1

Когда Мэрион Кингшип закончила колледж (Колумбийский университет, заведение, требующее от своих питомцев усидчивости и усердия в учёбе, в отличие от того подобия съёмочной декорации студии "Двадцатый век-Фокс" на Среднем Западе, куда поступила Эллен), её отец без лишних церемоний упомянул этот факт в беседе с главой рекламного агентства, обслуживающего "Кингшип Коппер", и Мэрион было предложено работать там в качестве редактора. Хотя это предложение показалось Мэрион весьма заманчивым, она его отвергла. Со временем она сама сумела добиться для себя должности в небольшом агентстве, где имя Кингшип встречалось лишь в виде торговой марки на сантехническом оборудовании, и где Мэрион обнадёжили тем, что в не столь отдалённом будущем её допустят к выполнению редакторских заданий, не первостепенной, конечно же, важности, с учётом того, что эта работа не помешает ей исполнять обязанности секретарши.

Годом позднее, когда следом за Эллен и Дороти покинула отцовский дом, отправившись болеть за футбольную команду своего университета и совершенствоваться в искусстве поцелуев, Мэрион обнаружила себя ведущей совершенно одинокий образ жизнь; она и её отец, оставаясь вдвоём в восьмикомнатной квартире, жили, на самом деле, совершенно не соприкасаясь друг с другом, как никогда не соприкасаются, подчиняясь силам взаимного отталкивания, два одинаково заряженных металлических шара. Вопреки очевидному, хотя и не выраженному в словах неодобрению отца она решила поселиться отдельно от него.

Она сняла двухкомнатную квартиру на верхнем этаже перестроенного старинного особняка из песчаника в районе 50-х улиц в восточной части Манхэттена. С большим тщанием обставила своё жилище мебелью. Поскольку комнаты уступали по площади занимаемым ею покоям в апартаментах отца, она не смогла взять с собой всё своё имущество. Она подвергла его, таким образом, — чтобы решить стоявшую перед ней дилемму — очень строгой селекции. Мэрион говорила себе, что отбирает для новой квартиры вещи, которые любит сильнее всего, которые имеют для неё наибольшее значение, и это было правдой; но каждую картину, повешенную ею на стену, и каждую книгу, поставленную на полку, она пыталась увидеть также и глазами будущего гостя, который должен был когда-нибудь прийти сюда, гостя, о котором она не знала пока ничего. Каждый предмет, поскольку она стремилась наделить особым значением любую мелочь, выражал часть её самой: мебель, светильники и даже пепельницы (современные, но не ультрасовременные); репродукции её любимых картин ("Мой Египет" Чарльза Демута; пейзаж не вполне реалистический; пустыня на нём была преображена и обогащена взглядом художника); грампластинки (среди них были и записи джазовых пьес, и произведений Стравинского и Бартока, но в основном — мелодичных тем Грига, Брамса и Рахманинова, которые она любила слушать, притушив свет); и книги — ну конечно же, книги, — поскольку что другое может быть более точным отражением личности? (Романы и пьесы, документальная проза и стихи были пропорционально представлены в соответствии с её вкусами.) В целом обстановка как бы беззвучно кричала "Срочно требуется помощь!". Эгоцентричность этого мотива не была чертою испорченной личности, скорее, наоборот, личности не тронутой пороком, но — одинокой. Будь Мэрион художником, она написала бы автопортрет; вместо этого она украсила две свои комнаты, изменила их, насытив деталями, способными однажды заговорить пред неким пришедшим сюда гостем. Через эти детали он постиг бы душу хозяйки, её упования, которые она видела в себе самой, но не могла облечь в слова.

Диаграмма её активности в течение недели имела два выраженных пика: в среду вечером у них с отцом проходил совместный обед; по субботам она занималась тщательной уборкой своей квартиры. Первую из этих обязанностей она исполняла из чувства долга, вторую — из любви. Она натирала воском дерево, полировала стекло, протирала предметы от пыли, с благоговением возвращая их на свои места.

Бывали в её квартире и гости. Дороти и Эллен навещали Мэрион во время приездов домой на каникулы, смутно завидуя её самостоятельности. Приходил отец, пыхтя после восхождения по трём маршам лестницы, с сомнением оглядывая небольшую спальню, которая также служила и гостиной, и ещё меньшую кухоньку и качая головой. Девушки, работающие вместе с ней в агентстве, иногда собирались у неё, чтобы сразиться в канасту, — играя с таким азартом, будто жизнь и честь были поставлены на кон. И однажды мужчина был у неё в гостях; молодой, подающий большие надежды младший консультант рекламного агентства; очень милый, очень умный. Его интерес к обстановке её квартиры проявился лишь в косых взглядах на диван-кровать.

Когда Дороти совершила самоубийство, Мэрион вернулась на две недели к отцу, а после гибели Эллен целый месяц оставалась рядом с ним. Всё равно это не помогло им сблизиться; по-прежнему они были заряженными шарами из металла, как бы ни старались доказать другое. В конце месяца, проведённого вместе, с небывалой для него робостью он предложил ей никуда больше от него не уезжать. Она не могла; мысль о том, что она должна бросить свою собственную квартиру, была для неё невообразимой, как если бы там осталась заперта слишком большая часть её самой. Впоследствии, однако, она стала приезжать на обед к нему трижды в неделю, а не один раз, как было прежде.

По субботам она занималась уборкой у себя в квартире и раз в месяц открывала каждую из своих книг, чтобы уберечь их переплёты от ороговения.

Однажды сентябрьским субботним утром прозвенел телефонный звонок. Мэрион, стоявшая на коленях и протиравшая снизу стеклянную панель кофейного столика, так и замерла при этом звуке. Она уставилась озадаченно сквозь голубое стекло на прижатую к нему с другой стороны тряпку, надеясь, что это ошибка, что кто-то, набрав не тот номер, понял это в последний момент и повесил трубку. Телефон зазвонил снова. Неохотно она поднялась на ноги и прошла к столику рядом с диваном-кроватью, продолжая сжимать тряпку в руке.

— Алло, — сказала она холодно.

— Алло. — Голос был мужской, незнакомый. — Это Мэрион Кингшип?

— Да.

— Вы меня не знаете. Я был — приятелем Эллен. — Неожиданно Мэрион стало не по себе; какой-то приятель Эллен; красавчик и ловкий охмуритель простушек… Посредственность на самом деле, до которого ей никакого дела нет. Вся её неловкость сразу отступила. — Меня зовут, — продолжал говоривший, — Бёртон Корлисс — Бад Корлисс.

— Ах да. Эллен рассказывала мне о вас ("Я так люблю его, — поделилась она с Мэрион, когда была у неё в гостях, как потом оказалось, в последний раз, — и он тоже меня любит", — и Мэрион, порадовавшись за неё, весь остаток вечера отчего-то хандрила.)

— Не знаю, может быть, мы могли бы встретиться, — сказал Корлисс. — У меня осталось кое-что от Эллен. Одна из её книг. Она дала мне её почитать как раз перед тем — перед тем, как поехала в Блю-Ривер, и мне думается, вам, быть может, хотелось бы, чтобы она досталась вам.

Наверно, какой-нибудь бестселлер месяца, подумала Мэрион и тут же, ненавидя себя за бесхребетность, сказала:

— Да, мне очень хотелось бы этого. Да, мне хотелось бы.

На какое-то мгновение на другом конце провода повисла тишина.

— Я мог бы принести её сейчас, — промолвил он, прерывая молчание. — Я как раз в вашем районе.

— Нет, — поспешно ответила она. — Я ухожу.

— Ну, тогда, может, завтра…

— Меня — меня и завтра не будет. — Она неловко переступила с ноги на ногу, устыдившись собственной лжи, устыдившись того, что ей не хотелось принимать его в своей квартире. Наверно, он был вполне приличный человек, и он любил Эллен, а Эллен уже не было в живых, а он проделал такой путь, чтобы привезти книгу Эллен… — Мы могли бы встретиться где-нибудь сегодня днём, — предложила она.

— Отлично, — согласился он. — Это было бы здорово.

— Я направляюсь — в район Пятой Авеню.

— Тогда давайте встретимся, скажем, перед статуей Рокфеллеровского Центра, перед одним из Атлантов, поддерживающих мир.

— Хорошо.

— В три часа?

— Да. В три. Большое спасибо за звонок. Очень мило с вашей стороны.

— О, не стоит, — сказал он. — До свидания, Мэрион. — Последовала пауза. — Мне как-то странно называть вас мисс Кингшип. Эллен столько рассказывала о вас.

— Всё нормально. — Она опять смутилась, почувствовала себя не в своей тарелке. — До свидания, — пробормотала она, так и не сумев решить для себя, как называть его — Бад или мистер Корлисс.

— До свидания, — повторил он.

Она положила трубку и какое-то время стояла, продолжая глядеть на телефон. Затем повернулась и направилась к кофейному столику. Опустившись на колени, она продолжила прерванную работу, непривычно резко и размашисто проводя тряпкой по стеклу, потому что распорядок всего сегодняшнего дня уже был нарушен.

 

2

Укрывшись в тени вздымающейся к небу бронзовой статуи, он стоял спиной к пьедесталу, в безупречно сидящем костюме из серой фланели, держа под мышкой бумажный свёрток. Встречно-направленные людские потоки, смешиваясь друг с другом, протекали перед ним — медлительные на фоне автомобильного движения, ревущих автобусов и нетерпеливо лавирующих такси. Он внимательно рассматривал лица. Типично для Пятой Авеню; мужчины в пиджаках с мягкими, свободного покроя плечами и в галстуках с узко стянутым узлом; женщины, стесняющиеся собственного изящества, в строгих костюмах и стильных шарфиках, с высоко поднятыми прекрасными головками, как если бы полчища фотографов дожидались их где-то там впереди. И, похожие на воробьёв, залетевших в птичник, розовощекие фермеры пялились на статую и на затачиваемые солнцем шпили собора Святого Патрика на противоположной стороне улицы. Он рассматривал внимательно их всех, пытаясь вспомнить снимок, который однажды давным-давно показала ему Дороти. "Мэрион тоже не дурна, но только она носит вот такую причёску". Он улыбнулся, вспомнив, как сердито нахмурилась Дороти, чопорно стянув свои волосы назад. Его пальцы перебирали бумажную складку свёртка.

Она появилась с северной стороны, и он узнал её с расстояния в добрую сотню футов. Она была высокая и худая, пожалуй, чересчур худая, и одета была практически так же, как все остальные женщины вокруг: коричневый костюм, золотистый шарфик, фетровая шляпка, будто сошедшая с иллюстрации в журнале «Вог», сумочка на ремне через плечо. Однако, держалась она напряженно и неловко в своём одеянии, как если бы оно было пошито по чужой мерке. Стянутые назад волосы оказались каштановыми. Её большие карие глаза были похожи на глаза Дороти, однако на её исхудалом лице они казались просто огромными; высокие скулы, такие очаровательные у её сестёр, у неё выглядели очерченными слишком резко. Приблизившись, она увидела его. С вопросительной, неуверенной улыбкой она подошла к нему, явно теряясь под его пристальным взглядом. Помада на её губах, отметил он, была бледно-розового цвета; по его представлениям, такую использовали только робко экспериментирующие над собой школьницы.

— Мэрион?

— Да. — Замешкавшись, она протянула ему руку. — Как поживаете? — сказала она, с поспешной улыбкой взглянув на него из-под полуопущенных ресниц.

Он осторожно взял в свою руку её длинные холодные пальцы.

— Здравствуйте, — сказал он. — Я с нетерпением ждал встречи с вами.

Они проследовали в коктейль-бар за углом, обставленный нарочито в стиле первых лет колонизации Америки. Мэрион после некоторых колебаний заказала Декири.

— Бо… боюсь, я не могу оставаться здесь долго, — сказала она, с неестественно прямой спиной сидя на краешке стула, неподвижно вцепившись пальцами в свой стакан.

— Куда же они всегда так спешат, эти хорошенькие девушки? — поинтересовался он с улыбкой — и тут же увидел, что это неверный ход: она улыбнулась натянуто, казалось, выпрямившись ещё сильнее. Заинтересованно он посмотрел на неё, выдерживая необходимую паузу. А после продолжил: — Вы ведь работаете в рекламном агентстве, не так ли?

— "Кэмден и Гэлбрейт", — ответила она. — А вы всё так же в Колдуэлле?

— Нет.

— Эллен, кажется, говорила мне, что вы на предпоследнем курсе.

— Я был, но мне пришлось бросить учёбу. — Он отпил мартини из своего стакана. — Отца больше нет. Я не хотел, чтобы мать работала дальше.

— О, простите…

— Может, я смогу доучиться в следующем году. Или перейду на вечернее обучение. Где вы учились?

— В Колумбии. Вы из Нью-Йорка?

— Из Массачусетса.

Всякая его попытка заставить её говорить о ней самой заканчивалась тем, что она задавала ему встречный вопрос. Или начинала обсуждать погоду. Или указывала на официанта, пугающе похожего на Клода Рейнза.

Под конец она спросила:

— Это та книга?

— Да. "Обед у Антуана". Эллен хотела, чтобы я прочитал её. На форзаце есть её заметки, поэтому я подумал, что вам было бы приятно получить её… — Он передал ей свёрток.

— Лично я, — сказал он, — предпочитаю книги чуть-чуть посерьёзнее.

Мэрион поднялась из-за стола.

— Я уже должна идти, — сказала она извиняющимся тоном.

— Но вы ещё даже не допили ваш коктейль.

— Мне очень жаль, — сказала она поспешно, взглянув на свёрток у себя в руках. — У меня встреча. Деловая встреча. Опаздывать на неё было бы нежелательно.

— Но… — он тоже поднялся.

— Мне очень жаль. — Она сконфуженно посмотрела на него.

Он положил на стол деньги.

Они вернулись на Пятую Авеню. На углу она снова протянула ему руку. Она по-прежнему была холодной.

— Было очень приятно встретиться с вами, мистер Корлисс, — сказала она. — Спасибо за угощение. И за книгу. Я очень тронута — вашим вниманием… — Она повернулась и растворилась в потоке людей.

Он стоял какое-то время неподвижно, совершенно опустошённый. Затем, сжав губы, направился вперёд.

Он следовал за ней. На её шляпке коричневого фетра была золотистая лента, ярко сверкающая в лучах солнца. Он выдерживал дистанцию порядка тридцати футов.

На перекрёстке Пятой с Пятьдесят Четвёртой улицей, перейдя на другую сторону авеню, она продолжила двигаться на восток, к Мэдисон Авеню. Он знал, куда она идёт; он помнил её адрес в телефонной книге. Она пересекла Мэдисон и Парк Авеню. Остановившись на углу, он наблюдал, как она взошла по ступеням бывшего особняка.

— Деловая встреча, — пробормотал он. Он подождал здесь несколько минут, сам не зная, чего ждёт, а потом развернулся и медленно побрёл назад к Пятой Авеню.

 

3

После полудня в воскресенье Мэрион отправилась в Музей Современного Искусства. Первый этаж всё ещё был занят автомобильной выставкой, которую она посмотрела раньше и нашла неинтересной, а на втором этаже было, против обыкновения, очень людно, и она прошла по винтовой лестнице на третий этаж, чтобы побродить там, наслаждаясь давно знакомыми изваяниями и картинами: светлой пластикой "Девушки, моющей волосы", стремительностью "Птицы, парящей в небе".

В зале скульптуры Лембрука находились двое мужчин, но они ушли вскоре после того, как туда вошла Мэрион, оставив её одну в прохладном, выдержанном в серых тонах, кубической планировки помещении, на диагонали которого, как бы противостоя друг другу, были установлены две статуи, мужская и женская, — мужчина был изображён стоящим в полный рост, женщина — опустившейся на колени; их худые, удлиненных пропорций тела были прекрасны. Сосредоточенность их лиц придавала им какой-то неземной, почти религиозный настрой, так что Мэрион всякий раз могла смотреть на них без малейшего смущения, которое обычно возникало у неё при виде скульптурного изображения обнажённой натуры. Она начала медленно обходить статую юноши кругом.

— Здравствуйте, — раздался у неё за спиной радостно-удивлённый возглас.

Это, должно быть, ко мне, подумала она, ведь здесь больше никого нет. Она обернулась назад.

В дверях стоял, улыбаясь, Бад Корлисс.

— Здравствуйте, — сконфуженно ответила Мэрион.

— Мир в самом деле тесен, — сказал он, подходя к ней. — Я вошёл в музей сразу за вами, только не был уверен, что это вы. Как ваши дела?

— Спасибо, отлично. — После неловкого молчания она добавила: — А как у вас?

— Отлично, спасибо.

Они повернулись к статуе. Почему она испытывала такое смущение? Потому что он был такой красавец? Потому что она принадлежал к кругу друзей Эллен — тех, кто вместе с нею болел за футбольную команду университета и совершенствовался в искусстве поцелуев и любви…

— Вы часто здесь бываете? — спросил он.

— Да.

— Я тоже.

Оказалось, теперь скульптура смущает её — потому что рядом стоит Бад Корлисс. Она развернулась и направилась к статуе опустившейся на колени девушки. Он последовал за нею, вышагивая сбоку от неё.

— Успели в тот раз на встречу?

— Да, — отвечала она. Что привело его сюда? Скорей его можно было бы представить прогуливающимся по Сентрал Парку с какой-нибудь повисшей на руке безупречной красоткой типа Эллен…

Какое-то время они молча смотрели на статую. Потом он промолвил:

— Я в самом деле не был уверен, что это вы.

— Почему так?

— Ну, Эллен была не из тех, кто ходит по музеям…

— Сёстры не во всём похожи, — возразила она.

— Да, думаю, это так. — Он начал двигаться по дуге вокруг коленопреклонённой статуи.

— При отделении Изящных Искусств в Колдуэлле был небольшой музей, — начал он. — В основном репродукции и копии. Раз или два мне удалось затащить туда Эллен. Думал, она сумеет проникнуться. — Он покачал головой. — Безуспешно.

— Она не интересовалась искусством.

— Да, — сказал он. — Забавно, как мы пытаемся навязать свои вкусы людям, которых любим.

Мэрион взглянула на него — он стоял по другую сторону статуи.

— Однажды я взяла с собой Эллен и Дороти — Дороти была младшей среди нас…

— Я знаю…

— Я привела их сюда однажды, когда им обеим было чуть больше десяти. А им здесь было скучно. Я решила, что это возрастное.

— Не знаю, — сказал он, возвращаясь к ней по той же дуге, которую только что проделал, обходя статую. — Если бы такой музей был у нас в городке, когда я был мальчишкой, — вы приходили сюда в двенадцать или тринадцать лет?

— Да.

— Вот видите? — сказал он. Улыбка на его лице говорила о том, что они — единомышленники, представители некой высшей касты, к которой никогда не принадлежали Эллен и Дороти.

Мужчина и женщина стремительно вошли, ворвались в зал, буксируя за собою двоих детей.

— Давайте продолжим осмотр, — предложил он, снова оказавшись сбоку от неё.

— Я…

— Сегодня воскресенье, — продолжал он. — Не нужно спешить ни на какие деловые встречи. — Он улыбнулся ей; улыбнулся очень мило, мягко, успокаивающе. — Я один, вы одни. — Он осторожно взял её под руку. — Идёмте, — сказал он с ободряющей улыбкой.

Они прошли весь третий этаж и половину второго, комментируя работы, которые встречались им на пути, а затем спустились на нижний этаж, миновав сверкающие автомобили, казавшиеся столь неуместными внутри здания, вышли через стеклянные двери в сад позади музея. Неспешно перемещаясь от скульптуры к скульптуре, внимательно рассматривали каждую. Приблизились к женщине Майоля, полнотелой, разительно контрастирующей с окружающими её фигурами.

— Последняя знойная мамаша, — заметил Бад.

Мэрион улыбнулась.

— Должна признаться, — начала она, — я всегда немного смущаюсь, когда вижу — статуи подобные этой.

— Эта немного смущает даже и меня, — сообщил он с улыбкой. — Она не обнажённая, она — голая. — Они дружно рассмеялись.

Посмотрев все экспонаты, они присели на одну из скамеек в тыльной части сада и закурили.

— У вас с Эллен были серьёзные отношения, не так ли?

— Не совсем так.

— А я думала…

— Я имею в виду, мы не собирались скрепить их официально. Одно дело быть всё время вместе в колледже, и совсем другое — продолжать оставаться вместе после.

Мэрион молча затянулась сигаретой.

— У нас было много общего, но всё это было поверхностным: общие занятия, общие знакомые — всё, что было связано с Колдуэллом. Я не думаю, однако, что, закончив колледж, мы бы поженились. — Он уставился на свою сигарету. — Эллен очень нравилась мне. Сильнее, чем любая другая девушка. Я места себе не мог найти, когда её не стало. Но — не знаю — она не была очень глубоким человеком. — Он помедлил. — Надеюсь, я вас не обидел.

Мэрион покачала головой, продолжая внимательно глядеть на него.

— Всё было вроде того случая с музеем. Я думал, что смогу, по крайней мере, заинтересовать её некоторыми не слишком сложными художниками, вроде Хоппера или Вуда. Но ничего не вышло. Её это было совсем неинтересно. И то же самое с книгами или политикой — всем мало-мальски серьёзным. Её всегда хотелось чем-нибудь заняться.

— Дома ей приходилось подчиняться очень строгим правилам. Думаю, она пыталась наверстать упущенное.

— Да, — согласился он. — И потом, она была на четыре года меня младше. — Он затушил свою сигарету. — Но я не знал другой такой славной девушки.

Ответом было молчание.

— Неужели они так ничего и не узнали о том, кто это сделал? — спросил он недоверчиво.

— Ничего. Так ужасно…

Какое-то время они оба сидели молча. Потом заговорили снова; о том, сколько интересных занятий можно найти в Нью-Йорке; как всё замечательно было в музее; о том, что скоро откроется выставка Матисса.

— А знаете, кто мне нравится? — спросил он.

— Кто?

— Не знаю, знакомы ли вы с его работами, — сказал он. — Чарлз Демут.

 

4

Лео Кингшип сидел за столом, опираясь на него локтями, а пальцы рук сцепив вокруг изготовленного из матового стекла стакана, наполненного молоком, которое он рассматривал с таким вниманием, будто это было какое-то благородное вино.

— Ты видишься с ним часто, так ведь, — сказал он с подчёркнутой небрежностью.

Мэрион аккуратно поставила чашечку кофе на блюдце голубого фарфора, украшенного золотом, затем посмотрела на отца — скользнув взглядом по камчатой скатерти, по хрустальной и серебряной посуде на столе меж ними. Его полное красное лицо выражало саму кротость. Однако глаза его были скрыты от неё отражающими свет ламп стеклами очков.

— С Бадом? — спросила она, прекрасно понимая, что он имеет в виду Бада.

Кингшип кивнул.

— Да, — отвечала Мэрион без увёрток. — Я вижусь с ним часто. — Она помедлила. — Он должен зайти за мной сейчас, в ближайшие пятнадцать минут. — Она выжидающе смотрела на невозмутимое лицо отца, надеясь, что сегодня не будет спора, а иначе вечер окажется полностью испорчен, и в то же время желая, чтобы это случилось, и тогда она могла бы проверить силу своих чувств к Баду.

— Эта его работа, — начал Кингшип, поставив стакан на стол. — Какие у него перспективы?

Похолодев на какое-то мгновение, Мэрион ответила:

— Он сейчас проходит обучение для руководящего состава. Через несколько месяцев он должен стать заведующим отдела. К чему все эти вопросы? — Она улыбнулась одними губами.

Кингшип снял очки. Тяжело посмотрел своими голубыми глазами на дочь, упрямо уставившуюся на него, — это было что-то вроде поединка взглядов.

— Ты привела его сюда на обед, Мэрион, — сказал он. — Ты никого не приводила на обед раньше. Разве это не даёт мне право задать тебе несколько вопросов?

— Он живёт в меблированных комнатах, — сказала Мэрион. — Когда он не обедает со мной, это значит, что он обедает один. Поэтому одним прекрасным вечером я привела его сюда.

— В те вечера, когда ты не приходишь есть сюда, вы обедаете вместе?

— Да, большей частью. Почему мы должны обедать по одиночке? Он учится в пяти кварталах от моего агентства. — Она сама удивлялась уклончивости своих ответов; ведь ни в чём предосудительном обвинить её было нельзя. — Мы обедаем вместе, потому что нам это нравится, — сказала она твёрдо. — Мы очень нравимся друг другу.

— Тогда я тем более имею право задать несколько вопросов, я так полагаю, — заметил Кингшип спокойно.

— Это человек, который мне нравится. Вовсе не тот, кто хочет устроиться на работу в "Кингшип Коппер".

— Мэрион…

Она выхватила сигарету из серебряной сигаретницы на столе и зажгла её серебряной настольной зажигалкой.

— Тебе он не нравится, так?

— Я этого не говорил.

— Потому что он беден, — процедила она.

— Это не совсем так, Мэрион, и ты знаешь это.

На мгновение над столом повисло молчание.

— О, да, — согласился Кингшип, — он в самом деле беден. В тот вечер он не поленился упомянуть это целых три раза. И тот анекдот, что он тут выдал, про женщину, для которой шила его мать.

— Что плохого в том, что его мать брала шитьё?

— Ничего, Мэрион, ничего. Дело лишь в том, что он вспомнил об этом как бы случайно, совершенно случайно. Знаешь, кого он мне напоминает? У нас в клубе есть один парень с больной ногой, немного хромает. Каждый раз, когда мы играем в гольф, он говорит: "Дуйте вперёд, ребята. Билл-Костыль вас догонит". И все еле тащатся, и чувствуешь себя мерзавцем, если побеждаешь его.

— Боюсь, я не заметила сходства, — сказала Мэрион. Она поднялась из-за стола и направилась в гостиную; оставшийся в столовой Кингшип озадаченно провёл рукою по остаткам жидких сивых волос на просвечивающем сквозь них скальпе.

В гостиной было большое окно, смотревшее на Ист-Ривер. Мэрион встала перед ним, одною рукой касаясь толстой ткани портьеры. Спустя немного времени за спиной у неё послышались шаги вошедшего в комнату отца.

— Мэрион, поверь мне. Единственное, чего я хочу, это видеть тебя счастливой, — начал он, не без труда подбирая слова. — Признаю, я не всегда так… беспокоился об этом, но разве я… не стал относиться к тебе по-другому с тех пор, как Дороти и Эллен…

— Я знаю, — согласилась она неохотно. Она перебирала пальцами складку портьеры. — Но мне практически двадцать пять — я взрослая женщина. Ты не должен обходиться со мной, как…

— Я просто хочу уберечь тебя от поспешных решений, Мэрион.

— В этом нет никакой необходимости, — возразила она тихонько.

— Это всё, чего я хочу.

Мэрион продолжала внимательно смотреть в окно.

— Почему ты его не любишь? — спросила она.

— Это не так. Он… не знаю, я…

— Ты боишься, что я уйду от тебя? — медленно произнесла она, как будто её удивляла сама мысль об этом.

— Ты и так уже ушла от меня, разве не так? У тебя своя квартира.

Она повернулась лицом к отцу, стоявшему возле стены.

— Знаешь, на самом деле тебе стоило бы поблагодарить Бада, — сказала она. — Я хочу кое-что тебе рассказать. Я не хотела приводить его сюда на обед. Предложив ему это, я сразу же об этом пожалела. Но он настоял. "Он твой отец, — сказал он. — Подумай о его чувствах". Видишь, для Бада важны семейные узы, даже если для меня это не так. Так что тебе следовало бы поблагодарить его, а не проявлять антагонизм. Потому как, чтобы он ни делал, это сближает нас. — Она снова отвернулась к окну.

— Хорошо, — сдался Кингшип. — Наверно, он замечательный парень. Я просто хотел удостовериться, что ты не совершаешь ошибку.

— Что ты имеешь в виду? — она снова к нему повернулась, в этот раз медленнее, напрягшись всем телом.

— Я просто не хочу, чтоб ты наделала ошибок, вот и всё, — неуверенно ответил Кингшип.

— Тебе что-нибудь ещё интересно о нём узнать? — потребовала Мэрион. — Наводишь справки через третьих лиц? Кому-то поручил проверить его?

— Нет!

— Как ты проверял Эллен?

— Тогда Эллен было семнадцать! И я оказался прав, разве не так? Разве в том парне было что-нибудь стоящее?

— Хорошо, мне двадцать пять, и я живу своим умом! Если ты кому-нибудь поручил следить за Бадом…

— Да мне и в голову не приходило!

Мэрион впилась в него взглядом.

— Бад нравится мне, — произнесла она с расстановкой, чужим голосом. — Он мне очень нравится. Понимаешь ли ты, что это значит, найти, в конце концов, того, кто тебе нравится?

— Мэрион, я…

— И если ты сделаешь что-нибудь, хотя бы что-нибудь, чтобы он почувствовал себя нежеланным или непрошенным, почувствовал, что для меня он недостаточно хорош, — я никогда тебе этого не прощу. Клянусь богом, я никогда больше не заговорю с тобой — до конца своей жизни.

Она снова отвернулась к окну.

— Мне и в голову такое не приходило. Мэрион, клянусь… — какое-то время он бессильно смотрел на её неестественно прямую спину, затем с усталым вздохом опустился в кресло.

Несколько минут спустя тишину нарушил звук дверного звонка. Мэрион кинулась от окна к двустворчатой двери, ведущей в прихожую.

— Мэрион, — Кингшип поднялся из кресла.

Она остановилась, оглянулась на него. Из прихожей донеслось щёлканье открываемой парадной двери, неразборчивый шум разговора.

— Попроси его задержаться на несколько минут — выпить чего-нибудь.

Она не сразу ответила.

— Хорошо. — Замешкалась на секунду у порога. — Прости, что я так разговаривала с тобой. — И вышла из комнаты.

Кингшип смотрел ей вслед. Затем повернулся к камину. Отступил на шаг назад, разглядывая себя в зеркале, нависающем над каминной полкой. Оттуда на него смотрел упитанный человек в костюме за триста сорок долларов, стоявший посреди гостиной, что обходилась ему в семьсот долларов ежемесячно.

Затем, подтянувшись, расправив плечи, нацепив на лицо улыбку, он развернулся и направился к дверям с протянутой для пожатия рукой.

— Добрый вечер, Бад, — промолвил он.

 

5

День рождения Мэрион выпал на субботу в начале ноября. Утром она впопыхах провела уборку квартиры. А в час дня уже подходила к небольшому зданьицу в тихом ответвлении Парк Авеню. Не слишком приметная серебряная пластина у белых дверей извещала прохожих, что внутри помещается вовсе не кабинет практикующего психиатра и не студия художника-декоратора, а ресторан. Лео Кингшип ожидал свою дочь за белой дверью, покорно сидя на диване в стиле рококо времён Луи XV и листая предоставленный администрацией заведения экземпляр «Гурмана». Он отложил журнал в сторону, поднялся с дивана и поцеловал Мэрион в щёку, поздравляя её с днём рождения. Maitre d'hotel с трепещущими пальцами и неоновыми зубами препроводил их к заказанному столику, коршуном подхватил с него табличку «Занято» и разразился потоком чисто галльского красноречия, помогая дорогим гостям усесться на стулья. В центре стола помещался целый остров из роз; напротив Мэрион лежала шкатулка, обёрнутая белой бумагой, окутанная настоящим облаком золотистой ленты. Кингшип притворялся, что не замечает её. Пока он был занят изучением карты вин и ответами на предложения метрдотеля "Если вам будет угодно, месье", Мэрион, от волнения разрумянившаяся, со сверкающими глазами, освободила шкатулку от золотых тенет. Внутри покоился золотой диск, украшенный созвездием крохотных жемчужин. Мэрион ахнула и, как только maitre d'hotel ушёл, радостно поблагодарила отца за подаренную брошь, сжав его ладонь, которая как будто случайно оказалась лежащей на столе рядом с её рукой.

Сама бы она не выбрала для себя такую брошь; дизайн казался чересчур вычурным на её вкус. Её радость была, однако, искренней; каким бы этот подарок ни был сам по себе, Мэрион растрогало то, что отец на него решился. В прежние времена потолок щедрости Лео Кингшипа в дни рождения дочерей не поднимался выше стодолларового купона для покупки в одном из универсальных магазинов на Пятой Авеню; вручение таких купонов автоматически входило в обязанности его секретарши.

Расставшись с отцом, Мэрион провела сколько-то времени в салоне красоты, а затем вернулась к себе домой. Ближе к вечеру тишину в её квартире нарушил дверной звонок. Она нажала кнопку отпирания замка внизу. Через несколько минут посыльный стоял у порога квартиры, драматически задыхаясь, как если бы принёс что-нибудь гораздо тяжелее коробки из цветочного магазина. Чаевые в размере четвертака успокоили его дыхание.

В коробке, под зелёной вощёной бумагой, находилась белая орхидея, укреплённая на заколке. Сопроводительная карточка была немногословна: «Бад». Встав перед зеркалом, Мэрион прикладывала цветок на пробу то к волосам, то к запястью, то к плечу. Затем она прошла на кухню и поместила растение в его коробке в холодильник высотой примерно в половину человеческого роста, перед тем сбрызнув водой тропические лепестки, похожие на пальцы со вздувшимися венами.

Он пришёл ровно в шесть. Дважды быстро надавив кнопку рядом с именной табличкой Мэрион, он замер в ожидании перед дверью. Он успел стянуть с руки перчатку серой замши — чтобы смахнуть пушинку с лацкана своего тёмно-синего пальто — прежде, чем послышались шаги приближающейся хозяйки. Распахнулась занавешенная изнутри тёмной портьерой дверь, и появилась Мэрион, сияющая, с белою звездой орхидеи, приколотой к чёрной материи пальто. Они взялись за руки. Поздравив её с днём рождения и пожелав самого большого счастья, он поцеловал её в щеку, так, чтобы не смазать помаду у неё на губах, которая, как он успел заметить, была уже не столь светлой, как в день их первой встречи.

Они направились в котлетную на 52-й улице. Цены в меню, хотя и куда более низкие, чем в ресторанчике, где она заказывала себе ланч, показались Мэрион непомерными, потому что она смотрела на них глазами Бада. Она предложила, чтобы выбор блюд для них обоих сделал он. Они взяли луковый суп и отбивные, предварив их шампанским — "За тебя, Мэрион". По окончании трапезы, положив восемнадцать долларов на поднос официанта, Бад перехватил мимолётную недовольную гримаску Мэрион.

— Но ведь это твой день рождения, так ведь? — сказал он с улыбкой.

Потом на такси они подъехали к театру, где давали спектакль "Святая Джоанна". Их места были в шестом ряду партера, посредине. Во время антракта Мэрион была необычно разговорчива, её кроткие глаза серны сверкали, когда она рассуждала о Шоу и игре актёров и знаменитости, сидевшей прямо впереди них. Весь спектакль они не переставая держались за руки.

По завершению спектакля — поскольку, сказала она себе, Бад и так уж истратил столько денег за вечер — Мэрион предложила прогуляться до её дома пешком.

— Я чувствую себя пилигримом, в конце концов допущенным в священный храм, — сказал он, вставляя ключ в скважину замка. Ключ и дверную ручку он повернул одновременно.

— Ничего сверхъестественного там нет, — возразила Мэрион живо. — На самом деле. Говорят, две комнаты, а, пожалуй, всего одна, ведь кухонька такая тесная.

Он распахнул дверь, вытащив ключ из скважины, передал его Мэрион. Она шагнула внутрь и прикоснулась к выключателю на стене рядом с косяком. Рассеянный свет ламп заполнил помещение. Он вошёл следом за ней, закрыв за собою дверь. Она повернулась к нему, чтобы видеть его лицо. Окинув внимательным взглядом обстановку — тёмно-серые стены, голубые и белые полосатые драпировки, мебель из осветлённого дуба, он пробормотал себе под нос что-то одобрительное.

— Очень тесная, — сказала Мэрион.

— Но уютная, — ответил он. — Очень уютная.

— Спасибо. — Она отвернулась от него, расстёгивая заколку орхидеи, чувствуя внезапную неловкость, такую же, как в тот день, когда они повстречались впервые. Положила заколку на бюро и начала снимать пальто. Он кинулся помогать ей.

— Чудесная мебель, — сказал он, оставаясь у неё за спиной.

Механически она повесила оба пальто в шкаф и повернулась к зеркалу над бюро. На ощупь приколола орхидею к своему кирпичного цвета платью, глядя в зеркало не на себя, а на отражение Бада. Он стоял в центре комнаты. Склонившись к кофейному столику, он поднял с него квадратную медную пластину. По его бесстрастному лицу, обращённому в профиль к Мэрион, невозможно было понять, нравится ли ему этот предмет или нет. Мэрион замерла в ожидании вердикта.

— М-м-м, — промычал он, наконец, одобрительно. — Подарок отца, я полагаю.

— Нет, — ответила Мэрион, продолжая смотреть в зеркало. — Это мне подарила Эллен.

— А-а. — Покрутив пластину в руках, он положил её обратно на столик.

Теребя рукою воротник платья, Мэрион отвернулась от зеркала. В три пружинистых шага Бад пересёк комнату, остановившись перед низеньким книжным шкафом, и принялся рассматривать картину на стене над ним. Мэрион внимательно следила за его реакцией.

— Наш старый друг Демут, — заметил он. Улыбнувшись, оглянулся на неё. Она тоже улыбнулась в ответ. Он снова уставился на картину.

После секундного колебания Мэрион присоединилась к нему, встала рядом.

— Никак не мог понять, почему изображение зернового элеватора он назвал "Мой Египет", — признался Бад.

— А это на самом деле так? Я и не думала.

— Тем не менее, прекрасная картина. — Он повернулся к Мэрион. — Что такое? У меня, что, грязь на носу или?

— Что?

— Ты так смотрела…

— О-о. Нет. Хочешь чего-нибудь выпить?

— М-м-м-хм.

— Ничего кроме вина нет.

— Отлично.

Мэрион направилась на кухню.

— Постой. — Он вынул из кармана обернутую в тонкую бумагу коробочку. — С днём рождения.

— О, Бад, тебе не надо было!

— Мне не надо было, — мгновенно передразнил он. — Но всё-таки, разве ты этому не рада?..

В коробочке лежали серебряные серёжки, бесхитростные полированные треугольнички.

— О-о, спасибо! Какая прелесть! — воскликнула Мэрион и поцеловала его.

Она бросилась к бюро, чтобы примерить подарок. Бад последовал за неё, встал за спиной, глядя на её отражение в зеркале. Когда она надела серьги, он повернул её к себе.

— Прелесть, это точно, — согласился он.

Поцеловав её, он спросил:

— И где же то вино, о котором мы говорили?

Из кухни Мэрион принесла на подносе бутылку бардолино в пальмовой оплётке и пару бокалов. Бад, скинув пиджак, сидел по-турецки на полу перед книжным шкафом, держа в руках раскрытую книгу.

— Не знал, что тебе нравится Пруст, — сказал он.

— Да, нравится! — Она поставила поднос на кофейный столик.

— Давай сюда, — он показал рукой на книжный шкаф. Мэрион подвинула поднос ближе к шкафу. Наполнив бокалы, подала один Баду. Взяв другой, стряхнула с ног туфли и села рядом на пол. — Я хочу показать тебе описание, от которого я без ума, — сказал Бад, перелистывая страницы книги.

Он запустил проигрыватель. Тонарм медленно отклонился влево и, зависнув над краем вращающейся пластинки, уронил на неё свою змеиную головку. Опустив крышку на проигрыватель, Бад вернулся к Мэрион, расположившейся на обтянутом голубой тканью диване-кровати, сел рядом. Зазвучали глубокие вступительные аккорды Второго фортепьянного концерта Рахманинова.

— То, что нужно, — отметила Мэрион.

Откинувшись на толстый валик, идущий вдоль стены, Бад осматривал комнату, сейчас мягко освещенную только одной из ламп.

— Здесь всё просто отлично, — отозвался он. — Почему ты не приглашала меня сюда раньше?

Она сняла с пуговки своего платья зацепившуюся за неё ниточку бутылочной оплетки.

— Не знаю, — ответила она. — Я думала, может… может, тебе здесь не понравится.

— Как такое могло бы случиться? — удивился он.

Его пальцы сноровисто работали над пуговицами её платья. Она сомкнула свои горячие ладони поверх его рук, удерживая их между грудей.

— Бад, у меня никогда… ничего не было раньше.

— Я знаю это, дорогая. Тебе не нужно говорить мне об этом.

— Я никого не любила раньше.

— И я тоже. Я никого не любил. Пока не встретил тебя.

— Ты серьёзно? В самом деле?

— Только тебя.

— И даже Эллен?

— Только тебя. Клянусь.

Он снова поцеловал её.

Отпустив его руки, она прикоснулась к его щекам.

 

6

Из "Нью-Йорк Таймс"; понедельник, 24-е декабря 1951 года.

МЭРИОН ДЖ. КИНГШИП ВЫХОДИТ ЗАМУЖ В ЭТУ СУББОТУ

Мисс Мэрион Джойс Кингшип, дочь проживающего в Манхеттене мистера Лео Кингшипа и покойной Филлис Хэтчер, выходит замуж за мистера Бёртона Корлисса, сына проживающей в Менассете, Масс., миссис Джозеф Корлисс и покойного мистера Корлисса. Свадебная церемония состоится 29-го декабря, во второй половине дня, в доме отца новобрачной.

Мисс Кингшип закончила школу Спенса в Нью-Йорке и также является выпускницей Колумбийского университета. Вплоть до начала нынешней недели она работала в рекламном агентстве Кэмдена и Гэлбрейта.

Жених мисс Киншип, служивший в армии во время Второй Мировой Войны, а затем учившийся в Колдуэлльском университете в Колдуэлле, Вис., недавно был принят на работу в отделение корпорации "Кингшип Коппер", занимающееся продажами внутри страны.

 

7

Сидя за своим рабочим столом, мисс Ричардсон вытянула вперёд правую руку движением, которое сама считала весьма грациозным, и прищурилась, рассматривая сдавливающий пухлое запястье золотой браслет. Определённо, его мать старовата уже для такого украшения, решила она. Для неё она подыщет что-нибудь другое, а браслет оставит себе.

Неожиданно она обнаружила, что видит свою руку на фоне чего-то голубого. В тонкую белую полоску. Она подняла голову, заулыбавшись, но тут же приняла серьёзную мину, сообразив, что опять перед нею этот зануда.

— Здравствуйте, — бодро начал он.

Мисс Ричардсон выдвинула из стола ящик и начал деловито шелестеть лежавшей в нём писчей бумагой.

— Мистер Кингшип всё ещё обедает, — холодно сказала она.

— Дражайшая вы моя, он обедал ещё в двенадцать часов. А сейчас уже три. Он кто, по-вашему, носорог?

— Если вы хотите встретиться с ним позднее на этой неделе…

— Я бы хотел получить аудиенцию у Его Преосвященства сегодня днём.

Мисс Ричадсон сердито задвинула ящик на место.

— Завтра — Рождество, — сказала она. — Мистер Кингшип прерывает четырёхдневные Рождественские каникулы, придя сюда. Он не стал бы этого делать, если бы это не было необходимо. Он дал мне строгие указания ни по какому поводу не беспокоить его. Ни в коем случае.

— Тогда он уже не обедает.

— Он дал мне строгие указания…

Незнакомец вздохнул. Перекинув сложенное пальто через плечо, он подцепил листок бумаги с лотка возле телефона мисс Ричардсон.

— Можно? — спросил он, уже взяв бумагу. Положив её на большой синий том, который держал на сгибе руки, он вытащил из ониксовой подставки ручку мисс Ричардсон и принялся писать.

— Да я никогда! — вырвалось у мисс Ричардсон. — Честное слово! — опешила она.

Закончив писать, посетитель воткнул ручку в отверстие подставки и подул на бумагу. Аккуратно сложив листок вчетверо, он подал его мисс Ричардсон.

— Передайте это ему, — сказал он. — Подсуньте под дверь, если придётся.

Мисс Ричардсон смерила его сердитым взглядом. Затем спокойно развернула бумагу и прочитала написанное.

Она подняла обеспокоенный взгляд.

— Дороти и Эллен…

Его лицо оставалось совершенно бесстрастным.

Ей пришлось вытащить себя из кресла.

— Он велел мне не беспокоить его ни по какому поводу, — повторила она беспомощно, точно заклинание, которое могло бы как-то выручить её. — Как ваше имя?

— Просто отдайте ему это, пожалуйста, ангел вы наш.

— Но послушайте…

Посетитель, похоже, знал, что делает: смотрел на неё совершенно серьёзно, вопреки своему легкомысленному тону. Мисс Ричардсон нахмурилась, снова посмотрела на листок и опять сложила его вчетверо. Затем двинулась к массивной филенчатой двери.

— Хорошо, — сказала она мрачно, — но вы сами увидите. Он дал мне строгие указания. — Она робко постучала в дверь. Открыв её, проскользнула внутрь, трусовато выставив перед собой злополучный листок.

Обратно она вышла через минуту с миною разочарования на лице.

— Проходите, — процедила она, придерживая открытую дверь.

Мужчина пролетел вихрем мимо неё, всё так же с пальто, перекинутым через плечо, и книгой под мышкой.

— Улыбайтесь, — на ходу прошептал он.

Услышав негромкий звук закрывающейся двери, Лео Кингшип оторвал взгляд от листка бумаги у себя в руке. Он стоял за своим письменным столом, в одной рубашке, — пиджак был накинут на спинку кресла позади него. Очки он сдвинул вверх, на свой розовый лоб. Солнечный свет, рассекаемый венецианскими жалюзи, полосками ложился на его коренастую фигуру. Он уставился озабоченно на мужчину, вошедшего в его устланный ковром, отделанный полированным деревом кабинет и решительно направившегося к нему.

— О-о, — вырвалось у него, когда посетитель приблизился настолько, что заслонил собою солнечный свет, и Кингшип смог узнать его. — Вы. — Он посмотрел на листок бумаги и скомкал его; обеспокоенность на его лице сменилась выражением облегчения, а затем и досады.

— Здравствуйте, мистер Кингшип, — сказал вошедший, протягивая руку.

Кингшип, без особой радости, пожал её.

— Не удивительно, что вы не назвали мисс Ричардсон своё имя.

Мужчина с улыбкой уселся в кресло для посетителей. Пальто и книгу он положил себе на колени.

— Но, боюсь, я забыл его, — признался Кингшип. — Грант? — сказал он наудачу.

— Гант. — Посетитель непринуждённо скрестил свои длинные ноги. — Гордон Гант.

Кингшип продолжал стоять.

— Я крайне занят, мистер Гант, — заявил он решительно, указав на заваленный бумагами стол. — Так что если эта "информация о Дороти и Эллен", — он потряс в воздухе скомканным листом бумаги, — состоит из всё тех же «теорий», которые вы излагали в Блю-Ривер…

— Частично, — сказал Гант.

— Что ж, сожалею. Но слушать не хочу.

— Догадываюсь, что я не сумел потрясти ваше воображение.

— Вы хотите сказать, что вы тогда не понравились мне? Это не так. Совсем не так. Я понимаю, что вами двигали самые лучшие побуждения; к Эллен у вас возникла симпатия; вы проявили… мальчишеский энтузиазм. Но вы нашли ему не лучшее применение; вы сумели причинить мне немалую боль. Ворвавшись в мой номер в отеле, сразу после гибели Эллен, вы опять напомнили мне о происшедшем, в такой момент. — Он страдальчески посмотрел на Ганта. — Вы думаете, я не хотел бы поверить в то, что Дороти не наложила на себя руки?

— Она не делала этого.

— Записка, — сказал он устало, — письмо…

— Пара туманно составленных предложений, которые могли иметь отношение к чему угодно помимо самоубийства — к дюжине разных других дел. Её могли заставить написать это с помощью какой-то уловки. — Гант подался вперёд. — Дороти отправилась в здание Муниципалитета, чтобы выйти замуж. Теории Эллен верна; это доказывает как раз тот факт, что её убили.

— Это ничего не доказывает, — огрызнулся Кингшип. — Здесь нет никакой связи. Вы слышали мнение полиции…

— Квартирный взломщик!

— А почему нет? Почему это не мог быть взломщик?

— Потому что я не верю в совпадения. Совпадения такого рода.

— Признак незрелости, мистер Гант.

Помедлив какую-то секунду, Гант решительно сказал:

— В обоих случаях убийца был один и тот же.

Кингшип устало опёрся руками на край стола, уставившись на лежавшие на нём бумаги.

— Зачем вам нужно снова копаться во всём этом? — вздохнул он. — Вмешиваясь в чужие дела. Что, по-вашему, испытываю я?.. — Сдвинув очки со лба вниз, он привёл их в нормальное положение и начал перебирать страницы гроссбуха перед собой. — А теперь, пожалуйста, уходите.

Гант не сделал и движения, чтобы подняться.

— У меня сейчас каникулы, — начал он. — Я живу в Уайт-Плейнс. Я бы не стал тратить целый час на поездку в Нью-Йорк, чтобы ещё раз пересказать то, что уже говорил в марте.

— И что тогда? — Кингшип устало посмотрел на удлинённое скуластое лицо Ганта.

— В утренней «Таймс» была заметка — в разделе светской хроники.

— О моей дочери?

Гант кивнул. Достал пачку сигарет из нагрудного кармашка.

— Что вы знаете о Баде Корлиссе?

Кингшип молча уставился на него.

— Знаю о нём? — повторил он медленно. — Скоро он станет моим зятем. Что вы под этим подразумеваете, знать о нём?

— Вы знаете, что он встречался с Эллен?

— Конечно, — Кингшип выпрямился. — К чему вы клоните?

— Это длинная история, — заметил Гант. Его голубые глаза под густыми светлым бровями смотрели на собеседника твёрдо, решительно. Он показал рукой Кингшипу на его кресло. — И мой доклад не выиграет от того, что вы будете нависать надо мной, как Вавилонская башня.

Кингшип сел. Руки он продолжал держать на краю стола, как если был готов в любое мгновение подняться снова.

Гант закурил сигарету. Он сидел молча какое-то время, что-то взвешивая в своих мыслях, покусывая нижнюю губу, точно ждал сигнала к началу. Заговорив же, повёл свой рассказ в непринужденной, уверенной манере радиокомментатора.

— Выехав из Колдуэлла, — начал он, — Эллен написала письмо Баду Корлиссу. Мне посчастливилось прочитать это письмо вскоре после её приезда в Блю-Ривер. И на меня оно произвело впечатление, поскольку в нём описывался подозреваемый в убийстве, на которого я чересчур сильно был похож, чтобы оставаться невозмутимым. — Он улыбнулся. — Я дважды прочитал письмо, и внимательно, уж можете представить.

В ту ночь, когда Эллен была убита, Элдон Чессер, этот приверженец доказательства prima facia, спросил меня, не была ли Эллен моей подружкой. Возможно, это единственная конструктивная мысль, которая пришла ему на ум за всё его карьеру сыщика, потому что его вопрос заставил меня задуматься про того, кто был настоящим бой-френдом Эллен, — Корлисса. Отчасти, наверно, потому, что надо было разгрузить голову от мыслей про Эллен, которая была в тот момент бог знает где, захваченная вооружённым убийцей; отчасти, потому, что Эллен понравилась мне, и меня заинтересовало, что за парень был у неё. Я размышлял над тем, что было написано в письме, которое я помнил очень хорошо и которое было моим единственным источником информации о моём «сопернике», Баде Корлиссе.

Гант помедлил секунду, затем продолжил.

— Сначала казалось, что там нет ничего; имя — дорогой Бад — и адрес на конверте: Бёртону Корлиссу, что-то вроде Рузвельт-стрит, Колдуэлл, Висконсин. Никаких других подсказок. Но, поразмыслив дальше, кое-что из письма Эллен я всё же выудил и, собрав эти крохи вместе, реконструировал их в более крупный кусок информации касательно Бада Корлисса; в то время это казалось не слишком важным; чисто внешний факт его жизни, а не черта психологического портрета, который я пытался представить на самом деле. Но факт остался фактом, и сегодня он кажется по-настоящему существенным.

— Продолжайте, — вставил Кингшип, поскольку Гант опять сделал паузу, затянувшись сигаретой.

Гант поудобнее откинулся на спинку кресла.

— Во-первых, Эллен писала Баду, что не отстанет в учёбе из-за поездки в Колдуэлл, потому что получит все конспекты от него. Итак, Эллен была старшекурсницей, и это значит, что в программе у неё были курсы, завершающие изучение дисциплин. В любом колледже на завершающие курсы не допускают первокурсников и даже второкурсников. Если у Бада все занятия были общими с Эллен — это значит, что, предположительно, он мог быть второкурсником, но, скорей всего, третьекурсником или студентом выпускного курса.

Во-вторых, в письме Эллен есть упоминание про то, как она провела свои первые три года в Колдуэлле; очевидно, что образ её жизни резко поменялся после гибели Дороти. Она писала о том, что была "безбашенной девчонкой", и далее, думается, я запомнил слова точно, "Ты меня бы не узнал тогда". Что означает, тут уж сомневаться не приходится, что Бад ещё не мог видеть её тогда, в течение тех трёх лет. Такое можно было бы допустить, если б речь шла о крупном, по численности студентов, университете, вроде Стоддарда, но — обо всём по порядку.

В-третьих, колледж в Колдуэлле очень небольшой, одна десятая от численности Стоддарда, как, не мудрствуя лукаво, пишет Эллен. Я справился в Ежегоднике сегодня утром: в Стоддарде учится более двенадцати тысяч студентов; в Колдуэлле — едва ли восемьсот. Более того, Эллен упоминает в письме, что не хотела того, чтобы Дороти поступила в Колдуэлл, именно потому, что это такое место, где все всех знают и знают, кто чем занимается.

Итак, складываем пункты один, два и три: Бад Корлисс, который, будучи, по меньшей мере, третьекурсником, был незнаком с Эллен в начале её четвёртого курса, несмотря на тот факт, что они оба учились в одном и том же очень небольшом учебном заведении, где, насколько я понимаю, вся эта общественная активность здорово мешает учёбе. Всему этому может быть дано лишь одно-единственное объяснение, если совсем коротко, содержащееся в простом факте, факте, казавшемся незначительным в марте, но сейчас, пожалуй, наиболее важном факте, выводимом из письма Эллен: Бад Корлисс перевёлся в Колдуэлл из другого университета, он сделал это в сентябре 1950 года; это произошло в начале четвёртого курса Эллен, после гибели Дороти.

— Не вижу, что… — нахмурился Кингшип.

— И вот мы, наконец, добрались до сегодняшнего дня, 24-е декабря 1951 года, — сказал Гант, раздавив окурок в пепельнице, — когда моя мать, благослови её Господь, принесла своему блудному сыну завтрак в постель, и в том числе — "Нью-Йорк Таймс". И там, на странице светской хроники, упомянута фамилия Кингшип. Мисс Мэрион Кингшип выходит замуж за мистера Бада Корлисса. Представьте моё изумление. При этом имейте в виду, что я отличаюсь не только ненасытным любопытством и развитой склонностью к анализу, но также и особой разнузданностью ума. Для меня это выглядит так, сказал я себе, что новый сотрудник отделения продаж внутри страны решил во что бы то ни стало не оказаться дисквалифицированным, делая ставки на тотализаторе под названием "Кингшип Коппер".

— Послушаете же, мистер Гант…

— Я вообразил, — не унимался Гант, — как после гибели одной сестры он немедленно взял в оборот следующую. Возлюбленный двух дочерей Кингшипа. Двух из трёх. Совсем не дурной счёт.

И тогда моя склонность к анализу и разнузданность моего ума вдруг слились воедино, и я подумал: три из трех — это был бы ещё более успешный результат для мистера Бада Корлисса, который перевёлся в Колдуэлл в сентября 1950 года.

Кингшип поднялся, вытаращив глаза на Ганта.

— Вздорная мыслишка, — признал Гант. — До неприличия невообразимая. Но, оказывается, легко поддающаяся изъятию из области сомнений. Надо было всего лишь отложить поднос с завтраком в сторону и пройти к книжному шкафу и вытащить оттуда Гордость Стоддарда — Ежегодник за 1950 год. — Он поднял большой том с белым тиснением названия на переплёте из голубой искусственной кожи, который перед тем держал у себя на коленях. — В разделе второкурсников есть несколько интересных фотографий. Одна — Дороти Кингшип, другая — Дуайта Пауэлла, обоих сейчас нет в живых. Ни одной Гордона Ганта; не располагал пятью лишними баксами, чтобы увековечить свою физиономию для потомков. Но у многих второкурсников такие деньги нашлись, среди них… — Он открыл книгу на странице, заложенной обрывком газеты, развернул том на сто восемьдесят градусов и положил его на стол, уткнув палец в один из квадратиков похожей на шахматную доску страницы. Надпись под ним он прочитал по памяти: — Корлисс, Бёртон «Бад», Менассет, Масс., гуманитарное отделение.

Кингшип снова опустился в кресло. Посмотрел на фотографию, размером вряд ли крупнее почтовой марки. Затем посмотрел на Ганта. Тот подался из своего кресла вперёд, к столу, перевернул несколько страниц, указал на ещё один снимок. На этом была Дороти. Кингшип посмотрел и на эту фотографию также. Затем вновь поднял глаза на Ганта.

— Это показалось мне чертовски странным, — заметил Гант. — Я подумал, что вам стоило бы это знать.

— Зачем? — спросил Кингшип бесстрастно. — Куда это должно нас вывести?

— Можно задать вам один вопрос, мистер Кингшип, перед тем, как я отвечу на ваш?

— Валяйте.

— Он никогда не говорил вам, что учился в Стоддарде, не так ли?

— Никогда. Но мы никогда и не разговаривали о таких вещах, — быстро нашёлся Кингшип. — Должно быть, он говорил Мэрион. Мэрион должна знать.

— Не думаю, что это так.

— Почему это? — поинтересовался Кингшип.

— "Таймс". Информацию для заметки дала Мэрион, так ведь? Обычно даёт будущий жених.

— Ну и?

— Ну и, там нет упоминания про Стоддард. А в других заметках про свадьбы и помолвки перечислены все учебные заведения, которые посещали брачующиеся.

— Может, она просто не сочла нужным дать эти сведения.

— Может. Или, быть может, она об этом не знает. Может, и Эллен не знала тоже.

— Отлично, и что вы хотите этим сказать, мистер?

— Не надо сердиться на меня, мистер Кингшип. Факты говорят сами за себя; я их не придумал. — Гант закрыл ежегодник и положил его опять себе на колени. — Тут два варианта. Первый, Корлисс сказал Мэрион, что учился в Стоддарде, и в этом случае, предположительно, имеет место совпадение; он учился в Стоддарде, а затем перевёлся в Колдуэлл; с Дороти он мог быть знаком не более, чем со мной. — Он сделал паузу. — Или другой, он не говорил Мэрион, что учился там.

— Что означает? — перебил его Кингшип.

— Что означает, должно быть, у него были какие-то отношения с Дороти. А иначе зачем ему это скрывать? — Гант глянул на книгу у себя на коленях. — Был ведь кто-то, кто хотел избавиться от Дороти, потому что она забеременела от него…

Кингшип уставился на Ганта.

— Опять вы за своё! Кто-то убил Дороти, потом убил Эллен. Вбили себе в голову эту… эту бестолковую киношную версию и не хотите признать… — Гант лишь молчал в ответ. — Бад? — недоверчиво произнёс Кингшип. Откинулся на спинку кресла. Покачал головой, растерянно улыбаясь. — Ну, что ж, валяйте, — пробормотал Кингшип. — Это же вздор. Чистейший вздор. — Он всё качал головой. — Что вы думаете, этот парень — маньяк? — С улыбкой добавил: — Вбили себе в голову эту вздорную идею…

— Хорошо, — согласился Гант, — это вздор. На данный момент. Но если он не сказал Мэрион, что учился в Стоддарде, тогда он должен быть причастен к гибели Дороти каким-то образом. А если он был знаком с Дороти, а затем — с Эллен, а теперь — с Мэрион, тогда этот парень, непорочный, как ангел, поставил перед собой цель жениться на одной из ваших дочерей! Любой из них!

Улыбка медленно сошла с лица Кингшипа; оно перестало вообще что-либо выражать. Его руки лежали без движения на краю стола.

— Это не такой уж вздор, признаю.

Кингшип снял свои очки. Пару раз моргнув глазами, выпрямился.

— Мне нужно поговорить с Мэрион, — сказал он.

Гант выразительно посмотрел на телефон.

— Нет, — ответил Кингшип опустошённо. — У неё телефон отключен. Она уже не живёт в своей квартире, до свадьбы она остаётся у меня. — Его голос дрогнул. — После медового месяца они поселятся в квартире, которую я обставил для них, — на Саттон-Террас. Мэрион сначала не соглашалась на это, но он её уговорил. Он так благотворно подействовал на неё — теперь мы с нею гораздо лучше уживаемся, благодаря нему. — Какую-то секунду они смотрели друг другу в глаза; Гант — решительно, с вызовом, Кингшип — настороженно.

Кингшип поднялся.

— Вы знаете, где она сейчас? — спросил Гант.

— На той квартире — упаковывает вещи. — Он надел пиджак. — Должно быть, он сказал ей про Стоддард.

Когда они вышли из кабинета, мисс Ричардсон уставилась на них, оторвавшись от развёрнутого у неё в руках иллюстрированного журнала.

— На сегодня всё, мисс Ричардсон. Только уберите бумаги с моего стола.

Она нахмурилась; выражение неудовлетворенного любопытства было написано у неё на лице.

— Да, мистер Кингшип. Счастливого Рождества.

— Счастливого Рождества, мисс Ричардсон.

Они шли длинным коридором, по стенам которого, вставленные в стеклянные ящики с медными пластинами сверху и снизу в качестве крепления, висели чёрно-белые фотографии. Это были фотографии шахт и открытых разработок, плавильных заводов, аффинажных заводов, печей, прокатных станов, и почти художественные снимки, сделанные крупным планом, готовых труб и медной проволоки.

Дожидаясь лифта, Кингшип заметил:

— Уверен, он ей сказал.

 

8

— Гордон Гант? — переспросила Мэрион, вслушиваясь в звучание имени, когда они пожали друг другу руки. — Мы с вами, конечно, не встречались? — Она попятилась назад в комнату, улыбаясь, поймав отца за руку и увлекая его за собой, подняв свободную руку и ощупывая золотую усыпанную жемчугом брошь, приколотую к воротнику своей блузы.

— Блю-Ривер, — сказал Кингшип таким же деревянным голосом, как и в тот момент, когда представлял их друг другу, и стараясь не смотреть дочери в глаза. — Мне кажется, я говорил тебе о нём.

— Ах, да. Вы были знакомы с Эллен, не так ли?

— Совершенно верно, — отвечал Гант. Он сдвинул ладонь ниже по корешку книги, которую прижимал к себе, туда где искусственная кожа переплёта не была влажной, уже жалея о том, что чересчур легко согласился с предложением Кингшипа встретиться с его дочерью; фото Мэрион в «Таймс» никоим образом не могло передать своими серыми точками сияние её глаз, румянец, рдеющий на её щеках, светящееся облако счастья, окутывающее её, как бы говорившее: я выхожу в субботу замуж.

Беспомощно она обвела комнату рукой.

— Боюсь, здесь даже некуда присесть. — Она сделала шаг к стулу, на который были сложены одна на другую коробки с обувью.

— Не беспокойся, — сказал ей Кингшип. — Мы не надолго. На минутку. У меня в офисе осталась ещё куча работы.

— Ты не забыл про сегодняшний вечер, а? — спросила Мэрион. — Жди нас в семь или около того. Она приезжает в пять и, думаю, сначала захочет заехать к себя в номер, в гостиницу. — Она повернулась к Ганту и сказала многозначительно: — Моя будущая свекровь.

О, Господи, подумал Гант. Я должен её спросить: "Вы выходите замуж?" — "Да, в субботу". — "Поздравляю, удачи вам, всего наилучшего!" Он улыбнулся невесело и ничего не сказал. Никто ничего не сказал.

— Чему я обязана этой приятной встречей? — поинтересовалась Мэрион с куртуазными нотками в голосе.

Гант глянул на Кингшипа, ожидая, что тот заговорит первым.

Мэрион обвела взглядом их обоих:

— Что-нибудь важное?

Поборов замешательство, Гант сказал:

— Я знал и Дороти. Чуть-чуть.

— О-о, — произнесла Мэрион и опустила взгляд на свои руки.

— У нас был один общий курс. Я учусь в Стоддарде. — Он помедлил. — Однако не думаю, что у нас были какие-нибудь общие занятия с Бадом.

Она подняла глаза.

— Бадом?

— С Бадом Корлиссом. Вашим…

Она с улыбкой покачала головой.

— Бад никогда не был в Сдоддарде, — поправила она его.

— Был, мисс Кингшип.

— Нет, — возразила она весело, — он учился в Колдуэлле.

— Он учился в Стоддарде, потом — в Колдуэлле.

Мэрион насмешливо посмотрела на отца, как если бы надеясь, что он даст какое-то объяснение упрямству гостя, которого сам сюда привёл.

— Он был в Стоддарде, Мэрион, — с трудом выговорил Кингшип. — Покажите ей книгу.

Гант открыл ежегодник и подал его Мэрион, указав, на какую фотографию нужно смотреть.

— Боже правый… — пробормотала она. — Простите меня. Я ничего не знала… — Она глянула на обложку. — Тысяча девятьсот пятидесятый.

— Он есть и в ежегоднике сорок девятого года, — сказал Гант. — Он учился в Стоддарде два года, а затем перевёлся в Колдуэлл.

— Боже, — повторила она. — Разве не забавно? Может, он знал Дороти. — Казалось, что ей приятна такая мысль, словно тут отыскалась дополнительная ниточка, связывающая её возлюбленного с нею. Взгляд её опять упал на снимок.

— Он вообще никогда не упоминал об этом? — спросил Гант, несмотря на протестующие гримасы Кингшипа.

— Как, нет, он никогда не говорил и…

Медленно она оторвала взгляд от книги, только сейчас начиная замечать обеспокоенность и нервозность своих собеседников.

— Что такое? — поинтересовалась она.

— Ничего, — ответил Кингшип и бросил взгляд на Ганта, рассчитывая на его поддержку.

— Тогда почему вы стоите здесь, как будто… — Она снова посмотрела на книгу, потом — опять на отца. У неё вдруг сдавило горло. — Поэтому вы сюда и пришли, сказать мне это? — спросила она.

— Мы… мы только хотели проверить, знаешь ли ты, вот и всё.

— Зачем?

— Просто хотели проверить, и всё.

Она впилась глазами в Ганта.

— Зачем?

— Зачем Баду надо было скрывать это, — вопросом на вопрос ответил Гант, — если только он…

— Гант! — вскричал Кингшип.

— Скрывать это? — повторила Мэрион. — Что это за слово? Он не скрывал этого; мы не слишком-то много говорили про учёбу, из-за Эллен; он просто не успел рассказать.

— Почему девушке, на которой он женится, не следует знать, что он два года провёл в Стоддарде, — не сдавался Гант, — если только он не был как-то связан с Дороти?

— Связан? С Дороти? — Она заглянула недоверчиво своими широко открытыми глазами в глаза Ганту, затем, медленно отведя взгляд, сощурившись, посмотрела на отца. — Что это значит?

Лицо Кингшипа нервно подёргивалось, как если бы на него бросало ветром пригоршни пыли.

— Сколько ты ему платишь? — ледяным голосом спросила Мэрион.

— Плачу ему?

— За вынюхивание! — взорвалась она. — За разгребание грязи! За подбрасывание грязи!

— Он сам пришёл ко мне, Мэрион!

— Ну да, он выскочил чисто случайно!

— Я увидел заметку в «Таймс», — сказал Гант.

Мэрион гневно посмотрела на отца.

— Ты клялся, что не будешь этого делать, — сказала она с горечью. — Клялся! Тебе никогда не придёт в голову задавать вопросы, затевать расследования, обходиться с ним, как с преступником. О, нет, не так уж и много!

— Я и не задавал вопросы, — пытался протестовать Кингшип.

Мэрион повернулась к ним спиной.

— Я думала, ты изменился, — сказала она. — На самом деле думала. Думала, тебе нравится Бад. Я думала, что я нравлюсь тебе. Но ты не можешь…

— Мэрион…

— Нет, не можешь, раз делаешь такое. Квартира, работа — и в то же время вот это идёт полным ходом.

— Ничего никуда не идёт, Мэрион. Клянусь…

— Ничего? Я в деталях сейчас расскажу тебе, какая тут затеяна возня. — Она снова повернулась к нему лицом. — Думаешь, я тебя не знаю? Он был «связан» с Дороти — это он считается тем, кто бросил её в беде? И он был «связан» с Эллен, а сейчас он «связан» со мной — и всё ради денег, ради твоих сокровищ. Вот каких степеней это достигло — у тебя в голове! — Она швырнула ежегодник ему в руки.

— Вы не правильно это поняли, мисс Кингшип, — вмешался Гант. — Это у меня в голове, не в голове вашего отца.

— Видишь? — взмолился Кингшип. — Он пришёл ко мне сам.

Мэрион уставилась на Ганта.

— А кто вы такой? С чего вы решили, что это ваше дело?

— Я знал Эллен.

— Понимаю, — огрызнулась она. — Вы знаете Бада?

— Никогда не имел удовольствия.

— Тогда объясните мне, пожалуйста, что вы тут делаете, бросая на него обвинения у него за спиной!

— Это целая история…

— Вы сказали достаточно, — прервал его Кингшип.

— Вы ревнуете к Баду? — спросила Мэрион. — Это так? Потому что Эллен предпочла его вам?

— Именно, — подтвердил Гант сухо. — Меня снедает ревность.

— А вы слышали про законы о клевете? — наседала она.

Кингшип бочком пробирался к выходу, глазами делая знаки Ганту.

— Да, — согласилась Мэрион. — Вам лучше уйти.

— Одну минутку, — сказала она, когда Гант уже открыл дверь, собираясь выйти. — Теперь это прекратится?

— Здесь нечему прекращаться, Мэрион, — вздохнул Кингшип.

— Кто бы за этим ни стоял, — она посмотрела на Ганта, — это должно быть прекращено. Мы никогда не говорили про учёбу. И почему мы были должны, ведь Эллен?.. Для этого просто не пришло время.

— Хорошо, Мэрион, — сказал Кингшип, — хорошо. — Последовав за Гантом в коридор, он обернулся, чтобы закрыть за собой дверь.

— Это должно быть прекращено, — повторила она.

— Хорошо, — он замешкался, затем продолжил упавшим голосом: — Вы всё-таки придёте вечером, правда, Мэрион?

Она поджала губы. Задумалась на мгновенье.

— Потому что не хочу омрачать радость матери Бада, — наконец сказала она.

Кингшип закрыл дверь.

Они проследовали в аптеку на Лексингтон Авеню, где Гант взял кофе и вишнёвый пирог, а Кингшип — стакан молока.

— Пока нормально, — подытожил Гант.

— Что вы имеете в виду? — Кингшип уткнулся взглядом в бумажную салфетку у себя в руке.

— По крайней мере, мы знаем положение дел. Он не говорил ей про Стоддард. Теперь практически ясно, что…

— Вы слышали Мэрион, — возразил Кингшип. — Они не говорили про учёбу из-за Эллен.

Гант воззрился на него, слегка приподняв брови.

— Ну да, — медленно промолвил он, — этим можно успокоить её, ведь она влюблена в него. Но для парня не говорить своей невесте, где он учился…

— Но он же ничего ей не наврал, — запротестовал Кингшип.

— Они просто не говорили про учёбу, — саркастически усмехнулся Гант.

— Учитывая обстоятельства, думаю, это понятно.

— Точно. То обстоятельство, что он был знаком с Дороти.

— Вы не имеете права делать такие допущения.

Гант неторопливо помешал кофе, отпил. Добавил ещё сливок и ещё помешал.

— Вы её боитесь, да? — спросил он.

— Мэрион? Не будьте смешным, — Кингшип решительно поставил свой стакан с молоком на стойку. — Человек невиновен, пока его вина не доказана.

— Тогда мы должны отыскать доказательство, так ведь?

— Вот видите? Вы заранее предполагаете, что он проходимец.

— Я предполагаю чертовски куда более худшее, — сказал Гант, поднося вилкою ко рту кусок пирога. Проглотив его, спросил: — Что вы собираетесь делать?

Кингшип снова уставился на бумажную салфетку.

— Ничего.

— Вы позволите им пожениться?

— Я не смог бы их удержать, даже если бы хотел. Им обоим уже больше двадцати одного, разве не так?

— Вы могли бы нанять детективов. Еще четыре дня впереди. Они могли бы что-нибудь раскопать.

— Могли бы, — согласился Кингшип. — Если бы здесь было что раскапывать. Или Бад мог бы почувствовать слежку и сказать об этом Мэрион.

— А я-то думал, что я просто смешон, насчёт ваших отношений с Мэрион, — улыбнулся Гант.

Киншип вздохнул.

— Позвольте мне кое-что вам сказать, — начал он, не глядя на Ганта. — У меня была жена и три дочери. Двух дочерей у меня не стало. Жену я оттолкнул сам. Может быть, одну из дочерей я тоже оттолкнул. Так что теперь у меня осталась только лишь одна-единственная дочь. Мне пятьдесят семь лет, и у меня есть только дочь и несколько приятелей, с которыми я играю в гольф и говорю о делах. Вот и всё.

Немного погодя Кингшип всё же повернулся к Ганту; лицо его приняло жесткое, непреклонное выражение.

— А у вас что? — потребовал он. — Вас-то что, на самом деле, интересует в этом деле? Может, вам просто хочется поболтать про свой аналитический ум и повыставляться перед другими, какой вы смышлёный парень. Вам ведь совсем не нужно было устраивать весь этот балаган. У меня в кабинете, вокруг письма Эллен. Вы могли бы просто положить книгу мне на стол и сказать: "Бад Корлисс учился в Стоддарде". Может, вам просто нравится показуха.

— Может, — согласился Гант. — А ещё, положим, я думаю, что, может быть, это он убил ваших дочерей, а у меня есть такое донкихотское понятие, что убийц следует наказывать.

Кингшип допил молоко.

— Думаю, вам лучше вернуться в Йонкерс и провести приятно каникулы.

— Уайт-Плейнс. — Гант соскрёб ребром вилки прилипшие к тарелке последние крошки пирога. — У вас язва? — спросил он, покосившись на пустой стакан Кингшипа.

Тот кивнул.

Гант, откинувшись на своём табурете взад себя, смерил собеседника оценивающим взглядом.

— И, я бы сказал, фунтов тридцать избыточного веса. — Сунув запачканную в сиропе вилку себе в рот, одним движением дочиста облизал её. — Я так понимаю, Бад отвёл вам ещё лет десять жизни, максимум. А может, терпение у него кончится через три или четыре года, и тогда он попробует вас поторопить.

Кингшип поднялся с табурета. Вытащив металлический доллар из цилиндрического подпружиненного внутри футлярчика, он положил монету на стойку.

— До свиданья, мистер Гант, — сказал он и размашистым шагом отправился на выход.

Подошёл продавец и забрал доллар со стойки.

— Что-нибудь ещё? — спросил он.

Гант покачал головой.

Он успел на отправляющийся в 5: 19 поезд на Уайт-Плейнс.

 

9

В письме матери Бад лишь очень туманно намекнул на деньги Кингшипа. Раз или два он упомянул "Кингшип Коппер", но без всяких пояснений, и был уверен, что она, промыкавшаяся всю жизнь в бедности, о богатстве имеющая понятия такие же приблизительные и расплывчатые, какие у подростка могут быть — об оргиях, даже и не представляет, какую роскошь может позволить себе президент такой корпорации. Он с нетерпением ждал её приезда, а, вернее, того момента, когда сможет представить её Мэрион и её отцу и показать ей всё великолепие двухуровневой квартиры Кингшипов, зная, что в предвкушении свадьбы, её благоговейно распахнутые глаза будут каждый предмет мебели, каждый сияющий светильник воспринимать как доказательство громадных возможностей — но только не Кингшипа, а своего сына.

Вечер, однако, разочаровал его.

Не то чтобы мать откликнулась на увиденное слабее, чем он рассчитывал; приоткрыв рот и покусывая нижнюю губу, она с лёгким присвистом втягивала в себя воздух, будто пред нею развёртывалась непрекращающаяся череда чудес: слуга в ливрее — дворецкий! — бархатные глубины ковров; обои, которые вообще не были бумажными, а представляли собой прихотливой выделки ткань; книги в кожаных переплётах; золотые часы; серебряный поднос, на котором дворецкий подавал шампанское — шампанское! — в хрустальных бокалах. Восхищение своё она выражала почти без слов, со сдержанной улыбкой приговаривая: "Прелестно, прелестно", да кивая головой в седых жёстких кудрях свежей завивки, стараясь показать, что такая обстановка ни в коем случае не кажется совершенно чужой для неё. Но когда, во время тоста, её глаза и глаза Бада встретились, гордость, распирающая её, мгновенно передалась ему; она точно послала ему воздушный поцелуй, при этом тайно лаская обивочную ткань дивана, на котором сидела, загрубевшей от работы рукой.

Нет, на поведение матери жаловаться ему не приходилось. Разочаровал же его тот факт, что у Мэрион с отцом, по всей видимости, вышла накануне ссора: Мэрион обращалась к Кингшипу лишь тогда, когда молчать было уж совсем невозможно. И хуже того, ссора, должно быть, случилась из-за него, поскольку Кингшип, разговаривая с ним, старался не смотреть ему в глаза, отводил взгляд в сторону, в то время, как Мэрион выражала свои чувства вызывающе, будто напоказ открыто; прижималась к нему, называя его «милый» и «дорогой», чего никогда раньше не делала, когда они были не одни. И он почувствовал тень какого-то беспокойства, точно камешек, попав в ботинок, начал свою работу.

Последовавший затем ужин был ужасен. Кингшип с Мэрион сидели по концам стола, он с матерью — по разные его стороны, и разговор как бы обтекал стол по периметру: отец с дочерью разговаривать не хотели, мать с сыном — не могли; что бы они ни сказали, всё было бы чересчур личным и не предназначающимся для ушей хозяев, которые, в каком-то смысле, пока ещё оставались для них чужими людьми. Поэтому Мэрион обращалась к нему «дорогой» и рассказывала его матери о квартире на Саттон-Террас, а мать говорила с Лео о «детях», Лео же, в свою очередь, просил его передать хлеб, при этом, смотрел на него как-то уклончиво.

А сам он молчал, медленно поднимая со стола специальные вилки и ложки, полагающиеся к различным блюдам, чтобы мать успевала это замечать и следовать его примеру; заговорщицкое, пронизанное нежностью взаимопонимание установилось между ними без единого слова или какого-либо знака, придав особую остроту связывающим их чувствам, внеся в унылую трапезу единственную радостную составляющую, — кроме, быть может, ещё улыбок, которыми они обменивались, когда Мэрион и Лео опускали глаза вниз, на свои тарелки; улыбок горделивых и любящих, тем более приятных ему, что занятые самими собой хозяева, в чей мирок они вторглись, ни о чём не подозревали.

Когда ужин подошёл к концу, он, несмотря на то, что на столе лежала серебряная зажигалка, поднёс к сигарете Мэрион, а затем к своей — зажженную спичку из своего коробочка. Положив его на скатерть перед собой, принялся рассеянно по нему постукивать, пока мать не заметила, что внутри медного листика на белой этикетке вытеснено имя Бад Корлисс.

Но всё это время у него не проходило ощущение камешка в ботинке.

Позднее, ведь это был сочельник, они отправились в церковь, и Бад полагал, что после службы они с матерью поедут в гостиницу, а Мэрион с отцом — к себе домой. Но, к его раздражению, Мэрион, заразившись не свойственным ей кокетством, стала настаивать, что должна присоединиться к ним, и, в конце концов, Лео вынужден был пуститься в обратный путь без неё, а Баду пришлось выступать в роли гида. Зажатый между своими дамами на заднем сиденье такси, он рассказывал матери о городских достопримечательностях, мимо которых они проезжали. По его указанию шофёр сильно отклонился от кратчайшего курса, так что миссис Корлисс, которая никогда не бывала в Нью-Йорке раньше, смогла полюбоваться картиною вечерней Таймс-Сквер.

Расстались они в вестибюле гостиницы, перед лифтом.

— Ты очень устала? — спросил он и, когда она сказала, да, ощутил какое-то разочарование. — Не ложись пока спать. Я тебе ещё позвоню. — На прощанье они поцеловались, и, продолжая держать сына за руку, миссис Корлисс пылко чмокнула в щеку и Мэрион.

В такси, на пути к дому отца, Мэрион хранила упорное молчание.

— Что такое, дорогая?

— Ничего, — отвечала она, неуверенно улыбаясь. — А что?

Он пожал плечами.

Он собирался попрощаться с ней у её дверей, но камешек беспокойства разросся уже до размеров обломка скалы; он последовал за ней в квартиру. Кингшип уже был у себя в спальне. Они прошли в гостиную, закурили, Мэрион включила радио. Сели на диван.

Она сказала ему, что его мать очень ей понравилась. Он сказал, что рад этому и может заверить её, что она понравилась его матери тоже. Они заговорили о будущем, и по нарочитой небрежности её интонаций он догадался, что с нею творится что-то неладное. Полузакрыв глаза, он откинулся назад, одною рукой обнимая её за плечи. Он слушал её с таким вниманием, какого не проявлял никогда раньше; пытался разгадать значение каждой паузы, каждого подъёма её голоса; и ни на секунду у него не проходил страх, что сейчас наступит конец… Нет, это не всерьёз! Просто невозможно! Он чем-то её обидел, забыл исполнить какое-то обещание, вот и всё. Но чем это могло бы быть? Отвечая, он всякий раз сначала обдумывал каждое своё слово, стараясь предугадать, какая последует реакция с её стороны, как шахматист, трогающий фигуру прежде, чем сделать очередной ход.

Она завела речь о будущих детях.

— Их будет двое, — заявила она.

Левой рукой он пощипывал складку брючины у себя на колене.

— Или трое, — с улыбкой заметил он. — Или четверо.

— Двое, — настаивала она. — Тогда один сможет поступить в Колумбию, а другой — в Колдуэлл.

Колдуэлл. Что-то связанное с Колдуэллом. Эллен?

— Возможно, они оба смотаются в Мичиган или ещё куда-нибудь, — сказал он.

— Или, если у нас будет только один, — продолжала Мэрион, — он может поступить в Колумбию, а потом перевестись в Колдуэлл, или наоборот. — Улыбаясь, она наклонилась вперёд и раздавила в пепельнице сигарету. Куда более аккуратно, чем она обычно тушит свои сигареты, отметил он. Перевестись в Колдуэлл. Перевестись в Колдуэлл… Он молчал и слушал. — Нет, — сказала она. — Я бы не хотела, чтоб он это сделал, — такой настырности, с которой она развивала тему, за нею раньше не наблюдалось, — потому что тогда он потеряет баллы. Перевод может сильно этому поспособствовать.

Продолжая сидеть бок о бок, какое-то время они оба молчали.

— Нет, это не так, — заговорил он.

— Не так? — переспросила она.

— Ну да, — ответил он. — Я никаких баллов не потерял.

— Но ты же не переводился, правда? — Она казалась удивлённой.

— Конечно, переводился, — пожал плечами он. — Я тебе говорил.

— Нет, ты не говорил. Ты никогда…

— Говорил, родная. Уверен, что говорил. Я учился в Стоддардском университете, а после в Колдуэлле.

— Как, ведь там же училась моя сестра, Дороти, в Стоддарде!

— Знаю. Мне говорила Эллен.

— Только не говори мне, что ты знал её.

— Нет. Хотя Эллен показывала мне фотографию, и мне кажется, я видел её там. Уверен, я тебе об этом рассказывал, в самый первый день, в музее.

— Нет, ты не рассказывал. Точно.

— Ну как же. Я учился в Стоддарде два года. И ты хочешь сказать, что ты не… — Она не дала ему закончить фразу, крепким и жарким поцелуем в губы искупая свою вину перед ним.

Несколько минут спустя он посмотрел на свои часы.

— Мне бы надо идти, — сказал он. — Хочу на этой неделе отоспаться, потому что у меня есть предчувствие, что на следующей у меня не получится.

Это означало лишь то, что Лео как-то проведал, что он учился в Стоддарде. Ничего страшного. Ничего! Поволноваться, может, и придётся; все планы на субботу могут пойти прахом — о, Иисусе! — но это ещё не самое страшное, обойдётся без полиции. Ухлёстывать за богатенькими девчонками пока ещё никто не запрещал, нет ведь таких законов?

Но почему так поздно? Если Лео надо было проверить его, почему он сразу этого не сделал? Почему сегодня? Объявление в «Таймс» — ну конечно же! Кто-то его прочитал, кто-то, учившийся в Стоддарде. Сынок одного из друзей Лео или кто-нибудь ещё. "Мой сын и твой будущий зять вместе учились в Стоддарде". И Лео смекает, что к чему; Дороти, Эллен, Мэрион — да это проходимец. Рассказывает Мэрион, вот вам и ссора.

Чёрт возьми, если бы про Стоддард можно было сказать в самом начале! Хотя, конечно, огромный риск; Лео тут же заподозрил бы его, и Мэрион тогда бы его послушала. Но почему это должно было всплыть сейчас!

И всё же, что у Лео есть на него, кроме подозрений? Должно быть, ничего; откуда старику точно знать, был ли он знаком с Дороти; иначе Мэрион не обрадовалась бы так, когда он сам ей сказал, что не знал её. Или же часть компромата Лео приберёг напоследок? Нет, он постарался бы убедить её сразу, выложив все имеющиеся у него улики. Значит, Лео точно не знает. А может узнать? Как? Тогдашняя студенческая братия, в основном, старшекурсники сейчас, могут ли они вспомнить, с кем в своё время ходила Дороти? Могут. Но Рождество! Каникулы. Они все разъехались по стране. Только четыре дня до свадьбы. Лео ни за что не уговорить Мэрион отложить её на потом.

Всё, что ему остаётся делать, это не паниковать, держать пальцы скрещёнными. Вторник, среда, четверг, пятница — суббота. Если дело запахнет керосином, стоять на том, что искал для себя богатую невесту; а большего Лео доказать не удастся. Ему не доказать, что Дороти не совершала самоубийства. Миссисипи, ему не вычерпать, ради револьвера, на который, наверно, уже нанесло футов двадцать ила.

А если всё будет хорошо, свадьба пройдёт согласно плану. И что сможет сделать Лео, даже если ребята из Стоддарда что-нибудь вспомнят? Устроить развод? Отмену бракосочетания? Ни на то, ни на другое не отыщется достаточно веских оснований; даже если Мэрион и поддастся на уговоры, что вообще-то — вряд ли. Что тогда? Может, Лео предложит ему отступную…

И вот дилемма. Сколько Лео способен отвалить на избавление дочери от отъявленного проходимца? Думается, немало.

Но не столько же, сколько в один прекрасный день попадёт в руки Мэрион.

На что же рассчитывать — сегодняшнюю синицу или журавля потом?

Добравшись до своих меблирашек, он позвонил матери.

— Надеюсь, я тебя не разбудил. Я шел пешком от Мэрион.

— Все нормально, родной. О, Бад, она чудесная девушка! Чудесная! Такая славная — я так рада за тебя!

— Спасибо, мама.

— И мистер Кингшип, такой замечательный человек! Ты обратил внимание на его руки?

— А что с ними такое?

— Такие чистые! — Он рассмеялся. — Бад, — она понизила голос, — должно быть, они богаты, очень богаты…

— Думаю, да, мама.

— Их квартира — как в кино! Боже правый…

Он рассказал ей про квартиру на Саттон-Террас.

— Наберись терпения и увидишь сама, мама! — И про поездку на медеплавильный завод: — Он возьмёт меня туда в четверг. Он хочет, чтобы я познакомился со структурой в целом.

Завершая разговор, она спросила:

— Бад, а как насчёт той идеи?

— Какой идеи?

— Той, из-за которой ты перестал учиться.

— А, этой, — пробормотал он. — Ничего не выгорело.

— О-о. — Она была разочарована.

— Знаешь, такой крем для бритья? — сказал он. — Нажимаешь на кнопку, и он выскакивает из баллончика, как взбитые сливки?

— Ну?

— Так вот, это и была идея. Только меня опередили.

— О-о, — сочувствующе протянула она. — Какая досада… Ты разговаривал с кем-нибудь об этом, нет?

— Нет. Меня просто опередили.

— Ну что ж, — вздохнула она, — бывает. Хотя, конечно, и обидно. Такая идея…

Закончив разговор, он прошёл к себе в комнату и растянулся на кровати, чувствуя себя превосходно. К чёрту Лео с его подозрениями! Всё развивается отлично.

Боже, только одно волновало его сейчас — чтобы она не оказалась бесприданницей.

 

10

Поезд, оставив позади Стемфорд, Бриджпорт, Нью-Хейвен и Нью-Лондон, продолжал со скрипом продвигаться на восток, вдоль южной границы Коннектикута; слева от железнодорожного полотна тянулась заснеженная равнина, справа — бесконечная водная гладь; скучное зрелище для узников чрева этой стальной, разбитой на сегменты вагонов змеи. Проходы, тамбуры — из-за Рождественского наплыва пассажиров негде было и яблоку упасть.

В одном из тамбуров, уставившись в грязное стекло окна, Гордон Гант убивал время подсчётом объявлений, предлагающих пирог с треской. Весёленький способ, размышлял он, вот так вот отпраздновать Рождество.

Вскоре после шести часов поезд прибыл в Провиденс.

На станции Гант задал несколько вопросов осоловевшему оракулу в будке справочного бюро. Затем, посмотрев на свои часы, вышел из здания. На улице было уже темно. Перейдя широкую и слякотную проезжую часть улицы, он попал в заведение, именовавшее себя "Прохладительные напитки", где перехватил сэндвич с бифштексом, пирожок с мясным фаршем и кофе. Рождественский ужин. Вышел из «Напитков» и, миновав пару магазинчиков, поравнялся с аптекой. Там он купил рулон скотча дюймовой ширины. Затем вернулся на станцию. Присел на неудобную скамейку и принялся читать какой-то бостонский таблоид. Без десяти семь он снова вышел из здания вокзала, направившись на автобусную стоянку неподалёку, где дожидались отправления три автобуса. Он сел в жёлто-голубой с табличкой Менассет-Сомерсет-Фолл-Ривер.

В двадцать минут восьмого автобус сделал остановку примерно на средине состоявшей из четырёх кварталов Главной улице Менассета, высадив нескольких пассажиров, среди них и Ганта. Окинув беглым ознакомительным взглядом окрестности, он вошёл в аптеку, построенную, по всей видимости, в 1910-е годы, где нашёл местную тонкую телефонную книгу, из которой выписал для себя адрес и номер телефона. Позвонил туда из телефонной будки и, выждав, когда на том конце линии прозвучат десять звонков, и так и не дождавшись ответа, повесил трубку.

Дом казался серой обшарпанной коробкой, одноэтажный; карнизы тёмных окон обросли снегом. Гант внимательно смотрел на него, проходя мимо. Только несколько ярдов отделяло его от тротуара; снег на дорожке, ведущей ко входу, оставался нетронутым.

Он прошёл вдоль безлюдного квартала, у перекрёстка развернулся и двинулся обратно, снова минуя серый домишко, в этот раз обращая больше внимания на соседние с ним дома. В одном через окно, украшенное самодельным Рождественским венком, он увидел испанское по виду семейство, ужинающее в душевнейшей обстановке, достойной увековечивания на обложке какого-нибудь иллюстрированного журнала. В доме по другую сторону от серенького одинокий жилец, держа на коленях географический глобус, раскручивал его на оси, а затем останавливал пальцем и смотрел — в какую страну попал. Гант опять прошёл мимо, дошёл до противоположного перекрёстка, развернулся и снова пришёл сюда. В этот раз, поравнявшись с серым домишком, он повернул под прямым углом, вторгаясь в пространство между интересующим его строением и жилищем испанской семьи. Так он вышел к тыльной стороне дома.

Здесь было небольшое крыльцо, смотревшее на задний дворик, разлинованный неподвижными бельевыми верёвками, сзади ограждённый высоким щитовым забором. Гант поднялся на крыльцо. Дверь, окно, мусорный бак и корзина с бельевыми прищепками. Он подёргал дверь — заперта. Окно было также заперто. На подоконнике была установлена афиша компании, выпускающей мороженое, квадрат с орнаментом из символов 5, 10, 25 и Х по периметру. Буквы Х подпирали собой верхнюю сторону. Гант достал из кармана рулон скотча. Оторвав от него кусок десятидюймовой длины, он наклеил его на одну из дюжины вставленных в раму стеклянных панелек, ту, над которою приходилась центральная щеколда. Концы полоски легли на багет. Гант оторвал ещё один такой же кусок скотча.

В несколько минут он вдоль и поперёк оклеил прямоугольную панельку целлофановыми полосками. Ударил по ней кулаком в перчатке. Послышался треск, осколки повисли, удерживаемые скотчем. Гант начал отдирать концы полосок от багета. Покончив с последней, отделил изломанный прямоугольник из целлофана и стекла от рамы и бесшумно положил его на дно мусорного бака. Просунув руку в отверстие, отпер щеколду и сдвинул вверх подвижную часть окна. Афиша мороженщиков свалилась внутрь, в темноту.

Он достал из кармана «пальчиковый» фонарик и, подавшись корпусом вперёд, заглянул в открытый оконный проём. С той стороны к стене под ним был приставлен стул со сложенными на него газетами. Он отодвинул стул прочь, перелез через подоконник и закрыл за собой окно.

Бледный кружок света от фонарика скользнул по стенам тесной, убогой кухоньки. Гант двинулся дальше, мягко ступая на потёртый линолеум пола.

Он прошёл в гостиную. Толстые, массивные кресла; бархат до блеска истёрт на подлокотниках. Окна затянуты кремовыми шторами, по бокам оттеняемыми хлопчатобумажными занавесками с цветочным рисунком. Повсюду фотографии Бада: маленький Бад в коротких штанишках; Бад на выпускном вечере в школе; Бад в форме рядового; Бад в тёмном костюме, улыбается. Всё это помещено в портретные рамки; снимки более крупного формата, с улыбающимся лицом на них, в центре — окружены кольцами снимков форматом помельче, на них тоже улыбающееся лицо.

Миновав гостиную, Гант попал в коридор. Ближайшая дверь вела в спальню: флакончик лосьона на туалетном столике, пустая коробка из-под платья и оберточная бумага брошены на кровать, свадебная фотография и снимок Бада на ночном столике. Следующая комната оказалась ванной; луч фонарика выхватил потускневшие от сырости переводные картинки с изображениями лебедей на стенах.

Третья комната принадлежала Баду. Она могла бы оказаться номером второразрядного отеля: кроме школьного аттестата над постелью ничто здесь не выражало индивидуальность её хозяина. Гант прошёл внутрь.

Он скользнул взглядом по корешкам книг на полке; это были, в основном, университетские учебники, и несколько классических романов. Никаких дневников или, хотя бы, блокнотов. Он сел за стол и принялся один за другим выдвигать его ящики. Внутри лежали стопки писчей бумаги и чистые тетрадки для заметок, старые номера журналов «Лайф» и «Нью-Йоркер», конспекты лекций, дорожные карты Новой Англии. Никаких писем, календарей с пометками назначенных встреч, адресных книг с вычеркнутыми фамилиями. Он поднялся из-за стола и прошёл к туалетному столику. Здесь половина ящичков была пуста. В остальных лежали летние рубашки, плавки, две пары узорчатых носков, бельё, потускневшие запонки, целлулоидные вставки в воротнички, бабочки со сломанными застёжками. Никаких бумаг, завалявшихся по углам, никаких забытых фотографий.

Без особой надежды на успех он открыл дверцу стенного шкафа. И обнаружил там задвинутый в угол небольшой выкрашенный в серый цвет сейф.

Он вытащил его из шкафа и водрузил на письменный стол. Сейф был заперт. Он взял его в руки и встряхнул. Что-то с шорохом сдвинулось внутри, как будто стопки бумаг. Он снова поставил сейф на стол и попробовал сунуть в замочную скважину лезвие перочинного ножа, который всегда носил с собой на цепочке вместе со связкою ключей. Затем перенёс сейфик на кухню. Там в одном из ящиков он нашёл отвёртку и попытался воспользоваться ею. В конце концов, он завернул сейф в газету, надеясь, что миссис Корлисс не складывала в него свои сбережения на чёрный день.

Открыв окно и подняв с пола афишку мороженщиков, он выбрался из дома на крыльцо. Опустив раму и заперев её, оборвал афишку до нужного размера и вставил её вместо выбитой стеклянной панельки тыльной стороной наружу. И с сейфом под мышкой спокойно направился по проходу между домами назад к тротуару.

 

11

В среду Лео Кингшип вернулся домой в десять вечера, проработав допоздна, чтобы наверстать упущенное в праздник.

— Мэрион здесь? — спросил он дворецкого, подавая ему пальто.

— Ушла с мистером Корлиссом. Хотя, она сказала, что вернётся пораньше. Вас дожидается мистер Деттвайлер в гостиной.

— Деттвайлер?

— Он сказал, мисс Ричадсон послала его с ценными бумагами. У него с собой сейф.

— Деттвайлер? — нахмурился Кингшип.

Он прошёл в гостиную.

Гордон Гант поднялся из удобного кресла рядом с камином.

— Здравствуйте, — лучезарно сказал он.

Какую-то секунду Кингшип смотрел на него.

— Мисс Ричардсон, что, не разъяснила вам, что я не хочу… — Он упёрся кулаками себе в бока. — Вон отсюда. Если Мэрион сюда зайдёт…

— Вещдок N1, — произнёс Гант, подняв перед собой по рекламному проспекту в каждой руке, — в деле против Бада Корлисса.

— Я не хочу и… — Фраза повисла в воздухе, не получив завершенья. Поспешно Кингшип подошёл ближе. Взял проспекты из рук Ганта. — Наши публикации…

— У Бада Корлисса, — подхватил Гант. — Хранились в сейфе, до вчерашнего вечера пребывавшего в стенном шкафу в Менассете, Массачусетс. — Он поддел ногой сейфик на полу перед ним. Открытая дверца была погнута. Внутри лежали четыре продолговатых пакета из тонкой манильской бумаги. — Я украл его, — сообщил он.

— Украли?

Гант улыбнулся.

— Клин клином вышибают. Не зная, где он живёт в Нью-Йорке, я решил наведаться в Менассет.

— Вы спятили… — Кингшип тяжело опустился на диван напротив камина. Уставился на проспекты. — О, Боже…

Гант опять сел в кресло, придвинув его ближе к дивану.

— Обратите внимание на состояние вещдока N1, если вам будет угодно. Края потрёпаны, кругом жирные отпечатки пальцев, страницы в средине аж выдрались из скрепок. Я бы сказал, он начал их штудировать уже довольно давно. Я бы сказал, он порядком их измусолил.

— Этот… этот сукин сын… — выговорил Кингшип чётко, будто употребляя такие слова впервые в жизни.

Гант ткнул в сейф носком ботинка.

— История Бада Корлисса, драма в четырёх пакетах, — объявил он. — Пакет первый: вырезки из газет, посвящённые герою школы; президент класса, председатель комитета по устройству балов, выпускник, обещающий добиться больших успехов в жизни, и так далее и тому подобное. Пакет второй: увольнение из армии с почестями, Бронзовая Звезда, Пурпурное Сердце, несколько интересных, хотя и непристойных снимков и расписка из ломбарда, которую, насколько я понимаю, можно обменять на наручные часы, если у вас найдётся долларов двести, которые ни на что другое вам не нужны. Пакет третий: студенческие дни, зачетки из Стоддарда и Колдуэлла. Пакет четвёртый: два зачитанных буклета, воспевающие мощь "Кингшип Коппер Инкорпорейтед", и это, — он вытащил из кармана сложенный листок желтой бумаги в синюю полоску и передал его Кингшипу, — а что это такое, ума не приложу.

Кингшип развернул листок. Принявшись читать написанное на нём, дошёл примерно до средины.

— Что это?

— Это я вас спрашиваю.

Кингшип покачал головой.

— Тут должен быть какой-то смысл, — сказал Гант. — Ведь это лежало вместе с проспектами.

Кингшип снова покачал головой и подал бумагу обратно Ганту, который опять засунул её в свой карман. Взгляд Кингшипа упал на проспекты.

— Как мне рассказать это Мэрион? — пробормотал он. — Она любит его. — Он мрачно посмотрел на Ганта. Затем медленно расслабил мышцы лица. И ещё раз перекинув взгляд с проспектов на Ганта, впился в него прищуренными глазами. — А почём я знаю, что они были в сейфе? Откуда мне знать, что вы сами их туда не подложили?

У Ганта отвисла челюсть.

— О-о, для…

Кингшип, поднявшись с дивана, обошёл вокруг него, направляясь к телефону на резном столике. Набрал какой-то номер.

— Ну теперь давайте, — проворчал Гант.

В тишине, установившейся в комнате, были отчетливо слышны гудки, а затем щелчок снятой трубки.

— Алло. Мисс Ричардсон? Это Кингшип. Хочу попросить вас об одном одолжении. Это очень серьёзно, я боюсь. И совершено конфиденциально. — Из трубки донеслось неразборчивое щебетание. — Вы не могли бы отправиться в офис, пожалуйста, да, прямо сейчас. Я бы вас не просил, если б это не было чрезвычайно важно, и я… — Снова послышалось щебетание. — Зайдите в отделение по связям с общественностью, — продолжал Кингшип. — Проверьте картотеку и посмотрите, отправляли мы когда-либо какие-либо рекламные издания — Баду Корлиссу.

— Бёртону Корлиссу, — подсказал Гант.

— Или Бёртону Корлиссу. Да, совершенно верно — мистеру Корлиссу. Я у себя дома, мисс Ричадсон. Позвоните мне сразу, как только выясните. Спасибо. Большое спасибо, мисс Ричардсон. Я очень признателен… — Он повесил трубку.

Гант, морщась, покачал головой:

— За соломинку хватаемся, так ведь?

— Я должен быть уверен, — ответил Кингшип. — В таком деле нельзя сомневаться в уликах. — Он прошёл обратно к дивану, встал за его спинкой.

— Да вы уже уверены и отлично об этом знаете, — буркнул Гант.

Кингшип облокотился на спинку, уставившись вниз на проспекты, сползшие во вмятину, оставшуюся после него на подушечке.

— Вы отлично об этом знаете, — повторил Гант.

Установившуюся на мгновенье тишину нарушил усталый вздох, вырвавшийся у Кингшипа. Он обошёл вокруг дивана, поднял проспекты и сел.

— Как мне сказать Мэрион? — спросил он. Он потёр колено. — Этот сукин сын… этот чёртов сукин сын…

Гант подался вперёд к нему, оперевшись локтями себе на колени.

— Мистер Кингшип, во многом я был прав в этом деле. Вы признаёте, что я был здесь прав во всём?

— Что значит, "во всём"?

— Насчёт Дороти и Эллен. — Кингшип издал раздражённое шипение. Гант продолжил скороговоркой: — Он не сказал Мэрион, что учился в Стоддарде. Должно быть, он замешан в деле Дороти. Должно быть, он — тот, от кого она забеременела. Он её убил, а Пауэлл и Эллен откуда-то узнали, что это он, и ему пришлось их тоже убить.

— Записка…

— Он мог добиться её хитростью! Такое и до него делали — всего лишь месяц назад в газетах писали про парня, сумевшего это сделать, и по той же причине: его подруга забеременела.

Кингшип покачал головой.

— Я бы поверил, что и он способен, — сказал он. — Он так обработал Мэрион, что я теперь готов поверить про него во всё что угодно. Но в вашей теории есть изъян, большой изъян.

— Какой? — потребовал Гант.

— Он ведь охотится за деньгами, так? — Гант кивнул. — А вы «поняли», что Дороти была убита, потому что на ней было кое-что старое, кое-что новое, кое-что взятое на время и кое-что голубое? — Гант снова кивнул. — Что ж, — сказал Кингшип, — если он был тем, кто соблазнил её, а она готова была выйти за него замуж в тот же день, тогда зачем ему было убивать её? Он бы преспокойно на ней женился, так ведь? Он женился бы на ней и получил бы деньги.

Гант молча глядел на Кингшипа — ему нечего было сказать.

— Вы правы насчёт этого, — Кингшип потряс проспектами, — но насчёт Дороти вы ошибаетесь. Полностью ошибаетесь.

Помедлив какую-то секунду, Гант поднялся из кресла и прошёл к окну. Тупо уставился в него, покусывая нижнюю губу.

— Хоть вниз прыгай, — признался он.

Когда зазвонили в дверь, Гант отвернулся прочь от окна. Кингшип, поднявшись с дивана, стоял перед камином, опустив глаза на аккуратно сложенные берёзовые поленья. Он нехотя повернулся, прижимая к себе свёрнутые в трубочку проспекты, уклоняясь от настойчивого взгляда Ганта.

Послышался звук открывающейся парадной двери, затем голоса:

— … зайдешь не надолго?

— Думаю, нет, Мэрион. Завтра нам рано вставать. — Последовало продолжительное молчание. — Буду стоять у себя перед домом в семь тридцать.

— Тебе лучше надеть тёмный костюм. На заводе, должно быть, легко испачкаться. — Ещё одна пауза. — Доброй ночи, Бад.

— Доброй ночи.

Дверь закрылась.

Кингшип скрутил проспекты в более плотный рулон.

— Мэрион, — позвал он, но вышло как-то чересчур тихо. — Мэрион, — повторил он громче.

— Иду, — донёсся её радостный голос.

В наступившей тишине оба неожиданно стали различать тиканье часов.

Она появилась в широком дверном проёме, поправляя воротник своей изящной белой блузки с длинными рукавами. После холода на улице щёки её сияли румянцем.

— Привет, — сказала она. — Мы были на…

Она увидела Ганта. Её руки повисли безжизненными плетьми.

— Мэрион, мы…

Её будто ветром сдуло.

— Мэрион! — Кингшип помчался на выход, в прихожую. — Мэрион! — Она уже была на средине уходящей наверх белой винтовой лестницы, выбивая каблучками яростную дробь. — Мэрион! — крикнул он гневно, повелительно.

Она остановилась, упрямо продолжая смотреть вверх, рукою держась за перила.

— Ну?

— Спустись сюда, — сказал он. — Мне надо поговорить с тобой. Это крайне важно. — Помедлив секунду, повторил: — Спустись сюда.

— Хорошо, — развернувшись, с королевской чопорностью она сошла по ступенькам вниз. — Ты можешь со мной поговорить. Перед тем, как я поднимусь наверх, соберу вещи и уйду отсюда.

Кингшип вернулся в гостиную. Гант, озадаченный, стоял посреди комнаты, положив руку на спинку дивана. Страдальчески качая головой, к нему подошёл Кингшип.

Она вошла в комнату. Взглядами они следовали за нею — даже не посмотрев на них, она направилась к креслу напротив того, из которого излагал свою версию Гант, у другого конца дивана, ближе к дверям, и села. Аккуратно скрестила ноги, разгладив складки на своей красной шерстяной юбке. Руки положила на подлокотники. И только тогда повернула голову налево, туда, где позади дивана стояли они.

— Ну? — потребовала она.

Кингшип переступил с ноги на ногу, поёжившись под её взглядом.

— Мистер Гант был… Вчера он…

— Ну и?

Он беспомощно повернулся к Ганту.

— Вчера днём, — начал тот, — ни о чём не уведомляя вашего отца, я побывал в Менассете. Путём взлома я проник в дом вашего жениха…

— Нет!

— … и взял оттуда сейф, который нашёл в стенном шкафу у него в комнате…

Она вжалась в кресло, добела стиснув кулачки, в ниточку стянув рот, закрыв глаза.

— Я взял его с собой и взломал дверцу…

Её глаза распахнулись, сверкнув огнём.

— И что вы там обнаружили? Чертежи атомной бомбы?

Они молчали.

— Что вы там нашли? — повторила она, упавшим, встревоженным голосом.

Кингшип опустился на диван и подал ей проспекты, неловко разворачивая их.

Она медленно их взяла, посмотрела на них.

— Они уже не новые, — сказал Гант. — Они были у него порядочно времени.

— Он не бывал в Менассете с тех пор, как начал ухаживать за тобой, — вставил Кингшип. — Они были у него ещё до вашего знакомства.

Она аккуратно расправила их у себя на коленях. Уголки некоторых страниц были заломлены. Она разогнула их.

— Должно быть, Эллен дала их ему.

— У Эллен никогда не было наших изданий. Ты знаешь это. Её это мало интересовало, как и тебя.

Она перевернула проспекты, осмотрела их корешки.

— Ты был рядом, когда он взламывал сейф? Ты точно знаешь, что они были внутри?

— Я это проверяю, — ответил Кингшип. — Да и зачем мистеру Ганту было бы…

Она начала листать один из проспектов, небрежно, точно это был журнал в чьей-нибудь приёмной.

— Хорошо, — сказала она холодно, — может быть, именно деньги интересовали его вначале. — Её губы изогнулись в натянутой улыбке. — Хотя бы раз в жизни могу сказать тебе спасибо за твои деньги. — Она перевернула страницу. — Ведь как говорят? Богатую девчонку полюбить легче, чем бедную. — Перевернула ещё страницу. — В самом деле, в чём тут его обвинять, при таком бедном происхождении. Влияние среды… — Она поднялась на ноги, швырнув проспекты на диван. — Ещё что-нибудь у тебя есть против него? — Её руки слегка дрожали.

— Что-нибудь ещё? — вытаращился на неё Кингшип. — Разве этого мало?

— Мало? — изумилась она. — Мало для чего? Для меня, чтобы отменить свадьбу? Нет, — она покачала головой, — нет, этого не достаточно.

— Ты всё ещё хочешь…

— Он любит меня, — ответила она. — Может быть, вначале его интересовали только деньги, но — хорошо, была бы я красоткой; не стала бы я отменять свадьбу, узнав, что понравилась ему за красоту, так ведь?

— Вначале? — пробормотал Кингшип. — До сих пор для него важны только деньги.

— Не смей так говорить!

— Мэрион, сейчас ты не можешь выйти за него замуж.

— Не могу? В субботу утром я буду в Сити-Холле.

— Ничего хорошего от этого проходимца…

— Ну да! Ты всегда знал, от кого можно ждать хорошее, а от кого — нет, правда! Ты знал, что от мамы ничего хорошего не будет, и ты избавился от неё; знал, что из Дороти не выйдет толк, а она из-за этого покончила с собой, потому что это ты нас так воспитал, внушил, что хорошо, а что плохо, правильно и неправильно! Разве мало наделало бед твоё «хорошо» и "плохо"?

— Ты не выйдешь замуж за парня, которому ты нужна только ради денег!

— Он любит меня! Ты что, английский не понимаешь? Он любит меня! Я люблю его! И мне всё равно, что свело нас вместе! Мы одинаково думаем! Чувствуем одинаково! Нам нравятся одни и те же книги, одни и те же пьесы, одна и та же музыка, одна и та же…

— Одна и та же еда? — вклинился Гант. — Вы оба в восторге от итальянской или армянской кухни? — Она повернулась к нему, забыв закрыть рот. Он развернул сложенный лист жёлтой бумаги в голубую полоску, который достал из своего кармана. — И среди этих книг, — начал он, заглянув в бумагу, — произведения Пруста, Томаса Вулфа, Карсон Маккаллерс?

У неё широко распахнулись глаза.

— Откуда вы?.. Что это?

Он обошел диван и приблизился к ней. Она внимательно смотрела на него.

— Присядьте, — предложил он.

— На что вы?.. — Попятившись, она наткнулась на край дивана.

— Сядьте, пожалуйста, — повторил он.

Она села.

— Что это такое?

— Это было в сейфе вместе с проспектами, — ответил он. — В одном пакете. Это он писал печатными буквами, я полагаю. — Он подал ей бумагу. — Простите.

В смятении она посмотрела сначала на него, потом на лист бумаги.

Пруст, Т. Вулф, К. Маккаллерс, "Мадам Бовари", "Алиса в Стране Чудес", Элиз. Б. Браунинг — ПРОЧИТАТЬ!

Искусство (в основном, современное) — Хопли или Хоппер, ДеМюэт (особ.?)

ПРОЧИТАТЬ научно-популярные книги по совр. искусс.

Пора радикализма в школе.

Ревность к Э.?

Ренуар, Ван Гог.

Итальянская и армянская кухня — НАЙТИ рестораны в Н-Й.

Театр: Шоу, Т. Уильямс — серьёзные вещи…

Она прочла едва ли четверть убористого, печатными буквами написанного текста, и румянец оставил её щёки. Затем, дрожащими от старательности руками, она сложила листок.

— Что ж, — промолвила она, ещё раз его складывая, не поднимая глаз, — а я-то верила всей душой. — Она улыбнулась, как безумная, отцу, подбирающемуся к ней вокруг дивана, чтобы встать беспомощно рядом. — Надо было сразу догадаться, разве не так? — Кровь снова бросилась ей в лицо, вспыхнула багровым румянцем. Взгляд её увлажнившихся глаз блуждал, а пальцы неожиданно принялись комкать, мять бумагу с силою стальных клещей. — Чересчур хорошо, чтобы быть правдой, — она улыбнулась, и слёзы покатились по её щекам, а пальцы уже не комкали, а рвали бумагу. — Поделом, надо было знать… — Она запустила обрывки себе в лицо и разрыдалась.

Кингшип сел рядом с ней, обняв рукой её поникшие плечи.

— Мэрион… Мэрион… радуйся, что ты не узнала об этом позже.

Спина её вздрагивала под его рукой.

— Ты не понимаешь, — всхлипывала она сквозь прижатые к лицу пальцы, — не можешь понять…

Когда слёзы утихли, она продолжала одеревенело сидеть, скомкав в руке носовой платок, что подал ей отец, и глядя на обрывки жёлтой бумаги, разбросанные по ковру.

— Может, мне отвести тебя наверх? — спросил Кингшип.

— Не надо. Пожалуйста, дай мне… просто… просто посидеть здесь.

Он поднялся с дивана и подошёл к Ганту, стоявшему у окна. Какое-то время они молча смотрели на огни на том берегу реки. Наконец Кингшип не выдержал:

— Я ему кое-что устрою. Богом клянусь, кое-что устрою.

Прошла ещё минута. Гант спросил:

— Она ссылалась на ваши «хорошо» и «плохо». Вы были очень строги с дочерьми?

Кингшип задумался на секунду. Потом ответил:

— Не очень.

— А я думаю, очень, судя по тому, как она об этом говорила.

— Она разозлилась, — возразил Кингшип.

Гант всматривался в рекламный щит Пепси-Колы на том берегу.

— В аптеке, пару дней назад, после того, как мы вышли из квартиры Мэрион, вы сказали что-то в том духе, что, может быть, оттолкнули одну из дочерей. Что вы имели в виду?

— Дороти, — ответил Кингшип. — Может быть, если бы я не был…

— Таким строгим? — подсказал Гант.

— Нет. Я не был очень строгим. Я учил их, что правильно, а что неверно. Может быть, я… немного переусердствовал, из-за их матери. — Он вздохнул. — Дороти следовало понять, что самоубийство — вовсе не единственный выход.

Гант достал пачку сигарет, вытащил одну. Повертел её в пальцах.

— Мистер Кингшип, как бы вы поступили, если бы Дороти вышла замуж, не посоветовавшись сначала с вами, а потом бы у неё родился ребёнок — раньше срока?

— Не знаю, — ответил Кингшип, немного подумав.

— Он отшвырнул бы её прочь, — спокойно произнесла Мэрион. Они обернулись к ней. В прежней позе она неподвижно сидела на диване. Её лицо было видно им отраженным в зеркале, наклонно установленном над камином. Она всё так же смотрела на обрывки бумаги на полу.

— Ну как? — спросил Гант у Кингшипа.

— Не думаю, что отшвырнул бы её, — запротестовал тот.

— Ещё как бы отшвырнул, — повторила Мэрион безжизненно.

Кингшип снова повернулся к окну.

— Что ж, — сказал он после некоторого молчания, — в таких обстоятельствах семейной паре надо быть готовой взять на себя ответственность, как накладываемую на них браком, так и… — Он не закончил фразу.

Гант закурил сигарету.

— И вот что получилось, — сказал он. — Вот поэтому он и убил её. Должно быть, она рассказала ему о вас. Он понял, что денег ему не видать, даже если он женится на ней, а если не женится, ему придётся худо, поэтому… Потом он решает повторить попытку, с Эллен, но она затевает своё расследование и подбирается к истине слишком близко. Так близко, что ему приходится убить её и Пауэлла. И затем он пробует в третий раз.

— Бад? — сказала Мэрион, выговорив это имя совершенно механически, и только в зеркале отразилась пробежавшая по её лицу едва заметная тень удивления, словно её жениха обвинили в недостаточном умении вести себя за столом.

Кингшип, прищурившись, смотрел в окно.

— Я бы поверил этому, — сказал он твёрдо. — Я бы поверил этому. — Но едва он повернул лицо к Ганту, вся его решительность куда-то исчезла. — Вы обосновываете всё на том, что он не сказал Мэрион про свою учёбу в Стоддарде. Мы даже не уверены, знал ли он Дороти, не говоря уж о том, что он был именно тем, с кем она… встречалась. А мы должны быть уверены.

— Девчонки в общаге, — возразил Гант. — Кто-нибудь из них должен знать, с кем она ходила.

Кингшип кивнул.

— Я мог бы кое-кого нанять, съездить туда, поговорить с ними…

Гант задумался, потом покачал головой.

— Без толку. Каникулы; к тому моменту, когда вы сумеете разыскать хоть одну из девчонок, знающих про это, будет слишком поздно.

— Слишком поздно?

— Как только он узнает, что свадьбы не будет, — он глянул на Мэрион; она молчала, — околачиваться здесь дальше, чтобы узнать причину, он не станет, верно?

— Мы найдём его, — сказал Кингшип.

— Может быть. А может, и нет. Люди исчезают. — Гант сделал глубокомысленную затяжку. — Что, Дороти не вела дневник или что-нибудь типа этого?

Зазвенел телефон.

Кингшип прошёл к резному столику и снял трубку.

— Алло. — Затем последовала долгая пауза. Гант посмотрел на Мэрион; она наклонилась вперёд, подбирая обрывки с пола. — Когда? — спросил Кингшип. Держа клочки бумаги на ладони левой руки, Мэрион сжала её в горсть. Посмотрела на образовавшийся комок, не зная, что с ним делать дальше. Положила на проспекты, лежавшие рядом с ней на диване. — Спасибо, — сказал Кингшип. — Большое вам спасибо. — Донёсся далёкий щелчок положенной на рычаг трубки, и установилась тишина. Гант повернулся к Кингшипу.

Тот стоял у столика; румяное лицо казалось застывшим.

— Мисс Ричардсон, — объяснил он. — Рекламная литература была отправлена Бёртону Корлиссу в Колдуэлл, Висконсин, 16-го октября 1950-го года.

— Именно тогда, должно быть, он начал кампанию с Эллен, — заметил Гант.

Кингшип кивнул.

— Но это был уже второй раз, — произнёс он медленно. — Рекламная литература была также отправлена Бёртону Корлиссу 6-го февраля 1950-го года, в Блю-Ривер, Айова.

— Дороти… — начал Гант.

Мэрион застонала.

Гант остался в комнате и после того, как Мэрион ушла наверх.

— Мы во всё той же позиции, какой успела достичь Эллен, — сказал он. — У полиции есть "предсмертная записка" Дороти, а всё, что есть у нас, это подозрения и набор косвенных улик.

— Я добьюсь большего, — сказал Кингшип, держа в руке один из проспектов.

— Неужели они ничего не нашли в комнате Пауэлла? Ни отпечатка пальцев, ни ниточки с одежды?

— Ничего, — ответил Кингшип. — Ничего у Пауэлла, ничего в том ресторанчике, где Эллен…

Гант вздохнул.

— Даже если вы заставите полицию арестовать его, любой первокурсник с юридического освободит его в пять минут.

— Я его как-нибудь достану, — пообещал Кингшип. — Я добьюсь большего и я его достану.

— Надо выяснить, как он заполучил от неё записку, — сказал Гант, — а также и найти пистолет, который он применил против Пауэлла и Эллен. И до субботы.

Кингшип взглянул на фотографию на обложке проспекта.

— Медеплавильный завод… — удручённо сказал он. — На завтра у нас намечен туда полёт. Я хотел всё ему показать. И Мэрион тоже. Раньше она не интересовалась.

— Вам бы лучше проследить, чтобы она раньше времени не проговорилась ему об отмене свадьбы.

Кингшип разглаживал проспект у себя на колене. Посмотрел на Ганта.

— Что?

— Я говорю, вам надо проследить, чтобы она раньше времени не проговорилась ему об отмене свадьбы.

— А-а, — сказал Кингшип. Он снова опустил взгляд на проспект. Ещё одно мгновение прошло. — Он не на того напал, — сказал он тихонько, продолжая рассматривать фотоснимок завода. — Ему надо было подыскать себе другого тестя.

 

12

Выдавался ли прежде такой замечательный денёк? Только это ему хотелось понять: случался ли? Он усмехнулся, глядя на самолёт: такой же нетерпеливый, как и он сам; как журавль, он рвался на взлётную полосу; сиял его обтекаемый фюзеляж, утреннее солнце играло на меди букв КИНГШИП и короны торговой марки на борту. Он усмехнулся, глядя на всю эту суматоху, творившуюся поодаль на взлётном поле, где стояли коммерческие самолёты, а за проволочным ограждением пассажиры дожидались посадки, как овцы, собранные пастухом в загон. Что ж, иметь в своем распоряжении частные летательные аппараты все не могут! Он усмехнулся, глядя в лазурную голубизну неба, потянулся и радостно стукнул себя в грудь, наблюдая за поднимающимся вверх облачком собственного дыхания. Нет, вынес он беспристрастный приговор, на самом деле ещё никогда прежде не выдавалось такого чудесного денька. Как, никогда? Да, никогда! Как, никогда? Ну… вряд ли когда-нибудь! Он повернулся и широкими шагами направился назад к ангару, мурлыча песенку Гилберта и Салливана.

Мэрион и Лео стояли в тени и, поджав губы, в очередной раз продолжали ссориться.

— Я полечу! — настаивала Мэрион.

— В чём проблема? — улыбнулся он, подходя к ним.

Лео, развернувшись, пошёл прочь.

— Что случилось? — спросил он Мэрион.

— Ничего не случилось. Я нехорошо себя чувствую, потому он не хочет, чтобы я летела. — Она смотрела на самолёт позади него.

— Расстройство нервов перед свадьбой?

— Нет. Я просто чувствую себя нехорошо, вот и всё.

— О-о, — протянул он понимающе.

С минуту они стояли молча, наблюдая за суетой двоих механиков, заправляющих самолёт горючим, а затем он направился к Лео. Чтобы он разрешил ей присоединиться к ним в такой денёк. Ведь, пожалуй, это пойдёт ей только на пользу; может, такая перемена успокоит её.

— Всё готово к полёту?

— Через несколько минут, — ответил Лео. — Мы ждём мистера Деттвайлера.

— Кого?

— Мистера Деттвайлера. Его отец в совете директоров.

Через несколько минут со стороны коммерческих ангаров к ним приблизился светловолосый мужчина в сером пальто. В глаза бросились его удлинённой формы нижняя челюсть и густые брови. Он кивнул Мэрион и подошёл к Лео.

— Доброе утро, мистер Кингшип.

— Доброе утро, мистер Деттвайлер. — Они пожали друг другу руки. — Хотел бы вас познакомить с моим будущим зятем, Бадом Корлиссом. Бад, это Гордон Деттвайлер.

— Очень рад.

— Тоже, — сказал Деттвайлер; рука у него оказалась как тиски. — Я с огромным нетерпением ожидал встречи с вами. Да, сэр, с огромным. — Оригинальничает, подумал Бад, или, может, выделывается перед Лео.

— Готовы, сэр? — крикнули из самолёта.

— Готовы, — подтвердил Лео. Мэрион сделала несколько шагов вперёд. — Мэрион, честно, я бы не хотел, чтобы ты… — но прямо у него перед носом она промаршировала к трапу из трёх ступенек и поднялась по нему в салон. Лео пожал плечами и покачал головой. За Мэрион в самолёт проследовал Деттвайлер. — После вас, Бад. — Лео сделал приглашающий жест.

Он взбежал по трапу и вошёл внутрь. Самолёт был шестиместным, с бледно-голубой внутренней обшивкой. Он занял заднее место справа, позади крыла. Мэрион сидела через проход от него. Лео уселся в переднее кресло, через проход от Деттвайлера.

Мотор сначала закашлял, а потом, оживая, заревел, и Бад пристегнул ремень. Класс, и здесь медная пряжка! Улыбнувшись, он покачал головой. Посмотрел в иллюминатор на людей, ожидающих посадку за ограждениями; интересно, а они его видеть могут?..

Самолёт начал выруливать на взлётную полосу. Чтобы полететь к… Взял бы его Лео на завод, если бы всё ещё в нём сомневался? Никогда! Как, никогда? Да, никогда! Он протянул руку к Мэрион, похлопал её по локтю и усмехнулся. Она улыбнулась в ответ — вид у неё на самом деле был больной — и отвернулась к своему иллюминатору. Лео и Деттвайлер негромко переговаривались друг с другом через проход.

— Сколько туда лететь, Лео? — спросил он жизнерадостно. Лео оглянулся на него.

— Часа три. Меньше, если будет попутный ветер. — И снова повернулся к Деттвайлеру.

Ладно, всё равно сейчас ему ни с кем не хотелось говорить. Он снова уставился в иллюминатор, наблюдая за тем, как скользит назад, к хвосту самолёта, бетон лётного поля.

У самого края аэродрома самолёт медленно развернулся. Мотор завыл пронзительнее, набирая обороты…

Он глазел в иллюминатор, теребя медную пряжку ремня. Сейчас он полетит к заводу… К заводу? К Священному Граалю! Бьющему золотом фонтану!

И какого дьявола мать боится летать? Боже, вот было бы здорово взять её сейчас с собой!

С рёвом самолёт мчался вперёд.

Он первым его заметил — далеко впереди и внизу маленькое черное геометрически правильноё пятно на снежном холсте; чёрный прямоугольничек, похожий на отросток кривого стебля железнодорожного полотна. "Вон там", — услышал он пояснение Лео и боковым зрением заметил, как Мэрион перебралась через проход и села в кресло впереди него. Стекло иллюминатора затуманилось от его дыхания; он стёр испарину.

Отросток исчез под крылом. Он продолжал ждать. От резкого сброса высоты заложило уши и к горлу подступил комок.

Завод вновь появился прямо внизу под самолётом, выскользнув из-за его крыла. Сверху он выглядел как дюжина прямолинейных коричневых крыш с протянувшимися от них толстыми хвостами дыма. Они сбились в кучу, огромные, не отбрасывающие никаких теней под солнцем, поднявшимся в зенит; а рядом вытянулась сверкающей кольчугой заполненная автомобилями парковочная площадка. Железнодорожные пути выписывали петли, кольцами окружали корпуса, сливаясь в сеть кровеносной системы, по жилкам которой ползли товарные составы, тоже выбрасывающие клубы дыма, карликовые на фоне поднимающихся к небу чёрных колон; вагончики переливались под солнечными лучами как лососья чешуя.

Он медленно поворачивал прикованный к заводу взгляд по мере того, как завод всё дальше отползал назад, к хвосту самолёта. Вот корпуса исчезли из его обзора, на смену им пришли заснеженные поля. Появились отдельные, разбросанные друг от дружки здания. Завод был далеко позади. Зданий становилось всё больше, они были разделены улицами на кварталы. Ещё больше домов, и теперь они были ближе, так что видны стали магазины и рекламные щиты, ползущие жучки автомобилей, крошечные точки людей; парк; похожий на картину художника-кубиста современный жилой район…

Самолёт заложил вираж, снижаясь. Земля внизу наклонилась, затем выровнялась, подпрыгнула вверх, к иллюминатору, и в конце концов, сливаясь во что-то пёстрое, сплошное, заскользила под крылом к хвосту. Толчок; пряжка ремня вдавилась ему в живот. А затем он понял, что самолёт уже катится, плавно катится по лётному полю. Он расстегнул медную застёжку своего светло-голубого ремня.

Их ожидал лимузин, когда они по трапу сошли из самолёта; чёрный полированный «паккард» ручной сборки. Он сел на откидное сиденье рядом с Деттвайлером. Подался вперёд, пытаясь через плечо шофёра разглядеть, куда они едут. Главная улица городка тянулась к самому горизонту, к поднимающемуся вдали белому холму. Колонны дыма росли над ним, поднимаясь откуда-то с дальней его стороны. Черные и кривые, перечёркивающие небо, точно пальцы чудовищного джинна.

Улица стала двухполосной автострадой, рассекающей снежную равнину; автострада же превратилась в асфальтовую дорогу, тянущуюся вокруг подножия холма; затем асфальтовая дорога перешла в гравийную, стиральную доску из сплошных пересекаемых поперёк рельсовых рядов, пока эта дорога не повернула налево, поднимаясь по склону уже параллельно железнодорожным путям. Они обогнали первый тяжело взбирающийся к вершине состав, затем другой. На кучах руды в открытых полувагонах вспыхивали блёстки скрытой в ней меди.

Впереди на глазах у них разрастался в размерах завод. Побуревшие от копоти строения, искажаемые воздушными потоками, сливались в грубые подобия пирамид: извергающие дым трубы кольцами выстраивались по ранжиру вокруг самой высокой трубы. По мере приближения здания точно распухали и становились более отчётливо видны; их несокрушимые, как скалы, стены были изготовлены из рябых и бурых от времени металлических плит, местами изукрашенных хитросплетением поперечных балок и кое-где продырявленных закопчёнными, чёрными окнами; здешний архитектурный стиль был геометрически очень жестким, простым; паутина переходов и галерей связывала корпуса вместе. Однако при еще большем приближения границы между ними снова терялись; небу не оставалось места между этими выступающими угловатыми формами. Они сливались во что-то неразличимо-единое, эти подпирающие друг друга, по росту подобранные утёсы, перерастая в увенчанный шпилем из дыма чудовищный индустриальный собор. И путешественники почти вплотную приблизились к этому нависающему над местностью, окутанному дымкой исполину, но потом лимузин сделал резкий поворот, и монстр остался где-то в стороне.

Машина остановилась перед невысоким кирпичным зданием, у дверей которого их ожидал седой, изможденный, елейно улыбающийся мужчина в тёмном костюме.

Он не понимал, что ест, вот такое внимание он уделял ланчу. Оторвал взгляд от окна в стене напротив, окна, из которого видны были производственные корпуса, где серовато-коричневая дрянь пресуществлялась в блистающую медь, и посмотрел на свою тарелку. Отбивная из цыплёнка. Он принялся быстро поедать её, надеясь, что остальные последуют его примеру.

Изысканно одетый седовласый джентльмен оказался директором завода. Его звали мистер Отто. После того, как Лео представил им его, мистер Отто привёл их в конференц-зал и начал оправдываться за, якобы, царивший здесь беспорядок. Улыбаясь, он извинялся за скатерть, оставлявшую неприкрытым один из концов стола: "Мы не в нью-йоркском офисе, уж вы поймите" — и учтиво клял себя за то, что еда оказалась холодной, а вино — тёплым: "Боюсь, мы лишены тех удобств, к которым привыкли наши городские собратья". Было очевидно, что мистеру Отто самому не терпится попасть в нью-йоркский офис. За супом он говорил о нехватке в стране меди и пренебрежительно отзывался о предложениях Национального Промышленного Комитета по урегулированию этой проблемы. Медь у него именовалась не иначе, как "красный металл".

— Мистер Корлисс, — окликнули Бада. Он поднял голову. Деттвайлер улыбался ему с другой стороны стола. — Будьте поосторожней. Я наткнулся на кость в своей.

Бад глянул на свою почти пустую тарелку и в ответ тоже улыбнулся.

— Мне не терпится посмотреть завод.

— Так и нам тоже, — возразил Деттвайлер, продолжая улыбаться.

— Вам попалась кость в мясе? — заинтересовался мистер Отто. — Ох, уж эта баба! Я ведь говорил ей быть поаккуратнее. Эти людишки даже цыплёнка толком разрезать не могут.

Теперь, когда они наконец-то вышли из кирпичного здания и двинулись по заасфальтированной площадке к производственным корпусам, он уже не спешил. Остальные, выскочив на улицу без пальто, побежали вперёд, а он предпочёл от них отстать, чинно вышагивал, смакуя подчеркиваемую суровым климатом сладость момента. Наблюдал за тем, как гружёный рудой состав исчезает за стальною стеной одного из цеховых корпусов слева. Справа другой состав стоял под погрузкой; краны опускали медь в вагоны, крупные квадратные слябы, похожие на затвердевшее пламя, каждый, должно быть, пятьсот или шестьсот фунтов весом. Сердце! — подумал он, пожирая взглядом чудовищную коричневую глыбу, всё больше и больше заслонявшую собой небо, — гигантское сердце американской индустрии, всасывающее в себя дурную кровь и выталкивающее из себя обновлённую! Стоя вплотную к нему и перед тем, как войти внутрь, невозможно было не взять от него частичку этой мощи.

Остальная часть группы исчезла в дверном проёме в основании стальной башни. Мистер Отто, стоя в дверях, улыбался и махал ему рукой.

Он прибавил шагу, как любовник, дождавшийся давно назначенной встречи. Приз победителю! Свершилось! Сейчас бы фанфары! — подумал он. Самое время — фанфары!

Завизжала сирена.

Спасибо тебе. Muchas gracias.

Он шагнул в темноту дверного проёма. Дверь захлопнулась за ним.

Сирена завизжала снова, пронзительно, как птица в джунглях.

 

13

Он стоял на галерее с цепным ограждением и зачарованно любовался выстроившейся перед ним армией громадных цилиндрических печей, рядами уходивших в далёкую перспективу. Ещё это было похоже на парк, засаженный какими-то гигантскими деревьями с красными стволами. Рабочие методично сновали у их подножий, внизу, колдуя над органами управления процессом. Как в аду, здесь было жарко и пахло серой.

— В каждой печи шесть камер отжига, одна над другой, — растолковывал мистер Отто. — Руда поступает сверху. И передаётся из камеры в камеру лопастями, вращающимися на центральном валу. В процессе обжига из руды удаляется избыток серы.

Он кивал, слушая очень внимательно. Хотел поделиться своим благоговением с остальными, но, повернувшись, обнаружил, что только Мэрион стоит справа от него, с тем деревянным лицом, какое было у неё с утра. Лео и Деттвайлер куда-то исчезли.

— Где твой отец и Деттвайлер? — спросил он её.

— Не знаю. Папа сказал, что хочет что-то ему показать.

— А-а. — Он снова повернулся к печам. Что такое Лео захотелось показать Деттвайлеру? Ладно… — Сколько здесь?

— Печей? — Мистер Отто промокнул сложенным носовым платком пот над верхней губой. — Пятьдесят четыре.

Пятьдесят четыре! Иисусе!

— Сколько руды проходит через них в день? — поинтересовался он.

Это было похоже на волшебство! За всю свою жизнь он не встречал ничего интереснее! Он задал тысячу вопросов, и мистер Отто, явно, довольный произведённым эффектом, в подробностях отвечал на них, обращаясь к нему одному, поскольку Мэрион тащилась где-то позади них.

В следующем корпусе помещались другие печи, сложенные из кирпича, плоские, более ста футов в длину.

— Отражательные печи, — пояснил мистер Отто. — Руда, поступающая из печей обжига, содержит около десяти процентов меди. Здесь она расплавляется. Более лёгкие минералы отходят в виде шлака. Остаются железо и медь — мы называем это «штейн» — на сорок процентов медь.

— Что используется в качестве топлива?

— Угольная пыль. Избыток тепла применяется для производства пара в энергоцентрали.

Присвистнув, Бад покачал головой.

— Впечатляет? — улыбнулся мистер Отто.

— Это сказка, — ответил Бад. — Просто сказка. — Он устремил взгляд вглубь нескончаемой перспективы, заполненной печами, печами. — Начинаешь понимать, какая у нас великая страна.

— Вот здесь, — сказал мистер Отто, перекрикивая обрушивающийся на них рёв, — можно увидеть, наверно, самое интересное зрелище во всём процессе плавки.

— Господи!

— Конверторы, — сообщил мистер Отто, напрягая голос.

Здание представляло собой громадную металлическую раковину, содрогающуюся от беспрерывного грохота машин. Зеленоватая дымка затягивала дальние его пределы, плавая вокруг жёлто-зелёных лучей солнечного света, пробивающегося над подкрановыми путями и переходными галереями через окна в высокой островерхой крыше, потемневшей от копоти.

Неподалёку от них впритык друг к другу стояли тёмные массивные цилиндрические сосуды, по шесть вдоль каждой из боковых стен цеха; гигантские стальные бочонки, поставленные напопа; рабочие на пересечённых рельсами платформах между ними казались лилипутиками. В верхней части каждого из сосудов имелось отверстие. Языки пламени вырывались оттуда, жёлтые, оранжевые, красные, голубые, с рёвом уносясь в похожие на воронки вытяжные колпаки.

Один из конверторов посредством зубчатых колёс на поддерживающем его валу был опрокинут вперёд, так что его корявое от застывшего металла устье было обращено к ним; жидкий огонь хлестал оттуда, выливаясь в громадный тигель на полу. Тяжёлый, дымящийся расплав заполнял стальной контейнер. Конвертор со стоном повернулся назад, в вертикальное положение; с горловины его всё ещё стекали капли жидкой меди. Скоба тигля приподнялась вверх, подхваченная тупым крюком, от блока которого уходила вверх дюжина прямых, как струна, тросов, поднимающихся выше конверторов, выше центральных переходных галерей, к подбрюшью замасленной кабины, что висела на монорельсовой балке у самого потолка. Тросы напряглись; тигель медленно пошёл вверх, точно под действием лишившей его веса левитации, пока не поднялся выше конверторов, футах на двадцать пять над полом. А затем кабина, тросы и тигель поползли прочь, отступая к северной стороне здания, затуманенной купоросного цвета дымкой.

Сердце всего завода! Святая святых! В упоении Бад наблюдал за тем, как над удаляющимся тиглем колеблется раскалённый воздух.

— Шлак, — пояснил мистер Отто. Они стояли на островке платформы с цепным ограждением у южной стены цеха, в нескольких футах над полом и как раз посредине между рядами конверторов. Мистер Отто прикоснулся платком себе ко лбу. — Расплавленный штейн из отражательных печей выливается в эти конверторы. Добавляется кремнезём, и затем сжатый воздух нагнетается через трубы сзади. Примеси окисляются, образующийся шлак выливается, как вы уже видели. Ещё добавляется штейн, опять образуется шлак, и так далее. Медь при этом всё обогащается и обогащается и спустя примерно часов пять достигает девяностодевятипроцентной чистоты. И тогда выливается точно так же, как и шлак.

— А сейчас это делать будут?

Мистер Отто кивнул.

— Конверторы разгружаются в шахматном порядке, за счёт этого происходит непрерывная разливка.

— Мне хотелось бы посмотреть на разливку меди, — сказал Бад, наблюдая за тем, как из одного конвертера справа выливается шлак. — А почему разноцветный огонь?

— Цвет меняется по ходу процесса. По цвету операторы судят о том, что творится внутри.

Позади них захлопнулась дверь. Бад оглянулся. Лео стоял рядом с Мэрион. Деттвайлер прислонился к лестнице, уходящей вверх по стене рядом с дверью.

— Ну что, доволен обходом? — сквозь грохот прокричал Лео.

— Это сказка, Лео! Сногсшибательно!

— Вон там будут сейчас разливать медь, — громко сказал мистер Отто.

Перед одним из конверторов слева кран опустил бадью, изготовленную из тускло-серого металла трёхдюймовой толщины, более крупную, чем тигель, куда сливали шлак. Она была в человеческий рост высотой, а в поперечнике достигала семи футов.

Циклопический бочонок конвертора начал с скрежетом поворачиваться, опрокидываться вперёд на своё ложе. Прозрачное синеватое пламя трепетало над забитой шлаком горловиной. Конвертор наклонился сильнее; изнутри вырвался вулканический жар, поднялись тучи белого дыма, а затем огненный поток хлынул в подставленный ковш. Этот поток был таким ровным, что казался неподвижным: сияющая колонна между конвертором и бадьёй. Конвертор ещё наклонился, на секунду взволновав гладкую поверхность раскалённого водопада. Стала видна наполняющая бадью медь, уровень её медленно поднимался, над поверхностью кружились завитки дыма. Горький запах меди наполнил воздух. С началом обратного поворота конвертора окутанная паром струя металла стала истончаться, переламываться. Наконец жиденькая струйка совсем иссякла; последние несколько капель покатились по выпуклому боку конвертора и, выбив снопы искр, ударились о цементный пол.

Дымовая завеса над бадьёй разорвалась в клочья. Поверхность расплавленной меди, несколькими дюймами ниже края посудины, казалась сияющим эллипсовидным диском цвета морской волны.

— Зелёная, — изумился Бад.

— Охлаждаясь, она восстанавливает свой обычный цвет, — пояснил мистер Отто.

Бад жадно смотрел на беспокойную рукотворную заводь. На поверхности её возникали пузыри, раздувались и нехотя лопались. Тут он услышал, как Лео спросил:

— Что случилось, Мэрион?

Раскалённый воздух над бадьёй дрожал, точно полощущийся на ветру кусок целлофана.

— Случилось? — переспросила Мэрион.

— На тебе лица нет, — сказал Лео.

Бад оглянулся. Мэрион показалась ему не более бледной, чем обычно.

— У меня всё нормально, — сказала она.

— Да нет, ты бледная, — настаивал Лео, а Деттвайлер согласно кивал.

— Должно быть, из-за жары, я не знаю, — сказала Мэрион.

— Пары? — сказал Лео. — Некоторые не выносят пары?. Мистер Отто, не отведёте ли вы мою дочь обратно в административное здание? Мы подойдём через несколько минут.

— Честное слово, папа, — возразила она устало, — я нормально…

— Хватит глупостей, — натянуто улыбнулся Лео. — Мы будем рядом через несколько минут.

— Но… — она помедлила секунду, чем-то раздражённая, затем пожала плечами и направилась к выходу. Деттвайлер распахнул перед ней дверь.

Мистер Отто последовал за Мэрион. Он замешкался в дверях и обернулся к Лео.

— Надеюсь, вы покажите мистеру Корлиссу, как мы отливаем аноды. — Он повернулся к Баду. — Очень впечатляет, — и вышел вон. Деттвайлер закрыл за ним дверь.

— Аноды? — спросил Бад.

— Слябы, что грузят на поезд снаружи, — сказал Лео. Бад заметил какие-то странные монотонные нотки в его голосе, как если бы он думал в этот момент о чём-то другом. — Их отправляют на аффинажный завод в Нью-Джерси. Для электролитической обработки.

— Боже мой, — вырвалось у Бада, — ничего себе технология. — Он снова повернулся к конверторам слева. Кран подцепил на крюк угловатую скобу бадьи с медью, чтобы поднять её. Тросы напряглись, содрогаясь, и вдруг замерли, приняв на себя полный вес груза. Бадья, накренившись, оторвалась от пола.

Лео, стоявший позади него, спросил:

— Мистер Отто водил вас на галерею?

— Нет, — отвечал Бад.

— Оттуда гораздо лучше видно, — сказал Лео. — Хотел бы туда подняться?

— А у нас есть время? — повернулся к нему Бад.

— Конечно, — подтвердил Лео.

Деттвайлер, подпиравший спиной лестницу, отступил в сторону.

— После вас, — улыбнулся он.

Бад подошёл к лестнице. Взялся руками за металлическую скобу и посмотрел вверх. Скобы, похожие на большие тетрадные скрепки, уменьшались в размерах по мере удаления. Лестница уходила вверх по коричневой стене здания — к люку в полу галереи, упирающейся перпендикулярно в стену примерно пятьюдесятью футами выше.

— Как горлышко бутылки, — пробормотал Деттвайлер у него за спиной.

Он начал взбираться. Скобы были тёплыми, сверху — гладкими, отполированными множеством ступивших на них ног. Не сбавляя взятого темпа, он поднимался вверх, уставившись взглядом в стену перед собой. И слышал, как Деттвайлер и Кингшип карабкаются следом. Он пытался представить, какой вид откроется с галереи. Взглянуть с высоты на всю эту индустриальную мощь…

Наверху, выбравшись из люка, он ступил на рифлёный металлический пол галереи. Грохот машин доходил сюда ослабленным, но воздух здесь был жарче, а запах меди — сильнее. Узкая дорожка, ограждённая тяжёлыми цепями на железных стойках, проходила как раз под коньком крыши здания, вытянувшись на половину его длины. Дальним своим концом она упиралась в стальную стенку двутавровой опорной колонны, которая была футов на двенадцать её шире. Параллельно галерее, только ещё выше, по обе стороны от неё шли подкрановые пути. Колонна посредине здания их не касалась и не ограничивала, точно так же они продолжали тянуться под потолком и в северной половине здания.

Приблизившись к левой стороне дорожки, руками уцепившись за макушку ближайшей из стоек, поддерживающих цепи, — она доходила ему примерно до пояса — он посмотрел вниз. И увидел бочоночки конверторов и фигурки рабочих, суетившихся среди них…

Взгляд его передвинулся чуть дальше по ходу галереи. По правую руку от него, футах в десяти от галереи и двадцатью футами ниже висела на крюке бадья с медью, наполненный раскалённой зелёной жидкостью ковш на своём медлительном пути к другому концу здания. Сияющая поверхность расплавленного металла курилась прозрачным дымком.

Он пошёл следом, медленно переступая по металлическому полу, левой рукой придерживаясь за провисающие между стойками цепи. При этом выдерживал такую дистанцию, чтобы тепловое излучение из ковша лишь чувствовалось, не становилось обжигающим. Позади него, он слышал, продвигались вперёд Лео и Деттвайлер. Взгляд его скользнул вверх по тросам крюка — их было по шесть с каждой стороны блока — до самой кабины крана, футах в двенадцати над его головой. В окошко было видно плечо машиниста. Затем снова впился глазами в расплавленную медь в бадье. Сколько её там? В тоннах? А в долларах? Тысяча? Две тысячи? Три? Четыре? Пять?..

Приблизившись к стальной колонне, он увидел, что галерея не просто упирается в неё; на самом деле, она, раздаваясь футов на шесть вправо и влево, выравнивалась с колонной по ширине и, таким образом, представляла собой что-то вроде буквы Т на очень длинной ножке. Бадья с медью скрылась за колонной. Догоняя её, он повернул на левое ответвление дорожки. Здесь она по-настоящему обрывалась, ограждаемая цепью трёхфутовой длины. Левой рукой он оперся на угловую стойку, правой — на край стенки колонны, нагретой, как оказалось, весьма основательно. Чуть наклонившись вперёд, попытался увидеть за колонной удаляющуюся бадью.

— Куда она теперь направляется? — крикнул он.

— К рафинирующим печам. Затем её разольют в мульды, — ответил Лео, приближаясь к нему сзади.

Он обернулся. Лео и Деттвайлер стояли перед ним плечом к плечу, перекрывая дорожку. Странно неподвижные выражения застыли на их лицах. Он похлопал колонну слева от него.

— А что за нею? — поинтересовался он.

— Рафинирующие печи, — ответил Лео. — Еще какие-нибудь вопросы?

Он покачал головой, озадаченный неожиданной мрачностью своих спутников.

— Тогда у меня есть один к тебе, — сказал Лео. Его глаза за стёклами очков казались двумя голубыми ледышками. — Как ты заставил Дороти написать ту предсмертную записку?

 

14

Всё вокруг куда-то провалилось; пол ушёл из-под ног, исчез завод, весь мир точно растворился; как песочный замок, размытый волной; и он повис в пустоте, видя только уставившиеся на него голубые ледышки глаз, оглушённый вопросом Лео, разрастающимся, реверберирующим точно под медью колокола.

Затем Лео и Деттвайлер снова возникли у него перед глазами; опять на него обрушился грохот завода; скользкая поверхность колонны материализовалась под левой рукой, а покрывшаяся собственной его испариной макушка стойки — под правой; под ногами опять был металлический пол галереи — только нет, пол вернулся как бы не полностью; он ходил под ним ходуном, будто незаякоренная лодка на волнах, потому что коленки его — о, Боже! — были словно из желе, они дрожали и тряслись.

— Что ты… — было начал он, но звуки застряли в горле. — О чём ты… говоришь…

— О Дороти, — процедил Деттвайлер. Медленно продолжил: — Ты хотел жениться на ней. Из-за денег. Но потом она забеременела. Ты понял, что не получишь денег. И убил её.

Неуверенно протестуя, он потряс головой.

— Нет, — пробормотал он. — Нет! Она совершила самоубийство! Она послала письмо Эллен! Ты же знаешь это, Лео!

— Ты хитростью заставил её написать это письмо, — возразил тот.

— Как — Лео, ну как бы я смог? Как, чёрт возьми, я смог бы такое?

— Вот это ты нам сейчас и расскажешь, — сказал Деттвайлер.

— Я почти не знал её!

— Ты совсем её не знал, — сказал Лео. — Так ведь ты сказал Мэрион.

— Верно! Я не знал её совсем!

— Ты только что сказал, что почти не знал её.

— Я не знал её совсем!

— Ты послал запрос на наши издания в тысяча девятьсот пятидесятом, — стиснул кулаки Лео.

Вытаращив глаза, Бад плотнее охватил рукой стенку колонны.

— Что за издания? — Это был шёпот, ему пришлось повторить: — Что за издания?

— Проспекты, которые я нашёл в сейфе у тебя в комнате в Менассете, — пояснил Деттвайлер.

Пол дико нырнул у него под ногами. Сейф! О, Иисусе! Проспекты, а что ещё? Вырезки? Слава Богу, он выбросил их! Проспекты и — список предпочтений Мэрион! О, Господи!

— Кто ты такой? — взорвался он. — С какого хрена ты взялся, чтобы вламываться в чужие…

— Стой где стоишь! — прикрикнул Деттвайлер.

Сделав единственный шажок вперёд, Бад отступил назад, снова ухватился за стойку.

— Кто ты? — прокричал он.

— Гордон Гант, — ответил тот.

Гант! Типчик с радио, подзуживавший полицию! Да как, на хрен, он…

— Я знал Эллен, — сказал Гант. — Я познакомился с ней за несколько дней до того, как ты убил её.

— Я… — Он понял, что обливается потом. — С ума сошёл! — закричал он. — Да ты с ума сошёл! Кого ещё я убил? — Обращаясь к Лео: — Ты его слушаешь? Тогда ты тоже сумасшедший! Я никогда никого не убивал!

— Ты убил Дороти, Эллен и Дуайта Пауэла, — перечислил Гант.

— И почти что убил Мэрион, — добавил Лео. — Когда она увидела этот листок…

Она видела список! О, Боже Всемогущий!

— Я никогда никого не убивал! Дорри покончила с собой, а Эллен и Пауэлла убил квартирный взломщик!

— Дорри? — уцепился Гант.

— Я — все звали её Дорри! Я… я никого никогда не убивал! Только япошку, и то это было на войне!

— Тогда почему у тебя ноги трясутся? — спросил Гант. — Почему с тебя пот течёт?

Он вытер лицо. Не терять контроль! Держать себя в руках! Он глубоко втянул в себя воздух… Спокойнее, спокойнее… Им ничего не доказать, ни хрена не доказать! Им известно про список, про Мэрион, о проспектах — о'кей — но у них нет доказательств о… Он сделал ещё один вдох.

— Вам ничего не доказать, — сказал он. — Потому что здесь нечего доказывать. Вы сумасшедшие, оба. — Он вытер ладони о свои брюки. — О'кей, я знал Дороти. Её знали ещё дюжина ребят. И я всё время имел в виду только деньги. А что, это запрещено законом? Что ж, свадьбы в субботу не будет. О'кей. — Он расправил пиджак непослушными руками. — Уж лучше я останусь бедным, чем стану зятем у такого козла, как ты. А теперь с дороги и дайте мне пройти. Я не намерен торчать здесь и базарить с какими-то спятившими лунатиками.

Они не пошевелились. Они стояли плечом к плечу в шести футах от него.

— Прочь, — сказал он.

— Потрогай цепь позади себя, — предложил Лео.

— С дороги и дайте пройти!

— Потрогай цепь позади себя!

Какую-то секунду он смотрел на застывшее, как камень, лицо Лео, затем медленно повернулся назад.

Ему не нужно было трогать цепь, достаточно было взглянуть на неё: металлическое ушко стойки разомкнулось, стало похожим на сильно разогнутую букву С, и едва цепляло крайнее из тяжёлых звеньев цепи.

— Мы уже побывали здесь, пока Отто водил тебя по цеху, — объяснил Лео. — Потрогай.

Он потянулся к цепи, провёл по ней рукой. Звено вышло из зацепления. Свободный конец цепи брякнулся на пол, с лязгом соскользнул с него и, описав в воздухе дугу, гулко ударился о колонну.

Пятьюдесятью футами ниже был цементный пол, ему показалось, что он качнулся…

— Дороти досталось больше, — протянул Гант, — но и этого хватит.

Он повернулся к ним, вцепившись в стойку и край стенки колонны, стараясь не думать о пустоте, разверзшейся за спиной.

— Вы не… посмеете… — услышал он собственное бормотанье.

— Ты думаешь? — отозвался Лео. — Ты убийца моих дочерей!

— Я не убивал, Лео! Богом клянусь, нет!

— И поэтому ты весь вспотел и затрясся, как только я сказал про Дороти? Поэтому ты не принял всё за дурацкую шутку, не отреагировал так, как положено невиновному?

— Лео, клянусь душою моего покойного отца…

Лео холодно прищурил глаза.

Он передвинул руку на стойке. Металл был скользким от пота.

— Вы этого не сделаете, — сказал он. — Вам не сойдёт это с рук.

— Я, не сделаю? — удивился Лео. — Думаешь, тебе одному под силу такое замыслить? — Он указал на стойку. — Зев ключа был обернут материей; на кольце не осталось следов. Несчастный случай, трагический несчастный случай; кусок железа, старого, непрерывно подвергающегося интенсивному нагреву, из-за возникшей усталости разогнулся под тяжестью мужчины, шести футов ростом, навалившегося на крепившуюся сюда цепь. Трагическая случайность. И как ты собираешься её предотвратить? Завопишь? В таком шуме никто тебя не услышит. Замашешь руками? Рабочие внизу заняты своей работой, и даже если они посмотрят наверх, то ничего не увидят на таком расстоянии и сквозь весь этот дым. Бросишься на нас? Один толчок, и тебе конец. — Он помедлил. — Так что объясни мне, почему мне не сойдёт это с рук? Почему?

— Конечно, — продолжил он немного погодя, — я бы предпочёл этого не делать. Я бы предпочёл передать тебя полиции. — Он глянул на свои часы. — Итак, я даю тебе три минуты. Теперь-то мне нужно такое признание, которое убедит присяжных, присяжных, которым не придётся брать тебя на испуг, которые не видели, как всем своим видом ты себя выдал.

— Скажи нам, где револьвер, — сказал Гант.

Они стояли перед ним, как стена; Лео поднял левую руку, а правой оттянул манжету, чтобы видны были часы; у Ганта руки были опущены вниз.

— Как ты заставил Дороти написать записку? — спросил Гант.

Его руки, крепко вцепившиеся в стенку колонны и стойку, затекли и начали подёргиваться в судорогах.

— Вы блефуете, — сказал он. Они подались вперёд. — Хотите запугать, чтобы я признался в том, что… никогда не совершал.

Лео медленно покачал головой. Взглянул на часы. После короткой паузы сказал:

— Две минуты и тридцать секунд.

Бад рванулся вправо, ухватившись за стойку левой рукой, и закричал рабочим внизу у конверторов:

— Помогите! Помогите! — ревел он изо всех сил, исступлённо размахивая правой рукой, левой вцепившись в стойку. — Помогите!

Люди далеко внизу с таким же успехом могли бы быть нарисованными картинками; их внимание было полностью сосредоточено на конверторе, изливающем из себя медь.

Он опять повернулся к Лео и Ганту.

— Видишь? — сказал Лео.

— Вы убьёте невинного человека, вот что вы сделаете!

— Где револьвер? — повторил Гант.

— Нет никакого револьвера! У меня никогда не было!

— Две минуты, — отметил Лео.

Они блефуют! Не иначе! В отчаянии он посмотрел вокруг: основная дорожка галереи, потолок, подкрановые пути, несколько окон… подкрановые пути!

Медленно, стараясь не выдать себя, он снова глянул направо. Конвертор поворачивался в вертикальное положение. Бадья перед ним была полна и курилась дымком; ненатянутые тросы свисали с крана вверху. Бадью должны поднять; кран, кабина которого сейчас футах в двухстах отсюда, потащит бадью вперёд, двигаясь по пути, проходящему позади и выше его, и машинист в кабине — дюжиной футов выше? на удалении футов четырех по горизонтали? — сможет услышать его? Посмотрим!

Если бы только удалось заморочить им головы! Если бы только удалось заболтать их, пока не подъехал кран!

Бадья начала подниматься…

— Минута и тридцать секунд, — сказал Лео.

Бад зыркнул на своих недругов. Несколько секунд смотрел прямо им в глаза, потом снова рискнул поглядеть направо, осторожно, чтобы они не догадались, что у него есть план. (Да, план! Даже сейчас, в такую минуту, план!). Медлительная бадья висела где-то посредине между уровнем галереи и полом здания; путаница тросов, казалось, подёргивалась в раскалённом вибрирующем воздухе. Похожая на коробку кабина крана стояла без движения — и наконец-то тронулась вперёд, а вместе с нею поползла и бадья, неуловимо увеличиваясь в размерах. До чего медленно! Господи, да заставь ты их двигаться быстрее!

Он снова повернул лицо к ним.

— Мы не блефуем, Бад, — сказал Лео. И через мгновенье: — Одна минута.

Он глянул ещё раз: кабина была ближе — футах в полутораста? Ста тридцати? Он уже мог различить неясный силуэт в чёрном проёме окна.

— Тридцать секунд…

Почему время так стремительно несётся вперёд?

— Послушайте, — сказал он исступлённо, — послушайте, я хочу вам кое-что сказать — кое-что о Дорри. Она… — Он запнулся, подыскивая слова, — и вообще остолбенел с широко открытыми глазами: что-то мелькнуло в сумраке дальнего конца галереи. Здесь был кто-то ещё! Спасение!

— Помогите! — завопил он, делая знаки руками. — Эй, там! Сюда! Помогите!

Неясное движущееся пятнышко превратилось в фигурку, спешащую по галерее, мчащуюся к ним.

Лео и Гант в замешательстве оглянулись назад.

О, Боже родной, слава тебе!

Потом он увидел, что это женщина.

Мэрион.

— Чего тебе!.. — закричал Лео. — Уходи отсюда! Ради Бога, Мэрион, вернись назад!

Казалось, она не слышит их. Подошла к ним, с раскрасневшимся лицом и огромными глазами, встала за их сомкнутыми плечами.

Взгляд её сначала будто хлестнул его по лицу, затем скользнул по ногам. Ноги всё так же тряслись… Если бы у него только был револьвер…

— Мэрион, — взмолился он, — останови их! Они сошли с ума! Они хотят меня убить! Останови их! Тебя они послушают! Я объясню про тот список, я всё объясню! Клянусь, я не лгал…

Она продолжала смотреть на него. Потом сказала:

— Точно так же, как ты объяснил, почему не говорил мне про Стоддард?

— Я люблю тебя! Клянусь, да! Сначала меня интересовали только деньги, признаюсь, но потом я полюбил тебя! Ты знаешь, я об этом не лгал!

— Откуда я могу это знать? — спросила она.

— Я клянусь!

— Ты уже столько раз клялся… — Она положила свои ладони — ногти длинных белых пальцев были покрыты розовым лаком — на плечи стоявших перед ней мужчин; казалось, она хочет подтолкнуть их вперёд…

— Мэрион! Ты ведь не станешь! После того, как мы…

Её руки ещё сильнее напряглись, делая движение вперёд…

— Мэрион, — умолял он в отчаянии.

Внезапно до него дошло, что грохот вокруг усилился, что-то прибавилось к нему. С правой стороны его обдавало жаром. Кран! Он крутнулся, ухватившись за стойку обеими руками. Вот он где! — меньше чем в двадцати футах отсюда, со скрежетом катящийся по подкрановому пути наверху, с тросами, как стрелы, выпущенными из его брюха. В проём открытого спереди окна можно было разглядеть склоненную вниз голову в серой каске.

— Эй! — заорал он, так, что от натуги свело челюсти. — Эй, на кране! Помоги! Эй, ты! — Жар приближающейся бадьи ударял ему в грудь. — Помоги! Ты! На кране! — Серая каска, приближаясь, не поднималась ни на миллиметр. Глухой? Что этот тупой ублюдок — глухой? — Помогите! — ревел он, захлёбываясь, ещё и ещё, но всё было без толку.

Он отвернулся, не вынеся усиливающего жара, чуть не плача от отчаяния.

— Самое шумное место на заводе, — сказал Лео, — вверху, на кранах. — И, сообщив это, сделал шаг вперёд. Гант шагнул вместе с ним. А Мэрион двинулась следом.

— Послушайте, — начал Бад примирительно, снова уцепившись левой рукой за стенку колонны. — Пожалуйста… — Он обвёл взглядом их лица, совсем похожие на маски, — если бы не эти горящие глаза.

Они подошли ещё на шаг ближе.

Пол под ногами провалился и подпрыгнул, точно встряхиваемое одеяло. Жар, от которого уже испёкся правый бок, начал ползти дальше по спине. Они не шутили! Не блефовали! Они собирались его убить! Пот ручьями побежал по его телу.

— Хорошо! — закричал он. — Хорошо! Она думала, что переводит с испанского! Я написал записку по-испански! И попросил её перевести… — Его голос упал, вообще затих.

Что с ними такое? Их лица — бесстрастность, делавшая их похожими на маски, куда-то девалась; теперь они были искажены отвращением, брезгливым презрением; их взгляды были опущены на…

Он глянул на себя. Тёмное пятно расползалось спереди на брюках, продолжаясь целым архипелагом клякс, спускающихся вниз по правой брючине. О, Боже! Япошка — япошка, которого он застрелил, — эта гнусная, трясущаяся, верещащая, замочившая штаны карикатура на человека — таким он был сейчас? Сам был таким же?

Ответ был написан на их лицах.

— Нет! — закричал он и закрыл глаза руками. Но их лица не исчезли. — Нет! Я не такой как он! — Он рванулся от них прочь. Поскользнулся на собственной луже, вскинув обе ноги кверху. Оторвав руки от лица, взмахнул ими, молотя воздух. Жар ударил его снизу. Падая, он увидел под собой гигантский сияющий зелёный диск, готовый поравняться с колонной, беспокойно мерцающий, точно неоновая лампа…

Что-то твёрдое в руках! Тросы! Тело его качнулось на них, как маятник, выворачивая плечевые суставы, раздирая стальным вервием ладони. Ноги болтались меж туго натянутых тросов; он уставился на один из них, не веря тому, что торчащие концы истёршейся проволоки, как иголки, впиваются в его плоть. Какофония звуков: визг сирены, крик женщины, голоса вверху, голоса внизу… Задрал голову кверху — кровь начала сочиться по внутренней стороне запястий — от адской жары, ядовитых паров расплавленной меди он задыхался, у него кружилась голова — кто-то кричал ему — он видел, что ладони его разжимаются — он пытался отпустить тросы, потому что этого хотел; не из-за жары или удушья, или проволоки, пронзающей его руки; он пытался отпустить тросы, потому что этого хотел; точно так же он спрыгнул вниз с галереи, а инстинкт заставил его ухватиться за тросы, но сейчас он перебарывал инстинкт — левая рука разжалась и повисла — он легонько поворачивался в раскалённом воздухе, всё ещё цепляясь за трос правой, — тыльная её сторона была испачкана маслом, от стойки или цепи, или ещё чего — и они всё равно не столкнули бы его — думаете, всякий способен убить? — он сам спрыгнул, а сейчас разжимал захват, потому что этого хотел; вот и всё; всё было, как надо, и коленки его больше не тряслись, не то чтобы они так уж сильно тряслись раньше, а сейчас и вовсе не тряслись, потому что он снова владел собой — он не заметил, как разжалась правая рука, но, должно быть, она разжалась, потому что он проваливался в пекло, и тросы, точно стрелы, неслись мимо него, и кто-то кричал, как Дорри, упавшая в шахту, и Эллен, когда он не сумел убить её с первого выстрела, — этот кто-то кричал, как резаный, и внезапно оказалось, что это он сам, и он не может остановиться! Почему он кричал? Зачем? Почему он был должен…

Крик, пронзивший внезапную тишину, закончился вязким всплеском. Расплав в бадье, в точке, диаметрально противоположной месту падения, всколыхнулся кверху зелёным языком. Перелетев за край бадьи, он рухнул на пол, разбившись в миллион лужиц и капелек. Тихонько прошипев на цементе, они застыли в виде шариков меди.

 

15

Кингшип остался на заводе. Гант сопровождал Мэрион на обратном пути в Нью-Йорк. В самолете они сидели молча, неподвижно, разделённые проходом между креслами.

Спустя какое-то время Мэрион достала из сумочки платок, прижала к глазам. Гант повернул к ней своё всё ещё бледное от потрясения лицо.

— Мы всего лишь хотели, чтобы он признался, — сказал он в оправдание. — Мы вовсе не собирались добиваться такого. И он признался. А зачем ещё надо было туда прыгать?

Слова долго не доходили до неё. Почти неслышно она ответила:

— Не надо…

Он взглянул на её опущенное вниз лицо.

— Вы плачете, — сказал он негромко.

Она уставилась на платок у себя в руках, увидела на нём мокрые пятна. Сложила его, отвернулась к своему иллюминатору и спокойно сказала:

— Не по нему.

Они приехали на квартиру Кингшипа. Приняв у Мэрион пальто — своё Гант держал сам — дворецкий сообщил:

— Миссис Корлисс в гостиной.

— О, Господи, — вырвалось у Мэрион.

Они прошли в гостиную. Освещаемая лучами садящегося солнца, миссис Корлисс стояла возле антикварного шкафчика, рассматривая основание фарфоровой статуэтки. Поставив её на место, она повернулась к ним.

— Так скоро? — улыбнулась она. — Как прошла… — Щурясь от бьющего в глаза света, она посмотрела на Ганта. — О-о, я думала, вы… — Она пересекла комнату и, вытянув шею, через их плечи заглянула в пустой коридор.

Затем снова перевела взгляд на Мэрион. Удивлённо приподняв брови, улыбнулась.

— А где Бад? — спросила она.

часть свадебного обряда в Соединённых Штатах; четыре характеризуемые таким образом вещи должны присутствовать в облачении невесты.

Основанное в 1776 году почетное общество преподавателей и студентов, условием членства в котором являются высокие академические показатели.

Пять центов

Нью-Йоркский Университет

карточная игра.

так написано в тексте подлинника.

коктейль со льдом, включающий в свой состав ром, сок лайма и сахарный сироп.