Любой человек время от времени совершает необъяснимый поступок. Этого не нужно пугаться. Если вы сидите на уроке и вдруг ловите себя на том, что жуете промокашку или отрываете от тетрадки полоски и скатываете из них шарики, знайте: это и есть необъяснимый поступок. Бывают, конечно, необъяснимые поступки и посерьезней: однажды я перелез из нашего окна на третьем этаже на наш балкон. Для этого нужно было повиснуть на руках, держась за перекладину рамы, отпустить одну руку и дотянуться ею до перил балкона, после того как упрешься одной ногой в балкон; дальше нужно было присоединить вторую руку и ногу и перелезть через перила, — работа эта требовала большой сосредоточенности. Зачем я это делал? Не объяснишь. Просто взглянул из окна на балкон, и мне подумалось: «А интересно!..» Но даже серьезных необъяснимых поступков не стоит пугаться. Беда наступает тогда, когда человек начинает совершать один необъяснимый поступок за другим, ведет себя так, как будто кто-то управляет им по радио… Но я забежал немного вперед.

Прохожих, представьте, занимало, что я слоняюсь по улице, вместо того чтобы идти домой, почти все они взглядывали на меня насмешливо. Одна старушка с балкона начала допытываться:

— Что же ты с портфелем ходишь? Натворил что-то?

Если б я сказал, что ничего не натворил, она бы все равно не поверила. Не люблю выглядеть вруном. Я сказал, что получил пять двоек и выбил в классе окно. Старушка ахнула и после этого уже не отрывала от меня глаз. Она мне все советы давала, чтобы я шел домой: дома мама накажет, а потом пожалеет и накормит, а так что ходить? Скоро мне начало казаться, что я на самом деле набедокурил, что родители у меня злые-презлые — и вот я слоняюсь с портфелем… и есть очень хочется.

— Иди, милый, домой, — советовала старушка. — Иди, иди, не убьют.

— Нельзя, бабушка, — ответил я. — Может, и не убьют, но так исколошматят, что жизни рад не будешь.

— Да что это за родители такие! — сказала старушка.

Она ушла в комнату, потом вернулась и опустила мне на веревочке бутерброд, завернутый в газету. Она мне рассказала, что приехала в гости к дочери (вообще-то она живет у другой дочери), а в том городе, где она живет, у нее есть такой же внук, как я. Этот внук тоже как получит двойку, так домой не идет: отец очень строгий. Бутерброд оказался с колбасой. Я его съел, беседуя со старушкой. Мы сошлись на том, что лучше, когда родители по-доброму воспитывают, а не хватаются за ремень чуть что.

Старушка опять стала увещевать. Неудобно было отказывать сердобольному человеку. Да и зачем? Ее легко можно было обмануть.

— Ладно, бабуся, — сказал я, — на вашу ответственность.

Я ушел от ее глаз за речной изгиб улицы. Здесь я увидел двух продавщиц мороженого, обе смотрели на меня и, можно сказать, гипнотизировали: а иди-ка ты ко мне со своей монеткой! Монетку я вертел в пальцах и раздумывал, чей гипноз принять. Одна продавщица, на той стороне улицы, где я стоял, была старой моей знакомой, небольшой моей приятельницей. Мороженое она здесь продает давно, гораздо дольше, чем я живу на свете, — так говорит папа. Она торгует и зимой, сидит на раскладном стульчике и изучает прохожих и дома; у нее приятный, добрый взгляд, и те, кто это замечает, становятся ее покупателями. Зимой папа часто покупает мороженое, и мы едим его на десерт. В это время папа говорит о продавщице, о том, что, судя по всему, женщина эта необыкновенного душевного здоровья, потому что самое безнадежное на свете дело — продажу мороженого зимой — делает спокойно, ни на кого не обозлена и всегда готова человеку помочь двухкопеечной монетой или другой услугой, а нет — она тебя добрым взглядом одарит. У другой продавщицы взгляд был настойчивый, мне начало казаться, что она меня за воротник тащит к своей серебристой будочке с красной надписью на стекле: «Мягкое мороженое». И хотя мягкое мороженое мне нравится больше, я выбрал обыкновенное: как-никак о продавщице обыкновенного мы говорим за нашим столом: «Свой человек». Между нами разговор произошел, совсем неожиданный для меня.

— Видишь, что за человек? — сказала продавщица и кивнула на серебристую будочку. — Взгляды ревнивые бросает. Выбила себе мягкое мороженое и местечко здесь и ревнует меня к каждому покупателю. Да что ж ты ревнуешь? — спросила она громко, так что продавщица мягкого мороженого, пожалуй, и услышала. — У меня ж один покупатель на твоих десять!

Продавщица в будочке вдруг засуетилась, что-то делать стала. Она нагибалась и распрямлялась, ведерко у нее в руках появилось, потом тряпка.

— Милиционера своего знакомого на меня насылает, — сказала мне продавщица. — Милиционер уговаривает перейти на другое место. «Ты, говорит, здесь все равно ничего не заработаешь». А я отвечаю: «Что заработаю, то мое, а уйти отсюда не могу». Я же здесь скоро тридцать лет как сижу. Те, кто детьми у меня мороженое покупали, теперь папы и мамы. Здесь я могу с человеком поздороваться и словечком перекинуться, вот как с тобой сейчас. Здесь родных лиц у меня много. Так как же ты можешь меня на чужой угол гнать? — спросила она опять громко, и женщина в будке задвигалась еще быстрее. — Как же ты додумалась спихивать меня с моего угла?

— Я добра тебе хочу, — не выдержала вторая продавщица. — Хочешь, я тебе такое место подберу, три плана будешь делать? А здесь у тебя что за план? Здесь ты только на совесть мою жмешь. Долго ты жать собираешься?

— Не понимает, — сказала моя продавщица, — спихивает меня ногами и еще жалуется, что стыдно ей это делать. Ты мне скажи, откуда такие люди берутся?

— Ха! — сказал я. — Матери их такими рождают. У нас в классе тоже такой гад есть. Своего товарища с парты ногами спихнул: «Иди, говорит, отсюда. Я с другим сяду!»

— Насовсем спихнул? — заволновалась продавщица.

— Где там, — сказал я. — Его же учительница и пересадила. Он тоже ревнивый. Он того парня, которого спихивал, к своему отцу ревнует. Понимаете, его отец того парня любит. За доброту и талант, а сына своего просто за то, что он сын. Как вы думаете, должен он его ревновать? Ведь все же он клин между отцом и сыном вбивает.

— Да какой клин? — сказала продавщица. — Какой клин, что ты? Пусть радуется, что у него отец чужих любить умеет. Свое само любится, а чужого надо уметь любить. Я знаю: тридцать лет училась. Я тут каждый камушек полюбила. О детях не говорю — они мне ладошки подставляют!

— Так вы думаете, этому, что спихивал ногами, извиниться надо?

— Извинись обязательно, — сказала продавщица. — Раз его отец твой любит, значит, он хороший… не смотри на меня так, я догадливая. Я столько на людей смотрю, что все про них понимаю.

— Ладно, подумаю, — сказал я. — А пока я пошел. Одна девчонка скоро должна появиться, нужно спрятаться.

Я спрятался в парадное. Я вел оттуда наблюдение за улицей и думал: «Что это я за разговор с продавщицей вел? Зачем наговаривал на себя? Чувала выгораживал. Сам себя пусть выгораживает. Он — себя, я — себя: такие правила».

Появилась Света Подлубная. С тетрадками в руке она шла к Люсеньке. Когда я выскочил из парадного, она вздрогнула и пробормотала:

— Это что за засада такая?

Кажется, она приготовилась к неприятностям.

— Ду ю спик инглиш? — спросил я.

Света решила, что это уже начинаются неприятности, и отскочила от меня.

— Не пугай ее, — сказала моя продавщица. — Что ж ты ее пугаешь, чудак?

Света быстро пошла по улице, а я увязался за ней.

— Не бойся, милая, — успокоила ее женщина, — он в тебя влюблен, потому и пристает.

Тут уж мне ничего не осталось, как пойти в другую сторону. Выходило, я столько времени ждал Свету только для того, чтобы сказать ей: «Ду ю спик инглиш?» Не знаю, какое у вас сложилось впечатление, а меня этот поступок страшно удивил. Я несколько раз пожал плечами, разок сплюнул и пробормотал:

— Ну погоди же!

Кому я угрожал? Тут опять было о чем подумать.