#img_2.jpg
Госпитальный хирург, немолодая, полная женщина, с густой сединой в темных волосах, внимательно осмотрев раненого, глубоко вздохнула и сказала:
— Ногу, молодой человек, видимо, придется отнимать. Ранение очень и очень серьезное.
— А я не разрешу, — вскипел Кузнецов. — Я кадровый летчик. Делайте операцию так, чтобы ногу сохранить. Отрезать ее никогда не поздно...
— Станете перечить врачам — сделаете хуже для себя. Можете получить гангрену.
— Пусть будет так. Тогда я сам укажу ту часть, которую надо отпилить.
— Ну и пациенты пошли, — досадовала хирург. — Ты ему слово — он тебе десять.
— Вам виднее. Вы мастера в медицине, а моя специальность — уничтожать немецкие самолеты. И нога мне еще пригодится.
Всю ночь Александр Кузнецов почти не спал. Мысли, одна тяжелее другой, одолевали его. Выдержит ли спор с врачами? А если ногу отнимут? Что тогда делать? Пойти по гражданской профессии, которую получил в Уфимском гидрогеологическом техникуме?
С неотвязной горечью на сердце Кузнецов представлял себя то на костылях, то на протезе, то с пустой штаниной до колен. Ему виделось, что он костыляет по улице, дует ветер, и штанина колышется в разные стороны. Жутко! А тут еще попалась такая противная койка, которая как видно, находится в госпитале с незапамятных времен. Стоит пошевелиться, она заскрежещет на разные лады.
В трудные, полные неожиданных поворотов, минуты многое вспоминается. И Александр восстановил в памяти все, что произошло...
На аэродроме дивизии истребительной авиации, широко раскинувшемся на зеленой равнине неподалеку от Могилева, шла обычная военная жизнь с ее боевой учебой, дежурствами в гарнизонных и внутренних нарядах, ежедневными построениями, различными спортивными состязаниями. Командир дивизии не давал покоя ни молодым, ни опытным летчикам.
Случалось, конечно, что некоторые «необкатанные» авиаторы обижались на нелегкую судьбу истребителей. Но полковник неизменно повторял:
— Придет время — все пригодится.
В последние дни в эскадрильях прошел слух о предстоящих летных маневрах. Пилоты ждали их с нетерпением: каждому хотелось вдосталь полетать на новых самолетах, недавно поступивших на вооружение дивизии.
В отличие от других, эту тревогу объявили в воскресенье. Стояло раннее теплое сиреневое утро. В свежем безветренном воздухе густо пахло цветущим июньским разнотравьем.
— Вот тебе и выходной день, — послышались голоса летчиков. — И когда научатся уважать людей? Сколько ни говорим о разумном отдыхе, толку никакого...
По тропинке, протоптанной через густую, в рост человека, рожь, авиаторы в полном боевом снаряжении прибежали на летное поле. После обильных теплых дождей бойко раскустилась молодая сочная отава, отчего чернее вырисовывались гудронированные ленты аэродрома.
Летчики выстроились в каре. Командир дивизии, волнуясь, громко объявил:
— Гитлеровская Германия начала войну против Советского Союза. Фашистские самолеты бомбят наши города и села. Уже погибли многие сотни мирных жителей.
Пилоты недоуменно переглянулись между собой. Им не верилось в то, что произошло.
Командир дивизии одернул гимнастерку, туго перетянутую новым ремнем, расправил сильные плечи.
— Слушайте боевой приказ!
В утреннем воздухе, чеканно зазвучали строгие слова приказа, определявшего задачи авиационных полков.
Прошли считанные минуты, и эскадрильи дивизии приземлились на Минском аэродроме. Последовало новое распоряжение:
— Патрулировать над городом. Держать связь с землей. В случае появления противника завязывать бой!
Да, теперь все поняли: предстоят не маневры, а действительные схватки с врагом.
«И к родным не успел съездить, и об учебе в академии позабудь», — думал Александр Кузнецов, молодой командир авиазвена, плотно сбитый, коренастый, с большой курчавой головой. Он недавно женился на студентке педагогического института и был полон самых мирных намерений. Ему, как и многим, тогда казалось, что война на Западе, затеянная Гитлером, побушует где-то вдали от границ Советского Союза.
Но все получилось по-другому.
На рассвете двадцать второго июня младший лейтенант Александр Кузнецов собрался по тревоге и в тот же день угодил в воздушный бой.
Он долго барражировал над юго-восточной частью Минска, зорко всматриваясь в безоблачное небо. Летчика больше всего волновало: сумеет ли вовремя распознать вражеские самолеты, которые никогда не видел, а представлял лишь по фотографиям.
Продолжая наблюдать за воздухом, пилот на дальних подступах к городу увидел густо рассыпавшиеся дымчато-серые рубчатые купола.
«Не иначе, как вражеский парашютный десант», — заключил командир и дал сигнал товарищам. И как ему стало стыдно, когда понял, что в воздухе висели не парашютисты, а дымы от разрывов зенитных снарядов.
Повернув машину вправо, Кузнецов взмыл свечой вверх и заметил самолеты противника со свастикой на стабилизаторах и черными крестами на крыльях. Воздух оранжевыми пунктирами рассекли очереди немецких, трассирующих пуль. Командир звена принял решение атаковать врага. Немецкие самолеты рассредоточились попарно, издавая хрипло завывающие звуки.
Кузнецов избрал самолет, который несколько уклонился влево. Сблизившись с ним, сильно нажал на гашетку пулемета. Ударила очередь. Но безрезультатно. Фашистская машина по-прежнему шла вперед.
— Ну, погоди, доберусь же я до тебя, вражья морда, — обозлился летчик. — И всыплю же я тебе!
Сделав второй заход, он подлетел к «юнкерсу» сбоку и длинной пулеметной очередью пропорол его толстое брюхо. Самолет, объятый густым черным дымом, замер на месте, будто ткнувшись во что-то непреодолимое, потом резко клюнул тупым носом, и камнем устремился вниз, оставляя позади себя серую волнистую пелену с сизыми закраинами.
Войдя в азарт, Кузнецов хотел броситься за вторым «юнкерсом», но фосфорическая стрелка показала: бензин на исходе. Пришлось умерить пыл. Командир звена вернулся на Минский аэродром и доложил командиру полка о сбитом самолете. Тот, улыбаясь, посмотрел на разгоряченного, мокрого от пота летчика и, потрепав его за портупею, сказал:
— Поздравляю, Александр Васильевич, с боевой удачей. Ты первый в нашем полку открыл счет. Начало хорошее.
На следующий день немецкие авиационные налеты на Минск участились. В городе заполыхали пожары. Сухой, знойный воздух насквозь пропитался тротиловой гарью, пожухли, скорчились листья тополей, кленов, лип.
Самолет Александра Кузнецова сильно повредило в утренней атаке, и летчик, не находя себе места, ворчал:
— Если наши ремонтники будут работать по-черепашьи, немцы разбомбят весь город. Работы всего на пару часов, а они ковыряются, будто неживые.
К полудню он не вытерпел и обратился с просьбой к командиру полка — разрешить вылет на его самолете. Майор выслушал взволнованного летчика и счел его доводы убедительными.
— Вылетайте.
Кузнецов долго парил в воздухе. Немцы не показывались. Летчик собрался пойти на посадку. Развернул самолет в сторону аэродрома и тут увидел, как в вышине длинно распластался гусиный строй бомбардировщиков.
— Атаковать! — услышал летчик команду, переданную по радио с аэродрома.
Вместе с однополчанами Александр Кузнецов набрал высоту, но перед тем, как броситься в атаку, попал под вражеский обстрел. В ответ он ударил из пулемета в массивную грудь бомбардировщика. Пули угодили в цель. Левый мотор «юнкерса» загорелся. Однако немецкий летчик, не желая прыгать на нашу территорию, усердно заскользил в воздухе, пытаясь сбить пламя.
Кузнецов быстро развернулся, зашел к «юнкерсу» сбоку и второй очередью прострочил пилота. Машина вместе с бомбовой нагрузкой тяжело, с надсадным хрустом упала в сосняк, кудлато разросшийся на куполообразном взлобке. Бомбы взорвались. Кузнецов сверху увидел, как многолетние сосны, вывернутые с корнями или срезанные под самый комель, перевертывались в воздухе и падали поодаль от образовавшейся гигантской воронки.
— Ура! Наша взяла! — радостно закричал командир звена. — Смерть фашизму!
Возвращаясь на аэродром, Кузнецов вспомнил, что справа совсем недалеко город Могилев. «Как-то там моя Женя? А что, если немцы подойдут и сюда? Сумеет ли она эвакуироваться? И какой же я недогадливый: не мог ни разу поговорить о том, что для военного человека разлука с женой может прийти в любую минуту».
Эх, будь бы сейчас мирная пора! Александр подвернул бы к Могилеву, низко пролетел над своим домом и в знак приветствия молодой жене помахал плоскостями самолета с красиво вычерченными красными звездами. Но теперь надо быстрее попасть на аэродром, отдохнуть и снова а воздух.
— Товарищ майор, младший, лейтенант Кузнецов возвратился с задания, — начал докладывать он командиру полка, приложив руку к пилотке, из-под которой густо топорщились русые кудри.
— Вольно, Александр Васильевич, — сказал майор. — Все ясно. Видел своими глазами. Горжусь тобой!
— Неужели видели? — обрадовался летчик.
— Как на ладони, — подтвердил командир полка. — За отвагу и умение награждаю тебя подарком.
Он вручил ему авиационные часы с разобранного самолета «И-16».
За два дня войны Кузнецов сбил два немецких бомбардировщика. Казалось, сделал много, и в то же время мало. Много потому, что не каждый летчик ежедневно уничтожает по самолету. А мало оттого, что урон для врага еще явно неощутим.
Фашистские самолеты висели в воздухе целыми стаями, залетали далеко в наши тылы и сыпали бомбы не только на военные объекты и предприятия, но и на беззащитных беженцев, идущих по проселочным дорогам, на крестьян, занятых полевыми работами, на мирные деревни и рабочие поселки.
Во время очередной атаки Александр Кузнецов метко расстрелял третий бомбардировщик. Очередь, как видно, попала в бензобак, и самолет взорвался в воздухе.
Бой проходил весьма интенсивно и напряженно. Авиатор, заходя то справа, то слева, то под брюхо машины, не почувствовал, как в правую ногу выше колена ударила немецкая пуля. В горячке боя так бывает, когда нервы напряжены до предела.
Уже совершая посадку, пилот почувствовал, что правая нога не действует. Он ощупал ее, потянул крагу кверху и тут увидел залитый кровью ботинок.
Самолет удалось посадить благополучно. Но летчик ступить на ногу не мог: пуля задела кость.
Из густого кустарника быстро выскочила зеленая машина с яркими красными крестами на боках и увезла раненого. Лежа в машине, Кузнецов горько думал: «Значит, отлетал, Александр Васильевич. Недолго ты повоевал. И когда меня хлестнуло? Людей я учил сообразительности, а сам забыл про нее. Я и теперь не знаю, откуда он ударил меня».
Вот и Минск. Машина мчится на большой скорости, то и дело объезжая развалины, обгорелые бревенчатые простенки, изуродованные стропила, деревья, вырванные с корнем.
На изгибе улицы летчик увидел, как недавним бомбовым ударом, будто огромным кинжалом, отсекло у двухэтажного дома кирпичную стену. Она упала на асфальт, разбилась на куски, а комнаты остались невредимыми. В одной из них в углу стояла аккуратно заправленная кровать, накрытая розовым покрывалом, с горкой белоснежных подушек, в другой — над письменным столом возвышались штабели книг.
«Кому эти люди мешали жить? — мысленно спрашивал Кузнецов. — Кому они угрожали? Может быть, вот так же теперь выглядит и наша комната? Эх, Женюрка, где ты? Что с тобой, моя дорогая?»
Близ ограды госпиталя, под раскидистой липой, осколком убило молодую женщину. Мальчик, не более трех лет, в темно-синем матросском костюме, ухватился за ее окровавленную руку и настоятельно требовал:
— Ну, мама, вставай же. А то опять прилетят... Мама, вставай быстрее.
Из Минска санитарный самолет доставил Александра Кузнецова в Москву, в госпиталь.
Припоминая пережитое, Кузнецов разволновался и уснул уже далеко за полночь.
А утром, когда солнце поднялось над крышей противоположного пятиэтажного дома и ярким решетчатым квадратом упало на койку Кузнецова, он тотчас проснулся. Сцепил над головой пальцы, развел локти в стороны, попробовал потянуться, но рана дала о себе знать.
«Какая тут тишь, — пронеслась первая мысль. — И не подумаешь, что идет война. А как там наши? Наверное, многие уже выбыли? Проклятый Гитлер. И когда он успел наготовить столько самолетов? Было бы их побольше у нас. Хотя бы еще столько, сколько имеем. Мы бы им показали».
Уборщица, протирая полы в палате, открыла дверь в коридор. Оттуда послышалось радио. Передавали очередную сводку Совинформбюро. Кузнецов прислушался. Назвали однополчанина командира экипажа, который за один день сбил два «юнкерса».
— Ну и молодец! — восхищался Александр Кузнецов, хлопая над головой в ладоши. — Вот это работа! Так с ними и надо расправляться. По всем законам советской авиации!
— Чему так радуетесь, молодой человек? — входя в палату и увидев сияющее лицо пациента, спросила вчерашняя знакомая женщина — врач. — Вам сейчас волноваться вредно.
— И как же не волноваться, доктор? Мой дружок сбил два «юнкерса».
— Ну и хорошо. Пожелаем ему счастья и новых удач.
Врач присела на кровать подле Кузнецова, отвернула обшлаг гимнастерки на левой руке, чтобы видеть циферблат часов, и взяла раненого за руку.
— Пульс хороший, — заключила хирург. — А как самочувствие? Говорите правду.
— Тоже хорошее.
— Свое решение не изменили?
— Не изменил и не думаю.
— Тогда будем делать операцию. Только скажите, каково ваше желание: усыпляться или нет?
— Без всяких усыплений.
— Уговоримся так: на врачей потом не обижаться.
Операция длилась более часа. Кузнецов чувствовал дьявольскую боль, но обязательство — вести себя, как положено, — нарушать нельзя. И он терпел, закусив губы, обливаясь потом.
Врач-хирург не появлялась в палате больше двух суток. По временам лишь подходила усталая сестра, измерив температуру, прослушивала пульс и назойливо спрашивала:
— Как самочувствие?
— Хорошее, — отвечал больной и тут же пытался узнать, что нового на фронте.
На третьи, сутки пришла хирург, мягко улыбаясь, осторожно спросила:
— Как ваша рана, молодой человек?
— А откуда мне знать? — сердито бросил Кузнецов. — Ее не смотрел ни один человек.
— Этого и не требовалось. Всему свое время...
Стянув одеяло с больной ноги, врач предложила:
— Попробуйте пошевелить пальцами.
«А вдруг не получится?» — быстро мелькнула мысль у летчика. И уже вслух он спросил:
— А рану я не разбережу?
— Не бойтесь.
Кузнецов осторожно пошевелил всеми пальцами сразу, потом большой из них выгнул круто кверху, а остальные — вниз, потом уже смелее проделал то же самое еще раз, удивленно посмотрел на врача и увидел, как в ее глазах заиграли искры. Она погладила летчика по курчавой голове и сказала:
— Вы с ногой, молодой человек.
— Спасибо вам, доктор, — поблагодарил врача офицер. — Вы для меня теперь как родная мать.
Накануне нового года младший лейтенант Александр Кузнецов получил назначение в новый полк, стоявший в Мокино, под Москвой. К одной радости — будет летать! — прибавилась вторая. За бои в первые дни войны летчику вручили орден Красного Знамени.
Полк, куда попал Александр Кузнецов, прикрывал воздушные подступы к столице. Авиаторы посменно круглые сутки патрулировали в окрестностях Москвы. В эти же дни офицера повысили в звании.
В феврале 1942 года летчика-истребителя комсомольца Александра Кузнецова приняли в кандидаты партии. В заявлении на имя секретаря полкового партийного бюро он писал:
«Я хочу стать членом великой ленинской партии. Высокое звание постараюсь оправдать в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Уверен, что, став членом партии, я буду зорче видеть врага, крепче держать в руках штурвал самолета, смелее уничтожать гитлеровских воздушных пиратов».
А война оставалась войной. В полк поступил приказ — вылететь в район Калуги. Одетый в летный костюм, в широких полосатых унтах, Кузнецов казался почти квадратным. Он сел в самолет и ждал последнего сигнала. На летном поле появился комиссар дивизии и басовито крикнул:
— Желаю удачи, Александр Васильевич. Вечером будем вручать партийный документ.
Патрулируя над Калугой в паре со старшим лейтенантом Коноваловым, летчик в зеркало увидел два самолета «МЕ-110». С другой стороны показалась пара «ME-109» и враз отсекла самолет Коновалова.
Кузнецов завязал бой с двумя «мессершмиттами». Сделав крутой поворот направо, он атаковал задний самолет, но безуспешно. Ничего не дал и второй заход. Тогда летчик прибавил обороты двигателя и, выйдя на боевой курс, напал на фашистскую машину с хвоста. От метких выстрелов из всех четырех пулеметов она по частям рассыпалась в воздухе.
Второй немецкий летчик струсил и быстро помчался на запад. Кузнецов на предельной скорости бросился за ним и в пылу задора не заметил, как перелетел линию фронта.
Немецкие зенитки скрестили свои трассы и взяли самолет в плотное кольцо, неотвратимо сжимая его с каждой секундой. Летчик бросал машину из стороны в сторону. В послушных руках она вертко обходила разрывы снарядов, но выйти из зоны густого массированного огня не смогла. Один из снарядов разорвался близ самолета. Пилота осколком ранило в живот и левую руку. Машина загорелась.
Летчик быстро повел объятый пламенем самолет через линию фронта с расчетом приземлиться у своих. Зенитные орудия замолчали. «Значит, наша территория», — решил Кузнецов, радуясь, что главная опасность миновала.
Но огонь все разгорался. Вот-вот взорвется машина. Надо прыгать сквозь пламя. Только бы не вспыхнул парашют.
Прыжок!
Повиснув в воздухе под оранжевым куполом, Кузнецов невесело подумал: «Выходит, опять в госпиталь. Какой же ты невезучий, Александр Васильевич. Второй раз оплошал».
Бой в воздухе продолжался. Зенитно-пулеметный огонь хлестал из стороны в сторону. По куполу парашюта Кузнецова чиркнула пулеметная очередь. Пытаясь быстрее приземлиться, летчик перехватил стропы и поставил парашют под скольжение. Где-то разорвался зенитный снаряд.
Упав на опушке кустарника, Александр Кузнецов угодил на бесснежный взгорок, сильно ударился о мерзлый грунт и вывихнул ногу. А когда очнулся, увидел перед собой немецкого офицера в русском черном полушубке. Сидя на корточках, он спросил:
— Где имеете ранение?
Летчик показал правой рукой.
Подбежавшие немецкие солдаты сняли с Кузнецова комбинезон, унты, дали ему взамен старую стеганую куртку и стоптанные солдатские ботинки, отобрали орден Красного Знамени, комсомольский билет и в грузовой машине увезли раненого в Сухиничи.