Стояла невыносимая жара. Духота разморила людей. Аркадий Ворожцов, командир бомбардировочного экипажа, широко разбросив руки, лежал на спине в тени густой березы. Рядом с лейтенантом сидели его боевые друзья — штурман младший лейтенант Иван Максимов и стрелок-радист старший сержант Геннадий Трахимец.

Максимов достал из кармана гимнастерки повидавший виды блокнот и тихо заметил:

— Давайте спишем еще один день войны.

— Спиши, Ваня, спиши, — согласился Ворожцов. — Все ближе к победе подвинемся.

Штурман раскрыл страницу блокнота, на которой был вклеен календарь на тысяча девятьсот сорок второй год, и, отыскав месяц июль, на четвертом числе поставил жирный крест.

— Итак, мы провоевали триста семьдесят семь дней, — подытожил он.

— Сколько провоевали — это известно, — заметил Ворожцов. — А ты лучше подсчитай, сколько дней нам еще воевать.

— Подсчитаю. Обязательно подсчитаю. Закончим войну с победой, выну книжицу и доложу: сколько дней, часов и минут провели мы на фронте, сколько пробыли в воздухе.

Друзья рассмеялись.

И снова стало тихо. Каждый думал о своем. Трахимец вполголоса запел мягким приятным тенором:

— Почему ты, Гена, не пошел в артисты? У тебя такой хороший голос?! — спросил Ворожцов.

— Та еще и не поздно, товарищ командир, — ответил Трахимец.

Помолчали.

Высоко в небе, застыв на одном месте, веселой трелью заливался жаворонок. Ворожцов заметил птицу и долго не выпускал ее из поля зрения. А жаворонок все пел и пел, то камнем падая книзу, то будто ввинчиваясь в небо.

Вот так же, бывало, Аркадий любил выходить на берег Ныши, что протекает через родную деревню Новый Ошмес в Удмуртии, и часами лежать в ароматных луговых цветах.

Жаворонок напомнил Аркадию Ворожцову забавную историю далеких детских лет. Как-то весной, сидя с самодельной удочкой на изогнутой почти до воды березе, он заметил на берегу одинокого дикого гуся. Распустив веером крыло, птица лежала на кромке берега, пряча голову в густой траве. «Наверное, заболел и отстал от своих? Или кто-нибудь подстрелил его?» — подумал парень и решил поймать гуся. Тот от испуга вскочил, торопливо заковылял вдоль берега и снова лег на бок.

Аркадий схватил гуся и внимательно осмотрел его. Из правого крыла сочилась кровь, густо покрасившая весь бок.

Гусь прожил у Аркадия Ворожцова более месяца, привык к нему, выздоровел. А когда стал досаждать своей шкодливостью, мать приказала:

— Зарежь неслуха. С ним нет никакого порядка в избе.

Аркадий взял топор, схватил гуся и вышел во двор. Стало жалко беззащитную птицу. Парень выпустил ее, и гусь, взмахнув крыльями, улетел.

Мать поворчала, поворчала и смирилась...

В это время из репродуктора, висящего на березе, донесся голос дежурного:

— Лейтенант Ворожцов, к командиру полка!

Высокий и статный офицер быстро вскочил, отряхнулся, привычно поправил пилотку, подтянул ремень, одернул гимнастерку, плотно облегавшую широкие покатые плечи, и уже на ходу скомандовал:

— Готовьтесь, товарищи, к очередному вылету.

На подмосковном аэродроме ни на минуту не прекращалась боевая работа. Экипажи дежурили круглосуточно. Одни отдыхали, другие несли фронтовую вахту.

Командир полка, начинающий полнеть майор, пожал руку Ворожцову и пригласил к столу. Перед ним лежала огромная карта, испещренная красными и черными треугольниками, стрелами, кружками.

— Нам стало известно о новых перегруппировках немцев, — сообщил майор. — Есть сведения, что из района Ярцево в сторону Вязьмы стягиваются танковые, артиллерийские и минометные части. Из Вязьмы они направляются на Ржев. Командир дивизии приказал сделать разведку и тщательно сфотографировать дорогу между Вязьмой и Ржевом. Вы меня понимаете?

— Понимаю, товарищ майор.

— Тогда готовьтесь к вылету.

Самолет «ПЕ-2» взмыл с аэродрома, находившегося в Кубинке, и взял курс строго на запад, за линию фронта. На подступах к Вязьме он повернул на север и полетел вдоль дороги. По ней, поднимая густую пыль, длинными колоннами двигались танки, автомашины, орудия на прицепах.

Не обращая внимания на густо расставленные зенитные установки, на частые разрывы снарядов, экипаж Аркадия Ворожцова летел по заданному курсу. Авиационные фотоаппараты подробно фиксировали все, что происходило внизу.

Неподалеку от Ржева Аркадий Ворожцов услышал голос стрелка-радиста:

— Товарищ командир, вас атакуют «мессершмитты»!

— Спокойно, Гена, — ответил Ворожцов. — Пусть подойдут поближе.

Когда первая машина приблизилась на «дозволенное» командиром расстояние, Геннадий Трахимец полоснул по нему из пулеметов. Пули насмерть сразили немецкого летчика, самолет расслабленно клюнул и пошел книзу.

— Чисто сработано! — обрадовался штурман Максимов и захлопал в ладоши.

Два «мессершмитта», сделав новый разворот, продолжили атаку. Один из них, зайдя в хвост нашему разведчику, пустил длинную очередь.

Стрелка-радиста ранило в голову.

— Товарищ лейтенант, все, как видно... — успел сказать Трахимец и, обливаясь кровью, потерял сознание.

— Крепитесь, товарищи, будем отходить, — ответил командир экипажа.

Он начал маневрировать: то резко взмывал кверху, то стремительно нырял вниз. Но грузные и в то же время маневренные «мессершмитты» не отставали. Они снова настигали самолет Аркадия Ворожцова. С ближней машины ударила пушка и повредила левый двигатель. Он тут же заглох.

— Тварь фашистская! — рассвирепел командир экипажа.

Он повел самолет к своему переднему краю. Работая на одном двигателе, машина стала неотвратимо уклоняться влево и в то же время снижаться. Вблизи деревни, северо-западнее города Ржева, разведчики приземлились.

Отполыхавшее за день солнце клонилось к закату. Кругом стояла тишина.

Аркадий Ворожцов выглянул из кабины, осмотрелся и не обнаружил ничего подозрительного. Вдвоем с Максимовым они вынесли из машины раненого Трахимца.

Но что это? Вечерний воздух разорвали гулкие выстрелы. Над головами авиаторов звенели пули.

— Немцы, — прошептал Максимов, озираясь по сторонам. — Это стреляют не из наших автоматов.

Выстрелы повторились.

#img_4.jpg

Штурман торопливо снял бортовой пулемет — он может пригодиться в любое время. Аркадий Ворожцов с Геннадием Трахимцем на спине, а Иван Максимов с пулеметом отползли в низкорослый травянистый ольховник.

Чтобы самолет не достался врагам, запустили в него пулеметную очередь. Вспыхнуло густое оранжевое пламя. Дым широкой пеленой пополз над поляной.

Немцы, продолжая стрелять из автоматов, полукольцом подползли к ольховнику.

— В плен не сдаваться! — приказал Ворожцов. — Надо спасти Геннадия. Ты, Ваня, прикрой нас огнем. Мы поползем.

Иван Максимов, установив пулемет за березовым пеньком, начал прикрывать отход друзей. Ворожцов узнавал выстрелы штурмана по «голосу» своего пулемета.

За ольховником изогнутой лентой раскинулась прошлогодняя пашня, а за ней виднелась Волга. В тишине, когда прекращалась пальба, слышались всплески воды.

Держа на плечах истекающего кровью стрелка-радиста, Аркадий Ворожцов пополз к оврагу, рассчитывая добраться по нему до Волги. А за рекой — свои...

Он полз, а пыль, слоем лежавшая на потрескавшейся от зноя пашне, поднималась столбом. Она слепила глаза, сизой пеленой покрывала руки.

Геннадий Трахимец глухо простонал.

— Крепись, Гена, — подбадривал командир. — Скоро Волга. А там рукой подать до наших.

Ворожцов чувствовал, как тяжело дышал Трахимец. Только бы добраться до своих, а там его спасут.

Наступила тишина. «Неужели что случилось с Иваном?» — подумал Аркадий.

И уже вслух сказал:

— Ты чуешь, Гена, как штурман всех фашистов разогнал?

А Гена, дряблый, с закрытыми глазами, грузно лежал на спине командира и не слышал ни его слов, ни выстрелов.

Вот и овраг.

Упираясь одной рукой о сырую, осклизлую землю, другой обхватив Трахимца, Ворожцов начал сползать вниз.

Передохнув, глянул вверх. Там ярко сверкнула ракета. Он замер, прижался к земле.

В вышине над оврагом ползла серая пелена дыма. «Догорает наш самолет, — с тоской подумал летчик. — Что поделаешь? Война».

Ворожцов ногой нащупал камень, уперся и стал подниматься вверх. Но в это время что-то резко ударило его в голову, и он вместе с радистом скатился на дно оврага.

Аркадий Ворожцов очнулся далеко за полночь. Раскрыл глаза — вокруг сплошная темень. Почувствовал запах сырости и плесени. Из груди невольно вырвалось:

— Гена, где ты? Гена!

Не хотелось верить, что рядом нет верного друга, с которым прошли сквозь многие бои. Вместе бомбили врага под Ленинградом, у Пскова, на реке Ловати. Подружились крепко, братьями стали. И не стало Геннадия.

Скрипнула дверь. Ворвался яркий луч карманного фонаря. Аркадий услышал- хриплый незнакомый голос с явным немецким акцентом:

— Не надо кричайт. Ношь. Зольдат нужно спат.

Немец вышел. Щелкнул замок, и снова темнота. Что это? Неужели плен?

Да, это был плен.

Ворожцов силился припомнить, как он попал сюда, но тщетно. Все, что произошло до оврага, помнилось хорошо, а дальше — сплошной прорыв. В ушах отчетливо звучали слова последнего приказа штурману Максимову: «В плен не сдаваться!»

«Что теперь скажут в полку? — подумал Аркадий. — Что скажут мать, братья, земляки?..»

Время движется чертовски медленно. Скорее бы все разрешилось. «А что должно разрешиться? — спрашивал у себя пленный. — Ясно одно: начнут бить, пытать, издеваться. Ну и что же?! Пусть бьют, пытают — я не продамся. На колени перед ними не встану».

Аркадия Ворожцова увезли за Ржев, в лагерь, раскинувшийся на широком полевом пустыре, обнесенном прочными заборами и колючей проволокой.

Кругом ни деревца, ни одной постройки. Голая, как ладонь, сплошь истоптанная ногами узников ограда — загон.

Водворенный сюда на рассвете дождливого летнего утра, Аркадий Ворожцов увидел тысячные толпы людей — оборванных, изможденных от голода и побоев, заросших нечесанными бородами. Одни понуро бродили по пустырю, другие, сбившись в круг, осторожно обсуждали свое житье-бытье, третьи, ежась, кутались в дырявые шинели.

Ворожцов молча ходил по пустырю, с грустью смотрел на высокие лагерные стены, вглядывался в лица узников, надеясь отыскать знакомых, и снова и снова думал о том, как это он, совершенно здоровый человек, попался в фашистские руки.

Вечером, когда нависли серые хмурые сумерки, он выбрал место для ночлега. Лег в неглубокой рытвине, на перепрело-затхлую солому. Сон не приходил. В памяти всплыла сцена вчерашнего допроса. Вспомнил, как вошел в светлый просторный кабинет. За большим дубовым столом с красиво выточенными ножками сидел маленький, щуплый немецкий офицер. Белый выпуклый лоб его морщился при каждом слове. Он часто- снимал очки, протирал стекла белым батистовым платком и снова надевал их. На военнопленного не мигая глядели лишенные ресниц узкие зеленоватые глаза.

«Крыса. Самая настоящая крыса», — подумал Ворожцов и вдруг сказал.

— А можно вопрос?

Офицер удивился. Ему еще никто из пленных не задавал вопросов.

— Ну что ж, попробуйте спросить.

— Скажите, что случилось с моим экипажем?

Офицер порылся в бумагах.

— Нам не полагается отвечать на вопросы пленных, но так и быть... Ваш штурман оказался убитым у пулемета, а радист умер дорогой, когда его наши солдаты повезли в госпиталь.

Аркадий Ворожцов вытянулся и скорбно склонил голову.

— А теперь отвечайте вы. Откуда к нам попали?

— Стояли под Калинином. Но оттуда должны были перебазироваться в самые ближайшие дни.

— Куда перебазироваться.?

— Об этом нам не говорят до тех пор, пока не привезут на новое место.

— Сколько сбил наших самолетов?

— Пятнадцать, — назвал Ворожцов первую попавшуюся цифру.

— Понятно, — ответил офицер и тут же обратился к переводчику: «Прошу отсчитать ему сбитые немецкие самолеты...»

Переводчик услужливо подскочил к Ворожцову и костлявыми ладонями, затянутыми в резиновые перчатки, отхлестал его по щекам.

— А сколько убил наших летчиков? — продолжал спрашивать офицер.

— Этого я не могу сказать. С самолета не видно.

Ночью тучи заволокли небо. В темноте засверкали огненные зигзаги, загрохотал гром. Снова ударил дождь — сильный, с ветром.

Весь пустырь проснулся. Люди столпились в кучи и, тесно прижимаясь друг к другу, продолжали коротать ночь.

Земля стала вязкой, скользкой. Босые, а таких было большинство, переминались с ноги на ногу. Вода просочилась в ботинки Ворожцова, и он в душе на все лады проклинал того немецкого сержанта, который стащил с него новые хромовые сапоги и дал эту рухлядь.

Утром, когда поднялось солнце, пленные, еще не обсохшие, поели в столовой пшенной похлебки и услышали команду:

— Сержанты и рядовые — выходи строиться на работы!

Те, кого касались эти слова команды, побрели в строй. Колонна росла. На месте остались одни офицеры. Им не разрешалось выходить за пределы лагеря.

«А что, если пристроиться и мне? — подумал Ворожцов. — Вдруг за проволокой и удастся ускользнуть! Попытаюсь».

Он сбросил с себя офицерский ремень, по старой привычке поправил пилотку и шмыгнул в строй.

Позади стоял большой сутулый человек. Он наклонился над ухом Ворожцова и прошептал:

— Вы, товарищ командир, занимайте место позади меня, во второй шеренге. Авось не заметят...

— Солдат я, а не командир, — бросил Ворожцов.

— Становитесь, пока не поздно, — продолжал тот же голос.

Лейтенант послушался.

Шагая вразвалку вдоль строя, немецкий офицер, перетянутый ремнями, пристально осматривал каждого. Около большого сутулого человека остановился, оттолкнул его в сторону и, ткнув пальцем Аркадию Ворожцову в грудь, спросил:

— Вы есть офицер?

— Никак нет, солдат, — отчеканил пленный.

— Снять пилотку!

Ворожцов неохотно стянул ее. Длинная русая прядь волос упала на высокий лоб.

— Выходи! Шнель! — закричал немец.

Аркадий вышел на четыре шага.

— Зачем в строю?

— Хотел поработать! Не люблю сидеть без дела.

— На первый раз прощаю, — прошипел немец. — Но предупреждаю, если это повторится, будешь очень и очень строго наказан. Понимаешь наш разговор?

— Так точно.

Офицер приказал молодому, чуть прихрамывающему капралу:

— Дайте ему работу: он жалуется, что без дела находиться не может.

Аркадия Ворожцова заставили чистить уборные.

В середине июля его увезли в Вязьму и поместили в одиночную камеру этапного карцера. По существовавшему правилу через такие карцеры пропускали тех, кто вел себя скрытно на допросах либо был замечен в неблагонадежности. Ворожцов подошел сюда по обеим статьям.

О чем только не вспомнишь, чего не передумаешь в одиночестве! Да не где-нибудь, а в карцере! Сам себя спрашиваешь, сам себе и отвечаешь.

«Не прошло и двух недель, как я попал в плен, а сколько уже пережито! — рассуждал летчик, лежа на голом цементном полу. — И голод, познал, и фашистскую «гуманность», и «доблестный» труд в нужниках. А теперь вот и одиночный каземат изучу».

Жутко жить в одиночестве. Аркадий Ворожцов четвертые сутки не видит людей. Его никто не допрашивает, ему ничего не говорят. Лишь на какую-то долю минуты охранник откроет дверь, молча поставит ржавую жестяную миску с холодной похлебкой и уйдет.

На рассвете пятого дня в камеру вошли двое.

— Вставай! — приказали Ворожцову.

Он встал. Немцы не дали ему опомниться, надели железные наручники и повели. В темном фургоне привезли на вокзал и втолкнули в вагон с крохотными решетчатыми окнами...