Утопленник

Катер шел вниз по течению. Старшина второй статьи Шарапов вел его по фарватеру. Время от времени включался прожектор, и желтый сноп лучей освещал берег, ощупывал камыши.

Ветер принес запах смолы и водорослей. Приближался порт. Катер прошел мимо вздремнувших у пирса буксиров. По очертаниям Шарапов узнал их: «Дарья», Н-36, «Медуза».

«Медуза» пришла в порт вечером и, должно быть, на рассвете отправится в Фирюзевар, к дебаркадеру. Этот плавучий дом с каютами в два этажа стоял на якорях у чужого берега. На дебаркадере жили советские специалисты, помогавшие зарубежным соседям строить порт.

Старшина подвел катер к дебаркадеру. От волны вздрогнула, будто живая, якорная цепь. Вахтенный свесился за борт, помахал рукой пограничникам. Затемненные глазницы иллюминаторов настороженно проводили катер.

Теперь шли на малых оборотах вверх по течению. Впереди показался островок. Шарапов направил катер по правому руслу, ближе к сопредельному берегу. И тут что-то тяжелое ударило в борт — катер бросило в сторону.

— Взгляни, что там, — сказал командир катера матросу Кошевнику и включил свет.

Клокочущая воронка в нескольких метрах от катера вытолкнула на поверхность бревно, перевернула его с боку на бок.

— Ничего особенного, — доложил Кошевник.

Шарапов застопорил мотор. Дал задний ход, освобождая винт от водорослей. Теперь катер пошел вперед легко и снова приблизился к берегу.

В три часа тридцать восемь минут между дебаркадером и наблюдательной вышкой заметили камышовый плот. Его сносило течением и где-то должно было прибить к нашему берегу. Пограничники развернули катер, догнали плот. Пошли рядом на малых оборотах.

Освещенный прожектором плот покачивался на волнах и все норовил боднуть катер. Вряд ли он мог вызвать подозрение, потому что подобные плоты, сорванные волной, часто плыли по реке.

Тем не менее Шарапов снова выбрал момент и подцепил плот багром. Камышовые стебли раздвинулись, и Шарапов увидел человека. Еще усилие, и плот перевернулся. Луч прожектора упал на искаженное гримасой лицо.

— К берегу! — приказал старшина.

Он прыгнул в воду и вместе с плотом вытащил неизвестного на песок. Освободив от камышей его руки, стал приводить в чувство. Человек не подавал признаков жизни. Через несколько минут к месту происшествия прибыл начальник заставы капитан Ярцев.

Утопленник, освещенный прожектором с катера, лежал на спине. Он был босой, в серых полотняных брюках и хлопчатобумажной рубахе, подпоясанной красным платком.

Капитан наклонился над ним. Взял руку — пульс не прощупывался, зрачки на свет не реагировали. Человек был мертв.

Первый обыск ничего не дал. Карманы неизвестного оказались пустыми. Никаких документов.

С катера принесли брезент и накрыли труп. Выставив часовых, капитан Ярцев вернулся на заставу встречать начальника отряда.

Около пяти часов утра темнота начала рассасываться. Стали заметны перистые облака, застывшие на бледно-голубом фоне неба, точно след от реактивного самолета. Вместе с солнцем из-за песчаных барханов вырвался «газик». В машине сидел полковник Заозерный. По дороге к реке он еще раз подробно расспросил Ярцева, при каких обстоятельствах был обнаружен труп.

Перед отъездом полковник приказал начальнику штаба связаться со всеми поселковыми и сельскими Советами, расположенными в пограничной полосе, чтобы выяснить, не утонул ли кто-нибудь из местных жителей. Он знал, что в эту работу уже включились сотрудники органов милиции.

«Газик» пересек дозорную тропу и по сыпучему песку спустился к кромке реки.

Эксперт, приехавший вместе с полковником, откинул брезент и сфотографировал утопленника со всех сторон. Разглядывая камыши, стягивавшие руки неизвестного, он высказал предположение, что петли их сделаны заранее. Потом осмотрел одежду неизвестного и никаких примет не обнаружил, разве что с правой стороны рубашки на спине небольшой порез.

Утопленник был человеком правильного телосложения, с развитыми и даже, как подчеркнул эксперт, атлетическими мышцами. Полковник подумал, что такой сильный мужчина легко бы мог распутать камыши.

Между тем эксперт особенно долго разглядывал кисти рук утопленника и наконец сказал:

— Он, несомненно, занимался физическим трудом. Об этом свидетельствуют мозоли. А вот пальцы тонкие, длинные — музыкальные у него были руки.

На правой лопатке оказалась небольшая продолговатая ссадина. Вероятно, она осталась от багра, когда старшина Шарапов подцепил им плот. Эта ссадина никак не могла послужить причиной смерти. Тем не менее очень важно было определить, когда она появилась: при жизни человека или после его смерти?

Эксперт вскоре сделал предварительное заключение: смерть наступила примерно в то время, когда пограничный катер обнаружил плот. Однако бледность трупных пятен, гусиная кожа и так называемые «руки прачки» свидетельствовали о долгом пребывании утопленника в воде.

— У вас есть какие-нибудь предположения? — спросил полковник.

— Меня смущает сильно выраженное трупное окоченение, — уклончиво ответил эксперт. — Такое бывает при отравлении сильно действующим ядом.

— Может быть, он разгрыз ампулу сразу после того, как Шарапов задел его багром? — высказал предположение начальник отряда.

— Вскрытие покажет, — не стал утверждать эксперт.

Незадолго до начала событий на заставе капитана Ярцева с одного из участков границы вернулся секретарь партийной комиссии отряда майор Серебренников.

Он доложил о прибытии оперативному дежурному и, тяжело ступая, направился по длинному узкому коридору в свой кабинет.

Включив свет, Серебренников положил на стол полевую сумку и распахнул окна. Прямо над тополевой аллеей застыла блестящая красноватая звездочка.

«Антарес!» — определил Серебренников.

На северо-востоке ярким светом горело созвездие Персея. Одна из вершин его треугольника была закрыта туманным пятном. Серебренников не раз смотрел на это пятно в шестикратный бинокль, и тогда пятно разделялось на две тесные звездные кучки. Сейчас ему и без бинокля казалось, будто он видит их. Слева — чуть поменьше. И та, что поменьше, раньше исчезнет.

Он отдыхал, глядя на звезды. Первое настоящее знакомство с ними состоялось у него на Дальнем Востоке. Тогда он только начинал свою пограничную службу и очень удивился, когда старший наряда сказал, вглядываясь в небо:

— Три часа десять минут. Сверь часы.

Серебренников посмотрел на часы: было начало четвертого. А старший наряда заметил:

— Это я по звездам читаю… Ищи помкомвзвода.

— Какого помкомвзвода? — не понял Серебренников.

— Что помкомвзвода на петлицах носит? — спросил старший наряда.

— Три треугольничка…

— То-то. А теперь смотри в небо!

Серебренников увидел расположенные в ряд три яркие звездочки.

— Помкомвзвода! — повторил старший наряда. — Запомни. В нашем пограничном деле «он» всегда пригодится. Застрял над вышкой — одно время, передвинулся — другое.

— А как на самом деле называются эти звезды? — спросил Серебренников. Старший наряда не знал. Вместе пошли потом к молодому начальнику заставы. И тот не знал.

Через несколько дней начальник заставы вызвал Серебренникова.

— Созвездие Ориона, — сообщил он.

Серебренников на всю жизнь запомнил этот случай.

А что касается Ориона, так «помкомвзвода» действительно составляет его пояс…

Майор с трудом оторвался от звездного неба и подошел к столу. Все здесь лежало так, как и оставил: подшивка окружной газеты, журнал «Пограничник» с вкладкой в разделе «Практика партийно-политической работы», новый роман Стельмаха.

Серебренников перелистал календарь, отставший за время его отъезда на две недели, и записал на чистой страничке, что нужно сделать завтра. Потом запер полевую сумку в сейф и вышел из кабинета.

Домой шел медленно, наслаждаясь тишиной. Он любил звездные ночи, такие, как сегодня. Знал, какая из звезд сейчас вспыхнет ярким, мерцающим светом, какая начнет тускнеть, растворится в черном бархате южной ночи.

На веранде горел свет. Майор открыл дверь и увидел жену. Ни о чем не спрашивая, она пошла навстречу, прижалась к нему.

— Опять я тебя разбудил? — спросил он тихо и нежно.

— Ты не виноват, — улыбнулась Нина Терентьевна. — Я проснулась сама.

И в этот момент постоянно включенный репродуктор подал условный сигнал тревоги.

До рассвета майор Серебренников пробыл в своем кабинете, готовый выполнить любой приказ. Он чувствовал себя бодро и, хотя не переставал думать о том, что сейчас происходит на заставе капитана Ярцева, быстро разобрал скопившуюся за время отлучки почту.

Первый, робкий луч солнца побежал по настольному календарю. Серебренников потянулся за этим лучом. Понедельник, двадцатое июля. Не может быть!

Рука повисла в воздухе, и на лице появилась растерянность. Двадцатое июля — день рождения старшего сына, а он завертелся и совсем забыл об этом…

Далеко, в Свердловске, где живет первая жена майора, стоит за токарным станком (подумать только!) очень похожий на Серебренникова парнишка. Майор вдруг представил себе его совсем маленьким. Закутанный в одеяльце, улыбается беззубыми деснами. И нет

ему дела до ранних осенних заморозков, до звенящих буферами пульманов, которые отправлялись в тревожную военную ночь.

Вспомнить, что было дальше, помешал телефонный звонок.

Нина Терентьевна больше не ложилась, ждала его и вот не выдержала, позвонила.

— Ты спи, не волнуйся. Ничего особенного. — Он слышал ее дыхание, и, казалось, не только слышал — ощущал обветренной, шершавой щекой, прижатой к трубке. И тогда сказал взволнованно: — Ниночка, а ведь у Юрика сегодня день рождения…

— Я уже дала телеграмму от всех нас. — Ее мягкий, грудной голос всегда действовал на него успокаивающе. Майору вдруг захотелось сказать жене что-то очень трогательное, такое, чего еще никогда в жизни не говорил. Но в трубке щелкнуло, и дежурный телефонист предупредил:

— Разъединяю для оперативного. Приказ об отбое…

Опять Нина Терентьевна встречала Серебренникова. Он на цыпочках прошел в соседнюю комнату, где поперек кровати раскинулся семилетний Витька.

Застава казалась вымершей. Лишь часовой маячил на вышке, да повар возился возле раскаленной печи. Изредка во дворе появлялся дежурный, переговаривался с часовым и снова исчезал в канцелярии.

Спали все: и солдаты, и сержанты, и начальник заставы. В конюшне дремали кони, в вольерах — служебные собаки.

Солнце повисло над заставой, охватило жарким пламенем крышу. Ветер сдул песок во дворе и обнажил глину. Задымились дувалы. Перед казармой застыло одинокое деревце джиды с уныло опущенными ветвями. Редкие, покрытые пылью листья овальной формы вы

глядели ненастоящими. Другой растительности на заставе не было, и пограничники старательно ухаживали за джидой. Но она, словно избалованное дитя, росла хилой и совсем не давала тени.

Грузовая машина с цистерной привезла на заставу воду и замерла, будто разморенная жарой.

Часовой наблюдал за рекой. Он видел, как на сопредельной стороне, в Фирюзеваре, грузились баржи. К причалу то и дело подъезжали неуклюжие автомобили с красными в два яруса кузовами. Миновав глинобитные постройки, они выстраивались в очередь перед пирсом.

На советском берегу разместился выжженный солнцем поселок Реги-Равон из нескольких десятков сборных домиков. В одном из них разместился поселковый Совет, в другом — библиотека. На окраине поселка недавно построили клуб. От него сбегала к реке густо припудренная пылью тропинка, перехлестывала вспаханную землю и обрывалась возле наблюдательной вышки. Здесь жители брали воду.

Узкоколейная железная дорога огибала поселок, раздваивалась возле единственного в Реги-Равоне кирпичного здания вокзала. На тупиковом пути уныло стояли приспособленные под жилье вагончики. Стрелки и семафор казались игрушечными, а вся дорога словно выполненной в миниатюре.

За семафором отходила ветка к пристани. Цистерны останавливались под сливными кранами резервуаров нефтебазы, а платформы скатывались к причалу. Плавучий кран нетерпеливо вытягивал шею и наклонялся к барже, чтобы через минуту взметнуть стрелку с подхваченными бревнами или контейнерами и осторожно опустить их на берег.

Часовой видел, как по тропинке, размахивая ведрами, сбежала девушка. Неожиданно дорогу ей загородил пограничник. Она поставила ведра на песок, прижала руки к груди. Пограничник покачал головой. Девушка сердито подхватила ведра, спустилась к реке и, набрав воды, вдруг вылила ее на себя.

В Фирюзеваре надрывно загудел пароход. Часовой связался с дежурным по заставе:

— Товарищ сержант, «Медуза» отчаливает.

— Хорошо, — ответил дежурный. — Сообщаю на контрольно-пропускной пункт.

Вышка на фланге заставы была деревянная, с крутой лестницей. В дощатой будке с узкими окошками трудно было повернуться. Будку опоясывала смотровая площадка с низким барьером, к которому были прикреплены стрелка для определения курса самолета и брезентовое ведерко с водой.

С трех сторон к вышке подступали пески, с четвертой — камышовые заросли: они зеленой каймой оторачивали берег.

Река гнала вниз на юго-запад подернутые пятнами мазута и нефти воды. Подгоняемые течением, кружились смытые с берегов коряги. Кое-где река расширялась, заливая поросшие тугаями островки.

Вдоль дозорной тропы, постепенно забирая влево, тянулись телеграфные столбы. В хорошую погоду было видно, как они, перевалив через холмы, пристраивались к линии железной дороги.

На одном из холмов, который мало чем отличался от других, кружился, словно заведенный, дельфин. То ли у него были перебиты плавники, то ли просто не хватало сил, но ему никак не удавалось приподнять свое тяжелое, будто налитое свинцом тело. В действительности это был не дельфин, а самая обыкновенная локаторная установка.

Горячий воздух обжигал лица, дышать было трудно. Николай Бегалин, солдат первого года службы, то и дело спрашивал у старшего наряда:

— Какая сейчас температура?

Ефрейтор Ковалдин отвечал спокойно:

— Градусов тридцать пять, не больше. — На самом деле было под пятьдесят, но так, ему казалось, Бегалину легче будет переносить жару.

Буксирный пароход отошел от Фирюзевара, стал медленно пересекать реку. За ним покорно потянулись трюмные баржи.

Теперь наряд сосредоточил внимание на буксире и баржах. Из-за острова на большой скорости вылетел пограничный катер.

Ковалдин повернул бинокль в сторону пристани. Там уже стояла досмотровая группа во главе с офицером.

Начальник отряда полковник Заозерный сидел в своем кабинете за огромным столом, обтянутым зеленым сукном. Перед ним лежала оперативная карта. Чтобы она поместилась на столе, полковник убрал чернильный прибор и слегка потеснил бронзовую фигурку Дзержинского — подарок друзей по шахте «Комсомольская». Преподнесли в тот самый день, когда после событий на озере Хасан и Халхин-Голе он уезжал на границу по комсомольскому призыву…

Полковник потер виски, чтобы прогнать усталость. Первичное заключение судебно-медицинской экспертизы мало что дало: кровь ярко-красного цвета, как при отравлении некоторыми функциональными ядами, что зависит и от присутствия оксигемоглобина. Однако ярко-красная кровь бывает также при сильном охлаждении, а неизвестный долгое время пробыл в воде.

Специальным самолетом труп отправили в столицу республики, чтобы подвергнуть судебно-химическому исследованию.

Тем временем стали поступать сведения из сельских и поселковых Советов. Нигде пока не обнаружили исчезновения человека. Полковник не сомневался, что и из других мест получит такой же ответ. Он догадывался, что неизвестный пытался скрытно перейти границу, но по той или иной причине это ему не удалось. Значит, враг постарается перебросить к нам другого агента. С каким заданием, пока сказать трудно, но в любом случае нарушитель должен быть обезврежен. Где вот только пойдет этот другой нарушитель и когда?

Полковник всматривался в зеленую пунктирную линию, обозначающую на карте границу, и выискивал возможные места. Затем он приказал дежурному по отряду созвать начальников отделений и служб на короткое совещание.

— Прошу внимания, товарищи офицеры, — сказал Заозерный, когда все собрались. — Поступил приказ: граница переходит на усиленную охрану…

 

Солдату надо служить

Буксирный пароход «Медуза» причаливал к берегу. Капитан передвинул ручку машинного телеграфа на «стоп».

Буксир задел бортом деревянный причал, выплеснул на берег изрядную порцию воды.

Матросы на баржах торопливо освобождали чугунные кнехты от тросов. Описав дугу, тросы полетели на берег и обвились вокруг мертвяков.

Капитан спустился с мостика встречать пограничников. Это был уже старый человек с усталым лицом. Во рту трубка, словно приклеенная к нижней губе.

Старший лейтенант Мансуров — начальник КПП — сегодня сам возглавлял наряд. Как только на пирс был переброшен трап, он с младшими контролерами поднялся на судно.

— Здравствуйте, Максим Максимович, — приветствовал он.

Тот молча пригласил начальника КПП к себе в каюту. Мансуров пропустил его вперед и пошел следом. В каюте было тесно. Капитан выдвинул откинутый к стенке столик и достал из небольшого, привинченного к полу сейфа паспорта. Один за другим он передавал их старшему лейтенанту. Мансуров раскрывал темно-коричневые с золотым тиснением корки и медленно перелистывал чуть зеленоватые листы. Не обнаружив в них ничего подозрительного, попросил судовую роль. Сверив ее с паспортными данными, вернул капитану и взялся за грузовые документы. В это время младшие контролеры, ознакомившись с накладными, стали проверять баржи.

Наконец Мансуров спустился на берег. Возле сложенных в штабеля бревен копошился автопогрузчик.

Водитель был в майке. Щуплый, с выпирающими ключицами на бронзовом от загара теле, он выглядел юношей. Однако Мансуров знал, что Ефремову уже много лет. Воевал, под Харьковом попал в плен. После освобождения вернулся домой на Орловщину. В живых осталась только сестра — эвакуировалась в Среднюю Азию. Он приехал к ней, но остановился в гостинице. Тогда это была еще не гостиница, а комнаты для приезжих. Заведующая гостиницей, молодая женщина, овдовевшая в последний год войны, пригрела Ефремова. Робкий и болезненный, он ни в чем не перечил ей. Она устроила его на курсы шоферов, сказала, что в Реги-Равоне можно хорош о заработать. И тогда он остался.

Водитель автопогрузчика поймал строгий взгляд Мансурова и закивал. На его сухом остроносом лице застыло подобие улыбки. Мансурову этот человек не внушал доверия. Он неохотно ответил на приветствие и отвернулся.

Максим Максимович все еще стоял на капитанском мостике. В прошлом году речное пароходство отметило его шестидесятилетие. Почти всю жизнь провел он здесь. Казалось, зачем проверять судно, которым он командует? Но старший лейтенант знал: проверять обязательно нужно. Мало ли что могло случиться в заграничном порту.

Мансуров козырнул капитану. Максим Максимович помахал ему рукой и стал набивать трубку.

Вскоре Мансурову передали важное сообщение:

«Всем начальникам КПП. Похищен загранпаспорт, выданный на имя журналиста Басенюка Афанасия Петровича. Обратить внимание на приметы: рост 1 метр 75 сантиметров, глаза — серые, волосы — каштановые».

Старший лейтенант дважды прочел сообщение и запер в сейф. Потом позвонил на заставу — надо было кое о чем договориться с капитаном Ярцевым.

К телефону подошел старшина Пологалов. Ярцев отдыхал. Мансуров знал: прошлая ночь была для него тяжелой, впрочем, как и все последние сутки, после того как заместитель начальника заставы лейтенант Пулатов уехал в отпуск.

— Не надо будить, — сказал он старшине. — Я позвоню позже. — И подумал о своем друге-отпускнике.

Не знал начальник КПП, что у Пулатова свои заботы и скоро эти заботы коснутся и его.

Тучи стремительно убегали в сторону Желтых скал и дальше к Южногорску. Сейчас, должно быть, дождь щедро поливал меловые скалы и усеянные ярко-красными плодами кусты барбариса где-то в районе Нежнинского перевала. На Коммунистической улице, украшенной газонами, вновь сверкало солнце. Там возле Курортного парка разместилась лучшая в городе гостиница.

Из магазина «Подарки» торопливо вышел молодой лейтенант. Солнечный луч ударил в глянцевую поверхность козырька и словно поджег зеленое сукно фуражки.

Лейтенант был высокого роста. Смуглое лицо с резко очерченными линиями выдавало в нем южанина. Он задержался на площади возле разукрашенного наподобие шахматной доски столбика с буквой Т и весело взглянул на светлую дорожку, которая, словно рассыпанная ртуть, плясала на мокром асфальте.

Шоколадного цвета «Волга» обдала лейтенанта брызгами. Водитель спросил равнодушным голосом:

— Вам куда?

— Прямо, ака-джон, пожалуйста. И скорее, — закрывая дверцу, сказал лейтенант.

— Стойте, стойте. — К «Волге» бежал мужчина в светлом плаще. — Возьмите меня с собой! Честное слово, опаздываю на поезд.

— Садитесь, — согласился лейтенант. — Если вы в сторону Южногорска, то до поезда осталось всего несколько минут.

— Мне в Чистые Воды.

— Отлично. Поедем вместе.

В вагоне было мало народу. Они сели у окна, один напротив другого.

— Познакомимся? — предложил лейтенант. — Пулатов.

— Капитан Горский. Я моряк, — сразу пояснил мужчина и, в свою очередь, спросил: — Давно отдыхаете?

— Целую вечность.

— Что же один?

Пулатов смутился. А Горский вдруг наклонился к нему и зашептал:

— А у меня, знаете, роман… Как вас зовут?

— Акобир.

— Я — Анатолий. Так вот, значит, пью я как-то минеральную водичку из центрального источника и вдруг… фантасмагория! Стоит рядом фея, точно с картинки. Она к выходу, я за ней. Останавливается возле беседки Грез. А за беседкой цветник со скамейкой. Вот на этой скамейке мы и объяснились.

— Знакомая ситуация, — вдруг признался лейтенант.

Горский улыбнулся:

— И вы должны сейчас встретиться?

— Вот именно.

— Я тоже. — Горский достал из кармана черную коробочку. На атласной подушке лежала брошь с красным камнем.

Лейтенант рассмеялся:

— Удивительные совпадения. Я сажусь в такси, и вы тоже. Мне надо в Чистые Воды, и вам. Но самое невероятное, что я выбрал похожий подарок.

Горский нахмурился:

— Может быть, еще окажется, что мы с вами влюблены в одну и ту же девушку? — С этими словами он распахнул плащ и, достав из кармана фотографию, протянул лейтенанту.

Сердце у Пулатова дрогнуло.

— Да, — глухо сказал лейтенант, — это, несомненно, она…

Граница затаилась. Прошел день, другой, но все было спокойно, и усиленные наряды не замечали ничего подозрительного.

Майор Серебренников опять собирался на заставы и, чтобы успеть до отъезда закончить дела, пораньше пришел в кабинет. Он придвинул к себе настольный календарь, уставился на исписанный убористым почерком листок. Много, очень много предстояло сделать сегодня. И прежде всего вызвать Бородулю. Он обвел слово «Бородуля» кружком. Потянулся к телефону.

— Дежурного по отряду… Майор Серебренников говорит. Бородулю ко мне. — Нажал на рычажок и сразу отпустил: — Коммутатор?.. Пожарского… Несите документы, лейтенант.

В дверях показался капитан с интендантскими погонами.

— Разрешите, товарищ майор?

Серебренников кивнул и положил трубку.

— А я как раз хотел вам звонить. Вот, полюбуйтесь: это все заявления. Штукатурка обваливается, стекла не вставлены…

— Мы думали, завтра…

— Все завтра да завтра! — Серебренников был недоволен. — А люди хотят сегодня.

— Сделаем, товарищ майор.

— Поверю в последний раз. Иначе поговорим на партийной комиссии.

В кабинет вошел молодой лейтенант с красной папкой в руках. Поставил на стол пузырек со спецчернилами. Серебренников окунул ручку, провел несколько линий на чистом листе бумаги.

Нерешительно постучали в дверь.

— Да, входите.

Никто не входил.

— Прошу! — громче повторил Серебренников. — Посмотрите, лейтенант, кто там.

Лейтенант распахнул дверь.

— А, Бородуля.

Большеголовый солдат с вялым, невыразительным лицом доложил сбивчиво:

— Товарищ майор, по вашему приказанию рядовой Бородуля… это… прибыл… рядовой Бородуля.

— Подойдите ближе, — сказал Серебренников.

Бородуля сделал пол-шага вперед и приставил ногу.

— Еще ближе.

Бородуля сделал еще пол-шага. Потом подумал и боком двинулся по ковровой дорожке.

— Садитесь, — предложил Серебренников. — Я скоро освобожусь.

Солдат неуклюже присел на краешек стула. А для чего, собственно говоря, его вызвали? Ну ходил в самоволку. Так ведь это когда было — еще в учебном взводе. И то велика беда: спросил как-то у командира отделения увольнительную, хотел пойти в город, сфотографироваться. Тот ответил, что увольнение дается в порядке поощрения. Если Бородуля хочет в город, должен приналечь на учебу. Но молодой солдат решил проще: перемахнул через забор и… угодил в объятия патруля.

После учебного его оставили в хозяйственном взводе. Он числился рабочим по кухне и развозил воду, дневалил по конюшне и был рассыльным при штабе. Такая жизнь его вполне устраивала. Командир взвода махнул на Бородулю рукой, а когда была инспекторская — отправил в караул. Но Бородулей заинтересовались в политотделе, и вот он в кабинете майора Серебренникова. Сидит, не торопится. Действует по принципу: солдат спит, а служба идет.

Серебренников вернул документы лейтенанту и вдруг сказал, будто продолжая давно начатый разговор:

— Ладно, товарищ Бородуля. Удовлетворим вашу просьбу.

— Мою просьбу? — удивился Бородуля.

— Поедете на заставу.

Бородуля разинул рот:

— Я — на заставу?

— А как же, — сказал майор серьезным тоном. — Это вы правильно заметили: солдату надо служить.

— Я заметил? — Бородуле вовсе не хотелось расставаться с хозяйственным взводом.

— Вот так всегда, — улыбнулся Серебренников, когда за Бородулей захлопнулась дверь. — Приходит солдат на границу и еще не знает цену своим рукам. — Он помолчал. — Куда бы его направить?

— К капитану Ярцеву! — убежденно сказал лейтенант. — Там люди хорошие и участок ответственный. Не придется Бородуле скучать.

Пошла вторая неделя с тех пор, как пограничный катер Вахида Шарапова выловил утопленника, однако личность его выяснить так и не удавалось.

Заставы продолжали нести свою напряженную службу. Бегалину, пожалуй, было трудней, чем другим солдатам. Всю жизнь он провел за Полярным кругом. Отец постоянно находился в плавании. Мать слишком опекала сына, и это не пошло ему на пользу. Николай часто болел ангиной. Врачи прописали ингаляцию. В городской поликлинике его усадили за небольшой столик с клокочущим в банке паром и сунули в рот мундштук. Он скосил глаза на красный столбик ртути, поднимавшийся все выше. Стало невозможно дышать…

Сейчас, стоя на вышке, Бегалин подумал, что снова попал на ингаляцию. Только она продолжалась часами, да температура была значительно выше.

Николай дышал тяжело, со свистом и все ждал, что вот-вот загорится воздух. Глаза разъедало потом. Гимнастерка сморщилась, будто сушеная вобла, и царапала кожу.

Снова рядом с ним стоял Петр Ковалдин. Он заметил, как похудел Бегалин за последние дни. Лицо вытянулось, выгоревшие брови и ресницы словно исчезли с лица.

— Не могу больше, — уныло вздохнул Бегалин и потянулся к брезентовому ведерку. Ковалдин неодобрительно покачал головой.

— Внутри все печет, — прохрипел Бегалин.

Ковалдин отстегнул флягу.

— Пей отсюда.

Вода была теплая, с металлическим привкусом. Николай сделал несколько глотков и вернул флягу товарищу.

— А теперь ополоснись из ведерка, — предложил старший наряда, вскидывая бинокль. Широкополая шляпа сползла на затылок. Солнце запуталось в огненной шевелюре, которую Ковалдину разрешили отпустить в связи с предстоящей поездкой на родину. Отличился в прошлом месяце ефрейтор: вместе с черногрудым Амуром задержал нарушителя границы.

Давно уже поступил на заставу приказ полковника Заозерного предоставить Ковалдину десятидневный отпуск, а он все тянул и не ехал. Никто на заставе не удивлялся этому, потому что только-только зажили обожженные лапы овчарки — результат двух с половиной часов преследования нарушителя по раскаленным пескам.

Бегалин теперь тоже смотрел в бинокль. Все вокруг словно вымерло. Тоскливо застыли пески, и было жутко от их вызывающей желтизны.

— А знаешь, — сказал Бегалин, не выдержав, — мы будто среди мертвого царства.

Ковалдин, не оборачиваясь, ткнул пальцем в сторону холмов. Бегалин стал смотреть в этом направлении. Молотит седой, плотный воздух необыкновенных размеров птица. Впрочем, почему птица? Это играет на солнце «дельфин» — направленная антенна радиолокационной станции.

— Труженики, — с уважением сказал Ковалдин о локаторщиках.

Напарник только облизнул пересохшие губы. Опять потянуло к брезентовому ведерку, но пересилил себя.

По дозорной тропе к вышке медленно двигался конный наряд.

— Смена! — обрадовался Бегалин.

Дежурный по заставе распахнул ставни на окнах, и в казарму ворвалось солнце.

— Подъем! — сказал он голосом, которого невозможно было ослушаться. — Выходи строиться на уборку!

Через минуту двор ожил. Замелькали ведра, выплескивая на песок воду. Старшина сверхсрочной службы Вениамин Анатольевич Пологалов снял пробу в столовой и послал повара за клюквенным экстрактом.

Начальник заставы тем временем заполнял пограничную документацию. Из отряда ему позвонил майор Серебренников:

— Завтра буду у вас.

— Ясно! — ответил капитан.

Серебренников ждал, что обычно словоохотливый Ярцев еще что-нибудь добавит, но Ярцев молчал.

Тогда Серебренников сказал:

— Рядовой Бородуля направляется к вам для дальнейшего прохождения службы. Он приедет со мной.

Дежурный по заставе услышал.

— Бородуля?

Капитан зажал трубку ладонью:

— Вы что, сержант, знаете Бородулю?

— Трудный солдат, — предупредил дежурный. — Он у меня в отделении учебного взвода был.

— Вот и хорошо. Значит, и сейчас определим к вам.

А Ярцеву было сегодня не по себе. Получил он письмо от друга. Вместе кончали пограничное училище. У того диплом с отличием, у Ярцева тоже. Тот сразу пошел по штабам: младшим офицером отделения службы, старшим, сейчас уже майор, комендант участка.

И стало Ярцеву обидно. Тот спрашивает: как он? А чего он добился? Начальник заставы, капитан. Нет спору, у него очень почетная должность. Но когда тебе уже под сорок и на лицевом счету почти двадцать лет выслуги…

Давным-давно Ярцева назначили начальником заставы и присвоили звание старшего лейтенанта. Он любил службу и вывел свое подразделение в передовые, а когда стал капитаном, его чуть было не перевели в штаб. Но в последний момент вмешался начальник отряда:

— Жалко отпускать вас с заставы.

— Ну и не отпускайте! — чистосердечно воскликнул Ярцев.

— Ладно, — сказал начальник подумав. — Еще годок послужите на заставе, а там обязательно — в штаб.

Прошел год, но перевели с повышением не Ярцева, а начальника отряда. Вскоре на инспекторской проверке застава вновь получила отличную оценку. Генерал — начальник штаба округа — сказал:

— Собирайтесь, товарищ Ярцев, в округ. — Но потом вдруг изменил свое решение: — Пусть-ка он еще покомандует заставой! — И перевел на оперативно важное направление, в Реги-Равон.

В прошлом году командование отрядом принял полковник Заозерный. Узнав, что Ярцев «засиделся» на заставе, он позвонил в округ:

— Надо выдвигать человека!

Генерал согласился:

— Правильно. Заберем Ярцева в соседний отряд. С повышением.

Однако полковник не захотел отпускать Ярцева:

— Сами что-нибудь придумаем, товарищ генерал.

— Что ж, придумывайте! — Генерал знал, как трудно расставаться с хорошим офицером.

Затем как-то освободилась должность в отделении службы, и Заозерный тут же связался с генералом:

— Я насчет Ярцева.

— Поздно, — с сожалением ответил генерал, — Москва уже прислала другого офицера.

Конечно, Ярцев мог подождать. По правде говоря, ему жалко было расставаться с заставой. Но постепенно стала расти обида. А тут вдруг еще это письмо от друга. Капитан сразу почувствовал себя разбитым, и напряжение последних дней обрушилось на него страшной усталостью. Лечь бы сейчас и выспаться, ни о чем не думая.

— Товарищ капитан!

Это старшина Пологалов принес накладные. Надо было проверить их, подписать. Едва за старшиной захлопнулась дверь, как вошли командиры отделений.

Ярцев просмотрел их конспекты. Потом приехал оружейный мастер. Начальник заставы показывал ему боевую технику. Потом беседовал с пограничниками. Потом инструктировал наряды…

 

Дефицитный товар

Электричка осторожно подкатила к перрону. Лейтенант Пулатов пропустил вперед Горского. Капитан сошел на платформу, одной рукой придерживая плащ. Он казался удрученным и молчал.

Пулатову тоже не хотелось разговаривать — слишком неожиданной была их встреча, и в голове не укладывалось, что вот есть человек, который мечтает о той же девушке, что и он.

Пулатов был знаком с ней третью неделю, с того самого дня, как убедился, что телевидение — величайшее изобретение человеческого гения. На экране возник лесопитомник. Пулатов узнал, что здесь находится одно из редчайших растений мира — гинкго. Его называют «живым ископаемым», потому что оно известно еще с палеозойской эры. Гинкго относится к хвойным растениям, хотя у него широкие клиновидные листья.

В естественном виде оно сохранилось только в горах Южного Китая.

Больше ничего о гинкго Пулатов не слышал: внимание его привлекла миловидная девушка, научный сотрудник питомника, очень смущавшаяся перед объективом. Корреспондент телевидения обратился к ней с каким-то вопросом и назвал Людмилой Андреевной. Пулатов тут же запомнил это имя, а на следующий день, кое-как справившись с лечебными процедурами, помчался в Чистые Воды.

Вот так же тогда накрапывал дождь и по перрону гулял ветер. Готовился к отправлению скорый Москва— Южногорск. Поблескивали цельнометаллические вагоны. На стеклах застыли крупные капли.

По перрону, прижав к коленям платье, уныло брела продавщица мороженого. Да вот и сейчас она идет навстречу. Увидела лейтенанта и улыбнулась. Третью неделю он покупал у нее мороженое и всегда был в отличном настроении. Сегодня продавщица удивилась: лейтенант едва кивнул ей. А она уже достала эскимо.

Но все мысли Пулатова были о другом. Тогда он нашел Людмилу и будто невзначай спрятался от дождя в том же павильоне, что и она. Потом они вместе ехали в город, он сел в тот же автобус, тоже будто случайно. Она сошла у вокзала, и он тоже. Решил: будь что будет! — догнал ее, извинился, рассказал, как смотрел передачу. Она очень смутилась и, пробормотав что-то несвязное, постаралась от него избавиться. Но он все-таки проводил ее до дому. А назавтра пришел опять. И так каждый день…

Лейтенант недружелюбно посмотрел на Горского.

— Вы напрасно на меня сердитесь, — сказал капитан.

— Я не сержусь.

— Эх, Лена, Лена, — вздохнул Горский. — Ну кто бы мог подумать, что она водит меня за нос. А ведь у меня были самые серьезные намерения. Понимаете, мне вот уже далеко за тридцать. Вы, конечно, моложе. Я все время в плавании. И вдруг встретил Лену…

— Постойте, — перебил Пулатов. — Почему Лену?

Горский пожал плечами:

— Ну потому, наверное, что такое имя ей дали родители. Или вас удивляет, что я не называю ее Еленой Андреевной?

— Людмилой Андреевной, — сухо поправил лейтенант.

— Еленой, — мягко сказал Горский. — Мою девушку зовут Еленой.

Лицо у Пулатова стало проясняться:

— А может быть, мы все-таки едем к разным девушкам?

— Где у вас назначено свидание? — спросил Горский.

— Возле Дома туриста.

— Когда?

— В половине седьмого.

— У меня тоже. Поехали, сейчас выясним.

Когда Пулатов и Горский выскочили из такси, к часам возле Дома туриста как раз подходили две девушки. Они были в одинаковых платьях с яркими розами в руках. И похожи были девушки друг на друга, как эти розы. Они улыбались. Видимо, им доставляло удовольствие замешательство молодых людей.

— Вы близнецы? — радостно спросил Пулатов, еще не зная, к какой девушке обращаться.

— А вы, оказывается, знакомы? — в свою очередь, спросила одна из них.

Пулатов узнал по голосу:

— Люся!

Но и Горский обрадовался:

— Леночка! — И шагнул к ней же.

Пулатов шепнул Горскому:

— Это Люся!

Горский беспомощно остановился. На них стали обращать внимание. Пулатов подтолкнул девушек к такси:

— Поехали, поехали, там разберемся!

Они расплатились за трамвайным парком и пешком направились к Загородной роще.

Девушки были одинакового роста, со светлыми, как лен, волосами. У Людмилы лицо было строже, и эта строгость, если приглядеться, делала сестер совершенно разными. Елена была живее: она смеялась громче и тащила за собой сестру. Безусловно, это она придумала назначить свидание молодым людям одновременно.

— Почему же ты не говорила, что у тебя есть сестра? — спросил лейтенант, взяв Людмилу под руку.

Она улыбнулась:

— А ты ведь не спрашивал.

Армен Микаелян торопился так, словно за поворотом откроется Ереван и «газик» свернет на улицу, где жили его родители. Но поворот следовал за поворотом, а дорога все бежала и бежала вперед, увлекая за собой машину. По обе стороны от шоссе веером растекались кусты хлопчатника с первыми желтыми завязями. По зеленым рядкам бойко тарахтел трактор с фанерным навесом от солнца.

Передние скаты набежали на яркие буквы, выведенные на гудроне, с огромным восклицательным знаком в конце — «СТОП!». Микаелян резко затормозил у шлагбаума.

К машине подошел пограничник, заглянул в кабину.

— На границе без происшествий.

— Хорошо, — ответил сидевший в машине майор Серебренников. — Продолжайте службу.

«Газик» проскочил завод эфирных масел и въехал в районный центр. Возле хлопкоочистительного завода пришлось задержаться: взад-вперед маневрировал паровозик. Он толкал порожние платформы, оглашая воздух петушиным криком, и наконец скрылся за железными воротами.

«Газик» прошмыгнул под проводами, укутанными почерневшими хлопьями ваты. Вдоль улицы выстроились чинары и тополя с побеленными стволами. За ними блестели оконными стеклами аккуратные домики. Лениво плескалась вода в арыках, слизывая с берега опавшие листья.

Потом поселок оборвался, и «газик» затрясся на выбоинах, взметая пыль. Запахло раскаленным песком.

Бородуля перестал дремать, уставился на крутой затылок майора. Серебренников повернулся к нему:

— Надо было выехать пораньше, пыли бы столько не наглотались. Впрочем, на границе говорят: поешь ветерку с песочком — и сыт.

— Почему? — спросил Бородуля.

— Вот послужишь на границе — поймешь, — ответил майор.

— У меня отец тоже на границе служил, — вдруг сказал Бородуля.

— Давно? — поинтересовался Серебренников.

— Еще перед войной.

— Я в то время на Дальнем Востоке служил. Есть такая бухта — Находка.

— Командовали? — спросил Бородуля.

— Командовал.

— Всей бухтой?

Серебренников засмеялся.

— Да нет. Немножко поменьше — отделением.

Бородуле вдруг показалось, что они с майором старые приятели.

Вскоре Серебренников уже знал, что Бородуля окончил лишь семь классов. В колхозе больше был на подсобных работах. Хотели его направить в школу механизаторов, да он отказался. Потом посылали было на курсы садоводов, но ведь это бабье дело. Сватали за него дочку бригадира. Хорошая девушка, между прочим. Да раз сами сватали, какой ему интерес был?..

Солнце прямым попаданием било в машину. Серебренников протянул водителю зеленые очки.

— Не надо, товарищ майор, — пытался возразить Микаелян.

— Берите, берите. А где же ваши очки?

— Они у меня, товарищ майор, не держатся.

— Вот только потеряйте эти, — пригрозил Серебренников, и Микаелян понял, что назад очки у него майор не возьмет.

Еще через полчаса въехали на заставу. Капитан Ярцев встретил у ворот. Серебренников протянул руку.

Дежурный представился:

— Сержант Назаров.

Бородуля высунулся из кабины и сразу признал в нем своего бывшего командира отделения.

— Почему не докладываете? — строго спросил Ярцев.

Бородуля удивился:

— Так ведь я это… с товарищем майором.

Но Серебренников тоже смотрел строго:

— Докладывайте, Бородуля.

Тот надулся, но доложил. Дежурный принес воду, полил Серебренникову на руки.

— Покажите рядовому Бородуле койку и пусть займется чем-нибудь, — распорядился капитан Ярцев.

— Есть! — ответил дежурный. — Пошли, Бородуля.

Солдат неохотно повиновался. Перед входом в казарму Назаров остановил его и молча показал на щетку. Бородуля поставил на ступеньки вещевой мешок.

Кряхтя, стал чистить сапоги.

Потом сержант провел Бородулю в дальний угол казармы, показал на аккуратно заправленную чистыми простынями койку под свернутым накомарником. К спинке была прикреплена незаполненная бирка.

— После обеда заполните. Ясно? И вот что: наше отделение лучшее на заставе.

— Понял, — вздохнул Бородуля. Его не очень-то радовало, что придется служить под началом сержанта Назарова. Бородуля помнил его по учебному взводу: язва, а не сержант. Просто отдохнул, пока был в хозяйственном взводе.

Часовой по заставе окликнул дежурного:

— Катер возвращается!

Сержант велел Бородуле привести себя в порядок и, придерживая клинок, чтобы не бил по ногам, зашагал встречать экипаж. Он видел, как Шарапов развернул катер, поставил против течения. Кошевник бросил чалку — толстый витой канат — на мертвяк, и почти сразу мотор заглох.

Когда пограничники подошли, Назаров отвел их в сторону:

— Разряжай!

По дороге на заставу Назаров будто невзначай заметил Шарапову:

— Увидишь Истат, предупреди серьезно, чтобы реже ходила к реке.

— Опять обливалась? — стараясь казаться равнодушным, спросил моряк-старшина.

Потом дежурный сообщил, что приехал Серебренников. Шарапов обрадовался — у него было много вопросов к майору.

Дежурный доложил начальнику заставы, что с границы прибыл экипаж катера. Ярцев, получив у майора разрешение, направился к наряду.

Шарапов на макете участка показал капитану, где река изменила фарватер и образовалась мель.

Ярцев слушал внимательно: все это он должен был учесть в службе пограничных нарядов. Он вернулся в канцелярию и стал что-то писать.

Серебренников оторвался от партийных документов, которые в это время просматривал. Ему показалось, что капитан нездоров. Сидит, низко опустив голову. И скулы, и нос, и подбородок — все заострилось.

— Ты, случаем, не заболел, Николай Петрович? Выглядишь что-то неважно.

— Устал, — неохотно ответил капитан. — Заместитель на курорте, вот и верчусь как белка в колесе.

— Ночью пойду на поверку, — заметил Серебренников. — Учти, пожалуйста.

В канцелярию вошел Шарапов и обратился к майору:

— Завтра у одного солдата день рождения. Мы хотим отметить, организовать на заставе стол именинника.

Серебренников заинтересовался.

— А ну-ка, садись, садись.

— Мы себе мыслим это так, — объяснял Шарапов, продолжая стоять. — Сажаем, значит, именинника с близкими друзьями за отдельный столик. На столе цветы… — Тут он запнулся. — В общем, есть бумажные у Тамары Ивановны Ярцевой, и она обещала. А потом — конфеты, пирог. Пусть солдат чувствует, что он действительно именинник.

— Молодцы! — одобрил майор.

Старшина прищурился, словно представил себе, как будет выглядеть стол именинника:

— Белая скатерть — хорошо. Цветы бумажные — тоже. Но вот если бы настоящие…

Зазвонил телефон.

— Ясно, куда клонит Шарапов, — сказал начальник заставы, поднимая трубку. — Есть в поселке девушка, и стоит у нее на подоконнике фикус.

— А что, — подхватил Серебренников, — это идея. У кого фикус?

— Конечно, у секретаря поселкового Совета, — ответил Ярцев и бросил в трубку: — Слушаю!

— Не даст она мне. — Шарапов смутился.

— А, Истат Мирзобаева, — вспомнил Серебренников. — Так вы скажите, старшина, что это я прошу.

Ярцев принимал телефонограмму.

— Поздравляю, товарищ Шарапов, — сказал он, вешая трубку. — Вам присвоено очередное звание. И Кошевнику тоже.

— Давно так не фартило. Дошел после второй стопки. Целуется.

— Не трепись, Зуб, выкладывай все по порядку.

На траву шлепнулся кожаный бумажник с двумя отделениями. В одном — паспорт и военный билет, в другом — двести рублей наличными и аккредитив.

— Так что же, на одном бумажнике пофартило?

— Есть еще сумочка, Буйвол. Только не у меня она, у штымпа.

— Откуда штымп? Как познакомились?

— Ростовский, говорит. Ну я бумажник взял — и ходу. В тамбуре электрички дымы пускаю. Вдруг — он. Кругом никого, он да я. Вытаскивает часы. Я удивился: точь-в-точь как у моего «клиента».

— Что же сам не взял?

— Цепочка мудреная. Бился — никак.

Зуб — узкий в плечах, с длинным лицом. Когда смеялся, выставлял напоказ золотые коронки. Это своего рода приманка: заметит приезжий человек в ресторане хорошо одетого, с виду болезненного парня, тоже, наверное, отдыхающего, и проникается к нему доверием. Зуб робко попросит разрешения присесть рядом, закажет коньяк — и жертва обречена…

— Это, говорит, не вы, случаем, обронили? — продолжал рассказывать Зуб. — «Конечно», — отвечаю.

«Прошу, сэр». Я за часиками. А он: «Стоп!..» Предлагает руку и сердце.

— Раньше не бывал в наших краях? — сразу поинтересовался Буйвол.

— Упаси бог!

— Ладно, давай сюда штымпа. Познакомимся…

Разговор происходил в зарослях на берегу ворчливой Нежнинки. Вечер уже зажег звезды, с грохотом пронеслась невидимая за кустарником электричка, спешила в Южногорск.

Зуб подвел новичка. Лет шестнадцати, коренастый. С неприметным лицом.

— Познакомимся, детка. Как тебя кличут?

— Том.

— А настоящее имя?

— Со всех сторон Том.

— Ну что ж, — согласился Буйвол, — и это неплохо. Что о себе расскажешь?

— Вот.

Новичок выложил перед Буйволом все содержимое карманов. Золотые часы на цепочке с мудреным замком. Паспорт и курортная книжка. Лотерейные билеты, деньги. Несколько фотографий.

Буйвол раскурил папироску. Молодая красивая женщина снята возле грязелечебницы. Все фотокарточки одинаковые, видно, только что получила.

— Биография подходящая, — заметил Буйвол, кивая на вещи. — А где сумочка?

Новичок протянул руку в сторону Нежнинки.

— Молодец, детка, — процедил Буйвол простуженным голосом.

— Я — Том.

— Ну, если нужна самостоятельность — пожалуйста. Разве мы к себе звали?

— Одному тошно.

— Хорошо, пусть будет Том. А на чем засыпался?

— Человек попал под электричку. И откуда только взялся? Подбегаю — готов. Обобрал его, а тут еще люди, милиция. Я — ходу… Потом смотрю в его паспорт: Басенюк Афанасий Петрович. А паспорт чудной, никогда не видел такого. Сел я на первый поезд и уехал…

— Заливаешь складно.

— Правду говорю.

— А где чудной паспорт?

— Вот. — Том полез за пазуху.

Буйвол с любопытством изучил бордовые корки с золотым тиснением.

— Загранпаспорт?!

Зуб потянулся было тоже пощупать паспорт, но Буйвол плечом отодвинул.

— Теперь веришь? — спросил Том.

Буйвол пришел в отличное настроение:

— Все, что принесли, ваше. Хорошо поработали, детки.

Зуб забрал бумажник, из которого Буйвол уже вынул документы.

— Мое правило знаешь? Документы — штука опасная. Сам уничтожу.

Откуда-то появилась бутылка. Выпили из горлышка по очереди. Затем они прохаживались по тускло освещенному перрону. К платформе подошла электричка из Южногорска.

— Внимание, детки! — предупредил Буйвол.

Мужчина в плаще и офицер-пограничник, оживленно разговаривая, шли к стоянке такси.

— Завтра опять поедем вместе?

— Разумеется.

— А когда у вас процедуры?

— В четыре тридцать ванны.

— Устраивает. Там прямо и встретимся…

— Все слышали? — прошептал Буйвол и притянул дружков ближе к себе.

 

Истат показывает характер

Безусловно, ефрейтор Ковалдин хорошо знал, что восточноевропейскую овчарку лишь с конца прошлого века стали использовать в качестве розыскной и военной собаки, а впервые она была завезена в Россию накануне русско-японской войны. Но когда он начинал рассказывать про своего Амура, выходило, что его предки выносили раненых с поля Полтавской битвы. Тут Ковалдина нужно было останавливать, иначе дошел бы до индийского волка и ископаемой собаки бронзового века.

Последняя боевая операция надолго вывела овчарку из строя. Но вот уже несколько дней Амур наступал на лапы. Словно почувствовал, что на границе тревожно и болеть некогда. Сегодня утром Ковалдин возобновил тренировки. Он вывел Амура за дувал и дал волю.

— Гуляй!

Засидевшийся Амур с радостным лаем носился вокруг ефрейтора. Петр делал вид, что ловит его, и тогда Амур убегал большими пружинистыми скачками.

Неожиданно, когда Амур описывал самый дальний круг, Ковалдин резко окликнул его:

— Ко мне!

Амур с ходу врезался в песок и застыл.

— Ко мне! — требовательно повторил ефрейтор, поднимая руку в сторону и опуская на бедро.

Амур послушно вернулся к хозяину и сел у его левой ноги.

— Хорошо, Амур, хорошо! — Ковалдин достал из кармана небольшую палочку и бросил. — Апорт!

Потом Амур брал препятствия и легко выполнил еще несколько команд, словно никакого перерыва в его тренировках не было.

Петр возвращался на заставу, с удовольствием думая о своем четвероногом друге. Он не заметил, что надтреснутая кромка берега основательно размыта водой.

Свежий ветер, перейдя границу, срывал с гребней волн прозрачную пену. Ковалдину захотелось подставить лицо брызгам. Земля не выдержала его тяжести и с глухим шумом обвалилась.

Петр с головой ушел под воду. Фуражку подхватило течением, и она уплывала все дальше. Гимнастерка и сапоги сковывали движения. И в это время ефрейтор почувствовал на своей щеке горячее дыхание Амура.

— Выручай, друг!

Усталый и злой вылез Ковалдин на песок: пропала фуражка. Амур между тем то исчезал в клокочущих водоворотах, то снова на поверхности реки появлялась его остроухая морда. Петр вдруг испугался: загубит овчарку.

— Назад, Амур! — Но река перекрывала его голос.

Тогда он сорвал с себя сапоги и бросился в воду.

Дежурный передал Шарапову приказание начальника заставы выяснить, что за необычное купание затеял Ковалдин с Амуром, тем более что оно было временно запрещено.

Шарапов бросил Кошевнику:

— Отдать концы! — и, едва отойдя от берега, дал полный ход.

Капитан Ярцев не смотрел на Серебренникова. Опять ЧП! В руках у него только что полученная телефонограмма: ефрейтору Ковалдину присвоено звание младшего сержанта.

— Я, пожалуй, это сообщение придержу, — хмуро сказал капитан.

— Вы — начальник заставы, — спокойно ответил Серебренников. — Вам и решать.

Бегалин размечтался: вот бы с ним приключилась такая история! Несколько минут назад он сменился с поста и еще не знает, чем заняться.

— Рядовой Бегалин!

— Я, товарищ старшина!

— Понимаю, вы с наряда, и загружать вас больше не полагается, — начал говорить Пологалов. — Но, может быть, прокатитесь с водовозкой?..

За водой на реку? Да кто же от этого откажется! Золотой человек старшина!

Опуская шланг, Бегалин нарочно споткнулся и упал в реку. Потом нажал на коромысла насоса, прислушался, как вода стекает в цистерну. Звук становился все глуше. Цистерна наполнялась, а ему хотелось, чтобы она была бездонной. Наконец вода заплескалась через край. Бегалин вытащил шланг, снова окунулся.

Шофер медленно тронул машину с места. Бегалин следом. На заставу пришел сухой, точно и не окунался. Старшина с сожалением взглянул на него: что он может поделать?

Часов с шести вечера жара понемногу начала спадать. Пограничники возвратились со стрельбища.

Бородуля вычистил карабин, поставил в пирамиду. Посмотрел, как Кошевник сражается с Шараповым в бильярд, и присел на скамейку. Вообще-то он был недоволен. Как следует не дали отдохнуть с дороги, а сразу потащили на стрельбище. Хотел пожаловаться Микаеляну, длинные ноги которого торчали из-под «газика», но подумал, что тот ответит: «Это тебе не хозяйственный взвод!» — и не стал его трогать.

Солдат достал из кисета махорку, привычно скрутил цигарку. Подошел дежурный по заставе сержант Назаров:

— Ну, как успехи?

Никита Кошевник красиво забил шар и, очень довольный, ответил за Бородулю:

— Его пули, товарищ сержант, сейчас вокруг Луны вертятся.

Бородуля обиделся, а командир отделения сказал ободряюще:

— А ты научись стрелять, вот и не будут над тобой смеяться.

Но Бородуле показалось, что сержант тоже смеется.

Перед ужином Шарапов направился в поселок. За клубом встретился автопогрузчик. Ефремов остановил машину и любезно поздоровался с ним.

— Может, подвезти, старшина?

— Спасибо, мне рядом, — ответил Вахид и увидел на переднем крюке автопогрузчика камеру. — Вот если водички можно…

— Пей, — охотно разрешил Ефремов.

— А ну-ка сними камеру! — произнес кто-то над самым ухом.

Он обернулся: Истат. Стоит в двух шагах от него в ярком цветастом платье. По смуглым щекам разлился румянец. Губы приоткрыты и словно охвачены пламенем. Большие черные глаза смотрят дерзко.

— Сними, сними камеру!

Камера была основательно наполнена водой. Держать ее было трудно.

— Выше! — распорядилась Истат и тряхнула тяжелыми косами.

— Так? — спросил Шарапов, не без усилия поднимая камеру над головой.

Девушка кивнула.

— А теперь лей.

Он наклонил камеру. Истат вдруг подскочила и встала под струю.

— Что ты делаешь, девона? — окончательно сбитый с толку, спросил он.

Теперь Истат стояла перед ним мокрая и смешная. Цветы на ее платье почернели. Платье туго обхватило хрупкую девичью фигурку.

— Ну зачем ты это сделала? — спросил Шарапов с нарочитой строгостью. — Испортила платье.

— Пусть! Все платья испорчу. Приду к вашему начальнику. Покупайте, скажу, новые, раз заставляете меня обливаться.

— Тебя скорпион укусил, что ли?

— А почему купаться не разрешают? Что я, на тот берег уплыву? — Глаза у нее стали колючими. — Чего молчишь?

— Нельзя купаться, — сказал Шарапов.

— Всегда было можно, а теперь нельзя?

— Нельзя, — твердо повторил Шарапов. Он не мог ей объяснить, что этот приказ начальника отряда связан с последними событиями на границе. — У нас говорят: в жаждущую землю лей воду, понимающему говори слова.

Девушка круто повернулась.

— Постой, у меня дело есть! — Вахид загородил ей дорогу. — У меня знаешь сколько вопросов?

Она повела плечами и сама задала вопрос:

— А кто сказал:

— Не знаю.

— Омар Хайям.

Шарапов начал сердиться. Время его истекало, а он был еще далек от цели своего посещения.

— Ну не все ли равно, что сказал Хайям? — заметил он миролюбиво и стал объяснять: — Понимаешь, мы на заставе решили…

— Что вы решили?

Голос у старшины дрогнул:

— Меня майор Серебренников послал.

Он шел рядом с Истат и страшно злился на себя, на нее и особенно на Ефремова. Если бы тот не подвернулся со своим автопогрузчиком, ничего бы не случилось.

Она вдруг остановилась.

— Так что майор Серебренников?..

Шарапов уловил в ее голосе любопытство и облегченно вздохнул.

Мансуров слышал гудки: два длинных, один короткий. Ему казалось, что он слышит даже, как скрипит якорная цепь. Опять уходит «Медуза». Спускается вниз по течению старый капитан, и Мансуров вдруг почувствовал себя одиноким.

Он понимал: Максиму Максимовичу пора списываться на берег — годы немолодые, здоровье пошаливает. Но что делать ему в пустом доме? Будет совсем тоскливо. Не было для Мансурова человека ближе Максима Максимовича, хотя они при исполнении служебных обязанностей и относились друг к другу с подчеркнутой официальностью.

Во время войны, двенадцатилетним мальчишкой, Анвар Мансуров убежал из детского дома на фронт. Но до передовой не добрался, застрял в Оренбурге. Там, на вокзале, познакомился с моряком в прожженном бушлате. Моряк возвращался домой после ранения. Анвар не знал этого и привязался к нему. В Ташкенте мальчик хотел убежать. Но Максим Максимович пообещал: «Вот, салага! Погостишь у меня недельку —

и вместе махнем на фронт». Дом оказался пустым. Жена умерла перед самым его приездом. Моряк загрустил.

А Мансуров так и остался у него. Окончил среднюю школу, пограничное училище, служил в Закарпатье, а потом перевели в родные края.

Взгляд Мансурова упал на образцы паспортов, которые, точно на парад, выстроились перед ним в опломбированной витрине под стеклом. Правофланговым стоял дипломатический паспорт с золотым гербом на обложке. Рядом с ним такой же нарядный служебный. Затем еще какие-то специальные. А замыкал парад так называемый общегражданский загранпаспорт — в бордовом переплете и тоже с гербом, на котором золотом вытиснено: СССР.

Вот такой паспорт был похищен у журналиста Басенюка.

Мансуров включил приемник. Москва передавала вальсы Штрауса, накладкой ворвались сигналы точного времени. Сверил часы. Работа в поселке давно закончилась. А молодой начальник КПП привык к жизни без выходных и свободных часов: граница требовала полной отдачи сил.

Проверив, заперт ли сейф, Мансуров вышел на улицу и сразу столкнулся с Истат. Девушка была в мокром платье. На смуглом лице сияла улыбка.

— Откуда, Истат?

— Разве не видно? — ответила она задорно. — С работы.

— А почему мокрая?

Она прижала руки к груди:

Вскинула на него глаза:

— Кто это сказал?

— Ты, — ответил Мансуров.

— Это сказал великий Саади, — засмеялась девушка и побежала дальше.

А к Мансурову подкралась тоска. Он не заметил, как старательно кивал ему с автопогрузчика Ефремов. Не заметил и позже, как неизвестно откуда появился майор Серебренников. Он подошел к Мансурову, который одиноко сидел на свежевыструганной скамье перед воротами КПП, и прогудел в самое ухо:

— Спим, товарищ старший лейтенант?

Мансуров вскочил.

— Товарищ майор, на участке без происшествий. Докладывает начальник КПП…

— Как то есть без происшествий? — перебил Сереренников. — А если вы не замечаете старшего офицера, разве это не происшествие?

В порту заработал движок. Словно потревоженные им, в сгустившейся темноте задрожали звезды.

— Рассказывай, как живешь, — спросил майор, шумно усаживаясь на диване в кабинете Мансурова.

Оказалось, что никаких новостей у начальника КПП действительно нет. Служба как служба. Живет не жалуется.

Серебренников покачал головой.

— Сколько часов ты проводишь в этом кабинете? — спросил он. Начальник КПП сделал движение, чтобы подняться. Серебренников жестом остановил его: — Ну так сколько?

— Много, товарищ майор.

— А дома?

Мансуров понял, куда клонит Серебренников. Не в первый раз заговаривает он с ним о том, что пора жениться. Только ведь это ни к чему.

Серебренников подошел к окну. Стирая звезды, по небу плыла чуть розоватая половинка луны.

Мансуров тоже подошел к окну, встал рядом с майором. Серебренников произнес задумчиво:

— Представьте себе вот такую же ночь и луну. Первое послевоенное лето. Я — лейтенант, и в моем подчинении младший по званию офицер — Нина Кравченко. Вызывают нас в Одессу, в штаб соединения. Добрались мы на попутном грузовике до ближайшей станции. Смотрим, стоит на путях поезд. Мы неплохо устроились у окна, и поезд тронулся. Мимо с ревом промчался встречный. «А этот куда же?» — спросил я пожилого мадьяра. «В Одессу…» И тут выяснилось, что мы сели не в тот поезд…

Серебренников улыбнулся своим воспоминаниям, положил руку на плечо Мансурову:

— Просто ты еще не встретил девушку, которая бы понравилась по-настоящему.

Потом начальник КПП провожал Серебренникова. Было темно и тихо. Они шли по рельсам узкоколейки. Теперь майор снова думал о капитане Ярцеве. Безусловно, Серебренников знал, что Ярцева недавно вновь собирались перевести с повышением. Но майор видел, как тот привязан к заставе, и считал, что лучше его не трогать. Хотя поговорить с ним, вероятно, следовало.

Где-то вдалеке послышался нарастающий шум поезда. Опережая состав, из-за холма вырвалась слабая полоска света. Она разливалась, будто фантастический рассвет. Наконец сконцентрированный сноп лучей заскользил по рельсам, вспыхивая подпрыгивающим голубоватым пламенем.

Пограничники сошли с полотна. Мансуров включил фонарь, стал проверять вагоны. Пустая платформа, цистерны, еще платформа. Мигнул красноглазый огонек. Рельсы вздрагивали, ожидая, когда после перестука колес к ним снова вернется тишина.

Впереди показалась застава.

 

Тревога

«Волга» вырвалась на шоссе. Встречные машины попадались редко.

— Стоп, приехали! — Буйвол щедро расплатился. Некоторое время постоял на шоссе, глядя, как тает сигнальный огонек удаляющегося такси.

Где-то на окраине города он зашел в приоткрытую калитку. Не обращая внимания на яростный лай гремевшего цепью бульдога, поднялся на крыльцо, позвонил. Щелкнули затворы. Прошел через темную переднюю, осторожно толкнул дверь.

— Здравствуйте, Василий Васильевич.

— Привет.

Перед Буйволом — высокий крепкий старик с пышными усами и голым черепом. Толстая шея с характерными складками. Руки заложены за спину.

— С чем пожаловал?

Буйвол выложил на стол паспорт мужчины, которого подпоил Зуб, чью-то курортную книжку, аккредитив.

Хозяин дома, не глядя, смел все это в ладонь и вышел из комнаты. Вернувшись, бросил на стол деньги. Буйвол, не считая, стал не спеша засовывать их в карман.

— Есть хороший товар. Да боюсь продешевить.

Старик посмотрел на него изучающе.

— Принес?

— Да как сказать, — уклончиво ответил Буйвол. — Паспортишко один.

Хозяин дома с интересом ознакомился с загранпаспортом, не стал скрывать удовольствия.

— Силен, Буйвол! — Прочел вписанную в паспорт фамилию: — Басенюк… Он что же, выходит, обиженный?

Буйвол понял: Василий Васильевич хочет знать, где сейчас Басенюк.

— Поставьте свечку за упокой души раба божьего. Сыграл в ящик Афанасий Петрович.

Деловой разговор окончен. Хозяин дома пригласил гостя к столу, принес коньяк и рюмки.

— Мы тут пижона одного заприметили, — заметил Буйвол, закусывая лимоном. — Крутился с одним лейтенантом. Скоро, думаю, обработаем того и другого. Вы как раз офицерское удостовереньице спрашивали.

Василий Васильевич насторожился.

— Что за пижон?

— Да за соседкой вашей ухаживает, одной из сестричек.

— Вот что, ты пижона оставь. И лейтенанта. Это мои. Понял?

Буйвол не стал вдаваться в подробности.

— Услуга за услугу, — произнес Василий Васильевич. — Новый прокурор в городе. Старые делишки ворочает.

Хмель мигом улетучился.

— Советуете менять климат? — В голосе Буйвола прозвучала тревога.

Василий Васильевич ухмыльнулся.

— Догадливый. Командировочку дам в Среднюю Азию.

— Сейчас?

— Зачем сейчас. Посмотрим…

За пятнадцать минут до выхода на границу дежурный разбудил Назарова и Бородулю.

В казарме, освещенной тусклым светом ночника, было темно. Бородуля с трудом разыскал гимнастерку, уронил ремень. Куда-то запропастилась портянка. К своему изумлению, обнаружил в сапоге.

— Копаешься, Бородуля, — сказал Назаров. Он был уже одет по форме.

Бородуля непослушными пальцами застегнул воротничок гимнастерки.

— Вначале умойся, — сержант говорил доброжелательно.

«Все не так!» — подумал Бородуля.

Дежурный поторопил:

— Время!

— Сейчас! — отозвался Назаров. Во дворе, возле умывальника, чертыхался Бородуля.

— Напиться хотел, да кружка куда-то делась.

— Да вот же она, на тебя смотрит. — Назаров показал на крышку умывальника.

— Готовы? — опять спросил дежурный, вырастая перед ними из темноты.

— Натрись мазью, — посоветовал солдату сержант. — Съедят комары. Лицо намажь и шею.

— А если воротничок запачкаю? — возразил Бородуля.

— Значит, постираешь потом гимнастерку.

— Тогда я просто не намажу шею.

— А теперь почистить сапоги и бегом за оружием, — недовольно произнес Назаров.

— Зачем чистить сапоги? — удивился Бородуля.

— За боевым приказом идешь.

Они вошли в канцелярию в ноль часов четыре минуты. Кроме Ярцева, здесь находился майор Серебренников.

Дежурный спросил:

— Разрешите обратиться к капитану, товарищ майор?

— Обращайтесь.

— Товарищ капитан, пограничный наряд в составе сержанта Назарова и рядового Бородули готов к охране Государственной границы Союза ССР.

Ярцев недовольно постучал по часам.

— Опаздываете, товарищи пограничники.

— Виноваты, товарищ капитан, — отозвался сержант Назаров.

— Виноваты, — упавшим голосом повторил дежурный.

Один Бородуля не чувствовал себя виноватым и даже злорадствовал, что сержанту всыпали.

Капитан подошел к Бородуле.

— Поправьте ремень.

Солдат передвинул бляху с пятиконечной звездой чуть вправо.

— Так, — заметил начальник заставы и потянулся к карабину. — Ваше оружие?

— Конечно.

— Нужно отвечать: так точно, — поправил капитан.

— Так точно!

Ярцев взял карабин и, отодвинув затвор, на свет заглянул в канал ствола.

— Почищен хорошо, — одобрил он. — Номер карабина?

Бородуля забыл номер.

— Может быть, это не ваш карабин?

— Мой. Я же знаю, где он стоит в пирамиде.

— Номер своего оружия нужно всегда помнить, — заметил Ярцев.

— Хорошо.

— Есть, рядовой Бородуля. Есть, а не хорошо.

— Есть, товарищ капитан!

Когда были осмотрены патроны, сигнальный пистолет, фонари, капитан Ярцев объяснил задание.

Все, кажется, правильно. Но Серебренников никогда раньше не слышал, чтобы Ярцев так равнодушно отдавал боевой приказ.

Назаров и Бородуля ушли. Капитан устало посмотрел на Серебренникова.

— Идите отдыхать, Николай Петрович. — Серебренников легонько подтолкнул его к двери. — Выйду на границу без вас. Тем более что старшина Пологалов со мной.

Назаров шел впереди. В четырех шагах за ним — Бородуля. Они спустились к реке и теперь шли дозорной тропой, время от времени включая фонарики.

Бородуля задрал голову. Звезд было так много, что у него зарябило в глазах.

«Ишь ты, — подумал он, — как шмели!»

Назаров растворился в темноте. Бородуля испугался, что потеряет его, и пустился догонять. Вот вроде бы снова его спина. Маячит черным, расплывчатым пятном. Пятно показалось Бородуле неподвижным. Он тоже остановился.

Вдруг звезды стали снижаться, давить на него. Бородуля ощутил, как неприятный холодок пробежал по спине. Шагнул к черному пятну. Оказывается, это начинались камыши. Он застыл в нерешительности.

— Товарищ сержант! — позвал Бородуля шепотом.

Кровь ударила в виски.

— Товарищ сержант! — повторил он настойчивей.

Тихо. Вдруг он вспомнил условный сигнал и легонько ударил себя несколько раз по голенищу. Сразу из камышей донесся ответ.

Бородуля взглянул на небо. Звезды отодвинулись.

«Ишь ты, как далеко!» — с удовольствием подумал он.

— Не отставать! — прошептал Назаров. — Держите дистанцию.

Комариные эскадрильи, почуяв добычу, набросились на пограничников. Бородуля почувствовал первый ожог на шее и с наслаждением прихлопнул комара. Едва убрал руку, как снова обожгло, в двух местах сразу.

Камыши поредели. Бородуля увидел реку. Впрочем, не столько увидел, сколько почувствовал. Назаров приказал оставаться здесь, а сам двинулся дальше, скрылся в ложбинке и ударил по голенищу. Слышно хорошо.

Бородуля ответил. Он знал, что сержант рядом, но все-таки едва справлялся с непонятной дрожью.

Комары жалили, и Бородуля отчаянно вертел шеей.

«Лучше было бы постирать гимнастерку!» — с запоздалым сожалением подумал он.

Серебренников не ложился. Все его сборы заключались в том, чтобы надеть фуражку.

— Готов, старшина? — спросил он, когда Пологалов вошел в канцелярию.

— Так точно.

Дежурный протянул бутылку с мазью.

…Шли дозорной тропой, тем же маршрутом, что и наряд сержанта Назарова. Комары гудели, пикировали, но жалить не решались. Их тоскливая песня сливалась с монотонным гулом реки.

Возле какого-то ориентира Пологалов остановился, подождал майора:

— Двести метров правей, в камышах, моряки.

— Пошли.

Они неслышно спустились к реке. Волны рассыпались у самых ног. В маленьком заливчике едва разглядели замаскированный катер. Сразу впереди раздался условный сигнал. Старшина ответил. Старший наряда внезапно появился перед Серебренниковым.

— Товарищ майор, на границе без происшествий. Старший наряда — старшина первой статьи Шарапов.

— А где младший наряда? — так же тихо спросил Серебренников.

Шарапов свистнул, подражая какой-то ночной птице. За спиной Серебренникова зашевелился камыш.

— Старший матрос Кошевник.

— Хорошо, — сказал майор. — Продолжайте службу.

Сразу наряд растворился, словно его здесь и не было. Пологалов повел Серебренникова дальше, время от времени освещая вспаханную землю. Признаков нарушения границы не было.

В камышах захрюкал кабан, вспугнул фазаний выводок. Пологалов и Серебренников остановились, долго прислушивались.

— За поворотом наряд, — предупредил старшина.

Майор знал, что сейчас услышит хлопки. И все-таки они раздались неожиданно и не с того места, откуда он их ожидал. Пологалов снова ответил.

Будто из-под земли вырос пограничник. Узнав Пологалова, стал докладывать:

— Товарищ старшина!..

Пологалов показал на Серебренникова, который остановился в нескольких шагах сзади.

— Докладывайте майору.

Пограничник, мягко ступая, подошел к майору.

— На границе без происшествий. Докладывает старший наряда — рядовой Бегалин.

— Где еще наряды? — спросил Серебренников старшину.

— Один — в камышах, в стороне от дозорной тропы. Другой — в районе отдельного дерева.

Серебренников посмотрел на светящийся циферблат часов:

— Пошли к дереву. Кто там в наряде?

— Сержант Назаров и рядовой Бородуля.

«И-ишь ты, и-ишь ты!» — будто пела река.

Бородуля давил комаров. В другой раз он не пожалеет мази и не испугается, что придется лишний раз стирать гимнастерку.

В просвете между камышами виднелся кусочек неба. Бородуля старался не смотреть в эту сторону: неприятное ощущение от словно снижающихся звезд еще не прошло. Потом у него затекли ноги. Он распрямил их, и сразу зашуршали камыши, повеяло ветром.

К Бородуле подполз старший наряда.

— Не забудь: если кто-нибудь пойдет от границы — я пропускаю, а ты подаешь опознавательный знак. Если пойдет с тыла — пропускаешь ты и не допускаешь безнаказанного отхода. Ясно?

Назаров отполз. Бородуля знал, что он где-то рядом, но чувствовал себя неуверенно. Надо было взять себя в руки. Подумаешь, звезды… Ну, звезды как звезды. Вот сейчас поднимет голову и увидит Большую Медведицу. Семизвездный ковш. Его он часто наблюдал дома, когда отправлялся с ребятами в ночное.

Но сколько ни всматривался в небо, не мог различить Большую Медведицу. Все звезды были незнакомые.

И чем больше вглядывался в них Бородуля, тем страшнее ему становилось. На самом деле, куда девалась Большая Медведица?

Бородуля прижался к земле и закрыл глаза. Не думать о звездах… Вообще ни о чем не думать!..

Так он лежал долго. Вдруг на какое-то мгновение сознание отключилось. Бородуля словно провалился куда-то, а на него шла Большая Медведица. Он испуганно вскинул веки — определенно на него кто-то надвигался.

Небо стреляло звездами, прижимало к земле. Хотелось отползти подальше в камыши и спрятаться. Ноги налились свинцом. Тогда он снова закрыл глаза и сдавил голову руками.

— Рядовой Бородуля!

Что происходит?!

— Бородуля, встать!

— Стой, кто идет! — отчаянно вскрикнул он и щелкнул затвором.

Кто-то отвел дуло карабина в сторону.

— Этим не шутят.

Бородуля наконец увидел, что рядом стоит майор Серебренников. Вскочил на ноги.

— Товарищ майор, товарищ майор!.. — как в бреду забормотал он.

— Спал, Бородуля? — спросил майор. — Поставь карабин на предохранитель.

— Он испугался, — сказал подошедший Назаров.

Старшина Пологалов молчал. Бородуля вдруг понял всю нелепость своего положения и похолодел.

— Я не испугался.

— Так что же? — спросил майор.

— Я за… ма… скировался. — Голос у Бородули дрожал.

— На заставе разберемся, — медленно произнес Серебренников.

В комнате было душно. Затянутые марлей окна почти не пропускали воздух. Но москиты пробивались сквозь сетку, жалили и ускользали из-под пальцев. Тамара, жена Ярцева, сидела возле детской кроватки.

Ярцеву не спалось. Заместителя нет, а одному трудно работать. Устал и едва сдерживает раздражение. А тут еще это письмо от друга.

— Пора, Коленька, вставай!

Ему не хотелось отвечать.

— Коля, ты слышишь? — Тамара подошла к мужу и, увидев, что он лежит с открытыми глазами, спросила озабоченно:

— Не заболел ли уж?

Он отвел ее руку, встал. Через пять минут нужно было высылать на границу очередной наряд.

— Ты обязательно ложись, — сказал он ей. — Так ведь можно известись.

В дверь постучал дежурный.

— Иду! — отозвался капитан.

Он проинструктировал наряд и решил дождаться возвращения с границы майора Серебренникова. Ложиться уже не было времени. Освещенная слабым светом, длинная узкая комната показалась чужой и не уютной.

«А ведь еще недавно мне здесь нравилось», — подумал Ярцев.

Майор вошел недовольный.

— Что случилось? — спросил начальник заставы.

— Сон на границе.

«Опять ЧП!» — расстроился капитан и неожиданно для себя произнес резко:

— Конечно, у нашего брата, простых смертных, обязательно что-нибудь случится.

— Вы устали, капитан, — миролюбиво заметил Серебренников, — потому и говорите не то, что думаете.

— А если мне надоела застава?

Серебренников улыбнулся:

— Что касается ЧП, давайте поделим ответственность. Это я предложил перевести Бородулю к вам на заставу.

— Так ведь разве я боюсь ответственности? — даже удивился Ярцев. — Просто все не так.

— Но вы рождены для заставы, — убежденно сказал Серебренников. Он хорошо знал, что застава — самое важное звено в пограничной службе. Потому и не разделял мнения тех, кто хотел перевести Ярцева на штабную работу.

Остаток ночи Серебренников решил провести на крыше. В казарме душно — не уснешь. Только теперь он почувствовал усталость.

Серебренников лежал на спине. Прямо над ним в полосе Млечного Пути ярким четырехугольником повисло созвездие Лебедя. Он чуть повернул голову и увидел на юго-востоке другой четырехугольник — созвездие Кита. На южной границе оно яркое, а на Урале, где прошло его детство, почти незаметно. Зато там в пол-неба шагает Большая Медведица, а здесь, прижатая к горизонту, подернулась мглою.

Неожиданно нахлынули воспоминания. Октябрь сорок первого года. Свердловск. Леденящая ночь. Тусклые огни семафоров. Попыхивающие «буржуйками» пульманы. А рядом женщина — родная, близкая — его жена, с закутанным в одеяльце Юриком.

— Я боюсь, боюсь! — горячо шептала она. — Ну как я буду одна?

Он успокаивал, тревожно поглядывая на сына. Юрик ворочался, кряхтел, пытался высвободить ручонки. Он был как медвежонок, и таким запомнил его Серебренников на всю жизнь. Таким видел его под Яхромой, в ночь, освещенную взрывами, когда шли в наступление. Таким представлял его себе в Карабановском госпитале, где лежал контуженый и с перебитой ногой. Таким видел сына на Юхновском направлении, командуя отделением противотанковых ружей. Потом, когда ходил в разведку и снова попал в госпиталь. Обязательно хотел выжить, чтобы увидеть жену и сына. Обнять их, пожалеть. Сколько вынесли они за эти тяжелые годы! Как терпеливо и мужественно ждали его!..

Серебренников все не мог уснуть. Справа виднелись огни поселка. Ветер замыкал провода, и лампочки на столбах то гасли, то вспыхивали, будто затеяли игру.

Отражение береговых огней жгутом перехлестнуло реку. Из Реги-Равона вырвался сноп лучей, бреющим полетом заскользил по земле.

«Как падающая звезда!» — подумал Серебренников, и на него навалился тяжелый сон. Он опять увидел себя в Свердловске, по пути в военное училище. Жены нет дома, но вот-вот должна прийти с работы. Сейчас они встретятся.

Под чьими-то ногами весело запели ступеньки. Он знал, что это она. Тихо окликнул. Она прислонилась к стене.

— Ты?!

Он потянулся к ней истосковавшимися руками, стал покрывать поцелуями ее глаза, губы, шею — и обо всем на свете забыл. Но она отстранилась.

— Ты жив?..

И снова затемненный вокзал. Много недосказанного. Болезненно сжавшееся сердце. Рядом женщина — чужая, холодная.

Вагоны вздрагивают. Пыхтит паровоз:

— Рас-ста-ем-ся… Рас-ста-ем-ся!..

Вагоны катятся быстрей. Захлебываются в неудержимом ритме:

— На-сов-сем… На-сов-сем! Рас-ста-ем-ся на-сов-сем!..

Резкий толчок вскидывает Серебренникова. Крушение?!

Он просыпается и не сразу соображает, что находися на крыше. Гудит ветер. Небо все еще в звездах. Значит, ночь продолжается. Звезды подернуты дымкой, плывут.

Серебренников успевает заметить красную вспышку, на мгновение озарившую камышовые заросли.

— Тревога!

 

Чужой

Самолет давно оторвался от взлетной дорожки и, сделав круг над Южногорском, лег на курс. Внизу мелькнули редкие электрические огни. Приятно было сидеть в мягком кресле и сознавать, что вот он, лейтенант Пулатов, возвращается на границу не один.

А может быть, все это сон? Может быть, самолет только снится? Вот сейчас он откроет глаза и увидит себя на санаторной койке. Рядом, отделенный тумбочкой, где всегда стояли расставленные шахматы, будет храпеть майор-дальневосточник. Сейчас…

Самолет вошел в облака. Потускнел сигнальный огонек на крыле. Застывшая было стрелка высотомера прислушалась к отстукивавшим секунды часам и бросилась догонять их.

Лейтенант ощутил слабое пожатие. Нет, это не сон, Людмила сидит с ним. Он сжимает ее руку, слышит дыхание, видит ее немножко испуганные глаза. Первый раз так далеко уезжает из дому. Еще не привыкла к мысли, что замужем. И ему, Пулатову, тоже не верится, что рядом его, самая настоящая жена.

Где-то внизу, под облаками, бежит электричка. В полупустом вагоне, так же прижавшись друг к другу, мчатся навстречу судьбе капитан с вьющейся шевелюрой и девушка, очень похожая на Людмилу, — ее сестра.

Лейтенант подумал о Горском. Это он помог ему жениться. Он и Василий Васильевич, стареющий парикмахер, сосед Людмилы. Вначале хотели сыграть две свадьбы, но что-то у Горского не получилось. А Пулатов совсем потерял голову. Загс, оформление документов в пограничную зону…

В Ташкенте была пересадка. Теперь осталось лететь совсем уж немного. И снова вокруг чистое, васильковое небо. Самолет рассекал его могучими крыльями.

— Смотри, Люся-хон, — заволновался Пулатов, — вот моя родина.

Она прильнула к стеклу. Маленький юркий самолетик где-то далеко внизу скользил по зеленым полям, проходил сквозь здания, скашивал деревья. Он никак не хотел отстать от большой белокрылой птицы и старательно повторял все ее движения.

Людмила смотрела на этот невесомый самолетик, который фиксировал ее внимание на самом интересном. Вот он побежал полем, перегнал один трактор и потянулся за другим. Вот пронесся тенистой улицей поселка и, раздвинув листву, открыл длинный ряд аккуратных белых домиков.

Серебристой чешуей сверкнула река, выгнула спину горбатым мостом. Рядом с заводскими трубами встали огромные бунты хлопка. Людмиле захотелось поближе рассмотреть их. И, словно угадав ее желание, самолет пошел на снижение.

Она видела, как залитое солнцем поле заиграло вдруг всеми цветами радуги, и лейтенант прочел в ее глазах восхищение.

— Я тебе расскажу! — горячо зашептал он. — Вот эта рубаха из хлопка. И гарнитоль. И линолеум. И клей для обуви. Да что клей! А небьющиеся искусственные

стекла, переплеты книг, лак, которым покрывают кузова легковых автомобилей? А дамские туфли из ворсита — искусственной кожи? Ну и, само собой разумеется, порох, вата, тончайшая бумага для папирос, покрышки для автомашины — все это из хлопка.

— И ацетатный шелк, — подсказала она, — ты забыл.

Конечно, она ботаник, и ей хорошо известно, что делают из хлопка, но все-таки он хотел ее удивить:

— А вот по морю несется торпедный катер. Его корпус сделан из очень прочного материала. Из чего, как ты думаешь? Из текстолита!

Людмила невольно улыбнулась. Лейтенант воспринял это по-своему:

— Ты мне не веришь?.. А ведь сырьем для создания сверхтвердой обшивки тоже послужил хлопок.

Людмиле стало плохо: самолет заходил на посадку. Лейтенант ласково дотронулся до ее мягких льняных волос.

— Потерпи немножко, Люсенька-хон!

Ей была приятна его забота. Вот так бы и сидеть рядом. Пусть кружится голова.

А самолет уже коснулся бетонированной полосы и бежал навстречу притаившемуся среди густой зелени аэровокзалу.

Назаров боялся, что Бородуля снова уснет, и залег рядом с ним. Теперь река за поворотом тропы была ему не видна.

Дозором шел пограничный катер. У мели он развернулся, ощупал фарами камыши и самосплавом пошел по течению.

Сержант взглянул на притихшего Бородулю:

— Не спишь?

Бородуля только засопел.

Неожиданно налетел ветер, стал трепать камыши. Ничего не видно и не слышно. Назаров решил, что в такую погоду лучше патрулировать.

Дозорная тропа повела к отдельному дереву. Назаров освещал вспаханную полосу фонариком и вдруг увидел едва заметные бесформенные вмятины. Неужели кто-то прошел?

После тщательного изучения вмятин Назаров пришел к выводу, что они оставлены человеком, ноги которого были обмотаны тряпками. На рыхлой земле кое-где сохранился бледный узор ткани.

Сержант достал сигнальный пистолет и выстрелил.

На заставе вспыхнули огни.

— Тревога!

Когда майор Серебренников спустился в канцелярию, там уже был капитан Ярцев.

— Что случилось? — спросил Серебренников.

— След!

— Действуйте!

Начальник заставы приказал дежурному:

— Ковалдина ко мне! Вместе с Амуром.

Снова вбежал дежурный:

— Кони поданы! Личный состав построен!

— Идемте, товарищ майор.

Ярцева словно подменили. Это опять был командир, у которого каждый человек и каждая секунда на учете.

— Занимать места согласно боевому расчету. Тревожные ждут указаний. За меня остается старшина Пологалов…

Капитан Ярцев склонился над следом. След, несомненно, был ухищренным.

Серебренников тоже спешился.

До реки было каких-нибудь сто метров. Каменистая почва между рекой и дозорной тропой следов не сохранила.

Ковалдин отдал повод своего коня Бородуле и погладил овчарку.

— След, след!

Амур натянул поводок, потащил проводника за собой. Примерно в десяти метрах от обнаруженного следа Ковалдин заметил небольшую лунку диаметром в три сантиметра и показал капитану. Начальник заставы присел на корточки перед лункой. Вскоре он уже понял, что нарушитель пользовался шестом.

Через шесть-семь метров Ковалдин обнаружил другую лунку. Еще через шесть метров — опять лунка. Должна была быть лунка и где-то перед дозорной тропой.

Сержант Назаров показал капитану поцарапанный камень. Раньше он не обратил на него внимания. Камень был небольшой и, должно быть, от удара шестом сдвинулся с места.

Начальник заставы, приподняв камень, увидел под ним лунку. Вопросительно посмотрел на майора.

— Наклон лунки к границе, — подсказал Серебренников. — Если вспомнить, что тяжесть тела давит на шест больше в начале прыжка, то, естественно, нарушитель уходил в противоположную этому наклону сторону.

Ярцев согласился.

— Шест помог нарушителю границы преодолеть сигнальную систему. И был он здесь минут тридцать назад.

Хорошо тренированный человек может пройти за это время четыре-пять километров. Значит, где он сейчас: в Реги-Равоне, в сторону которого потянул проводника черногрудый Амур, или, не доходя поселка, свернул к линии железной дороги? Здесь, на подъеме, поезда шли медленно, и нарушитель мог воспользоваться этим.

Капитан знал, что недавно в сторону районного центра прошел поезд.

Стало совсем светло, когда Амур вывел Ковалдина к железнодорожному полотну. Возле отметки 1-400 след обрывался.

Ковалдин различил отпечаток босой ступни. Вчера в этом месте ремонтировали путь, и земля была рыхлой. Один-единственный отпечаток, но как он мог пригодиться!

Петр внимательно изучил след. Он видел словно разорванный оттиск пятки и плюсны. Вмятины от свода стопы не было, и можно было заключить, что у неизвестного очень высокий подъем. Подушечки фаланг пальцев оставили овальные луночки. Значит, человек бежал. Левая нога у него сильнее правой, потому что, прежде чем прыгнуть на платформу, он оттолкнулся именно левой.

Ковалдин измерил стопу раздвижной металлической линейкой. От центра пятки до центра подушечки второго пальца оказалось двадцать четыре с половиной сантиметра. Петр знал, что длина босой ступни человека составляет примерно одну седьмую часть его роста, и тут же высчитал, что рост неизвестного около ста семидесяти двух сантиметров.

Ковалдин снял точный оттиск следа и стал поджидать капитана. Начальник заставы приказал обследовать полотно железной дороги до районного центра.

Амур шел неохотно. Рельсы блестящим пояском петляли среди барханов. Солнце поднималось все выше, жизнь вокруг затаилась. Река, оставшись правей, скрылась за барханами. Почерневшие столбы уныло повторяли извилины пути. Было непонятно, почему они не шли напрямик, а словно конвоировали железную дорогу.

Стало припекать. Ковалдин беспокойно следил за овчаркой. Они прошли уже несколько километров, и Амур явно устал.

За очередным барханом показалась чахлая джида. Она протянула навстречу рахитичные ветви с изъеденными листочками. Узкая полоска тени легла под ноги. Амур словно споткнулся об нее и застыл.

Ковалдин ослабил поводок. Овчарка рванулась и, обогнув джиду, стала разгребать лапами песок. Проводник не мешал. Амур пританцовывал И лаял, и Ковалдин увидел черепаху. Значит, овчарка окончательно потеряла след. Он снова вывел ее на рельсы.

— След, след!

Амур, казалось, не понимал, чего от него хотят, и безразлично трусил по шпалам.

Еще через полтора километра дорога, резко изменив направление, стала спускаться в оазис. Навстречу поднялись абрикосовые сады. Рельсы пересекли мост через реку и, выгнувшись скобой, побежали к семафору.

Ковалдин увидел неуклюжие пакгаузы и затерявшееся среди них приземистое здание вокзала. На первом пути стоял поезд, оцепленный пограничниками.

Рядом с начальником заставы были дежурный по станции, кондуктор Ахмедов и машинист. Дежурный нервничал: поезд задерживался. Кондуктор чувствовал себя виноватым, ведь он один обслуживал состав и перед отправлением поезда решил ехать не в последнем тамбуре, как обычно, а на третьей от мотовоза платформе, где был особенно ценный груз.

Первичный осмотр поезда ничего не дал. Начальник заставы уточнил:

— Вы отправились из Реги-Равона в три часа пятьдесят минут?

Ахмедов закивал.

— В три часа сорок пять минут, — поправил машинист, молодой парень в динамовской футболке, очень довольный, что обратил на себя внимание пограничников.

— Почему в три часа сорок пять минут? — спросил капитан.

— А наш кондуктор всегда торопится.

«Может быть, подгонял к нарушителю?» — мелькнула мысль у Ярцева, и он повторил вопрос.

— А лишнее время отводится на подъем.

«Нет, он, конечно, здесь ни при чем, — подумал Ярцев. — Ахмедов — демобилизованный солдат, комсомолец. Его отец участвовал в разгроме басмачества».

Капитан повернулся к кондуктору:

— Вы ничего подозрительного не заметили в пути?

— Нет, — ответил Ахмедов.

Амур, увидев пограничников, завилял хвостом. Капитан Ярцев внимательно посмотрел на Ковалдина — тот лишь пожал плечами. Тогда Ярцев показал на последнюю платформу, груженную станками. По команде вожатого Амур легко прыгнул в тамбур.

— След! — строго приказал Петр.

Амур послушно обнюхал тамбур. Соскочил на пути и, ощетинившись, побежал по шпалам назад, к мосту. У Ковалдина отлегло от сердца.

Начальник заставы разрешил дежурному по станции отправлять поезд и догнал Ковалдина.

Возле железнодорожной будки Амур свернул к поселку. На мгновение остановился у газетной витрины. Капитан Ярцев заметил, что угол вчерашнего номера газеты оторван.

Припадая к земле, Амур побежал дальше, тихонько повизгивая. Теперь Ковалдин верил, что овчарка идет по свежему следу.

Слегка замешкавшись на площади перед кинотеатром, Амур рванулся через дорогу и ткнулся мордой в закрытую на щеколду калитку.

— Гостиница? — удивился Ковалдин.

Амур действительно привел их к воротам гостиницы.

По тополевой аллейке уже бежала перепуганная дежурная.

— Сейчас, сейчас открою!

Амур чуть не сбил ее с ног.

— Заходил кто-нибудь? — спросил Ярцев.

Она развела руками:

— Не видела.

Амур взбежал на крыльцо, жадно втянул в себя воздух. Потом обогнул здание, подскочил к приоткрытой фанерной двери с аккуратной дощечкой: «Квартира». Капитан знал, что эта квартира Ефремовых.

Водитель автопогрузчика сидел за столом. Он побледнел, увидев пограничников.

— Извините за вторжение, — сказал Ярцев.

— Пожалуйста, пожалуйста. — Ефремов положил руки на стол. Шелушащиеся, мозолистые, с ободранными ногтями, они заметно дрожали. Он хотел сцепить пальцы, чтобы унять дрожь, но пальцы ускользали, не слушались.

— Прошу ответить на несколько вопросов, — обратился к нему капитан. — Во-первых, когда вы сюда прибыли?

— На рассвете… Поездом.

— Где ехали?

— На последней платформе.

— Кто вас видел?

— Никто. Я опаздывал и вскочил уже на ходу. Кондуктора на платформе не было.

— Где тот человек, с которым вы встретились на отметке 1-400?

— Я ни с кем не встречался. — В глазах Ефремова промелькнул испуг.

— Вы ехали в тамбуре?

— Нет, я укрылся за станками.

— Ну хорошо. А зачем вдруг вам понадобилось ночью ехать в райцентр?

— Я ехал домой, навестить жену.

— Почему так спешно?

— Вспомнил… — Ефремов говорил с трудом. Потянулся за водой и опрокинул стакан.

— Успокойтесь! — сказал Ярцев. Только сейчас он как следует разглядел комнату. Два окна, занавешенные марлей. Между ними аккуратно заправленная никелированная кровать.

«Этой ночью на нее не ложились», — подумал капитан.

— Итак, что же вы вспомнили?

— Я вспомнил… — голос у Ефремова звучал виновато, — что у Надежды… жены, значит… рождение. Сегодня. Все время помнил, а тут забыл. Я знал, что в три часа пятьдесят минут со станции отправится поезд. А в семь десять из райцентра пойдет в Реги-Равон…

Вот и решил съездить, чтобы поздравить…

— Кстати, а где ваша жена? — спросил капитан.

— Ее не было дома, — ответил Ефремов. — Я хотел спросить у дежурной, где она, и пошел в гостиницу. Но дверь была заперта.

«Вот почему Амур вначале потянул в гостиницу!» — подумал Ярцев.

— Расскажите, как вы шли с вокзала домой.

Ефремов задумался.

— По шпалам до будки… — Пауза. — Потом — в поселок… — Опять пауза. — Я не знаю, что говорить…

И вдруг произнес скороговоркой, точно обрадовался, что вспомнил:

— Страшно захотелось курить. Была махорка. С фронта предпочитаю махорку. В какой-то витрине оторвал кусочек газеты…

— Возможно, все так и было, — сказал Ярцев. — Но тем не менее прошу вас пройти с нами.

У дежурной по гостинице капитан узнал, что жена Ефремова на совещании в столице республики. Сегодня должна вернуться.

Хорошо живется на свете, когда есть верные друзья — Пахта и Хунук. Пахта — среднеазиатская овчарка с рыжей короткой шерстью. Хунук — неопределенной породы, с длинными лапами. Косматая морда смахивает на пуделя. Глаз выбит. Может быть, потому назвали его Хунук.

Пахта и Хунук знают свое дело: хозяйским рыком сгоняют овец в укрытие, оберегают их.

Весело потрескивает кизяк. В котле жарится мясо, перемешанное с луком и морковью. Таир, молодой чабан, деревянной ложкой отодвинул крышку. Кряхтя, к котлу подошел старый Хол. На ладони у него хрустящая пресная лепешка — фатир.

Невидимый за барханами, плыл катер. Хол прислушался. Любит он тихую ночь, бледное пламя костра, яркие звезды. И еще крепкий нас.

Костер медленно догорал. Так же медленно тянулась ночь.

Таир прилег и закрыл глаза. Старый Хол тоже начал дремать, время от времени покрикивая на Пахту и Хунука, когда они слишком громко лаяли.

Молодой чабан заснул, широко разбросав руки. Здесь, за барханами, почти нет комаров, и сны такие сладкие. А стариковский сон чуток. Хол слышал, как возвращался катер, потом прошел поезд. И опять шум винтов… Но в предрассветный час и ему захотелось спать. А тут вдруг словно с цепи сорвались Пахта и Хунук.

Старик разбудил помощника — ведь рядом граница.

Тревожно заблеяли овцы. Таир подошел к воротам, заглянул в кошару. Овцы метались: попробуй тут разберись, в чем дело?

Собаки уже охрипли от лая.

— Смотри! — вдруг окликнул старый Хол своего помощника.

Таир тоже увидел, как в небе разрывалась сигнальная ракета.

Старший сержант Боярун, лучший инструктор службы собак отряда, прорабатывал тот же след, что и Ковалдин. Его Дозор также вскоре вышел к железной дороге. Примерно через два километра от отметки 1-400, где рельсы делали очередной поворот, Дозор насторожился. Он сошел с полотна и нерешительно остановился возле едва различимого отпечатка следа, оставленного человеком, обутым в кауши.

«Чабан, — подумал старший сержант. — Но почему не заметно, что прошла отара? И почему след ведет к барханам, если утром отара обычно направляется к реке?»

Он стал искать начало следа. Пересек рельсы, вернулся по шпалам назад — нигде ничего. Значит, это прошел нарушитель границы. Он, должно быть, надел кауши, чтобы сбить пограничников с толку, когда спрыгнул с поезда.

Складной линейкой Боярун измерил общую длину следа от заднего среза пятки до средней точки изгиба носка, затем определил ширину подметки. Измерения записал в небольшой блокнот и пошел по следу.

Отпечаток другого кауша обнаружил сразу же, через метр. Потом опять левый след и правый на таком же расстоянии друг от друга. Ясно: человек бежал. Отпечатки были нечеткие, а затем и вовсе пропали: уже занесло песком.

За одним из барханов сержант увидел кошару. Рядом, возле потухшего костра, сидел старый Хол.

Вскоре Бояруну стало известно, что на рассвете Пахта и Хунук подняли страшный лай, потом заволновалась отара. А когда чабаны увидели ракету, догадались: в кошаре — чужой. Таир побежал на заставу.

Хол же решил не выгонять овец из укрытия до прихода пограничников.

«Значит, нарушитель еще в кошаре», — подумал Боярун и быстро наметил план действий.

Застоявшаяся отара с веселым блеянием ринулась навстречу солнцу, толкаясь и застревая в распахнутых настежь воротах.

Когда овцы освободили кошару, старый Хол впустил туда Пахту и Хунука. Они с громким лаем влетели в кошару. В это же время на противоположной стене появился Боярун. Он увидел прижавшегося к стене человека с занесенным над головой ножом.

— Руки вверх!

Человек обернулся на голос, и собаки сбили его с ног.

 

Музыкальные руки

Полковник Заозерный сидел за столом капитана Ярцева — спокойный и даже, казалось, равнодушный.

Рядом стоял начальник КПП, выполнявший роль переводчика. До этого полковник обращался к задержанному по-русски и по-английски, но тот не понимал.

Местное наречие оказалось ему знакомым, и он охотно заговорил, сразу сообщив, что фамилия его Мухаммедов. Абдулло Мухаммедов. Бедный человек. Как перешел границу — сам удивляется. Шел ночью в Фирюзевар, да, видно, заплутал. Просит отпустить домой: брат тяжело болен, единственный брат, и у него ребятишки.

— Ребятишки, говорите? — переспросил полковник.

Мансуров перевел.

— Ребятишки. Бедный человек. Отпустите, помочь надо, — запричитал Мухаммедов.

Он знал, что ничего компрометирующего у него пограничники не нашли. Нож в брезентовом чехле — так ведь у всех ножи!

Мухаммедов говорил быстро, не сбиваясь, словно повторяя хорошо заученный урок. Он часто произносил слова «бедный человек», будто хотел заставить пограничников поверить в это.

Пока Заозерный не пытался направить разговор в нужное русло. Он просто слушал. Нарушитель между тем продолжал развивать свою легенду. Он не думал, что это пограничная река. Потом пошли пески. А ведь пески — всюду пески. И вдруг железная дорога. Он удивился: неужели за те пять лет, что он не был у брата, среди песков проложили рельсы. И тут загудел паровоз. Он испугался и побежал. За барханами различил кошару. Обрадовался, что сейчас все выяснит у чабанов. Но сторожевые псы прижали его к дувалу, и, спасаясь от них, он очутился в кошаре. Бедному человеку всегда не везет.

— Значит, вы просите отправить вас к брату? — проговорил полковник.

Мансуров опять перевел, и задержанный усиленно закивал.

Он сидел перед полковником в помятых полотняных брюках и порванной на локтях рубахе. Подпоясывавший ее синий выцветший платок сейчас лежал на столе.

Брюки у Мухаммедова задрались. Полковник видел ступню с высоким подъемом. Еще раньше, как только ввели задержанного, он на глаз определил, что рост его примерно метр семьдесят сантиметров. Значит, пограничники правильно прочли след.

Мухаммедов медленно повернулся к окну. У него было смуглое лицо, покрытое каплями пота, хотя в этот ранний час еще не было жарко. Стараясь скрыть волнение, он ждал, какой еще зададут вопрос.

Из своей многолетней практики полковник знал, что от следующего вопроса будет зависеть многое. Нужно обязательно спросить не то, к чему приготовился задержанный, и он спросил, казалось, самое безобидное:

— У вас, Мухаммедов, большая семья?

— Холост, — тут же ответил тот на своем родном языке.

Расчет оказался правильным: нарушитель границы ответил, не дожидаясь переводчика. Полковник сделал вид, что не заметил его оплошности. Но сам Мухаммедов не смог этого скрыть.

— Куда вы дели шест? — продолжал наступать полковник.

— Шест? — оторопело переспросил Мухаммедов.

— Хотите, я расскажу, как вы перешли границу?

Задержанный вцепился в подлокотники кресла.

— Я ничего не знаю! — Он по-прежнему отвечал на родном языке.

— Шест был полым? — вдруг догадался начальник отряда.

— Я ничего не знаю!

— Подумайте хорошенько, — сказал полковник. — У вас еще есть время.

В этот ранний час на заставе, как всегда, было тихо. Но, против обыкновения, никто не спал. Одни пограничники устроились на завалинке перед казармой, другие, словно тени, бродили взад и вперед. Никто не взялся за кий, никто не хотел ехать с водовозкой. Даже Бегалин, для которого лишний раз окунуться в реку было величайшим наслаждением. И может быть, впервые за все время службы на границе он не думал о том, что скоро поднимется солнце, станет трудно дышать.

Пологалов снимал пробу в столовой, и подошедший Кошевник вертелся вокруг него.

— Ну говори, что у тебя? — помог старшина.

— Интересуюсь: а нарушителя будут кормить?

— Конечно, если ты уступишь ему свой завтрак.

— Почему я? — Ответа старшины он не расслышал: пришла водовозка.

Кошевник смотрел, как наполняется цистерна-отстойник. Шарапов тронул его за плечо:

— Лучше займись делом. Можешь красиво написать: «Стол именинника»?

Сержант Назаров уныло брел по двору.

— Бородулю не видели?

Кошевник вмиг подлетел к нему:

— Как обнаружили след?

Назаров отмахнулся. Куда-то запропастился Бородуля, а тут Кошевник лезет со своим дурацким вопросом.

— Значит, не видели?

— А ты в казарме смотрел? — спросил Шарапов.

— Что ему делать в казарме? — ответил Назаров.

Он знал, что ни один пограничник не пойдет в казарму, если на заставе боевая обстановка.

— А ты все-таки загляни.

Назаров нехотя пошел к казарме.

— Бородуля! — громко крикнул и прислушался: пожалуй, за стенкой кто-то сопит. — Рядовой Бородуля?

Молчание.

Назаров отодвинул ставни. Теперь он хорошо видел Бородулю. Солдат безмятежно спал.

В комнате дежурного начальник отряда внимательно выслушал Ярцева. Итак, овчарка привела к Ефремову. Тот не отрицает, что ехал на последней платформе. Вскочил на ходу, потому что поезд отходил раньше времени. Хотел поздравить жену с днем рождения.

Никого во время пути не видел.

— Кстати, товарищ Мансуров, почему наряд не доложил вам о Ефремове? — спросил полковник.

— Так ведь он сам говорит: вскочил на ходу.

— А вы проверьте. Возьмите «газик» майора Серебренникова и через двадцать минут доложите.

— Есть!

— Он давно подозревает Ефремова, — сказал Ярцев, когда за начальником КПП захлопнулась дверь. — Тот действительно ведет себя странно: слишком предупредителен, заигрывает с пограничниками. Но я объясняю это тем, что биография у него тяжелая. Был человек в плену, боится, что потерял доверие.

— Возможно, — согласился полковник. — А не кажется ли вам, капитан, что если бы Ефремов и нарушитель границы встретились преднамеренно, то последнему вовсе не обязательно было бы прыгать с поезда здесь. — Заозерный подошел к макету участка. — Он мог это сделать дальше, ведь в районном центре легче замести следы.

— Я подумал, товарищ полковник, что нарушитель мог что-нибудь передать Ефремову.

— А действительно ли у его жены сегодня день рождения? Это необходимо проверить.

«Газик» взметнул облако пыли. Микаелян вспомнил про подарок Серебренникова и, достав очки, протянул сидевшему рядом офицеру.

— Надень сам, — сказал Мансуров.

«Как могло случиться, что наряд проглядел Ефремова?» — думал он.

Машина промчалась улицей поселка, замерла возле контрольно-пропускного пункта. Микаелян не любил ждать. Но на этот раз долго ждать и не пришлось. Мансуров быстро во всем разобрался. Наряд, как обычно, проверил поезд и разрешил отправление. Кто-то прыгнул в последний тамбур. Пограничники не сомневались, что это кондуктор Ахмедов. Мансуров наказал их за беспечность.

Снова пылила дорога. Впереди показалось приземистое здание станции. Из-за барханов вынырнул мотовоз с неровной цепочкой красных вагонов.

— Стой! — приказал Мансуров.

Микаелян резко затормозил. Когда пыль улеглась, шофер увидел, что какая-то женщина, не дожидаясь остановки поезда, спрыгнула с платформы и побежала к «газику».

— Так ведь это Ефремова! — узнал Микаелян.

Женщина, задыхаясь, подбежала к «газику». Сухие губы дрожали. Пальцы вцепились в борт машины, и, казалось, нет силы, которая могла бы их оторвать.

— Где… Где мой муж? — На ее лице было отчаяние. — Что вы с ним сделали?

— Да вы успокойтесь, — растерялся Мансуров.

— Кто позволил?.. Я спрашиваю: кто позволил?!

— Успокойтесь. Мы должны были кое-что проверить, — неожиданно для себя стал оправдываться старший лейтенант.

— Ах, проверить! — Она словно впечатывала слова. — Его проверить… А вы… а ты… — Голос ее гремел: — Зубы у тебя целы? Ребра целы? Легкие не отбиты?

Мансуров побледнел.

— Где он? — наседала женщина. — Немедленно везите меня к нему!

Поисковая группа доставила шест, которым пользовался нарушитель границы. Шест, как и предполагал полковник Заозерный, оказался полым. За двойными стенками находились облигации трехпроцентного выигрышного займа, советские деньги и паспорт на имя Умара Ходжиева.

— Ну вот, — сказал полковник, предъявляя задержанному вещественные доказательства. — Теперь ваше запирательство ни к чему не приведет.

Ефремову принял Серебренников.

— Товарищ майор! Как хорошо, что вы здесь! — Сразу она заговорила о муже: — Он честный, только всего боится. Думает, что не верят ему. Это так страшно. Я говорю: чего боишься?.. Наконец отходить стал. И вдруг…

Она отстранила стакан, который ей протянул Серебренников, спросила с обидой:

— За что его? Поверьте, он честный человек!

— Конечно, — согласился Серебренников. — Только зачем было ехать домой ночью?

— Ночью? — машинально переспросила она.

— Даже если торопишься на семейный праздник.

— Праздник? — Глаза Ефремовой расширились. — Какой праздник?

— День вашего рождения.

Женщина некоторое время оторопело смотрела на него, и вдруг по ее щекам хлынули слезы.

— День рождения! — повторила она, счастливо улыбаясь. — А я завертелась. Вот дни рождения всех детей помню. А свой… — Из груди вырвался вздох облегчения. — Так вот почему он приехал! А я думала: что случилось?

Микаелян увез Ефремовых в поселок. Мансуров угрюмо смотрел вслед: и все-таки он не верил Ефремову…

— Как хотите, товарищ лейтенант, а я буду обижаться! — вздыхал старшина Пологалов, помогая Пулатову сгружать вещи. — Ну куда я вас определю, если мы тут затеяли ремонт и начали с вашей комнаты?

— Ничего, старшина, разберемся.

Попутный грузовик, доставивший Пулатовых на заставу, скрылся в густой пыли. Людмила закашлялась и отвернулась.

— Привыкнете, — ободряюще произнес Пологалов. — А сейчас прошу вас ко мне!

В квартире старшины было прохладно.

— Вы тут устраивайтесь как дома, — просто сказал Пологалов, — а мы организуем баньку и насчет завтрака сообразим.

Узнав, что капитан Ярцев отдыхает, Пулатов попросил его не будить. Старшина понимающе кивнул.

Лейтенант подошел к жене.

— Ты устала?

— Дай напиться, Акобир.

Он не сразу нашел кружку. Зачерпнул воду из прикрытого дощечкой ведерка. Она сделала несколько мелких глотков. Теплая, мутная вода не принесла удовлетворения.

— Ты приляг, отдохни.

Пулатов присел рядом с ней на диван, а когда Людмила закрыла глаза, осторожно вышел из комнаты.

Он соскучился по заставе. Хотелось каждому пожать руку, и, разумеется, прежде всего капитану Ярцеву.

Лейтенант остановился посреди двора, раздумывая, куда бы вначале пойти. Возле бани на старшину наступала маленькая, энергичная женщина. Конечно, это была Тамара, жена Ярцева.

— Чего расшумелись? — спросил Пулатов.

— Ну вот! — всплеснула она руками. — Приехал, да еще не один. А мы узнаем об этом последними.

Пулатов улыбнулся.

— Вот сейчас доложу капитану, — попробовала она рассердиться, — и всыплет он тебе десять суток.

— С удовольствием! — засмеялся Пулатов.

А старшина поддакнул:

— Он как раз сейчас нуждается в домашнем аресте.

С капитаном Ярцевым Людмила уже познакомилась. А вот этого старшего лейтенанта видела впервые. Как и у Акобира — густые черные брови, глубоко посаженные глаза.

— Анвар Мансуров.

Она уже слышала о нем от мужа и охотно протянула руку.

— Прошу всех к столу, — сказала Тамара.

Обед прошел оживленно. Мансуров все чаще поглядывал на Людмилу.

— Нравится? — спросил Ярцев.

— Ничего.

Тамара тотчас набросилась на Мансурова: как можно говорить о женщине «ничего»?!

— Нравится, — взмолился начальник КПП, — честное слово!

— Ну тогда дело поправимое, — вмешался в разговор Пулатов.

— То есть? — не понял Мансуров.

— Могу познакомить тебя с такой же девушкой. — И лейтенант рассказал, что у Людмилы есть сестра. Забавно было слышать, как они с Горским пришли на свидание и не могли различить, какая из сестер Елена, а какая Людмила.

— Кто такой Горский? — спросил Мансуров.

— Моряк! — ответил Пулатов. А Людмила добавила:

— Еще какой!

— Значит, я опоздал. — Мансуров сказал это так, что трудно было понять: шутит он или говорит серьезно.

В Фирюзеваре загудел пароход. Мансуров заторопился.

— «Медуза», — догадался Пулатов и тут же пояснил: — На ней плавает капитаном приемный отец Анвара, вот он и неравнодушен к этой посудине.

— У нас с сестренкой тоже есть близкий человек, Василий Васильевич. — Людмила грустно улыбнулась. — Отца я совсем не помню. Ушел на фронт и не вернулся. А три года назад умерла мама. Василий Васильевич — наш сосед. Вот и заботился о нас постоянно. К тому же он замечательный дамский парикмахер.

Дежурный позвал капитана: звонил из отряда майор Серебренников.

На первом же допросе задержанный решил говорить правду:

— Моя настоящая фамилия Абдусаломов. Рахматулло Абдусаломов.

Подполковник государственной безопасности Шилов включил магнитофон. Нарушитель границы закрыл лицо руками, и потому голос его доносился будто издалека.

— Я хочу, чтобы вы мне поверили. Я не сразу решился говорить правду. Но вы узнаете мою историю и поймете, чего я хотел.

Абдусаломов справился с волнением и, сосредоточившись, приступил к рассказу.

Он родился в Туркмении. Когда исполнилось шестнадцать лет, началась война. Весной сорок четвертого года призвали в армию. Двадцатого июля под Гродно попал в плен. А когда войска 2-го Белорусского фронта стремительно двинулись на Белосток, Абдусаломова вместе с другими военнопленными погрузили в эшелон и отправили в Германию.

Он не будет рассказывать о всех тех ужасах, которые пришлось пережить. Во всех концлагерях было одинаково, и вряд ли он сообщит что-нибудь новое.

Но время шло, а он оставался в живых. И вдруг его перевели в особый лагерь. Вот об этом он и хочет рассказать, потому что иначе невозможно понять всего того, что с ним приключилось.

Новый лагерь находился километрах в ста пятидесяти от Берлина. Он не верил своим глазам: вокруг стояли только туркмены и узбеки, таджики и киргизы. Все, как и он, истощенные, жалкие, никто не знал, зачем их сюда согнали.

И вдруг на деревянный помост, который не сразу разглядели, поднялся человек с густой черной бородой. Его длинный халат вылизывал наспех сколоченные доски. Человек прижал руки к груди и пропел, закатывая глаза:

— Бисмиллоху рахмону рахим…

Он читал молитву, просил аллаха сжалиться над несчастными, опутанными коммунистической пропагандой людьми, которые отныне возвращались к вере и должны были служить аллаху, как это записано в коране.

Потом их погнали в баню, выдали зеленые робы, накормили горячим супом.

Снова на помост поднялся чернобородый мулла, низко поклонился долговязому оберсту в попоне с золотой оправой и обратился к строю военнопленных:

— Слушайте, мусульмане!

Оберст кашлянул и выкрикнул срывающимся фальцетом:

— Наши враги — русские! А все мусульмане — друзья! Мы протягиваем вам руку помощи. Зачисляем в Туркестанский легион великой германской армии. Хайль Гитлер!

Несколько голосов недружно ответили:

— Хайль!

Оберст ударил в ладоши. Рассыпалась барабанная дробь, и отделение эсэсовцев вынесло знамя. На голубом полотнище с белой полоской в верхнем углу горел золотой полумесяц.

Потом какие-то младшие офицерские чины обошли строй «вернувшихся к вере» и вручили каждому нарукавные эмблемы с изображением минарета…

Конечно, подполковник Шилов знал о Туркестанском легионе. Формирование его началось еще вскоре после разгрома гитлеровцев под Москвой. В то время фашисты спешно основали марионеточную организацию, которая впоследствии стала называться «Туркестанским национальным комитетом». Прикрываясь целью борьбы за создание «единого Туркестанского государства», этот комитет руководил подготовкой и засылкой шпионов и диверсантов в глубокий советский тыл. Насколько большое значение придавалось комитету и его легиону, свидетельствует тот факт, что руководство ими осуществляли непосредственно ост-министерство, занимавшееся делами оккупированных территорий, имперская разведка "абвер" и главное управление СС.

…Шли дни и недели в беспрерывном молении и муштре. Но вот однажды в лагерь приехал человек в черном костюме и черном галстуке, в ослепительно белой манишке и скрипящих штиблетах. Точеное лицо его, бледное, как у европейца, тем не менее выдавало сына Востока. Надломились в улыбке бескровные, тонкие губы.

Человек в черном был крупной фигурой. Его охраняли эсэсовцы, даже сам оберст относился к нему почтительно.

— Вали Каюм-хан! — объявил он и выкинул вперед руку: — Хайль Гитлер!

— Хайль! — ответил человек с бледным лицом и обратился к застывшим в строю легионерам: — Братья, мы с вами одной крови и одной веры. Аллах да поможет нам!

Это был тот, кого немцы прочили в президенты Туркестанского государства. Вали Каюм-хан — матерый враг советского народа. Сын ташкентского торговца, в 1922 году он поехал на учебу в Германию, но затем отказался вернуться на родину и стал платным агентом немецкой разведки. С приходом Гитлера к власти занимался антисоветской деятельностью среди эмигрантов, был назначен руководителем «Туркестанского национального комитета». После полного разгрома фашистов бежал в английскую зону оккупации и по заданию британской разведки приступил к возрождению своей организации на территории Западной Германии.

Знал ли Абдусаломов, кого заслушался в тот роковой для него день? Позже с группой легионеров-фанатиков он оказался в Марокко, где со временем превратился в «перемещенное лицо». А ведь это человек нетолько без родины, но и без всяких прав.

— Я искал работу и молил аллаха дать мне силы все вынести. Потом встретил такого же несчастного земляка — Бердиева. Его история похожа на мою. Мы стали бродяжничать вместе, мечтая о родине, готовы были умереть, но прежде увидеть ее.

Абдусаломов задыхался.

— Отдохните, — предложил подполковник.

— Нет, нет! — воскликнул Абдусаломов, словно боясь, что ему помешают высказаться до конца. — А затем мы оказались в полицейском участке и подписали какую-то бумагу. Бердиев сказал: «Слава аллаху».

Так они согласились работать на американскую разведку. Иначе не видели возможности вернуться домой.

— Почему же именно вас избрали агентом? — спросил Шилов.

— Дед у меня муллой был, — беспомощно развел руками Абдусаломов. — Но ведь я учился в советской школе и не скрывал, что дед — мулла. А тут предупредили: времена другие. Да еще я был в легионе. В общем, я запутался, совсем растерялся…

— А что же ваш друг, Бердиев?

Жалкая улыбка скривила губы задержанного.

— Действительно, я ведь вам еще не все рассказал. Мой друг Бердиев… Вначале мы вместе учились в разведшколе. На ферме были вдвоем, если не считать инструкторов да собак, всегда спущенных с цепи. — Абдусаломов содрогнулся, вспоминая: — Стреляли… Вот так. В живот!.. Чтобы враг, умирая, мучился. В живот, как ту собаку, которую и меня заставили убить. Она выла и корчилась. А я смотрел… Нас учили забыть о жалости…

Они изучали фотодело и топографию, оружие и тайнопись. А еще историю разведки и систему охраны Государственной границы СССР. Проходили специальные практические занятия по наблюдению за военными объектами и добыванию документов.

— Вы спрашивали о Бердиеве?.. Мы были в Нью-Йорке. Эмпайр-стейт-билдинг — необыкновенное здание на Пятой авеню. Высота триста восемьдесят метров. Тысяча девятьсот три ступеньки. Тренировали нашу память… Пили мы до тошноты, точно окунулись в омут. И вдруг нас отвозят на Третью авеню, туда, где ее пересекает Четырнадцатая улица. Вы знаете, что это за место?.. Там проживают русские эмигранты. Мы с пьяной компанией ворвались в чью-то квартиру. Девушка играла на пианино. Нам с Бердиевым показалось, что она из другого мира, даже хмель прошел.

А Бердиев вдруг подошел к инструменту. Он ведь до войны учился в консерватории.

«Музыкальные руки! — вспомнил подполковник Шилов переданные ему слова эксперта. — Может, пограничники выловили труп Бердиева?»

Абдусаломов продолжал:

— Он играл превосходно. «Это для вас…» — сказал девушке. В общем, ему разрешили бывать у нее. Вы понимаете: столько лет быть одному и вдруг полюбить.

Ему сказали: провалится с заданием — убьют ее и… ребенка. Единственный выход — яд. Он примет яд, я знаю… А мне зачем? Теперь я дома, дышу родным воздухом!.. Мне сказали, что, если в случае провала я не приму яд, расстреляете вы… Пусть вы! Только бы умереть человеком. Я не хочу больше такой жизни! Хочу хоть умереть самим собой, на родной земле!..

 

Телеграмма не по адресу

Молния угодила в чинару, выжгла дупло. Медленно, тяжело оседала чинара. Услужливый клен-великан подставил ей свои плечи. Прямой и могучий, раскинул он зеленый шатер, будто старался заслонить чинару.

Свободное воскресенье выдавалось нечасто. Приятно было лежать вот так, ничего не делая, на берегу реки.

Серебренников положил голову на колени жены. Смотрел ей в глаза, такие же светлые и ласковые, как в те дни, когда они познакомились…

И ей вспомнилось. Осень сорок четвертого года, Мстиславль. Только что сформированная часть по охране тыла. Пришла к парторгу батальона Серебренникову, чтобы встать на учет. Он вдруг спросил:

— У вас есть минут тридцать времени?

— Есть, — ответила она неуверенно.

— Тогда вот что. Никого ко мне не пускайте! — Уронил голову на стол и заснул.

Вначале хотелось рассердиться, уйти, но она вспомнила, что ночью была операция. Преследовали какую-то банду.

Прошло тридцать минут. Она не хотела его будить, но он проснулся сам. Улыбнулся как старой знакомой:

— Ну вот, подзарядил аккумуляторы.

Потом они долго не встречались, а встретились снова на партийном собрании. Она прислушивалась к его словам и чувствовала, что они самые верные, самые нужные. Пока он выступал, ей хотелось научиться говорить так же, а после собрания — слушать его еще.

Вскоре полк вступил в Польшу и остановился под Белостоком. Новый, 1945 год встречали вместе, у начальника медицинской службы. Серебренников много танцевал с ней.

Потом помнит, как готовила доклад к Восьмому марта. Серебренников снабдил ее газетами и журналами, но она потонула в них и не знала, с чего начать. Он просидел с ней вечер, и материал удивительно складно стал ложиться в конспект.

На другой день она снова пришла к нему, и снова он отложил свои дела, чтобы помочь ей. Но окончить доклад так и не удалось — Серебренников выехал по тревоге. Где-то завязался бой с прорвавшейся на запад немецкой группировкой.

Утром в медчасть поступили раненые. Она принимала их с трепетом и только тогда поняла, как дорог стал ей Владимир Серебренников.

Раненых было много. Банда оказалась многочисленной, хорошо вооруженной. Говорили, что есть убитые. Среди них мог быть лейтенант Серебренников. У нее все валилось из рук, и хирург приказал ей идти отдыхать. Он думал, что это от бессонной ночи.

Она вышла на улицу, сделала несколько шагов непослушными, словно чужими, ногами и вдруг увидела Серебренникова. Живой и невредимый, он шел ей навстречу. Она рванулась к нему и, спрятав лицо на его взмокшей от дождя шинели, вздрагивала от беззвучных рыданий. Их мысли совпали: тогда он осторожно, точно боясь спугнуть, прикоснулся к ее волнистым волосам.

Неужели это было так давно? Она пополнела за это время. Срезала косы. Но Серебренников любил ее еще больше, чем прежде…

Как жаль, что они редко бывают вместе. Вот недавно он приехал с границы, а завтра — снова в путь. Опять на неделю. Проверит политическую работу, будет присутствовать на комсомольских собраниях, на одной из застав создаст партийную организацию, прочтет несколько лекций.

И снова на день-два домой. А потом — на другой участок. К Ярцеву, за которого он теперь все время будет беспокоиться. К Бородуле, способному натворить неизвестно что…

Вот так незаметно и кончился отдых. Снова майор Серебренников был во власти своих повседневных дел. И Нина Терентьевна заметила это, вздохнула. Он был рядом, но уже ушел от нее и, конечно, несмотря на воскресенье, снова отправится в политотдел. Найдет повод.

В раскрошившееся дупло чинары влетела стрела, следом раздался пронзительный свист.

— Последний из могикан! — шепнул майор.

За кленом послышалась возня:

— Я — Соколиный Глаз. Приказываю сдаться!

— Выходи, Витька, я тебя вижу!

Нина Терентьевна с грустной улыбкой стала сворачивать плед.

Подполковник Шилов включил магнитофон с записью допроса Абдусаломова:

«— …В Ташкенте намечалась встреча с резидентом. Каждый понедельник к семи часам вечера я должен быть в ресторане «Бахор». Рядом с чайником положить крестом обгорелые спички. Пароль: «Запрет вина — закон, считающийся с тем...» В ответ нужно продолжить стихотворение: «…кем пьется и когда, и много ли, и с кем». Это Омар Хайям».

Подполковник перекрутил пленку назад и услышал сначала собственный голос:

«— Как обговорено сообщить о благополучном переходе границы?

— Телеграммой в Южногорск, Степану Васильеву по такому адресу… Содержание: «Возможно приеду. Ходжиев».

— Чтобы встретиться в Ташкенте, надо было еще раз напомнить о себе?

— Обязательно. Телеграммой по тому же адресу с лаконичным текстом: «Приеду. Ходжиев».

— Вам ответят?

— Нет. Связь односторонняя. До встречи в Ташкенте давать о себе знать могу только я. Да, и вот еще что. Сообщить о себе в первый раз я должен на десятый день после перехода границы».

Жизнь на заставе шла своим чередом. Август был таким же знойным. Пески за ночь не успевали остывать и, едва показывалось солнце, сразу накалялись, обдавали жаром.

В колхозных садах собирали урожай. Старшина Пологалов привез из районного центра машину, доверху груженную дынями и арбузами. Это был шефский подарок.

Происшествий на заставе не было. Разве что Бородуля еще не привык к пограничной жизни. Если бы кому-нибудь вздумалось вести дневник, то он выглядел бы примерно так:

2 августа. Утро. Бородуля держится молодцом. Никто не говорит ему о сне на границе, и никто вроде бы не догадывается, что он струсил. (Бородуля забыл, что говорил тогда в наряде сержант Назаров.) Впрочем, конечно, он не струсил, а просто чепуха какая-то приключилась со звездами.

Вечер. Бородуля беспокойно поглядывает на закатывающееся солнце. А вдруг правда Большая Медведица исчезла, потому что с ним что-то творится?

На боевом расчете Бородуля ерзает, и начальник заставы делает замечание. Что-то не очень хочется идти на границу. Назначают дневальным по конюшне. Отлично!

3 августа. Утро. Бородуля занят уборкой в конюшне. Что же — дело привычное. Смехота с этими самыми звездами!

Он залезает на станок и видит в узкое окошко небо. Синее, вовсе не страшное. Как дома. А вечером будет в звездах.

День. Бородуля спокоен — придет ночь, и он увидит Большую Медведицу.

Вечер. На боевом расчете капитан Ярцев объявляет, что Бородуля назначается часовым по заставе.

4 августа. Он заступает на пост с двух часов ночи. Звезды кружатся над головой. Сейчас Бородуля найдет Большую Медведицу. Но почему сейчас? Он подождет немного. Вот обойдет десять раз вокруг заставы. И еще десять. И еще пять…

Под утро решается наконец поднять глаза к звездам. Но тщетно ищет он Большую Медведицу. Постепенно ему снова становится не по себе.

Дежурный по заставе, младший сержант Ковалдин, проверяет службу часового. Бородуля докладывает, что происшествий нет, и вдруг озадачивает вопросом:

— Товарищ младший сержант, а где сейчас Большая Медведица?

Ковалдин не понимает вопроса, отвечает шуткой:

— Наверное, в берлогу пошла: каждому свое время.

День. Бородуля спит после смены с поста.

Вечер. На боевом расчете Бородуля узнает, что выйдет на границу ночью с лейтенантом Пулатовым.

5 августа. 3 часа 30 минут. Дежурный по заставе старшина Пологалов будит Бородулю. Вставать не хочется, да что поделаешь — служба! Солдат садится на койку и вспоминает, куда засунул портянки: вроде бы в сапоги. Но портянки оказываются на задней перекладине под койкой.

3 часа 45 минут. Бородуля седлает коней.

4 часа 02 минуты. Бородуля, плавно покачиваясь в седле, едет за лейтенантом Пулатовым. Опять над головой шмели-звезды, и опять не видно Большой Медведицы.

13 часов.

— Подъем!

«И кто придумал это проклятое слово! — негодует Бородуля. — Всю душу выворачивает!»

Глаза у него еще закрыты. Знает, что время обедать и свое отоспал, но вставать не хочется. После обеда на стрельбище, или черт знает что еще придумает командир отделения.

— Бородуля, поднимайтесь! — Это уже голос Пологалова.

Бородуля чуть заметно приоткрывает один глаз. Точно, рядом с сержантом Назаровым стоит старшина.

— Если ему позволить — целый день проспит! — недовольно говорит командир отделения.

Бородуля, сопя, идет к умывальнику. Намыливается, а воды нет. Глаза щиплет. Вот чертова служба!

— Погоди, сейчас принесу! — Кто-то гремит ведрами.

По слуху Бородуля определяет: Бегалин, дружок Кошевника. Больно нужна его помощь!.. А впрочем, пусть, пусть несет…

10 августа. «Каша пригорела, что ли?» — думает Бородуля, ковыряя металлической ложкой в металлической миске.

Рядом за столом — Кошевник. С аппетитом ест такую же гречку с мясной подливой. У него деревянная ложка и миска особенная — с расплющенными краями, словно перевернутая шляпа. Раз-раз, и бежит за добавкой.

Бегалин — тот стеснительный. Ест спокойно и обязательно немножко оставит. С Бегалиным, пожалуй, Бородуля не прочь подружиться.

Солнце раздвигает камышовые стены летней столовой, и ветер закидывает песок. Это он хрустит на зубах и горчит, а повар ни при чем, и каша не пригорела.

Никита опять садится рядом. Усиленно работает ложкой. Подобрал все до последней крупинки. Сейчас начнет приставать.

— Послушай, Бородуля, тебе каша не нравится?

— Отвяжись, ефрейтор.

— Ошибаетесь, рядовой Бородуля. Я не ефрейтор, а старший матрос.

— Ясно, товарищ ефрейтор!

— Старший матрос!

В столовой появляется командир отделения.

— Поели, Бородуля?

Солдат невнятно ворчит.

— Не понял. — Назаров сдвигает брови.

Бородуля вздыхает: ну абсолютно никто не понимает его на заставе!..

Вскоре после того, как при переходе государственной границы был задержан агент иностранной разведки, к начальнику узла связи Южногорска зашел человек в сером спортивном костюме.

— Капитан госбезопасности Харламов, — представился он.

— Чем могу служить?

— Не исключено, что в ближайшее время поступит телеграмма по этому адресу. — Харламов протянул небольшой листок. — Нужно, чтобы ее доставил надежный человек.

— Скажем, Зоенька Иванова. Проверенный товарищ. Активистка, дружинница.

Последний довод пришелся Харламову особенно по душе.

— И пожалуйста, предупредите меня сразу, как придет телеграмма, — сказал он, прощаясь. — Вот телефон.

Начальник узла связи позвонил через день.

На телеграфе капитана дожидалась невысокая курносая девушка. К борту ее форменного костюмчика был прикреплен комсомольский значок.

Харламов познакомился с Зоенькой и объяснил, в чем суть дела. Ей предстояло доставить телеграмму по указанному адресу некоему Степану Васильеву. Харламов предупредил, что, как ему известно, такой человек здесь не проживает.

В общем, Зоенька все поняла, все хорошо запомнила и направилась выполнять поручение. Она долго шла глухими переулками, всматриваясь в номера домов, и наконец остановилась возле приоткрытой калитки.

На яростный лай бульдога вышел усатый мужчина. Девушка узнала его: это был известный в городе парикмахер. Но капитан Харламов запретил ей удивляться, и Зоенька сказала равнодушно:

— Товарищу Васильеву телеграмма.

— А сейчас, сейчас! — засуетился Василий Васильевич.

Почтальонша подала ему квитанцию и карандаш. Бульдог перестал лаять. Зоенька испугалась, что дамский мастер услышит, как стучит ее сердце. Однако он, шевеля усами, спокойно расписался в квитанции и получил телеграмму.

Зоенька, как и велел Харламов, тут же повернулась. Но не успела она сделать и несколько шагов, как Василий Васильевич окликнул ее:

— Постой, дочка! А ну-ка, поди сюда.

Ей стало страшно. Вернувшись, она невольно оглянулась: в переулке — никого. Василий Васильевич со смущенным видом возвратил телеграмму:

— Ты что же, милая, не по адресу вручаешь?

— Как не по адресу? — осмелев, спросила Зоенька. — Улица ваша? И дом ваш?

— Действительно так. Только я не Васильев, а Василий Васильевич. Читаю: «Ходжиев». Думаю: кто такой? «Возможно, приеду…» А я никого не жду… Смотрю: «Васильеву». Вот-те и на!.. Адресок-то перепутан.

— Как же быть? — растерялась Зоенька.

— Да никак. — Василий Васильевич пошевелил усами. — Неси обратно, а расписочку мою порви.

Девушка пожала крутыми плечиками и взяла телеграмму. На ее курносом личике было недоумение. Василий Васильевич засмеялся:

— Ничего, дочка, бывает.

Зоенька повертела в руках телеграмму и засунула в карман.

— А расписочку? — напомнил Василий Васильевич.

— Вот, — Зоенька послюнявила карандаш и поставила крест на квитанции. Потом она медленно побрела назад по улице.

Василий Васильевич постоял, посмотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом, и, прикрикнув на бульдога, вернулся домой.

Капитан Харламов с нетерпением ожидал почтальоншу. Она рассказала ему все как было.

— Так вы сказали, Зоенька: товарищу Васильеву телеграмма? — уточнил Харламов.

— Сказала.

— И он взял ее, прочел, а потом говорит: не по адресу?

Зоенька кивнула.

А Харламову было над чем задуматься.

 

Кто такой Ушаковский

Поехал Бородуля со старшиной в отряд за продуктами. Такое дело ему по душе. Но как хоть внутренне не повозмущаться? Вот, скажем, почему машину потряхивает, а пыль как дымовая завеса? Он что, нанялся глотать ее? Старшине-то в кабине хорошо…

Пока он так размышлял, в кузове вдруг объявился незнакомый сержант с бесхитростным, обожженным солнцем лицом. На гимнастерке синий значок с позолоченной двойкой в центре.

— Привет! — сказал он.

Бородуля раздумывал: отвечать или не отвечать?

И почему-то заулыбался.

— Ты чего? — не понял сержант.

— А ты — трубочист!

— Вот еще! Ну ты и выдумщик.

— А почему у тебя погоны черные? — привязался Бородуля.

— Значит, положено.

— А мне почему не положено?

— Ты — пограничник. У тебя погоны зеленые. Да ты что, с луны свалился?

Бородуля засопел… Сержант попытался с ним заговорить, но тот словно язык проглотил. Тогда он вдруг достал из кармана платок, свернул его в шарик и дунул — платка не стало.

Бородуля разинул рот от изумления, сержант вынул из кармана расческу, накрыл ее вновь появившимся платком. Поколдовал, поколдовал — и расческа оказалась у Бородули в кармане.

В районном центре сержант сошел, о чем-то переговорил с Пологаловым, протянул на прощание руку…

Бородуля перегнулся через борт:

— Что он сказал?

— А тебе все надо знать? Ну если интересно, скажу, — ответил старшина. — Поедем к ним со своей самодеятельностью.

— А кто он такой?

— Сержант Рощин — комсорг роты, классный специалист.

— А почему у него погоны черные?

— Так ведь он локаторщик, у них форма такая.

Конечно, Бородуля видел локаторные установки, но как-то еще не задумывался, для чего они здесь.

Итак, Василий Васильевич не взял телеграмму, адресованную Степану Васильеву. Какие выводы мог сделать капитан Харламов? С одной стороны, что задержанный на границе агент иностранной разведки мог сообщить неправильный адрес. Но с другой, откуда зарубежный «гость» мог знать, что в таком-то городе существует именно такая улица и такой дом?

К тому же разве нельзя предположить, что не случайно фамилия адресата созвучна имени и отчеству старого парикмахера.

— Я думаю, — доложил Харламов своему начальнику, — что Василий Васильевич имеет отношение к разоблаченной нами в прошлом году шпионской группе.

— Возможно, — согласился начальник отдела. — Старая история: до поры до времени он оставался в тени, а тут пришла пора и ему действовать.

По имеющимся документам нетрудно было установить, что Василий Васильевич Ушаковский, 1907 года рождения, из крестьян, родился в местечке Несвежаль (Западная Украина). Холост. Прописка в порядке. Живет в собственном доме, приобретенном в первом послевоенном году у гражданки Спириной Марии Кузьминичны. Акт купли-продажи заверен в нотариальной конторе. Указана сумма: десять тысяч рублей.

Капитан Харламов запросил адресный стол, где сейчас может проживать гражданка Спирина. Нужно было повидаться с ней, чтобы выяснить, действительно ли она продала свой дом гражданину Ушаковскому и именно за указанную сумму? В Комитете государственной безопасности знали, что сразу после войны дома здесь стоили примерно в десять раз дороже. Значит, возникал естественный вопрос: почему так неразумно продешевила Спирина? Если же в документе указана одна сумма, а дом продан за гораздо большую, то откуда у демобилизованного солдата нашлось сразу столько денег?

Еще один важный запрос был послан в Несвежаль. Нужно было узнать, там ли родился Василий Васильевич Ушаковский и кто из его родных или знакомых еще проживает в этом селении.

И наконец, где сейчас находился минометный батальон, в котором служил ефрейтор Ушаковский? Может, кто из оставшихся однополчан смог бы установить его личность.

Запросив соответствующие органы, капитан Харла мов отправился в отдел кадров артели, куда входила интересовавшая его парикмахерская. Там он ознакомился с трудовой книжкой дамского мастера Ушаковского. Все было в порядке, да и сам Василий Васильевич — на хорошем счету.

В автобиографии, приложенной к листку по учету кадров, Василий Васильевич писал, что родителей не помнит. Воспитывался у дяди, крестьянина-издольщика.

После воссоединения Западной Украины по состоянию здоровья решил перейти на более легкую работу и переквалифицировался на парикмахера. С первых дней Великой Отечественной войны — на фронте, имеет правительственные награды.

Василий Васильевич между тем продолжал спокойно работать, и в его особняке на окраине города было тихо, если не считать свирепого лая бульдога, который, видимо, недаром ел хлеб.

После известной телеграммы хозяин особняка стал еще осторожней и, словно невзначай встретившись с Буйволом на автобусной остановке, успел шепнуть ему новое место встречи, категорически запретив приходить к нему домой. Сказал он и несколько слов о прокуроре, после чего Буйвол укрепился в мысли, что скоро придется «менять климат».

Вечером на берегу Нежнинки Буйвол излил свою злость на Зубе, дела которого в последнее время резко пошатнулись. То ли курортники стали бдительней, то ли просто удача покинула Зуба, потому что он примелькался, и органы милиции уже заинтересовались его особой. Зуб чувствовал это и страшно трусил.

Том оказался счастливей. Парнишка подавал надежды, и Буйвол приблизил его к себе. Теперь он знал, что Том потерял родителей на войне, убежал из детского дома, связался с рецидивистами, а когда главаря «застукали», стал промышлять самостоятельно.

Примерно так же складывалась поначалу биография самого Буйвола. Его юность проходила в смутные двадцатые годы. Он убежал из голодного приволжского села на юг. Потом неожиданно судьба свела его с армавирским священником. Но духовный деятель из Буйвола не получился. Он отсидел срок за крупную кражу. С годами стал осмотрительней.

Неожиданно для себя постаревший Буйвол почувствовал к приведенному Зубом пареньку расположение. Что-то дрогнуло в его огрубевшем сердце. Том вряд ли догадывался об этом. Когда прежняя воровская шайка распалась, он решил, что настал благоприятный момент изменить образ жизни. Перебрался в Ростов, недели две слонялся по городу, не зная, с чего начать, куда поступить работать, как объяснить, чем занимался раньше. Деньги кончались, и надо было срочно что-то решать. Тут произошла история с попавшим под электричку журналистом Басенюком, и Том не выдержал, сорвался.

Буйвол не пытался разобраться в его психологии. Ему просто хотелось верить этому угрюмому, но самостоятельному пареньку. Зуб совсем другой. Душонка у того трусливая, и хотя руки ловкие, он всегда шел на «работу» с опаской, а действовал только наверняка. Он и часы-то не снял со своего подвыпившего «клиента», которого дожал Том, только потому, что тот недостаточно захмелел.

Со старым парикмахером дело имел только Буйвол.

Он познакомился с Василием Васильевичем в годы войны, когда тот был еще Довбней и брил киевского гауляйтера. Случайно дороги панского отпрыска Довбни и Буйвола снова сошлись. Это было как раз в то время, когда Василий Васильевич обосновался под Южногорском.

Буйвол помог ему запутать несчастную вдову Марию Кузьминичну Спирину, а затем избавиться от нее. Но при этом он допустил оплошность. Дело в том, что труп женщины был довольно быстро обнаружен в одном из ущелий. Опознать не удалось: документов

у жертвы при себе не оказалось, голова была размозжена камнем. Но Буйвол не снял с убитой кольцо, на котором были выгравированы буквы: «М. Т.».

Василию Васильевичу объяснил: он нарочно не снял кольцо, чтобы в случае чего запутать следствие.

Что означает «М. Т.»? Мария Трошина. А попробуй кто догадаться, что Трошина — девичья фамилия Марии Кузьминичны и некто Спирин преподнес ей это кольцо еще в те дни, когда только начинал ухаживать.

Василий Васильевич не разделял мнение Буйвола: лучше все-таки никаких улик. Но в конце концов все обошлось.

Что новый прокурор в городе ворошит старые дела, Василий Васильевич знал точно. По правде говоря, это его не слишком тревожило — за давностью преступления вряд ли прокурор что-нибудь сумеет узнать. Однако старый мастер решил сыграть на этом, чтобы заставить Буйвола перебраться в Среднюю Азию, где скоро его помощь окажется необходимой.

Василий Васильевич ждал вторую телеграмму за подписью Ходжиева.

Еще страничка из ненаписанного дневника.

23 августа. 18 часов 30 минут. Бородуля стоит перед младшим сержантом Ковалдиным и, чуть наклонив голову, с интересом слушает. Одет солдат обычно. Он в ватных брюках и стеганой куртке. На ногах туго зашнурованные ботинки. Задача — проложить след. По этому следу через несколько часов выйдет Ковалдин с Амуром. От Бородули требуется уйти как можно дальше и как можно основательней запутать след.

Бородуле такое задание нравится. Он идет, петляя, по пескам. За одним из барханов отчетливо просматриваются отпечатки сапог. Бородуля добавляет к ним свои следы, а затем резко сворачивает в сторону.

Через некоторое время он выходит уже к тому месту, где проходило несколько человек. Это для него еще лучше. Наконец, решив, что запутал следы окончательно, за одним из барханов валится в песок. Не скоро теперь разыщет его Амур!

Бородуля вспоминает о фляге с водой и с наслаждением делает большой глоток. На душе спокойно. Здесь, за барханами, в нескольких километрах от границы, Бородулю не тревожат никакие звезды. Даже думать о них не хочется. Он переворачивается на спину, закрывает глаза. Но тут же вскакивает: совсем близко лай.

Бородуля бежит. Кто-то сбивает его с ног, прижимает к земле. Амур!

— Фу! — подает команду Ковалдин.

Амур в последний раз хватает «нарушителя» и недовольно отходит. Бородуля с опаской поднимается.

Младший сержант раздосадован: сорвано занятие.

— Ты чего топтался на одном месте? Эх, Бородуля, даже свои следы различить не мог…

Старшина Пологалов вроде бы распекает дежурного по заставе Шарапова. Бородуля ничего не имеет против Шарапова, но тот — командир катера, и пусть ему всыплют за милую душу. А Шарапов, глядишь, Кошевника потом «надраит». С Кошевником у Бородули старые счеты.

Он подходит ближе.

— Ну если все готово, — говорит старшина, — звони Рощину и договаривайся конкретно.

Бородуля разочарован. Какой же это старшина, если никого не «накачивает».

— Бородуля!

— Слушаю, товарищ старшина!

— Что же вы, Бородуля…

— А что? — Солдат сразу лезет в амбицию. Но голос у старшины мягкий и слова вовсе не обидные:

— Один вы не участвуете в самодеятельности.

— А меня берут?

Шарапов удивлен:

— Я тебя сто раз спрашивал: петь, плясать умеешь?

— Так я, может, фокусник!

— В самом деле, — решает Пологалов, — его надо взять к локаторщикам. — И Бородуле: — А сейчас идите в канцелярию за денежным содержанием.

— Мы будем вам очень обязаны, Зоенька, — сказал капитан Харламов, — если вы доставите еще одну телеграмму по тому же самому адресу.

Девушка вспомнила, какой страх охватил ее в прошлый раз, когда Василий Васильевич окликнул, чтобы вернуть телеграмму, и вспыхнула. Капитан Харламов понял это по-своему:

— Да вы не бойтесь, мы вас в обиду не дадим.

— Вот еще выдумаете! — Она взяла телеграфный бланк, на котором, кроме адреса, было всего два слова: «Приеду. Ходжиев».

— А теперь давайте еще кое-что уточним. Прежде всего я думаю, что, когда Василий Васильевич увидит

вас возле своего дома, он притворится удивленным и, возможно, спросит: «Неужели снова телеграмма товарищу Васильеву на мой адрес?» Вы ответите: «Да, Васильеву, на ваш адрес». Думаю, что он сразу откажется принять эту телеграмму.

— А если примет?

— Тогда вручите ему. И наконец, последнее. Если Василий Васильевич телеграмму не возьмет, но поинтересуется ее содержанием — покажите.

— Понимаю, — кивнула почтальонша.

— Тогда в путь! Василий Васильевич должен быть дома. Сегодня он работает с двух.

Сонное утро вставало над городом, моросил дождь. Зоенька шла быстро, прикрываясь зонтиком. Она уже несколько раз попадала в лужу и чувствовала, как вода забирается в туфли. Наконец постучала в знакомую калитку. Бульдог яростно залаял. Василий Васильевич выглянул в окно, узнал девушку.

— Сейчас!

Будьдог гремел цепью.

— Да замолчи ты! — прикрикнул на него Василий Васильевич, отодвигая засов.

— Опять на ваш адрес телеграмма товарищу Васильеву.

Старый мастер притворился, что не расслышал.

— Идемте в дом. Невозможно разговаривать под дождем.

«Вот еще!» — подумала Зоенька и повторила:

— Товарищу Васильеву телеграмма.

Парикмахер взял ее за руку.

— Идемте, идемте!

Теперь они стояли под железной крышей. Между крыльцом и калиткой метался бульдог, которого Василий Васильевич отшвырнул ногой, когда вел девушку к дому. Она собрала все свое мужество и попробовала улыбнуться.

— Дальше я не пойду…

Василий Васильевич отпустил ее руку.

— Как не пойду? А дождь? Неужели вы будете стоять на крыльце, пока он не пройдет?

— У меня зонтик.

— Ну-ну, — примирительно заметил дамский мастер. — Но телеграмму-то вы должны вручить.

— А где адресат? — спросила Зоенька и зябко поежилась.

Василий Васильевич потрогал усы.

— Понимаете, как неожиданно получилось. Тогда вы только ушли, приходит какой-то гражданин. «Прошу извинить, но я случайно перепутал адрес и сообщил другу ваш. Так что, если ещё придет телеграмма, пожалуйста, примите. А я вас скоро навещу».

Зоенька вспомнила наставление капитана Харламова, вручила телеграмму и тут же пошла к калитке.

Из Несвежаля, где, судя по документам, родился Ушаковский, пришел ответ. Оказывается, старый Несвежаль сгорел во время войны, и никаких архивных документов не сохранилось. Ушаковские в Несвежале не проживают, но якобы эта фамилия здесь знакома.

Мало что дало и сообщение из Министерства обороны. Минометный батальон расформирован в июле победного, сорок пятого года. Ефрейтор Ушаковский в этом батальоне служил, но где он сейчас — неизвестно. Далее следовало несколько адресов, которые должны были послужить зацепкой для того, чтобы разыскать его однополчан.

В соответствующие военкоматы был сделан запрос. Вначале ответ пришел из Новосибирска. Майор запаса — замполит батальона — скончался в 1949 году от воспалительного процесса, вызванного осколком в правом легком.

Затем поступили сведения из Одессы. Бывший старшина роты находился в заграничном плавании.

Из Свердловска сообщили: младший лейтенант запаса, комсорг батальона, в 1951 году переехал в Минск. Оттуда пока ответа не было.

Местожительство гражданки Спириной Марии Кузьминичны установить тоже не удалось, как, собственно, капитан Харламов и предполагал. Он связался с городской прокуратурой и просил ознакомить его с делами об убийствах в первый год после войны. Новый прокурор города как раз заинтересовался некоторыми старыми делами и тем самым облегчил задачу капитана.

Изучая одно из дел, Харламов обратил внимание на то, что у зверски убитой женщины с обезображенным до неузнаваемости лицом на левой руке обнаружено кольцо с выгравированными на нем буквами "М. Т." Он задумался. Имя и отчество убитой? Или, может быть, ее имя и фамилия? Капитан разыскивал Марию Кузьминичну Спирину. Первая буква инициалов подходила. А вот вторая?

Харламов чувствовал, что выходит на верный путь. Нужно было только найти то единственное звено, которое связало бы цепь его умозаключений.

Тщательное наблюдение за Василием Васильевичем позволило сделать некоторые выводы. Остаток дня после работы дамский мастер проводил дома. Среди знакомых преобладали женщины. Сам он заходил лишь к некоторым соседям. Все они были хорошо известны.

Вот, скажем, дочь фронтовика Елена. В прошлом году у нее тоже намечался роман с одним офицером. Ну а кто теперь объект ее нового увлечения?

Горский Анатолий Сергеевич. Служит на одном из траулеров, приписанных к мурманскому порту. Документы у него в порядке, биография безупречная. В октябре 1944 года, когда войска Карельского фронта перешли в наступление на участке, где отчаянно оборонялись отборные фашистские части, сержант Горский участвовал в десанте морской пехоты. Отличился в боях и спас жизнь капитану третьего ранга Павлову, с которым до сих пор не расстается, плавая под его началом на судах траулерного флота.

Что ж, возможно, Леночка устроит теперь свою жизнь. Правда, Горский, находившийся здесь в продолжительном отпуске, не торопился в загс. Но это уже их личное дело.

А Горский и в самом деле не торопился. Елена знала, что скоро он вернется на Север. Предложит ли ей поехать с ним? И что тогда делать? Или договорятся встретиться следующим летом, чтобы, так сказать, лучше проверить свои чувства? Пожалуй, ее больше устраивало последнее.

Василий Васильевич иногда заходил к ним, интересовался:

— Как живем, молодежь?

Горский приглашал его к столу и на минуточку уединялся с Еленой.

— Надо угостить старика. У нас что-нибудь есть?

— Есть, — отвечала Елена и открывала холодильник. Но всегда оказывалось, что там ничего нет, и она отправлялась в ближайший магазин.

Так было и сейчас. Оставшись одни, мужчины преобразились. Обычно флегматичный, Василий Васильевич заговорил быстро:

— Вчера пришла телеграмма, и я сообщил в центр. На явке в Ташкенте будет мой человек. Но независимо от переговоров шеф приказал вам перебраться на границу. Как по нотам, мы разыграли ваше знакомство с Пулатовым, весьма кстати и то, что он женился на Людмиле. Теперь нужно форсировать события… А что, если Елена переедет к сестре? Одним словом, подумайте.

 

Смелыми не рождаются

Бородуля сел на койку. Не открывая глаз, стал натягивать гимнастерку. Нащупал ногой сапоги и стал наворачивать портянки. В последнее время они лежали там, где их сразу можно найти.

Что и говорить, Бородуля уже не тот, каким был в первые дни на заставе. Научился вставать сразу по команде дежурного. И на тумбочку больше не натыкался. И мыло всегда находил на умывальнике. И койку заправлял прилично, аккуратно сворачивая крендельком накомарник.

Вскоре он предстал перед старшим наряда Бегалиным в полной боевой готовности. Бегалин поморгал безбровыми глазами и стал осматривать снаряжение Бородули.

А потом его снаряжение проверил и капитан Ярцев. Прежде чем отдать боевой приказ, снова спросил номер карабина. Бородуля ответил правильно, четко и сам удивился.

— Ну, главное сделано, — пошутил капитан. — Теперь осталось только научиться метко стрелять.

Ночь стояла душная. Небо словно цеплялось за вороненый ствол карабина с примкнутым штыком. Спина Бегалина маячила впереди черным пятном. Это пятно то приобретало контуры человеческой фигуры, то расплывалось.

Плотной стеной обступили камыши, лишь справа вклинивалась узкая полоска мягкого грунта. Пограничники освещали ее фонариками. Недавно пробороненная земля дышала покоем. Бородуле показалось, что он в родном колхозе, и сразу нахлынули воспоминания об отце. Тот всегда хотел, чтобы сын тоже служил на пограничной заставе. Служит. И чем хуже других?..

Бородуля наткнулся на Бегалина. Тот шепотом:

— Будь внимательней.

В монотонное гудение реки вписался рокот мотора, в глаза ударил сильный луч прожектора. Точка-тире, точка-тире… Бородуля зажмурился. Бегалин послал в ночь ответные точки-тире. Катер взревел мотором, пошел дальше.

Некоторое время шли молча. На изгибе реки Бегалин подал знак остановиться. Бородуля увидел, как старший наряда распластался на земле, и тоже залег.

Затем пограничники отползли в камыши и прислушались. Кто-то шагал навстречу.

Вот приглушенные шаги уже совсем рядом. Бородуля увидел ноги в солдатских сапогах. «Наряд!» — сообразил он и, преодолевая неизвестно откуда взявшуюся слабость, подал опознавательный знак. Сапоги замерли.

Чья-то рука легонько стукнула по голенищу. «Свои!» — облегченно вздохнул Бородуля, вылезая из камышей. Перед ним стоял сержант Назаров.

Бегалин доложил:

— На границе без происшествий.

— А как Бородуля? — спросил командир отделения.

«Сейчас нажалуется!» — решил Бородуля. Но Бегалин, наоборот, похвалил напарника.

Когда майор Серебренников снова приехал на заставу, ему доложили, что Бородуля все еще нет-нет да проявляет страх при несении дозорной службы. В наряд с ним пограничники шли неохотно, и капитан Ярцев старался поменьше посылать его на границу.

Правда, сержант Назаров теперь не мог особенно жаловаться на Бородулю: внутреннего распорядка солдат не нарушал, приказания выполнял точно, на занятиях старался вникнуть в смысл того, что говорил командир. Но подавленное состояние не покидало его, он даже перестал реагировать на остроты Кошевника, а если тот слишком уж допекал, просто отходил в сторону.

Командир катера Шарапов, секретарь комсомольской организации заставы, по совету капитана Ярцева провел диспут на тему «О воинском долге и храбрости». Говорили об Александре Матросове, Юрии Смирнове, о пограничнике-следопыте Карацупе, молодогвардейцах. Потом смотрели фильм «Подвиг разведчика». Бородуля, казалось, увлекся.

На следующий же вечер Шарапов затеял викторину. Он поставил на бильярд огромный сверток, перетянутый красной лентой (никто не знал, что в этом свертке пирожок), и объявил условия игры. Каждый говорит пословицу о храбрости. Считают медленно до трех. Кто скажет последним — получит приз. Желающих оказалось много.

— Где смелость, там победа! — начал старшина Пологалов.

— Где смелость, там победа. Раз!.. — подхватил Шарапов.

— На героя и слава бежит! — вставил кто-то.

А другой тут же добавил:

— Смелость города берет!

— У страха глаза велики! — выпалил Никита Кошевник и толкнул в бок соседа. Им оказался Бородуля. Он обиделся и отошел от стола.

Все это майор Серебренников выслушал внимательно, а потом сказал комсомольскому вожаку:

— Мне кажется, ваша ошибка заключается в том, что вы действуете слишком прямолинейно. Ну зачем без конца напоминать человеку о его слабости? Уверен, что это его тоже мучает. Сами говорите: изменился, ушел в себя Бородуля. А вы оставьте его в покое, дайте ему все обдумать. А если будете говорить о храбрости, то как-нибудь, знаете, искренне, убежденно, не формально.

В тот же вечер майор и сам провел беседу с пограничниками, сказал, что на имя командира части пришло письмо. Незнакомая девушка просила сообщить, что с тем пограничником, который, прощаясь с нею, обещал писать часто, а потом совсем замолчал.

Никита сидел красный, хотя Серебренников не назвал имя девушки и не сказал, откуда пришло письмо.

— Само собой разумеется, — задумчиво произнес Серебренников, — любовь проверяется не только письмами. Вот служил у нас в батальоне солдат. Звали его Володя. Тезки мы с ним. Хороший парень, веселый. И девушкам, видно, нравился. Полевая почта только на него и работала. Между прочим, в первый раз он влюбился, когда еще учился в школе…

Умеет майор-политработник находить живой контакт с людьми. И ни о каких таких боевых подвигах вроде не рассказывал. А пограничники сидели, внимательно слушая каждое слово. И видели три ряда орденских планок на гимнастерке офицера. Может быть, у них даже мелькнула мысль, что говорил он о себе…

Бородуля удивился, когда вечером на скамейку рядом с ним присел майор Серебренников.

— Красиво, — произнес он, вглядываясь в звездное небо. — Смотрите, вон высоко над горизонтом зажегся четырехугольник ярких звезд. Знаете, как они называются?

— Нет.

— Это созвездие Пегаса. Если примерно в час ночи вы посмотрите на небо, увидите к северо-востоку от него две ярких звезды — созвездие Персея. А вот блеклое пятно между Пегасом и Персеем — Туманность Андромеды — относится уже к другой звездной системе.

И тогда солдат спросил с плохо скрываемым волнением:

— А Большая Медведица, товарищ майор… где она?

— Что это вас так заинтересовала Большая Медведица?

Бородуля решился:

— Вот выхожу я, товарищ майор, на границу, и творится со мной что-то неладное. Вот, скажем, Большая Медведица — семизвездный ковш, а куда он делся?

— А вы разве до сих пор не знаете, что каждая звезда появляется и исчезает в определенное время? Это, между прочим, зависит и от времени года, и от того места, откуда мы наблюдаем звездное небо. Большая Медведица видна здесь, но низко над горизонтом, в первой половине ночи, а вы ищете ее, вероятно, под утро.

Весь день лейтенант Пулатов и его молодая жена бродили по ташкентским магазинам. Перед самым закрытием, вконец измученные, они вышли из универмага и, вырвавшись из людского потока, свернули к уютному скверу.

Три дня, которые полковник Заозерный дал молодоженам на обзаведение хозяйством, подходили к концу. Контейнер был уже загружен, и от всех сбережений лейтенанта Пулатова осталось ровно столько, чтобы можно было скоротать сегодняшний вечер и добраться на заставу.

Ташкентские куранты пробили семь раз. Лейтенант предложил Людмиле поужинать, и они зашли в ресторан «Бахор». У четырехугольной колонны возле окна за столиком сидел человек в легком чесучовом костюме.

— Разрешите?

Человек поднял голову. Пулатов узнал в нем своего старого приятеля и обрадовался.

— Познакомься, моя жена. А это — старший лейтенант Ибрагимов.

Тот поздоровался рассеянно.

«Наверное, ждет девушку», — решил Пулатов. Он был настроен добродушно:

— А дела твои совсем плохи, дружище, если ты уже не в состоянии заказать что-нибудь более существенное. — Он показал на чайник и смахнул в сторону спички, которыми, видимо, забавлялся Ибрагимов.

Людмила с беспокойством смотрела на мужчин: ей казалось, что назревает ссора.

— Пойдем лучше, — сказала она мужу. — Я не хочу есть.

— Вот еще! — возразил Пулатов. — А я прямо умираю с голоду.

Ибрагимов вдруг достал ручку и что-то написал на бумажной салфетке. Лейтенант прочел записку, смутился.

— Ты права, Люсенька-хон, — сказал он. — Нам лучше уйти.

Ибрагимов, оставшись один, облегченно вздохнул.

Часы пробили восемь, потом девять, но никто к нему больше не подходил. Ибрагимов подождал еще немного и рассчитался с официанткой.

Он не заметил, как в тот момент, когда Пулатов подошел к нему и особенно когда лейтенант представил Ибрагимова Людмиле, вытянулись лица у сидевших за соседним столиком посетителей. Узкий в плечах, с виду болезненный парень, сверкнув золотыми коронками, что-то шепнул коренастому подростку. Тот кивнул и вышел из ресторана.

Перейдя улицу, будто невзначай остановился у небольшой застекленной будки. Сделал вид, что читает вывеску: «Приемный пункт по ремонту обуви». Но он этой вывески не читал, а опять-таки, словно ненароком, перебросился парой фраз с человеком, которому только что старательно начистили желтые ботинки.

Мужчина расплатился с чистильщиком и развязной походкой двинулся по улице Куйбышева к скверу. Возле одноэтажного розового домика, где размещался продовольственный магазин, он замешкался и невольно обратил внимание на бросающийся в глаза номер: тринадцать. Поморщился и нехотя зашел в магазин. Подросток уже поджидал его у окна.

— Шухер, Буйвол. Это офицер. А потом знаешь, кто к нему подходил в ресторане? Тот самый лейтенант, которого мы чуть не обработали на курорте.

— Сматывайтесь, детки, — прохрипел Буйвол. — Встретимся, как договорились.

Буйвол первым вышел из магазина и свернул на Хорезмскую. Не задерживаясь, дошел до улицы Пушкинской, где дорогу преградил хлынувший через перекресток поток автомобилей. Возле почтового отделения, на углу, попалось свободное такси. Буйвол остановил его и тяжело опустился на заднее сиденье.

— Прямо! — бросил он шоферу, незаметно поглядывая назад. Никто за ним не следил. Буйвол зло усмехнулся и вытер ладонью взмокшую шею. Когда, огибая сквер, поравнялись с улицей Пролетарской, приказал ехать к вокзалу. В это время вспыхнули фонари, и огненные дорожки заплясали по асфальту. Сзади приближалась «Волга» стального цвета. Такси свернуло на улицу Шевченко, но и «Волга» тоже свернула туда.

«А, черт! — выругался про себя Буйвол. — Неужели засекли?»

Хорошо, что он взял с собой Зуба и Тома. Правда, Василий Васильевич строго-настрого приказал ему вылететь одному. Но Буйвол решил действовать по-своему.

В последнее время ему вообще хотелось все делать наперекор шефу. Тот втягивал его в слишком опасную игру, и Буйвол это чувствовал.

Он решил подстраховаться и выработал план, как будет действовать в Ташкенте. Своим подручным он сказал: один «медвежатник» хочет взять на дело, но сперва надо к нему приглядеться. Зуб и Том должны были сидеть в ресторане до тех пор, пока «медвежатник» не рассчитается, а потом выследить, куда он пойдет. Ни в коем случае не заговаривать с ним и не показывать вида, что он их интересует.

Если бы Василий Васильевич узнал об этом плане! Да пошел он к черту, старый хрыч!..

«Волга» стального цвета продолжала двигаться следом. С досадой, все больше перераставшей в страх, Буйвол краешком глаза следил за ней. Такси нырнуло под светофор. Если «Волга» ринется на вспыхнувший красный цвет, значит… Но неизвестный шофер спокойно затормозил.

У вокзала Буйвол вышел из такси и быстро пересел в отходивший троллейбус. Как ни говори, а он все-таки рожден под счастливой звездой!..

Старшина Пологалов сказал: «Собирайся!» — и Бородуля сразу полез в кузов.

Кошевник выбрал момент:

— Сегодня ты откроешь программу нашего концерта.

Бородуля удивился:

— А что я буду делать?

— Поднимать занавес.

— Ты что же думаешь: я ничего не умею? — обиделся Бородуля. — Я же фокусник!

Кошевник захохотал:

— Вот уж что верно, то верно!

— Дай платок, — потребовал Бородуля.

Кошевник достал платок.

— Гляди, — сказал Бородуля и стал скатывать платок в шарик. Потом он дунул в кулак точно так, как это делал сержант Рощин. В этот момент машину тряхнуло. Платок, подхваченный ветром, очутился за бортиком.

— Где платок? — спросил старший матрос.

— Да у тебя в кармане.

Кошевник полез в карман и достал платок. Он очень удивился. Но еще больше удивился сам Бородуля.

Локаторщики помогли сгрузить нехитрый реквизит. Капитан Бунин пригласил Пологалова к себе.

— Вы что-то редко у нас бываете, — заметил старшина.

— Служба, — ответил Бунин.

Бородуля увидел Рощина.

— Здравствуй, — сказал сержант. — Как настроение?

— Вот, с концертом к вам приехали. А вы только покажите свой фокус.

— Ладно, — сказал Рощин, — может, и покажу.

Бородуля пошел за казарму, где на тенистой площадке приделывали занавес. Кошевник обрадовался:

— Гляди, как дергать надо.

— Сам дергай! — сказал Бородуля. В это время его окликнул Рощин.

Они уединились в какой-то комнате, и Рощин показал, как надо делать фокус.

— Держи платок. Так… Смотри, что под платком? Расческа. Опять смотри… Значит, расческа. Накрой. Теперь смотри… Что? Ничего нет. Вот так-то.

Потом начался концерт. Наконец объявили номер Рощина: «Великий маг и волшебник!» Вместе с ним на сцену вышел Бородуля. Сержант стянул платок в узел, дал пощупать Бородуле — никакого подвоха. Но Рощин дунул, и узла не оказалось. Их долго не отпускали со сцены.

Затем Бородуля рассказал Рощину про фокус с платком Кошевника.

— Как это у меня получилось?

Сержант смеялся до слез:

— А ты спроси, сколько у него было платков?

— Так, значит, один платок улетел, а в кармане у него лежал совсем другой? — догадался Бородуля.

— Но ты уж ему свою «тайну» не выдавай, — посоветовал Рощин.

— Конечно. А ты откуда фокусы знаешь?

— Я же в цирковой школе перед армией учился.

— Давай дружить, — вдруг предложил Бородуля.

— Давай. — Рощин протянул руку. — Только уж ты меня не подводи.

 

Капитан «Медузы»

Елена хотела оставить девичью фамилию, но Горский притворился обиженным. Тогда она засмеялась и сказала:

— Ладно, пусть будет ни по-моему, ни по-твоему. — И в брачном свидетельстве к своей фамилии прибавила фамилию мужа.

Этот знаменательный день они отпраздновали скромно. Гостей не звали. Правда, пришел Василий Васильевич и поздравил молодых. Но он скоро ушел, сославшись на недомогание.

На следующий день Горский был особенно внимателен к Елене.

— Скоро я должен уехать… Как же нам быть? Взять тебя с собой? Но ведь я на полгода уйду в море.

— Что же делать? — спросила она растерянно.

Он обнял ее и долго не отвечал.

— Давай все-таки поедем вместе, — предложил Горский.

Елена представила себя одну в чужом, холодном городе.

— А может быть, я все-таки останусь? Что скажет сестра, если я брошу наш родной дом?

— Дом, конечно, бросать не стоит. Но я думал по просить Василия Васильевича присматривать за ним.

— Он уже старенький. Трудно будет ему и за своим домом следить, и за нашим.

— Возможно, ты права, — согласился Горский. — Что же, тогда оставайся. А я постараюсь что-нибудь еще придумать.

Как всегда, решение пришло неожиданно. Харламов продолжал наблюдать за дамским мастером. Не успел Василий Васильевич поздравить Елену и Горского с законным браком, как капитану сообщили; Елена оставила девичью фамилию, но прибавила к ней фамилию мужа.

Тут же возникла догадка: а у Марии Кузьминичны Спириной чья фамилия — своя или мужа? Оказалось, что ее девичья фамилия — Трошина. «И как это я сразу не додумался?» — упрекал себя Харламов. «М. Т.» — буквы на кольце убитой в январе 1946 года женщины, безусловно, могли означать: Мария Трошина.

Теперь капитан почти не сомневался, что ее смерть — дело рук Василия Васильевича. К тому же комсорг батальона, как теперь выяснилось, не опознал по разосланным фотографиям своего бывшего однополчанина Ушаковского.

Стало ясно, что дамский мастер живет под чужим именем.

Решили пока его не трогать, но усилить наблюдение. Однако на следующий день Василий Васильевич из дому ушел, а на работу не явился. Когда стали производить обыск в его особняке, обнаружили крышку люка. Люк вел в подвал с подземным ходом.

Начавшиеся розыски успеха не принесли.

20 сентября. Бородуля был необыкновенно внимателен на стрельбище. В первый раз за все время службы на заставе он выполнил упражнение на четверку. После занятий сержант Назаров построил отделение и объявил ему благодарность.

Кошевник, неизвестно откуда появившийся в этот момент, дождался, когда Назаров распустит строй, и пристал к Бородуле:

— За что выговор?

— Не выговор, а благодарность.

— Виноват, — почтительно сказал Никита. — А за что?

Бородуля собирался с мыслями, как бы поскладнее ответить.

— Наверно, сам догадался койку заправить? Или свежий воротничок подшил?

— Ошиблись, товарищ ефрейтор. Упражнение я выполнил на четверку.

— Так за это на гауптвахту сажают!

— Старший матрос Кошевник!

— Я! — Никита повернулся на каблуках. На него строго смотрел сержант Назаров.

— Вам что, делать нечего? Ступайте и займитесь своим делом.

9 октября. На этот раз Бородуля на «отлично» выполнил упражнение из карабина.

Вечером после ужина за камышовыми стенками столовой раздался голос дежурного:

— Выходи строиться на боевой расчет!

Лейтенант Пулатов скомандовал:

— Смирно, равнение налево!

— Здравствуйте, товарищи пограничники! — сказал начальник заставы.

— Здравия желаем, товарищ капитан!

— Рядовой Бородуля, выйти из строя… За отличную стрельбу объявляю вам благодарность.

Глубокой осенью на заставу прибыло пополнение. Старослужащие разъезжались по домам. Младший сержант Ковалдин приучал к молодому пограничнику Амура и грустил, что скоро придется расставаться с четвероногим другом.

Старшина первой статьи Шарапов остался на сверхсрочную. Все понимали, что он сделал это из-за чернокосой Истат. Перед Новым годом старшина решил наконец с ней объясниться. Против обыкновения, решительно направился в поселковый Совет.

Некоторое время они испытующе смотрели друг на друга.

— Так вот… — наконец приступил было к разговору командир катера.

Девушка перебила полушутя-полусерьезно:

— Хафиз! — безошибочно определил Вахид. — А я за тобой.

Она смотрела насмешливо:

— Интересно…

— Я люблю тебя, Истат! — В первый раз он объяснился ей в любви.

Девушка вспыхнула и отвернулась…

На катере друга поджидал Кошевник. Шарапов угрюмо молчал.

— Ясно! — Никита тут же помчался в поселковый Совет, разыскал Истат.

— Что ты сказала старшине?

— А что я должна была сказать?

— Вот женится старшина на первой встречной — будешь тогда знать!

Девушка ответила стихами:

— Кто это сказал? — лукаво спросила она.

— А я почем знаю?

— Омар Хайям сказал, вот кто!

Кошевник разошелся:

— Чихал я на твоего Хайяма!

Истат сразу отреагировала:

— А я на твоего старшину. И потом, кто его просил нанимать адвоката?..

Так и не внес изменения в личную жизнь старшины первой статьи Шарапова Новый год.

Только что майор Серебренников сообщил капитану Ярцеву, что его застава признана лучшей в округе.

— Кстати, о Бородуле. — Ярцев знал, что этот солдат всегда интересовал политработника. — Помучились мы с ним, поработали, товарищ майор, но пограничную службу он научился уважать.

— Очень хорошо, — ответил Серебренников. — А почему вы не принимаете Бородулю в комсомол?

— Рановато еще.

В день Советской Армии застава, как обычно, выстроилась на боевой расчет. На погонах Пулатова появилась третья звездочка. А когда к застывшим по команде «смирно» пограничникам подошел начальник заставы, на нем были майорские погоны.

Были и другие перемены на заставе. Бородуля стал ефрейтором, ходил теперь старшим пограничного наряда. Бегалина назначили командиром отделения, а сержанта Назарова перевели на соседнюю заставу старшиной.

Молодые солдаты постепенно втягивались в службу.

Вечером офицеры собрались у Ярцевых. Лариса Петровна приготовила праздничный ужин. Когда на столе появился чай, пришел начальник КПП. Его шумно приветствовали. Людмила протянула фотографию сестры:

— Только что получила.

— Неужели люди могут быть так похожи? — в который раз спросил Мансуров.

Людмила улыбнулась:

— Думаю, что скоро вы в этом убедитесь. Сестра собирается приехать сюда. Вот только как быть с родительским домом?

— Сдайте на время хорошим людям. А я с удовольствием познакомлюсь с вашей сестрой.

Стекла вздрогнули от густого пароходного баса.

— Я пошел, — сразу поднялся Мансуров. Его не задерживали, причаливала «Медуза».

Максим Максимович встретил пограничников на мостике. Начальник КПП не спеша поднялся по трапу и прошел в его каюту.

Мансуров раздвинул шторку на иллюминаторе и ждал, когда старый капитан положит перед ним на откидной столик судовые документы и паспорта. На этот раз Максим Максимович показался ему особенно усталым.

Юнга принес чайник. Капитан кивком поблагодарил его и отпустил.

— В понедельник меня провожают на пенсию, — наконец сообщил он.

— Почему так неожиданно?

— Кому-то срочно понадобилось мое место.

— Ты что-то не договариваешь, отец.

— Все правильно, Акобир. Мне давно пора уходить на берег. Только ты дай мне слово, что всегда сам, слышишь, сам будешь встречать «Медузу».

На палубе пробили склянки. Максим Максимович отвернулся и непослушными пальцами стал набивать трубку.

«Медуза» шла вверх по течению с полными трюмами. День заметно прибавился. Рассвет наступил рано, и солнце, едва показавшись на горизонте, начало припекать.

«Медуза» спешила. Первый раз на ее мостике стоял новый капитан. Он вглядывался в однообразные, поросшие камышом берега, однако мысли его были далеко отсюда.

— Приближаемся к Реги-Равону, — предупредил рулевой.

— Малый ход!

— Жена небось заждалась?

— Да, конечно.

Но Горский думал не о ней, а о своей прошлой жизни. Стремительная карьера отца при нацистах. Секретная школа, с которой связывал свои мечты о будущем. Осенью 1944 года, когда положение на восточном фронте стало катастрофическим, его вызвал к себе начальник школы:

— Пришло твое время, мой мальчик!

С того дня Ганс Траубе стал Анатолием Горским. Он знал, что настоящий Горский был его сверстником, русским солдатом, попавшим в плен на Карельском перешейке. На допросе Горский показал, что воспитывался в детском доме, из родственников никого не имеет. На вопросы, касающиеся военной тайны, он отвечать отказался наотрез, да его особенно и не пытали. Выстрелили в спину и еще полуживого засыпали землей.

План перехода Траубе-Горского через линию фронта был тщательно разработан. До окончания войны Ганс должен был храбро сражаться на стороне русских, но обязательно выжить. Капитан третьего ранга Павлов, которого новоявленный Горский под артиллерийским обстрелом вынес с поля боя, стал его верным другом.

Когда гитлеровская Германия капитулировала, Горский получил приказ затаиться. Предложение вернувшегося к гражданской профессии капитана Павлова оказалось как нельзя кстати. Горский стал моряком и отправился с ним на промыслы в Северную Атлантику. Спустя год он уже плавал старпомом и постепенно привык к своему положению.

Но время от времени на Горского находила тоска: разве для того он воспитывался в секретной школе, чтобы радоваться уловам советских траулеров? Разве для того отказался от личной жизни и покинул свою страну?

Изредка он узнавал, что о нем помнят: вдруг останавливал незнакомый моряк и, обменявшись паролем, вручал деньги. А то приходили до востребования письма от Анюты. Это тоже был пароль. Наконец «Анюта» пригласила его к себе. Они встретились в вагоне скорого поезда Ленинград — Москва. С тех пор Горский стал работать на американскую разведку.

После провала разоблаченной в Южногорске шпионской группы ему поручили сообщить Василию Васильевичу, что он, Горский, становится резидентом. Так он впервые появился на курорте.

Ради выполнения нового задания Горский женился на Елене. Капитан траулера помог Горскому быстро перевестись в речное пароходство. Павлов тоже когда-то любил. Но бросить море у него не хватало духа, а девушка между тем вышла замуж за другого.

…Река сделала поворот. Горский увидел наблюдательную вышку с красным флагом и белые постройки на заставе. Потом, словно на ладони, предстал весь поселок Реги-Равон.

«Медуза» дала знать о своем приближении длинным, осипшим гудком.

Башенный кран на пристани со скрежетом задрал стрелу. К самому берегу подкатил автопогрузчик. Хилый водитель, муж заведующей гостиницы, где они с Леной временно остановились, высунулся из кабины. На Ефремова у Горского были свои виды: он уже знал темную страницу его биографии.

Наряд пограничников возглавлял старший лейтенант Мансуров. Рядом с ним капитан «Медузы» различил две женские фигурки. Он помахал им рукой и велел подать трап. Первый раз на судне, которым командовал Горский, должен был производиться таможенный досмотр.

Мансуров старался скрыть волнение, с которым в это утро поднимался на борт «Медузы». Как требовала инструкция, он представился капитану и попросил предъявить судовые документы.

— Прошу, — любезно ответил Горский, приглашая в каюту. — Правда, здесь очень тесно, — добавил он, не зная, куда посадить офицера-пограничника. — Ну да уж как-нибудь.

Горский откинул тяжелую крышку сейфа и с независимым видом стал подавать паспорта.

— Судовую роль, — напомнил начальник КПП.

— Ах да, пожалуйста.

Мансуров стал сличать данные паспортов с судовой ролью.

— Вы всегда так тщательно проверяете документы? — спросил Горский.

— Всегда, — сухо ответил Мансуров.

Когда проверка была закончена, Горский сошел на берег, нежно обнял Елену, прикоснулся губами к щеке Людмилы.

Мансуров посмотрел в ту сторону, где стояли сестры и новый капитан. «Почему, — подумал он с раздражением, — мне сегодня снилось, что я никак не мог различить, какая из сестер Елена?..»

 

Встреча на перроне

Сержант Рощин вошел в кабину, где ему предстояло провести несколько долгих часов, и закрыл глаза, чтобы зрение быстрее адаптировалось. Солнце с его слепящим сиянием и бесконечное песчаное море остались за дверью. Здесь же был совсем иной мир — ведь отсюда можно было видеть на многие сотни километров вокруг.

Рощин включил аппаратуру, и голубыми огоньками вспыхнули контрольные лампочки, заволновались стрелки многочисленных приборов. Прямо по центру яркозамерцал экран.

Наверху, под палящим солнцем, вращалась направленная антенна. Точно повторяя ее движения, здесь, в кабине, на небольшом экране бежала так называемая развертка, освещая то одну, то другую ее часть. За этой освещенной полоской и следил Рощин. Он знал наизусть все отметки дальности. Знал, например, что черные пятна обозначают горы. И что они далеко за границей.

Прошло довольно много времени, как вдруг на экране появилась крошечная светящаяся черточка. Сержант смахнул пот со лба и мгновенно засек черточку. Светящиеся стрелки часов, вмонтированных в кабину, зафиксировали точное время.

А развертка уже бежала по другой части экрана, и Рощин ждал, когда она вновь зажжет интересовавший его квадрат. Пунктир-светлячок продолжал двигаться с севера на юг со скоростью шестьсот километров в час. Сержант проследил за ним и, успокоенный, немедленно сообщил на командный пункт: «Идет заявочный из Москвы».

Дежурный оператор знает расписание полетов всех рейсовых самолетов, о них заявляют заранее. Умные приборы помогают определить направление полета, высоту, скорость.

Однако нужно обладать зорким взглядом и быть очень внимательным, чтобы видеть все изменения на экране. Сержант Рощин легко отличит самолет, скажем, от лебединой стаи. Он знает, когда начинается перелет, с какой скоростью и в каком направлении летят птицы.

Шло обычное дежурство…

С квартирой в районном центре было трудно, и Ефремова предоставила в распоряжение Горских лучший номер, с окнами в сад.

Новый капитан «Медузы» редко бывал дома. Елена видела его один-два раза в неделю. Знакомств она не заводила. Горский, увидев Елену в обществе директора гостиницы, как бы вскользь заметил, что у Ефремовых хорошая семья, это приятные люди, с ними интересно бывать вместе. Правда, жена не разделяла его мнение.

Единственным развлечением было встречать «Медузу». Ей нравилось наблюдать, как осторожно буксир причаливает к берегу, словно боится забрызгать встречающих. Любопытной казалась и церемония таможенного досмотра.

Старший лейтенант Мансуров обычно приходил на пирс минут за десять до прибытия судна и здоровался с сестрами. Постепенно Елене стало казаться, что это из-за нее офицер всегда сам встречает «Медузу».

Так было и на этот раз. Сестры подхватили Горского под руки.

— Пообедаете у нас, — безапелляционно заявила Людмила.

Горский не спорил. Он считал, что чем больше примелькается на заставе, тем лучше. Со многими из пограничников он был уже знаком. А младший сержант Бегалин к тому же оказался сыном его мурманского приятеля.

«Определенно, мне везет!» — думал Горский. Отец Бегалина хорошо знал капитана Павлова, которому Горский спас жизнь. Младший сержант Бегалин что-то слышал об этом, и Горский охотно рассказывал ему подробности, уверенный, что тот передаст их разговор своим товарищам.

Перед заставой Горского и сестер обогнал запыленный «газик». Людмила улыбнулась офицеру, сидевшему рядом с шофером, и ответила на немой вопрос Горского:

— Майор Серебренников — секретарь партийной комиссии отряда. Он у нас частый гость.

Часовой беспрепятственно пропустил Горского на заставу. Капитан «Медузы» узнал в нем ефрейтора Бородулю и обменялся с ним несколькими фразами.

Позднее майор Серебренников сделал замечание начальнику заставы:

— Почему часовой вступает в разговор с посторонним человеком и не проверяет документы?

— Так ведь это свояк моего заместителя, — стал было оправдываться Ярцев, про себя ругая Бородулю.

Кажется, хорошим солдатом стал, а нет-нет да и сорвется.

В тот же день Серебренников рассказал пограничникам случай из жизни Владимира Ильича Ленина. Это было в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Ленин только что переехал из Петрограда в Москву. Комендант Кремля установил перед квартирой вождя пост, где обычно несли службу курсанты школы ВЦИК. Однажды на пост заступил молодой курсант, который не знал в лицо Ленина. И вот идет по коридору Владимир Ильич.

— Стойте! — приказал часовой.

Ленин остановился и поздоровался.

— Вы откуда идете? — строго спросил курсант.

— Из Совнаркома.

— Предъявите пропуск.

— Пожалуйста, — сказал Ленин, но оказалось, что постоянный пропуск он забыл дома.

Владимир Ильич пояснил:

— Вот моя квартира. Пропуск на столе, сейчас принесу его вам.

— Есть приказ коменданта никого без пропуска не пускать.

— Тогда, конечно, — согласился Ленин. Он направился в комендатуру, попросил выписать ему разовый пропуск и лишь затем прошел в свою квартиру.

Когда курсант сменился с поста, комендант сказал ему:

— А ведь это вы Председателя Совнаркома товарища Ленина не пустили домой.

Курсант побежал к Владимиру Ильичу извиняться.

Ленин внимательно выслушал его и сказал:

— Вам извиняться нечего. Приказ коменданта на территории Кремля — закон. Как же я, Председатель Совнаркома, мог этот приказ нарушить? Я был виноват, а вы правы…

Здесь Серебренников посмотрел на Бородулю.

— А вы постеснялись лишний раз проверить документы у капитана «Медузы».

Вечером майор подвез Горских в гостиницу. Капитан буксира признался, что скучает по морю. Но так уж сложились обстоятельства. Серебренников увидел на кителе Горского колодку — два ордена Красного Знамени и медали.

Горские сошли у гостиницы. Капитан «Медузы» взял жену под руку. На скамейке сидел Ефремов. Горский приветливо поздоровался.

— А знаете, — сказал он вдруг, — пойдемте-ка с нами есть шашлык.

Елена удивилась:

— Так ведь мы только что поужинали.

— Меня всего растрясло в дороге. А потом, может быть, к Хасанчику завезли пиво.

Хасанчиком все называли буфетчика в летнем ресторане.

Елена сослалась на усталость и отказалась. А Ефремов не успел и опомниться, как уже сидел с Горским за отдельным столиком. Расторопный Хасанчик быстро организовал пиво и закуску, принес и водку.

— Ваше здоровье! — сказал Горский, чокаясь с водителем. После второй стопки у того закружилась голова. А Горский все наливал и наливал.

Потом они возвращались домой, и Горский почти тащил Ефремова на себе. Тот плакал, рассказывая о своей трудной жизни.

За последнее время они сменили столько городов, что у Тома рябило в глазах. Они были в Самарканде и Бухаре, Чарджоу и Марах, Намангане и Фергане. Подолгу Буйвол не хотел задерживаться на одном месте, чтобы не привлекать излишнего внимания.

Апрель застал их на юге Киргизии, в Оше. Однажды Зуб отправился на базар, где было чем поживиться. Он хвастался своими успехами и даже радовался, что Тому не везет.

— Фортуна, так сказать, отвернулась?

— Отвернулась, — согласился Том. На самом деле ему просто надоело воровать. Он стал чаще ходить один. С интересом наблюдал, как в городе идет крупноблочное строительство, асфальтируют мостовые.

В каком-то колхозе его приняли за агитатора. Он пришел на полевой стан во время обеденного перерыва, и кто-то хлопнул его по плечу:

— Давай, паренек, читай газеты.

Потом Тома угостили таким жирным и вкусным пловом, какого он еще никогда не ел. Давно не было так хорошо, как в этом гостеприимном колхозе. Может быть, не возвращаться к Буйволу?

Но следующую ночь он снова провел с приятелями. А наутро поезд должен был помчать их в новые края.

…На ветреном и пыльном перроне Буйвол вдруг столкнулся с каким-то гражданином и поначалу оторопел. С первой платформы отправлялся поезд на Андижан. Гражданин вскочил на подножку вагона. Буйвол забыл про своих подопечных и бросился за ним. В тамбуре они принялись о чем-то спорить, но помешали Зуб и Том, тоже оказавшиеся в вагоне. Буйвол стал знакомить:

— Семен Петрович, мой старый приятель.

Мужчина улыбнулся, но глаза оставались холодными. Ему перевалило за шестьдесят, однако стариком нельзя было назвать. Видимо, он тщательно следил за своей внешностью: чисто выбритый, на пробор седые волосы.

В Ленинабаде Семен Петрович и Буйвол остановились в гостинице «Ходжент». Им предоставили отдельный номер, и здесь «старый приятель» дал волю своему гневу.

Буйвол лишь недобро усмехнулся:

— Бегаешь от меня, гад? Парик нацепил! — Он вытащил из кармана нож.

Семен Петрович повел рукой, и в подкладку его пиджака уперлось дуло пистолета. Пришлось Буйволу вновь признать в нем своего хозяина.

Том и Зуб устроились в многокоечном номере другой гостиницы, рядом с базаром. Каждый занялся своим делом — Зуб искал ротозеев, Том любовался городом и забрел на стадион.

В тот день трибуны городского стадиона ломились от зрителей. Местные футболисты выигрывали. Вначале Том следил за игрой, но потом переключился на болельщиков. Давно он не видел такого веселого зрелища. Люди кричали до хрипоты, били в ладоши, свистели.

Особенно старался тостячок, сидевший рядом с Томом. Он уже потерял голос и потому сипел, багровея от натуги. Клетчатая рубаха вся взмокла, пот ручьями стекал с лица.

После матча толстяк уцепился за Тома:

— Никуда я тебя не отпущу. В честь такого события будешь моим гостем.

Том подумал, что снова угостят пловом, и согласился. Новый знакомый открыл дверцу «Волги» и сел за руль. Машина неслась по шоссе мимо хлопковых полей. Том ловил разгоряченным лицом встречный ветер.

— Красиво у вас!

— А ты что, недавно в наших краях? А про Улугходжаева слыхал? Нет… Да ты, ака-джон, совсем отсталый человек. Улугходжаев — прославленный наш председатель. А я — бригадир в его хозяйстве.

Они въехали в распахнутые настежь ворота и остановились среди подступивших к машине фруктовых деревьев. Навстречу вышел сухопарый старик, протянул парню морщинистую руку. Толстяк что-то сказал на непонятном для гостя языке.

— Значит, только что приехал в Таджикистан? Ну что же, проходи, сынок, гостем будешь.

Том сидел на ковре, за длинным низким столом. И чего только тут не было! А рядом жарился шашлык, в огромном котле дозревал плов.

«А тут еще побогаче живут, чем в том колхозе, где я читал газеты», — решил он, испытывая непонятную радость.

Старик придвинул блюдо с мясными пирожками — самбусой.

— Однажды народный мудрец Мушфики пришел к соседу в гости. Хозяин спросил: «Что сварить для вас — плов или суп?» А Мушфики ответил: «Разве у вас только один котел?» — И старик рассмеялся: — Ешь, сынок, не бойся: у нас много котлов!

Уже за полночь бригадир повез Тома в город. Когда до Ленинабада оставалось километров десять, с хлопкового поля вышел на дорогу человек.

— Подвезем? — спросил, притормаживая, толстяк.

Том кивнул. Он все еще пребывал в каком-то блаженном полусне. «Волга» уставилась фарами в незнакомца, и вдруг Том вцепился в руку водителя:

— Пожалуйста, не останавливайся… Газуй, газуй!

Бригадир невольно поддался его настроению, и машина рванулась вперед.

— Что случилось?

— Это плохой человек!

— Почему плохой?

— Я знаю.

Возле сверкающего неоновыми огнями шелкокомбината Том распрощался со своим новым знакомым.

— Ты к нам приезжай, всегда будем рады, — сказал толстяк.

— Обязательно, — заверил Том.

«Что это делал Семен Петрович на хлопковом поле?» — думал он, с неохотой приближаясь к гостинице.

В ноль часов пятнадцать минут пеленгаторы засекли неизвестный передатчик. Он работал на прилегающем к городу участке колхоза, где председателем был Улугходжаев. Кусты хлопчатника оказались примятыми. Овчарка взяла след и вывела на шоссе. Здесь почти сразу след обрывался. Видимо, неизвестный сел в попутный грузовик — на обочине остались оттиски крупных шин.

К утру стало известно, что это — машина из строительного управления. Водитель охотно описал внешность своего случайного пассажира. Оперативно организованный поиск привел офицеров госбезопасности в гостиницу «Ходжент».

Харламов срочно вылетел в Ленинабад.

«Высокого роста, плотный, уже в летах… Возможно, он», — думал капитан. Правда, остальные приметы, указанные водителем, не сходились.

Тем не менее припомнился случай, когда в городской отдел КГБ пришла взволнованная женщина.

— Я — модистка.

— Прошу садиться, — предложил капитан Харламов.

Дело касалось Василия Васильевича. Узнав, что дамский мастер исчез, женщина решила, что причина кроется в телеграмме, которую получила на днях по его просьбе.

— Вы помните содержание телеграммы?

— Конечно. У него кто-то умер.

Телеграмма пришла из Ташкента. Подписи не было, и это сразу насторожило модистку.

— Он всегда был таким внимательным, — сказала она. — Как же я могла отказать ему в столь пустячной услуге?

В аэропорту капитана Харламова встретили таджикские чекисты.

— Наш подопечный сейчас в гостинице.

Харламов столкнулся с ним в вестибюле. Что-то знакомое показалось ему в этом чисто выбритом, седом человеке. Капитан посторонился, и мужчина независимо проследовал к выходу. Шея у него была толстая, с характерными складками.

«Василий Васильевич!» — узнал Харламов.

Горский с неприязнью думал о людях, которые его окружали. Ни одного надежного человека. А задание у него сложное: быть резидентом в пограничном районе. Но ведь один в поле не воин. Как быть?

Во время очередной стоянки в Реги-Равоне Горский заметил, что Ефремов чем-то сильно озабочен. Он подошел к нему и положил руку на раскаленный капот машины.

— Как дела, сосед? Что за печаль грызет душу?

Ефремов ответил не сразу:

— В тот вечер, когда мы с вами… шашлык ели… я перебрал малость…

— Со всяким бывает.

— Так-то оно так. Да я деньги потерял, все до копейки. Нес, понимаете, домой получку. А разве жене скажешь об этом? — стал жаловаться водитель. — Она у меня вон какая, сами знаете…

— А сколько было денег?

Ефремов назвал сумму.

— Ну это не проблема, — успокоил его Горский. — Ты вот что, погоди немного, а я обернусь мигом. — Он спустился по песчаному откосу к пирсу и поднялся на буксир. Вскоре так же быстро сбежал на берег, вручил Ефремову нужную сумму.

— Просто не знаю, как вас и благодарить! — расчувствовался тот.

— Ничего. А насчет того, что ты там спьяну наболтал, не тревожься: все останется между нами. — Небрежно дотронувшись до блестящего козырька капитанской фуражки, Горский зашагал в сторону заставы.

Ефремов испуганно глядел ему вслед, комкая в руках деньги.

Капитан «Медузы» был неприятно удивлен, когда часовой по заставе предложил ему подождать, а сам вызвал дежурного. В пограничнике с красной повязкой на рукаве Горский узнал младшего сержанта Бегалина.

— Здравствуй, земляк!

Но Бегалин спросил официальным тоном:

— Вы к старшему лейтенанту? Тогда я вас провожу.

Пулатов встретил Горского на крыльце.

— Что за порядки? Привели словно под конвоем. Этак к тебе в другой раз и идти не захочешь.

— Граница, ака-джон.

Возвращаясь в поселок, Горский подсел в машину худощавого капитана с эмблемой связиста на полевых погонах. У ворот к автомобилю подошел Бородуля, попросил передать письмо сержанту Рощину.

— А что сам не зайдешь? — спросил капитан Бунин.

«Уж не его ли хозяйство?» — подумал Горский, имея в виду локаторные установки. Эта служба всерьез интересовала иностранную разведку.

Капитан оказался неразговорчивым — в преферанс давно не играет, на чашку чая завернуть не может.

— Ну как-нибудь в другой раз, — закончил разговор Горский.

Щ урясь от яркого солнца, Горский стоял на капитанском мостике. Грузовики с двухъярусными кузовами, словно пожарные машины, слепили красными бортами. Грузчики в рваных халатах с натугой ворочали тяжелые ящики.

Из-за облака медленно оседавшей пыли поднимался глинобитный Фирюзевар. Едва различимым пятном вдали возвышались горы.

Рядом с «Медузой», невосприимчивый к волнению реки, стоял дебаркадер. Горский решил, что погрузку продолжат без него, и с саквояжем поднялся на эту плавучую пристань. Вахтенный, бойкий парнишка лет девятнадцати, бегал по палубе в одних трусах. Он обрадовался гостю и, предложив принять душ, провел его на корму, распахнул дверь небольшой дощатой будки, над которой возвышался железный бак. Горский скрылся за дверью.

— A-а, хорошо! — услышал вскоре вахтенный его довольное пофыркивание.

Но Горский вовсе не стоял под душем. Вода стекала на палубу, а он достал портативный передатчик и, быстро настроившись на определенную волну, передал в эфир несколько условных сигналов. Потом не спеша вернулся на «Медузу» и стал внимательно наблюдать за погрузкой.

Между тем на советском берегу засекли неизвестный передатчик. Пеленгаторы точно указали направление: Фирюзевар. Начальник заставы майор Ярцев получил приказ: усилить наблюдение за чужим берегом.

Погода стояла переменчивая, непривычная в эту пору для Средней Азии. По небу зловещими тенями ползли тучи, сворачивались в кольца, набухали и, приобретя объемность, вдруг прорывались сильными ливнями.

Горский стоял на мостике, зябко поеживаясь. Бледное, исполосованное дождем утро осторожно приподнимало ночную завесу. Спустившись к себе в каюту, он некоторое время постоял у иллюминатора. Потом запер дверь, скинул реглан и включил радиоприемник. Сейчас из разведцентра должна была начаться передача для него.

Бородуля заступил на службу в четыре часа утра. Плащ, намокший, едва вышли на границу, с каждой минутой становился тяжелей.

Кони ступали осторожно. Бородуля завел их под укрытие, а сам с напарником выбрал место для наблюдения и залег в камышах, подальше от реки, чтобы лучше слышать.

Прежний Бородуля, конечно бы, возмутился, зачем высылать наряды в такую непогодь? Но сегодняшний знал, что высылать обязательно нужно, и старался не пропустить ни малейшего шороха.

Перед рассветом он услышал гудки и бой склянок. Вверх по течению шел буксирный пароход. Ефрейтор увидел его, уже стоя на вышке, где встречал утро.

Дождь стал тише. Бородуля подождал, когда «Медуза» поравняется с вышкой, и потянулся к телефонной трубке — сообщить на заставу о прохождении буксира.

Но трубка замерла у него в руке.

— Ты что-нибудь слышишь? — спросил он у своего напарника и, не дожидаясь ответа, стал поспешно докладывать:

— Товарищ дежурный, самолет!..

В ту ночь на боевое дежурство заступил сержант Рощин. Он сел в кресло, привычным движением включил питание. Засветились голубые глазки осциллографов, побежала по экрану развертка. Бледными пятнами проступили тучи. Рощин без труда определил, что дождевой фронт проходит полосой в сорок-пятьдесят километров и постепенно перемещается на запад.

Тучи не мешали вести наблюдение. Сержант видел даже, как медленно тащился поезд. Всегда в это время он отправлялся в путь и теперь долго не сойдет с экрана.

Погода была явно нелетная. Рейсовые самолеты, вероятно, отменят. Но там, за тучами, небо было чистое. Он видел это небо — глубокое, спокойное, словно доверившееся ему.

Под утро Рощин вдруг различил светящуюся черточку. Она появилась на экране неожиданно. Где-то над сопредельной с нашей границей территорией пролетал самолет. А развертка уже освещала другую часть экрана: там все было спокойно.

Но вот снова взволновавший Рощина светлячок. Теперь он выше, чем был минуту назад, и на несколько делений ближе к советской границе. Сержант быстро высчитал скорость и тотчас доложил о появлении неизвестного самолета на командный пункт.

— Продолжайте наблюдать! — приказал капитан Бунин, связываясь с контрольной станцией. Там тоже обнаружили самолет. Это был воздушный аппарат с большим размахом крыльев, очень скоростной.

Самолет покружил над советской территорией, особенно не удаляясь от границы, и через тринадцать минут вернулся за кордон.

Горский пил горячий чай с лимоном, помешивая его ложечкой. Напротив сидел Пулатов. Перед ним тоже стоял стакан с чаем, но старший лейтенант к нему не притрагивался.

Людмилу отвезли в родильный дом, и без нее в квартире было пусто.

Горский смотрел в окно. Тучи рассеивались. Ветер рвал их, и они, обессиленные и посеребренные солнцем, очищали небо.

На заставе все казалось спокойным. Между тем из недавнего радиосеанса с шефом Горский знал, что на рассвете границу должен был нарушить самолет-разведчик, пересечь ее на очень большой высоте. Горскому поручили узнать реакцию на этот полет. «Ищут коридор, где самолет не засекут», — догадался он.

Вот где пригодилось бы знакомство с капитаном Буниным. Ну что ж, придется пока обойтись без него…

Пулатов уставился в свой стакан с чаем и не обращал внимания на Горского. Капитан «Медузы» понимал, что мысленно его свояк сейчас в районном центре, с Людмилой. Однако, если удалось засечь самолет, Пулатов должен был знать.

— Капитан Бунин сегодня не появится здесь? — не найдя ничего другого, спросил Горский. — Предложил бы ему пульку расписать.

— Да ему сейчас не до пульки…

В канцелярии заставы Пулатов сказал Ярцеву:

— А своячок-то мой, оказывается, заядлый преферансист.

В это время раздался телефонный звонок. Начальник заставы внимательно выслушал чье-то сообщение.

— Послушай, да у тебя сын родился! Поздравляю от всего сердца!.. Ну что ты словно к полу прилип?.. Садись-ка в машину — и прямо в роддом!

«Медуза» обогнула дебаркадер и застопорила машины. Горский поручил штурману следить за погрузкой, а сам спустился на берег. Не спеша подошел к сложенным в штабеля ящикам, которые скоро должны были исчезнуть в трюмах его барж, и, словно проверяя их, завернул в проем между вторым и третьим рядами.

Никто не видел, как он достал портативный передатчик и настроился на нужную волну. Вскоре в разведцентре уже знали, что самолет обнаружен.

Опять пеленгаторы засекли неизвестную станцию, работавшую в течение полутора минут в Фирюзеваре.

После долгих раздумий полковник Заозерный отметил, что время ее выхода в эфир опять совпало с пребыванием «Медузы» в чужом порту.

«Странно, — промелькнула у него мысль, — при старом капитане таких фокусов не было».

Однако вскоре ему пришлось изменить свое мнение. «Медуза» шла вниз по течению, а неизвестный передатчик в Фирюзеваре приступил к очередному сеансу.

Спрятанный Горским, он сработал автоматически.

 

Новое задание

Майор Серебренников собрался на границу, когда позвонили из райкома. Созывалось внеочередное бюро. Как члена районного комитета партии, его пригласили на заседание. Поездку пришлось отложить.

Секретарь райкома доложил: положение создалось тревожное — из-за дождей хлопок будут пересевать. Не хватало также площадей для выращивания люцерны. При этом известии все повернулись в сторону Серебренникова, и он понял, в чем дело. На левом фланге отряда имелся большой участок нераспаханных полей.

«Договоримся», — пообещал майор, уверенный, что начальник отряда возражать не будет.

Заозерный действительно не возражал. Поэтому Серебренников решил несколько изменить маршрут, чтобы иметь возможность заехать к Ярцеву и лично передать разрешение полковника на посев люцерны в районе государственной границы.

Майор допоздна сидел в штабе, пока Нина Терентьевна не напомнила по телефону, что давно пора ужинать. Еще днем дежурный передал полученное на его адрес письмо.

Шумно ввалившегося в дом мужа Нина Терентьевна встретила вопросом:

— Нас переводят? Куда?

Он покачал головой и торжественно протянул ей почтовый конверт. Она пробежала глазами торопливо написанные строки. Старший сын Серебренникова сообщал, что в свой первый отпуск хочет приехать к отцу.

Нина Терентьевна улыбнулась. Серебренников напряженно следил за ней и облегченно вздохнул:

— Как же он вдруг решил?

— Значит, стал совсем взрослым, — сказала она, аккуратно складывая письмо.

В четыре часа тридцать минут Микаелян остановил «газик» у квартиры Серебренникова. Майор уже поджидал его.

На заставу приехали засветло. С тревожным видом Ярцев тут же доложил ему о случившемся.

Оказывается, локаторы только что вновь засекли неизвестный самолет. На этот раз он нарушил границу на участке соседней заставы, причем на более значительной высоте, и пролетел над советской территорией сто с лишним километров, прежде чем лечь на обратный курс.

Задание, которое теперь получил Горский, было более сложным. Намечалась переброска агента, и Горский должен был помочь ему найти пустынный квадрат в зоне действия локаторных установок. Вероятно, каким-то образом их намеревались вывести из строя.

Встреча с агентом назначалась в Фирюзеваре через неделю. Горский предупредил, что раньше не сможет — в Ташкенте созывалось совещание речников. Это известие также заинтересовало центр. Горскому предложили ликвидировать Василия Васильевича, сообщили пароль и место встречи с ним.

«Давно пора!» — мысленно согласился Горский. Поведение дамского мастера настораживало его еще до переезда на южную границу.

Старшина первой статьи Шарапов доложил Серебренникову:

— Мы, товарищ майор, задумали провести диспут: «Что значит жить по-коммунистически?» Вот хочу посоветоваться с вами. — И положил на стол проект объявления, где мелким почерком было написано: «Как ты думаешь: почему труд является необходимой потребностью человека? Кто ты: борец за коммунизм или обыватель? Каким будет завтрашний день нашего общества? Есть ли у тебя пережитки прошлого? Есть ли среди нас равнодушные люди? Свое мнение по этим вопросам ты можешь высказать на открытом диспуте в ленинской комнате».

— У меня одно замечание, — сказал Серебренников. — Надо провести диспут широко, привлечь к нему и молодежь из поселка. Поговори-ка ты с Истат Мирзобаевой.

«Медуза» пришла в Реги-Равон к вечеру и, прежде чем спуститься по реке, должна была взять дополнительный груз. Горскому это было на руку. Когда старший лейтенант Мансуров окончил таможенный досмотр, капитан предупредил вахтенного, что вернется на судно утром.

Рядом с поданными к причалу платформами Горский увидел автопогрузчик. Капот машины был задран, водитель копошился с карбюратором. Капитан «Медузы» подошел к нему и дернул за ногу.

— Привет!

Водитель повернулся к Горскому, и тот вдруг увидел, что перед ним совершенно незнакомый человек.

— Простите, — смешался он. — Я думал, что вы — Ефремов.

— Он теперь самосвалом командует.

— Вот как! — Горский стал прикидывать, какую это может принести выгоду.

Возле клуба на телеграфном столбе вспыхнула электрическая лампочка. От нее в разные стороны потянулись невесомые желтые полосы. О столб опиралась старая доска, приспособленная для объявлений.

Горский подошел ближе и стал читать:

«В нашем клубе состоится комсомольский диспут на тему: «Что значит жить по-коммунистически». Мы приглашаем тебя! Приготовься высказать свое мнение, а пока подумай над следующими вопросами…»

Читать дальше у него не хватило терпения.

— Фанатики, — усмехнулся он и даже покачал головой.

— А что вас, собственно, не устраивает? — раздался сзади настороженный голос.

Горский резко обернулся. Перед ним стояла Истат. Он уже знал, что девушка работает в поселковом Совете, и потому приветливо улыбнулся.

— Действительно, есть над чем задуматься. Вот я, например, борец за коммунизм или обыватель? Конечно, я — борец за коммунизм. Но, как и всякий моряк, люблю промочить горло. А так поступают лишь обыватели.

Истат тоже улыбнулась и произнесла:

— «Запрет вина — закон, считающийся с тем…»

Горский оторопело посмотрел на нее.

— Что вы сказали?

Она охотно повторила. Несомненно, это был пароль, и он ответил скороговоркой:

― «…кем пьется и когда, и много ли, и с кем».

— Это Омар Хайям, — сказала Истат.

— Верно, — совершенно сбитый с толку ее осведомленностью, ответил Горский. Он поспешно взял девушку за руку: — Идемте.

— Куда? — удивилась Истат, однако последовала за ним.

Вскоре Горский убедился, что теперь их никто не видит.

— Так я вас слушаю?

Она смотрела на него, не скрывая искреннего удивления, и Горский быстро понял, что это — чистейшая случайность. Девушка даже не могла догадываться о том, что стихи Омара Хайяма — пароль. С досадой он думал, как теперь выпутаться из глупейшего положения.

— А знаете, — горячо зашептал Горский, притягивая Истат к себе, — я вас люблю!

— Ну, это уж слишком!..

Она вырвалась из его рук, и спустя несколько секунд вдали мелькнуло ее платье.

Горский постарался взять себя в руки и, пока шел к заставе, успокоился. В чем его, собственно, могут обвинить? Легкий флирт. С кем не бывает?

Людмила была еще в роддоме, старший лейтенант Пулатов тоже отсутствовал. Горского встретил начальник заставы, предложил вместе поужинать. Капитан «Медузы» отказался.

— Помогли бы лучше добраться в райцентр.

— Охотно, — согласился Ярцев. — Сейчас туда поедет майор Серебренников.

Вскоре Горский уже сидел в политотдельском «газике». По дороге майор поделился с ним радостным известием:

— Вот старший сын приезжает, Юрик. Мы с ним давно не виделись. Боюсь даже, что не узнаю.

— А где он живет?

— В Свердловске. Только что пришла телеграмма: выехал в Ташкент поездом.

— А ведь я могу его встретить, — оживился Горский. — Мне как раз нужно ехать в Ташкент на совещание.

На том и договорились…

Елена, как всегда, обрадовалась мужу:

— Я страшно соскучилась!

Ему стало смешно. Ну кто поверит поселковому секретарю в случае огласки глупейшего инцидента? Горский любит свою жену, и никого больше. Это же всем известно.

Теперь нужно было лишь встретиться с Ефремовым. Вечером Горский вышел подышать свежим воздухом.

— Только, пожалуйста, недолго, — попросила жена.

«Наверное, спросит долг», — подумал Ефремов, когда Горский разыскал его. Свободных денег у него не было.

— Пройдемся немного.

Ефремов безвольно согласился.

— Значит, перешел на самосвал? А сколько будешь получать?

«Так и есть — долг!» — с тоской решил Ефремов. Но Горский и не думал спрашивать про деньги.

— Теперь ты ездишь на пристань, — продолжил он разговор. — Знаешь, мне ведь могут понадобиться твои услуги.

— Пожалуйста.

Горский заметил жестко:

— Да, брат, не просто вернуть свое честное имя. Я же помню, как тебя задержали пограничники.

— Я этого не говорил… — испуганно пролепетал Ефремов.

— А известно ли тебе, что тем самым ты разгласил государственную тайну?

Ефремову стало страшно. Горский наступал:

— Биография у тебя темная: сдался в плен и даже в таком лагере, как Дахау, уцелел.

…Его действительно должны были сжечь в крематории, и он до сих пор не понимал, какая случайность спасла его тогда от страшной гибели. Кажется, во время очередного отбора годных для работы узников он, со своими переломанными ребрами, ни на что уже больше не мог надеяться. Но был налет авиации. Ну да, конечно. Впервые за многие месяцы унижений и страха он увидел тогда печать обреченности на лицах фашистов. Заметая следы преступлений, бросили и его в теплушку, набитую полумертвыми телами истерзанных людей…

Ефремова бил озноб. Горский вдруг засмеялся.

— Да что ты в самом деле? Просто я хочу испытать твою дружбу…

До Ефремова с трудом доходил смысл его дальнейших слов. Домой он вернулся поздно, весь разбитый, и, ни с кем не разговаривая, лег сразу в постель.

Жена заметила, что с ним творится что-то неладное. Утром выбрала время:

— Что случилось?

На протяжении всей их совместной жизни хозяйкой в доме была она. К мужу Надежда относилась покровительственно, и он делал все, что она требовала.

На сей раз, однако, ей с трудом удалось его расшевелить. Измученный бессонной ночью, вначале Ефремов упрямо молчал. Она не отступалась и в конце концов добилась своего.

Лицо ее багровело с каждым его словом. Когда он замолчал, женщина потребовала, чтобы муж немедленно сообщил об этом пограничникам. До сих пор она ничего не имела против Горского. Правда, была удивлена упорным стремлением капитана «Медузы» завязать дружбу с Ефремовым.

Ефремов не знал, что и делать.

— Но, может быть, я действительно виноват?

— В чем? — закричала она. — В чем твоя вина? Кто это дал Горскому право так разговаривать с тобой? И чего ты болтал? A-а, пили вместе? А зачем он тебя спаивал?..

— Потом я потерял деньги, — сознался Ефремов, стараясь избежать ее пронзительного взгляда. И добавил, что взял у Горского взаймы крупную сумму.

— Ну вот что, — укрепилась она в своем решении, — немедленно иди к пограничникам.

По дороге на заставу ему встретился начальник КПП. Ефремов догадывался, что Мансуров был одним из тех, кто меньше всех расположен к нему. И вдруг именно этому старшему лейтенанту решил он поведать свои тревоги…

Кто же в таком случае Горский? Сдерживая данное Максиму Максимовичу слово, Мансуров всегда сам возглавлял досмотровую группу. К Горскому нельзя было придраться: он охотно предъявлял документы, и никаких нарушений на его судне не обнаруживалось. Хотя, впрочем… «Вы всегда так тщательно проверяете документы?» — это спрашивал Горский в самый первый раз, когда приплыл на «Медузе».

Горский остановился в гостинице «Ташкент». Номер был двухместный, но капитан «Медузы» занял его полностью, рассчитывая на сына Серебренникова.

Они встретились на перроне вокзала. Белобрысый паренек удивленно посмотрел на незнакомого человека в морской форме.

— Здравствуй, Юра. Владимир Михайлович просил тебя встретить.

У Горского были дела. Он предложил юноше отдохнуть в номере, а сам поехал на совещание. Вечером они были в кинотеатре, на ужин ели шашлык, и, полный впечатлений, юноша уснул, едва коснувшись подушки.

На следующий день Горский опять оставил его одного, а вечером пообещал сводить в театр. Юрий, как договорились, в седьмом часу вернулся в гостиницу после долгой прогулки по городу. Дежурная по этажу подала ему вместе с ключом от номера конверт. В нем оказалась короткая записка и билет в театр. Сам Горский задерживался.

Юный Серебренников огорчился, что придется идти одному, решил не терять времени зря и, отдав обратно ключ, стал спускаться по широкой лестнице.

Было уже темно, когда капитан «Медузы» остановил такси на улице Навои. У Центрального телеграфа к нему приблизился высокий седой мужчина, в котором Горский не сразу признал Василия Васильевича.

Они долго меняли транспорт, пока не очутились в глухом районе Ташкента. Горский быстро оценил обстановку. Лучше всего было завести Василия Васильевича в ближайший лесок. Но старый парикмахер затащил его в шашлычную. Они сели в дальнем углу.

Василий Васильевич заговорил первым:

— Чем скорее вы перебросите меня за границу, тем лучше.

«Вот какую ему подкинули версию!» — догадался Горский. Сейчас они выйдут на улицу — и все будет кончено.

— Думаю, что нам лучше встретиться в Захмат-али…

Горскому было лень возражать. Да и какое это имело значение, если Василию Васильевичу оставалось жить считанные минуты.

— Буду ждать в городском саду справа от входа, — сказал между тем парикмахер.

Они рассчитались. Перед шашлычной тускло горел фонарь. Кто-то подошел к ним, спросил спички. Горский протянул коробок. Он был спокоен.

— Пройдемся.

Василий Васильевич согласился.

«Вот и все!» — подумал Горский. Но из-за угла вынырнуло такси, и он отступил в темноту, чтобы не встречаться с лишними свидетелями.

Василий Васильевич вдруг сел в такси, и машина сразу рванулась с места.

До встречи с Буйволом дамский парикмахер чувствовал себя в безопасности. Он старательно поработал над своей внешностью и затаился. Однако вскоре его услуги снова понадобились. Василий Васильевич горячо взялся за дело. В центре были довольны: сведения, которые он собирал, представляли интерес для иностранной разведки. Но в Ленинабаде старый парикмахер снова почувствовал, что по его следу идут. Сразу он надломился, запаниковал. Самое разумное было выйти из игры.

Он сообщил об этом своим шефам. И вот снова Горский…

У Василия Васильевича были сложные отношения с Буйволом. Вначале он хотел убрать его со своего пути, но затем решил использовать в качестве телохранителя. Знал, как поладить с Буйволом, одного не учел — тот потянет за собой дружков. Они прибыли с ним в Захмат-али, и Василий Васильевич узнал об этом слишком поздно.

«Что же, — моментально отреагировал он, — мальчишек можно бросить пограничникам, если те нападут на след».

Захмат-али, небольшой городок близ границы, встретил приезжих по-разному. Василия Васильевича заставил еще больше насторожиться. Вдруг именно здесь, в нескольких шагах от цели, настигнет возмездие?

Буйвол оставался равнодушным. Многое повидал он на своем веку — ничем его уже не испугать, не удивить.

Зуб был уверен, что приехали в Захмат-али поживиться, и приуныл, когда красть категорически запретили.

Том давно уже не пополнял общую казну, и вряд ли это можно было объяснить только невезением. Скрытный по натуре, он еще больше ушел в себя. Лишь глаза выдавали возбуждение, а когда засыпал, на лице появлялась непонятная его компаньонам улыбка.

Они не знали о новых друзьях Тома, о колхозном бригадире, которому Том недавно написал первое в своей жизни письмо. В этом письме было всего несколько слов:

«Здравствуй, дорогой товарищ! Пишет известный вам Том. Живу ничего, но хочу, чтобы вы меня не забывали…»

Письмо было нескладное, и Том чувствовал это. Однако он старательно вывел адрес и, не раздумывая, бросил конверт в почтовый ящик. Он не знал, когда снова увидит своих друзей из того таджикского колхоза, где его приняли как родного, но хотел верить, что обязательно увидит.

Все чаще он думал теперь о том, как избавиться от ненавистной компании. С этой мыслью он и приехал в Захмат-али.

Старшина Пологалов легко разыскал Шарапова. Командир катера забрался в кубрик и сладко посапывал после бессонной ночи. Пологалов в нерешительности остановился: будить или не будить? Наконец дотронулся до мускулистой руки приятеля. Шарапов сразу открыл глаза.

Пологалов сообщил о просьбе Истат. Собственно, это была не просьба, а требование: «Передайте Вахиду, чтобы немедленно был у меня». Сон сняло как рукой. Шарапов совсем было уже отчаялся найти дорогу к ее сердцу.

Истат ждала его дома.

— Ты правда любишь меня? — Он кивнул. — Тогда посоветуй…

Шарапов послушно опустился на стул рядом с ней.

Девушка тряхнула косами.

— Завтра в клубе молодежный вечер. Вот я и скажу: поступать так нечестно. А рассуждать подобным образом может только обыватель. С такими пережитками не пустят в коммунизм!

Шарапов подумал, что все это относится к нему.

— Я просто скажу, что он подлец… — продолжала Истат.

— Кто — он? — окончательно сбитый с толку, спросил Вахид.

— Горский!.. — Она выложила все. Как быть? Рассказать об этом безобразном случае на диспуте или Шарапов сам поговорит с ним?

Командир катера растерялся, не знал, что ответить.

Девушка отвернулась и теперь стояла у открытого окна.

— Стойте, стойте! — вдруг закричала она. За окном заскрипели тормоза. В дом вошел Серебренников.

— Здравия желаю, товарищ майор!

— Сиди, сиди. — Серебренников переводил серые, немигающие глаза с Истат на Шарапова, стараясь догадаться, что между ними могло произойти. Вскоре он был уже в курсе дела.

— Что же это были за стихи? — поинтересовался Серебренников.

Истат продекламировала начало стихотворения.

Майор сразу насторожился:

— А дальше? Как поступил Горский?

— Он сам продолжил стихотворение.

Память у Серебренникова сработала безотказно. Именно эти строки Омара Хайяма враги собирались использовать для пароля.

— Разрешите курить? — Начальник КПП заметно волновался. Только что Серебренников спросил у него:

— Какого вы мнения о капитане «Медузы»?

Мансуров не знал, что и ответить. Майор в двух словах пересказал свой разговор с Истат Мирзобаевой. В свою очередь, Мансуров поведал о заявлении Ефремова. Обо всем немедленно поставили в известность начальника отряда.

Полковник Заозерный внимательно выслушал скупую информацию. Несколько минут назад ему стало известно о встрече Горского с агентом иностранной разведки. Как видно, капитан Харламов тоже не терял времени зря.

 

Граница рядом

Ташкент проводил черными, бесплодными тучами. Самолет забирался все выше. Чуть приоткрытые створки мотора подрагивали, словно жабры гигантской рыбы.

Когда тучи рассеялись, Юрий увидел песчаные холмы. Они вздымались, как океанские волны, и не было этому безбрежному желтому океану ни конца, ни края.

В Захмат-али прибыли к вечеру. Горский оставил юношу в чайхане, а сам пошел справляться насчет машины.

На самом деле он торопился в городской сад. На одной из скамей его уже поджидал Василий Васильевич. Горский замедлил шаги — тот пришел на свидание не один. Рядом сидел Буйвол.

Теперь ему предстояло избавиться от того и другого.

— А не отметить ли нам знакомство? — предложил Буйвол.

Они вышли из сада, и Василий Васильевич повел к той самой чайхане, где Горского дожидался Юрий.

— Только не сюда, — предложил Горский.

— Анатолий Сергеевич! — К Горскому навстречу бежал юный Серебренников. Капитан «Медузы» крепко выругался про себя.

— А я думал: куда это вы пропали? — улыбался юноша. — Попросил чайханщика приглядеть за чемоданом и пошел вас искать… Здравствуйте, — спохватился он, заметив, что Горский не один.

— Здравствуй, детка! — мягко ответил Буйвол.

Горский резко вмешался:

— Иди, Юра, в чайхану! — А сам подумал: «Неужели теперь и с сыном Серебренникова придется разбираться?» Но он все-таки еще на что-то надеялся.

В чайхане Горского ожидал новый сюрприз. Зуб и Том сразу узнали его, насторожились. Теперь все они сидели за одним столиком. Василий Васильевич не хотел при постороннем ссориться с Горским в такой ответственный момент и притворился несведущим:

— Так вы капитан?

— Как видите…

Том сидел рядом с Юрием. Вначале решил, что это сын моряка, но они были совсем не похожи, и он усомнился. Однако спросил тихо, пользуясь тем, что остальные не обращали на них внимания:

— Отец?

— Нет, — невольно поддаваясь его таинственному тону, также тихо ответил Юрий. — У меня отец майор-пограничник.

Том вдруг решил, что паренька хотят обработать.

«А я не позволю!» — эта мысль ему страшно понравилась. После такого доброго дела он сможет смело посмотреть в глаза людям.

Горский между тем тоже разыграл полное неведение:

— А вы, случаем, не геологи?

— Отгадали, — сразу согласился Василий Васильевич.

Они просидели в чайхане до темноты. Юрий все чаще поглядывал на часы:

— Скоро поедем, Анатолий Сергеевич?

— Да вот геологи, люди бывалые, говорят, что машины пойдут в Реги-Равон не раньше девяти часов вечера.

«Геологи! — усмехнулся Том. — А что это еще за Реги-Равон?»

Наконец Горский сказал:

— Бери свой чемодан, Юра.

Стебеньков был хорошим шофером, и ему часто доверяли возить грузы на границу. В десятом часу вечера он загрузился и, уже выезжая на шоссе, обогнал старенькую полуторку.

— Стой! — крикнул водитель в косоворотке. Но Стебеньков был так занят своими мыслями о блондинке из диспетчерской, что не обратил на него внимания.

Неожиданно впереди выросла фигура человека с поднятой рукой. Стебеньков затормозил.

— Не в Реги-Равон случайно? — спросил капитан в форме речника. — Довезешь?

Вместо ответа Стебеньков распахнул дверцу кабины.

— Садитесь, ребята! — крикнул кому-то капитан.

Шофер удивился: из придорожного кустарника высыпали люди. Но капитан успокоил:

— Это геологи. Все документы у них в порядке, — и посадил белобрысого паренька в кабину.

Стебеньков неохотно тронул машину с места. Хотя бы капитан сел с ним, а то ведь этому желторотому даже о своих сердечных делах не расскажешь.

Горский между тем все еще искал способ выпутаться из положения, которое становилось критическим. Он видел, что следом идет машина — не приближаясь и не отставая. Эта машина раздражала, и он был не прочь от нее избавиться.

Предчувствия не обманули Горского. Всю дорогу от Ташкента он и Василий Васильевич были под наблюде нием. Капитану Харламову был известен каждый шаг дамского мастера с той самой минуты, когда он опознал его в Ленинабаде. И возле шашлычной на окраине Ташкента у Горского спросил спички офицер госбезопасности.

Чекистам были известны уже и Буйвол, и Зуб с Томом. Мог еще кто-нибудь присоединиться к этой компании. Вот почему задержание решили произвести в самый последний момент. А то, что Горский ведет их к границе, не вызывало сомнений.

Беспокоились за судьбу сына Серебренникова. Если бы Стебеньков не обогнал грузовик, за рулем которого сидел человек в косоворотке, все было бы гораздо проще.

В это время Том представил себе, как удивится колхозный бригадир, когда он постучит в дверь его дома. Том начнет новую жизнь. Только вот поможет Юрке, симпатичному сыну майора. Интересно, а его, Тома, отец кем был: солдатом или офицером?

И вдруг Том оцепенел. Юрка говорил, что едет к отцу. Значит, они сейчас направляются к границе! Зачем?

Машину стало трясти, как только она свернула с шоссе на старую дорогу. Горский напрягся. Если следовавшая за ними полуторка тоже свернет… Но у той был свой маршрут.

В поселке Новабад Горский заметил чайхану, где еще горел свет. Решительно ударил по кабине ребром ладони.

— Я сейчас раздобуду кое-чего, — предложил он, — а то становится холодновато.

Буйвол решил оказать содействие:

— В таком деле без меня не обойтись. Слышь, Семен Петрович, пойдем.

Зубу тоже понравилось это предложение.

— А ты, Том? — спросил Буйвол.

— Я не хочу.

— Пошли-пошли, детка. — Буйвол стал очень подозрителен.

Том замешкался у кабины. Стебеньков почувствовал, что парень хочет сообщить ему что-то важное.

— Как отойдем подальше — ты гони машину!

Что-то волевое, обязательное было в словах незнакомого паренька. Стебеньков хорошо понимал, что рядом граница. Вся эта история — с того самого момента, как неизвестный ему капитан остановил его ЗИЛ, — не слишком нравилась Стебенькову. Он включил зажигание.

Поживиться ничем не удалось. Все пятеро остановились, не доходя до чинары, где покачивалась электрическая лампочка, — услышали фырчание отъезжавшей машины.

Василий Васильевич и Горский переглянулись. Ночь была темная, и вначале все подумали, что ошиблись.

Но грузовика уже не было.

— Может, они отъехали подальше? — неуверенно высказал предположение Василий Васильевич.

— Посмотрим! — Буйвол побежал искать, схватив Тома за руку.

Дорога свернула. За высокими дувалами надрывались сторожевые псы. Том перестал сопротивляться, и Буйвол слегка отпустил его руку.

«Сейчас вырвусь, — подумал Том, — убегу!»

Дувалы вдруг оборвались, уступив место хлопковому полю. Лай становился все глуше.

«Пора!» — решил Том и, резко присев, ударил Буйвола в живот. Почувствовав, что рука освободилась, пустился бежать, но подоспевший Горский подставил ему ногу. Том хотел вскочить. Кто-то навалился на него, прижал лицом к земле. Парень почувствовал, что задыхается. Попытался вырваться — не удалось, закричал — голоса не было.

Ему стало страшно. Он сделал невероятное усилие, повернулся на бок. Рядом увидел тяжелую ногу Буйвола.

Полузадохнувшийся, обессиленный Том жадно глотал воздух. Встать он не мог, кто-то продолжал сидеть на ногах, выворачивая руку.

— Где машина? — спросил Буйвол. — Что ты наболтал шоферу?

— Ничего я не говорил!

— Врешь, детка. — Том уловил в спокойном на этот раз голосе Буйвола зловещие нотки. — Ты почему хотел убежать?

Кто-то сильно ударил сапогом в лицо. Том застонал и сделал последнюю попытку вырваться. Не удалось.

Тогда вся боль неудачно сложившейся жизни, одиночества, смертельной тоски по хорошему, честному вдруг прорвалась наружу. Том зашептал слипшимися, окровавленными губами:

— Гады вы все… ползучие! — и, с трудом приподняв отяжелевшую голову, плюнул на Буйвола.

— Кончай! — раздался скрипучий голос капитана «Медузы». Кто-то сильней навалился на ноги. Том хотел закричать, но жесткая ладонь Буйвола сдавила ему рот, так резко запрокинула подбородок, что затрещали шейные позвонки.

Разжимая руки, Буйвол заметил глухо:

— Готов!

— Подальше его, в хлопок! — распорядился Горский, подхватывая обмякшее тело.

В двадцать три часа десять минут заставу подняли в ружье. Майор Ярцев с группой пограничников выехал по тревоге в Новабад. Здесь его поджидал человек в косоворотке. Это был капитан Харламов.

— Мы немного не рассчитали, — сказал он.

Вслед за майором выскочил невысокий крепыш, заменивший проводника службы собак Ковалдина.

— Пускайте овчарку по следу! — распорядился начальник заставы. Амур сразу потянул в хлопковое поле. Когда обнаружили труп, Ярцев догадался, что убит юноша, предупредивший Стебенькова об опасности.

— Вперед!

Амур снова вывел пограничников на шоссе.

Карта вновь легла на стол полковника Заозерного. Начальник отряда знал: граница плотно закрыта, район, где скрывался враг, блокирован. Теперь нужно было сжимать кольцо.

— Итак, товарищи офицеры, мое решение. — На мгновение задержал взгляд на майоре Серебренникове. Держится молодцом, а ведь только что его сын подвергался смертельной опасности.

Зазвонил телефон. Генерал предупредил, что, если не управятся до рассвета, утром вышлет самолет.

Затем поступило сообщение от майора Ярцева. Бандитам удалось сбить овчарку со следа. Возникло предположение, что они направлялись в сторону районного центра, но могли выйти и на окружную дорогу.

Ярцева сменил у аппарата старший лейтенант Пулатов.

— Катер патрулирует? — спросил полковник. — И вышлите наряд на окружную.

Вдруг Заозерный поинтересовался:

— Как чувствуете себя, Пулатов?

— Мне бы его, товарищ полковник, своими руками!..

— Ну-ну, не горячитесь. — Начальник отряда прекрасно понимал, что творится сейчас в душе молодого офицера.

Серебренников по просьбе Заозерного связался с райкомом, попросил поднять на ноги активистов, а сам срочно отправился на заставу Ярцева, где назревали основные события.

Стебеньков охотно предоставил свой автомобиль в распоряжение пограничников. Рядом с ним в кабине сидел старшина Пологалов, в кузове устроился младший сержант Бегалин.

Спустя некоторое время подъехали к полевому стану. Под навесом спали колхозники. Напротив, через дорогу, возвышалась насосная станция, чуть в стороне — заброшенный домик геологов. Пологалов удивился, заметив рядом людей. Он знал, что вот уже несколько дней изыскательские работы велись в другом месте.

— Остановитесь! — приказал старшина Стебенькову. — Мотор не выключать.

Пологалов открыл дверцу кабины и окликнул Бегалина. Четверо возле домика продолжали спокойно сидеть.

«Стоит ли терять время?» — подумал старшина, издали вглядываясь в их лица. Один закрылся рукой.

«Горский!» — узнал старшина, инстинктивно отклоняясь в сторону. В тот же миг прозвучал выстрел, обожгло руку. Другим выстрелом сбило фуражку с Бегалина. Звякнули фары, и стало темно.

Старшина сделал несколько выстрелов наугад. Бегалин подполз к нему.

— Ракету! — приказал Пологалов.

Сзади хлопнула дверца кабины. Старшина заметил, как за машину метнулись тени, а возле себя увидел Стебенькова.

— Вы зачем здесь?

— Ранены, товарищ старшина? — встревоженно спросил Стебеньков. — Сейчас помогу.

— Назад, в машину! — приказал старшина. Но было уже поздно. Он разрядил всю обойму вслед сорвавшейся с места машине. Рука отяжелела, не слушалась.

Машина скрылась.

К пограничникам бежали разбуженные выстрелами колхозники…

Буйвол и Василий Васильевич, еще не веря в спасение, лежали на полу кузова. Когда выстрелы прекратились, Буйвол поднял голову.

— Зуб! — окликнул он.

Зуба в кузове не было. Заглянул в кабину: за рулем — Горский, рядом никого.

— Влип наш Зуб.

— Для того и брали, — усмехнулся Василий Васильевич. Опасность придала ему силы.

Зуб, подгоняемый страхом, обогнул полевой стан. На небольшой площадке паслись кони. Плохо соображая, он вскочил на одного из них, ударил в бока каблуками. Конь понес. Зуб едва успел ухватиться за гриву.

«Пусть несет! — обрадовался он. — Лишь бы подальше отсюда!»

Но конь неожиданно встал. Не удержавшись, седок перелетел через голову и сразу вскочил. Кругом темно. Так ведь это конюшня!.. Кто-то снаружи запер ворота.

— Здесь он! — сказали Ярцеву, едва «газик» остановился. — Вижу, понимаете, скачет. А кто скачет?.. Слышал выстрелы.

Перед пограничниками стоял старый колхозник в стеганом халате, неловко переминался с ноги на ногу.

— Пожалуйста, отойдите в сторону, — попросил начальник заставы.

Медленно раздвинулись ворота. За чинарой, метрах в двадцати от входа в конюшню, притаился вожатый с Амуром.

Из конюшни неуверенно вышел человек.

— Руки вверх!

Зуб послушно выполнил приказание — он готов на все, лишь бы облегчить свою участь.

— Я все скажу… Все! — запричитал заискивающим, визгливым голосом.

Тогда жили в старом доме на углу Обсерваторской и Дровяной. Кривая лестница вела в душную, тесную мансарду. Дверь упиралась в сундук и отворялась только наполовину. Отец лежал на кушетке возле обклеенного бумагой окошка и тяжело дышал.

Пятилетнему Володе было страшно. Он затаился в полутемной комнате. Мать сидела у постели больного. Ждали доктора. Отец мучился, и мальчик сказал матери: «А ты подведи часы, чтобы доктор скорее пришел». На другой день отец умер…

Странно, почему же вдруг перед встречей с сыном вспомнился этот невеселый эпизод из далекого детства?

В первый раз за все время службы Серебренников торопил Микаеляна.

На заставе Серебренников глазами поискал сына. В помещении надрывался телефон, Пулатов то и дело переспрашивал кого-то, передавал приказания.

Майор испытующе взглянул на него. Пулатов подошел к макету участка:

— Вот здесь обстрелян автоинспектор!

Судя по всему, Горский вел свою группу в Оленью балку. Экипаж катера был предупрежден.

Серебренников понимал: отсюда до нее всего ближе.

— Тревожных в машину! — приказал он.

— Бородуля! — услышал Серебренников среди фамилий пограничников. Это хорошо — давно пора проверить ефрейтора в настоящем деле.

Сто двадцать секунд на сборы. Всего две минуты было у него для свидания с сыном. Майор быстро прошел в ленинскую комнату.

— Юрик! — сжал сына в крепких объятиях, потом оттолкнул и рассмеялся. — Вот ты какой! Молодец, что приехал. — Серебренников хотел еще что-то сказать, но время неумолимо отсчитывало секунды. — Ты подожди здесь, я скоро. — Он посмотрел на сына таким долгим взглядом, словно хотел запомнить навсегда.

Луна светила так ярко, что хоть фары гаси. На повороте — заметные следы от ЗИЛа.

Микаелян переключил скорость — дорога раздваивалась. Пограничный наряд во главе с Бородулей сошел, чтобы взять перекресток под наблюдение. Не исключено, что Горский мог вернуться сюда кружным путем.

«Как знать, — подумал майор. — Может быть, именно сейчас наступит та минута в жизни Бородули, когда проверяется самое главное — любовь к Родине, верность присяге…»

Горский выскочил из машины и моментально скрылся в камышовых зарослях. Это произошло так неожиданно, что Василий Васильевич и Буйвол потеряли его из виду. Полезли сквозь камыши, ориентируясь на едва слышное впереди похрустывание стеблей под ногами капитана «Медузы», стараясь не отставать.

Неожиданно хруст впереди прекратился.

«Неужели ушел?» — забыв об осторожности, Василий Васильевич ринулся вперед.

— Лежать! — Старый парикмахер узнал голос Горского. Камыши в этом месте поредели, до реки подать рукой. — Смотрите!

Василий Васильевич увидел приближавшийся к берегу пограничный катер. Прожектор сигналил: точка-тире, точка-тире… Заметили!

Все трое, не сговариваясь, поползли назад.

Снова ЗИЛ бежал по залитой лунным светом дороге.

Пограничники сидели в засаде. Над Бородулей повисло бездонное, черное небо. Но звезды теперь — его союзники. Хорошо, что они есть.

На окружной дороге появился грузовик с выключенными фарами.

— Без моей команды не стрелять! — Бородуля прижал щеку к карабину.

Сто метров до пограничного наряда, пятьдесят, тридцать… Бородуля сделал предупредительный выстрел.

Неизвестный шофер лишь увеличил скорость, пули взрыли песок рядом с ефрейтором.

— Огонь! — Бородуля метил в баллоны. Словно подстреленный зверь, автомобиль из последних сил свернул к пастбищам.

В это время наряд увидел другую машину, с зажженными фарами. Бородуля ракетой показал направление, и «газик» резко взял влево. Впереди расплющенный, неровный след от баллонов.

«Молодец, Бородуля!» — успел подумать Серебренников.

Барханы отступили. Микаелян, не сбавляя скорости, сделал крутой разворот. Впереди — кошара, пустая в это время года, за ней дорога раздваивается и уходит в горы.

— Стой! — неожиданно приказал майор. Брошенная Горским машина проломила дувал.

Из развалин хлопнул одиночный выстрел — осколками разлетевшегося ветрового стекла сильно поранило лицо шофера. «Очки! — запоздало подумал Микаелян. — Почему я не надел очки?»

Серебренников выскочил из «газика» и укрылся за передним колесом. Пальцы плотно обхватили пистолет. Как всегда в минуты опасности, почувствовал себя удивительно спокойным.

Горский, безусловно, попытается завладеть машиной — иначе ему не уйти. Так и есть. Из развалин стал осторожно выбираться человек. Серебренников выстрелил в него, почти не целясь.

С другой стороны тоже подозрительное движение. Серебренников быстро обернулся.

— Отвоевался, майор! — на него смотрели ненавидящие глаза капитана «Медузы».

Серебренников не успел снова вскинуть пистолет. Горский выстрелил почти в упор и тут же скрылся за машиной.

Майор прижал руки к груди, будто это могло остановить кровь. Решение пришло молниеносно — притвориться убитым. Пусть Горский расстанется со своим укрытием, появится хоть на мгновение — больше не нужно…

Серебренников упал навзничь, рука с пистолетом откинулась в сторону. Горский увидел залитого кровью майора. Готов! Он высунулся из-за колеса, и сразу его ослепил выстрел…

С невероятным усилием Серебренников подполз к Горскому. Дышит! Майор хотел подняться, но силы окончательно оставили его. Мелькнула лишь мысль, что кладут его на ту самую кушетку возле обклеенного окошка, где когда-то умирал отец. «Не хочу, не хочу!»

И чей-то голос: «Скорее доктора!..»

…Серебренников с трудом открыл глаза. Над ним склонился полковник Заозерный.

Рассвет наступил рано. Это Серебренников знал. У него разламывалась от боли голова.

— Лежите! — повторял кто-то рядом. — Вам нельзя двигаться.

Тогда он понял, что летит в самолете. В том самом, который обещал прислать генерал.

— Кислород! — где-то очень далеко раздался голос. Он снова пришел в чувство. Пахло резиной.

— Уберите эту калошу! — попросил майор. И опять забытье…

Прямо из госпиталя Заозерный позвонил в отряд:

— Перебита ключица и правое верхнее ребро. Задеты легкие. Потерял много крови. Нине Терентьевне пока ничего не сообщайте…

Почему так медленно тянется время?..

Наконец кто-то вышел из операционной. Невысокий, плотный мужчина. Расстегнул и снова застегнул пуговицы на больничном халате.

Профессор! Тот, кто оперировал Серебренникова. Он с усталым видом остановился у окна. И вдруг зажмурился от яркого солнца, улыбнулся.

Заозерный облегченно вздохнул.

«Медуза» стояла под погрузкой в Фирюзеваре. Все здесь шло своим чередом. Подъезжали к причалу краснобокие грузовики, неторопливо поводил носом башенный кран. Огненными вспышками стреляли иллюминаторы врезавшегося в песчаную отмель дебаркадера, их отражение подхватывала река.

За штабелями ящиков на причале притаилась легковая машина. Раньше она здесь никогда не появлялась, а в порт пришла ночью.

В ее багажнике спрятан саквояж с небольшими металлическими коробками — генераторами помех. Настроенные на разные частоты, они предназначались для вывода из строя локаторных установок на советской территории.

Рядом с автомобилем стоял мужчина с анемичным лицом. В кармане его куртки лежал паспорт с золотым тиснением на бордовом переплете. Никто к нему не подходил, и человек выглядел хмурым.

Потом он услышал густой бас «Медузы» — буксир спускался по реке. Откуда-то на полном ходу выскочил пограничный катер.

Ночью неизвестный покинет Фирюзевар. Он еще попытается перейти границу. Но где и когда?..

 

Вместо эпилога

«Признаю себя виновным в том, что летел над советской территорией и над заданными пунктами по маршруту полета включал и выключал соответствующие рычаги специальной аппаратуры, установленной на борту самолета. Как я считаю, это делалось для того, чтобы получить разведывательные сведения о Советском Союзе».

Это — признание американского летчика-шпиона Фрэнсиса Гарри Пауэрса. Пилотируемый им самолет 1 мая 1960 года в 5 часов 36 минут по московскому времени вторгся в пределы нашей страны. Когда стал очевидным характер намерений самолета, он был уничтожен советскими ракетчиками.

В ночь на Первое мая службу несли лучшие пограничники части, комсомольцы Георгий Курмачев и Нуминджан Хамдамов. Конечно, старший сержант Курмачев в то время еще не знал, что воздушный пират, о котором он первым сообщил на заставу, взял курс на его родной город и будет сбит под Свердловском.

В предпразничную ночь на боевое дежурство заступили также локаторщики ефрейтор Геннадий Лысов и рядовой Геннадий Старцов, лучшие операторы подразделения офицера Василия Илларионовича Кулагина.

Указом Президиума Верховного Совета СССР все они были награждены боевыми орденами и медалями.

Орден Красной Звезды, пятый по счету, был вручен и майору Серебренникову, отличившемуся при охране Государственной границы СССР. Потом у него открылись старые раны, и спасти этого мужественного человека не удалось.

…Сменяются годы и поколения, но наша граница всегда бодрствует, всегда неприступна. И сейчас, когда еще далеко не все спокойно на голубой планете, автор решил вернуться к истории, чтобы напомнить сегодняшней молодежи, как важно знать и беречь славные традиции защитников священных рубежей нашей великой Родины.