Однажды в наш благополучный дом вкралась неудача: папа выбрал недиссертабельную тему. Нельзя сказать, что папа в этом виноват. По-моему, ни один человек на свете не догадался бы, что тема с изъяном. Помню, я вместе со всеми ее осматривал: в ней две буквы «ф» рядышком, в ней волнующее слово ЭВМ — ничего подозрительного. Недаром дед считает, что недиссертабельных тем вообще не существует. Он во всем винит папу: мол, папа покалечил тему, а теперь придумывает оправдания. Я, конечно, с дедом не соглашаюсь, и дед хвалит меня:
— Ты правильно делаешь, что защищаешь отца.
Но тут же он вздохнет, и я догадываюсь, какие слова просятся у него на язык: «Такой уж человек твой отец!»
Мой папа, Леонид Георгиевич Бесфамильный, родился во время землетрясения и с тех пор ходит в неудачниках. Если же в его жизни случаются удачи, то какие-то странные.
В 1943 году погиб на фронте его отец, папа жил впроголодь, видел всякое. Мама считает, что от этого в нем развилась склонность к «душевным огорчениям» и некоторым другим странностям. Учился папа в той самой школе, в которой теперь я учусь, успевал хорошо и, как я слышал, даже помогал своей маме по дому.
Высшее образование папа получил в университете, на механико-математическом факультете. Тут уж он учился на одни пятерки. («Чтоб получать повышенную стипендию», — говорит папа. А мама добавляет: «Да он же очень способный!»)
В университете папа добился большой удачи: стал чемпионом по русским шашкам. Друзья в честь этого события подарили ему на день рождения красивую рубашку в клетку, фуражку в клетку и дюжину клетчатых носовых платков. Это было смешно.
О «душевных огорчениях» папы этого времени мне мало что известно, хотя из его разговоров с друзьями можно понять, что такие огорчения были. Однажды, например, папа нашел в своем кармане женский носовой платок и страшно разволновался. Он был уверен, что этот платок сунула ему в карман одна студентка, чтобы дать понять папе, что он ей нравится. На следующий день папа, наряженный, подошел к этой студентке и пригласил ее в кино, но студентка в кино идти отказалась, а когда папа завел разговор о платке, то испуганно посмотрела на него и «отретировалась». Папа улыбался, вспоминая об этом происшествии, но я подозреваю, что это было для него большим ударом. Очень меня заинтересовало, откуда все же в его кармане оказался женский платок, но об этом мне ничего узнать не удалось. Как-то на уроке литературы меня осенило, что платок подбросила другая студентка, в сто раз лучше той, которую папа пригласил в кино, но папа об этом не догадался очень жаль!
Следующий, трехлетний период в жизни папы был интернатский. Папа отказался от работы на заводе в нашем городе, а вместо этого поехал учительствовать в маленький город в Сибири. В этот период в жизни папы было много странных удач: то оказывалось, что один очень непослушный воспитанник интерната вечно подкарауливает папу, чтобы с ним поздороваться, то пятиклассники, которые ни одному учителю не давали урока провести — такие были дикие, целый урок усердно работали у папы, а то и такая радость привалит: заходишь к своим ученикам в спальню, а они книжку вслух читают, ту самую, о которой папа им вчера говорил. Всех папиных удач этого периода не перечислить, но было и большое «душевное огорчение», из-за которого папа в конце концов бросил работу в интернате. Он вернулся в наш город, познакомился вскоре с мамой, и они поженились.
Сведения об их знакомстве и женитьбе у меня самые точные.
Однажды мама присела на скамейке в скверике, и в это же самое время из какого-то раскрытого окна донеслась песенка: «Ах, любовь — это страшная сила!» Это было неспроста. Едва только песня перестала звучать, мама повернула голову и увидела на соседней скамейке папу, который ни о какой любви не думал, может быть, и песни не слышал, а предавался «душевной огорченности»; бедняга уже не замечал, что на одной его ноге красный носок, а на другой — зеленый. Маме стало жаль этого человека. Ей нестерпимо захотелось сделать его счастливым.
Когда-то, когда мама была еще студенткой, они с папой в одной компании праздник какой-то справляли. И вот мама стала смотреть на папу и ждать, когда он ее узнает и поздоровается. А папа хоть и узнал, но не поздоровался. «Наглец», — решила мама и уже встала, чтобы уйти, но тут папа закурил очередную, третью уже сигарету, и мама поняла, что если в ближайшее время не найдется человек, который отучит папу курить, то папа наверняка скончается от никотинного отравления. Нельзя было бросить этого человека вот так — на скамейке, в разных носках — на произвол судьбы. Ко всему еще с мамой невероятное приключилось: ей начало представляться, как этот человек входит в ее дом и спрашивает: «Что это у тебя такой усталый вид, родная?» Потом — что он ее ведет за руку по морскому пляжу, на нем красивые плавки — одна половина зеленая, а другая красная, а на маме красивый купальник, тоже красный с зеленым, и папа ей говорит: «Я научу тебя плавать». Последним представилось, как папа укачивает на руках ее ребенка — меня! Мама поняла: перед ней родной человек.
— Здравствуйте, — сказала мама. — Насилу вас узнала!
Так папа оказался в нашем благополучном доме, в квартире в восемьдесят один квадратный метр, с телефоном, двумя балконами и просторной ванной, выложенной первосортным нетускнеющим кафелем.
Все у папы выходило так, как пригрезилось маме: он маму плавать научил, а возвращаясь с работы, спрашивал: «Ты не устала, родная?» Мама отучила папу курить, кое к чему приучила, даже галстук в гости надевать; у папы изменилось выражение лица, он стал веселей, уверенней в себе, и все, кто его ни встречал, говорили, что женитьба ему на пользу. В каких-нибудь три месяца мама сделала папу счастливым, но иногда ей казалось, что он не совсем это понимает.
Скоро я присоединился к этим успехам. Меня папа укачивал, как это может делать только родной человек. Я стал подрастать и скоро тоже заметил, что он родной-преродной. Мама, само собой, тоже была родная, и когда мы выходили в город всей семьей, то каждому, кто ни посмотрит, было ясно, что все у нас родные друг другу, а постороннего мы в свой дом не допустим.
На пятом году жизни я стал замечать, что папа смешной. Мне нравилось следить за ним незаметно. Два раза с ним невероятно смешное случалось: как-то в поезде ночью он с верхней полки свалился на старушку, старушка закричала: «Ой, кто это?» — «Это я, с верхней полки», — ответил папа вежливо, отчетливо выговаривая слова. В другой раз папа в автобусе не удержался на ногах и свалился прямо на лукошко с яйцами, которые женщина на коленях держала. Женщина обозвала папу кретином, но все в автобусе были так довольны зрелищем, что зашикали на женщину.
Иногда с папой случались «душевные огорчения». И каждый раз из-за одного и того же: никак он не мог понять, что на свете всякое случается. Никак я ему этого втолковать не мог.
Но радостей и удач было гораздо больше. Особенно большой радостью были письма, которые иногда приходили папе от его бывших учеников и учениц. Ученицы писали письма длинные, и писем от них было больше. Ученики и ученицы рассказывали, как им живется, где они теперь работают, вспоминали о своей интернатской жизни. Я понял, что в интернате папа был тоже смешной и что это нравилось его ученикам. Одна ученица написала папе удивительное письмо. В письме этом она вспоминала о том, как папа заставлял ее работать на уроке, как не разрешал ей сидеть за партой в курточке в накидку, и многое другое. Дальше ученица эта сообщала, что она уже совсем взрослая — окончила педучилище, получила направление на работу и теперь может сказать папе, что она его любит и с радостью вышла бы за него замуж, если бы он только захотел. Маме очень понравилось это письмо она его положила в шкатулку с бумагами, а ученице отослала коробку конфет. С тех пор она любит говорить папе: «По-моему, ты не совсем понимаешь, какая тебе досталась хорошая жена».
Дед первый смекнул, что наш благополучный дом нуждается в теме. Он расспросил одного своего приятеля, другого и выяснил, что в нашем городе есть НИИ, где очень хорошие темы дают. Дед подолгу стал вести разговоры с папой о том, что нужно идти работать в этот НИИ, а не в школу или еще куда-нибудь. Папа послушался его совета, и все стали ждать, когда он раздобудет тему. Но папа уж очень долго присматривался да подучивался, он объяснял деду, что еще рано думать о теме. Дед не соглашался: он считал, что нужно сперва ее, то есть тему, притащить в дом, а там видно будет. В общем, тема появилась позже, чем хотелось бы деду, но и гораздо раньше, чем вначале задумал папа. Мы пригляделись к нашей квартире и решили, что пора делать ремонт.
Я посетил трех человек с темами из нашего класса, понаблюдал за жизнью в их доме, осмотрел квартиры. Наш дом был получше, но все же кое-что полезного я увидел. В одном доме было две темы — я стал подумывать, что и нам неплохо бы второй обзавестись. У меня с дедом об этом разговор был. Дед сказал, что я говорю дело, но вот беда: наш дом две темы сразу не потянет. В другом доме я приметил гантели в прихожей и такие же купил папе, чтоб он форму поддерживал. В третьем доме сын называл отца «старик». Я попробовал это внедрить у нас, но папа сказал:
— Никогда не подхватывай ходячих словечек.
Но зато аквариум почти такой же, как я обнаружил в этом доме, мы с дедом купили.
Дед тоже многое сделал для нашей темы. Одних папок всевозможных с десяток купил. После каждой покупки он говорил папе:
— Ты давай, действуй! Как там у нас дела?
Он купил пишущую машинку, много пачек бумаги, он начал для нашей темы спиртное приносить; бутылки он сперва ставил в книжный шкаф, но их так много набралось, что мы выделили им место: открываешь створку — и человек ахает. Дед поговаривал, что настанет время, когда это все пригодится для важного диссертабельного разговора. Наша тема стала пользоваться успехом у папиных друзей.
Теперь уже получалось так: что бы мы ни предпринимали, что бы ни покупали — все это для темы. Новые шторы — для темы, новые красивые туфли папе — для темы, потому что, если вдуматься, человек с темой не может ходить в некрасивых туфлях. Бабушка стала готовить блюда, каких раньше не готовила; мама стала больше уделять внимания папе: то причешет его, то велит рубашку сменить. (Папа стал говорить, что вихор на макушке единственное невозделанное место на нем.) Даже знакомые наши стали интересоваться: «Как поживает ваша тема?» Один папа для темы ничего не покупал, по-прежнему редко причесывался и даже не избавился от привычки тихонько насвистывать. Это тревожило.
Но однажды в комнате, отведенной для темы, застучала машинка. Лица у всех сделались особенными: дело пошло! Но только одному мне пришло в голову поинтересоваться, что же папа печатает, запершись один. Я стал изучать папины бумаги и скоро нашел то, что искал: к теме это не имело отношения. Но я помалкивал: не доносить же на родного отца! Да и очень мне хотелось почитать, что папа сочинит дальше.
Стук машинки всех усыпил… Но время шло, и однажды выяснилось, что не всякую тему можно защитить между двумя ремонтами. Мама затеяла с папой долгий, многонедельный разговор о том, как папа себе представляет наше дальнейшее положение. Папе этот разговор не нравился. Мама то отступала, то наступала, но все же продвигалась вперед. Начинала она со слов: «Я не собираюсь тебе ничего навязывать, но все же ты должен понять…» А заканчивать ей приходилось так: «Что ты таращишь глаза? Не хочешь об этом говорить, не надо».
Чем закончился этот разговор вы узнаете в конце этой истории.