал он, распахивая перед ней дверь шире и убирая ключную связку назад в карман. Девушка вошла внутрь, он последовал за нею, прикрыв за ними двоими дверь.

Стеллажи и стойки небольшого помещения кладовой были заставлены стеклянными ёмкостями и коробочками с различными этикетками и аппаратами странного вида. Коснувшись выключателя на стене, девушка оживила, заставив их сначала мерцать, трубки дневного света, совершенно не подходящие к старомодной обстановке комнаты. Затем она прошла к стойке в другом углу кладовой и раскрыла там свою методичку.

— Ты учишься вместе с Аберсоном? — спросила она.

Он встал в противоположном углу. Повернувшись к девице спиной, рассматривал от пола до потолка забитый бутылками стеллаж.

— Да, — сказал он.

В тишине раздавалось негромкое позвякивание стекла и металла.

— Ну, и как его рука?

— Да думаю всё так же, — отвечал он. Притронулся к пузырькам, слегка ударив их друг о друга, чтоб не возбудить подозрения у девицы.

— Ну, не идиотство ли это? — заметила она. — Говорят, без очков он ничего не видит. — Она замолчала.

На каждую бутылочку была приклеена белая этикетка с чёрной надписью. На некоторых же имелись дополнительные этикетки с бросающейся в глаза красной надписью ЯД. Он быстро пробегал глазами ряды пузырьков и бутылок, останавливая внимание только на ёмкостях, помеченных красными буквами. Список был у него в кармане, однако названия так и горели у него перед глазами, будто проецируемые на прозрачный экран.

Один реактив он уже нашёл. Бутыль стояла не далее, чем в двух футах от него, немного выше уровня его глаз. Белый мышьяк — As4O6 — ЯД. Она была наполовину заполнена белым порошком. Его рука, потянувшись было к склянке, остановилась.

Он медленно повернулся назад, так, чтобы краем глаза видеть девушку за спиной. Она пересыпала какой-то жёлтый порошок из чашечки весов в стеклянную кружку. Он снова отвернулся к стеллажу, раскрыл методичку на стойке перед собой, начал листать страницы, полные непонятных диаграмм и указаний.

Девица, похоже, заканчивала свои манипуляции; весы были отложены в сторону, выдвижной ящичек задвинут на место. Он наклонился сильнее к методичке, ведя пальцем по строке. Судя по звуку шагов, девица направилась к дверям.

— Пока, — сказала она.

— Пока.

Дверь распахнулась и закрылась. Он оглянулся назад. Он был один.

Тогда он достал носовой платок и конверты из кармана. Обернув ладонь правой руки платком, снял бутыль мышьяка с полки стеллажа, поставил её на стойку и вытащил пробку. Порошок напоминал муку. Он насыпал примерно столовую ложку мышьяка в конверт; белая субстанция легла туда с прерывистым шелестом, похожим на шёпот. Затем несколько раз сложил конверт, превратив его в плотный пакетик, и поместил его во второй конверт, тоже сложив его и сунув опять в карман. Закупорив бутыль и поставив её на место, он начал медленно двигаться вдоль стены, читая этикетки на ящичках и коробочках, наготове держа в руке третий конверт.

Он нашёл то, что ему было нужно через несколько минут: коробку, наполненную желатиновыми капсулами, блестящими овальными пузырьками. Для верности он взял шесть штук, положил их в конверт и аккуратно опустил его в карман, чтобы не раздавить капсулы. Затем, убедившись, что всё находится в первоначальном состоянии и порядке, взял методичку со стойки, погасил свет и вышел из кладовой.

Забрав свои учебники и пиджак, он покинул сначала здание, а потом, уже во второй раз сегодня, и кампус. Его охватило чувство удивительной лёгкости; первую часть задуманного им плана он исполнил быстро и точно. Конечно, пока это был только примерный план, и он вовсе не собирался доводить его до конца. Надо ещё прикинуть, что делать дальше. Полиция ни за что не поверит, что Дорри случайно приняла смертельную дозу мышьяка. Это должно выглядеть как самоубийство, очевидное, несомненное самоубийство. Нужна предсмертная записка или ещё что-нибудь не менее убедительное. Потому что стоит им заподозрить неладное и начать расследование, девица, впустившая его в кладовую, всегда будет тут как тут, чтобы дать против него показания.

Он шагал медленно, помня о хрупких капсулах в левом кармане своих брюк.

Они встретились с Дороти в восемь и направились в кинотеатр, где всё еще показывали картину с Джоан Фонтейн.

Прошлым вечером Дороти так хотелось туда пойти; весь мир казался ей серым — как те пилюли, которые ей надо было проглотить. Но сегодня — сегодня всё сияло радостью. Она уже почти замужем, и все беды её сметены прочь, как ветер уносит сухие листья; не только переживания из-за беременности, но и всё остальное, что отравляло её жизнь: одиночество, неприкаянность. Серым мог быть лишь тот неизбежный день, когда отец, и без того, конечно же, разгневанный её скоропалительным и самовольным замужеством, вдобавок узнает о причине её спешки. Но даже и это казалось сегодня всего лишь пустяком. Она всегда ненавидела его неуступчивую правильность и сопротивлялась ей лишь тайком и с ощущением вины. Теперь она может показать своё неповиновение открыто; она под защитой мужа. Отец, конечно, устроит из-за этого сцену, но её это мало пугает.

Она воображала счастливую, полную тепла жизнь в трейлерном лагере, и ещё большее счастье наступит, когда появится маленький… Ей не терпелось скорее уйти из кино, здесь её только отвлекали от действительности, прекрасней которой не мог быть ни один фильм.

Наоборот, ему не хотелось вчера идти в кинотеатр. Он вообще не очень-то жаловал кино, особенно картины, бьющие на эмоции. Но почему-то сегодня, сидя в удобном кресле в темноте кинозала, обняв Дороти, так что ладонь мягко легла ей на грудь, он погрузился в состояние приятной расслабленности, которое испытывал впервые с того воскресного вечера, когда Дороти призналась, что забеременела.

Всё его внимание было обращено на экран, как если бы он мог найти там разгадку самых глубоких тайн жизни. Он получил от фильма огромное наслаждение.

А после, у себя дома, он приготовил капсулы.

Он наполнил желатиновые чашечки порошком, пропустив его через воронку, свёрнутую из листа бумаги, а затем надел на них чашечки размером чуть больше, вторые половинки капсул. На всё ушёл почти час; первые две капсулы он испортил: одну раздавил, а другая размокла от испарины, покрывавшей его пальцы, — и только следующие две пилюли получились как надо.

Покончив с этой процедурой, он отнёс поврежденные капсулы, пустые оболочки и оставшийся порошок в ванную комнату и спустил всё в унитаз. То же самое он сделал с листком бумаги, послужившим в свёрнутом виде воронкой для пересыпаемого мышьяка, и с конвертами, в которых принёс порошок, прежде разорвав их в мелкие клочки. Затем он поместил капсулы с мышьяком в свежий конверт и спрятал его в нижнем ящичке бюро, под пижамой и рекламными проспектами "Кингшип Коппер", при виде которых на лице у него появилась кривая ухмылка.

В одной из тех книг, что он читал сегодня днём, было сказано, что смертельная доза мышьяка колеблется от одной десятой до половины грамма. По его приблизительному подсчёту, две изготовленные им капсулы вместе содержали пять граммов.

 

6

В среду он следовал рутине расписания, посетив все занятия, но чувствовал себя частью окружавшей его действительности не больше, чем водолаз ощущает себя частью того враждебного мира, в который погружается в специальном подводном колоколе. Вся его энергия была обращена внутрь его самого, сфокусирована на мыслях о том, как перехитрить Дороти и заставить её написать предсмертную записку или, если эта затея не выгорит, суметь подстроить её смерть так, чтоб она сама казалась её виновником. В этом состоянии горячей сосредоточенности он невольно забыл про своё притворство относительно того, решил он или не решил довести свой план до конца: да, он собирается убить её; у него есть яд, и он знает, как надо его применить; остаётся только одна проблема, и он настроен её решить. Временами в течение дня, когда чей-нибудь громкий голос или скрип мела по доске на мгновение возвращал его к окружавшей его обстановке, он смотрел на своих товарищей с лёгким удивлением. Видя, как они морщат лбы над строфою Браунинга или высказыванием Канта, он испытывал такое чувство, будто внезапно наткнулся на компанию взрослых, играющих в "классики".

Урок испанского был последним в этот день, причём, он должен был закончиться контрольной, чем-то вроде предварительного экзамена. По этому предмету у него были самые слабые отметки, и он заставил себя переключиться со своих мыслей на перевод страницы цветистого испанского романа, который они проходили.

Что помогло ему, характер ли задания, над которым он корпел, а может быть, наоборот, сравнительная лёгкость этой работы после напряжённых умственных усилий целого дня, он не мог сказать. Но только идея пришла ему во время перевода. Она явилась полностью сформировавшейся; это был отличный план, совершенно беспроигрышный, не способный вызвать у Дороти никаких подозрений. Он настолько увлёкся, прокручивая его в своём воображении, что за отпущенное на контрольную время успел перевести только половину заданной страницы. Грозящий ему неуд мало беспокоил его. Завтра к десяти утра Дороти напишет свою предсмертную записку.

Вечером его домовладелица ушла на собрание общества Восточной Звезды, и он привёл Дороти к себе. Никогда она не видела его таким чутким и нежным, как теперь. Да, она нравилась ему, многое привлекало его в ней; и ещё на него действовал тот факт, что эти два часа вместе — последнее, чему она сможет порадоваться.

Дороти же решила, что он такой нежный и пылкий в предвкушении их скорой женитьбы. Она не была верующей, однако в глубине души считала, что в супружестве есть что-то священное.

Потом они отправились в небольшой ресторанчик неподалёку от кампуса. Скромное заведение не пользовалось популярностью у студентов; пожилой владелец, при всех его потугах украсить окна ресторана лентами из синей и белой гофрированной бумаги, а также университетскими флажками, не переваривал эту беспокойную и не слишком-то благонамеренную публику.

Расположившись в одной из боковых кабинок, отделённых друг от друга перегородками, выкрашенными в синий цвет, они заказали чизбургеры и шоколадные пирожные. Дороти болтала что-то о новом типе книжного шкафа, раскладывающегося в полноразмерный обеденный стол. Он кивал ей без энтузиазма, дожидаясь паузы в её монологе.

— А, кстати, — заметил он, — та фотография, что я тебе дал, она всё ещё у тебя? Мой снимок?

— Конечно, у меня.

— Слушай, дай мне его назад, на пару дней. Хочу снять копию и послать матери. Выйдет дешевле, чем фотографироваться ещё раз.

Она извлекла зелёный бумажник из кармана пальто, сложенного на стуле рядом с ней.

— Ты рассказывал матери о нас?

— Нет, я ничего ей не говорил.

— Почему?

Он задумался на секунду.

— Ну, раз уж ты решила, что расскажешь своим после, я подумал, что мне тоже не стоит говорить. Пусть это будет наш секрет. — Он улыбнулся. — Ты ведь никому не говорила, да?

— Нет, — подтвердила она. Из бумажника она вытащила несколько снимков. Через разделявший их стол он пытался рассмотреть верхнюю фотокарточку. На ней была Дороти и ещё две девушки — сёстры, решил он. Перехватив его взгляд, она протянула ему фотографию. — В средине — Эллен, с той стороны — Мэрион.

Сёстры стояли перед машиной, «Кадиллаком», отметил он. Солнце находилось позади них, так что лица оказались в тени, но разглядеть сходство всё же было можно. Все три — скуластые, с крупными глазами. У Эллен волосы казались чуть более тёмными, чем у Дороти, но более светлыми, чем у Мэрион.

— И кто же самая хорошенькая? — поинтересовался он. — Я имею в виду, после тебя.

— Эллен, — ответила Дороти. — И не после, а наоборот. Мэрион тоже не дурна, но только она носит вот такую причёску, — она убрала свои волосы назад, в тугой пучок, и нахмурилась. — Она же интеллектуалка. Помнишь?

— О-о. Фанатка Пруста.

Она подала ему следующий снимок — фотографию её отца.

— Р-р-р, — прорычал он, и они оба рассмеялись.

— А это — мой жених, — и протянула ему карточку его самого.

Он посмотрел на фотографию задумчиво, оценивая симметричность её композиции.

— Не знаю, — протянул он, потирая подбородок. — По мне, несколько беспутен.

— Зато красив, — возразила она. — Так красив. — С довольною улыбкой она убрала фотографию в пакет. — Не потеряй её, — предупредила она серьёзно.

— Не потеряю. — Он оглянулся, глаза его блестели. На стене рядом с ними висела панель выбора номеров музыкального автомата, который находился в глубине зала, у стойки. — Музыка, — объявил он, запуская пятицентовик в прорезь. Провел пальцем вверх и вниз вдоль двойного ряда красных кнопок, читая названия песен. Помедлил у кнопки с табличкой "Чарующий вечер" — это была одна из любимых песенок Дороти — но тут ему бросился в глаза шильдик пониже: "На вершине потухшего вулкана", и после секундного раздумья остановился на этом номере. Нажал кнопку, и джук-бокс воспрянул ото сна, озарив лицо Дороти розовым светом сигнальных огоньков.

Она склонилась над часами у себя на руке, потом откинулась на спинку стула, в восторге зажмурив глаза.

— Здорово, подумать только, — прошептала она с улыбкой, — на следующей неделе уже не надо будет бежать в общагу! — Из динамиков послушались вступительные гитарные аккорды. — Может, нам стоит написать заявление на трейлер?

— Я был там сегодня, — сказал он. — На это может уйти пара недель. Пока мы можем жить у меня в комнате. Я поговорю со своей домовладелицей. — Он взял бумажную салфетку и принялся отщипывать аккуратные клочочки бумаги по её краям.

Женский голос пел:

— Народные песенки, — хмыкнула Дороти, закуривая сигарету. Медью блеснул коробок-книжечка.

— Твоя беда в том, — возразил он, — что ты жертва аристократического воспитания.

— Ты сдал кровь на анализ?

— Да. Тоже сегодня днём.

— А мне надо?

— Нет.

— Я смотрела в справочнике. Там сказано, в Айове требуется анализ крови. Значит, нужно нам обоим?

— Я спрашивал. Тебе не нужно. — Он продолжал методично пощипывать салфетку.

— Уже поздно…

— Давай дослушаем песню до конца, хорошо? Она мне нравится. — Он развернул салфетку: она превратилась в затейливое бумажное кружево с повторяющимися симметричными узорами. Восхищенно он расправил свою работу на столе.

— Вот видишь, с кем нам, женщинам, приходится иметь дело?

— Да уж. Какая жалость. Моё сердце обливается кровью.

У себя в комнате, удерживая злополучный снимок над пепельницей, он поднёс зажжённую спичку к его нижнему уголку. Это была фотография для университетского Ежегодника; он удачно вышел; он ни за что не стал бы её сжигать, если бы в своё время не подписался размашисто внизу: "Дорри, с любовью".

 

7

На занятие в девять она, как всегда, опаздывала. Сидя в последнем ряду, он наблюдал за тем, как другие студенты усаживаются на места впереди. На улице шёл дождь, и потоки воды расползались по наружной поверхности оконного стекла. Кресло слева от него всё ещё пустовало, когда лектор взобрался на кафедру и начал рассказывать о системе городского управления.

У него всё было уже приготовлено. Ручка была заложена в открытую тетрадку, а испанский роман, La Casa de las Flores Negras, покоился у него на коленях. От внезапной мысли сердце пропустило удар: что если она вздумает сегодня прогулять? Завтра пятница, крайний срок. Другого шанса добиться от неё записки не будет, а записка понадобится ему уже сегодня вечером. Что если она прогуляет?

Опоздав на десять минут, она всё же появилась, запыхавшаяся, в одной руке — учебники, через другую — перекинут плащ. Радостно улыбнулась ему, проскользнув в аудиторию. На цыпочках добралась до последнего ряда, прошла за его спиной и села рядом, повесив плащ на спинку своего кресла. И продолжала улыбаться, сортируя учебники; положила тетрадку и миниатюрный ежедневник перед собой, а ненужные сейчас книжки — на пол между их креслами.

Потом она увидела раскрытую книгу у него на коленях, и брови её вопросительно приподнялись. Он закрыл роман, заложив палец между страницами, и наклонил его так, чтобы она могла прочитать заглавие. Затем он раскрыл томик опять и ручкою печально указал сначала на его разворот, а потом на свою тетрадь, давая понять, какой объём перевода ему предстоит сделать. Дороти сочувствующе покачала головой. Он указал на лектора и на её тетрадь — пусть она ведёт конспект лекции, а он потом всё перепишет. Она кивнула.

Четверть часа спустя, прилежно, слово за словом перелагая фрагмент в тетрадь, он осторожно покосился на Дороти и, убедившись, что она поглощена своей собственной работой, оторвал от уголка одной из тетрадных страниц квадратный кусочек бумаги размером примерно два на два дюйма. Одну его сторону он всю зачиркал бессмысленными линиями, перечёркнутыми словами, спиралями и зигзагами, а затем перевернул листок. И, уткнув палец в страницу романа, принялся качать головой и нетерпеливо постукивать ногой по полу, как если бы чем-то озадаченный.

Недоумевающая, Дороти повернулась к нему. Посмотрев на неё, он не сдержал подавленный вздох. Поднял палец, как бы упрашивая её на секунду оторвать внимание от лекции, и убористым почерком принялся строчить на только что оторванном клочке бумаги, вполне очевидно копируя отрывок из романа; закончив, передал бумажку Дороти.

TraducciСn, por favor, озаглавил он свою записку. Пожалуйста, переведи:

Querido,

Espero que me perdonares por la infelicidad que causare? No hay ninguna otra cosa que puedo hacer.

Она бросила на него несколько удивлённый взгляд, поскольку предложения были совершенно несложными. Он смотрел на неё бесстрастно, выжидающе. Она взяла свою ручку и перевернула бумажку, но обратная сторона её была вся исчиркана. Тогда она вырвала страничку из своего ежедневника и написала там.

Она подала ему свой перевод. Он прочитал его и кивнул. Затем, прошептав: "Muchas gracias", склонился вперёд и переписал к себе в тетрадь. Бумажку с испанским текстом Дороти скомкала и бросила на пол. Краешком глаза он проследил, куда бумажка упала. Рядом с ней валялся ещё один обрывок бумаги и сигаретные бычки. В конце дня всё это будет подметено и сожжено.

Он снова взглянул на записку Дороти, аккуратным наклонным почерком написанные слова:

Дорогая,

Надеюсь, ты простишь мне причинённое тебе горе. Мне больше ничего не остается.

Аккуратно он вложил листок во внутренний кармашек обложки тетради и захлопнул её. Сверху водрузил также уже закрытый роман. Дороти повернулась к нему, поглядела на стол перед ним, на него самого, глазами спрашивая, управился ли он.

Он кивнул ей и улыбнулся.

В этот вечер они не собирались встречаться. Дороти нужно было вымыть и уложить волосы и упаковать чемоданчик для свадебного путешествия. Однако в 8:30 на столе у неё зазвенел телефон.

— Послушай, Дорри. Тут кое-что новенькое. Очень важное.

— Что?

— Нам нужно немедленно увидеться.

— Но я не могу. Я не могу выйти. Я только что вымыла голову.

— Дорри, это очень важно.

— Так скажи сейчас.

— Нет. Мне нужно тебя увидеть. Встречаемся у скамейки через полчаса.

— На улице моросит. Может, ты придёшь сюда в комнату отдыха?

— Нет. Послушай, знаешь то местечко, где мы вчера вечером ели чизбургеры? "У Гидеона"? Хорошо, встречаемся там. В девять.

— Я не понимаю, почему ты не можешь придти сюда…

— Малышка, пожалуйста…

— Это — это как-то связано с завтрашним?..

— Я всё объясню в ресторанчике.

— Нет, скажи…

— Ну, хорошо, и да и нет. Послушай, всё будет хорошо. Я всё тебе объясню. Только будь там в девять.

— Хорошо.

Без десяти девять он выдвинул нижний ящичек своего бюро и достал из-под пижамы пару конвертов. Один из них, с маркой, был запечатан и подписан:

Мисс Элен Кингшип

Северное общежитие

Колдуэлльский колледж

Колдуэлл, Висконсин.

Адрес он напечатал сегодня днём в доме Союза Студентов на одной из машинок общего пользования. Внутри находилась записка, которую Дороти написала сегодня на утреннем занятии. В другом конверте помещались две капсулы.

Он рассовал конверты по внутренним карманам пиджака, заранее решив, какой конверт с какой стороны будет лежать. Затем надел плащ, тщательно затянул пояс и, напоследок ещё раз взглянув в зеркало, вышел из комнаты.

Открыв дверь на улицу, первый шаг вперёд он сделал правой ногой, снисходительно посмеиваясь над собой за такие меры предосторожности.

 

8

Ресторанчик был практически безлюден, когда он туда пришёл. Только две кабинки были заняты: в одной двое стариков застыли над шахматной доской; в другой, на противоположной стороне зала, сидела Дороти, сцепив пальцы на чашке кофе и всматриваясь в неё так пристально, будто это был магический кристалл. Голову она повязала белой косынкой. Надо лбом из-под неё выбивались всё ещё тёмные, плотно стянутые заколками локоны.

Его присутствие она заметила лишь в тот момент, когда он уже стоял перед кабинкой, снимая плащ. Только тогда она подняла на него взгляд; её карие глаза казались встревоженными. На лице её не было никакого макияжа. Бледность и прижатые косынкой волосы придавали ей совсем юный вид. Он повесил свой плащ на крючок рядом с её плащом и легко опустился на стул по другую сторону кабинки.

— Что случилось? — обеспокоенно спросила она.

Гидеон, старик с провалившимися щеками, подошёл к ним:

— Что будем?

— Кофе.

— Кофе и всё?

— Да.

Шаркая тапочками по полу, Гидеон поплёлся прочь. Дороти подалась вперёд:

— Что случилось?

Он заговорил медленно, будничным тоном:

— Пришёл сегодня к себе, а там записка. Звонил Херми Годсен.

Её пальцы ещё крепче стиснули чашку на столе.

— Херми Годсен?..

— Я позвонил ему, — он помедлил, поскрёб ногтем крышку стола. — Он ошибся тогда с пилюлями. Его дядя… — Он замолчал, потому что Гидеон приближался к их столику с чашкою, дребезжавшей о блюдце в трясущейся руке. Они сидели неподвижно, глядя друг другу в глаза, пока старик не ушёл. — Его дядя сделал перестановку в аптеке, или что-то в этом роде. Так что пилюли оказались совсем другими.

— Что это были за пилюли? — спросила она напугано.

— Какое-то рвотное. Ты же говорила, что тебя вырвало. — Подняв чашку, он промокнул бумажной салфеткой расплесканный Гидеоном по блюдцу кофе, затем вытер донышко самой чашки.

Она вздохнула с облегчением.

— Хорошо, но всё это уже позади. Большой беды не случилось. Ты так говорил по телефону, что я уж начала волноваться…

— Дело не в этом, Малышка, — он положил намокшую салфетку рядом с блюдцем. — Я был у Херми до того, как позвонил тебе. Он дал мне нужные пилюли, те, что ты должна была на самом деле принять.

Её лицо казалось осунувшимся:

— Но…

— Ну, никакой трагедии-то нет. Всё так же, как и в понедельник, вот и всё. Просто вторая попытка. Если они подействуют, всё в шоколаде. А если нет, что ж, поженимся завтра же, как и собирались. — Он помешал кофе ложечкой, наблюдая его утихающее кружение. — Они у меня с собой. Ты можешь принять их сегодня.

— Но…

— Но что?

— Я не хочу никакой второй попытки. Я не хочу больше никаких пилюль. — Она наклонилась к столу, стиснув до белизны сцепленные перед собою руки. — Всё, о чём я думаю, это завтра, как чудесно, как счастливо… — она закрыла глаза; из-под век выступили слёзы.

Она говорила, пожалуй, чересчур громко. Он посмотрел на другую сторону зала, туда, где сидели шахматисты и присоединившийся к ним в качестве наблюдателя Гидеон. Выудив из кармана пятицентовик, сунул его в прорезь селектора музыкального автомата и ткнул одну из кнопок. Затем, силой разняв её руки, взял их, мягко удерживая, в свои.

— Малышка, Малышка, — бормотал он, — неужели всё нужно повторять ещё раз? Я беспокоюсь только о тебе. О тебе, не о себе.

— Нет, — открыв глаза, она посмотрела пристально на него. — Если бы ты беспокоился обо мне, ты хотел бы того же, чего хочу я. — Из динамиков трубил медный громоподобный джаз.

— И чего же ты хочешь, Малышка? Заморить себя голодом? Это ведь не кино, это жизнь.

— Мы не будем голодать. Ты уж как-то чересчур всё нагнетаешь. Ты найдёшь себе хорошую работу, даже и без диплома. Ты способный, ты…

— Ты не знаешь, — бросил он. — Ты просто не знаешь. Ты ребёнок, всю жизнь купающийся в роскоши.

Она пыталась опять сцепить руки — под его ладонями.

— Почему каждый считает своим долгом пнуть меня за это? Почему даже ты? С чего ты взял, что это так важно?

— Это важно, Дорри, нравится это тебе или нет. Взгляни на себя — туфельки подобраны к платью, сумочка подобрана к туфелькам. Тебя так воспитали. И ты не сможешь…

— Думаешь, это имеет значение? Думаешь, меня это волнует? — Она замолчала. Наконец-то расслабила руки и когда заговорила опять, то уже без гнева, убежденно, серьёзно. — Знаю, ты иногда посмеиваешься надо мной. Над фильмами, которые мне нравятся. Над тем, что я такой безнадёжный романтик. Может быть, потому что старше меня на пять лет, или потому что ты был в армии, или потому что ты мужчина, — я не знаю. Но я верю, на самом деле верю, что если двое любят друг друга — как я тебя люблю, как ты, по твоим словам, любишь меня — то ничто для них уже не имеет большого значения: деньги, такие вот вещи, — они вообще ничего не значат. Я верю в это, по-настоящему… — Высвободив руки из его мягкого захвата, она взметнула их к своему лицу.

Он вытащил из нагрудного кармашка носовой платок и коснулся им тыльной стороны её ладони. Она взяла платок, приложила к глазам.

— Малышка, я тоже в это верю. Ты ведь знаешь, — сказал он мягко. — Знаешь, что я сегодня сделал? — Он помедлил. — Две вещи. Купил тебе обручальное кольцо и дал объявление в воскресный номер «Горниста». В рубрику "Ищу работу". В ночное время. — Она продолжала прикладывать платок к глазам. — Может, я и сгустил краски. Да, мы справимся при любом раскладе, мы будем счастливы. Но давай будем чуть-чуть реалистами, Дорри. Гораздо лучше будет, если мы поженимся летом с одобрения твоего отца. Уж ты не станешь это отрицать. И от тебя, чтоб это стало возможным, требуется только принять вот эти вот пилюли. — Он сунул руку во внутренний карман и достал оттуда конверт, предварительно пощупав его — тот ли. — И я не вижу никакой логики, в том, чтоб от этой попытки отказываться.

Она сложила носовой платок, повертела его в руках, зачем-то разглядывая.

— Со вторника, с самого утра, я жду — не дождусь завтрашнего дня. Для меня теперь всё изменилось — весь мир. — Она бросила платок на его край стола. — Всю свою жизнь я только и стараюсь угодить отцу.

— Да, ты разочарована, Дорри. Но надо ведь думать и о будущем, — он протянул ей конверт. Сложив руки перед собой, она не сделала ни малейшего движения принять его. Он положил конверт на средину стола, белый бумажный прямоугольник, чуть утолщенный капсулами внутри. — Я готов работать по ночам и бросить учёбу, когда закончится семестр. И всё, что я прошу у тебя, это проглотить пару пилюль.

Её руки оставались неподвижными, но глаза были обращены на конверт, на его стерильную белизну.

Он заговорил со спокойной решительностью: — Если ты откажешься их принять, Дороти, значит, ты упряма, нереалистична и несправедлива. Несправедлива больше к самой себе, чем ко мне.

Джазовая пьеса закончилась, погасли разноцветные огоньки музыкального автомата, наступила тишина.

Они продолжали сидеть, а конверт лежал между ними.

В кабинке на другой стороне зала один из игроков с шарканьем переставил на доске фигуру и сказал:

— Шах.

Её руки чуть двинулись вперёд, и он увидел, что её ладони лоснятся от пота. У него ладони тоже вспотели, вдруг понял он. Она подняла взгляд и посмотрела ему в глаза.

— Пожалуйста, Малышка…

Она бросила ещё один, непреклонный взгляд на конверт.

Затем взяла его и, сунув в сумочку, лежавшую рядом, принялась рассматривать свои руки на столе.

Он прикоснулся к тыльной стороне её ладони, ласково погладил, легонько сжал. Другой рукой подвинул к ней свой нетронутый кофе. Проследил за тем, как она подняла чашечку, отпила. Продолжая держать её ладонь в своей, нащупал ещё один пятицентовик в кармане, бросил его в приёмную щель селектора и нажал кнопку с табличкой "Чарующий вечер".

Они шагали по мокрым бетонным дорожкам молча, погрузившись каждый в свои мысли, лишь по привычке держась за руки. Дождь прекратился, но воздух был насыщен пощипывающей кожу влагой, рассеивающей и в то же время мягко очерчивающей в темноте свет уличных фонарей.

Не переходя дорогу перед подъездом общаги, они остановились. Он поцеловал её, потом ещё раз — пытаясь разжать её плотно сжатые и показавшиеся ему холодными губы. Она только покачала головой. Несколько минут он удерживал её в объятиях, что-то шептал увещевающе, а потом они пожелали друг другу спокойной ночи и расстались. Он стоял и смотрел, как она переходит улицу, заходит в залитый жёлтым светом холл здания.

Он зашёл в бар неподалёку, где выпил два стакана пива и, выщипав кусочки бумаги из салфетки, превратил её в восхитительное, филигранной тонкости кружево. Спустя полчаса позвонил из телефонной будки, набрав номер женского общежития. Попросил телефонистку соединить его с комнатой Дороти.

Она ответила на третий звонок:

— Да?

— Алло, Дорри? — Она молчала. — Дорри, ты сделала это?

После некоторого молчания:

— Да.

— Когда?

— Несколько минут назад.

С некоторым усилием он перевёл дыхание. — Малышка, телефонистка, она чужие разговоры не подслушивает?

— Нет. Предыдущую уволили за…

— Хорошо, послушай. Я не хотел тебе до этого говорить, но… они могут оказаться немного болезненными. — Она ничего не ответила, и он продолжал: — Херми сказал, тебя может вырвать, как прошлый раз. И ты можешь почувствовать жжение в горле, боль в желудке. Что бы ни случилось, не бойся. Это будет значить, что пилюли подействовали. Никого не зови, — он помедлил, ожидая, что она скажет что-нибудь, но она молчала. — Извини, что не предупредил тебе раньше, но, в общем, ничего особо страшного не будет. Всё закончится скорее, чем ты успеешь понять. — Он помолчал. — Ты не сердишься на меня, а, Дорри?

— Нет.

— Ты сама увидишь, всё только к лучшему.

— Я знаю. Прости, что я была такой упрямой.

— Всё нормально, Малышка. Не надо извиняться.

— Увидимся завтра.

— Да.

Опять на какую-то секунду повисло молчание, потом она сказала: — Ну всё, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Дорри, — попрощался он.

 

9

В пятницу утром он влетел в аудиторию, ощущая себя сказочным невесомым великаном. Начинался прекрасный день: солнце светило в окна, переливалось на металлической полировке сидений, прыгало зайчиками по стенам и потолку. Усевшись на своём обычном месте в последнем ряду, он вытянул вперёд ноги, скрестил руки на груди, созерцая, как однокашники заполняют аудиторию, разгорячённые солнечной погодой и предвкушением завтрашнего открытия универовского чемпионата по бейсболу. А по окончании игры будут танцы; потому столько смеха, выкриков, радостной болтовни было сейчас.

Три девицы стояли в сторонке и возбуждённо перешёптывались. Не из общаги ли они, подумал он, может, как раз о Дороти они сейчас и говорят? Вряд ли её уже обнаружили. Для этого надо, чтоб кто-нибудь к ней зашёл. При том, что все будут просто думать, что она спит допоздна. По его расчетам на неё наткнутся только через несколько часов. Всё же он вздохнул облегчённо, когда шепчущиеся девицы внезапно разразились смехом.

Нет, вряд ли её найдут раньше часа, пожалуй, так. "Дороти Кингшип не была на завтраке и не была также и на ланче", — вот тогда они начнут стучать ей в дверь, а ответа не будет. Скорее всего, они пойдут к воспитательнице или к кому-то ещё, у кого есть запасной ключ. Или всё может случиться даже не так. В общаге многие студентки просыпают завтрак, а некоторые и на ланч ходят от случая к случаю. У Дорри нет таких закадычных подружек, что хватятся её тотчас же. Нет, если и дальше ему будет везти, про неё не вспомнят до звонка Эллен.

Прошлым вечером, попрощавшись с Дороти по телефону, он вернулся к её общежитию и бросил в почтовый ящик на углу конверт, адресованный Эллен Кингшип, конверт с «предсмертной» запиской Дороти. Почту из ящика забирают в шесть утра; до Колдуэлла сто миль, значит, письмо доставят туда сегодня днём. Если Дороти обнаружат ещё утром, Эллен, извещённая отцом, сорвётся в Блю-Ривер раньше, чем ей принесут письмо, а это почти наверняка означает, что начнётся расследование, ведь о записке станет известно только уже по возвращении Эллен в Колдуэлл… Да, это единственная опасность, но небольшая и неизбежная; пробраться в общежитие и подбросить записку в комнату Дороти он бы всё равно не смог; так же глупо было бы попытаться сунуть записку в карман её пальто или в какую-нибудь из книг — причём, ещё до вручения пилюль — в этом случае возник бы куда больший риск, что Дороти найдёт записку и выбросит её или, ещё хуже, сообразит, что тут к чему.

Он решил, что полдень — самое удачное для него время. Если Дороти обнаружат после двенадцати, Эллен получит пакет к тому самому моменту, когда администрация университета свяжется с Лео Кингшипом, а Кингшип, в свою очередь, начнёт разыскивать её. А если ему по-настоящему повезёт, Дороти не хватятся ещё дольше, пока их не заставит шевелиться звонок обезумевшей Эллен… А там уже всё пойдёт, как по маслу.

Конечно же, сделают вскрытие. И оно покажет наличие порядочной дозы мышьяка и двухмесячной беременности — то есть способ и причину суицида. Этот факт плюс записка более чем удовлетворят полицию. О, они устроят поверхностную проверку местных аптек, но им там обломится голый ноль. Пусть даже они доберутся до кладовой факультета Фармацевтики. Начнут опрос студентов: "Вы не видели эту девушку в кладовой или ещё где-нибудь в корпусе факультета?" — показывая снимок погибшей. И тут они вытащат ещё одну пустышку. Да, смерть её останется тайной, но вряд ли чересчур интригующей; даже если они так и не докопаются, откуда взялся мышьяк, сомнений в том, что произошло именно самоубийство, всё равно не возникнет.

Начнут ли они искать мужчину, замешанного в деле, любовника? Он предположил, что вряд ли. Поскольку они выяснят лишь одно — она была похотлива, как крольчиха. Для них это будет слабое подспорье. Но как насчёт папаши Кингшипа? Не вдохновится ли этот оскорблённый моралист на приватное расследование? "Найдите негодяя, что погубил мою дочь!" Хотя, судя по тому психологическому портрету, что набросала Дороти, он, скорее, подумает: "Ага, да она сама была хороша! Вся в мать". Но расследование всё же возможно…

И определённо, он тоже может оказаться втянут в него. Их видели вместе, хотя не так уж и часто. В самом начале, когда роман их ещё стоял под вопросом, он не водил Дороти в людные места; тогда у него была в резерве ещё одна богатенькая девчонка, на тот случай, чтобы, если с Дороти ничего не выгорит, долго не искать ей замену; но репутация охотника за денежными мешками была ему ни к чему. Потом, когда с Дороти дело пошло на лад, они начали ходить в кино, или сидели у него на квартире, или заглядывали в маленькие ресторанчики, такие, как "У Гидеона". Встречались у скамейки в сквере, не в холле общежития; у них это вошло в привычку.

В случае любого расследования проверки ему не избежать; но Дороти никому не рассказывала, как далеко зашли их отношения, а значит, начнут проверять и других её знакомых. Того рыжего, например, с которым она болтала в коридоре, в самый первый день, когда он её увидел и, кстати, приметил коробочек с медным тиснением Кингшип у неё в руке. Или того, кому она вязала узорчатые носки; да вообще всякого, с кем она встречалась хоть бы раз или два, — их всех возьмут в разработку, и уж тогда гадай, который — «погубил», потому что все будут отпираться. А чем тщательнее станут копать, тем больше Кингшип запутается в сомнениях, а не проглядел ли он так называемого «виновника» вообще. Под подозрением окажутся все, улик же ни на кого не будет.

Нет, всё должно пройти гладко. Бросить учёбу, пойти в экспедиторы и терпеть постылую жёнушку и дитя, дрожать перед мстительным Кингшипом — ничего этого не будет. Останется только крошечная тень… Положим, кто-нибудь из кампуса укажет на него, вот он ходил с Дороти. Положим, девица, впустившая его в кладовую, увидит его ещё раз, узнает, кто он такой, откуда-то, вдобавок, проведав, что он никакой не фармацевт… Даже это невероятно, среди двенадцати тысяч студентов… Ну хорошо, пусть случится худшее. Она увидела его, вспомнила и направилась в полицию. Но ведь и это ещё не улика. Ну да, он был в кладовой. Но он может выставить какое-нибудь оправдание, а им придётся ему поверить, потому что у них по-прежнему будет записка, послание, написанное рукою Дороти. Как они смогут объяснить…

В аудитории распахнулась дверь, и возникший сквозняк шевельнул тетрадные листы. Он скосил взгляд, любопытствуя, кто бы это мог быть. Оказывается, Дороти.

Волна ярости захлестнула его, жгучей, как вулканическая лава. Он полупривстал, кровь бросилась ему в лицо, сердце сдавила глыба льда. Его прошиб пот, по всему телу будто пополз миллион мокриц. Он знал, что его выпученные глаза, пылающий щеки сейчас красноречивее всяких слов, но потерял власть над собой. Она смотрела на него в изумлении, тем временем аккуратно прикрыв за собою дверь. Такая же, как всегда: стопка учебников под мышкой, зелёный свитер, юбка-шотландка. Дороти. Шагающая к нему, встревоженная судорогой, исказившей его лицо.

Тетрадь шлёпнулась у него на пол. Он стремительно нагнулся к ней, найдя в этом своё спасение. Лицом почти прижался к краю сиденья, силясь дышать ровно. Что же произошло? О, Бог! Она не принимала пилюль! Не могла же она! Наврала! Сука. Чёртова лживая сука! Письмо на полпути к Эллен — о, Иисус, Иисус!

Он услышал, как она шмыгнула в своё кресло. Потом — её испуганный шёпот: — Что случилось? В чём дело? — Он подобрал тетрадь с пола и распрямился, чувствуя, как кровь отливает от лица, из всего тела, холодеющего, как перед обмороком, без остановки источающего пот. — Что случилось? — Он глянул на неё. Такая же, как всегда. Волосы схвачены зелёной лентой. Он пытался заговорить, но в груди образовалась такая пустота, что он и звука издать не мог. — Что с тобой? — На них начали оборачиваться студенты. Наконец он выдавил скрипуче: — Ничего. Со мной всё в порядке.

— Да на тебе лица нет! Серый, как…

— Всё в порядке. Это — это здесь, — он коснулся своего бока там, где у него — она знала — был шрам от ранения, полученного на войне. — Ломит иногда.

— Боже, я подумала, у тебя сердечный приступ или что-то ещё, — прошептала она.

— Нет. Всё нормально. — Он всматривался в неё, пытаясь вздохнуть поглубже, руками судорожно ухватившись себе за колени. Господи, что можно сделать? Сука! Она планировала тоже, планировала женить его на себе!

Он видел, как тает тревога на её лице, сменяясь румянцем смущения. Она вырвала листок из своего ежедневника, что-то нацарапала на нём и передала ему.

Пилюли не подействовали.

Ну ты и врать! Чёртова врунья! Он скомкал листок и с такой силой сдавил комок в руке, что ногти впились в ладонь. Думай! Думай! Нависшая над ним угроза была столь велика, что он даже не сразу смог её оценить. Эллен получит письмо — когда? В три часа? В четыре? И позвонит Дороти: "Что это значит? К чему ты это пишешь?" — "Пишу что?" — И тогда Эллен зачитает посланье, а Дороти узнает его… Потом она заявится к нему? Что он ей объяснит? Или она поймёт правду — выложит всю их историю Эллен — позвонит отцу. Если она сохранила пилюли — если она не выбросила их — вот вам и улика! Покушение на убийство! Она понесёт их в аптеку, на анализ? Теперь бессмысленно прогнозировать её действия. Она — неизвестная величина. Он тешил себя мыслью, что предскажет мельчайший из её чёртовых ходов, но теперь…

Он чувствовал, что она смотрит на него и ждёт его реакции на слова, написанные ей. Он вырвал листок из своей тетради, снял колпачок с ручки. Плечом попытался заслонить свою ладонь, чтобы не было видно, как она дрожит. Он не мог писать. Ему пришлось карябать свой ответ печатными буквами, с такой силой налегая на ручку, что перо порой раздирало бумагу. Попробуй скрести им потише!

О'кей. Мы попытались, теперь всё. Поженимся, как и планировали.

Он вручил ей листок. Прочитав то, что он написал, она повернулась к нему; её лицо было безмятежно и радостно, как ясный день. Он выдавил ответную улыбку, моля бога, чтоб она не заметила, каких усилий это стоило ему.

Ещё оставалось в запасе время. Люди строчат предсмертные записки, а потом, бывает, и замешкаются, накладывают на себя руки не сразу. Он посмотрел на свои часы: 9:20. Самое раннее, Эллен получит письмо — в три часа. Пять часов и сорок минут. Теперь уже не до планирования будущей акции шаг за шагом. Действовать придётся быстро и решительно. Никаких больше штучек, рассчитанных на то, что сейчас он добьётся от неё этого, а после — уже того. Никакого яда. Какими ещё способами убивают себя люди? Через пять часов и сорок минут она должна быть мертва.

 

10

В десять часов они покинули, рука в руке, учебный корпус — кристально ясный воздух звенел от криков студентов, коротающих перемену на улице. Мимо протопали три девицы в униформе капитанов групп поддержки; одна колотила деревянною ложкой по железной сковороде, две другие тащили плакат, извещающий о начале собрания бейсбольных болельщиков.

— Как твой бок, всё ещё болит? — спросила Дороти, озабоченная его мрачной миной.

— Немного, — ответил он.

— Часто это случается?

— Нет. Не переживай. — Он глянул на свои часы. — Замуж за инвалида ты не выйдешь.

Они сошли с дорожки на газон. — Когда пойдём? — Она сжала его руку.

— Днём. Около четырёх.

— Может, стоит пораньше?

— Зачем?

— Как, на это ж время уйдёт, а они, наверно, закрываются около пяти или около.

— Много времени это не займёт. Надо лишь всего-то заполнить бланк заявления на свидетельство, а потом на этом же этаже нам его и выдадут.

— Я бы лучше взяла с собой документ, что мне уже есть восемнадцать.

— Верно.

Она повернулась к нему, неожиданно серьёзная, покрасневшая от стыда. И врунья-то неважная, подумал он. — Ты сильно расстроился, что пилюли не подействовали? — спросила она обеспокоенно.

— Да нет, не сильно.

— Ты ведь преувеличивал, да? Насчёт того, как всё будет дальше?

— Конечно. Всё у нас будет нормально. Просто я хотел, чтоб ты попробовала. Для твоей же пользы.

Она покраснела ещё сильнее. Он отвернулся, раздосадованный её бесхитростностью. Когда он взглянул на неё снова, все её угрызения уже были забыты, радостное нетерпение переполняло её, она улыбалась, охватив руками себя за локти. — Я больше не могу сидеть сегодня на занятиях. Я их пропущу.

— Правильно. Я тоже. Мы пропустим их вместе.

— Что ты имеешь в виду?

— Провести день вместе. А потом пойдём в Муниципалитет.

— Милый, я не могу. Весь день не могу. Мне ещё надо вернуться в общагу, собрать вещи, переодеться… Ты, что, ничего с собой не берёшь?

— Я уже оставил чемодан в отеле, когда резервировал номер.

— А! Но тебе же надо переодеться? Я хочу, чтоб ты надел синий костюм.

Он улыбнулся. — Так точно, мэм. И всё-таки вы сможете уделить мне немного вашего драгоценного времени. До ланча.

— И что мы будем делать? — Они брели неторопливо по лужайке.

— Не знаю, — отвечал он. — Может, просто погуляем. Спустимся к реке.

— В такой обуви? — Она подняла ногу, демонстрируя мягкую кожаную туфлю. — У меня будет плоскостопие. В них же никакой жесткости нет.

— Ладно, — согласился он, — обойдёмся без реки.

— У меня есть идея, — она указала на корпус факультета Изящных Искусств впереди на их пути. — Пойдём в фонотеку в Изящных Искусствах и послушаем пластинки.

— Не знаю, сегодня такой хороший день, чтобы провести его… — он замолчал, увидев, что улыбка померкла на её лице.

Она смотрела уже мимо и дальше корпуса Изящных Искусств — на пронзающую небо иглу передающей вышки радиостанции КБРИ. — Последний раз когда я была в здании Муниципалитета, я как раз ходила к тому врачу, — сказала она с горечью.

— Ну, теперь-то всё будет по-другому, — заметил он. И вдруг остановился.

— Что такое?

— Дорри, ты права. Зачем нам ждать до четырёх часов? Идём сейчас!

— Распишемся прямо сейчас?

— Да, сразу, как ты соберёшь вещи, переоденешься, сделаешь, что тебе нужно. Послушай, сейчас ты идёшь в общагу и собираешься. Что скажешь?

— Конечно, да! Да! О, сейчас же!

— Я тебе позвоню и скажу, где встречаемся.

— Да. Да. — Она потянулась к нему и горячо поцеловала в щёку. — Я так тебя люблю, — прошептала она.

В ответ он усмехнулся.

Она немедленно устремилась прочь, к себе в общежитие, шагая с такой скоростью, на какую только была способна. Напоследок, с сияющей улыбкой быстро оглянулась на него через плечо.

Он проводил её взглядом. Потом повернулся к передающей вышке, установленной на крыше Муниципалитета Блю-Ривер, самого высокого здания в городе — поднявшегося на четырнадцать этажей над уровнем тротуарных плит.

 

11

Он зашёл в корпус Изящных Искусств, где под пролётом главной лестницы была втиснута телефонная будка. Позвонив в справочную, узнал номер телефона Брачного Бюро.

— Брачное Бюро.

— Алло. Я хотел бы знать, как вы сегодня работаете.

— У нас открыто до двенадцати, потом с часу до полшестого.

— С двенадцати до часу — перерыв?

— Именно так.

— Спасибо. — Он повесил трубку, бросил ещё монетку в прорезь и набрал номер общежития. Телефонистка попыталась дозвониться до комнаты Дороти, но ответа не получила. Он положил трубку на рычаг, ломая голову над тем, что же могло задержать Дороти. Ведь такую развила прыть, что пора бы ей уже и придти к себе.

Мелочи у него больше не было; чтобы разменять долларовую бумажку, пришлось зайти в ближайшую закусочную в кампусе. Довольно сердитым взглядом он одарил там девицу, оккупировавшую телефонную будку. Когда болтушка наконец решила все свои вопросы, он зашёл в пропитавшуюся запахом её духов будку и плотно закрыл дверь. В этот раз Дороти оказалась на месте.

— Да?

— Привет. Где ты пропадала? Я звонил тебе минуты две назад.

— Я ещё кое-куда заскочила по дороге. Мне надо было купить перчатки, — сообщила она запыхавшись, совершенно счастливым голосом.

— А-а. Слушай, сейчас — двадцать пять минут одиннадцатого. Ты успеешь — к двенадцати?

— Ну-у, я не знаю. Я хотела принять душ…

— К двенадцати пятнадцати?

— Хорошо.

— Слушай, ты ведь не собираешься отмечаться в журнале, что уезжаешь на уикенд?

— Это положено делать. Ты же знаешь правила.

— Если ты будешь отмечаться, тебе придётся указать место, куда ты собираешься, так?

— Да.

— Ну и?

— Я напишу отель «Нью-Вашингтон». Если воспитательница спросит, я ей всё объясню.

— Послушай, ты можешь сделать запись попозже, сегодня днём. Так и так нам ещё придётся вернуться. Из-за трейлера. Нам нужно будет узнать насчёт него.

— В самом деле?

— Да. Они сказали, что не примут заявления, пока мы не оформим наш брак.

— О-о. Раз уж мы ещё вернёмся, я тогда не буду брать с собой чемоданчик.

— Нет, возьми. Как только всё оформим, тут же пойдём в отель, закажем там ланч. Это всего квартал, не больше, от Муниципалитета.

— Тогда уж я могу сразу и отметиться. Не вижу никакой разницы.

— Послушай, Дорри. Не думаю, что университетское начальство в восторге, когда иногородние студентки спешат выскочить замуж. Ваша воспитательница, уж всяко, начнёт вставлять нам палки в колёса. Начнёт расспрашивать, а знает ли твой папочка. Прочитает целую лекцию, чтоб уговорить тебя подождать до конца семестра. Они за это зарплату получают.

— Хорошо. Отмечусь позже.

— Молодец. Жду тебя у общаги в двенадцать пятнадцать. На Университетской авеню.

— На Университетской?

— Ну да. Ты ведь пойдёшь не через парадный выход? — с чемоданом и не отмечаясь в журнале.

— Правильно. А я и не подумала. Класс, мы на самом деле сбежим отсюда!

— Прямо как в кино.

Она радостно засмеялась. — В двенадцать пятнадцать.

— Точно. К двенадцати тридцати мы будем в центре.

— До свидания, женишок.

— Пока, невестушка.

Он тщательно оделся — тёмно-синий костюм, чёрные ботинки и носки, белоснежная рубашка, светло-голубой галстук тяжёлого итальянского шёлка, вышитый серебристыми и чёрными ирисами. Посмотревшись в зеркало, он всё же решил, что галстук чересчур шикарный, бросается в глаза, и заменил его более простым образцом перламутрово-серого цвета. Взглянув на себя ещё раз, в застёгнутом на все пуговицы пиджаке, он пожалел, что не может так же легко подобрать себе на время другое лицо, не столь изысканное. Временами, открылось ему, слишком приятная наружность становится сущей помехой. Чтоб хотя бы на шажок приблизиться своим видом к более заурядным типажам, он, после некоторого колебания, выбрал среди своих шляп сизоватую федору и осторожно, опасаясь помять причёску, водрузил непривычный груз себе на голову.

В 12:05 он уже был на Университетской авеню напротив общежития. Солнце зависло почти прямо над головой, яркое, горячее. В знойном воздухе глохли редкие звуки шагов, щебет птиц и скрежет трамваев, как если бы они доносились сквозь толстое стекло. Повернувшись к общежитию спиной, он уставился в окно скобяной лавки.

Наблюдая за противоположной стороны улицы по её отражению в окне, в двенадцать пятнадцать он увидел, как в здании общежития распахнулась дверь и оттуда появилась фигурка облачённой в зелёное Дороти. Хоть раз в жизни она проявила пунктуальность. Он повернулся к ней лицом. Она посмотрела налево, потом направо, и, вращая головой туда и сюда, совершенно проглядела его. Одною затянутой в белую перчатку рукой она держала сумочку, другой — чемоданчик, завернутый в желтую с широкими красными полосами материю. Он поднял руку, и тогда она заметила его. С нетерпеливо-радостной улыбкой она шагнула с бордюрного камня на мостовую и, дождавшись перерыва в движении машин, пересекла её.

Она была прекрасна. На ней был тёмно-зелёный костюм с шёлковым галстуком-бабочкой сверкающей белизны, туфли коричневой аллигаторовой кожи (из такой же кожи была сумочка), а пушистые волосы украшены были воздушною лентой тёмно-зелёной вуали. Когда она подошла к нему, он принял у неё чемоданчик и заметил с усмешкою:

— Невесты всегда красивы, но ты просто несравненна.

— Gracias, senor, — она смотрела на него так, словно ей не терпелось его поцеловать.

Катившее мимо такси, поравнявшись с ними, сбавило скорость. Дороти посмотрела на машину вопросительно, но он покачал головой. — Уж если собираемся экономить, то самое время начать. — Он поглядел пристально вдоль авеню. Искрясь в раскалённом мареве, приближался трамвай.

Дороти с таким упоением смотрела на всё вокруг, словно несколько месяцев просидела взаперти. Небо казалось раскинувшимся над миром безупречно-голубым шатром. Кампус, начинавшийся буквально фасадом общежития Дороти и протянувшийся ещё на семь кварталов вдоль Университетской авеню, был тих и спокоен, погружён в тень только что распустившейся на деревьях листвы. Редкие пешеходы-студенты брели по дорожкам, кое-кто валялся на траве лужаек. — Только подумать! — умилённо воскликнула Дороти. — Уже сегодня днём мы вернёмся сюда мужем и женой.

Прогрохотал железом останавливающийся трамвай, со стоном замер. Они поднялись внутрь.

Заняли места ближе к концу вагона, практически ни слова друг другу не говоря, каждый был поглощён своими мыслями. Случайный наблюдатель затруднился бы ответить на вопрос, вместе ли они едут или нет.

Нижние восемь этажей здания Муниципалитета были заняты офисами города и округа Рокуэлл — Блю-Ривер был его административным центром. Остальные шесть этажей сдавались в аренду частным лицам, состоявшим, главным образом, из адвокатов, врачей, дантистов. В своей архитектуре здание совмещало классику и современность, являло собой компромисс между конструктивистскими тенденциями тридцатых и несгибаемым консерватизмом Айовы. Профессора, читавшие на факультете Изящных Искусств вводные курсы градостроительства, провоцируя у первокурсников смущённое хихиканье, оценивали это сооружение как архитектурный аборт.

Если смотреть сверху, здание представляло собой квадрат с отверстием в центре: вентиляционной шахтой, идущей от крыши до основания. Со стороны же, благодаря тому, что стены на уровне восьмого и двенадцатого этажей были отодвинуты внутрь общего периметра, оно казалось тремя поставленными друг на друга блоками, каждый последующий меньше предыдущего. Линии его были сухи, безжизненны, несмотря на карнизы окон в ложно-греческом духе и лепнину капителей огромных колонн, меж которыми были втиснуты три вращающиеся двери из стекла и бронзы. Словом, какое-то чудище, но вышедшая из трамвая Дороти засмотрелась на него в таком благоговении, точно это был Шартрезский собор.

Была половина первого, когда они пересекли улицу и, взойдя по ступеням к центральной двери, проследовали внутрь. По мраморному полу вестибюля туда и сюда сновали люди, возвращаясь с ланча, спеша на деловые встречи; некоторые, наоборот, стояли в ожидании. Под сводчатым потолком висел неутихающий шум голосов, обуви, шаркающей по мрамору.

Он замедлил шаг, пропустив Дороти вперёд, предоставив ей возможность самой разыскать справочный стенд, висевший в стороне от центральных дверей, на боковой стене.

— Это будет «Р» — потому что округ Рокуэлл, или «Б», потому что "Брачное бюро"? — поинтересовалась она, всматриваясь в список кабинетов, когда он остановился позади неё. Тоже пробегая список взглядом, он сделал вид, что ничего не расслышал. — Вот оно! — воскликнула она торжествующе. — Бюро регистрации браков — комната N604.

Он направился к лифтам, шахты которых располагались напротив входа в вестибюль. Дороти поспешила за ним. Она пыталась взять его за руку, но в ней он нёс чемоданчик. По всей видимости, он не заметил её движения, поскольку не догадался переложить чемоданчик в другую руку.

Один из четырёх лифтов стоял в ожидании и был уже наполовину заполнен людьми. Уже перед самым дверным проёмом он чуть замешкался, так что Дороти вошла в кабину раньше его. Кроме того, он пропустил вперёд пожилую женщину, заслужив её одобрительную улыбку: в бюрократической сутолоке вдвойне неожиданна была галантность молодого человека. Кажется, она была слегка разочарована тем, что он не снял при этом шляпу. Дороти тоже улыбнулась ему, через голову этой дамы, невольно оказавшейся между ними. Едва заметно он изогнул губы в ответной улыбке.

Они вышли на шестом этаже, вместе с двумя мужчинами, несшими в руках портфели, сразу устремившимися по коридору направо.

— Эй, подожди меня! — выпалила Дороти ему вдогонку удивлённым шёпотом, когда дверь лифта с лязгом захлопнулась позади неё. Она вышла из лифта последней, а он — первым. Он повернул налево и прошёл по коридору футов пятнадцать, с таким отсутствующим видом, словно на всём белом свете остался совершенно один. Когда же она нагнала его, он повернулся к ней, притворившись взволнованным. Она весело подхватила его под руку. Через её плечо он видел, как мужчины с портфелями прошли коридор до самого конца и там ещё раз повернули направо, скрывшись за углом. — Куда ты так бежишь? — решила она подразнить его.

— Извини, — улыбнулся он. — У тебя нервный жених.

Взявшись за руки, они повернули по коридору налево. Дороти вслух читала номера на дверях кабинетов: — 620, 618, 616… — Им пришлось ещё раз повернуть налево, прежде чем они пришли к комнате N604, которая находилась на тыльной стороне здания, как раз посредине её. Он подёргал дверь за ручку. Она была заперта. На её матовом стекле было написано расписание работы бюро. Прочитав его, Дороти удручённо застонала.

— Дьявол, — сказал он. — Надо было сначала позвонить. — Он поставил чемоданчик на пол и взглянул на свои часы. — Без двадцати пяти час.

— Ещё двадцать пять минут, — вздохнула Дороти. — Можно было бы спуститься вниз.

— Там такая толпа… — пробормотал он и задумался. — А у меня идея.

— Что за идея?

— Крыша. Давай поднимемся на крышу. Сегодня классный денёк. Спорим, оттуда видна вся округа.

— А разве это можно?

— Если никто не остановит, значит, можно. — Он поднял чемоданчик с пола. — Пойдём, последний раз посмотришь на мир глазами незамужней женщины.

Она улыбнулась, и они отправились в обратный путь вдоль периметра здания, по коридору к шахтам лифтов, и над дверью одного из них уже через несколько секунд горела белая стрела, указывающая вверх.

На четырнадцатом этаже при выходе из кабины опять случилось так, что меж ними вклинились другие посетители, также выходящие из лифта. Они дождались, пока эти люди скроются за поворотами коридора или за дверями кабинетов; потом Дороти заговорщически прошептала: — Идём. — Ей хотелось, чтоб их прогулка была похожа на приключение.

Опять им пришлось описать этакую скобу по коридору вдоль периметра дома, до комнаты N1402, напротив которой они обнаружили дверь с надписью Лестница. Он толчком распахнул её, и они вошли на лестничную площадку. Со вздохом дверь закрылась за ними. От площадки отходили два марша черной металлической лестницы: один вёл наверх, другой — вниз. Тусклый свет проникал сквозь пыльное остекление крыши. Они пошли наверх — восемь ступеней, поворот, ещё восемь ступеней — и оказались перед металлической дверью, выкрашенной тёмно-бурой краской. Он потрогал ручку.

— Закрыто?

— Не думаю.

Он навалился на дверь плечом, попытался толкнуть её.

— Так ты испачкаешь свой костюм.

Снизу дверь поддерживала широкая балка, что-то вроде огромного порога высотой в целый фут, выступающего далеко вперёд и, потому, мешающего надавить на дверь как следует, всей массой. Он поставил чемоданчик на пол, прижался плечом к двери и толкнул её опять.

— Может, спуститься вниз и подождать, — предложила Дороти. — Эту дверь не открывали, наверно, уже…

Он стиснул зубы. Уперев левую ногу боком в основание порога, он качнулся назад, а затем со всею силой ударил плечом в дверь. И она подалась, со скрежетом приоткрылась. Прогремела цепь противовеса. В образовавшуюся между дверью и косяком щель ударил полуденный свет, просто ослепительный после сумрака лестничной шахты. Где-то суматошно захлопали крыльями голуби.

Перенеся чемоданчик через порог, поставив его так, чтобы не задеть дверью, он распахнул её настежь и повернулся к ней спиной. Протянув одну руку к Дороти, другой он обвёл простор, открывшийся пред ними, — подобные пассы мог бы изобразить метрдотель, приглашая посетителя к самому почётному в ресторане столику. Одарил её, в шутливом поклоне, самой обворожительнейшей из своих улыбок:

— Прошу вас, мадмуазель.

Оперевшись на его руку, она грациозно переступила порог, шагнув на чёрную, залитую гудроном поверхность крыши.

 

12

Он нисколько не нервничал. Был момент, когда он не мог открыть дверь, близкий к панике, но она рассеялась в то же мгновение, когда дверь уступила напору его плеча. Сейчас он был спокоен и уверен в себе. Всё шло как по маслу. Больше не будет ошибок, и никто не помешает ему. Он это просто знал. Он не ощущал такой лёгкости — Боже! — со школьных лет!

Он прикрыл дверь, но не до конца — оставил между нею и косяком зазор в полдюйма, чтобы не пришлось снова с ней возиться на обратном пути. На это у него просто не будет времени. Он нагнулся, ещё раз передвинув чемоданчик, так чтобы потом подхватить его на ходу, другою же рукой распахивая дверь. Выпрямляясь, он почувствовал, как от этого движения чуть съехала вперёд шляпа у него на голове. Он снял её, любопытствующе покрутил в руках, положил на чемоданчик. Господи, он ничего не оставлял без внимания! Любой другой наверняка бы облажался на таком пустяке, как эта шляпа. Скажем, вместо того, чтобы снять её, просто бы поправил, а потом от ветерка или резкого движения она вообще свалилась бы с головы и отправилась в свободный полёт — прямо к лежащему внизу телу. Бам! Это всё равно, что прыгнуть вдогонку самому. Да, всякий другой, но не он; он всё предвидел, ко всему подготовился. Вмешательство сил природы, разный дикий вздор, способный испортить великолепнейший план, — и он всё учёл заранее. Господи! Он пригладил волосы рукой, жалея, что здесь нет зеркала.

— Погляди-ка сюда!

Он обернулся. Дороти стояла в нескольких футах от него, зажав аллигаторовую сумочку под мышкой, положив руки на бортик, высотой примерно ей до пояса, ограждающий крышу по периметру. Он встал у неё за спиной. — Ну не прелесть ли это? — спросила она. Они находились на тыльной стороне здания, обращённой на юг. Перед ними раскинулся город, ясно и чётко видимый под лучами ослепительного солнца. — Смотри, — Дороти указала на расползающееся пятно зелени вдали. — Это же кампус. — Он положил руки ей на плечи. Она накрыла его ладонь своею рукой в белой перчатке.

В первоначальный его план входило исполнить задуманное немедленно, сразу, как только они окажутся на крыше, но теперь он решил, что будет действовать спокойно и без спешки, оттягивая финал, пока только будет возможно. Он заслужил это право, за неделю сумасшедшей нервотрёпки. За какую там неделю — за годы. Ведь с того самого дня, когда он закончил школу, его жизнь была одним сплошным напрягом, маятой и отчаянием. И сейчас наконец такой момент, когда можно не гнать лошадей. Он посмотрел сверху вниз ей на голову, на тёмно-зелёную вуаль, трепещущую в её соломенных волосах. Подул, шевеля прозрачную материю. Дороти улыбнулась, пытаясь повернуть к нему своё лицо.

Потом, когда она снова принялась осматривать открывающуюся перед ними панораму, он встал рядом, продолжая одной рукой обнимать её за плечи. Наклонился над ограждением. Двумя этажами ниже этакою широкой полкой вперёд выступал выложенный красной плиткой балкон протяжённостью от одного угла здания до другого. Своего рода козырёк, под которым, на двенадцатом этаже, стена была задвинута внутрь основного периметра. И так на всех четырёх сторонах. Скверно, перепад высоты всего лишь в два этажа — это вовсе не то, на что он рассчитывал. Он повернулся к парапету спиной, обвёл крышу взглядом.

Это был квадрат размером сто пятьдесят на сто пятьдесят, обнесённый кирпичным бортиком, который сверху был выложен белою каменной парапетной плиткой шириною в один фут. Точно такой же стенкой была огорожена вентиляционная шахта, квадратное отверстие, футов тридцать величиной, в центре крыши. Слева от неё на железных опорах стоял громадный резервуар с запасом воды. Справа — вздыбилась вышка КБРИ, чёрнеющая на фоне неба решётчатая конструкция, похожая на уменьшенную копию Эйфелевой башни. Прямо перед его глазами, может быть, чуть левее, торчал лестничный тамбур со скошенным верхом. За вентшахтой, ближе к северной стороне здания, возвышалась объёмистая прямоугольная надстройка, внутри которой помещались приводные механизмы лифтов. Вся крыша была утыкана всякого рода вентиляционными трубами и вытяжками, торчавшими из гудрона, словно волноломы из чёрной глади морской.

Оставив Дороти любоваться видом кампуса, он прошёл к ограждению вентшахты, склонился над ним. Стены её будто бы сходились ко дну, к совсем крошечной площадке четырнадцатью этажами ниже, по углам забитой мусорными баками и деревянными ящиками. Заглядевшись на секунду на это зрелище, он подобрал валявшийся у его ног на липком гудроне крыши обесцвеченный дождями спичечный коробок. Протянул руку с ним вперёд, за ограждение, а затем разжал ее — наблюдая, как падающий в шахту коробок кружится в воздухе, кружится, и, в конце концов, становится невидимым. Ещё раз посмотрел на стены шахты. Три из них были с окнами; четвёртая, та, что напротив — за нею наверняка располагались шахты лифтов — была сплошной, окон не имела. Вот это то, что нужно. Южная сторона шахты. Как раз рядом с лестницей. Он хлопнул рукой по белому гребню парапета, задумчиво поджав губы. Бортик, пожалуй, выше, чем он, было, подумал.

Сзади приблизилась Дороти, взяла его за руку.

— Так тихо, — заметила она. Он прислушался. Сперва ему показалось, что их окружает абсолютная тишина, но потом, сами собой, до него начали доходить различные звуки: рокот лифтовых моторов, гул тросов на ветру, поддерживающих вышку, попискивание ступицы медленно вращающегося вентилятора.

Они медленно побрели прочь. Он повёл её вокруг шахты, надстройки лифтовых механизмов. Шагая рядом, она отчищала ладошкой его пиджак от пыли, в которой он вывозился, упираясь плечом в дверь. Добравшись до бортика на северной стороне крыши, они увидели реку; в ней отражалось небо, и она была по-настоящему голубой; такой же голубой, какими реки рисуют на картах.

— У тебя сигарета найдётся? — спросила она.

Он сунул руку в карман и нащупал там пачку «Честерфилда», но не стал её оттуда доставать.

— Нет, я забыл. А у тебя есть?

— Где-то они у меня закопаны. — Она начала рыться в своей сумочке, отодвигая в сторону золотую пудреницу и бирюзовый носовой платок, и в конце концов извлекла оттуда мятую пачку "Херберт Тарейтонс". Они взяли по одной. Он зажёг сигареты, и она положила пачку обратно в сумочку.

— Дорри, я кое-что хочу тебе сказать, — будто совсем не слыша его, она струями выпускала дым вверх, к небу, — кое-что о пилюлях.

Гримаса неудовольствия передёрнула её мгновенно побледневшее лицо. Она поперхнулась.

— Что?

— Это хорошо, что они не подействовали, — сказал он с улыбкой. — В самом деле, здорово.

Она уставилась на него непонимающе:

— В самом деле?

— Ну да. Когда я позвонил тебе вчера, я хотел тебя отговорить, но ты их уже приняла. — Ну же, думал он, давай, колись. Очисть свою совесть. Угрызения, должно быть, уже замучили тебя.

Её голос дрожал, когда она заговорила:

— Да? Но почему… отчего ты передумал?

— Не знаю. Подумал ещё раз. Наверно, мне также не терпится расписаться, как и тебе. — Он посмотрел на свою сигарету. — И кроме того, я так полагаю, это же нехорошо, грех. — Когда он снова на неё взглянул, её лицо было залито краской смущения, глаза блестели.

— Ты серьезно? — спросила она, задыхаясь от волнения. — Теперь ты рад?

— Само собой. Я даже не стал бы говорить, если б…

— Слава Богу!

— А что такое, Дорри?

— Пожалуйста, не сердись. Я — я их не принимала. — Он сделал удивлённое лицо. Слова её полились сплошным потоком: — Ты сказал, что найдёшь ночную работу, и я поняла, что мы справимся, с любыми трудностями справимся, и я в это поверила, я так сильно в это поверила. Я знала, что я права. — Она помедлила. — Ты ведь не сердишься, нет? — спросила она умоляюще. — Ты меня понимаешь?

— Конечно, Малышка. Я совсем не сержусь. Я же сказал тебе, что это очень хорошо, что они не подействовали.

Её губы дрогнули в улыбке облегчения.

— Я ощущала себя преступником, когда солгала тебе. Думала, никогда не смогу тебе сказать. Я — я просто не верю!

Он достал из нагрудного кармашка аккуратно сложенный носовой платок и вытер им выступившие у неё на глазах слёзы.

— Дорри, а что ты сделала с пилюлями?

— Выбросила. — Она стыдливо улыбнулась.

— Куда? — спросил он небрежно, убирая платок в кармашек.

— В сортир.

То, что он и хотел услышать. Не возникнет хотя бы вопросов, почему она выбрала такой непрезентабельный способ ухода из жизни, перед тем уже потрудившись раздобыть себе яд. Он бросил окурок себе под ноги и растоптал его.

Дороти, затянувшись последний раз, проделала со своей сигаретой то же самое.

— Блеск! — воскликнула она. — Всё просто блеск. Отлично.

Он обнял её обеими руками и мягко поцеловал в губы.

— Отлично, — согласился он.

Он глянул под ноги, на валяющиеся окурки: один был выпачкан в помаде. Он подобрал другой. Разодрав гильзу ногтем большого пальца, позволил развеяться остаткам табака, затем скатал бумагу в крошечный комочек и швырнул его за парапет.

— Так мы обычно делали в армии, — пояснил он.

— Без десяти час, — сказала она, посмотрев на свои часы.

— У тебя спешат, — возразил он, сверившись со своими. — У нас ещё пятнадцать минут. — Он взял её под руку, и, повернувшись, они неторопливо побрели прочь от парапета на краю крыши.

— Ты уже разговаривал со своей домовладелицей?

— Ч-что?.. Да, да. Всё обговорено. — Они миновали надстройку лифтовых механизмов. — В понедельник перевезём твои вещи из общаги.

Дороти усмехнулась: — Уж они удивятся, девчонки в общежитии. — Они начали огибать бортик вокруг вентшахты. — Как ты думаешь, твоя домовладелица даст нам дополнительно несколько встроенных шкафов?

— Думаю, да.

— Кое-что я могу оставить в хранилище на чердаке общежития, зимние вещи. Так что будет не много.

Они приблизились к южной стороне вентшахты. Он повернулся к парапету спиной, положив руки на его край, подпрыгнул вверх и уселся на парапетный камень, уперевшись каблуками в кирпичную кладку.

— Что ты делаешь, — сказала Дороти испуганно.

— А что? — удивился он, рассматривая белый гребень парапета. — Тут целый фут ширины. Ты же сидишь на скамейке в фут шириной и не падаешь с неё. — Он похлопал камень слева от себя. — Давай.

— Нет, — сказала она.

— Эх ты, зайчишка.

Она провела руками сзади по своей юбке. — Костюм…

Он достал свой носовой платок, встряхнув, развернул его и накрыл им участок камня рядом с собой. — Сэр Уолтер Рэли, — так прокомментировал он свои действия.

Она колебалась какую-то секунду, затем подала ему свою сумочку. Повернувшись к парапету спиной, ухватилась за его гребень по обе стороны от платка и уселась на него. Он помогал ей. — Вот так, — сказал он, обняв её за талию. Она медленно повернула голову, пытаясь посмотреть себе через плечо. — Не смотри вниз, — предупредил он. — Голова может закружиться.

Сумочку он положил справа от себя, и так они сидели в молчании несколько секунд, она — всё ещё вцепившись руками в передний край парапетного камня. Два голубя появились из-за лестничного тамбура и, прогуливаясь неподалёку, настороженно посматривали на них, едва слышно постукивали коготками по гудрону крыши.

— Как ты сообщишь матери — позвонишь или напишешь? — поинтересовалась Дороти.

— Не знаю.

— Я думаю, что Эллен и отцу я напишу в письмах. По телефону просто невозможно сказать.

Где-то скрипнул вентилятор. Примерно минуту спустя он убрал руку с её талии и положил её на ладонь Дороти на парапетном камне между ними. Другою рукой уперевшись в гребень парапета, он спрыгнул вниз. Прежде, чем Дороти смогла бы повторить то же самое, он стремительно развернулся к ней, так что её колени упёрлись ему в живот, а обе руки оказались накрыты сверху его руками. Он улыбнулся ей, и она тоже ответила ему улыбкой. Он посмотрел ей на живот.

— Юная мамаша, — заметил он. Она хихикнула.

Он переместил руки ей на колени, мягко охватил их пальцами, поглаживая их под юбкой.

— Может, лучше пойдём, а, милый?

— Минуточку, Малышка. У нас пока ещё есть время.

Он перехватил её взгляд, какое-то время смотрел ей прямо в глаза, а сам тем временем опускал руки всё ниже, скользя ими по тыльной стороне её ног, пока не обхватил её икры. Периферийным зрением он мог видеть её руки в белых перчатках, они всё так же цеплялись за передний край парапетного камня.

— Красивая блузка, — заметил он, разглядывая белый пушистый галстук-бабочку у неё под горлом. — Новая?

— Новая? Древняя, как мир.

Его взгляд стал критическим.

— Бабочка чуть-чуть не по центру.

Она подняла одну руку, чтобы потрогать галстук.

— Нет, — возразил он, — так ещё хуже.

Она оторвала другую руку от парапетного камня.

Его руки скользнули вниз по шёлковым выпуклостям её икр, настолько далеко, насколько он мог дотянуться не нагибаясь. Он отставил назад правую ногу, приняв ею упор носком. Он сдерживал своё дыхание.

Она поправляла бабочку обеими руками.

— Так луч…

С быстротой атакующей кобры он нырнул вперёд и, ухватив её за пятки, рванул на себя и выпрямился, задрав её ноги вверх. На одно бесконечное, застывшее мгновение, когда руки его, меняя захват, скользнули с её пяток на ступни, их взгляды встретились: он увидел, как в ужасе расширились её глаза, — крик захлебнулся у неё в горле. Затем, все силы вкладывая в бросок, он вскинул её сведённые судорогой отчаяния ноги ещё выше.

Вопль нечеловеческой муки, с которым она опрокинулась за парапет, почти физически зримо, как раскалённая проволока, пронзил воздух. Он зажмурился. Вдруг наступила тишина, и тут же последовал жуткий, оглушительный удар — хрррясссь!.. Содрогнувшись, он представил все эти баки и ящики, сваленные друг на друга внизу.

Открыв глаза, он увидел свой платок, как парус, надутый ветерком, который уже оторвал его от шершавой поверхности парапетного камня. Он поймал его. Зигзагами помчался к двери лестничного тамбура, одной рукой подхватил шляпу и чемоданчик, другой распахнул дверь и сразу же вытер её ручку платком. Быстро переступил порог, закрыл за собою дверь и протёр её внутреннею ручку. Затем повернулся к двери спиной и побежал вниз по лестнице.

Каблуки грохотали по чёрным металлическим ступенькам, пролёт за пролётом; чемоданчик бил его по ногам; скользившая по перилам правая рука вот-вот должна была задымиться от трения. Сердце неслось в каком-то галопе, а от мелькающих перед глазами стен уже пошла кругом голова. Когда он наконец остановился, то был уже на площадке седьмого этажа.

Задыхаясь, он ухватился за идущую сверху донизу стойку перил. Фраза "физическая разрядка напряжения" плясала у него в голове. Вот поэтому он так бежал — ради физической разрядки напряжения — а вовсе не из-за паники. Он перевёл дыхание. Поставив чемоданчик к ногам, он расправил шляпу, помятую в руке на бегу. Надел её, руки чуть дрожали. Он посмотрел на них. Ладони были серыми от грязи с подошв… он вытер их платком и запихал его в карман. Несколькими движениями одёрнул пиджак, подхватил чемоданчик и распахнул дверь в коридор.

Двери всех кабинетов были открыты настежь. Выскакивая из комнат, расположенных по внешней периферии здания, люди вбегали в комнаты на противоположной стороне кольцевого коридора, окна которых смотрели внутрь вентиляционной шахты. Юристы и бизнесмены в строгих костюмах, стенографистки в прикреплённых к рукавам бумажных нарукавниках, посетители без пиджаков и в зелёных бейсболках — все мчались стиснув зубы, с вытаращенными глазами и без кровинки в лице. Он умеренным шагом направился к лифтам, на секунду остановился, уступая дорогу несущемуся мимо мужчине, затем возобновил движение. Заглядывая в двери кабинетов, примыкающих к вентшахте, он видел там спины столпившихся у открытых окон людей, возбуждённо, встревожено переговаривавшихся друг с другом.

Через несколько секунд после того, как он встал у дверей лифтов, открылась кабина, направляющаяся вниз. Он втиснулся внутрь и повернулся лицом к дверным створкам. Люди за его спиной жадно обменивались обрывками тех сведений, которые до них дошли; от холодности, всегда царящей в лифтах, не осталось и следа.

В вестибюле продолжалась обычная суета. Большинство людей только что вошли сюда и понятия не имели о том, что случилось. Слегка покачивая чемоданчиком в руке, он шествовал по мраморным плитам и наконец пробрался к выходу на улицу. Там было по-прежнему жарко и шумно. Сбегая по ступеням вниз, он миновал двух полисменов, наоборот направляющихся внутрь здания. Обернувшись, он проследил за тем, как облачённые в синюю униформу фигуры скрылись за вращающейся дверью. Сойдя с самой последней ступени на тротуар, он остановился и ещё раз осмотрел свои руки. Их словно высекли из куска горной породы. Ни малейшей дрожи. Он улыбнулся. Ещё раз оглянулся на входные двери, гадая, насколько опасно было бы для него вернуться назад, смешаться с толпой и увидеть, что стало с ней…

Он решил, что не стоит.

Мимо прогрохотал трамвай, идущий к университету. Прибавив шагу, он догнал его на перекрёстке — горел красный свет. Заскочив внутрь вагона, бросил десятицентовик в кассу, прошёл на заднюю площадку и встал там у окна. Когда трамвай проехал квартала четыре, навстречу ему пролетела белая машина скорой помощи; бой её колокола, сначала высокий, звонкий, стал глохнуть, меняя тон, как только она оказалась позади. Прямо на глазах она становилась всё меньше и меньше, чтобы, уже в глубине перспективы, в крутом повороте прорвавшись сквозь поток встречных машин, подкатить к зданию Муниципалитета. Что там творилось дальше, он увидеть не смог, потому что трамвай тоже повернул — на Университетскую авеню.

 

13

Собрание бейсбольных болельщиков началось в девять вечера на площадке возле стадиона, но известие о самоубийстве студентки (потому что как ещё могла она свалиться, распинался корреспондент «Горниста», за бортик высотой в три с половиной фута) здорово охладило пыл участников. Студенты, а в особенности студентки, нахохлившись сидели на одеялах, расстеленных возле костра, и коротали время в разговоре между собой. Напрасно администратор команды и группа поддержки старались вернуть собрание в нужное русло. Понукали ребят всё собирать и собирать топливо: в огонь летели ящики и коробки, пока пламя не выросло настолько, что уже грозило обрушиться на собравшихся вокруг него людей, — но всё без толку. Речёвки просто замирали на средине.

Он не слишком-то часто бывал на таких собраниях раньше, однако на это решил сходить. Медленным, торжественным шагом следовал он по тёмным улицам, неся в руках картонную коробку.

Днём он содрал с чемоданчика Дороти ярлыки с её адресами в Нью-Йорке и Блю-Ривер и вытряхнул из него всё, что в нём лежало. Одежду спрятал под матрасом своей кровати, флакончики и коробочки рассовал по карманам плаща, в котором, несмотря на тёплую погоду, отправился в центр города на автовокзал. Там он положил пустой чемоданчик в ячейку камеры хранения, затем прошёл к мосту Мортон-Стрит и, встав на его средине, бросил в мутные воды реки сначала ключ от ячейки, а потом, один за другим, флаконы, предварительно откупоривая их, чтобы застрявшие внутри пузырьки воздуха не могли удержать их на плаву. Пятна лосьонов расползались после падения по воде и тут же исчезали с её кругообразно взволнованной глади. На обратном пути домой, проходя мимо бакалейной лавки, он прихватил валявшуюся неподалёку пожелтевшую мятую коробку из-под банок ананасового сока.

Вот эту коробку и принёс он на собрание и начал пробираться сквозь толпу полулежавших на одеялах и сидевших на корточках болельщиков, силуэты которых были очерчены в темноте оранжевым светом костра. Стараясь не наступить на чьё-нибудь одеяло или, хуже того, кому-нибудь на ногу, он приблизился почти вплотную к полыхающему в центре площадки огню.

Ревущеё пламя достигало двенадцати футов высоты, и жара вокруг него была нестерпима. Он остановился, уставившись на языки огня. И вдруг, выскочив откуда-то из темноты по ту сторону костра, к нему побежали администратор команды и лидер группы поддержки.

— Вот это дело! Молодец! — завопили они и выхватили у него из рук коробку.

— Ого! — удивился администратор, прикидывая рукою её тяжесть. — Да она не пустая.

— Учебники — старые тетради.

— Супер! — администратор повернулся к обступавшей их толпе. — Внимание! Внимание! Сожжение учебников! — Несколько человек подняли головы, прервав свой разговор. Администратор и лидер группы поддержки подхватили коробку с двух сторон и принялись раскачивать её туда и сюда, целясь в костёр. — Прямо в серёдку! — кричал администратор.

— Эй…

— Спокойствие, ребята! Уж мы не промажем! Сжигать учебники — это наша специальность! — они размахнулись: раз, два, три! Коробка взлетела вверх, почти параллельно стене огня, затем по дуге начала падать вниз и, вышибив целый сноп искр, рухнула прямо в центр костра, на самую верхушку полыхающих в нём дров. Качнувшись, было, сначала, она всё-таки удержалась там. Зрители приветствовали этот успех аплодисментами.

— Эй, я вижу, Эл несёт упаковочный ящик! — заорал лидер группы поддержки и понёсся вокруг костра к противоположному его краю, а за ним увязался и администратор.

Он продолжал смотреть на коробку — она начала чернеть, со всех сторон её лизали языки огня. Внезапно произошло обрушение внутри костра, из него ударили фонтаны искр. Горящая головешка задела его по ноге. Он отпрыгнул назад. Его брюки все оказались усыпаны светящимися угольками. Он начал нервно стряхивать их, при этом его руки в свете костра отливали медью.

Когда был потушен последний уголёк, он поднял голову, чтобы убедиться, что коробка на месте, не выпала из огня. И впрямь, она вся была охвачена им. Он подумал, что её содержимое, должно быть, успело полностью сгореть.

Он положил туда фармацевтическую методичку по лабораторным работам, проспекты компании "Кингшип Коппер", ярлыки с чемоданчика и кое-что из одежды Дороти, приготовленной ею к их короткому медовому месяцу: вечернее платье из серой тафты, пару черных замшевых туфель-лодочек, чулки, нижнюю юбку, лифчик и трусики, два носовых платка, пару розовых атласных тапочек, розовое домашнее платье и ночную сорочку; шёлк и кружева, всё — изящное, надушенное, свежее…

 

14

Из подшивки газеты «Горнист», Блю-Ривер, пятница, 28 апреля 1950 года:

СТУДЕНТКА СТОДДАРДА РАЗБИВАЕТСЯ НАСМЕРТЬ

ЖЕРТВА ТРАГЕДИИ В ЗДАНИИ МУНИЦИПАЛИТЕТА — ДОЧЬ МЕДНОГО МАГНАТА

Дороти Кингшип, девятнадцатилетняя второкурсница Стоддардовского университета, убилась сегодня, упав или спрыгнув с крыши четырнадцатиэтажного здания Муниципалитета Блю-Ривер. Эта привлекательная блондинка, жительница Нью-Йорка, была одной из дочерей Лео Кингшипа, президента корпорации "Кингшип Коппер".

В 12:58 пополудни сотрудники Муниципалитета были потрясены громким криком, а затем звуком сильного удара, донёсшимися из широкой вентшахты, пронизывающей здание сверху донизу. Бросившись к окнам своих кабинетов, они увидели на дне шахты искалеченное тело молодой женщины. Доктор Харви К. Хесс, принимающий по адресу Вудбридж Сёркл 57, находившийся в тот момент в вестибюле, оказался на место происшествия буквально уже через несколько секунд, чтобы констатировать смерть девушки.

Незамедлительно прибывшая в здание полиция обнаружила дамскую сумочку, оставленную на ограждающем на крыше отверстие шахты бортике высотою в три с половиной фута. В сумочке было обнаружено свидетельство о рождении и студенческий билет Стоддардского университета, благодаря которым и была сразу же установлена личность погибшей. Полицейские также нашли на крыше рядом с бортиком свежий окурок сигареты, запачканный такой же помадой, какая была и на губах мисс Кингшип, из чего было сделано заключение, что девушка провела на крыше здания несколько минут, прежде чем совершила прыжок, ставший смертельным для неё…

Рекс Каргилл, лифтёр, сообщил полиции, что он доставил мисс Кингшип на шестой или седьмой этаж за полчаса до трагедии. Другой лифтёр, Эндрю Веки, считает, что он доставил женщину, одетую так же, как мисс Кингшип, на четырнадцатый этаж чуть позднее половины первого, однако он не уверен твёрдо, на каком этаже она зашла в лифт.

По сведениям декана факультета по работе со студентами Кларка Д. Уэлша, мисс Кингшип достаточно успешно справлялась с заданиями по всем учебным дисциплинам. Шокированные случившимся студентки, проживающие в том же общежитии, где жила покойная, оказались неспособны назвать хотя бы одну причину, заставившую её покончить с жизнью. Они характеризуют её как спокойную и замкнутую девушку. "В общем-то, никто толком её не знал", — так высказалась одна из студенток.

Из подшивки «Горниста», Блю-Ривер, суббота, 29 апреля 1950 года:

ГИБЕЛЬ СТУДЕНТКИ БЫЛА САМОУБИЙСТВОМ

СЕСТРА ПОЛУЧИЛА ПО ПОЧТЕ ЕЁ ПРЕДСМЕРТНОЕ ПИСЬМО

Гибель Дороти Кингшип, студентки Стоддардского университета, прыгнувшей с крыши здания Муниципалитета вчера днём, была самоубийством, сообщил журналистам прошлым вечером шеф полиции Элдон Чессер. Письмо без подписи, написанное почерком, абсолютно совпадающим с почерком погибшей, было доставлено вчера вечерней почтой её сестре Эллен Кингшип, студентке Колдуэлла, Висконсин. Хотя дословное содержание письма не было доведено до сведения общественности, шеф Чессер характеризует его как "ясное выражение суицидального намерения". Письмо было отправлено из нашего города, почтовый штемпель на конверте был поставлен вчера в 6:30 утра.

Получив письмо, Эллен Кингшип попыталась дозвониться до сестры по телефону. Вызов был переадресован декану факультета Кларку Д. Уэлшу, который проинформировал её о смерти девятнадцатилетней девушки. Немедленно отправившись в Блю-Ривер, мисс Кингшип прибыла сюда вчера вечером. Прибытие её отца, Лео Кингшипа, президента корпорации "Кингшип Коппер", ожидается сегодня днём; из-за нелётной погоды его самолёт вынужден был совершить посадку в Чикаго.

Ла Верн Брин

ПОСЛЕДНЯЯ СОБЕСЕДНИЦА САМОУБИЙЦЫ ОПИСЫВАЕТ ЕЁ СОСТОЯНИЕ КАК БЕСПОКОЙНОЕ, НЕРВНОЕ

"Она много смеялась и всё время улыбалась, пока была у меня в комнате. И ещё, она не переставая ходила взад-вперёд. Тогда я решила, что она чем-то очень сильно обрадована, но теперь я понимаю, что всё это были симптомы сильнейшего нервного напряжения. Смех её был напряженным, вовсе не весёлым. Я должна была сразу же это распознать, поскольку специализируюсь в психологии". Так Аннабелл Кох, второкурсница Стоддарда, описывает поведение Дороти Кингшип за два часа до её самоубийства.

Мисс Кох, уроженка Бостона, изящная, очаровательная юная леди. Вчера из-за сильнейшего насморка она провела целый день в своей комнате в общежитии. "Дороти постучала в дверь примерно в пятнадцать минут двенадцатого, — рассказывает мисс Кох. — Я была в постели. Она вошла, и я была немного удивлена, потому что мы почти совсем друг друга не знали. Как я уже говорила, она очень много улыбалась и ходила туда и сюда по комнате. На ней был купальный халат. Она спросила, не могу ли я одолжить ей пояс от моего зелёного костюма. Надо сказать, что у нас обеих были одинаковые зелёные костюмы. Я свой купила в Бостоне, а она свой — в Нью-Йорке, но только они были абсолютно одинаковые. Мы обе надели их на ужин в прошлую субботу, и мне было ужасно неловко. Ну, как бы там ни было, она спросила меня, не одолжу ли я пояс, потому что на её собственном сломалась пряжка. Я на какую-то секунду замешкалась, потому что это был совершенно новый весенний костюм, но она почти меня умоляла, так мне показалось, и, в общем, я сказала, в каком ящичке он лежит, и она взяла его. Сказала "большое спасибо" и ушла".

Здесь мисс Кох сделала паузу и сняла свои очки. "А теперь то, что оказалось странным. Потом, когда пришла полиция и начала искать в её комнате записку, они обнаружили мой пояс у неё на столе! Я его узнала по тому, как стерлась позолота на зубце пряжки. Я была очень расстроена, потому что это дорогой костюм. А полиция забрала пояс.

Я была просто озадачена действиями Дороти. Она притворялась, что ей нужен мой пояс, но она им совершенно не воспользовалась. На ней был зелёный костюм, когда… когда это случилось. Полиция проверила, и оказалось, что её пряжка ничуточку не была сломана. Всё это было совершенно непонятно.

А потом я поняла, что пояс был только предлогом для того, чтобы поговорить со мной. Костюм, наверно, напомнил ей обо мне, а все знали, что меня свалила простуда, вот она и пришла ко мне и притворилась, что ей нужен пояс. Должно быть, она отчаянно нуждалась в собеседнике. Если бы я распознала признаки в тот момент. Ничего не могу с собой поделать, но если бы мне удалось тогда разговорить её, и она выложила бы мне то, что угнетало её, что бы это ни было, может быть, ничего бы и не случилось…"

…И когда мы уже покидали её комнату, вот как Аннабелл Кох подытожила свой рассказ: "Даже когда полиция вернула мне пояс, я поняла, что никогда больше не смогу носить этот зелёный костюм".

 

15

Последние шесть недель учебного года показались ему обескураживающе скучными. Он ожидал, что волнения, вызванные гибелью Дороти, будут тянуться и дальше — как светящийся след пролетевшей ракеты — а всё тут же практически и утихло. Всё-таки он предвкушал более активный обмен мнениями в кампусе, больше статей в газетах, которые потешили бы в нём сладкое ощущение всезнайки, вознёсшегося над толпой. На самом же деле — почти что ничего. Уже через три дня после того, как разбилась Дороти, внимание сплетников кампуса перескочило на другую тему — в одном из небольших общежитий обнаружена была дюжина сигарет марихуаны. Что же до газет, коротенькая заметочка, сообщившая о прибытии в Блю-Ривер Лео Кингшипа, стала последним упоминанием этой фамилии в «Горнисте». Ни слова о вскрытии или беременности погибшей, хотя именно такую подоплёку самоубийства в первую очередь можно предположить, когда его совершает молодая незамужняя женщина. Кингшип, должно быть, выложил немало, чтобы соответствующая информация не попала в газеты.

Он говорил себе, что ему надо бы радоваться. Если бы только начались какие-либо опросы людей, возможно причастных к делу, он наверняка тоже попал бы в их число. Но никто никому не задавал никаких вопросов, вообще не было выдвинуто никакого подозрения против кого-либо — а значит, не было и расследования. Буквально всему в этом деле нашлось правдоподобное объяснение. Кроме этой истории с поясом. Тут он сам был немало озадачен. Какого дьявола Дороти попросила пояс у этой Кох, если она не собиралась его носить? Может, она и в самом деле хотела с кем-нибудь поговорить — о своей свадьбе — а потом передумала. И слава Богу. Или, может быть, пряжка и в самом деле сломалась, но она как-то сумела её скрепить уже после того, как позаимствовала пояс у Кох. И так, и этак, однако, это был пустячный эпизод. То, как истолковала его сама Кох, только добавило убедительности версии о самоубийстве, тем самым, дополнительно посодействовало успеху его, и без того безупречного, плана. Так что, он должен бы был просто летать от счастья, налево и направо дарить улыбки и мысленно поднимать в поздравительных тостах бокалы шампанского. Вместо всего этого его гнела к земле какая-то серая, свинцовая тяжесть. И он не мог понять, почему.

Депрессия только усилилась, когда в начале июня он вернулся в Менассет. Опять он здесь; прошлым летом его возвращению сюда предшествовала неудача с дочерью президента концерна сельскохозяйственных машин, заявившей ему, что дома у неё есть другой парень; ещё одним летом раньше — так же закончился его роман с богатою вдовой. Гибель Дороти была для него только лишь защитной мерой; она ни мало не приблизила его к осуществлению его планов.

Мать стала его раздражать. Во время учебы переписка с нею сводилась для него к одной открытке в неделю, теперь мать изводила его расспросами: привёз ли он фотографии девушек, с которыми дружил? — их она заранее представляла первыми красавицами, по которым все парни сходят с ума. Состоял ли он в этом клубе, в том? — причём, считала, что и там, и там он мог быть только президентом. Каковы его отметки по философии, английскому, испанскому? — и верила, что он был круглым отличником. Однажды он не выдержал.

— Пора бы тебе понять, что я не принц из сказки! — закричал он и вихрем вылетел из комнаты вон.

Он устроился на работу на время летних каникул, отчасти — из-за денег, отчасти, чтобы не торчать всё время дома, рядом с матерью. Работа, однако, не приносила никакого облегчения: опять он был продавцом в магазине — мужской галантереи — где всё было обставлено в современном угловатом стиле: витрины были обрамлены медными полированными планками дюймовой ширины.

К средине июля, однако, его уныние начало понемногу отступать прочь. В небольшом выкрашенном в серый цвет сейфе, спрятанном в шкафу его спальни, он всё ещё хранил газетные вырезки о гибели Дороти. Он начал время от времени доставать их оттуда и перечитывать, посмеиваясь над официозной самоуверенностью шефа полиции Элдона Чессера и досужим теоретизированием Аннабелл Кох.

Он раскопал свой старый читательский билет, обновил его и начал регулярно брать в библиотеке книги: "Исследование психологии убийства" Пирсона, "Убийство ради экономической выгоды" Болито, тома из региональной серии «Убийства». Он прочитал о Ландрю, Смите, Притчарде, Криппене, людях, потерпевших крах в том же самом деле, в котором повезло ему. Конечно, книги были написаны только о неудачниках — один Бог ведает, сколько было удачливых убийц. Всё-таки лестно было рассуждать о том, у скольких не получилось.

До сих пор он всегда думал о случившемся в здании Муниципалитета, как о "гибели Дороти". Теперь же начал смотреть на это как на "убийстве Дороти".

Иногда, когда он валялся на кровати с какой-нибудь из этих специальных книжек в руках, его вдруг начинало переполнять осознание исключительной незаурядности того, что он совершил. Он поднимался с постели, подходил к зеркалу туалетного столика и всматривался в себя. "Я убийца, у которого получилось", — думал он при этом. Однажды он прошептал фразу вслух:

— Я убийца, у которого получилось!

И поэтому, что с того, что он не богат пока! Чёрт, ему ведь только двадцать четыре.