Операция «Ходики»
У Каримчика отец пограничник. И у них есть овчарка. Найда. Может, слыхали? У нее семь медалей! Каримчик живет в нашем доме. Мы с ним дружим и учимся в одной школе.
В тот день мы опоздали в школу. Как было не опоздать? Каримчик утром встал, а у Найды — щенки!.. Конечно, он сразу позвонил мне. Я прибежал. Найда лежала на полу в ванной комнате и рычала. Мы стояли в коридоре. Страшно было подойти ближе. Серые комочки смешно тыкались слепыми черными мордочками в ее бок. Мы хотели сосчитать, сколько их, но они переползали с места на место, и мы сбивались. Я даже решил, что их двадцать, не меньше.
Но Каримчик сказал:
— Так не бывает.
На уроках мы почти не слушали учительницу. Еле дождались последнего звонка.
Мы даже не остались играть в футбол, а побежали к Каримчику. Я стал упрашивать его отдать мне одного щенка. Он сразу сказал:
— Выбирай любого! — И добавил: — Операция «Черный нос». Приступить к исполнению немедленно.
Но я не верил в такое счастье.
— Хочешь, возьми парусник или ракету, — говорил я.
Он бежал рядом.
— Не надо мне твоей ракеты. И парусника не надо. Для друга ничего не жалко.
— И мне не жалко, — отвечал я, решив отдать ему и парусник и ракету.
Снова Найда рычала на нас, а мы старались разглядеть самого лучшего щенка.
Тут пришла мама Каримчика и прогнала нас. Она сказала, что щенки должны подрасти. Их отдадут не раньше, чем через месяц.
Конечно, я огорчился. Подумать только: еще целый месяц! Но я в тот же день принес Каримчику парусник и ракету. Он вначале не брал, а потом махнул рукой:
— Ладно, пусть стоят у меня. Все равно играть будем вместе.
Так уж повелось. Мы все делали вместе. Даже деньги на детскую железную дорогу копили. Это была наша операция «Семафор».
Честно говоря, мы хотели стать пограничниками. И участвовать в боевых операциях, как отец Каримчика и Найда. А пока все, что задумали, тоже считали «операцией».
Никогда еще так медленно не тянулось время. Прошел только день, и впереди было еще столько, что страшно подумать. За уроки я не садился. Все бегал к Каримчику.
— Ты им надоел! — сердилась мама.
Ночью я спал плохо и утром, отказавшись от завтрака, побежал к Каримчику. Мне снилось, что операция «Черный нос» провалилась.
Он даже засмеялся:
— Вот еще, выдумал!
В школе оказалось, что мы забыли выполнить письменное задание по математике и схватили двойки.
Папа сказал:
— Никакого щенка у тебя не будет, если принесешь еще хоть одну двойку. — Помолчал и добавил: — Или тройку.
С Каримчиком встретились во дворе. Ему тоже попало. Повздыхали мы с ним, но делать нечего, сели за уроки. А вечером я, конечно, не выдержал и снова собрался к нему.
— Ты куда? — строго спросила мама.
— К Каримчику.
— Опять на щенят смотреть?
Я сказал, что не могу решить задачу.
— Не выдумывай, — сказала мама. — Всегда надо говорить правду.
Ну, это я много раз слышал.
Потом было воскресенье, и мы с Каримчиком не отходили от Найды. Его мать вначале сердилась, затем махнула рукой. А нам даже удалось подержать щенят в руках. Я привязал одному из них на шее тесемочку. Теперь это был мой щенок. Операция «Черный нос» развивалась успешно.
В понедельник Каримчику повезло: принес домой две пятерки. А я вновь засыпался: ведь тройка меня не устраивала.
— Ну что? — спросила мама.
— А ничего.
— Спрашивали?
— Не спрашивали.
— Опять обманываешь, — сказала она. — По глазам вижу. А ну, дай дневник.
И чего это у меня глаза такие?
Так я целый месяц промучился. Все валилось у меня из рук. Боялся, что щенят раздадут или они не выживут. Правда, свои отметки исправил.
Наконец Каримчик сказал:
— Поздравляю с блестящим завершением операции «Черный нос». Теперь все силы сосредоточить на операции «Семафор»!
— Есть! — ответил я и спрятал щенка под пиджак. Но прежде мой дневник тщательно изучали дома.
…Я решил назвать его Азом. Читал где-то про овчарку с такой кличкой. Она ловила шпионов. И мой Аз, конечно, будет ищейкой. Аз!.. Правда, красиво?
Тут вдруг оказалось, что моему щенку больше подходит кличка Пальма или Каштанка.
Я бросился к Каримчику менять щенка. Однако всех уже разобрали.
Каримчик сказал:
— А ты назови его Азихой.
— Сам ты Азиха! — обиделся я.
Я вел его по двору, и рыжая Анка из двадцатой квартиры спросила:
— Это что, пудель, да?
Ей было три года, поэтому я не стал с ней связываться. От своей ровесницы я бы такого оскорбления не стерпел.
— Овчарка, — сказал я. — Глаза иметь надо.
— А…чарка, — согласилась она.
— Чарка! — передразнил я. — Даже выговорить не можешь.
И тут меня осенило. Я помчался к Каримчику:
— Чарка! Подходит?
— Здорово! — воскликнул он. — Как это ты придумал?
— Да вот, придумал.
Не говорить же ему про Анку…
В зимние каникулы Чарке было уже три месяца. Я стал ее учить. А что мне еще было делать? Каримчика отец взял с собой на границу. Моя мама к девяти уходила на работу. Папа — еще раньше.
Вот мы и были с Чаркой весь день одни. Она уже умела сидеть. И когда я говорил: «Ко мне!» — летела через всю комнату, потому что у меня всегда был сахар.
А потом я решил всех удивить и стал учить ее брать препятствия. Для этого очень подходил кабинет отца.
За окном лил дождь. Скучный у нас январь на юге…
В кабинете были мягкие кресла, диван. Книжный шкаф из красного дерева и в нем медицинские книги. Письменный стол тоже из красного дерева. За ним, прижавшись к стене, стояли огромные часы. Они были почти в два раза выше меня. Маятник и стрелки с позолотой. Тяжеленные гири. А какой красивый бой!
Впрочем, это я помнил, что бой красивый, словно переговаривались колокольчики. Вот уже скоро год, как часы не шли.
На столе — письменный прибор, который отцу подарили в больнице ко дню рождения. Отец очень дорожил этим прибором. Гранёные чернильницы с серебряными крышками, подставки из драгоценного камня. Рядом телефон с белым пластмассовым корпусом.
Отец боялся, что я все это опрокину, разобью и не разрешал мне играть в кабинете, особенно с Чаркой.
Но кто мог узнать, что мы там бываем, если все на работе?
А тут:
— Вперед! — И Чарка прыгает в кресло. Потом на подлокотник кресла. Потом на спинку. Я тоже прыгаю в кресло, сбрасываю ее на пол.
Так мы носимся весь день. У нее язык вывалится. Я весь в поту. Будут и у нас медали!..
А перед самым началом занятий вернулся Каримчик. Я позвал его к себе. Устроил Чарке экзамен.
Каримчик уселся на диван, заложил ногу на ногу, как это делала наша учительница. Даже надел очки. Стащил у своей бабушки.
Он сидел и гундосил:
— Ну-с, молодые люди! — Где-то он это вычитал.
Чарка охотно выполняла команды. И в кресло прыгнула сразу и на подлокотник.
Каримчик сидел, не шевелясь. Очки скрывали выражение его глаз. Мне, во всяком случае, стало казаться, что он равнодушен. Тогда я решил его удивить и — была не была! — ударил ладонью по столу:
— Вперед!
Чарка перемахнула со спинки кресла на стол.
— Ура! — крикнул Каримчик.
Но тут полетела на пол чернильница. Я кинулся ее спасать, неосторожно толкнул часы. Они упали, больно придавив мне ногу.
Нога что — заживет! А вот часы…
К счастью, они не разбились. Значит, поставим их на место, и никто ничего не узнает.
Пыхтя, мы кое-как справились с этим трудным делом.
— Ура! — опять сказал Каримчик и ударил по маятнику.
Что уж там случилось, не знаю, только часы пошли. Они мерно отстукивали секунды. А мы стояли, разинув рты, потому что раньше никто не брался чинить эти часы.
Потом мы плясали от радости и прыгали на диване. И Чарка хватала нас за ноги.
И, конечно, мы решили никому не говорить, как «починили» часы.
Вскоре Каримчика позвали домой, а я стал ждать родителей. Никогда, кажется, я не ждал их с таким нетерпением: уж очень хотелось их удивить.
Каримчик через каждые пять минут звонил:
— Как операция «Ходики»?
Наконец он снова позвонил:
— Твоя мама идет! — Его окна были на улицу, а наши во двор. Я уже хотел положить трубку, но он вдруг закричал:
— А стрелки ты перевел?
— Какие стрелки?
— Ну, стрелки!..
В самом деле — на наших часах было одиннадцать.
— Сейчас двадцать минут седьмого! — кричал Каримчик.
Только я успел подвести стрелки и выскочить из отцовского кабинета, как в замочную скважину вставили ключ.
Мама чмокнула меня в щеку и прошла на кухню.
— Как ты провел день? — спросила она.
— Да так, — ответил я уклончиво.
— Ничего не случилось?
— Что могло случиться? — сказал я и отвел глаза, чтобы они меня не выдали.
Чарка вертелась под ногами, и мама бросила ей кусок сырого мяса.
Потом она стала жарить лук и плотно закрыла дверь. Чарка осталась с ней. Разве она могла уйти от мяса?
Я чинно сидел в кабинете, ждал отца. Вдруг он позвонил, сказал, что задерживается.
— Приходи скорей! — попросил я.
— Ладно, — сказал он. — Мама уже дома?
— Дома.
— Позови ее к телефону.
Они о чем-то поговорили. Мама улыбалась и не слышала, как громко тикали часы. Она положила трубку, и тиканье стало просто угрожающим.
Я стоял и глядел ей в глаза.
— Что с тобой? — спросила она. — Не заболел? Просто удивительно, как она не замечала, что часы идут!
Она пощупала мой лоб и даже заставила показать язык. А потом опять пошла заниматься хозяйством.
Часы пробили шесть.
Мама высунулась из кухни:
— Телефон?
— Нет, — сказал я.
— Тогда открой дверь.
Я открыл.
— Никого?
— Никого.
— А мне показалось: звонили…
Вот здорово получается!
Потом опять звонил Каримчик:
— Операция «Ходики»! — И мы хихикали в трубку.
Около семи, наконец, пришел отец. Он был большой и сильный. Обнял мать. Подбросил меня к потолку.
В последнее время мне это не нравилось: что я — маленький? Но сегодня я сделал вид, что радуюсь, и отец остался доволен.
— Мать, а мать! — весело сказал он. — Мужчины хотят есть.
Он пошел на кухню, и я отвернулся. Пусть обнимаются. Где-то там взвизгнула Чарка. Видно, попалась под ноги.
Я с трудом сдерживал нетерпение.
Сейчас отец пойдет в кабинет, возьмет газеты и сядет в кресло.
Чарка тоже сунулась в кабинет, но я щелкнул ее по носу. Она отскочила и опять хотела пролезть в кабинет.
— Ты ее, наверно, сюда пускаешь, — сказал отец, подозрительно оглядывая комнату. На столе все было в порядке, мы успели убрать. Он успокоился.
А часы тикали. Чудеса да и только!
Между тем большая стрелка снова подбиралась к двенадцати. Я затаил дыхание.
Отец не сразу понял, что часы бьют. Я никогда не видел его таким растерянным.
— Что это? — спросил он.
— Часы…
— Я понимаю, что часы. Кто их починил?
— Я.
— Ты?
— А кто еще?
— Ты умеешь чинить часы?!
— Что тут такого?
Он позвал мать. Наконец и она заохала:
— Ходят? Подумать только! — Но не поверила, что я починил часы. — Выдумщик! — сказала она.
— Что же, они сами починились? — спросил я, пряча глаза.
Отец поверил и стал говорить, как хорошо все уметь делать самому. Потом он расчувствовался и спросил:
— Сколько еще не хватает на железную дорогу?
— Семь рублей, — сказал я.
Он достал десять рублей:
— Молодец, ты их заслужил.
Я покраснел и не знал, что делать. Но потом взял деньги и, свистнув Чарке, выбежал во двор. Там уже был Каримчик. Я показал ему деньги:
— Только это, наверно, нечестно.
— Почему нечестно?
— Ну, так ведь мы их не чинили.
— Как не чинили?
— Они сами пошли.
— И ничего не сами! — убеждал Каримчик. — Теперь закончим операцию «Семафор».
Я колебался.
— Ты как девчонка! — сказал он.
— Ладно, — решил я. — Завтра пойдем в «Сказку».
Но оказалось, что надо готовиться к контрольной, и мы в магазин не попали.
А вечером пришел отец. Он не подбросил меня к потолку, а по-мужски, крепко пожал руку. И мне опять стало стыдно, что я его обманываю.
Признаться? Рассказать отцу обо всем? Но как же тогда операция «Семафор»? И потом ведь это была не только моя тайна.
Так я рассуждал. А отец в это время позвал меня в кабинет.
— Садись…
Чего это, думаю, он мнется? Как-то даже на него не похоже.
Он достал из кармана часы:
— Понимаешь, у нашего Петра Семеновича они вдруг встали. Посмотришь?
— Сейчас не могу, — сказал я, начиная гореть. — Завтра, пожалуйста.
Отец согласился:
— Хорошо. Посмотри завтра.
Я к Каримчику.
— Проверяет, — решил он.
— А как быть?
— Чепуха, — говорит. — Пойдем и починим.
На другой день мы пошли к часовому мастеру, и он при нас починил часы.
— Операция «Ходики» закончена! — бодро сказал Каримчик.
Мы отсчитали деньги и довольные побежали в «Сказку». Но отдел, где продавалась железная дорога «Пионерская», был закрыт на переучет.
Отец пришел с работы.
— Как часы?
А я уже положил их ему на стол. Он похвалил меня и обещал летом взять в Москву.
Мне стало не по себе. Он это заметил:
— Ты не рад?
— Рад.
— А почему вздыхаешь?
— Да так, вздохнулось…
Он засмеялся и сказал маме:
— Вырос мальчишка, и не заметили.
Она расчувствовалась, смахнула слезу.
Я больше не мог терпеть. Я все хотел им рассказать: и как мы «чинили» часы, и все прочее. Но тут вбежала Чарка, схватила меня за ногу. Я хотел сказать: «Фу!», но от расстройства сказал: «Вперед!» — и тогда она прыгнула в кресло.
— Это еще что такое? — удивился отец.
— Пошла вон! — отчаянно закричал я.
Но она прыгнула на подлокотник, оттуда на спинку. Еще мгновение, и она окажется на столе. Я перехватил ее и выкинул в коридор.
— Вот видишь, — назидательно сказал отец. — Ее нельзя пускать в кабинет.
Так ничего я ему и не рассказал…
На следующий день он принес еще чьи-то часы. А мама — будильник тети Кати. Его никто не брался чинить, но мама сказала, что я обязательно починю.
Весь дрожа от обиды, я сообщил об этом Каримчику.
— Подумаешь, — рассудил он. — Операция «Ходики» продолжается. Только и всего. Починим.
Мы пошли к уже знакомому часовому мастеру и показали ему часы. Он поглядел на них через лупу:
— Вот эти починим. А эти выкиньте.
Но мы не могли выкинуть будильник. Мы посовещались и стали искать такой же, но только новый… Найти-то мы его нашли, да отцовских денег не хватило, и нам пришлось тратить свои сбережения.
«Прощай, железная дорога!» — думал я.
Но Каримчик не привык хмуриться.
— Операция «Семафор» откладывается, — сказал он. — Зато все это у нас смешно получается.
Я спросил:
— А если еще принесут часы?
Он ответил уверенно:
— Не у всех же они ломаются!
Но вечером сам принес мне часы.
— Это еще чьи? — спросил я.
— Да наши.
— Зачем ты их притащил?
— А мама узнала, что ты чинишь…
Я хотел возмутиться. Он сказал примирительно:
— Ладно, завтра починим.
Теперь мы уже совсем не думали о железной дороге. Мы думали о том, как закончится операция «Ходики». А тут еще отец стал спрашивать про эту самую дорогу: почему не купили?
Я изворачивался, как мог.
Несколько дней все было спокойно. А в субботу мама принесла еще чьи-то часы:
— Посмотри, что с ними.
— Потом, — сказал я, глядя в сторону.
— Почему потом? — спросила она.
— Надо гулять с Чаркой.
— Она подождет.
— Мы с ней всегда гуляем в это время.
— Давай, я пройдусь.
— Ты устала.
— Хорошо, — вдруг согласилась она. — Погуляй. А часы можно починить и завтра.
Но у меня больше не было денег!..
Опять мы совещались с Каримчиком.
— У меня еще три рубля, — сказал он. — Последние.
— Наверно, хватит, — решил я и тут увидел отца. Чем ближе он подходил ко мне, тем больше я менялся в лице. В руке он держал… часы.
И тогда я не выдержал. Я ничего не мог с собою поделать. Захлебываясь слезами, я все рассказал про операцию «Ходики».
Каримчик стоял рядом. Как настоящий друг, он пытался меня защищать.
Не сразу я решился поднять глаза.
Отец усмехался. И тогда я понял, что он давно все знает. Наверное, он сразу разгадал нашу тайну. И мама тоже.
Я низко опустил голову. Мне было стыдно.
Но почему-то мне было еще и приятно, что операция «Ходики» провалилась…
Сочинение
— Ребята, — сказала наша учительница, — в понедельник принесете сочинение на тему: «Как я провел выходной день».
Мне это очень понравилось. Я решил всех удивить и стал придумывать разные чудеса. А может, забраться в самолет и улететь на Луну?
Но тут же я подумал, что никто этому не поверит, потому что на Луну самолеты еще не ходят.
«Ладно, — решил я, — отправлюсь куда-нибудь поближе».
Сразу после завтрака в воскресенье я позвонил своему другу Каримчику:
— Куда лучше лететь?
— В Париж, — ответил он.
— Я серьезно.
— Тогда на Северный полюс.
Я не стал с ним больше разговаривать и повесил трубку. Но тут же раздался телефонный звонок.
— А зачем тебе лететь? — спросил Каримчик.
Я стал объяснять.
— Все ясно, — сказал он. — Мы такое сочинение уже писали.
— Ну, и что ты придумал?
— Ничего не придумал. Все как было, так и написал.
Я стал допытываться.
— Ну, что десять раз подряд обыграл тебя в шахматы, — сказал он.
— Когда же ты меня столько обыгрывал? — удивился я.
— А в то воскресенье.
— В какое еще то?
— Ну, в то.
— Да в то мы с тобой и не виделись!
— Как это не виделись, если я тебя обыграл? — спросил Каримчик.
— Как это обыграл, если мы даже не виделись? — возмутился я.
— А что ты делал в то воскресенье?
— В какое то?
— Ну, в то.
— Откуда я помню?
— Вот видишь, — сказал Каримчик. — Просто ты не хочешь сознаться.
— Ну, давай сыграем сейчас, — предложил я.
— Пожалуйста.
— Тогда приходи.
— Это ты хочешь сыграть, вот и приходи, — ответил Каримчик.
— Да я не хочу играть, — сказал я. — Я просто не понимаю, как ты мог меня обыграть, если мы с тобой даже не виделись?
— Заладил одно и то же, — рассердился Каримчик. — Да я и сейчас могу тебя обыграть, не выходя из своей комнаты.
— Это как же?
— По переписке.
Я даже захлебнулся от удивления.
— Ну что, боишься? — спросил он.
— Я боюсь?!
— А то кто?
— Ладно, — сказал я. — Записывай ход.
— Ничего я не буду записывать.
— Почему?
— Это же по телефону.
Я вырвал лист из тетради и быстро написал: е4. Не одеваясь, я выбежал на улицу и в соседнем подъезде мгновенно взлетел на третий этаж.
Каримчик открыл дверь.
— Держи! — сказал я, протягивая ему листок. Он тоже всучил мне листок, и я, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, помчался домой.
Отдышавшись, я развернул листок. Каримчик написал: e4.
Я схватил телефонную трубку:
— Ты что написал?
— А ты что?
— e4.
— Ну, и я то же.
— Почему ты так написал?
— А ты почему?
— Я играю белыми.
— И я белыми.
— Так не бывает!
— Тогда играй черными, — сказал он.
Я решил, что его не переспорить и согласился:
— Тогда мой ход — e5.
— Принеси записку, — сказал Каримчик.
Я опять помчался к нему. Он взял записку и захлопнул передо мной дверь.
Я подождал немного и стал звонить.
— Чего надо? — спросил Каримчик, появляясь на пороге с часами в руках.
— Давай записку.
— Не суетись, — сказал он. — У меня еще есть время на обдумывание.
Я поплелся домой.
Мама сказала:
— А тебе только что звонил Каримчик.
Я сразу побежал к нему.
— Держи, — сказал он.
В записке стояло: Кc3. Я тут же хотел написать ответный ход, но, оказалось, что у меня нет ручки.
— Дай что-нибудь, — попросил я.
Он принес конфету.
— Зачем она мне? — удивился я.
— Ну, ты же просил что-нибудь.
— Как же я буду писать конфетой?
— А мне какое дело?
Я закусил губу от обиды и побежал домой.
— Что ты бегаешь взад и вперёд? — спросила мама.
— А мы играем в шахматы.
— Первый раз вижу, чтобы так играли в шахматы.
— А мы по переписке.
Она только махнула рукой.
После двадцатого хода ноги у меня заплетались, и вообще я уже ничего не соображал.
— Тебе мат! — сказал Каримчик.
— Это нечестно! — возразил я.
— Почему?
— Ты же меня загонял.
Он пожал плечами:
— Просто ты не умеешь играть.
— Как это не умею?
— Не умеешь, и все.
— А давай теперь ты будешь приносить записки, — предложил я.
— Что я, девчонка? — фыркнул он.
— Почему?
— Ну, это девчонки любят записки.
— А я девчонка?
— Не знаю.
— Как это ты не знаешь? — возмутился я.
— Если бегаешь с записками, может, и девчонка.
— Ты что, спятил? Какая же я девчонка?
— Не знаю, не знаю.
— Ну, где у меня косички?
— А ты их отрасти.
— Зачем они мне?
— У всех девчонок косички.
Губы у меня задрожали:
— Так я разве девчонка?
— Ты — бегемот, — сказал Каримчик.
— Это еще почему?
— А бегемоты не умеют играть в шахматы.
— Я умею.
— Но сейчас проиграл.
— Ну и что?
— А десять раз подряд?
— Не было такого!
— А в то воскресенье?
— В какое — то?
— Ну, в то!
Голова у меня пошла кругом, и я полез на него с кулаками.
— Тише, тише, — успокоил Каримчик. — Тебе еще сочинение писать надо.
А я про сочинение и забыл!
— То-то нее, — назидательно сказал он.
Я сел за стол и открыл тетрадку. Написал заголовок: «Как я провел выходной день». Задумался. А как я его провел?
Тут позвонил Каримчик:
— Ну, что сочинил?
Меня вдруг осенило. Я написал, что играл в шахматы по переписке и выиграл… двадцать партий.
Не на Луне же я был, в самом деле.
О верном друге
Рекс
В детстве у меня был щенок. Я выменял его на старый бинокль. Бинокль был без окуляра, а щенок… без хвоста. Говорят, он таким родился. Но не в хвосте дело. Щенок был серый и сошел за овчарку… Иначе бы я не отдал бинокль.
Весь день я придумывал ему кличку. Джеком он быть не захотел, Тайфуном — тоже.
На другое утро я поставил перед ним консервную банку с молоком.
— Пей, Рекс!
Он сразу стал пить, и я решил, что эта кличка ему по душе.
Потом я начал с ним заниматься. Он научился лаять, когда видел у меня в руках сахар, и переставал лаять, когда я его убирал.
Это был очень смышленый щенок. Я завел на него табель успеваемости. И если сам получал пятерку, то и ему ставил пятерку. А если вместо пятерки случалось получить «пару»…
Словом, Рекс безошибочно определял, какое у меня настроение. Он либо весело бежал навстречу, либо забивался под крыльцо и никаким сахаром его невозможно было выманить.
Рос он быстро, но больше в длину. Вскоре стало ясно, что это не овчарка, а помесь таксы с обыкновенной дворнягой.
А я хотел овчарку. Да где ее возьмешь, настоящую?
Когда меня призвали на границу, то предложили поступить в школу служебного собаководства. Я с радостью согласился.
Помню, подводят к вольеру. Там злобный кобель, темно-серый, с мощной грудью. Ощерился. Клыки — в палец.
— Ваш, — говорят. — Кличка — Рекс.
— Это Рекс? — спрашиваю.
— Рекс.
Надо же, такое совпадение!
— Ну, идите, знакомьтесь.
Я — к вольеру. Рекс скалит зубы. Страшно, но иду. Он бросается на решетку. Лапы, как у медведя, бревно перешибет.
Зову нежно:
— Рекс!
Куда там…
Так и ушел ни с чем.
В обед приношу кашу. Проталкиваю миску палкой под решетку. Он впивается зубами в палку. Хочу вырвать — не могу. Бросаю палку, и он разжимает челюсти.
— Ешь! — говорю.
А он в сторону миски даже не смотрит.
Я стою, уговариваю. Рекс рычит только. Обозлился я и ушел.
Через некоторое время опять иду к нему. Миска чистая. Я обрадовался. За палку и тащу к себе миску.
Рекс — лапой по миске. Отлетела она в дальний угол. Не достать.
Тут сержант, инструктор:
— Подружились?
— Еще как! — говорю.
Вечером надо кормить Рекса, а миски нет. Стыдно сознаться, что отобрал у меня Рекс миску. Ну, были кое-какие сбережения. Я — в военторг. Купил миску. Иду в раздаточную.
— Что это у вас за миска? — спрашивает сержант.
— Особенная, — говорю. — Чтобы не путать.
Несу Рексу ужин.
Рычит и опять к прыжку изготовился. Я — за палку. Втиснул миску под прутья и рванул палку назад. Только полоснул по ней Рекс клыками, а схватить не успел.
Утром та же история. Подхожу за миской, и эта — в дальнем углу. Рекс лежит тихо. Положил морду на лапы.
Потоптался я, потоптался. Нашарил мелочишку в кармане и знакомой дорогой — в военторг.
Опять в раздаточной:
— Что это у вас вчера зеленая миска была, а сегодня — синяя?
— И вчера была синяя, — говорю. А сам глаза отвожу.
Иду с полной миской к Рексу. Ничего. Не рычит. Без палки толкаю к нему миску. Подошел он к ней, понюхал, и нос воротит.
— Ешь.
Не ест.
— Ешь!
Зло берет, а ничего не могу поделать.
Спрятался я за угол. Наблюдаю из своего укрытия: стал есть.
Вот бестия!
Подождал я, пока он миску вылижет, и опять подхожу. А он словно играет: бац лапой по миске, и летит она в дальний угол.
Я схватил камень, и тут мою руку перехватили.
Инструктор:
— Так дело не пойдет.
— Что же теперь?
Дает он мне поводок:
— Выводи на прогулку.
— Как?
— Заходи в вольер и приласкай.
— Да вы что?
— Только смело иди. Ну?..
Понимаю: он опытный. Зря говорить не будет. Но как идти?
— Давай, давай, — подбадривает он.
Иду.
Рекс насторожился.
Я отпираю запор. Скрипит дверца. Ноги будто приросли к земле.
И голос вроде не мой:
— Хорошо, Рекс, хорошо.
Он ощерился. Рычит.
— Смелей! — подбадривает сержант.
И, поверите, ничего.
Погладил я Рекса. Пристегнул к ошейнику поводок. Он охотно пошел гулять. Засиделся, видно.
Так мы с ним подружились.
Через несколько дней началась дрессировка. Я с первых же дней приучил его к дисциплине. Конечно, и тут инструктор помогал.
В школе я понял, что дрессировка — сложная наука и одним сахаром тут не отделаться. Научить собаку трудно. Здесь мало воспитать условный рефлекс на команду или жест. Надо совершенствовать его до безотказности.
Возьмем самый простой прием дрессировки: посадка.
Рекс садился охотно, но сразу вскакивал. Я строго повторял команду. Он посидит немного и поднимается. Еще строже повторяю команду, нажимаю на спину. Сидит.
— Хорошо, — говорю я, но сахар даю не сразу, а лишь когда разрешаю встать.
Так он постепенно научился сидеть сколько угодно.
Между прочим, всегда давать сахар или кусочки мяса не рекомендуется. Нужно чередовать лакомства с командой «хорошо» и оглаживанием.
Или, скажем, прорабатываем учебный след. Вдруг, откуда ни возьмись, чужая собака. Рекс вначале бросал след и — за ней.
— Фу! — говорил я резко и дергал за поводок так, чтобы ему было больно. «Фу!» — команда запрещающая, и Рекс научился это понимать.
А я тоже учился терпению…
Помню, уже после окончания школы, на заставе несли мы службу в плавнях.
Ночь была темная. Накрапывал дождь. Река шумела. В такую погоду вся надежда на собаку.
Я хорошо изучил Рекса. Поведет ушами, значит, учуял кого-то. Опустит — ничего страшного нет. Может, хорек, может, кабан.
И все-таки чуть Рекс шевельнется, я настороже. Зря он шевелиться не будет. Лежит, прижмется ко мне, точно заснул. А сам все слышит.
В ту ночь обстановка на участке была напряженная. Начальник заставы, отправляя нас в наряд, сказал: возможно нарушение границы.
Лежим мы час, другой. Рекс не шелохнется. А дождь то припустит, то затаится. У Рекса шерсть мокрая, но терпит, не отряхивается. Знает: нельзя.
Еще час прошел.
Скоро рассвет.
Вдруг Рекс насторожился. Ткнулся мордой в ладонь.
— Слушай!
Он застыл, к прыжку приготовился. Теперь и я услышал: идет кто-то.
— Фу! — шепнул одними губами.
Мы так взяли нарушителя, что он даже сообразить ничего не успел…
В другой раз — сложней.
Мы преследовали неизвестного. Он, видно, хорошо знал местность и спешил к большому селу, где его следы могли затеряться. Дважды дорогу пересекала речка. Рекс волновался, потому что нарушитель хотел сбить нас со следа и забирался в воду. Но Рекс снова находил след и рвался вперед.
Мы настигли нарушителя в кустарнике, за которым начиналась церковная ограда. Перемахни он через нее, и трудно сказать, как бы дальше развернулись события.
Я спустил Рекса с поводка. Он сшиб нарушителя с ног, прижал к земле.
— Фу!
Слушается.
— Встать, руки вверх! — приказал я неизвестному.
Пока мой напарник обыскивал задержанного, я снова взял Рекса на поводок.
Мужчине лет тридцать. Зарос щетиной. Брюки полувоенного образца. В заднем кармане пистолет. В потрепанном бумажнике — советская валюта, билет на поезд, командировочное удостоверение. Сапоги сбиты.
Стали мы конвоировать нарушителя — прихрамывает на левую ногу.
Мы вели его на заставу, разгоряченные погоней, довольные, что все обошлось благополучно.
Вдруг он остановился.
Мы шли среди камышовых зарослей. До заставы было уже недалеко.
— Не могу идти дальше, — прохрипел нарушитель и попросил разрешения снять сапоги.
Я был еще неопытным. Разрешил.
Он сел на дороге. Стянул сапог. Засунул руку в голенище.
— Так и есть — гвоздь! — сказал он и рванул руку.
Мы не успели опомниться, как Рекс бросился на него. Неизвестный вскрикнул, разжал кулак и… выронил пистолет. Где он там у него в сапоге помещался, просто удивительно.
Этот урок я запомнил на всю жизнь.
Дик
Грудь у него была широкая. Морда квадратная. Челюсти хорошо развиты. Недоверчив. Вот, пожалуй, и вся характеристика. К такой собаке не сразу подберешь вожатого.
А у нас как раз был набор в школу. Я в то время был уже лейтенантом, начальником учебной заставы. Просматриваю личные дела курсантов. Курбанов. Боксер-перворазрядник. Этот, думаю, подойдет.
Вызываю Курбанова к себе. Предупреждаю: овчарка злобная, не терпит обиды.
Курсант слушает равнодушно. Что ему Дик?
— Жаль, нет тигра.
Так и говорит…
Не очень мне понравилось его бахвальство. Но, гляжу: кулаки-молоты. Быка собьет с одного удара.
— Ты вот что, — говорю, — помягче с Диком. Одной силой доверия не завоюешь.
— Есть! — отвечает он и — к выходу.
Я наблюдаю со стороны.
Смелый парень. У Дика шерсть дыбом, мечется по вольеру. А Курбанов входит, как к себе домой, прижимает Дика к железной решетке, надевает намордник.
Вывел он его погулять. Чуть Дик в сторону, Курбанов с такой силой дергал поводок, что Дик хрипел и буквально валился с ног.
Завел Курбанов Дика в вольер. Не приласкал. Запер дверцу.
Я снова вызвал курсанта к себе.
— Так не годится. Порвет Дик.
— Да что вы, — усмехнулся Курбанов. — Он у меня будет шелковым.
Не помогла беседа.
И на другой день и на третий вел себя курсант вызывающе. Все овчарки встречали своих хозяев радостно, а Дик даже ни разу хвостом не вильнул.
Потом начались занятия. Дик оказался понятливым. Но курсант моих советов не слушает. Все грубее и грубее обращается с Диком.
Пошел я к начальнику школы.
— Что у вас? — спросил майор.
Так и так, говорю.
— Ваше решение?
— Откомандировать Курбанова в другое подразделение.
Майор нахмурился:
— Не вижу повода.
— Так ведь порвет его Дик.
— А вы на что?
Не скажу, что после этого разговора у меня полегчало на душе…
На следующий день были занятия по расписанию: забор, яма, бум. Все выводят овчарок без намордников. И Дик тоже без намордника.
Овчарки молодые, необученные. Боятся бума, ямы, опрокидывают забор.
А Дик будто решил показать себя. Забор перемахнул легко. На бум пошел сразу, словно всю жизнь только этим и занимался.
Когда Дик стал уже спускаться, Курбанов вместо того, чтобы поощрить его, нарочно, с силой рванул поводок. И тут Дик набросился на курсанта, прокусил палец, стал рвать тренировочную куртку. Мы насилу оттащили его.
Курбанов поднялся бледный. И куда спесь делась. Увели его в медчасть. Перебинтовали. Укол сделали. Неприятно, конечно. А начальник школы еще — под арест курсанта.
Вышел Курбанов с гауптвахты. Обидно. И мы осуждаем. И никто из товарищей не поддерживает. И решимости той, с которой раньше входил к овчарке, уже нет. А ведь она это сразу почувствует.
Опять я беседую с ним, разъясняю, как следует вести себя с Диком.
Слушает. Молчит.
— Разрешите идти?
— Понятно? — спрашиваю.
— Понятно.
— Ну, идите.
Курбанов неуверенно подошел к вольеру.
— Дик!
Рычит Дик. Шерсть дыбом.
— Ну, не сердись, Дик, — говорит Курбанов твердо, как я учил, но не зло, как раньше.
Дик уловил перемену в его голосе. Перестал рычать, а сам настороже.
Курсант открыл дверцу, и тут случилось неожиданное. Он не стал заходить в вольер, а сел на порожке. Обхватил голову руками. Глазам своим не верю: плачет!
Дик подбегает к нему, лижет. Честное слово.
Курбанов вначале его плечом отталкивал, а потом вдруг обнял.
С тех пор любовь у них такая началась, что Курбанов три года проходил в сверхсрочниках.
Веста
Письма из Душанбе приходили часто. Здесь жили мои родители, и каждое их слово я знал наперед.
Однако в тот раз я ничего не понял. Мать просила не торопиться с женитьбой.
«Конечно, — писала она, — это хорошо, что у тебя есть невеста, но вначале отслужи срок».
Потом шли вопросы: давно ли мы знакомы, чем она занимается, кто родители?
Меня даже пот прошиб.
Перевернул страничку:
«Спасибо, сынок, за откровенность. Но ведь ты даже имя ее не сообщил».
Тут, наконец, я догадался, в чем дело. В прошлом письме домой я сделал приписку, что служба идет нормально, и Веста ко мне относится хорошо.
Веста — это кличка овчарки.
Вот как я написал:
«Ко мне Веста относится хорошо, и я тоже крепко ее полюбил».
А мама знала мою слабость не дописывать слова. Да еще трудно различить, где у меня большая буква, а где маленькая.
Эта история развеселила заставу. А тут еще часовой на вышке ефрейтор Хатамов увидел, что мы возвращаемся с границы, и позвонил дежурному:
— Товарищ сержант, жених с невестой идут!
— Ладно, Хатамов, — пообещал я. — Когда-нибудь рассчитаемся.
С тех пор прошло много времени. Вдруг он говорит:
— Когда же ты со мной рассчитаешься?
— О чем ты? — не сразу сообразил я.
Он напомнил. Я усмехнулся и ничего не ответил. Обида давно прошла. Да и какие могут быть счеты между друзьями?
А Хатамов решил по-своему. Повар пересолил кашу. Хатамов отставил миску в сторону и недоверчиво покосился в мою сторону.
В другой раз старшина отчитал его за плохо начищенные сапоги и поставил меня в пример.
Хатамов обиделся.
— Сводишь счеты? — сказал он мне.
Приехали шефы из театра Лахути, а он в наряде.
— Ты подстроил!
Перестала писать девушка. И тут, оказывается, я виноват.
— Совсем ты свихнулся, Хатамов, — с сожалением произнес я.
Несколько дней не разговаривали. Потом он извинился: пришло долгожданное письмецо.
Я в это время занимался с Вестой. Она принесла апорт и села возле меня.
— Можно погладить? — спросил Хатамов.
Я взял у Весты апорт.
— Попробуй.
Он не стал рисковать и вдруг огорошил меня вопросом:
— А когда ты со мной рассчитаешься?
Тут уж и я не выдержал:
— Сегодня!
Вначале мне и в самом деле захотелось его проучить. А что, если облить водой ночью и спросить, почему простыня мокрая? Но я тут же устыдился своей выдумки. Да и зачем что-то придумывать? Он и так наказал себя, постоянно ожидая расплату.
Вечером мы узнали, что вместе пойдем в наряд.
Дежурный разбудил в два часа ночи. Приказ был ясен. Двигаться вдоль вспаханной полосы на левый фланг. В районе пограничного столба замаскироваться и нести службу в «секрете».
Было темно и пасмурно. Я спустил Весту с поводка, уверенный, что она не свернет с дозорной тропы. Веста хорошо знала службу, чутко реагировала на шорохи.
Время от времени я включал следовой фонарь. Яркий луч света выхватывал разрыхленную бороной землю.
Теперь мы шли в окружении камышовых зарослей. Где-то, совсем рядом, шумела река.
Неожиданно Веста застыла, подзывая меня к себе. Я различил заячьи следы. Они были совсем свежими.
— Хорошо, Веста, — шепнул я, продолжая путь.
За излучиной камыши отступили. В это время тучи раздвинулись, и луна высветила пограничный столб. До него было рукой подать. Я даже различил Государственный Герб Советского Союза.
Вокруг было безлюдно и тихо. Я решил залечь с Вестой в камышах, а Хатамову приказал выдвинуться вперед.
Ефрейтор сделал шаг в сторону пограничного столба. Веста зарычала.
— Фу! — тихо сказал я.
Хатамов не обернулся. Веста вдруг бросилась на него, сшибла с ног. Он упал лицом в землю.
Я не знал, что и подумать.
— Ко мне, Веста!
Она не повиновалась. Одним прыжком я оказался рядом, схватил за ошейник.
Хатамов медленно поднялся. Губы у него дрожали:
— Нашел время рассчитаться.
Он отряхнулся и пошел дальше.
Веста громко залаяла. Она никогда не подавала голос без команды.
— Фу! — зашептал я, чувствуя, как все тело у нее напряглось.
Считанные метры отделяли Хатамова от пограничного столба.
Веста бесновалась.
— Стой, Хатамов! — приказал я.
Он медленно повернулся:
— Если ты ее отпустишь — пристрелю!
— Хатамов, назад!
— Что? — удивленно переспросил он.
— Назад!
Признаться, я еще толком не знал, почему настаиваю на этом.
Он неохотно подошел ко мне. Веста сразу успокоилась.
— Ну, что, добился своего? — с обидой произнес Хатамов.
Я не знал, что ответить.
Веста вдруг лизнула ему руку.
— Вспомнила, что я твой друг, — усмехнулся Хатамов.
— Ладно, — произнес я смущенно. — Выполняй приказ.
Он снова двинулся к пограничному столбу, и опять Веста задрожала, готовая броситься на него.
— Стой, Хатамов!
Наконец, я понял, в чем дело. По столбу медленно сползала кобра, изготовясь для смертоносного броска. Я выстрелил ей в голову. Веста бросилась к издыхающей змее, стала рвать на части.
Хатамов будто окаменел. Только теперь он понял, какой опасности подвергался. Не сразу он пришел в себя. Но вот побелевшие губы тронула улыбка:
— Будем считать, что ты со мной рассчитался?
— Хорошо, — согласился я. — Но чтобы ты ко мне с этим вопросом больше не приставал.
Пальма
В последнее время я стал видеть сны. Раньше спал, как убитый. На заставе считали самым трудным делом вынудить меня проснуться. Но однажды старшина сказал:
— Я за тебя всю картошку почищу, если проснешься сам.
Тогда меня рабочим по кухне назначили, а он дежурным заступал. Я, конечно, согласился. Правда, он условие поставил: если не проснусь — буду чистить картошку до самой демобилизации.
«Уж один-то раз выдюжу!» — подумал я. Но на всякий случай решил всю ночь не спать.
Лежал я с открытыми глазами, посмеивался. Подумаешь, испытание. Слышал, как наряды поднимались. Я по ним время отсчитывал. Последний в пять часов утра выходил на границу.
«Теперь все в порядке!» — обрадовался я. И заснул…
Вот и пришли сны, один другого страшнее. То я всю картошку должен был съесть, то затолкать в диск вместо патронов. А тут еще подвернулась «Мифология». На одном рисунке крылатое страшилище — гриф — с головой орла, туловищем льва. Так этот гриф стал сниться и все норовил выклевать глаза, будто они у меня из картофелин.
Я даже похудел. Рассказать про свою беду совестно, а что делать — не знаю.
Через какое-то время назначили меня в наряд с молодым солдатом по фамилии Мороз. Он призвался на границу со своей овчаркой Пальмой. Но мы перекрестили ее: То-Ли-Есть-То-Ли-Нет. Очень уж она была флегматичная. Другой бы на его месте обиделся, но он стерпел. И ничего не пытался доказать. Мы решили, что он скучный человек, а про себя стали называть: Ни-Жарко-Ни-Холодно.
Одним словом, взял я автомат, диск с патронами, сигнальный пистолет. Ни-Жарко-Ни-Холодно молча проверил мое снаряжение и кивнул.
Мы получили боевой приказ, вышли на дозорную тропу. Ни-Жарко-Ни-Холодно впереди. Я, как и положено, держался на расстоянии видимости.
Мы спустились к реке, затаились в камышах. Целую вечность вслушивались в ночные голоса, отражали нападение комаров. Потом осторожно пошли дальше. Проверили сигнальную систему. Снова залегли…
Наконец пришла пора возвращаться. То-Ли-Есть-То-Ли-Нет бесшумно скользила вдоль вспаханной полосы. Я с трудом различал ее силуэт. Вдруг она свернула с тропы.
Ни-Жарко-Ни-Холодно подал знак остановиться. Вскоре он два раза ударил по голенищу. Это тоже был условный сигнал. Я подошел ближе.
То-Ли-Есть-То-Ли-Нет застыла у телеграфного столба. Ни-Жарко-Ни-Холодно ткнул пальцем в небо. Где-то там, над проводами, затаилась крупная птица.
— Гриф! — прошептал Ни-Жарко-Ни-Холодно.
Я пригляделся. Это и в самом деле был гриф, только без львиного туловища.
Я хлопнул в ладоши. Он не отреагировал. Я стал раскачивать столб. Опять хоть бы что.
Ни-Жарко-Ни-Холодно принялся меня уговаривать:
— Ладно, пусть сидит.
А я вдруг решил проучить грифа.
«Вот сгоню это страшилище, — подумал я, — и больше не будет сниться всякая чепуха».
Я навалился на столб. Гриф повел из стороны в сторону хищным клювом.
— А ну, пошел! — вконец рассердился я.
Гриф и не думал улетать. Тут я вспомнил про сигнальный пистолет. В мгновенье ока я разобрал его и запустил в грифа деревянной рукояткой. Он тяжело взмахнул крыльями и улетел. Я сразу успокоился.
— Идем, — сказал Ни-Жарко-Ни-Холодно.
— Сейчас, — ответил я и принялся искать рукоятку. Но она куда-то запропастилась.
— Посвети, — сказал я.
Ни Жарко-Ни-Холодно вскинул следовой фонарь. Луч света скользнул по земле. То-Ли-Есть-То-Ли-Нет шарахнулась в сторону.
Мы вспотели, прочесывая все вокруг, однако рукоятка будто сквозь землю провалилась.
— А что, если ее гриф унес? — огорошил меня вопросом Ни-Жарко-Ни-Холодно.
Я сразу согласился. С таким клювищем, как у этого грифа, не то что сигнальный пистолет, футбольный мяч заглотить можно.
Ни-Жарко-Ни-Холодно развел руками. Наверно, потому он и не привлекал овчарку к активному поиску.
Угрюмые возвращались мы на заставу. Как объяснить свой поступок, и что будет за порчу государственного имущества?
То-Ли-Есть-То-Ли-Нет спокойно бежала впереди. Ну, кому нужна такая собака?
За поворотом вспыхнули огни заставы. Ни-Жарко-Ни-Холодно подозвал овчарку, чтобы взять на поводок. Вдруг он два раза ударил по голенищу.
«Что там еще стряслось?» — невесело подумал я.
— Гляди! — сказал он, протягивая рукоятку от сигнального пистолета.
Я опешил.
— А Пальма-то, оказывается, ее подобрала, — разъяснил он.
Вот это был номер!..
Я поставил автомат в пирамиду и пошел на кухню.
— Отдыхай после наряда, — сказал старшина.
— У меня долг, — ответил я.
Но на этот раз я не стал чистить картошку. Я выпросил у повара мясо и понес Пальме. Больше я не буду называть ее То-Ли-Есть-То-Ли-Нет.
В казарме Мороз разбирал постель. Он увидел меня, улыбнулся. Ну, как можно говорить про него: ни жарко, ни холодно?
Я забрался под накомарник.
«Если и теперь придет сон, — подумал я, засыпая, — то он непременно будет хорошим».
Аян
Свердловск встретил дождем. Ветер сорвал с головы фуражку, погнал по глянцевым плитам аэропорта. К козырьку прилип мокрый, желтый лист.
Я стряхнул фуражку и надвинул ее на лоб.
— Такси!
Думал, что опоздаю к поезду, но ничего, обошлось…
Электричка мчалась мимо голых полей. Косые струи дождя хлестали по окнам.
В Нижнем Тагиле меня встретил перетянутый ремнями капитан.
— Будете отдыхать или сразу приступим к делу? — спросил он.
Я сказал, что времени у меня в обрез.
— Ну что же, поехали.
Мы долго тряслись в автобусе. Я приехал отбирать собак для границы, и капитан на все лады расхваливал овчарок из своего питомника.
— Чудо, а не овчарки! — повторил он несколько раз. — Есть темно-серые. Такая масть вас устраивает?
— Устраивает, — ответил я.
— А есть чепрачные.
— Еще лучше.
— А Кичи совсем черная. Подойдет?
— Хоть синие в полосочку, — сказал я.
— А может, вам нужны белые? — усмехнулся капитан.
— Конечно, — ответил я, не скрывая иронии. — Такие собачки называются шпицами.
Капитан заметил вежливо:
— Я — про овчарок, — и опять усмехнулся.
«Ладно, — подумал я, — говори, что хочешь. Приедем, на месте разберемся».
Теперь я смотрел в окно. На мостовую мягко ложился снег. Первый снег в этом году.
— Где-нибудь в Мурманске, — сказал капитан, — таким овчаркам цены нет.
Я пропустил его замечание мимо ушей.
В помещении, где отбирали собак, стоял гвалт. Несколько пограничников, приехавших сюда за день до меня, уже осмотрелись. Доложили, что овчарки хорошие.
Я забыл о капитане. Слева и справа от меня метались на привязи овчарки. Инстинкт подсказывал им, необученным, годовалым щенкам, что чужого надо встречать лаем. Они выходили из себя, гремели цепями, заливались до хрипоты. И один из них задавал тон.
Он стоял в конце зала, выше всех на голову. Редко встречается такая овчарка. Я не мог отвести от нее глаз. Я уже любил эту овчарку и знал, что обязательно увезу ее с собой.
— Аян! — сказал кто-то за моей спиной.
Кличка-то какая звучная: Аян!
Тут только я снова вспомнил о капитане. Ну, конечно, это он назвал кличку понравившегося мне щенка.
— Аян? — переспросил я.
Он кивнул.
— Нравится?
— Еще бы! — восхитился я и только тут сообразил, что ведь Аян белый, как снег.
Капитан рассмеялся. Он, конечно, помнил наш разговор в автобусе.
Но какое это имело значение?
Я шагнул к Аяну.
— Стойте! — капитан схватил меня за руку. — Разорвет!
— Вот еще! — в свою очередь засмеялся я.
— Разорвет! — повторил капитан убежденно.
Аян предостерегающе зарычал.
— Да он вас просто к себе не подпустит, — вдруг успокоился капитан.
— Не подпустит?
— Конечно.
— Хотите пари?
Мы ударили по рукам.
— Аян! — В моем голосе были и ласка и приказ. Таким тоном с ним еще не разговаривали. Пока он соображал, что к чему, я уверенно погладил его и отвязал поводок.
— Гуляй, Аян!
Он ловил снежинки и резвился, как все щенки. Капитан только махнул рукой.
Вечером я уже садился с Аяном в электричку.
Время было позднее. Вагон полупустой. Я устал и решил прилечь. Привязал Аяна к столику у окна. Вздремнул. И вдруг слышу лай.
— Что случилось?
Стоит в проходе испуганный контролер. Оказывается, Аян не подпустил его ко мне.
Ну, контролера я успокоил. А мой верный страж заработал кусок сахара. Он понял, что поступил правильно, и потом всю дорогу до самой части никого ко мне не подпускал.
Вы спросите: где сейчас Аян? Разумеется, на границе. Между прочим, дрессировке он поддавался легко. Поощришь — и все поймет, все сделает. Неутомим в поиске…
Не верите, что бывают белые овчарки?.. А он — белый! Тут надо обратиться к генетике. Наука такая есть о наследственности.
Вот, например, недавно Флинта принесла щенят. Трое в нее — темно-серые. А один, как белоснежный комочек. Назвали Аяном, в честь отца.
Отличная собака наш Аян. Гордость отряда.
Не ошибся я тогда в Нижнем Тагиле.
Тайга
Она положила свою тяжелую, массивную морду мне на колени. Я прочел в ее умных глазах участие и тревогу.
— Ну, хорошо, хорошо! — сказал я, сдерживая волнение.
Но мой голос звучал не так, как обычно. Она это почувствовала. Стала давать лапу. Этот жест преданности всегда меня трогал.
— Ладно, — сказал я через силу и протянул к ней руку. Она отскочила, игриво наклонив голову.
Мне стало не по себе. Я спрятал лицо в ладонях. Одним прыжком она оказалась рядом. Стала лизать руки.
«Что с тобой? — спрашивали ее глаза. — Чем я могу помочь?»
Она готова была выполнить все, что я прикажу. Но она не знала, какое ее ждет испытание.
А я глядел на часы, неумолимо отсчитывающие последние минуты перед нашей разлукой. Через полчаса подъедет газик, и мы простимся.
Она ничего не поймет. Будет ждать меня день, другой, третий. А как-то я уезжал на две недели. Но я всегда возвращался. Теперь я уезжаю учиться в Академию и не могу взять ее с собой. Значит, мы расстаемся навсегда.
Она протягивает мне лапу. Я знаю, что она будет это делать до тех пор, пока я не засмеюсь. Тогда она поверит, что мне хорошо, и успокоится.
Три года назад необученным щенком ее привезли в школу служебного собаководства из Астрахани. Она сразу обратила на себя внимание. Было что-то царственное в ее классическом экстерьере, гордой посадке головы. Я жалел, что она не попала в мое подразделение. Любовался издали.
У нее был хороший вожатый. Он не скупился на ласку, заботливо ухаживал за ней. И она отвечала старанием. Училась легко и весело. Все собаки на четвертый-пятый день усваивают команду «апорт». А она уже на втором занятии безошибочно опознавала и подносила предметы.
Помню, я стоял рядом. Она смотрела на вожатого и будто спрашивала: ты доволен?
— Умница, Тайга! — сказал он, улыбаясь мне. Она протянула лапу. Никто ее этому не учил. Она сама придумала давать лапу, чтобы обратить на себя внимание. Он засмеялся и достал из кармана кусочек сырого мяса.
Особенно ей нравилось работать по следу. Из десятков и даже сотен различных запахов она находила тот единственный, который был задан. Следы становились все сложнее, но она не сбивалась. Наоборот, дополнительные трудности возбуждали ее, и в школе стали говорить, что этой собаке цены нет.
Начальник школы разъяснял новобранцам, показывая на Тайгу:
— Известно ли вам, что хорошая овчарка может различить до полумиллиона запахов? Что чувствительность обоняния собаки в одиннадцать с половиной тысяч раз сильнее, чем у человека?
Одним словом, к концу учебных сборов Тайга была первой претенденткой на медаль, а ее вожатый — на сержантские знаки отличия.
И тут случилось непредвиденное. За две недели до экзаменов вожатого увезли в госпиталь. Пришлось срочно оперировать. В школу он больше не вернулся.
Временно к Тайге прикрепили другого солдата. Но у него был свой пес, и Тайга была для него обузой. Он наспех чистил ее и наспех кормил. И команды он подавал ей не так, как ее бывший хозяин. Она не слышала в его приказе привычную ласковую интонацию и стала ошибаться. Он дергал поводок вместо того, чтобы подбодрить ее, и она еще больше ошибалась. Правда, она как-то пыталась дать ему лапу. Но он резко сказал: «Фу!» С тех пор она перестала давать лапу.
Часами она лежала в вольере, глядя в ту сторону, откуда всегда появлялся хозяин. Но его не было, а она все ждала. У нее пропал аппетит. Ввалились бока. Глаза стали грустными.
Накануне экзаменов начальник школы устроил выводку.
— Это Тайга? — спросил он удивленно.
— Так точно! — ответил солдат.
Подполковник не верил своим глазам.
— Тайга! — позвал он.
Она стояла, безучастная ко всему.
Начальник школы побагровел. Он долго распекал солдата за нерадивость. Досталось и командиру отделения, и начальнику учебной заставы.
Я тоже чувствовал себя виноватым, хотя у меня были свои заботы.
А подполковник бушевал.
И вот за Тайгу взялись. Ее искупали. Поставили на дополнительное питание. Но, видно, она не почувствовала искренности и осталась равнодушной к заботе, которую проявляли по обязанности.
Наконец, подошли экзамены. Как и все, Тайга выдержала их. Но мы-то знали, что она способна на большее.
Вскоре овчарки со своими вожатыми разъехались по заставам. Но у Тайги не было вожатого, и временно ее оставили при школе. Подполковник хотел закрепить за ней опытного инструктора. А тут вдруг приказ: его переводили в другую часть.
О Тайге забыли.
Новый начальник школы начал с выбраковки собак. История Тайги не произвела на него впечатления:
— В расход!
Она стояла перед ним — худая, и можно было сосчитать, сколько у нее ребер. Шерсть свалялась. В глазах такая боль и тоска, что мне стало не по себе.
А новый начальник непреклонен:
— В расход!
Списать, расстрелять — вот что значит этот страшный приказ.
И тут же с нее сорвали ошейник. Накинули на шею веревку. Сейчас ее отведут в овраг за ветеринарной частью, и все будет кончено.
Она словно поняла это. Виновато опустила голову.
Я не выдержал:
— Стойте!
— Что это значит? — сердито спросил начальник школы.
— Разрешите, товарищ полковник, я возьму Тайгу…
— Глупости! — перебил он. — Не овчарка, а сентиментальная барышня.
Я настаивал.
Он вдруг согласился.
— Хорошо. Но чтобы в школе я ее больше не видел!..
В город я вез ее на такси.
— Откуда такой исторический экземпляр? — допытывался водитель.
Я показал серебряную медаль.
Он не поверил:
— Этой дохлятины?
Я не стал ему ничего объяснять. Стал гладить Тайгу. Она неуверенно протянула лапу.
Я обрадовался.
— Хорошо. Даешь лапу?
Шофер засмеялся:
— Так у меня Жучка дает лапу. А дворняга-то третий сорт.
Я плохо его слушал. Гладил Тайгу. Она жалась к моим ногам.
Телефон звонил настойчиво. Я не торопился брать трубку. Я знал, что означает этот звонок.
Тайга склонила голову на бок: ну, что же ты? В глазах ожидание: а если нас позовут?
— Слушаю! — сказал я.
— Товарищ майор, машина вышла.
— Хорошо. — Я медленно положил трубку. Вот и все. И ничего нельзя изменить.
А Тайга бросилась за поводком: гулять?
Я научил ее приносить поводок и бархатную ленту с медалями. Она положила их у моих ног.
Я не шелохнулся.
«Ну, что же ты?» — нетерпеливо тронула лапой.
Я думал. От штаба части до моего дома пятнадцать минут езды. Значит, еще есть время. Я прижался к ней и закрыл глаза. Она стала лизать мне руки…
Вот так же она лизала мне руки в ту ночь, когда случилось ЧП. Вернее, руки она лизала мне уже на следующий день. Но для нас он был продолжением той трудной ночи и, значит, я не ошибся.
Нарушители иногда используют домашних животных — лошадей, ослов, верблюдов, волов — для преодоления вспаханной полосы на линии государственной границы, а затем перегоняют их обратно. В таких случаях на этой полосе, еще ее называют контрольной, остается след вола или, скажем, лошади в наш тыл и обратно за границу. Может сложиться впечатление, что животное случайно перешло границу и вернулось домой.
Именно так решил тогда пограничный наряд, в составе которого были солдаты-первогодки. Они даже не стали докладывать на заставу, а продолжали службу. Дежурный узнал о происшествии лишь несколько часов спустя, когда наряд вернулся с границы.
К месту происшествия срочно выехала группа пограничников во главе с начальником заставы. Это был опытный офицер. Он сразу во всем разобрался.
В нашу сторону шла ровная дорожка следов» оставленных копытами двух лошадей. Такие следы обычно оставляют управляемые животные. Лошади, идущие сами по себе, оставляют извилистые следы.
В одном месте кони останавливались. Начальник заставы отчетливо различил следы топтания.
— Все ясно, — сказал он. — Без седока лошадь никогда не будет топтаться на месте.
Вероятно, нарушителя переправили через границу, а затем проводник увел лошадей.
Каким-то образом неизвестному удалось преодолеть сигнальную систему. Дальше начинался каменистый грунт, который не сохранил следов.
Вот тогда-то и вызвали нас с Тайгой.
С момента нарушения границы прошло много времени, но я был уверен в Тайге. И она не подвела.
След вывел нас в пески. Огромное желтое море казалось бесконечным.
Огненный диск солнца подбирался к зениту. Мы давно уже изнемогали от жары. Песок накалился, и я чувствовал его жар сквозь толстые подошвы сапог.
С тревогой следил я за Тайгой. Она дышала тяжело, но, видимо, мы настигали нарушителя, потому что она рвалась вперед, и мы едва поспевали за ней.
Он спрятался среди могил на старом мусульманском кладбище. Решил не сдаваться без боя. Я спустил Тайгу с поводка. Она подкралась к нему и, одним прыжком оказавшись рядом, прижала к земле.
Она все-таки сожгла лапы. Мы только сейчас это заметили. Ожог второй степени, словно бежала по раскаленным углям. Не могла подняться. Я остался с ней, и она лизала мне руки.
Вот так же она лизала мне руки. Но сейчас я уеду, а ее возьмет к себе мой старый приятель, офицер, с которым мы вместе кончали военное училище и служили в одной части. У него тринадцатилетний сынишка, Тимур. Он-то и будет ухаживать за Тайгой. Они друзья — Тимур и Тайга. Когда я уезжал, Тимур был с ней. Но тогда он жил в моей комнате. А теперь Тайга переедет к ним и неизвестно, как она это воспримет.
«Чепуха, — успокаивал я себя. — Привыкнет».
За окном раздалась автомобильная сирена. Почти сразу позвонили в дверь.
Вбежал Тимур, стал обнимать Тайгу. Я был рядом, и она лишь вежливо вильнула хвостом. Она будет его признавать, когда поймет, что снова осталась с ним.
Тимур обычно писал, как она ведет себя в мое отсутствие. Я немедленно отвечал и давал советы.
Он ее перекармливал. Все время ему казалось, что она недоедает. А потом жаловался, что у нее расстройство желудка. Я ругал его в письмах и объяснял, как надо давать биомицин.
Она неохотно выполняла команды.
— Добивайся беспрекословного выполнения! — требовал я.
Но она все делала как-нибудь. Ждала меня и, дождавшись, мгновенно преображалась.
— Вот видишь, — говорил я Тимуру. — В другой раз постарайся заслужить ее доверие.
— Как? — спрашивал он.
— Лаской.
— Так я уже ее заласкал!
Он был прав. Но Тайга любила только меня. Его она терпела по необходимости.
Это-то и тревожило меня сейчас, когда мы должны были расстаться навсегда.
Будет ли Тайга любить мальчика так же самозабвенно, как любила меня? Удастся ли ему заслужить такую любовь?..
Договорились, что Тимур будет писать мне раз в неделю. А если появится необходимость — то и чаще.
Я взял чемодан и пошел к дверям. Тайга схватила поводок и забежала вперед.
— Ты останешься дома, — сказал я.
Я и раньше ей так говорил, и она отступала. Но на этот раз мое беспокойство, вероятно, передалось ей. Она словно окаменела.
Я на нее прикрикнул. Она глядела на меня своими понимающими, преданными глазами, в которых уже поселилась тоска.
Я отвернулся. Она протянула лапу.
— Пусти! — сказал я почти грубо и хлопнул дверью.
Потом я пять часов летел в самолете и все время думал о ней. И в Академии она не выходила у меня из головы.
Тимур писал часто. Он сразу привел Тайгу к себе. Они жили на другом конце города в новом микрорайоне.
Тайга на следующий день убежала.
Он вскочил в автобус и раньше ее оказался у моей бывшей квартиры. Туда уже кто-то въехал. Мальчик перехватил Тайгу у подъезда. Она вырвалась и стала царапаться в дверь. Ее впустили… Запахи были новые. И все здесь было не так. Но она легла на том самом месте, где раньше была ее подстилка, и ни за что не хотела вставать. С большим трудом удалось Тимуру увести её.
Она плохо привыкала на новом месте. Нехотя ела. Нехотя гуляла.
Лето стояло жаркое. Как-то Тимур пошел с ребятами купаться на Душанбинку. Вода в этой речке ледяная — с гор. И Тайгу он, разумеется, взял с собой. Она любила купаться. И на этот раз оживилась.
Он бросил палку в стремительный, бурный поток.
— Апорт!
Она охотно выполнила команду. Принесла палку. Он снова бросил, и она опять принесла.
Потом он купался, и она — с ним. Он замерз и вылез на берег. Она разыскала палку, подала ему. Он снова бросил ее в реку.
Они забыли о времени, и лишь когда солнце стало садиться, вернулись домой.
Ночью Тайга чихала. Утром не притронулась к пище. У нее оказалось воспаление легких.
И тут Тимур проявил себя с самой лучшей стороны. Он купил шприц и делал ей уколы пенициллина, строго следуя предписаниям врача.
Она лежала в его комнате. Он вставал ночью, поил ее теплым молоком и бульоном. Чего он только не делал! И Тайга стала поправляться. А однажды, разбудив его носом, протянула лапу.
Так она признала его хозяином и всю свою любовь, всю свою преданность отдала ему.
Она очень скучала, когда мальчик уходил. Чувствуя это, он почти не расставался с ней. В городе часто видели неразлучных друзей — мальчика и овчарку чепрачной масти. Она шла, прижимаясь к его ноге, и гордо несла свою красивую голову, ни на кого не обращая внимания.
Потом начались занятия в школе. Тимур стал оставлять Тайгу дома. Если кто-нибудь был в квартире — отец или мать Тимура — она вела себя спокойно. Но стоило ей остаться одной, как начинала волноваться. Вероятно, у собаки появилась боязнь, что ее снова бросят.
Тимур написал мне, что однажды застал Тайгу за странным занятием. Она стояла на балконе, как бы примеряясь к железной решетке.
Я понял: она спрыгнет с третьего этажа, если вдруг решит, что так надо. И ничего ее не остановит, даже боязнь высоты, потому что самым страшным для нее было снова потерять хозяина.
Я дал телеграмму: «Уходя, обязательно запирай дверь на балкон».
Тимур ответил, что так и делает. Но я не успокоился и в каждом письме напоминал ему об этом.
Потом он вдруг замолчал. Я не вытерпел и позвонил его отцу в часть.
Предчувствие не обмануло меня. На этот раз Тимур оставил дверь на балкон отрытой. Он опаздывал в школу и забыл про дверь. С улицы увидел на балконе Тайгу. Она впилась в него глазами.
— Назад! — крикнул он и махнул рукой. Но она уловила только жест и восприняла его по-своему. Легко оттолкнувшись сильными лапами, она перемахнула через решетку.
— Жива? — с замиранием спросил я.
— Жива, — ответил отец Тимура. — Только что толку? Серьезное повреждение позвоночника. Отнялись задние конечности. Врачи говорят, безнадежно. Предложили усыпить, но Тимур и слушать не хочет. Пытается выходить.
Три недели мальчик не отходил от своего четвероногого друга. И уколы он Тайге делал, и раздобыл где-то кварцевую лампу, и убирал за ней, потому что она не могла подняться. Но все было бесполезно. Врачи только разводили руками: медицина бессильна. А Тимур во что-то еще верил.
Он очень похудел: не спал ночью. И стал пропускать школу. Дальше так не могло продолжаться. Было решено Тайгу усыпить.
Тогда мальчик дал мне телеграмму. Он просил срочно приехать и все решить на месте. Я был для него последней надеждой.
Как уж там удалось, но я прилетел на следующий день. Дверь открыл мальчик. Прижался ко мне, заплакал.
— Ну, ну, Тимур, — сказал я. — Будь мужчиной!
И вдруг я услышал лай. Безудержный, радостный лай. Таким лаем меня всегда встречала Тайга. Значит, она узнала мой голос. Значит, она меня не забыла.
— Тайга! — позвал я.
Она бросилась ко мне, чуть не сшибла с ног. Она лизала мне лицо, руки. Я закрыл глаза, пытаясь увернуться от ее ласки.
— Тайга! — повторил я, открывая глаза.
В ответ раздался лай, на этот раз жалобный, виноватый. Лай из соседней комнаты. Значит, она не вставала, значит, все это мне показалось.
Я вбежал в комнату Тимура.
Тайга беспомощно лежала на подстилке. Она увидела меня и сделала отчаянную попытку подняться. Но ей это не удалось, и она тихо заскулила.
— Лежи, лежи, — сказал я, опускаясь перед ней на колени. — Как же это ты так оплошала? А?
Она стала лизать мне руки и все тянула единственную уцелевшую лапу. Она даже не могла вильнуть хвостом, потому что был поврежден позвоночник.
Не знаю, сколько прошло времени. Я ласкал ее и находил все новые нежные слова. И боялся подняться, уйти, потому что знал — это конец, я тоже не в состоянии помочь ей, спасти.
Но когда-то я должен был встать. И я встал. И увидел Тимура. Лицо у него было бледное.
— Оставь на память ее медали, — сказал я.
Он все понял и снова прижался ко мне.
А я думал о Тайге. Дружба с нею сделала меня добрее, наполнила мою жизнь новыми красками.
Я обнял Тимура. У нас было одно горе. И только мы могли понять друг друга.
