Армандо, хотя он и был глубоко религиозным человеком, было трудно найти свой лотос, поскольку он искал его на твёрдой почве. Он пытался торговаться со страхами ума, вместо того, чтобы отдаться бездонным таинствам сердца. Он мог остановиться у таких тихих вод, только если по ним прогуливался Святой человек. Он всегда стремился «быть духовным», а не нырять осознанно и преданно в поток. Он не доверялся происходящему. Он ни разу не промок.

Он был очень разочарован тем, что перед своей смертью, за годы формальной духовной практики, не достиг «крупного успеха». Он ощущал, что в каком-то смысле потерпел поражение. Забывая о том, сколько доброты он проявил ко множеству людей, страдающих от СПИДа, он был безжалостен по отношению к себе. Пока он пытался выжать какой-то смысл из бессмысленного мира, напрягая свой мозг, заражённый ЦМВ (цитомегаловирусом), его живот стал твёрдым, подобно могильной плите, когда он в отчаянии шептал по телефону: «Боже мой, Стивен, Боже мой!», – ощущая себя совершенно неподготовленным к грядущему. Он так много усилий вложил в исполнение религиозных обрядов и так мало – в глубокую внутреннюю работу, которую необходимо совершать всегда, что оказался в аду мгновения, а не в вечном небесном царстве.

Возможно, «текучий мир» оказался для него таким угрожающим именно из-за его боязни отпускать. Он сказал, что боится этого мира, который захватывает его, что он не может отдаться собственной смерти, поскольку ещё чувствует, что ему нужно «поддерживать в себе ощущения», удерживать контроль, умирать так, как это «принято» (Возможно, именно здесь можно заметить тень, которую порождает даже такой великий свет, как «сознательное умирание», создавая в уме модели, способные затемнить индивидуальную интуицию и затормозить духовные побуждения неприятными сравнениями.).

Текучий мир – это просто обыденный мир, увиденный из более широкой перспективы простора бытия. Это опыт чего-то потустороннего, «не от мира сего», чему не препятствует тяжесть, порождаемая жёсткими ограничениями рациональной мысли. В этом мире атомы разделены световыми годами, галактики присутствуют в каждой клетке, гравитация пребывает в неопределённости, как на картинах Шагала, благодаря чему каждая вещь может найти своё место. Это текучий мир чувств до того, как посредством истолкования и «понимания» они обретают почву. Но, как выразился один пациент, «наш мир, сколь бы аккуратным и безопасным мы ни стремились его сделать, состоит отнюдь не из „расставленных в ряд кеглей“ (duckpins); он, скорее, состоит из попыток увернуться (ducks)».

Даже когда ему напомнили о многочисленных известных историях людей, которым пришлось отказаться от старых моделей, чтобы прийти к целостности, он всё ещё не мог отпустить страх, связанный с возможностью оказаться недостойным собственной идеи Бога. Подобно многим, он ощущал, что ему надо стать лучше, чем он есть, чтобы вступить в сердце божественного.

Я поделился с ним мыслью, что его переживание текучести мира – плодотворная возможность, подобная той, которую имеют люди, пребывающие в коме; это переживание действует на нас, как промежуточный этаж, лишний лестничный пролёт – вы ещё не перешли на следующий этаж, но обретаете совершенно новый взгляд на предыдущий. Когда я рассказывал ему о достоинствах «текучего мира», этой возможности развить своё умение входить во что-то менее плотное, чем собственное страдание, о том, что это всё тот же знакомый нам мир, лишь чуть легче и не столь плотный, а потому проходить сквозь него не так сложно, он задумчиво вздохнул и расслабил живот. В беседе о том, что проблемы, связанные для него с текучим миром, весьма напоминают переживания людей в горячечных галлюцинациях, я пересказал ему историю нашей дочери, у которой много лет назад была подобная галлюцинация, в которой ей казалось, будто она «парит по дому». Я рассказал и о том, что когда ей напомнили «оглянуться вокруг, пока находишься там», пересчитать черепицу на крыше, отдаться происходящему и свободно плыть сквозь облака, её переживания радикальным образом поменялись: она стала весьма спокойной, и то и дело посмеивалась. Он заплакал и ещё больше смягчился. Этот человек умер даже спокойнее, чем зачастую жил, отпуская, пожалуй, больше в силу измождённости мышц, чем благодаря доверию. Постепенно текучий мир втянул его в процесс столь благотворный и давно позабытый, что, могу себе представить, какое облегчение он испытал, ощутив его диковинную благодать.