Наш страх смерти – это страх неизвестности, которую невозможно контролировать. Это всё то же знакомое нам переживание. Каждое утро, когда мы просыпаемся, он прячется в ожидании под нашими веками. Это страх всех страхов. Ему необходимо пространство, чтобы свободно вздохнуть.

Учитель дзен Судзуки Роси говорил, что если запереть дикого коня в тесном стойле, он может обезуметь и выбить все перегородки, но если вы выведете этого жеребца на открытый луг и отпустите его, он какое-то время будет скатать по нему, а затем успокоится, покатается в траве и уснёт. То же самое происходит с безумными пересудами, что звенят и носятся туда-сюда в тесноте черепной коробки, обращая тело в разбитый камень. Позволяя страху пребывать в поле внимания, устанавливая с ним связь, а не отстраняясь от него, мы исследуем самую основу ткани его проявления в теле и изучаем, как он возникает в уме – как если бы он был страхом нашего единственного ребёнка.

Когда мы впускаем страх в поле внимания, контроль утрачивает своё значение, и ум погружается в сердце. Существует пространство, в котором может раствориться даже хаос, являющийся отражением наших представлений о смерти. Он может пребывать в безоценочной мягкости. Дело не в том, что страх полностью исчезает: но вокруг его присутствия возникает меньше паники. Когда попытки контролировать происходящее возводят внутри нас тюрьму, к свободе приведёт только отказ от контроля. Когда мы поворачиваемся к страху лицом, не контролируя его и не пытаясь его изменить, наши границы становятся менее чёткими, и остаётся меньше того, что необходимо защищать.

Вообразите, какое переживание беспомощности и безнадёжности могло бы возникнуть, если бы смерти на самом деле не существовало. Давайте не будем упускать из виду тот факт, что хотя мы очень страшимся смерти, мы безмерно её ценим. Смерть делает жизнь безопасной. Продал ли бы кто-нибудь собственную смерть, будь у него такая возможность? Если бы человеку предложили продать смерть за сто миллионов долларов, так что при любых обстоятельствах он прожил бы 500 лет, кто бы на это согласился? Кто бы рискнул прожить ещё 350 лет с насосом вместо лёгкого, 200 лет провести в коме, 400 лет с болезнью Альцгеймера? Мы полагаемся на смерть. Не будь её, мы вряд ли выходили бы из дома, ездили бы со скоростью 20 миль в час, держались бы в тени, насколько возможно, отказались бы от всякого рискованного поведения, наблюдая за бесконечными страданиями близких людей, и в конечном итоге взмолились бы об избавлении. Порой я думаю, а стали бы мы рождаться, если бы заранее не были уверены, что сможем уйти из жизни, когда она станет невыносимой? Нашим врагом является не смерть, но привязанность к страху.

Однако наш страх перед неизвестностью не настолько смутный, как мы хотели бы думать. Страх смерти – это также боязнь Судного дня. Мы обеспокоены тем, что, возможно, придётся отвечать за свои действия, а из-за незавершённых дел в «агентстве кармических займов и сбережений» мы можем остаться должниками или даже полными банкротами. Но, как выясняется, никакого Судного дня нет: только приговоры, раздающиеся ежесекундно в небесах или в аду ума, сражающиеся за право быть угодными Господу. Мы столь немилосердны к самим себе и ожидаем такого же немилосердия от Него.

Действительно, мы не знаем, что принесёт с собой смерть. Большинство людей настолько не готовы к ней, что упускают таящиеся в ней возможности. Наверняка, вы часто слышите о людях, которые вернулись к жизни после так называемого опыта клинической смерти, приблизившись к удивительному свету, который, по их словам, являлся Иисусом, Буддой или Жемчужными вратами; но эти люди так и не поняли, что они сами являются этим чистым светом. Мы настолько не готовы встретиться со своим величием, что представляем его чем-то меньшим, чем являемся, и большим, чем то, кем мы себя считаем. Лишь наслаждаться этим светом и не сливаться с ним, не погружаться в свою истинную природу, когда во время умирания возникает такая необычайная возможность, – значит проходить мимо благодати, настолько великой, что вам, возможно, придётся родиться заново для того лишь, чтобы вновь её испытать.

Одна из возможностей, раскрываемых перед нами смертью, заключается в том, что когда сознание готовится покинуть тело, наша сосредоточенность становится в десять-двадцать раз сильнее, чем при обычных условиях. Возможно, именно усилением сосредоточенности можно объяснить то, почему столь многие люди, описывая околосмертные переживания, говорят об обретении невероятного покоя. Сосредоточению сопутствует спокойствие, возможно, связанное с невероятным ощущением благополучия, которое, как сообщают многие люди, возникает с наступлением смерти. Другая особенность сосредоточенности – её способность преувеличивать содержимое сознания. Хотя благодаря сосредоточенности всё, происходящее в уме, обретает большую ясность и детализацию, также из-за неё может казаться, что скоротечное представление внутри сознания – настоящая эпическая драма, а не цирк, каковым оно является на самом деле. Это может объяснить, почему загробные миры описываются – как святым, так и ненадолго забредшим туда путником – как более «реальные и живые», чем наш мир. Возможно, это связано с тем, что человек начинает больше присутствовать в настоящем, становится более сосредоточенным.

Может быть, именно благодаря этой невероятной сосредоточенности на ранних стадиях смерти из страха возникают тигры, из благочестия – будды; ангелы и дэвы порождаются доверием, голодные духи – жадностью, миры наслаждений – чувственным томлением, бодхисаттвы – состраданием, Христос и Богоматерь – преданностью, а гигантские насвистывающие зады – отсутствием чувства юмора. Бог и дьявол – отражения трепета встревоженного сердца. Или, словами Кришнамурти, «наблюдаемое есть наблюдатель». Это справедливо для нашего мира, как и для любого другого.

Небеса и ад – не место на некой метафизической карте, но уровни сознания, которые мы повсюду в себе носим. Мы создаём их по собственному образу и подобию. Небеса – это проявление сущности сердца. Ад – это жар, возникающий от трения противоречивых стремлений, диссонанс между тем, кем по нашим представлениям мы должны быть, и тем, кто мы есть. Ад питается осуждением и праведным негодованием. Это падший ангел внутри нас. Однако этот ангел не мёртв, он просто лежит без чувств. Расслабьте свой живот и некоторое время осознанно дышите; и вот он снова возвращается к жизни. Этому ангелу требуется нечто большее, чем искусственное дыхание. Его вполне удовлетворит истина.

Если мы любим свою жизнь настолько, чтобы войти в неё, изучить её и привнести в неё мир, то даже тяжкие, обжигающие душу истины о нас самих станут прекрасными – в силу того, что они тоже являются истинами. Чогьям Трунгпа говорил: «Медитация – это просто оскорбление за оскорблением». Хотя мы боимся, что будем уничтожены, если признаем такого рода цепляния, они даруют нам неуязвимость, открывая путь к свободе. Именно такая готовность вглядеться в своё страдание и превзойти его превращает ад в небеса.

Каждая религия и культура создаёт собственный рай: он многоступенчатый, подобно свадебному торту, у буддистов, у бушменов – просторен и зелен, как переливы Серенгети, он украшен сиянием ангелов, сидящих у Его просторного трона и поющих божественную песнь, воскрешающую и Лазаря, и Христа. С адом мы уже хорошо знакомы, хотя у каждого человека он свой. Для Сартра из ада «нет выхода». Для Мейстера Экхарта быть в аду вместе с Иисусом лучше, чем на небесах без него.

Однако если единственное, что имеет значение – это углубление мудрости и сострадания, ведь они наполняют светом и теплотой тот вечный момент, в котором мы пребываем вместе со всем сущим, то разве придётся нам готовиться к путешествию? Всё произойдёт само собой, по непредвиденной благодати.

В смерти нет никакой опасности.