Казалось бы, сознание судит об Ну а благодаря возможности забывать о нем и прерывать его — возможности спать. Это способ быть, но берущее на себя бытие сознание — воплощенная нерешительность быть. Тем самым оно обретает измерение отступления. Когда библейский Иона, герой невозможного бегства, взывающий к небытию и смерти, констатирует посреди разбушевавшихся стихий неудачу своего бегства и обреченность собственной миссии, он спускается в трюм корабля и засыпает.

Парадокс состоит в определении сознания через бессознательное. Они не смешиваются. Но событие сознания не соотносится с бессознательным лишь как с собственной противоположностью. Противоположность сознания бессознательному состоит не в оппозиции, но в соседстве, коммуникации со своей противоположностью: даже в собственном порыве сознание устает и прерывается, оборачивается против себя. В самой своей интенциональности сознание описывается как выход в подспудную глубину, подобный той способности, которую поэт Ворж у Жюля Ромена назвал способностью «смыться изнутри». Его нельзя припереть к стене.

Отход сознания к бессознательному или выход сознания из глубины бессознательного не происходит в два этапа. В самой деятельности мысли жужжит задняя мысль. Это — подмигивание, состоящее из взгляда и не-взгляда. Как мы показали, настоящее в составляющем его усилии находится за настоящим. Оно догоняет себя в отставании от себя самого или отступает, резко поворачивает назад к простоте своего хода.

С другой стороны, бессознательное, таящее в себе сознание, в свою очередь, не является намерением, продлевающим самое откровенность намерения, направленного на мир, вводя ее в более широкую систему целей — словно темный мир, во всех отношениях тождественный миру светлому. сохраняется в памяти под покровом ночи. Задние мысли не выдвигаются в один ряд с мышлением, где ждут своего продвижения. Способ, посредством которого сознание соотносится с бессознательным, — не очередное намерение. Он заключается в обмороке как раз н момент сияния сознания. Он характеризует само продуцирование света как мерцания.

 

Мышление, которое идеализм приучил нас помещать вне пространства, находится — сущностно, а не из-за падения или деградации — здесь. Тело, исключенное картезианским сомнением, это тело-объект. Cogito ведет не к безличной позиции: «имеется мышление», но к первому лицу настоящего времени: «Я — вещь, которая мыслит». Слово вещь здесь замечательно точно. Наиболее глубокий урок картезианского cogito состоит как раз в открытии мысли как субстанции, то есть чего-то возникающего. У мышления есть исходная точка. Речь идет не только об осознании локализации, но и о локализации сознания, которая, в свою очередь, не рассасывается в сознании, знании. Речь идет о том, что обусловливает знание — о позиции. Знание о знания тоже находится здесь, оно некоторым образом выходит из материальной плотности, выпуклости, головы. Мышление, мгновенно растекающееся в мире, сохраняет способность собираться здесь, от которого оно неотделимо. Сознание как раз и заключается в том, что безличное непрерывное утверждение «вечных истин» может просто превратиться в мышление; то есть может, несмотря на свою бессонную вечность, начаться и закончиться в голове, вспыхнуть или погаснуть, убежать от себя: голова склоняется на плечо — засыпаешь.

Возможность спать дается самим функционированием мышления. Она не является сначала мышлением, а затем здесь; она здесь в качестве мышления, под защитой вечности и всеобщности. Локализация, не предполагающая пространства. Это полная противоположность объективности. Она не предполагает за собой мысль, схватывающую здесь — посредством той диалектики, которой начинается «Феноменология» Гегеля, — объективное здесь. Локализация сознания не субъективна, это субъективация субъекта. Мерцание сознания, его убежище в полноте — это и есть, безотносительно к объективному пространству, сам феномен локализации и сна, являющийся именно событием без события, внутренним событием. Бессознательное в качестве сна — не новая жизнь, разыгрывающаяся под жизнью: это участие в жизни путем не-участия, благодаря элементарному факту отдыха.

 

Действительно, в чем состоит сон? Спать — значит приостановить психическую и физическую деятельность. Но абстрактному существу, витающему в воздухе, недостает основного условия такого прерывания — места. Зов сна осуществляют, ложась спать. Лечь — как раз и значит ограничить существование местом, позицией.

Место — не безразличное «где-то», но основа, состояние. Конечно, мы обычно воспринимаем свою локализацию как локализацию расположенного где угодно тела. Дело в том,что позитивная свя зь с местом, поддерживаемая нами во сне, замаскирована нашими связями с вещами. И лишь конкретные детерминации места, окружения, привычных исторических привязанностей придают индивидуальный характер месту, ставшему своим — родному городу, родине, миру. Вне своего окружения локализация обычно становится присутствием в абстрактном пространстве, подобно звезде в бесконечности космоса. Сон восстанавливает связь с местом как основой. Ложась спать, забиваясь в угол, мы доверяемся месту — оно становится нашим убежищем, тылом. Весь наш труд бытия состоит тогда в сне. Спать — будто войти в контакт с защитными свойствами места; искать сна — значит как бы наощупь искать такого контакта. Просыпающийся обнаруживает, что скован неподвижностью, как яйцо в скорлупе. Доверие к основе, одновременно служащей убежищем, составляет сон, благодаря которому бытие приостанавливается, не разрушаясь.

Сознание приходит из отдыха, положения, уникальной связи с местом. Положение не добавляется к сознанию как руководимое им действие; сознание приходит в себя исходя из положения, неподвижности. Сознание — это вовлеченность в бытие, состоящая в сохранении невовлеченности сна. У него «есть» база, место. Сознание — единственное необременительное имущество, являющееся состоянием, — бытует здесь. В свою очередь, нахождение сознания здесь — не факт сознания, не мысль, не чувство, не волевой акт, но позиция сознания. Речь идет не о контакте с зш-лей: опереться о землю — больше, чем ощутить контакт, больше, чем познать основу. То, что является здесь «объектом» познания, не противостоит субъекту, но поддерживает его до такой степени, что субъект утверждается в качестве субъекта благодаря своей опоре на основу.

Антитеза позиции — не свобода субъекта, висящего в воздухе, но разрушение субъекта, распад ипостаси. Его предвещает эмоция. Эмоция — это то, что потрясает. Исходя из эмоции-шока, физиологизирующая психология представляла эмоции вообще как потерю равновесия; нам кажется, что в этом отношении, при всей элементарности языка, она постигла истинную природу аффективности более верно, чем феноменологический анализ, несмотря ни на что сохраняющий за ней характер понимания и, следовательно, восприятия (Хайдеггер), говорящий об эмоциональном опыте и объекте, приобретающем новые свойства (Гуссерль, Шелер). Эмоция ставит под сомнение не существование, а субъективность субъекта: она мешает ему собраться, реагировать, быть личностью. То позитивное, что заключено в субъекте, проваливается в никуда. Эмоция — способ удержаться, утратив основу. По сути это — само головокружение, проникнувшее в нее, факт нахождения над пустотой. Мир форм разверзается как бездонная пропасть. Космос взрывается, оставляя зияющий хаос, то есть пропасть, отсутствие места, il у а.

Здесь сознания — место его сна и бегства в себя — радикально отличается от Da , включенного в хайдеггеровское Dasein. Последнее уже включает в себя мир. Здесь, из которого исходим мы. — здесь позиции, — предшествует всякому пониманию, любому гори зонту и времени. Это сам факт того, что сознание является истоком, исходит из себя самого- оно — существующее. В самой своей жизни сознание исходит из собственной позиции, то есть предварительной «связи» с основой, с тем местом, с которым но сне полностью сливается. Обретая основу, отягощенный бытием субъект собирается, выпрямляется и становится хозяином всего того, что его обременяет; его здесь дает ему исходную точку. Субъект обязуется. Содержание сознания — это состояния. Неподвижность, устойчивость субъекта связаны не с неизменной соотнесенностью с какими-либо идеальными пространственными координатами, но со стансом, событием позиции, отсылающим лишь к себе — истоком устойчивости вообще, началом самого понятия начала.

Место — это основа (до геометрического пространства, до конкретной атмосферы хайдеггеровского мира). Тем самым тело является именно пришествием сознания. Оно никоим образом не есть вещь. Не только потому, что в нем обитает душа, но и потому, что его бытие принадлежит к разряду событий, а не существительных. Оно не располагается, оно — позиция. Оно не помещается в заранее данном пространстве, а врывается в анонимное бытие самого факта локализации. Этого события не учитывают, когда настаивают на внутреннем опыте тела в плане сенестезии — вне его внешнего опыта.

Сенестезия состоит из ощущений, то есть элементарных сведений. Тело — наша собственность, но связь собственности в конечном итоге оборачивается совокупностью опытов и знаний. Материальность тела остается опытом материальности. Можно ли сказать, что сенестезия — это больше, чем познание, что интимность внутренней чувствительности доходит до отождествления; что Я — это моя боль, дыхание, мои органы; что у меня не только есть тело, но что Я есть тело? Но и тогда тело все еще остается существом, существительным, в крайнем случае, средством локализации, а не способом, которым человек ангажируется в существование, утверждает себя. Постичь тело как событие означает признать, что это не инструмент или символ, либо симптом позиции, но сама позиция: в нем происходит само превращение события в бытие.

Конечно, тело всегда считалось чем-то большим, чем грудой материи. В нем жила душа, которую оно было способно выразить. Тело могло быть более или менее выразительным — части тела тоже. Лицо и глаза, зеркало души, были по преимуществу органами выражения. Но одухотворенность тела не заключается в способности выражать внутреннее. Благодаря самому своему положению оно осуществляет состояние внутренности. Оно не выражает событие, но само является этим событием. Это одно из самых сильных впечатлений, остающихся от скульптур Родена. Его существа никогда не расположены на условном или абстрактном цоколе. Осуществляемое его статуями событие заключается в их связи с основой, в их позиции, в гораздо большей мере, чем в связи с душой: знанием или мыслью, которые они могли бы выразить.

 

г) Настоящее и ипостась

Посредством позиции сознание участвует в сне. Возможность спать, замкнуться в себе — это возможность довериться основе, лечь. Она содержится в сознании, поскольку сознание локализовано. Сон, убежище в полноте, осуществляется в сознании в качестве позиции. Но позиция — само событие мгновения как настоящего.

Если подойти к настоящему по времени, оно предстанет, и соответствии с давней философской традицией, как рассеивание бытия.

Но можно задаться вопросом, не является ли рассеивание (evanescence ) настоящего единственной возможностью для субъекта всплыть в анонимном бытии и поддаться времени. Можно спросить себя, не связано ли невозможное обладание настоящим с тем фактом, что само обладание становится возможным лишь благодаря рассеиванию настоящего. Действительно, в своем продуцировании мгновение времени может быть не частью бесконечной серии, которую пришлось бы пройти, но демонстрацией безразличия к этой серии; оно может не распутать, а разрубить гордиев узел времени. Быть исходя из себя самого. Этот способ мгновения быть и значит быть настоящим. Настоящее — игнорирование истории. В нем прерывается и возобновляется бесконечность времени или вечности. Итак, настоящее — такое положение в бытии, когда есть не только бытие вообще, но и существо, субъект.

Так как настоящее соотносится лишь с собой, исходит из себя, оно уклоняется от будущего. Понятие настоящего включает в себя рассеивание, обморок. Если бы оно длилось, то завещало бы себя. Его бытие проистекало бы из наследства, а не из себя самого. Таким образом, настоящее лишено всякой преемственности. Его рассеивание — расплата за субъективность, то есть за превращение события в существительное внутри чистого события бытия: возмездие ипостаси. Время само по себе отвергает какую бы то ни было ипостась; образы течения и потока, посредством которых его объясняют, применимы к существам во времени, но не к самому времени. Время не течет, подобно реке. Но настоящее реализует исключительную ситуацию, когда мгновению можно дать имя, мыслить его как существительное. Не из-за злоупотребления языком, но в силу онтологического превращения, сущностной двусмысленности. «Остановку» мгновения не следует искать в протяженности остановившегося времени — научная психология могла бы задним числом измерить его длительность. Настоящее является остановкой не потому, что оно остановлено, но потому, что прерывает и возобновляет длительность, к которой приходит, исходя из себя. Настоящее — осуществление субъекта, несмотря на рассеивание во времени, в котором оно только и рассматривается; или, скорее, благодаря ему. Оно выделяется из длительности, в которой постигается.

 

д) Настоящее и время

Современная философия проповедует презрение к мгновению, в котором видит лишь иллюзию научного времени, лишенного всякого динамизма, становления. В ее представлении мгновение существует лишь на границе двух времен — чисто абстрактной. Действительность якобы состоит из конкретного порыва длительности, всегда повернутого к будущему, всегда впивающегося в него. Фундаментальное соображение, позволяющее такое уничижение мгновения, связано с тем, что мгновение само по себе лишено величия, длительности; оно — не длительность. Соображение законное, если признать, что мгновение должно быть понято в зависимости от времени, а связь времени с существованием сама по себе ясна.

Действительно, на протяжении всей своей истории философия понимала мгновение исходя из времени. Не то, чтобы она вульгарно представляла себе время состоящим из мгновений. Этой ошибки не совершили ни Платон, ни Аристотель, ни тем более Гамелен, Бергсон, Хайдеггер. Но независимо от того, постигается ли мгновение как диалектическое восполнение интервала, или боковое видение длительности, либо как возникающее в порыве к будущему, уже сгибающемуся под тяжестью прошлого, — мгновение во всей современной философии заимствует свое значение у диалектики времени: оно не обладает собственной диалектикой. У него нет онтологической функции, отличной от той, что, в угоду меняющимся доктринам, приписывают времени.

С другой стороны, в философии в целом связь времени с существованием кажется более очевидной и простой (за исключением, пожалуй, Хайдеггера, который как раз и ставит эту проблему). Расширение времени предстает как расширение самого существования. Долговечность — высшая форма существования. Правда, вечность, над которой не властно время, стоит еще выше, чем долговечность. Но такое превосходство вечности связано именно с тем, что время над ней не властно. Сила вечности определяется ее сопротивлением разрушению временем. Но, огражденная от временного разрушения, вечность кое в чем похожа на время — как нить того, что длится: долговечного. Мгновение, когда существование одновременно рождается и умирает, сменяется мгновением, когда оно рождается. Одно мгновение наследует другому. Это сохранение существования в длительности, имитирующей вечность. Именно благодаря чему время и является подвижным образом неподвижной вечности. У классического понятия вечности нет иного позитивного значения. Любая попытка постичь его ведет к негативной теологии, к тому «я и сам как следует не понимаю», которым Теодор в «Метафизических беседах» Мальбранша уснащает изложение, касающееся вечности божественного действия. В классической концепции мгновение само по себе не могло бы имитировать вечность: ведь его сущность — рассеивание. Оно даже является отрицанием вечности. Эту функцию берет на себя заранее обеспеченное, неизменное местоположение следующего мгновения. Существование понимается как устойчивость во времени; классической философии недостаточно «станса» мгновения, чтобы постичь вечное, то есть целостное существование. Существование — нечто, пересекающее вечность, проходящее насквозь, осуществляющее длительность. Такой взгляд подтверждает нашу привычку рассматривать мгновение в связи с другими мгновениями — не искать в мгновении иной диалектики, кроме диалектики самого времени.

Теория постоянного творения Декарта и Мальбранша означает в феноменальном плане неспособность мгновения самого по себе присоединиться к следующему мгновению. Оно лишено, вопреки теориям Бергсона и Хайдеггера, способности быть вне себя самого. В этом точном смысле мгновение совершенно лишено динамизма. Но глубина взглядов Мальбранша состоит в следующем: вместо того, чтобы связывать подлинную зависимость творения от Творца с истоком творения, его способностью превратиться и ничто согласно новому решению Творца. Мальбранш сопрягает ее с неспособностью сохраняться в существовании.

необходимостью то и дело прибегать к божественной эффективности. Тем самым Мальбранш усматривает внутреннюю драму самого мгновения, его борьбу за существование, недооцененную механицизмом, рассматривающим мгновение как простой, инертный элемент времени. Так Мальбранш выделяет событие мгновения, не заключающееся в его связи с другими мгновениями.

Подчинение мгновения времени связано с тем, что мгновение берется где угодно во «временном пространстве», различные точки которого отличаются друг от друга лишь порядком, будучи равноценными.

Таким образом, мы разделяем ту критику, которая, начиная с Бергсона, касалась смешения абстрактного и конкретного времени. Но различение необходимо не потому, что одно — пространственно и гомогенно, а другое — длительность, неотделимая от своего гетерогенного содержания, всегда возобновляемая и непредсказуемая, а потому, что в абстрактном времени есть порядок мгновений, но нет центрального мгновения, того мгновения по преимуществу, каким является настоящее.

Исходный пункт понимания функции мгновения как раз и заключается в его исключительной связи с существованием, позволяющей нам полагать, что мгновение — но преимуществу осуществление существования.

Мгновение, до связи с предыдущими и последующими мгновениями, таит в себе акт, посредством которого достигается существование. Каждое мгновение — начало, рождение. Даже если придерживаться строго феноменального плана, оставляя в стороне трансцендентную связь, усматриваемую в мгновении Мальбраншем, остается справедливым то, что мгновение само по себе — связь, завоевание, хотя эта связь и не соотносится с каким-либо будущим или прошлым, с существом или событием из этого прошлого или будущего. В качестве начала и рождения мгновение — это связь sui generis, связь с бытием, приобщение к бытию.

Связь, чей парадоксальный характер бросается в глаза. То, что начинает быть, не существует прежде, чем начать; и тем не менее то, что не существует, должно вначале родиться для самого себя, прийти к себе, не исходя ниоткуда. Таков сам парадокс начала, составляющего мгновение. На этом следует настоять. Начало не исходит из мгновения, предшествующего началу: его исходный пункт как бы рикошетом содержится в пункте прибытия. Настоящее осуществляется, мгновение принимается исходя из такого отступления в лоно самого настоящего.

Событие мгновения, его парадоксальная двойственность смогли избежать философского анализа, для которого проблема происхождения всегда была проблемой причины. Не было замечено, что даже при наличии причины то, что начинается, должно осуществить событие начала в мгновении, в плане, выявляющем ценность принципа непротиворечивости (А в один и тот же момент не есть не-А), однако непригодном для конституирования этого принципа. Мгновение творения содержит в себе, вне тайны творения a parte creatoris . всю тайну времени сотворенного.

Движение прихода к себе ниоткуда не смешивается с преодолением временного интервала. Оно происходит в то самое мгновение, когда что-то, если можно так сказать, предшествует мгновению. Сущность мгновения, его воплощение состоят в преодолении этой внутренней дистанции.

Длительность не влияет на осуществляемый мгновением контакт с бытием. Не следует принимать длительность за меру существования и оспаривать у настоящего полноту его соприкосновения с бытием под тем предлогом, что мгновение лишено длительности и что в его контакте с бытием уже проглядывает безразличие. Мимолетность мгновения составляет самое его присутствие; оно обусловливает полноту контакта с бытием, вовсе не являющуюся привычкой, не наследуемую из прошлого — это именно настоящее. Абсолют настоящего — не отрицание разрушения, производимого временем, не утверждение длительного.

 

Таким образом, абсолют нельзя описать в терминах суверенности и блаженной свободы, характеризующих это понятие в традиционной философии. Абсолют связи между существующим и существованием в мгновении состоит одновременно из господства существующего над существованием и давления существования на существующее.

Ничто не может уничтожить той вписанности в существование, которая связывает настоящее. Чаша существования испита до дна, исчерпана; на завтра ничего не оставлено. Вся острота настоящего связана с его безоговорочной и в каком-то смысле безутешной вовлеченностью в бытие. Больше нечего осуществлять. Уже не нужно преодолевать дистанцию. Мгновение исчезнет, но это просто означает, что оно не длится. Абсолют ангажированности становится возможным благодаря обессиливанию настоящего. Связь с бытием в настоящем происходит не в плане длительности, ведущей от одного мгновения к другому. В настоящем, рассмотренном в качестве такового, нет ничего, кроме исключительной связи с бытием — ничего, что остается на потом. Это предел. И в этом смысле — остановка. Основное в мгновении — его станс. Но такая остановка таит в себе событие.

Мимолетность настоящего не разрушает определенность и актуальную бесконечность осуществления бытия, составляющего самое сущность настоящего. Мимолетность обусловливает его: благодаря ему бытие никогда не наследуется, но всегда завоевывается в упорной борьбе. Оно не могло бы отменить абсолюта настоящего. Не то. чтобы размышление о пройденной длительности и абстрактное суждение — прошлое неприкосновенно — раскрывали абсолют того, что было настоящим. Абсолют настоящего — в самом присутствии настоящего, он создает видимость бытия в прошлом и бросает вызов будущему, неспособному свести его к небытию. Контакт с настоящим не позволяет такому небытию стать равным небытию, которое ему предшествовало: постоянная угроза смерти не останавливает «фарс жизни», но является его частью. Если смерть — небытие, то это не просто небытие. Оно сохраняет реальность проигранной партии. «Никогда больше» — never more  — летает подобно ворону в мрачной ночи, подобно реальности в небытии. Недостаточность такой мимолетности проявляется в сопровождающем ее сожалении. Меланхолия вечно преходящих вещей, парадоксально связанная с тем, что является в мгновении высшей гарантией свободы его происхождения, вписывая его рассеивание в идеальный реестр проигранных партий (в «Экклезиасте»), свидетельствует, что настоящее содержит в себе узел, не развязывающийся посредством обморока; неизбежно возвращаясь к себе, настоящее не может исчезнуть.

Настоящее подчинено бытию. Оно порабощено им. Я неизбежно возвращается к себе; Я может забыться во сне, но придется проснуться. Напряженность и усталость начала покрыты холодным потом неотвратимости существования. Взятое на себя бытие — обуза. Тем самым постигается у самого своего истока то, что называют трагизмом бытия. Это не просто воплощение ждущих нас несчастий и разочарований, случающихся в ходе существования из-за его конечности. Напротив, это бесконечность существования, поглощаемая мгновением, та обреченность, в которой свобода застывает как в зимнем пейзаже, где окоченевшие существа находятся в плену у самих себя. Быть может, время, вовсе не составляющее трагическое, даст избавление.

Присутствие настоящего связано с его неотвратимостью, постоянным возвращением присутствия к самому себе, невозможностью избавления. Это значит не определять настоящее через настоящее, но усмотреть в настоящем его связь с самим собой. Оно соотносится лишь с собой; но эта соотнесенность, которая должна была бы ослепить свободой, заточает его в тождественности. Настоящее, свободное по отношению к прошлому, но в плену у себя самого, дышит значительностью бытия, в которое вовлекается. Значительность в лоне настоящего, несмотря на его разрыв с прошлым. Давящая на настоящее обреченность не тяготит его подобно наследственности, не навязывается из-за того, что настоящее родилось, не выбрав своего рождения. Настоящее — чистое начало. Но в контакте посвящения оно моментально обретает зрелость; оно упорствует в своем осуществлении, укореняется. Оно взвешивает себя. Оно — бытие, а не мечта или игра. Мгновение подобно одышке, прерывистому дыханию, усилию быть. Свобода настоящего обретает границу в ответственности, условием которой является. Наиболее глубинный парадокс понятия свободы заключается в его общей связи с собственным отрицанием. Ответственно лишь свободное существо, то есть уже несвободное. Только существо, способное к началу в настоящем, обременяет себя самим собой. Окончательное, осуществляемое в настоящем, таким образом, не является изначальным по отношению ко времени. Это внутренняя отметина настоящего. Ниже мы укажем на некоторые черты времени, лежащие вне диалектики, которые мы называли настоящим.

Возвращение настоящего к самому себе — утверждение Я, уже прикованного к себе, продублированного собой. Источник трагического — не и борьбе свободы и судьбы, но в превращении свободы в судьбу, в ответственности. Настоящее — событие происхождения — превращается в бытие. Отсюда — сущностная двусмысленность Я: оно есть, но не ассимилируется с объектом. Это пе вещь и не духовный центр, лучащийся фактами сознания, предлагаемыми сознанию нового Я, которое постигло бы их посредством ноною отступления.

Нужно схватить Я не в его объективности, но в двусмысленном превращении события в «бытующее». Событие состоит в первоначальном обладании бытием, в котором Я, тем не менее, фатально и безвозвратно возвращается к себе. Тождественность настоящего, так же как тождественность Я, не предполагает тождественности логического термина. «Настоящее» и «Я» — движение отсылки к себе, составляющее тождество.

Картезианское cogito с его уверенностью в существовании Я основано на абсолютном осуществлении бытия в настоящем. Согласно Декарту, cogito доказывает не необходимое существование мысли, но ее неоспоримое существование. Оно не дает никаких сведений о способе существования мысли. Будучи протяженностью, мысль — сотворенное существование — подвержена риску небытия, если Бог — единственное существо, чья сущность содержит в себе существование, — покинет ее. Очевидность cogito опирается в этом смысле на очевидность божественного существования. Но с чем связана исключительная уверенность cogito? С настоящим.

Уверенность cogito в прошлом не самодостаточна. Чтобы избежать всегда возможных провалов памяти, необходимо обратиться к Богу. Но в то же время личная форма cogito, Я в «Я мыслю», усиливает такую уверенность. Cogito — не размышление о сущности мышления, но тесная связь между Я и его действием, уникальная связь Я с глаголом первого лица. Наконец, это акт сомнения — то есть негативный акт, исключающий любую позицию вне мгновения, являющегося привилегированной ситуацией, в которой непреодолимо осуществляется существование настоящего и Я. «Настоящее», «Я», «мгновение» — моменты уникального события.

 

Такая отсылка настоящего мгновения к себе возможна благодаря стансу, исходя из места. «Остановка» настоящего — само усилие позиции, в которой настоящее соединяется с собой, принимается. Усилие и работа, в которых мы обнаружили в начале этого труда составляющие мгновения, наверстывающего себя в собственном отставании, отсылают к усилию и напряжению позиции, служащей им основой. Мен де Биран увидел лишь усилие, направленное на мир: анализ дал ему опыт субъекта, но не его осуществления. По сравнению с любым действием и работой, направленными на мир, позиция предлагает полную оригинальность. Тогда как бирановские воля и сопротивление усилия согласуются либо определяют друг друга, место, вытоптанное позицией субъекта, поддерживает усилие в качестве не только сопротивления, но и основы, условия усилия. Нет никакого предсуществования субъекта по отношению к событию позиции. Акт позиции не укладывается в какие-либо параметры, из которых проистекает; он возникает в самой точке действия. Его действие состоит не в желании, но в бытии. В действии, направленном на мир, к усталости добавляется порыв к будущему — будь то к объекту созидания или изменению в нас самих. Акт трансцендентен. Акт позиции нетрансцендентен. Это нетрансцендентное усилие составляет настоящее, или Я. Понятию экзистенции, где акцентируется первый слог, мы противопоставляем понятие человеческого бытия, само появление которого — эго уход в себя, являющегося в определенном смысле — вопреки экстатической направленности современной мысли — субстанцией.

Хайдеггеровская забота, целиком освещенная пониманием (даже если само Понимание дается как забота), уже обусловлена структурой «внутри-вовне», характеризующей свет. Не будучи познанием, темпоральность Хайдеггера — это экстаз, «бытие вне себя». Не трансцендентность теории, но выход внутреннего во внешнее. Существование остается у Хайдеггера движением изнутри вовне; именно он постиг в самой глубокой, высшей, универсальной форме сущность игры внутреннего и внешнего вне игры «субъект-объект», к которой сводили ее идеалистическая и реалистическая философии. Оригинальность этой концепции состоит в усмотрении в экстазе большего, чем некое свойство души: того, посредством чего существует существование. Это связь не с объектом, но с глаголом быть, действием быть. Путем экстаза человек берет на себя существование. Таким образом, экстаз — само событие существования. Но тогда существование «современно» миру и свету. Вопрос, который мы поставили, исходя из позиции, как раз состоит в том, чтобы спросить себя, является ли экстаз первоначальным способом существования; является ли связь, которую обычно называют связью между Я и бытием, движением вовне, является ли экс основным корнем глагола экзистировать.

 

Субъект утверждается посредством позиции в анонимном il у а. Утверждение в этимологическом смысле этого термина, позиция на твердой почве, основе, обусловленности, фундаменте. Субъект, ускользающий от анонимной бдительности Ну а, не ищут как мысль, сознание или разум. Наше исследование не исходило из старинной оппозиции Я и мира. Речь шла об определении значения гораздо более общего факта: самого возникновения существующего, существительного в лоне безличного существования, которое, строго говоря, нельзя обозначить именем — это чистый глагол. Глагол — не просто имя действия, как существительное — имя вещи. Функция глагола — не называть, но производить язык, то есть вносить начатки поэзии, потрясающей «существующих» в их позиции и даже в самой позитивности.

Безличность наличия была описана в самых радикальных терминах: речь шла не только о безличности, например, в том смысле, в каком безличен Бог Спинозы; или мир и неодушевленные вещи; или объект в противоположность субъекту; или пространство как оппозиция мысли; или материя в противоположность разуму. Все это уже личные существа, так как это существующие, предполагающие категорию вмещающего их существительного. Мы искали само возникновение существительного. И чтобы указать на это возникновение, вернулись к термину гипостазирование, обозначавшему в истории философии событие, посредством которого действие, выраженное глаголом, становится существом, обозначаемым существительным. Ипостась, возникновение существительного, — не только появление новой грамматической категории; она означает остановку анонимного il у а, появление частного владения, имени. На основе il у а возникает сущее. Так определяется онтологическое значение сущего во всеобщей экономике бытия — Хайдеггер ставит его рядом с бытием в целях различения. Посредством гипостазирования анонимное бытие теряет свой характер il у а. Бытующее — это то, что есть, субъект глагола быть; тем самым оно овладевает фатальностью бытия, которое становится его атрибутом. Существует кто-то, берущий на себя бытие, отныне — свое бытие.

Но, ища ипостась, а не сознание, мы нашли сознание. Ипостась, существующее — это сознание, поскольку сознание локализовано и расположено; посредством нетрансцендентного акта позиции оно приходит к бытию исходя из себя и тут же прячется от бытия в себе; поскольку — и это другой момент той же самой ситуации — оно является настоящим, то есть, опять-таки, приходит к бытию исходя из себя. Настоящее — не порция длительности, но ее функция; это тот приход из себя, присвоение существования существующим, которое и есть Я. Сознание, позиция, настоящее, Я являются существующими не изначально, но лишь в конечном итоге. Это события, посредством которых безымянный глагол быть превращается в существительное. Это ипостаси.

 

Однако граница бессознательного, у которой расположено сознание, определяющая онтологическое событие сознания, — не граница отрицания. Сон — модальность бытия, когда бытие выходит из себя и освобождается от влияния на себя самого. Свобода, не приводящая к вмешательству небытия, не является, как теперь говорят, «неантизацией». Напротив, эта свобода — лишь «мысль». Нужно отметить, избегая недооценки события сна, что в само это событие уже заложена неудача. Хрупкий, легкокрылый сон — вторичное состояние.

Если существующее возникает посредством сознания, субъективность — как примат субъекта над бытием — еще не свобода. В ипостаси мгновения — где влияние, сила, мужество субъекта проявляются в качестве бытия в мире, где его интенция — это самозабвение в свете и желании вещей, в милосердии и самопожертвовании, — можно различить возвращение /У у а. В Ну а ипостась вновь обнаруживает себя в качестве одиночества, окончательной привязки Я к себе. Мир и знание не являются событиями, в которых острие существования притупляется в Я как полновластном властелине бытия, всегда стоящем за бытием. Я отступает от своего объекта и от себя, но подобное освобождение от себя кажется бесконечной задачей. Я всегда увязает в собственном существовании. Внешнее по отношению ко всему, оно всегда предстает внутренним по отношению к себе самому, привязано к самому себе. Оно навсегда приковано к существованию, которое взяло на себя. Невозможностью Я не быть собой отмечен врожденный трагизм Я, прикованного к своему бытию.

Свобода сознания не безусловна. Иначе говоря, свобода, осуществляющаяся в познании, не освобождает разум от судьбы. Сама эта свобода — момент более глубокой драмы, разыгрывающейся не между субъектом и объектами — вещами или событиями, но между разумом и фактом Ну а. который он берет на себя. Она разыгрывается в нашем вечном рождении.

Свобода знания и намерения негативна. Это невовлеченность. Но каково значение не-ангажированности в онтологической авантюре? Это отказ от окончательного. Мир дает мне время, в котором я прохожу через различные мгновения и, благодаря данному мне развитию, ни в один из моментов не являюсь окончательным. Хотя я и несу с собой свое прошлое, каждое мгновение которого окончательно. Тогда в этом мире света, где все дано, но все — на расстоянии, мне остается способность ничего не брать, или делать вид, что я ничего не взял. Мир намерения и желания и есть возможность такой свободы. Но эта свобода не избавляет меня от окончательности самого моего существования, от того факта, что я навсегда остаюсь с самим собой. Такая окончательность и есть одиночество.

Мир и свет — это одиночество. Эти данные объекты, одетые существа — не то, что я сам, но они мои. Озаренные светом, они наделены смыслом и, следовательно, как будто исходят от меня. Я один в понятом мире, то есть заточен в окончательно одиночном существовании.

Одиночество проклято не само по себе, но из-за своего онтологического значения окончательности. Достижение другого не самооправдано. Это не значит развеять мою скуку. Онтологически это событие самого радикального разрыва самих категорий Я — ведь это значит для Я не быть в себе, быть прощенным, не быть окончательным существованием. Связь с другим не следует мыслить как прикованность к другому Я, либо как понимание другого, заставляющее исчезнуть его инаковость, или же как общность с ним перед неким третьим членом.

Невозможно постичь инаковость другого, которая должна разрушить окончательность Я, при помощи какого-либо отношения, характеризующего свет. Предварительно скажем, что ее можно чуть разглядеть в плане эроса; что другое — это по преимуществу женское, посредством которого последующее продолжает мир. У Платона любовь, дитя нужды, сохраняет черты скудости. Ее негативность — просто «минимальное» нужды, а не движение к инаковости. Эрос, свободный от платоновской интерпретации, совершенно не признающей роли женского. — тема философии, которая, отойдя от одиночества света и, следовательно, от феноменологии как таковой, будет занимать нас в другом месте. Здесь недостаточно феноменологического описания (что бы ни давал его анализ связей с другими), по определению неспособного обойтись без света, то есть одинокого человека, замкнувшегося в своем одиночестве, тоске и смерти-конце. В качестве феноменологии оно остается в мире света, мире одинокого Я, у которого нет другого в качестве такового, для кого другой — это другое Я, alter ego, познаваемое посредством симпатии, то есть возврата к себе самому.