Глава 1. 2000 год

– Значит, вы все-таки решились? Смею вас уверить, что это совершенно правильное решение! Даже и не сомневайтесь! – с этими словами прыткий старичок изобразил одну из своих привычных ужимок и поскреб карандашом по ведомости. В месте поскребывания образовалась вполне себе солидная галочка, преувеличенно жирная справа.

Со старичком она виделась не впервые, а потому смотрела на него без прежней робости. Может быть, на этот раз он начал даже внушать ей симпатию. Таким мог бы быть какой-нибудь дальний родственник – обстоятельный, благожелательный, пронырливый, жаждущий приносить добро на закате жизни.

А ведь еще неделю назад он показался ей чуть ли не злым волшебником, который варит зелье из младенческих трупиков.

Слово «трупик» неприятно засвербело в мозгу. Ритмично, в идеальном соответствии с поскребыванием карандашного острия, которое, уже прочертив несносную галку, продолжало терзать бумагу.

Захотелось отогнать нехорошее слово. Другого способа, кроме как заговорить со старичком, она для этого не нашла.

– Вы так думаете? – переспросила она в очередной раз.

– О, уверяю вас, именно так я и думаю.

Старичок опять скроил ужимку, при которой одна из его бровей уж как-то очень сильно наползла на глаз, словно пряча от непрошеных гостей невиданную драгоценность.

Девушка посмотрела на подвижную бровь с прежней опаской, но старичок, чуткий к настроениям клиентуры, тут же весь расправился и расцвел улыбкой. На этот раз, впрочем, неестественно обнажились вставные зубы.

«Злой, злой!» – опять пронеслось у нее в голове.

– Я же вам искренне добра желаю! – словно в ответ на эти мысли запел он. – Наичистейшего, если позволите так выразиться, добра!

Она не могла ему не позволить. Тут он был хозяином, а она – заинтересованным лицом.

Но почему же тогда ей все время казалось, что за всем этим стоит какое-то жульничество, какое-то вопиющее надругательство?

Над нею или над кем иным производилась эта несправедливость, она не понимала, но чувство это, как шелуха от семечки, засевшая в десне, ее не покидало и не давало расслабиться.

– И я ни о чем не должна заботиться… ну, лично?

– В этом-то и прелесть, моя прелесть. Прошу прощения за каламбур, но именно в этом и прелесть. Вам ровным счетом ни о чем не надо заботиться. Мы сделаем все сами. Вы практически и не почувствуете ничего обременительного. Ну разве что кроме самого, так сказать, ответственного момента. К чему, опять же так сказать, сама физиология обязывает. Но в остальном… – тут старичок решительно раскинул руки и слегка отшатнулся для равновесия и большей величавости, – никакого беспокойства. Никакошенького!

Девушка впитала его слова и – то ли уже совершенно убежденная ими, то ли помогая себе стать более убежденной – закивала.

– Ну, стало быть, договорились, – подытожил старичок. – Держите с нами связь. Сообщайте о своем состоянии и местоположении. Будут проблемы – не стесняйтесь, поможем решить. Ну и до встречи!

– Да, до встречи.

– До встречи.

– Да-да, до встречи.

Она поднялась с покрытого фальшивой кожей кресла, которое десять минут назад всосало ее с мягким и тихим хлюпом, а сейчас, словно с сожалением, выпустило и вздохнуло, набирая в освобожденную от тяжести полость воздух и грусть расставания.

Три шага до двери.

Скрип – и дверь настежь.

Скрип – и она уже закрывается за спиной.

А на ней табличка. С простой и ни к чему не обязывающей надписью: «Контора». А что за контора, по какому поводу контора – об этом никому знать не обязательно. А те, кто знает, не расскажут, проси не проси.

Женщина попала сюда по объявлению. А можно сказать, что и по чудесному стечению обстоятельств, которое подбросило ее заполненному слезами и расплывшейся тушью глазу то странное объявление. Это было ровно две недели назад, в почти такой же серый и скучный вторник.

Она тогда сидела на трамвайной остановке и совсем не знала, как ей быть. Как будто бы внутри нее тоже проложены трамвайные рельсы, назначения которых она раньше не ведала и не хотела узнать. Как будто бы она просто предвкушала, что эти гладкие, уходящие за пределы видимого полоски обязаны вести к счастью. И как будто бы ее, ожидающую этого обещанного счастья, стоящую прямо на рельсах, переехал не предсказанный расписанием трамвай, дребезжащий и облупленный, невероятно мощный и не менее безжалостный.

Больше покореженные рельсы ее наивных чаяний никуда не поведут. Их выворотило из земли, завязало узлом, вздыбило в уплотнившийся от боли воздух. И она теперь совсем не знает, куда ей деваться.

И настоящего трамвая, который вот-вот появится на станции, она тоже ждет только лишь по инерции, потому что еще с утра планировала его здесь ждать.

А ведь сейчас уже необходимость в этом отпала. Ожидание бессмысленно. Ровно столько же толку было бы от того, чтобы перейти через настоящие рельсы и усесться на остановке напротив. И ждать там. И сесть в вагон с той стороны.

Потому что ехать теперь некуда и незачем. И сидеть на остановке незачем. И быть тоже незачем.

– А ты не плачь, – велел спокойный голос над правым ухом, чуть сверху и сзади.

– Фффффффф, – втянула она воздух заложенным от слез маленьким носом.

– Не втягивай, а высмаркивай, – продолжил раздавать свои распоряжения голос.

– А у меня платка нет.

– А ты в подол.

– Так я же в брюках.

– А ты в рукав.

– У вас на все есть решение?

– На все не бывает, а на решаемые вещи найдется.

Тут-то пора было бы обернуться и рассмотреть самоуверенного советчика, но ей почему-то не хотелось этого делать. Во-первых, звук мог не совпасть с картинкой, и, соответственно, человек, стоящий за спиной, мог оказаться несимпатичным и ненужным. А это было бы жаль, потому что голос его ей нравился.

Если же речь шла о милом человеке, то тогда не стоило показываться ему с расцвеченным размытой косметикой и недавно возникшим синяком лицом.

Впрочем, какая разница? Жизнь ведь все равно остановилась.

– Жизнь продолжается, хотим мы этого или нет, – констатировал голос.

«Он читает мысли», – подумалось ей тогда.

– А с синяком надо что-то делать, – ответил он, уже не так впопад (значит, не читает), зато выдвигаясь на передний план. Обладатель голоса, соответственно, заглянул ей в лицо.

Это был человек средних лет и средних внешних данных. На носу у него кривовато сидели очки с примотанной пластырем левой пластмассовой дужкой. В руках был портфель из кожи, и складки этого портфеля почему-то казались ужасно родными и теплыми, словно опущенные уголки бабушкиных губ, словно морщины бегемота, виденного в детстве, словно стертая годами перчатка учителя, поднявшего на ноги после того, как растянулась на неровном асфальте.

– А что с ним делать? – вспомнила она про синяк.

– Приложить мокрую газету.

– У меня нет газеты.

– У меня есть.

С этими словами он присел рядом, расстегнул портфель и извлек оттуда сильно пахнувший типографской краской номер.

– Газета вчерашняя, – зачем-то объявил человек.

Она решила уточнить, с какой целью это сказано, и сделала предположение:

– Это значит, что вы ее уже прочли и вам не жалко с ней расстаться?

– Я газет не читаю, – совсем странно ответил человек. – Ни вчерашних, ни сегодняшних.

– А зачем тогда вы носите ее с собой?

– Потому что дали.

– Потому что дали?

– Ну да.

– Кто дал?

– Ну кто обычно раздает газеты? Какая-то пожилая женщина в красном фартуке и в красной кепке. Она дала, а я взял. Мог бы и не брать – многие так и делали. Но я всегда беру то, что мне дают.

– Почему?

– Не почему, а зачем.

– Не почему, а зачем? – диалог становился все более невероятным.

– «Почему» – это чтобы объяснить причину происшедшего, а «зачем» – это чтобы указать на его цель и последствия. Согласитесь, задаваться вторым вопросом намного приятнее, чем первым. По крайней мере, вы смотрите не во вчера, а в завтра.

– Я запуталась, – объявила она.

– Я поясню, – согласился человек, без всякой, кстати, снисходительности или досады.

Она тогда высморкалась в рукав и приготовилась слушать объяснения.

– Вы желаете знать, что делает в моем портфеле вчерашняя газета. Все очень просто: она попала туда еще вчера, пока была сегодняшней, уже описанным мною ранее способом – из рук в руки, от женщины в красной униформе вашему покорному слуге. Первым побуждением одаренных газетами пешеходов бывает избавиться от всученного на ходу чтива и выбросить его в ближайшую урну. Это если мы имеем дело с интеллигентным человеком, ибо неинтеллигентный выбросит ее, не дойдя до урны. Я же никогда не выбрасываю того, что мне дали, так как постоянно руководствуюсь вопросом: а зачем? Зачем та или иная вещь попала в мои руки. Или в голову, например.

– Вам что-то падало на голову? – удивилась она.

– Нет, это я в фигуральном смысле. Имея в виду идею или информацию, которые часто попадают к нам таким же точно способом – навязчивым и непрошеным всучиванием.

– А.

– И. Спросив себя, зачем нечто стало моей собственностью, я не всегда сразу нахожу ответ. Но рано или поздно нахожу. Представьте себе, что вы не голодны, но ваша мама…

– У меня нет мамы, – встряла она.

– Сочувствую вам. У меня, кстати, тоже. Тогда не мама, а кто-то иной. Любой человек, который о вас заботится.

– У меня нет такого человека.

– Пусть это буду я, – предложил он.

– Для примера? – наивно спросила она.

– Если вы хотите, я могу о вас заботиться и вне рамок этого невольного урока.

– Спасибо, – только и сказала она и опять заплакала.

– А ты не плачь!

Эта фраза прозвучала ровно так же, как это было несколько минут назад, когда голос еще только нависал сзади и справа. Если бы она продолжала смотреть в другую сторону или закрыла глаза, звуковое тождество, наверное, отбросило бы ее назад, в прошлое. И весь успевший состояться разговор, должно быть, повторился бы один в один. Но сейчас она смотрела обладателю сломанных очков и вчерашней газеты прямо в глаза. А потому в прошлое было не вернуться, а надо было слушать дальше.

– Я дам вам банан, – между тем продолжил незнакомец.

– Спасибо, я не голодна.

– А у меня нет банана. Это я продолжаю начатый пример.

– А.

– И. Вы из деликатности, чтобы не обижать заботящегося о вас человека отказом, возьмете банан и положите его в сумку. А потом благополучно забудете его на целый день. Выйдете на обеденный перерыв. Съедите пюре с горошком или пиццу. И снова окажетесь сытой. А банан останется в вашей сумке. Пока по дороге домой вы не встретите голодного человека, для которого забытый вами банан может оказаться сокровищем.

– А как это голодный узнает, что у меня есть банан?

– Вы сами ему об этом скажете.

– А как я узнаю, что он голоден?

– Если ему будет нужен ваш банан, это произойдет неизбежно. Вы просто увидите и поймете. Или он сам подойдет и попросит еды. Или… Это, впрочем, неважно. Важно, что я с самого начала был уверен, что эта газета кому-то пригодится. И теперь я знаю точно, что этот кто-то – вы. И если вы мне позволите как можно скорее приложить ее к вашему синяку, есть шанс, что он будет менее заметен уже к вечеру. Максимум – к утру, когда эта газета станет позавчерашней и будет выброшена.

– У меня есть минеральная вода в бутылке, – сказала девушка.

– Ну, теперь вы видите, как прекрасна идеальными совпадениями наша жизнь?

– Жизнь совсем не прекрасна, – насупилась она.

– Я не буду с вами спорить, я буду бороться с вашим синяком.

– А вы не хотите спросить, откуда он взялся?

– Совсем не хочу, – ответил он. – Я нелюбопытен и по этой причине никогда не читаю газет. Но я всегда знаю то, что мне надо знать. Такие вещи, как правило, не проходят мимо.

– А вы заметили, что трамвая все нет и нет? – вдруг спросила она, подрагивая от прикосновений холодной мокрой газеты.

– Трамваи, как правило, тоже не проходят мимо. Ваш придет тогда, когда настанет его время.

– Мой? А вы разве не ждете трамвая?

– Нет. Я предпочитаю ходить пешком.

– А что же вы делаете на трамвайной остановке?

– Лечу ваш синяк.

– А как вы здесь оказались?

– Я бы сказал, что шел мимо, но я ведь тоже, как правило, мимо не прохожу.

– Вы такой странный, – сказала она. – Совсем не похожий на других.

– Я уверен, что любой другой, заметивший плачущую девушку, поступил бы точно так же. Подошел бы и предложил свои услуги.

– Но у него могло бы и не оказаться вчерашней газеты.

– Это так, – согласился он. – Однако должен признать, что в медицинском смысле вчерашняя ничуть не уступает сегодняшней.

– У него могло и сегодняшней не оказаться.

– И это правда. Но вам и вовсе не стоит об этом думать, потому что к событиям состоявшимся сослагательное наклонение неприменимо. А так как я уже слышу приближающийся трамвай, то скажу вам напоследок три вещи. Первая: если я вам понадоблюсь, меня всегда можно найти в магазине старой книги напротив центрального рынка. Вторая: газету стоит подержать у синяка полчаса. И третья: мне кажется, вам тоже не стоит читать газет.

– А я их тоже не читаю, – улыбнулась она, вставая навстречу трамваю.

– И не стоит начинать.

– Не буду.

Но она его обманула. Уже через полчаса, сидя на другой трамвайной остановке – там, где ей надо было выходить, – она отлепила от скулы газету и уперлась глазом в объявление.

Оно гласило, что женщинам в таком же проблематичном положении, в котором оказалась она, можно обращаться в «Контору», где им помогут самым лучшим образом. Так что жизнь, чуть было не завершившаяся катастрофой, очень скоро выправится и еще станет хорошей.

В конторе ждал прыткий старичок, который сначала показался злым волшебником, а потом заботливым родственником. И решение было принято. Но только сейчас почему-то опять вдруг кольнуло то вторничное чувство, которое впервые появилось тогда же, две недели назад, на остановке. Чувство, что надо было послушаться человека с добрым складчатым портфелем и не читать газет. Газету, которую подсунул ей не кто иной, как он сам.

 

Глава 2. 2024 год

И слепым людям снятся сны.

Им снится все то же, что и остальным, только без картинки. Вот, например, ему прямо сейчас снилась черешня. Сочная такая, тугая, нажмешь пальцами – пружинит. Надкусишь – истекает дивной, нежной, растворяющейся под зубами мякотью. Гладенькая такая черешня, мокрая, из пакета. На тонких палочках, от которых ее можно отрывать руками и губами. С немой упругой дрожью или со звонким чпоканьем соответственно.

И шуршание пакета. Доброжелательное – мол, бери меня всего, раскрывай и используй. С гулким подхлюпываньем стекающих на дно капель. С гладкой русалочьей хваткой, когда пакет прилипает к тыльной стороне ладони. С исчезающей вместе с каждой съеденной ягодой тяжестью. С грустью, которая сопровождает эту стремительно набирающую силу легкость. С сожалением от того, что черешня кончается. Конкретно в этом пакете и на рынках вообще – с окончанием сезона.

К чему снится черешня?

К лету?

К возвращению мамы из больницы?

К новой музыке, которая появится в наушниках поутру?

К сладким губам любимой девушки, которая сможет не испугаться связать свою жизнь с таким, как он?

Об этом он подумает завтра. А сейчас он спит, и ему просто снится черешня.

А потом она кончается во сне, и начинается другой сон. Про дождь за окном.

Это, наверное, оттого, что сначала ему снился мокрый пакет.

Так работает наш мозг: влага – к влаге, капли от мокрой черешни – к каплям, барабанящим по стеклу.

Дождь был сначала приятным, мелодичным, вкусным, а потом начал перерастать во что-то другое, тревожное и пугающее. Легкая дробь словно обтянутых в мягкую ткань палочек сменилась грозной, литавровой. И ритм сбился: то мелко-зернистый, то тяжелый, медленный, с синкопами, будто прихрамывающий то на одну, то на другую ногу.

В этом новом дожде было что-то знакомое. Напоминающее о чем-то уже слышанном и уложенном в голове. О Григе, что ли. Да, словно сразу несколько тем из «Пер Гюнта» смешались воедино и зашумели по окнам одновременно, но, конечно, не в унисон. Вот по одному стеклу явно проходит шествие гномов, а по другому – сам старина Пер возвращается на родину, в Гудбраннскую долину. Но гномы не дают, угрожают настырным форте. А Перу по барабану, он прет себе, так что чуть стекло не лопается под его шагами. И не отягчают его ни страшные воспоминания о замученных в цепях рабах, подвешенных за эти самые цепи на его собственной совести, ни дни, проведенные в сумасшедшем доме.

Почему «Пер Гюнт»?

А почему черешня?

Он просто спал и видел сны. И дождь из последнего сна омывал встрепанный город и выхолащивал из него все остальные звуки, кроме шлепков не на шутку зарядивших капель. Не осталось ни шороха шин паркующихся машин, ни кошачьего плача, ни ликования промокших путников, наконец-то добравшихся до дымящихся чайных кружек, ни треска сучьев, пожираемых пламенем, которое бездомные развели под широким городским мостом. Ничего не осталось. Только капли. Только гномы. Только шаги на родину.

А ему хорошо. Ему не страшен дождь, потому что он закутан в теплое одеяло. И ему снится одеяльный кокон – мягкий, синтепоновый, пропитанный странной смесью запахов: стирального порошка, шкафа и его собственного телесного аромата, который усиливается от лодыжек к шее и особенно на волосах.

Ему снится запах уютного дома. Запах смешивается со звуком дождя и заставляет его улыбнуться. Прямо во сне. Потому что ему славно в своей кровати. И потому что он только что объелся черешней. И потому что маму завтра должны выписать из больницы.

Или это уже не мысль из сна? Может, он не заметил, как проснулся?

Но нет, он опять проваливается в сон. В котором дождевые струи вдруг проникают сквозь стекло и застревают у него между пальцами. И он начинает заплетать эти струи в косички. Тоненькие, нежные, но упругие.

Косички он всегда хорошо заплетал. Своей сестричке. Ее любимым куклам: Ларисе, Клариссе и Беатрисе.

Волосы были разные на ощупь, и он всегда знал, какую куклу держит в руках. Даже когда сестра обманывала его и называла другое кукольное имя, он всегда знал правду. А она никогда не могла понять, как ему это удается.

Если бы она привыкла концентрировать суть жизни в кончиках пальцев, она бы не удивлялась.

А дождевые косички были еще приятнее, чем сестрины и кукольные. Они пружинили у него в руках с такой преданной мягкостью, что ему вдруг захотелось расплакаться. И он тут же заплакал, и начал вплетать упавшие на руки слезы в дождевые косы, и слушал Грига. Только теперь это уже, наверное, была песня Сольвейг.

Впрочем, во сне он бы не поручился за свою музыкальную грамотность. А проснувшись, скорее всего, и не вспомнит о том, что ему снилось.

Но какая разница? Это же будет только утром. А сейчас: тепло, одеяльный кокон, дробь капель, струи под пальцами и запахи.

Скрип двери.

Не во сне, а наяву.

Тени на пороге.

– Вы можете включить свет, ему это не помешает, – говорит отец.

– В этом нету надобности, – отвечает кто-то там. Кто-то, у кого еще нет имени и чей голос не вписан в картотеку голосов.

Или это все-таки ему снится?

Он издает слабый звук.

Дверь тут же закрывается.

Медленно, без нервов.

Зачем кто-то входил к нему в комнату посреди ночи?

Он не будет искать ответа. Ему это сейчас неважно, потому что сон затягивает его обратно.

Он переворачивается на другой бок, и из его приоткрывшихся губ стекает сладкая слюна, пропитанная черешневым соком.

О черешня! Такая гладкая, бодрая. И он начинает насаживать черешенки на дождевые косички. Как заколки – за черенки.

 

Глава 3. 2001 год

В ясельной группе было гораздо больше порядка, чем на этаже детского сада. Оно и понятно: груднички еще не умеют балаганить.

Румяную няню звали Василисой, и в данный момент она двигалась по комнате как древний языческий дух: на что взглянет – то расцветает буйной порослью жизни, к чему прикоснется – то вибрирует восторгом и лопается пузырьками звонкого смеха.

Крахмальный халат не сходится на груди. По спине вьется рыжая коса. Хороша девка – оценить только некому, вокруг ведь одни младенцы: пищат, скулят.

Но и они, с еще неразвитым мозгом и примитивной хваткой за недолгое пока существование, уже знают, уже как-то чуют, что Василиса – их шанс, их живительный источник, их материнский ствол, вокруг которого надо обвиться плющом. Цепко, намертво, ни за что не отпуская.

Василиса творит жизнь. Споро и весело заваривает кашку. Ловко наполняет бутылочки. А потом разносит их, прижимая рукой к животу сразу по десять штук, и вставляет в маленькие рты, которые открываются с благодарностью. И присасываются. И самозабвенно чмокают.

Вечером она будет их купать. Деловито, добротно. И никому не попадет мыло в глаза. И никто не заплачет от горячей или холодной воды. Наоборот: те, кто уже умеет улыбаться, будут делать это, щербато и сладко.

Всем бы малышам такую няню. Но не во всех яслях так хорошо платят. А иначе бы им в глаза не видеть Василисы. И подмывала бы их, и невкусной кашей кормила бы совсем другая женщина, невеселая и придавленная невзгодами. И ничего бы в этой комнате не расцветало. И вместо смеха ее наполнял бы плотный несокрушимый плач. И пахло бы мочой и плесенью.

– Откуда у них такие деньги? – спрашивала у Василисы подруга.

– Почем мне знать? Мне дают – я беру, – отвечала рыжая няня.

– И ты за свою плату только за детишками следишь?

Подруга прищуривается, а Василиса пытается понять, в чем тут подковырка, в чем подтекст ее вопроса. Не понимает, простая душа.

– За детишками. Ну там еще простынки накрахмалить, бутылочки помыть.

Подруга в изумлении. Простая няня в яслях, а поди ж ты – получает как аудитор какой-нибудь в приличном банке. Странно.

А вот Василисе почему-то это совсем не кажется странным.

– Наверное, наш директор просто детей любит и хочет для них как лучше, – предполагает она.

– Ну-ну, – ухмыляется подруга.

– А почему бы и нет? – бросается на защиту Василиса. – Они ж сиротки, у них никого в целом свете нет.

– Брошенные.

– Кто брошенный, у кого мамка родами умерла.

– Да разве ж в наше время умирают?

– Всякое бывает.

– А брошенных? Неужто так много?

– Хватает. Да к нам и из других городов привозят. У нас очень хорошая репутация.

– Частный сад для сирот на спонсорские деньги всяко лучше, чем по казенным интернатам маяться. Только все же не пойму я, зачем этому спонсору нужно нянькаться с чужими детьми.

– Нянькаюсь с ними я, – поправляет Василиса. – А у него, видать, просто доброе сердце. А может, он и сам сирота. Хлебнул горя в детском доме, вот и жалеет таких же, как он, подкидышей.

– Это вряд ли, – не соглашается подруга. – Они обычно злыми вырастают.

– Вот чтоб не вырастали, он это и делает. В смысле, чтоб вырастали, но не злыми.

– Тот, кого обнимала ты, злым не вырастет точно, – подытоживает подруга.

Василиса только поводит плечами, и при этом жесте ее большая грудь колышется и словно манит: обопрись на меня, приляг поскорей, я самое надежное твое пристанище в этой жизни.

Любой из Василисиных воспитанников с этим бы согласился, если бы уже умел говорить.

С этим бы согласился и директор сада, который не раз и не два заглядывал в ясельную группу с одной только целью – увидеть рыжую красотку. Хоть бы и мельком. А если повезет притаиться за полураскрытой дверью, то и долго, внимательно разглядывать ее быстрое ладное тело, порхающее по комнате.

И то ли морок какой находил в такие минуты на директора, то ли фантазия играла с ним злую шутку, но часто казалось ему, что Василиса не касается ногами пола, но возносится над ним как минимум на пару сантиметров.

– Колдунья! – восхищенно шептал директор. – Баловница! Душка!

Но все его восторги оставались при нем, потому что любые романтические поползновения на работе были бы очень плохо приняты владельцем их образовательного заведения – строгим и загадочным Филантропом с большой буквы.

Он сам видел Филантропа всего один раз в жизни, и воспоминания об этой встрече засели в его голове как иголка, прокаленная в огне для извлечения занозы.

Казалось бы, использовал иголку – и отложи ее в сторону. Но в данном случае все было не так. Ею словно бы продолжали ковырять в директорском мозгу, и с каждым поворотом она вгрызалась в податливую материю все глубже и глубже, а на спине директора образовывался липкий ручеек не менее горячего пота. Вот каким воздействием на людей отличался Филантроп.

Был он не то чтобы страшен, а как-то зловещ. Не уродлив, но отвратителен. Наверное, потому что лицо его почти не обладало мимикой и он не улыбался ни шуткам, ни комплиментам – ни губами, ни хотя бы уголками глаз.

Взгляд его был проницателен и пронзителен. При этом создавалось ощущение, что он впитывает суть изучаемого предмета за считаные секунды, а потом протыкает его насквозь и дальше идет по жизни с целой гирляндой нанизанных на взгляд, как на штык, абстрактных впечатлений.

Директор вострепетал на первой же секунде их знакомства и дальше уже мог только семенить следом да поддакивать, пока Филантроп проводил свой первый (и на данный момент единственный) ревизорский обход подведомственного им обоим заведения.

– Дети должны быть здоровы! – вот, пожалуй, единственная фраза, которую хозяин позволил себе произнести. Все остальные его движения осуществлялись в полной тишине.

– Здоровье – это наша первая забота! – поспешил заверить директор. – Врачи ежедневно делают обход, и еще никто из малышей ничем серьезным не болел. Так, максимум простудка или газики.

А потом они зашли в ясельную группу, и на рапирообразный филантропский взгляд наткнулось румяное тело Василисы.

Странный момент. Словно рыжая жизнь и бледная смерть коснулись друг друга и замерли в ожидании кто кого.

Василиса приоткрыла рот в изумлении. Она как будто хотела спросить саму себя и окружающих, как в их краях пророс такой ядовитый мухомор. Но она ничего не сказала.

И он ничего не сказал. Но выдернул из нее свой пристальный взор и перевел его на директора, который вдруг почему-то начал неудержимо краснеть.

И тогда Филантроп словно прочертил глазами ровную линию, навеки отрезающую директора от Василисы. И тот сразу все понял. Что нельзя ему на нее посягать. Ни сейчас, ни потом и ни во веки веков.

Как он понял, неизвестно. Но уяснил железно.

Поэтому и сейчас мог лишь подсматривать за няней украдкой. И отлеплять не в меру наглые глаза усилием воли. И плестись обратно в кабинет, так и не обнаружив своего задверного присутствия.

Сегодня, впрочем, он имел полное право войти в ясельную группу и заговорить с Василисой.

Не по собственной воле, но по распоряжению начальства.

Потому что только что ему позвонили и объявили об ожидаемом прибытии еще одного младенца. Новорожденного. Со дня на день.

Вот почему директор пришел в Василисины владения и законно пялился на ее фантастический полет с бутылками каши.

– Вот что… – начал он.

Василиса обернулась и посмотрела просто, добро, выжидающе.

– Готовьте еще одну кроватку, – приказал директор.

– Сделаю, – пропела Василиса и взлетела над полом по направлению к бельевому шкафу.

 

Глава 4. 2027 год

Телестудия, как всегда, бурлила. Все куда-то носились. В основном не с пустыми руками, а с бумажками, кабелями, стаканами и прочей подходящей обстановке бутафорией.

– Не туда! Не туда! – скандировал встрепанный пузатый мужчина. – Не в тот угол, я сказал!

И четыре ноги под цветной декорацией послушно замерли на мгновение, а потом развернулись и потопали в противоположную сторону.

При этом обнаружилось, что ноги принадлежат двум близнецам – в одинаковых шортах, в одинаковых рубашках, с одинаковыми прическами и с одной парой серег на двоих, каждому – в левое ухо. Как их мама друг от друга отличала? Может, и она не отличала, а уж посторонним-то ни за что не отличить.

– Скамейки будем ставить по периметру, – объявила дама со съехавшей набок прической.

– Так студия же круглая, – усомнилась совсем молоденькая девушка, по всей видимости дамина ассистентка.

– И у круга есть периметр. Вы, милочка, в школе плохо учились.

Дама укоризненно покачала головой, и ее прическа, влекомая центробежной силой, устремилась к правильной позиции, откуда снова неизбежно съехала набок.

Обреченные периметру скамейки покамест дыбились бесформенной грудой прямо посреди студии, а вокруг них, как вокруг горы Синай, сновали так или иначе задействованные в будущем шоу люди – избранный народ для грядущего откровения.

Все это великолепие открылось взору впервые прибывшего сюда юноши, который замер при входе и совершенно потерялся среди этого пока еще гулкого и недружелюбного телевизионного святилища.

Под ногами его извивались змеями толстые кабели, которые, конечно же, двигались не сами, а подчиняясь рывкам какого-нибудь техника. Но так как этого заклинателя змей в непосредственной близости не наблюдалось, то юноша, на всякий случай соблюдая осторожность, уставился себе под ноги в совершенной готовности в случае надобности перепрыгнуть или переступить.

– Что стоишь? – вдруг гаркнул на него пузатый мужчина. – По башке решил схлопотать? Вон смотри, что сверху на тебя прет.

Юноша послушно задрал голову и увидел обвитый сверкающими лампочками столб, который плавно приближался к полу, грозя задеть раззяву своим внушительным основанием.

– Сюда иди! – приказал пузатый. – Ты что здесь делаешь вообще?

– Я от заказчика. Для отчета. Посмотреть, как продвигается.

– От самого? – почтительно переспросил пузатый.

– Да, – подтвердил юноша.

– Что-то не больно ты похож на его молодцов.

– Я не из охраны, я из последователей.

– Из апостолов, стало быть.

Юноша покраснел:

– Ну это как-то слишком громко сказано, не по чину.

– А вот скажи мне, что в нем такого, в этом вашем кудеснике? – прицепился пузатый. – Как он все это делает?

– Я не знаю как, – ответил юноша. – Не знаю и не допытываюсь, а просто верую.

– Просто веруешь… – повторил пузатый не то с вопросительной, не то с утвердительной интонацией. – Я думал, в наше время места вере не осталось. Все поддается научному объяснению. Все можно расщепить до мельчайших деталей.

– Можно, но страшно.

– Отчего же страшно?

– Оттого что тогда цели не останется, когда дойдешь до последнего рубежа познания. А вера безгранична. Держись за нее, и она никогда не оборвется, никогда не закончится.

– Крепко, однако же, ваш босс тебе мозги обработал, – сделал вывод пузатый. – Ладно, пойдем со мной. Я тут ответственный за оформление студии. Все тебе покажу.

– Спасибо.

– А звать-то тебя как? Меня Дастином. Актер такой был популярный – Дастин Хоффман. Моя маман его обожала, вот меня и наградила.

– А я 22-й.

– Чего? – брови пузатого поползли к пробору.

– 22-й – это мой порядковый номер.

– Господи! Это что же, у вас номера вместо имен?

– Учитель считает, что мало кто из людей на самом деле достоин носить имя. Буквы еще надо заслужить, а с цифрами гораздо проще. Так сразу понятно, кто за кем приобщился к нашей коммуне, кто за кем стоит в иерархии. И правило даже есть: старший номер уважай, младшему помогай.

– Чего только не придумают! – усмехнулся пузатый. – Ну а раньше, до того как – было у тебя имя?

– Раньше было.

– И что, мать-то с отцом не называют тебя теперь уже так, что ли? На 22-го переключились?

– Переключились.

– Дела!

Тут уже пузатый не нашел чего бы такого умного сказать и перешел прямо к делу:

– Вот тут у нас, смотри, подиум будет, на котором вашему учителю восседать. А вот тут – отсек для экспертов, которые должны освидетельствовать участников.

Юноша смотрел, представлял, как все заработает в эфире, и кивал.

– Ну а здесь, по центру, стул для клиента. Как думаешь, не слишком далеко от кудесника? Хватит ему его магических сил, чтобы дотянуться?

– Учитель может изменить вашу судьбу, даже если вы будете находиться на другом континенте.

– Ну, значит, до стула тем более дотянется, – успокоился пузатый. – А там зрители.

– Сколько зрителей?

– Триста человек влезут спокойно. Но можно и меньшим количеством обойтись.

– Чем больше, тем лучше, – заволновался 22-й. – Это должны увидеть как можно больше людей. А кто увидит, уже не усомнится. И примкнет.

– Так уж и примкнет?

– Без сомнения. Мы и на телезрителей очень рассчитываем, но те все же еще могут не поверить: сослаться на монтаж, на технические трюки. Те же, кто вблизи, они примут правду. Они выйдут отсюда преображенными.

– В таком случае мне лучше тут все подготовить да и идти себе домой, подальше от ваших фокусов.

– Не фокусов, – горячечно зашептал юноша. – Не фокусы это, а самая удивительная реальность, которая когда-либо поражала человеческое воображение.

– Ну-ну, – покачал головой пузатый. – Ты уж не обижайся, парень, но эти вещи не по мне. Я не сумасшедший.

– И я нет, – улыбнулся 22-й.

Улыбка его была долгой и какой-то отрешенной, блаженной, что ли. Вроде как и не снисходительной, но почему-то отдаляющей, создающей дистанцию.

И понял тогда пузатый, что улыбаться так простой человек не может. А может только тот, кто прикоснулся к возвышенной тайне. К истине. Или, по крайней мере, тот, кто думает, что удостоился такого прикосновения. Потому что на самом деле ведь никаких возвышенных тайн и истин не существует. Но умеющим отрешенно улыбаться этого все равно не докажешь.

– Скамейки ставьте в три ряда, – поучала дама с прической. – И расстояние, смотрите, соблюдайте, чтобы люди свободно проходили.

– И чтобы ноги могли вытянуть, – добавила ассистентка.

Дама, в отличие от ассистентки не имеющая возможности похвастаться особой длинноногостью, приняла это замечание с ядовитой ухмылкой:

– Тут не салон самолета, милочка. Два часа и так перебьются. Нам важнее, чтобы их тут больше поместилось.

– Скамейки жесткие, – пожаловалась ассистентка.

– У кого костлявая задница, тому жестко, – потеряла терпение дама.

– Они не почувствуют неудобства, – встрял 22-й. – Они будут так поглощены увиденным чудом, что вообще забудут, на чем сидят.

Дамина прическа качнулась в недоумении.

«Что это за фрукт?» – вопрошали ее глаза. Но не губы, потому что она была слишком хорошо воспитанна, чтобы формулировать свои вопросы незнакомцам таким прямым образом.

– Это представитель заказчика, – пояснил пузатый. – А это наш продюсер Клара. И ее помощница Кирочка.

– Насчет скамеек не беспокойтесь, – снова заверил 22-й. – Люди обо всем забудут. Совершенно обо всем.

– Уж очень хотелось бы надеяться, – сказала продюсер Клара. – За такие деньги, которые вкладываются в это шоу, хорошо бы получить продукт соответствующего качества. А между тем…

Тут она сурово свела верхние части бровей и качнула прической к противоположному берегу:

– А между тем мы еще не видели вашего загадочного учителя и не можем быть уверены, что он вообще телегеничен и способен удержать внимание аудитории. Что его речь чиста. Да и как выпускать в прямой эфир человека, с которым не знаком? Кто подберет ему грим, костюмы? Кто пробежится с ним по сценарию?

– Я вас уверяю, что он превзойдет все ваши представления о том, какой должна быть настоящая телезвезда. И одет он всегда безупречно, не беспокойтесь.

– За те деньги, что мне платят, я могу и не беспокоиться. Но все же это чрезвычайно странно. Это просто неприемлемо – выпускать на экран человека-невидимку.

– О, сейчас он, может быть, и невидим, но скоро он станет самым хорошим знакомым, – сказал 22-й. – С вашей помощью он войдет в каждый дом. И никто не захочет, чтобы он уходил. Ему предложат самое почетное кресло, а сами прильнут к его ногам.

В ответ на эту мини-проповедь дамина прическа поддалась инерции, тянущей ее к исконным позициям, а пузатый почесал пузо.

Что же касается Кирочки, то она почему-то испугалась. Образ учителя, входящего в каждый дом и поощряющего паству прильнуть к ногам, оказался слишком живым. Вот и она сама уже в своем воображении распростерта перед ним на полу. А он смотрит на нее со сверкающего подиума, залитый светом софитов и ужасающий.

– Криво! Криво ставите столб! – завопил пузатый на близнецов. – Глаз у вас, что ли, нет?

Близнецы послушно отпрянули и начали тянуть столб в другую сторону.

 

Глава 5. 2000 год

Человек с портфелем работал в магазине старой книги.

Именно он принимал в руки переставшие казаться нужными издания. Дотрагивался до переплетов, вдыхал неповторимый запах: у каждого года, каждого издательства, каждого сорта бумаги – свой.

Потом он назначал цену.

Большинству книжных владельцев цена не нравилась.

– Это же редкое издание, – говорили они. – Таких же сейчас днем с огнем.

– Я очень хорошо знаком с этим изданием, – уверял он. – И цена самая подходящая. У меня его дороже никто и не купит.

– А зачем тогда вы тут сидите, если ничего не навариваете? – с подозрением спрашивали книжные хозяева.

– Чтобы подыскивать книгам новых читателей. По-моему, вполне благородный труд.

Но его мало кто понимал – время такое наступило, что читать-то было особо и некогда. Вот сами же они избавлялись от своих книг, так и не прочитав.

Человек с портфелем часто задавался вопросом: почему люди покупают книги, если не намереваются их читать?

Чтобы добавить солидности гостиным?

Чтобы похвастаться кому-то, что и у меня такие есть?

Чтобы было что оставить в наследство детям?

Чтобы продать, случись наступить черному дню?

Черные дни уже наступили, и в магазине старой книги не хватало полок для проживших не один десяток лет, но зачастую так и не разрезанных фолиантов.

– А сами вы их все читали? – спросила девушка с побледневшим синяком, заходя с улицы в тепло, пропитанное книжным запахом.

– Все. А также те, которых здесь еще нет или уже нет.

– А я пришла посоветоваться.

– Я тебя слушаю. Ты не против перейти на ты?

– Не против. И спасибо, что готов слушать.

– Тогда приступай.

– Я все-таки прочла ту газету.

– Зря.

– Вот в этом и вопрос: зря или не зря. Ты же сам говорил, что ее тебе дали для меня. Кто сказал, что только для лечения синяка? Кто сказал, что не для чтения?

– Видимо, ответ зависит от того, что именно ты там прочла, и что именно тебя так взволновало, и из-за чего тебе понадобилось посоветоваться.

– Там было объявление.

– Это обыкновенно для газет.

– Но это было необыкновенное. Я ведь тогда сидела и плакала. И думала, что мне делать с моим ужасным горем. А в этом объявлении был ответ. И конкретные предложения по поводу горя.

– И ты думаешь, что это не случайно.

– Именно так я и думаю. Ведь ты сам об этом говорил.

Человек с портфелем нахмурился:

– Но ты ведь понимаешь, что это неслучайное объявление неслучайно подвернулось тебе не обязательно для того, чтобы ты с ним согласилась. Может быть, смысл в том, чтобы его отвергнуть?

– Это слишком сложно, – помотала головой девушка с синяком.

– На фоне того, что действительно может быть названо сложным, это слишком просто.

– Не путай меня. Ты ведь этого объявления и не читал еще. Прочти – потом говори.

– Ты не забыла, что я не читаю газет?

– Тогда ты не сможешь дать мне правильный совет. И что, про газеты – это так принципиально?

– Если честно, это не тот принцип, которым я не могу пренебречь. Хотя ранее мне не приходилось этого делать.

– Почему? И почему ты их не читаешь?

– Видишь ли, я очень чуток к печатному слову.

– Объясни мне, – попросила она.

– Хорошо, – согласился он и поправил обмотанные пластырем очки. – В Библии написано, что этот мир был сотворен словами. Или, если цитировать точнее, Словом Божьим. В каком-то смысле я в это верю.

– Ты веришь в Бога?

– Нет, я верю в силу слов. Слова – очень въедливые существа. Прекрасные или опасные – но какими бы они ни были, как только они проникают в наше сознание, тут же пускают корни. И выкорчевать их практически невозможно. Правильно подобранным словом можно поднять полк на смертный бой. Можно спровоцировать толпу на погром. Можно – на благое дело. Слово – очень сильное оружие, и неопытному воину не стоит держать его в руках и бездумно тыкать в разные стороны. Вооруженный малолетка с неразвитым пока сознанием может употребить сильнодействующие слова во вред себе и другим людям. А потом уже не расхлебаешь. А если из этих слов состряпать злую прокламацию или бессовестную книгу, то можно весь мир разрушить. В этом смысле я и понимаю библейскую цитату. Словами мы творим мир. Словами мы его уничтожаем.

– А газеты?

– На протяжении мировой истории люди часто играли не только устным, но и печатным словом. Они вымарывали из летописей признанные прошлыми поколениями факты и вписывали в опустевшие строки новые имена и новые подробности. Они предавали забвению истинных героев и прославляли ничтожеств и диктаторов. Вот что они делали. И вот что продолжают делать. Поэтому я читаю книги, в которых, как в бессмертных коконах, хранятся забальзамированные души хороших и честных писателей, желавших творить добрый мир. И поэтому я не читаю газет, в которых правда не дневала и не ночевала, в которых каждая строчка – манипуляция неразвитым разумом.

– Не все же газеты врут.

– Они подчиняют свое содержание злобе дня. Им чуждо искание истины. Если ты читала Оруэлла… Там есть очень яркий образ: правительство одной страны подчищает память людей через старые газеты. Их перепечатывают заново и сдают в библиотеки, чтобы люди пришли, прочли и убедились, что воевали они вовсе не с той страной, что справа, а с той, что слева. И люди глотают эту страшную микстуру. И верят. Чтобы через год или два снова узнать, что враг и союзник поменялись местами.

– Это фантазия. У нас никто такого не делает.

– Я же только что сказал, что летописи подчищались. А газеты и подчищать не надо. Они полны сиюминутных настроений, которые гибнут раньше, чем мотыльки-однодневки. Они отравляют наши души. И я предпочитаю использовать свинец их шрифта для лечения синяков – не более того.

– Так что же мне делать?

– Твое объявление может быть важным и нужным. Может – неподходящим и опасным.

– Как это понять?

– Покажи мне его.

Девушка с синяком раскрыла маленький рюкзачок на длинных лямках, который так и не сняла с тех пор, как вошла в магазин, и достала оттуда слегка помятую газетную вырезку.

Человек с портфелем в очередной раз инстинктивно поправил очки и начал читать.

Много времени ему не потребовалось – объявление было совсем короткое. А потом он отложил его в сторону и сказал просто и без малейших колебаний:

– Не ходи туда!

– Ты думаешь, не ходить? – расстроилась девушка.

– Не ходи!

 

Глава 6. 2024 год

Пока слепой спал, в той же квартире на кухне происходил разговор.

Беседовали отец слепого и человек, доселе в эту квартиру еще не захаживавший, но, судя по всему (если бы кто захотел взглянуть со стороны и сделать свои выводы), хозяину знакомый – и даже очень хорошо.

Нельзя сказать, чтобы он отличался приятной внешностью, но отсутствие таковой он компенсировал повышенной эмоциональностью и какой-то нарочитой, глянцевой, прямо-таки для наглядного пособия, позитивностью. Он словно сознательно перекроил свое лицо под рекламный слоган. Вроде: «Положитесь на нас – и мы решим все ваши проблемы» или «Со мной не пропадешь».

– Вы думаете, это может сработать? – спросил его отец.

– Наверное, неэтично позволять себе подобные высказывания по отношению к семье больного человека, и меня могут упрекнуть во внушении ложных надежд, но я не боюсь ни того ни другого, потому что уверен: это сработает!

Да, гость говорил слегка витиевато, но отец не следил за стилем, он жадно впитывал суть.

– Почему вы так уверены?

– Потому что я видел, как он это делает. Это… Простите, но я не нахожу этому никаких логических объяснений, а потому назову это устаревшим, но единственно подходящим словом. Это чудо!

– Чудо? Вы верите в чудеса?

– Приходится поверить, когда сталкиваешься с ними вплотную.

– Может быть, он использует какой-то особый вид энергии, какое-то излучение?

– Я не знаю подробностей. Но я видел результаты собственными глазами. Люди выздоравливают.

Отец встал с табурета и сделал круг по кухне. Нервно, практически на одних пальцах ног, не касаясь пола пятками.

– Даже если порок врожденный? – спросил он, возвращаясь к столу.

– Да. И в таких случаях. Не сомневайтесь! – ответил гость.

– Нет, не знаю. Я боюсь сказать ему об этом. Вдруг он поверит, а потом что-то не получится? Ну бывают же исключения. Не исцеляются же все сто процентов. Мне страшно его обнадеживать. Он уже свыкся с темнотой и не так уж плохо себя в ней ощущает.

– Вы не обязаны говорить ему заранее. Просто приведите его на сеанс, и все. Скажите, что это очередной доктор, очередная консультация.

– Об очередности нет и речи: мы давно уже не посещаем врачей. Все они были едины во мнении, что мальчик неизлечим.

– Хорошо, придумайте что-нибудь.

Отец в волнении потер ладони:

– Нет, я не могу его обманывать. Придется сказать, как есть.

– Только ничего не обещайте, – посоветовал гость. – Договоритесь о попытке, об использовании маленького шанса. Скажите, что он минимальный. Что вы делаете это просто для того, чтобы не корить себя потом, что не попробовали.

– Да, хорошо, я так и скажу.

Гость между тем раскрыл дипломат и извлек на свет божий пачку фотографий.

– Вот смотрите: это люди, которые исцелились. Вот они до и после. И это не придуманные персонажи. У каждого есть имя, адрес, телефон. Они готовы все подтвердить, ответить на любые вопросы. Это то, что они взяли на себя добровольно, чтобы помочь другим людям.

– Да-да, – рассеянно сказал отец, впиваясь взглядом в разложенные на столе снимки.

Гость не мешал просмотру этого внушительного портфолио и почтительно помалкивал.

– А скажите, – нарушил молчание отец, – среди них были и… слепые?

– Трое.

– Они родились слепыми?

– Двое – да. Третий ослеп в раннем детстве.

– И все… прозрели?

– Все. Да вот сами посмотрите. Вот эта женщина и двое молодых людей.

Отец снова вцепился в фотографии и через некоторое время провозгласил, не то выражая сомнения, не то отгоняя их:

– Это невозможно, невероятно!

– Мы живем в двадцать первом веке. Кто осмелится утверждать, что человеку не по силам раздвинуть границы между невозможным и очевидным?

– Очевидным, – как эхо прошелестел отец.

– Да, очевидным. Чтобы видеть воочию. Чтобы очи видели.

– Неужели он будет видеть? – спросил отец, и его собственные глаза увлажнились невесть откуда взявшейся слезой.

– Он будет! Я уверен в этом!

– Завтра его мать выписывается из больницы. Она тоже будет безмерно счастлива. Безмерно.

– Я полагаю.

Отец открыл шкафчик и достал оттуда бутылку и пару рюмок.

– Давайте выпьем за это! – предложил он.

– Я за рулем, – ответил гость.

– Тогда я выпью сам. За нашего мальчика!

И с этими словами он опрокинул рюмку, которая почему-то (ведь не пьян же он был пока) несколько раз стукнула по зубам.

Если бы его сын проснулся, он со своим превосходным слухом определил бы этот звук как ми-бемоль. Но он продолжал спать и видеть сны.

Сны, где уже закончился черешневый сезон и теперь происходило что-то медицинское. Запах спирта, прикосновение влажной ватки к дрожащей коже, звон шприца о металлический поддон.

Сколько подобных звуков, запахов и тактильных ощущений он имел в своей реальной жизни? Столько, что и не перечесть!

И все-таки на этот раз в его сне происходило что-то странное, непохожее на все предыдущие подобные ночные видения.

Шприц звякнул о поддон, и тот пропел какую-то особо длинную, длиннее, чем обычно, ноту.

Но слепой не успел ее определить, потому что тут что-то еще завибрировало совсем внезапно. Не там, справа, где медсестра из сна раскладывала инструменты, а прямо перед его лицом.

Что-то тонкое и острое.

Оно приближалось к его переносице и уже практически касалось ее. Оно заставляло воздух содрогаться и становиться горячее. Оно стремилось ужалить, убить. Или, наоборот, осчастливить? Раскрыть какую-то тайну?

Он напряженно прислушивался и пытался понять, что это за вибрация. Но уши были бессильны определить ее источник.

Он не понимал почему. Ведь у всего на свете есть звук. И он прекрасно умеет отличить шорох гонимой ветром по полу бумажки от неспешной прогулки ищущего чем поживиться таракана.

Так что же случилось на этот раз? Почему движение воздуха перед его лицом никак не звучит? Хотя бы едва-едва, не для зрячих, но для него – чуткого к голосу мироздания калеки?

Он пытался, но не успел разгадать загадку, потому что в это самое время придвинувшееся вплотную жало полоснуло его по глазам, и он закричал от оглушительного (не звуком, но чем-то совершенно непонятным и неопределимым) нечто, которое открылось (так это, что ли, называется?) его взору (так это определяют обыкновенные люди?).

Он увидел вспышку света, исходящего от чего-то прямоугольного, зажегшегося прямо над головой. И еще он увидел какое-то жуткое существо – монстра, у которого была только верхняя половина лица (об этом он мог догадаться, сопоставив с увиденным свой богатый тактильный опыт). Нижняя же тонула в какой-то субстанции: материи или, может быть, шерсти.

У субстанции явно был цвет, но он не знал какой, ибо никогда не сталкивался ни с чем подобным.

То есть, конечно, ему читали в книжках, что существуют белый, серый, розовый, коричневый и еще много каких. Но как слепому понять, чем они отличаются друг от друга?

А вот сейчас, в этом жутком сне, он все видел сам. Только не мог определить словами ничего из увиденного.

Звон шприца о поддон еще не заглох, ведь все произошло так быстро, в сотую долю секунды. И он повернулся навстречу этому звуку и увидел, что поддон такого же цвета, как нижняя часть лица того существа. И что рядом еще одно существо, поменьше ростом. Но тоже лишь с половиной лица.

И ему стало так страшно, что сердце чуть не выпрыгнуло из груди.

И он проснулся.

И закричал, как животное, которое поедают заживо.

И на крик прибежал отец. И обнял его, и гладил его лицо.

И говорил:

– Шшшшш! Ну что ты, сынок? Ведь все же хорошо! Ну что же ты кричишь?

А он плакал и не мог сначала объяснить, что произошло. А потом все-таки попытался и сказал:

– Папа, я видел!

– Что ты видел?

– Сон. С предметами. Цветной сон. Я видел его глазами.

– Но, сынок, – покачал головой отец, – это невозможно. Слепые от рождения не видят сны. Они не могут.

– Я раньше тоже не мог. А теперь увидел. Это, это как… Я не знаю, как объяснить.

– Что, что ты видел?

И пока сын пытался облечь неведомое в привычные звуки, ночной гость на кухне, где было слышно все происходящее в спальне, тихо собрал фотографии и сказал сам себе:

– Вот оно, значит, как! Не вовремя это! Не вовремя!

 

Глава 7. 2001 год

Малыш оказался такой славный, такой сладкий! Она всех их любила, но этот приглянулся ей особенно.

Наверное, потому что показался ей жадным до новых впечатлений и любопытным. Ведь совсем еще кроха, пару недель от роду, и видеть еще толком не научился, а пучит свои глазенки и позыркивает туда-сюда. Мол, покажите мне этот мир, сейчас я тут со всем разберусь, а потом что надо подправлю и подлатаю.

Василиса прижимала его к своей пышной груди и пыталась разглядеть в этих пока еще голубых глазах признаки понимания. И малыш тоже сосредоточенно пялился в ответ и причмокивал губами.

– И что ж это за мамка такая, которая могла от него отказаться? – возмущалась Василиса. – Ну и стервозные ж бабы пошли! Родить и выкинуть, словно конфетную обертку какую! И ведь не уродца, не больного, а такого крепкого чудного пацана!

Директор подслушивал ее из-за двери и немного ревновал. Не к самому новому малышу, а к тому, что слишком уж долго из-за этого ребятенка стала Василиса просиживать на одном месте. А ему хотелось следить за ее полетом, за стремительными всплесками рук и косы.

«Пусть бы уже заснул пострел, – думал директор. – Или пусть бы уже другие писуны заорали, что ли!»

Но в ясельной группе было мирно и тихо. И Василиса не поднималась с кресла, а держала этого новенького – самого маленького, самого беззащитного – на руках и ворковала с ним о чем-то блаженном и директорскому уму непостижимом.

– Вот сама возьму и рожу такого, как ты, – признавалась няня любимому грудничку. – А что? Возьму и рожу. И сиську буду давать. И тебе бы дала, да пусто там.

Пучеглазик пялился и больше никак не реагировал на услышанное.

– Сиську-то небось хочется? – продолжала свой монолог Василиса.

Директору за дверью уж точно хотелось сиську, но и он помалкивал и никак не обнаруживал своего присутствия.

– Сиська мягкая, тугая, да не про тебя, – дразнила Василиса. Не то малыша, не то директора.

«Неужто догадывается баба? – пугался директор. – Нет, не может она догадываться. Совпадение это. Случайность».

– А у твоей мамки-стервозы сиськи полные. Болят, поди. Она их перевязывает, а молоко все прибывает, – злорадствовала няня. – А ты, бедолага, на скудной смеси растешь. Да уж я тебя не оставлю. Выхожу. Еще таким молодцом станешь – любо-дорого посмотреть.

Малыш продолжал пялиться и не думал засыпать.

– Странный ты, однако. В твоем возрасте спать положено, а ты глядишь. Может, доктору рассказать? И расскажу, пожалуй.

Но малыш не хотел, чтобы на него жаловались доктору, и в срочном порядке засыпал.

А Василиса все продолжала сидеть, чтоб не потревожить любимца, чтобы дать ему время уйти в сон поглубже. И только потом аккуратно перекладывала его в люльку и шла заниматься делами.

То есть не шла, а летела. На радость директору. И стенам, и бутылкам, и пеленкам – всему, до чего касалась и на что бросала глаз.

– Как новенький? – спрашивал по телефону Филантроп.

– Как на дрожжах подрастает, – подобострастно отвечал директор. – И накормлен, и ухожен, и обласкан.

– Хорошо, – лаконично ответствовал Филантроп и бросал трубку.

– И этому он, что ли, особо приглянулся? – удивлялся директор. – Надо же, какая персональная забота! А что в нем такого-то, в сморчке этом? Ну чего такого?

Может быть, если бы директорова мать держала его на руках так же долго, как это нынче делала с подкидышем Василиса, ему бы легче было найти ответы на свои вопросы. Но увы, его мать и в подметки не годилась рыжей няне.

Хотя бы уже потому, что пока директор внимал коротким гудкам, пришедшим на смену быстро законченному разговору, Василиса пела малышу колыбельную. Что-то вроде такого:

На этом Василиса прерывалась, как прерывалась всегда, потому что дальше слов не знала.

Но ее врожденная потребность в гармонии требовала завершения текста, пусть даже не в рифму и не в такт. Поэтому она вздыхала и заканчивала свое сольное выступление чем-нибудь эдаким:

– Ох вы детки мои горемычные!

Горемычные в ответ только посапывали.

Летучая Василиса была очень хорошей девушкой.

После перевода детишек из ясельной группы в младшую детсадовскую она часто наведывалась туда и разузнавала об их житье-бытье.

Только не все ее груднички попадали в садик и не все там задерживались надолго. Потому что многих усыновляли бездетные пары. Об этом Филантроп заботился особо и самозабвенно.

– Это ж кому чужие-то нужны? – спрашивала Василису подруга.

– Кто сам родить не может.

– Ну и хорошо. Живи – наслаждайся. Зачем на чужих здоровье тратить?

– Детей любят, стало быть.

– Не понимаю.

– А я понимаю. Я бы и сама одного усыновила. Сладкий уж очень, глазастенький такой!

– Ну вот еще! – фыркала подруга. – Тебе-то зачем? Сама еще и не жила. Порезвись сначала, потом замуж выйди, потом о ребенке думать будешь.

– А я уж этого полюбила! Хороший он такой, особенный!

Особенный в это время попискивал и дожидался Василисиной смены. Потому что другие няни его явно устраивали гораздо меньше.

– Он словно чует тебя, – удивлялась ночная дежурная, приветствуя Василису. – Вот только три минуты назад плакал, а как заслышал твои шаги, успокоился, и слёз словно и не бывало.

– Да? – наклонялась над кроваткой любимца Василиса. – Меня ждал, сердечный? Меня хотел?

– Ыыы, – отвечал новенький.

– Да он понимает! – всплескивала руками ночная дежурная.

– Конечно, понимает! Он у меня смышленый! Он у меня академиком будет, нобелевским лауреатом!

Малыш вроде бы не возражал.

 

Глава 8. 2027 год

Кирочка сделала горячее какао с молоком.

Наверное, это было как-то совсем по-детски и соответствовало ее новому статусу и наконец-то достигнутому возрасту куда меньше, чем кофе, который пили остальные.

«Ну и пусть! – сказала она в ответ на критику какой-то другой, внутренней Кирочки. – Зато так вкуснее!»

Сегодня был очень напряженный день – последний перед стартом этого странного шоу, в подготовку которого они вложили столько сил и нервов.

Студия уже сверкала, как конфетная обертка, и провожала гулким отзвуком каждый Кирочкин шаг.

«Ничего, скоро тебя заполнит толпа и ты потеряешь свой собственный голос, – говорила ей Кирочка, поеживаясь от присутствия этого невидимого, но оттого не менее навязчивого попутчика, который шел по пятам. – Это просто резонанс, который съедят крикливые потные зрители».

Смешная Кирочка. Кого она вздумала поучать?

Студия не кажется ни испуганной, ни даже хотя бы обеспокоенной. Она слишком торжественна, слишком предвкушает завтрашний триумф, чтобы поддаться провокациям этой маленькой щуплой девушки.

А девушка почему-то не радуется завтрашнему дню. И это после того, что сама так старалась, чтобы все получилось на высшем уровне!

Сегодня она распечатала готовый сценарий будущего действа, скрепила копии и разложила по цветным папкам: для режиссера, для продюсера, для ведущего, для техников, для… Да для кого только нет!

И строчки с аккуратных белых листов уже словно впечатались в ее собственный мозг, так что ей даже не надо подглядывать в сценарную шпаргалку. Она и так точно знает, что за чем, кто за кем.

Так почему же ей не хочется, чтобы завтра наступило? Почему боязно? Почему жутко от одной мысли о загадочном кудеснике, для которого приготовлен сверкающий подиум и роскошный трон?

Она ведь так мечтала попасть на телевидение, так ждала своей первой программы. А теперь завидует одноклассницам, которые стажируются не здесь, в этом задекорированном мишурой мирке, а в продуктовых магазинах и конструкторских бюро.

И в голове у нее только одно: горячее какао и пушистые тапочки, в которых хорошо бы утонуть ногам, гудящим и ноющим в знак протеста против высоких платформ.

Клара, поправляя перед зеркалом свою сложную прическу, дала ей сегодня последние наставления. Среди них было и требование проверить ручки трона.

Оказывается, в них сделаны маленькие полые ящики с задвижными крышками. Так что снаружи и не заметишь, и не распознаешь. А ей теперь предстояло убедиться, что открываются они легко и бесшумно. И закрываются тоже.

– А зачем это? – удивилась Кирочка.

– Их учитель сердечник и астматик. Говорят, что во время сеансов может плохо себя почувствовать. В ящиках будут лежать лекарства и аэрозоли на всякий случай. Чтобы он мог ими воспользоваться, не прерывая шоу. Мы же, если что, камеры переключим, чтобы его не смущать.

– Странно как-то, – поморщилась Кирочка. – Целитель, а себя исцелить не может.

– Не может, не желает… Это не наше с тобой дело. Кто знает, вдруг, помогая другим, он берет их боль на себя, жертвует собой.

– Но…

– Нам это неважно. Нам важен рейтинг и приток рекламодателей. Да и сам заказчик нам неплохо платит. Так что делай, что тебе велят, и не задавай лишних вопросов.

Кирочка больше и не задавала. Проверила хитрую систему ящиков, убедилась, что все в порядке, засунула пальчики в проделанные в позолоченных ручках трона пустоты.

И все-таки это было странно. И неприятно. И ее настроение совсем испортилось. Так что стало очевидно: она заслужила немного какао и пару карамелек для полного счастья.

И вот она уже дома, и пьет этот обжигающий губы напиток, и дует на него, как маленькая, и сосет конфетку.

А за окном темно и тихо. А за другими окнами дышат другие люди.

Добрые и злые.

Здоровые, больные и ждущие исцеления.

И кудесник тоже там, среди них. Готовится к выступлению. Примеряет костюм. Глотает успокоительное.

Или наоборот: крепко спит и ни о чем не беспокоится. Потому что уверен в себе. Потому что знает, что одним движением руки, одним мановением пальца может изменить судьбу другого человека и повергнуть уверовавшего к своим ногам.

«И зачем только тот парень нам все это сказал? – думает Кирочка. – С тех пор мне никак не успокоиться. Так и вижу этого страшного человека. И толпу, распростертую ниц».

Наверное, это все потому, что у парня лицо в тот момент было такое отрешенное, такое полное веры и… (ну да чего скрывать?) безумия.

Кирочка до сих пор никогда не видела подобных лиц.

Может быть, только однажды, еще в глубоком детстве… Да, там была старуха с похожим лицом.

И Кирочка вспоминает, как мама купила ей надувного резинового зайца для плавания. И на резине было легкое напыление. Что-то такое под замшу, чтобы создать иллюзию мягкой шкурки. И она стояла на улице возле дома и ждала маму, которая накладывала последние штрихи косметики перед выходом на пляж (зачем, кстати, перед купанием краситься?), и держала зайчика под мышкой. А тут и подошла эта старуха.

Откуда она взялась? Может, соседкой была. Может, просто мимо проходила. Неважно. Зато, по всей видимости, она была подслеповатой и не разглядела как следует, что именно Кирочка держала в руках. И начала кричать на Кирочку:

– Зачем ты мучаешь котенка? Отпусти его, проклятая! Отпусти! Иначе гореть тебе в вечном пламени. И будут мучать тебя до скончания веков!

Вечно! Вечно!

И глаза у старухи – узкие, слегка затуманенные гноем – излучали жуткую ненависть. И веру. Искреннюю веру. Такую же, как у того парня. Хотя он совсем не казался злым, а даже наоборот. И все-таки было между ними что-то общее.

Вот поэтому, наверное, Кирочка и боится. И сосет конфетку, а на глазах слезы. И не хочется ей завтра идти на работу. И видеть, как кудесник простирает пальцы над головой какого-нибудь увечного и, словно гвоздь плоскогубцами, вытаскивает из него привычное тому страдание. А сам задыхается, и хватается за сердце, и ищет еще совсем недавно полными силы и жизни пальцами аэрозоль, и прыскает, но не успевает вдохнуть и падает в обморок. Прямо к Кирочкиным ногам, которые сейчас пока в безопасности, обутые в мягкие тапочки с пухом.

Дастин сказал ей днем, что она настоящий и большой молодец. Потому что отлично справляется и ухитряется не особо раздражать эту мымру Клару.

Клара как раз тогда продефилировала мимо, и Дастин хитро подмигнул, косясь в сторону ее увенчанной сложной волосяной конструкцией фигуры.

– А вам не страшно? – спросила его Кирочка.

– Чего именно я должен бояться?

– Ну, этого шоу.

– Нет. Мы же профессионалы.

– Да я не об этом. Не о программе. О самом сеансе. Об исцелении. Как он это делает? Страшно.

– Я не знаю. Вот завтра придут врачи-консультанты, спроси у них.

И Кирочка хочет спросить. Чтобы они убедили ее, что все в порядке, что все поддается научному объяснению, что все по-доброму и так, как надо.

А ведь она никогда не верила в детские сказки про колдунов. И поэтому сама не поймет, отчего же все-таки так страшно. Как маленькой. Как той, кому не справиться с кошмарным сном без маминого поцелуя и карамельки.

 

Глава 9. 1988 год

Это было на уроке анатомии. Изучали строение головного мозга. И на большой иллюстрации, прикрепленной к доске, как на карте, дыбились какие-то барханы и лунные кратеры.

По этому инопланетному ландшафту резво скакала указка училки, а он следил за указкиным острием и представлял себе, что оно, как шпага, как хирургический инструмент, сейчас вдруг вонзится в серо-бежевое желе, вспорет его ловким надрезом и с доски на пол, мимо училкиного стола и дальше между партами, польется горящая клубящаяся лава, пачкая кеды, присыхая к ним вечным свидетельством свершившегося кощунства.

«Я за последней партой, – думал он. – Интересно, докатится ли досюда волна мозгового вещества? Или остановится посередине, где-то возле очкарика и воображули с бантами?»

Очкарик, словно почувствовав, что кто-то о нем думает, заерзал на стуле и покрутил шеей.

«А если проткнуть его мозг, интересно, польются ли оттуда все заработанные им за восемь классов хорошие оценки? Или те знания, которыми эти оценки были заработаны? – продолжал думать мечтатель с последней парты, глядя на очкарика. – Нет, оттуда польются его всегдашние мыслишки о том, как хорошо было бы оттрахать соседку».

Лицо мечтателя исказила гримаса презрения. И вовсе не потому, что ему самому в голову никогда не приходили подобные мыслишки. Напротив, он бы тоже с удовольствием опробовал мощь одного своего еще пока не востребованного в полной мере органа на половине одноклассниц. Но подобные приятные забавы он воспринимал как сладкий приз за более важные свершения. И никогда – никогда! – он бы не подумал о сексе как о самоцели, способной отвлечь его мозг от чего-то более важного.

Отвлечь мозг! Вот эту невзрачную штуку? Этот дрожащий в миске черепа мусс, от одного вида которого любому гурману захочется блевать? Эту беззащитную, достойную лишь презрительного плевка массу, которую так легко нейтрализовать, уничтожить?

– Разные отделы головного мозга ответственны за разные функции человеческого организма, – ворковала тем временем училка.

У нее, как и у многих других ее коллег, был бесцветный и безвкусный голос, который проникал сквозь сознание и моментально выветривался без следа. Если бы ее ученики были коврами, то все осевшие с ее помощью в их мозгах (что за прилипчивое слово!) сведения можно было бы просто сдуть, не прибегая ни к помощи пылесоса, ни к помощи старой доброй выбивалки.

– Если в каком-то участке начнет развиваться опухоль, даже доброкачественная, то она может своим давлением воздействовать на нейроны головного мозга и блокировать нормальную деятельность данного участка, – продолжала она. – Так что человек может страдать от жестоких мигреней и даже стать инвалидом.

Последние слова он все-таки уловил и тут же опять примерил их к очкарику.

Вот он в инвалидной коляске. А воображуля – к тому времени уже верная спутница жизни, только не с косой, а в бигудях – покорная жестокой судьбе, катит эту коляску к туалету и, дрожа от натуги, пересаживает супруга на очко.

– Поосторожнее! – кричит тот. – Ты меня уронишь! Неровно сажаешь! Все прольется мимо – тебе же, дуре, подтирать!

И тогда она жалеет, что в восьмом классе дала себя оттрахать этому козлу, а не какому-то более пригодному в хозяйстве экземпляру.

Себя он, впрочем, не имеет в виду. Ему воображуля никогда особо не нравилась. И вообще, пожелай он, любая девчонка будет его. Потому что он самый красивый мальчик в этой школе и прекрасно это знает. Не только старшеклассницы, но и половина преподавательского состава млеют при его появлении в классе или в коридоре. Только ему некогда тратить время на ахи-вздохи. У него другие цели в жизни.

«Кем я хочу стать?» – такую тему им недавно задали для сочинения. Он написал три предложения: «Чтобы добиться хотя бы среднего уровня, надо поднять планку как можно выше. Я пытался определить высоту своей и понял, что меня устраивает только максимум. Поэтому ответ такой: я хочу быть богом».

Родителей, естественно, вызвали в школу.

Если бы он уважал родителей, их слезы и мольбы о подавлении гордыни или хотя бы о сокрытии оной в тайниках собственной души без обнародования могли бы его растрогать. Но он не уважал родителей. И растрогать его было очень сложно.

– Но ты же на самом деле не хочешь быть богом? – спросил отец.

– Хочу, – спокойно ответил сын.

– Но ведь бога нет!

– Отлично. Значит, это место пока вакантное.

– Знаешь, сынок, на это место уже кое-кто претендовал. Но всех претендентов убивали: кого приковывали к скалам, кого распинали на кресте. Тебе это надо?

– Надо было просто сделать так, чтобы у толпы не было ни цепей, ни гвоздей. Не нарываться раньше времени. Сначала подготовка, потом восхождение на престол и коронация нимбом.

– Ты меня пугаешь.

– Напрасно. Разве вас, предки, не привлекает перспектива стать богоматерью и богоотцом?

Нет, их такая перспектива не привлекала.

Но так как из школы его все-таки не исключили, то мало-помалу этот инцидент и связанные с ним неприятные переживания забылись. Что было вполне предсказуемо, ведь он-то знал, что человеки забывают все. Даже такое, от чего хочется выть и кататься по полу или скакать вприпрыжку на одной ноге. И боль, и отчаяние, и предательство, и любовь.

– Ученые пытались воздействовать на разные области головного мозга с целью исцеления больных или развития в них каких-то особых талантов и умений, – бубнила училка.

Он в очередной раз удивился, что отдельные элементы ее бубнежа все-таки проникают в его сознание.

– Но можно не только развить мозг, но и повредить его, что хорошо знали жестокие представители разных народов. Например, знаменитая китайская пытка. Обреченного наказанию привязывали так, что он не мог пошевелиться, и затем в темной холодной комнате лили на лоб холодную воду. Медленно, по капле, но очень долго. Через некоторое время человек сходил с ума – его мозг не выдерживал.

«А вот это уже очень любопытно, – подумал мальчик с последней парты. – Интересно, если попробовать проделать такой эксперимент с моими одноклассниками, кто спятит первым, а кто продержится подольше?»

Увы, теоретически такой вопрос не решался, а на практику не решился бы он сам. А жаль. Такой богатый материал для науки пропадает. Или опробовать эксперимент на морских свинках?

Резкий охрипший звонок прервал ход его рассуждений и обрубил училку на полуслове.

– Домашнее задание! – запричитала она, боясь, что класс разбежится, недослушав. – Выучить параграф о головном мозге и ответить на вопросы в конце. Эта тема войдет в контрольную.

Он и не подумал записать услышанное в дневник, а только побросал все извлеченные для урока анатомии предметы обратно в рюкзак и вышел в проход, дожидаясь, пока движение в нем рассосется.

Что делать? Последние парты чреваты стоянием в пробках. Но он готов был терпеть такой побочный эффект, лишь бы не пересаживаться ближе. И не потому, что он плохо учился, – этот миф о сидящих на последней парте тупицах всегда чрезвычайно его забавлял.

Нет, он был круглым отличником (не прикладывая, впрочем, для этого особых стараний), а сзади сидел, чтобы никто не встревал в его внутренний диалог с самим собой. И еще чтобы удобнее было наблюдать за другими. А это занятие он очень любил.

– Послушай, как насчет сходить в кино на вечерний сеанс? У меня два билета есть на «Отпетых мошенников». Премьера.

Самая популярная красотка класса стояла перед ним и заглядывала в глаза. Он вполне мог бы и согласиться. Но тут в голове у него забилась, как птица, попавшая в силок, такая грандиозная идея, что в горле запершило от накатившей в приступе восторга слюны. О, спасибо училке, у него теперь есть над чем поразмыслить.

– Так как насчет кино? – повторила свой вопрос запавшая на него одноклассница.

– Отвали! – сказал он. – Я занят!

 

Глава 10. 2000 год

Девушка зябко куталась в платок.

В убогой комнате студенческого общежития, которую она делила с двумя соседками, опять было темно и холодно – отключили электричество.

Соседки отправились греться кто куда: в клуб, на посиделки. Ей же не хотелось выходить. Она вся словно оцепенела изнутри, и если бы кто вздумал измерить, где темнее и прохладнее – в комнате или в ее душе, – сам бы испугался результата.

Ей нужно было принимать решение, а сил на это совсем не оставалось. И мелкие дела, которыми она пыталась заполнить долгие минуты последних пасмурных дней – вскипятить чай, постирать, сдать книги в библиотеку, – не только не помогали забыться, но наоборот, мучили ее непостижимым контрастом между своей обыденностью и ее великим горем.

«Как же так? Как это могло со мной случиться? – спрашивала она себя постоянно. – Вот заварка, обычная заварка. Как она может так спокойно лежать в коробочке, когда весь мир вокруг давно уже должен был обрушиться и похоронить любителей чая под своими обломками?»

Как вообще могли продолжать ходить трамваи? Как собаки лаяли на пустыре? Как чертополох прорастал и тянулся к серому небу? Как студенты готовились к экзаменам? Как с грузовика ссыпали картошку? Как старушки у торговых центров продавали вязаные носки? Как им вообще удалось их связать? Из каких клубков взялись эти толстые грубые нити? И кто их наматывал на грязные скомканные бумажки долгими мрачными вечерами?

Она не знала, как со всем этим смириться. Будто бы большой и вечно занятый мир больше не принимал ее. Будто бы она со своей печалью уже не соответствовала ни собакам, ни чертополоху. Да и то верно – она ведь перестала быть самой собой, утратила выданное ей по ордеру при рождении место и назначение.

«Умереть бы», – думала она. Но умирать тоже не хотелось. А как жить дальше, она не знала.

Надо было сходить по адресу, указанному в объявлении. Может быть, тогда бы все разрешилось как-нибудь само собой, как, собственно, в объявлении и было обещано.

«Завтра схожу, – пообещала она самой себе, подтягивая под платок торчащие наружу ноги. – А пока чаю. Согреться и спать».

Экзамены тоже уже были на носу, но она не могла учиться.

Пока решение не принято, все остальное нереально, невозможно.

Жизнь ее перевернулась пару месяцев назад, когда подружка из общежития пригласила ее пойти вместе на вечеринку.

– Да куда я пойду? – отнекивалась она. – Я там и не знаю никого.

– Я знаю и тебя познакомлю. Пойдем. Там весело будет. Чего одной над книгами киснуть?

– Так вставать же рано.

– Мы ненадолго.

– А зачет с утра?

– Да ты к нему уже готова. А и не готовилась бы, все равно бы сдала. Ты же на все лекции ходишь, все запоминаешь.

– Не знаю. Не хочется мне как-то, – сомневалась она.

Но подруга была ужасно настырна:

– Пойдем. Музыку послушаем, потанцуем. Там все упакованные ребята. Глядишь, найдешь себе какого-нибудь принца.

– Да мне совсем не до этого. Учебу надо закончить.

– А жить когда?

Как она дала себя уговорить, ей и сейчас было удивительно. Наверное, она просто такая безотказная натура. Не умеет долго держать оборону. Всегда ее все использовали. «Дай списать», «одолжи до стипендии», «угости пирожком».

Потом кормили обещаниями: «Да верну я твой конспект. Не помню, куда положила. Но найду и верну», «Прикинь, вся стипендия на долги разошлась. Но ты-то ведь можешь подождать, правда?»

И так всю жизнь. Как будто и ее она одалживала другим.

– А самой жить когда? – не унималась подружка.

И она сдалась.

И невдомек ей было, что у подружки в этом деле – свой интерес.

Та уже давно крутила с одним парнем. Ужасно он ей нравился, хотя и был груб, даже подарков никогда не дарил. Но зато как прижмет к груди и задышит в ухо – тут у нее ноги подкашивались, а мир сразу обретал новый смысл, который весь сосредотачивался где-то в животе.

Парень вращался в смутном бизнесе. Подробностей она не знала, но что речь шла о чем-то противозаконном, понимала хорошо.

Ей бы, дуре, держаться подальше, но ее это, наоборот, только больше манило и возбуждало. И даже его жестокая ненасытность (не дашь – брошу, не сделаешь – больше меня никогда не увидишь) казалась пропуском в брутальную взрослость, допингом для возмужания, афродизиаком (это слово как раз входило в моду).

На вечеринку ей было велено приходить не одной.

– Наш босс очень девственниц любит. Найди такую и приведи с собой.

– Такие на вечеринки в незнакомые места не больно-то ходят.

– А это уже не мое дело, как ты будешь выкручиваться. Только знай: не приведешь целку – встречаться с тобой больше не буду.

Вот она и вцепилась в соседку-тихоню. Вот и опутывала ее липкой патокой слов, дразнящих и обещающих.

На вечеринке много пили, так что непривычная голова быстро пошла кругом. А хозяин был молод и необыкновенно красив.

Когда они остались наедине, она не сразу поняла, чего он хочет. Но он не особо церемонился и не снизошел до предварительных объяснений.

Просто изнасиловал ее. Жестко, быстро, молча. Застегнул молнию. Отпил из бутылки. Прополоскал горло. Сглотнул. Вышел из комнаты, так и не обернувшись, не глядя.

С подругой она больше не разговаривала. Не то чтобы не простила, а просто не могла. Ей казалось, что, избегая этого контакта, она превращает случившееся в сон, в неправду, в наваждение.

Человеческий мозг устроен очень правильно. Когда что-то надо забыть, он дает приказания четко и метко.

Но ее подвели другие элементы ее сложного организма: оказалось, что в тот вечер она забеременела.

– Сделай аборт, – советовали те немногие, которым она смогла доверить свою вызревавшую в утробе тайну.

– Где денег взять? – плакала она.

– Возьми в долг. Заработаешь – отдашь.

– У кого? У тебя? Или, может быть, у тебя?

На это ни у кого денег не было.

– У отца попроси.

– Боже упаси. Он узнает – не переживет. У него после смерти матери вообще сердце все время шалит.

– Живот вырастет – все равно узнает. Хуже будет.

– Как ему узнать? Он же далеко, я дома два года не была.

– А ребятенок родится – не узнает?

Как ни крути, получалось, что надо делать аборт.

А тут еще ее по утрам и тошнить начало. Как первый раз прихватило, еле до туалета добежала. И как назло все кабинки заняты – опять же понятно: один туалет на этаже, а девчонок много.

Вырвало ее прямо на пол. И пока она стояла на коленях, дверь одной из кабинок распахнулась от удара ноги – и прямо ей в скулу. Вот и синяк. Вот и позор на пол-лица.

Зато ей дали приложить к синяку газету. А в газете было объявление. О том, что существует контора, которая готова хорошо оплатить услуги определенным девушкам. Тем, которые согласятся выносить ребенка, а потом передать на усыновление бесплодным богатым парам.

Чтобы ребенок развивался здоровым, этим девушкам снимут хорошую чистую квартиру и будут закармливать овощами и фруктами. И свежим мясом и рыбой. И полный врачебный контроль. И еще приличное вознаграждение сверху. Так что и доучиться можно, и сделать первые крепкие шаги в озаренной новой перспективой жизни.

Это было спасение.

От воспоминаний об изнасиловании. От ребенка, зачатого против воли. От стыда. От бедности. От себя самой.

Только продавец из магазина старой книги сказал ей, что этого делать не надо.

Но разве он что-то понимает в жизни? У него у самого денег нет даже на то, чтобы новую оправу купить.

 

Глава 11. 2024 год

Возле кабинета офтальмолога все кресла были заняты – очередь.

Отец с сыном сидели рядом и ожидали молча. Сын – занятый мыслями; отец – озираясь по сторонам.

Прямо напротив них на стене висел большой плакат, изображающий гигантский человеческий глаз, радужная оболочка которого трагически пялилась в пространство. От глаза тянулись волокна, врастающие в мозг. Мозг почему-то был изображен меньше самого зрительного органа. Но в данном случае, видимо, художник не старался соответствовать законам реализма.

Сам не зная почему, отец мысленно расширил это популяризаторское полотно и дофантазировал второй выпученный глаз, а за ним и лоб, нос, рот, подбородок, бородку.

Получившееся лицо показалось на удивление знакомым. Только вот кто бы это мог быть?

Кто-то из дальних родственников? Кинозвезд? Пассажиров метро?

Он чуть было не попросил другого пациента из очереди подсказать ему правильный ответ, но вовремя вспомнил, что, во-первых, у того плохое зрение, а во-вторых, портрет существует только в его собственной голове.

«Так кто же это?» – почему-то желание понять было просто мучительным.

– Нам долго ждать? – спросил неожиданно сын.

– Еще двое перед нами, – ответил отец.

Сын положил ногу на ногу.

«Что-то с ним происходит, – подумал отец. – Что-то после этой странной ночи и его неожиданного сна. Он сам не свой. Нервничает, ждет чего-то. Не вовремя как-то. Или, может быть, это знак? Знак, посланный свыше, что он – да! – может исцелиться, что надо, не раздумывая, броситься к тому чудотворцу?»

С другой стороны, он же был атеистом. Тогда откуда вообще к нему пришли эти мысли о знаках и чудесах?

И тогда он вдруг понял, чей глаз смотрел на него с плаката. Это был глаз распятого бога со старинных фресок.

Большой, полный печали карий глаз, в который вот-вот затечет капля крови, сползающая по лбу из-под тернового венца.

А вокруг этого молчаливого страдания расплывались равнодушные стены больницы, словно гарантируя: когда страдалец скончается, обеспечим все что надо – морг, вскрытие, свидетельство о смерти, румяна по желанию родных и близких.

«Что за бред? – подумал отец. – Чего вдруг?»

– Следующий, – позвал доктор, распахивая дверь и выпуская оттуда тощую девочку с двумя проволочными косичками.

У девочки были огромные очки с толстенными стеклами, так что она скорее походила на какого-то пришельца с планеты подслеповатых подростков. Этот образ становился еще навязчивее, когда девочка улыбалась. Тогда на ее зубах поблескивали металлические пластины с голубоватыми бусинками.

Между тем в кабинет устремилась полная дама с одним заклеенным глазом. И если бы девочка вовремя не увернулась, столкновения было бы не избежать. Значит, в своих толстенных очках она все-таки видела неплохо.

«А вот мой сын совсем не видит», – подумал отец.

Но после того разговора на кухне, а особенно после сна, который испугал сына до крика, до слез, он тоже начал потихоньку верить, что все еще изменится, что чудо произойдет.

Поэтому они и пришли в эту клинику. Чтобы все рассказать и попросить совета. Ведь не могут же свет и цвет, приснившиеся слепому, ничего не значить!

Сын в это время снова перекинул ногу. Он действительно нервничал и думал приблизительно о том же, что и отец.

О необыкновенном сне. Об ужасе и одновременно восторге, которые охватили его по пробуждении. О том, как здорово, оказывается, видеть. И о том, что теперь, после того как перед ним приоткрыли эту новую дверь (кто приоткрыл?), он не может не потребовать пропуска. Не может, не должен, ни за что!

– Следующий, – снова объявил доктор.

На этот раз даму сменил щуплый согбенный старичок, опирающийся на палку и глядящий в пол.

– Потом мы, – сказал отец.

– Хорошо, – ответил сын.

Ждать пришлось недолго. Старичку сделали рядовую проверку и выписали рецепт. Дверь распахнулась снова.

Они вошли. Сын – практически не нуждаясь в помощи. Пружинистой бесшумной походкой. Мягкие кроссовки, привычная уверенность.

И только специальная палка для слепых, едва касающаяся стен, урны, раскрытой двери, ножки кресла, словно по-собачьи их обнюхивая, порождала звуки. Ми, ля, си-бемоль мажор.

Доктор был обескуражен не меньше их самих.

– Этого просто не может быть, – сказал он. – Даже если бы слепота в данном случае была не врожденная, а приобретенная, сны со зрительными образами невозможны. Наука доказывает, что дети, ослепшие в возрасте до семи лет, никогда уже не могут видеть цветные сны. А ведь в данном случае мы сталкиваемся со слепотой с младенчества, по меньшей мере с нескольких месяцев жизни. С момента, когда слепота была зафиксирована и диагностирована.

Все это время сын молчал, а отец напряженно кивал.

– Нет, это решительно, решительно невозможно!

– Но это правда! – не выдержал слепой. – Вы так говорите, как будто не верите мне. Но я это видел! Клянусь, что видел!

– Не то чтобы я не верил, – мягко ответил доктор. – Но согласитесь, что вы можете просто заблуждаться. У вас ведь нет опыта зрячей жизни. Вы просто могли перепутать. Тем более со сна.

– Я не мог перепутать! – упрямо заявил сын. – Я видел то, что видел. Людей в масках, прожектор, шприц в поддоне. Это была операционная.

– Ну откуда вы знаете, что это была операционная? В кино видели?

– Не смейте иронизировать, – возмутился отец.

– Простите, – понизил голос доктор. – Я действительно погорячился. И все-таки, откуда он знает, что это было?

– Я ему сказал, – ответил отец. – Он описал мне подробности сна. Так ярко, так живо. Я сразу понял, что он видел операционную. У меня нет в этом ни малейшего сомнения.

– Хм… – только и ответил врач. – В таком случае я решительно не понимаю, что здесь происходит. Это антинаучно. Совершенно антинаучно.

И тогда отец решился высказать робкое, но уже с полчаса, с момента увиденного на стене клиники лика, настойчиво стучавшееся в мозг предположение:

– Может быть, это чудо?

– Чудо? – переспросил доктор. – Простите, я врач и могу опираться только на известные медицине факты. Если вы желаете говорить о чудесах, думаю, вам надо поискать для этого другое место и другого собеседника.

– Но, может быть, вы хотя бы можете проверить, посмотреть, закапать ему в глаза? Вдруг что-то изменилось?

– Мы сделаем все проверки. Но я бы не советовал вам рассчитывать на какие-то сногсшибательные результаты.

И он дал команду сестре, которая тут же устремилась расчехлять аппараты и извлекать из ящика бутылочки.

– Подождите в коридоре, – сказал доктор отцу. – Когда мы закончим, я вас позову.

Отец покорно вышел и сел на прежнее место.

Напротив сочился страданием одинокий, вырванный из фрески глаз.

Он словно спрашивал разгадавшего его тайну человека: «Ты тоже не веришь? Или готов попробовать?»

«Бред, бред!» – сказал про себя отец и даже потряс головой, чтобы изгнать из воображения прилипчивый образ.

А за той самой стенкой, с которой взирал глаз убитого проповедника, исследовались другие, никогда прежде не ведавшие красок глаза. Тоже карие. Тоже часто полные печали.

 

Глава 12. 2001 год

Поутру Василиса, как всегда, сразу бросилась к кроватке любимчика.

Только – вот ужас – его на привычном месте не оказалось.

– Где? – взвыла Василиса. – Где он?

– Забрали, – сказала ночная дежурная няня.

– Как забрали? Куда забрали? Кто забрал?

– Пришли какие-то люди поутру. С директором вместе. И забрали.

– Нееет! – еще громче заголосила Василиса. – Родненький мой! Куда, куда дели?

– Я-то откуда знаю? – попятилась ночная дежурная. – Да и чего ты так убиваешься? Должно быть, усыновили. Хорошо ему теперь будет. Дом, семья, свои игрушки. Кашка манная.

– А моя, моя-то каша чем плоха была? – с остервенением ощерилась Василиса.

– Да ты ж, поди, не мать ему, а нянька. Как я да как другие. Начальству виднее. Чего тебе выть теперь?

– Отдайте, отдааайте! – не унималась Василиса. И похожа она была сейчас не на летучую волшебницу, а на ведьму, на фурию, на разъяренную рыжую медведицу, которая вцепится в горло и живым не отпустит.

– Господь с тобой! Позову-ка я лучше директора, – сказала ночная дежурная няня и нырнула за дверь.

Директор уже был наготове.

– Ты, красавица, не переживай, – по-отечески утешил он Василису, усадив за стол в своем солидном кабинете. – Мальчонку твоего мы очень славно пристроили. Приличная семья, оба родителя работают, хорошо образованные. Будут они его баловать, выведут в люди.

– Отдайте! – прохрипела Василиса.

– Да ты с ума, что ли, совсем сошла? – ужаснулся директор. – Кто тебе его отдаст? У него теперь мамка с папкой появились. А ты иди другим попы подмывай, вместо того чтобы истерики устраивать.

– Отдайте! – повторила Василиса. – Он мой, мой. Вы не имели права. Не предупредили, не сказали. Да я сама, сама хотела.

– Чего это ты хотела?

– Усыновить его, вот чего.

– Усыновить! – аж прыснул директор. – Да кто ж тебе дал бы? Ты безмужняя, без образования. Да по закону ты просто не имеешь права.

– Это я-то не имею?! – заверещала няня. – Кто лучше меня за детьми-то может ходить? Кто? И он же с первых дней у меня на руках подрастал. Он меня любил!

– Любил! – передразнил директор. – Скажешь тоже, любил. Он еще понимать-то ничего толком не понимает. Ему бутылка да попа сухая – вот и вся любовь.

«Вот я тебя люблю!» – хотел добавить директор, но удержался. А Василиса хрипела как раненый зверь.

– Хоть скажите, куда увезли, кому отдали? – умоляла она. – Я бы поехала, посмотрела, как он там, хоть одним глазочком!

– Совсем спятила девка, – развел руками директор. – Это ж государственная тайна. Разглашению не подлежит.

– А ты знаешь, где он? – посмотрела она хищно, внезапно переходя на ты.

– Я знаю, – поежился директор. – А тебе знать не положено. Запрещено.

– Скажи мне! Скажи по-хорошему!

– Да ты чегой-то? Угрожаешь мне, что ли?

Словно подтверждая его мрачную догадку, Василиса взлетела со стула и бросилась запирать дверь кабинета изнутри.

– Чур тебя! – замахал руками директор, глубже вжимаясь в кресло и хватая со стола в целях самообороны массивное, подаренное ему за какие-то заслуги перед обществом пресс-папье.

Василиса же неумолимо надвигалась с сомнамбулическим выражением лица.

– Скажи мне, где он, – шепнула она прямо директору в лицо, чуть не обжигая кожу своим горячим дыханием.

– Да не могу, ненормальная! Нельзя. По циркуляру не положено.

– Скажи. Что угодно для тебя сделаю.

И, как безумная, она принялась лобызать его в крупный нос, в лысину, в подбородок, по которому лишь двадцать минут назад стекали струйки жирного супа, которые он всасывал обратно и не подозревал, что ждет его вскоре после завтрака.

– Отпусти, – взмолился он, теряя самообладание и ответно впиваясь губами в Василисин сочный рот.

– Не пущу. Умучаю. Залюблю. Только скажи. Скажешь, что ли?

– Ска-жу, – прошелестел директор по слогам, не в силах удерживать дыхание.

А она уже расстегивала ему штаны и взлетала над ним. Как по волшебству, как на троне из благоговейно сгустившегося воздуха.

– Только уж не обмани, скажи, голубчик, – ворковала она.

– Не обману.

– Дай, дай адрес сейчас, напиши вот на бумажке.

– Да вот он, – еле дотягиваясь до ящика, стонал директор. – Вот дело. Все оформлено честь по чести.

– Давай сюда!

И вот уже Василиса вырывает у него из рук тонкую папку и засовывает под мышку, прямо под халат. И грудь ее вываливается наружу. И директор присасывается к ней, как младенец, жаждущий молока и жизни.

– Люблю тебя! – кричит он.

А Василиса спешит покончить с этим делом и убежать. Оправиться, умыться и броситься вдогонку за своим сокровищем.

– Присмотри пока за детьми, – кричит она совсем уже растерявшейся ночной дежурной. – Я тебе из своих доплачу.

А наверху, в кабинете еще стоит туман, сотканный из ее дыхания и волшебного ее аромата.

«До приступа ж, почти до сердечного приступа довела ненасытная баба, – приходит в себя директор, разминая жирную грудь. – Однако ж сладко. Хорошо-то как!»

И только потом на смену последним хлопьям недавнего удовольствия приходят здравый рассудок и страх.

«Это что ж я натворил? За это меня по головке-то не погладят!»

И директор ходит по кабинету, как зверь по разоренному логову.

«Что делать? Что делать?» – вопрошает он постылое пространство.

«Думай, думай!» – велит он сам себе.

И привычный к начальственной службе мозг тут же включается, приходит на помощь, находит выход.

Директор бросается к телефону.

– Слушаю, – брякает бас на другой стороне линии.

– Беда, – говорит директор. – Нянька наша выкрала папку с документами из моего кабинета.

– Подробности, – коротко приказывает Филантроп.

И директор рассказывает, в соплях и красках, как Василиса полюбила малого, как ходила за ним, словно за своим дитем, и как он видел ее выбегавшую из кабинета, растрепанную и с горящими глазами.

– Должно быть, подкараулила, когда я отлучался по нужде. А я ящик открыл и вижу, что бумаг на месте нету. А только что были.

– Ясно, – говорит Филантроп и бросает трубку.

– Поверил, – выдыхает директор, вытирая вспотевшую от перипетий сегодняшнего утра лысину.

Он наливает из графина воды, пьет и садится за стол, уставившись в пространство и стараясь не думать о том, что будет дальше.

А Василиса уже в пути. Уже направляется по адресу.

Вот же он, этот дом, прямо через дорогу.

Василиса улыбается. Она не думает о том, как позвонит в дверь, что скажет. Она не боится реакции новоявленных малышовых родителей. Она просто хочет увидеть его, прижать к груди, чмокнуть в пухлые, на ее смесях взошедшие щечки.

И она бежит к заветному дому. И не видит, не слышит машины, которая резко срывается с места, как будто бы неслучайно, как будто бы ждала именно ее.

– Задавили! Батюшки-светы! Девку задавили! – кричит какая-то бабка в ботах, как раз вышедшая покормить кошек.

– Какой марки была машина? Какого цвета? – спросят ее потом на следствии.

– Да я разве ж в этом разбираюсь? – возмутится она. – Кажись, темненькая такая. И стекла темненькие.

– Висяк! – подведет итоги следователь и передаст дело в архив.

 

Глава 13. 2027 год

Как и каждое утро, сегодня Клара тоже готовилась к волшебству.

Волшебство заключалось в ее фантасмагорическом – на зависть любому биологическому виду! – преображении из серой пижамной моли в яркое хищное млекопитающее.

На преображение требовалось около часа, но Кларин будильник был уведомлен об этом заранее, так что она не торопилась.

Пока набиралась ванна и варился кофе, Клара выстраивала в голове скелет сегодняшнего дня. Он получался ладным и совсем не скрипучим, потому что каждая деталь была продумана заранее и идеально соответствовала остальным.

В этом, собственно, и заключалась тайна высокого Клариного профессионализма – все схватывать, все учитывать, все подстраивать, все использовать, все предусматривать, все контролировать, все…

Этот рецепт мог некоторым образом варьироваться и менять ингредиенты в зависимости от Клариного настроения. Поэтому, наливая в ванну пену с ароматом экзотических цветов, она задумалась над очередным удлинением выработанной формулы.

«Все… чувствовать», – наконец нашла она недостающий элемент.

Да, сегодня ей хотелось быть такой: ощущать под чуткими пальцами пульсацию студии, улавливать ее флюиды, вдыхать сотни чужих выдохов и знать, где, что, когда сказать, сделать, подправить. Улавливать чужие настроения и тонко корректировать сотканную из них паутину, подергивать разные ниточки нежной лапкой и опутывать жертв своей медийной тюрьмы все новыми и новыми слоями заготовленных с запасом впечатлений.

Клара с привычным бульканьем нырнула в ванну и представила себя парящей над студией. Если бы полет был настоящим, ей понадобилась бы предельная осторожность, чтобы не удариться костлявой спиной о черные металлические конструкции, на которых под самым потолком крепились разномастные фонари. Но в своих фантазиях Клара могла позволить себе непривычную в реальной жизни беспечность, и это бодрило и возбуждало.

Настолько, что вопреки ее устоявшемуся расписанию будних дней, где физиологическим утехам отводилось сугубо вечернее время, она пренебрегла режимом и начала мастурбировать. Оказалось, что под водой это получается очень даже неплохо.

Впрочем, время поджимало, поэтому она пережила несколько сладких конвульсий, но дальше расслабляться себе не позволила и ринулась в битву с нещедрой природой, пожалевшей для своей невзрачной дочери красок, форм и того, что в любимых Кларою журналах называлось феромонами.

Бесчисленные баночки и тюбики помогли добиться ровного цвета кожи. Затем с вдохновением настоящего художника (который, впрочем, всю жизнь повторяет один и тот же однажды удавшийся натюрморт) она нанесла на лицо тысячу мелких линий и штрихов. Приклеила ресницы. Прикрепила шиньон, для чего использовала пару дополнительных шпилек – чтобы не съезжал набок, сволочь.

Яркий комбинезон (сегодня ей хотелось казаться современной и слегка агрессивной), туфли на огромной платформе, невольно вызывавшие ассоциацию с древнегреческими котурнами, огромная, но элегантная сумка, облако духов (естественно, с синтетическими феромонами для привлечения – увы, всегда безрезультатного – самцов). О да, она была готова и теперь по-своему прекрасна.

Выдавливая себя из подъезда и упаковывая в маленький автомобиль, Клара окончательно перевоплотилась в деловую и самодостаточную особь – волшебство свершилось. А впереди ждало выпестованное ею таинственное шоу, разрекламированная премьера.

Ее, правда, немного смущало, что вот уже почти неделю по обывательским телевизорам раз в час проносился не вполне профессиональный рекламный ролик – прекрасно сделанный, отточенный до мелочей, но… без главного героя.

Целитель почему-то наотрез отказался участвовать в предварительных съемках, и им пришлось заменить его на таинственного мистера Икс в традиционной черной маске.

Оно, конечно, неплохая идея: такая загадочность могла даже подстегнуть зрительский интерес и повысить рейтинг, но вдруг они попали впросак с этим мистером Икс? Вдруг он совершенно не совпадет ростом, фигурой, прической, открытыми частями лица с настоящим заявленным в рекламе шоу магом?

Что ж, в любом случае сокрушаться было глупо: что сделано, то сделано и сделано (естественно, благодаря ее стараниям) хорошо. Поэтому Клара просто впивалась лакированными коготками в руль, а туфельной платформой в педаль газа и мчалась навстречу запланированному триумфу по шоссе, на редкость свободному для этого часа.

«Надо же, – думала она, – и здесь волшебство: ни пробок, ни отвратительного смога».

Это действительно было странно. Как будто чья-то невидимая длань специально расчистила Кларин путь. Как будто чарами заказавшего шоу кудесника весь день озарился каким-то особым колдовским духом. Как будто за самою Кларой (и она реально это чувствовала) тянулся незримый, но несокрушимый магический шлейф.

И красные глаза светофоров стыдливо гасли, не смея преграждать ей путь. И любимая радиостанция, как специально, крутила самые замечательные (на ее вкус) песни. И солнцезащитные очки не давили на переносицу. И в теле была особая легкость – то ли благодаря недавно пережитому оргазму, то ли благодаря стараниям целителя, таким образом уже сейчас расплачивающегося за свой ожидаемый вечером успех.

Она даже запела вместе с приятным сопрано по радио. Это значило, что день начинался уж очень хорошо, потому что в другие дни она себе петь не позволяла.

И так оно и длилось до самого обеда, который Клара, как всегда, перехватывала на бегу, раздавая указания и отчитывая провинившихся (последнее – мягче, чем обычно).

А потом вдруг ее радужное настроение испарилось, словно его и не бывало. Потому что начали съезжаться будущие участники шоу – жалкие немощные калеки.

Они заполняли специально отведенную для этой цели комнату, и чем больше их становилось, тем, казалось, упорней они вытесняли из столь прекрасно начатого дня все живое, свежее и яркое.

Среди них были подростки и взрослые («Хорошо хоть не старики, – подумалось Кларе, – а то бы это смотрелось еще ужаснее!»), слепые, глухие и немые. А также парализованные в инвалидных колясках и один уж совсем скрюченный и трясущийся, медицинскую причину чего даже она, весьма эрудированная в области физических патологий, объяснить бы не смогла.

Эти люди не только пожирали Кларин кислород. Они заставляли ее задыхаться и по какой-то иной причине, которую ей необходимо было срочно определить.

Может быть, дело было в том, что она – со своими накладными ресницами и шиньоном – вдруг тоже ощутила себя рядом с инвалидами убогой и никчемной?

Может быть, это осознание собственного бессилия по отношению к злобной и неразборчивой природе вдруг прижало ее к земле и заставило ее ноги заболеть от впившихся в них ремешков, от неестественности вычурных платформ?

Может быть, она вдруг представила себя настоящую – некрасивую, нежеланную, вынужденную мастурбировать, чтобы утолить никем не разделенную страсть, – и ей стало очень жалко себя? Куда жальче, чем их, больных людей, которые хоть и свыклись со своими бедами, но все же имеют шанс исцелиться. На этом дурацком, ею же состряпанном шоу.

А ей, удастся ли ей тоже измениться? Или она так и будет прозябать в коконе одиночества, подмалеванного социальным лоском и косметикой?

Она заглянула в глаза слепого и прочла там суровый приговор.

«Ты скоро состаришься и умрешь, – сказали ей мертвые глаза. – И никто не будет тебя оплакивать. Потому что ты лишь ничтожное насекомое, копошащееся в затхлой помойке равнодушного мира. Ты проживаешь остатки бессмысленной жизни, чтобы из твоего тела проросли зерна, которые напитают другое насекомое. Тоже обреченное сдохнуть».

Почему эти мысли пришли к ней именно сейчас?

Она не знала. Но тщательно подведенные глаза вдруг начали сочиться непрошеной влагой. А шиньон, словно утративший доселе державшую его силу магнетизма, поехал вбок.

 

Глава 14. 1991 год

Прежде всего надо ограбить инкассаторскую машину.

Это кажется тебе лучшим способом обзавестись начальным капиталом, без которого весь твой прекрасный план может остаться просто жалким пусканием ветров, выдохом после затяжки, праздной щекоткой мысли.

А ты так не любишь. В твоей жизни есть один, но твердый принцип: доводить задуманное до конца во что бы то ни стало.

Поэтому инкассаторская машина. В серый дождливый полдень. И надеть тонкую куртенку с капюшоном. А локоны наружу. С ними у тебя совсем еще детский, безобидный вид.

– Тебе чего, мальчик? – спросит толстый инкассатор, запихивая в машину тугие мешочки.

– Дяденька, а я такое в кино видел, – скажешь ты. – Там внутри, что, правда куча денег?

– Правда-правда. Иди давай отсюда.

– Я-то иду. А просто интересно.

– Интерееесно! – передразнит тот. – Иди давай уроки делай.

– Я-то пойду.

– Ну и иди.

А сопровождающий милиционер подозрительно скосится в твою сторону и медленно потащит ладонь по сукну штанов, к кобуре.

Очень медленно, потому что куда торопиться? Какая такая угроза может исходить от старшеклассника в промокшей куртке?

– А на эти деньги можно было бы машину купить? – спросишь ты.

И тогда уже в разговор вступит милиционер. Не тот, что спереди, а который всегда стоит рядом с инкассатором.

– Тебе сказали валить, так и вали по-хорошему! – рявкнет он.

– Да лааадно, – обидишься ты. И пойдешь себе мимо.

Но проходя мимо милиционера, который уже убрал ладонь с кобуры, ты брызнешь ему в лицо краской из распылителя. И он завопит. И вытащит пистолет. Но не сможет стрелять, не видя цели. А ты уже воткнешь ему в горло заточку. И выхватишь пистолет. И перестреляешь их всех. И заберешь деньги. Все просто. Даже проще, чем в кино, которое ты действительно видел (ну ведь не стал бы ты обманывать славного дядьку-инкассатора?).

«А если люди вмешаются?» – спрашиваешь ты сам себя.

«Люди – трусливое быдло. Никто не вмешается», – успокаиваешь ты сам себя.

Успокаиваешь? С чего бы это? Ведь ты вовсе и не волнуешься. Честно – ни капельки.

«А если рядом окажется случайный герой?» – продолжаешь ты выяснять отношения с самим собой.

«Не окажется. Их так мало на душу населения, что подобная вероятность ничтожна мала. К тому же день будет дождливый, и герой может вообще ничего не заметить, прячась под зонтиком».

«А откуда ты знаешь, что день будет дождливым?»

«Потому что я его выберу сам».

«А если ни один из дней не будет дождливым?»

«Ерунда. Инкассаторская машина приезжает к этому маленькому банку так часто, что рано или поздно в момент ее появления обязательно будет идти дождь».

«Ты уверен?»

«Да. Я хорошо все проверил и подготовился».

«А если все-таки герой забудет зонтик дома и потому заметит, как ты грабишь и убиваешь?»

«Значит, он убьет меня».

«И тебе не страшно умирать?»

«Нет».

«Ты честен сейчас?»

«Да. Я не хочу умирать, но не испугаюсь, если придется. А вот что действительно страшно – это не осмелиться и не попробовать».

«Тварь ли я дрожащая или право имею?» – дразнишь ты сам себя.

«Сентиментальная чушь! – огрызаешься ты сам на себя. – Я знаю, что я не тварь, не слабак, не сопля. Я знаю, что имею право. И я возьму то, что захочу».

«Ну тогда пошли?»

«Куда?»

«К банку. Отрепетируем все еще раз».

«Незачем. Ходили уже. Не надо мелькать лишний раз».

«Дрейфишь?»

«Нет. Но в день перед концертом репетировать не стоит».

«Разве же мы будем грабить завтра? Завтра обещали хорошую погоду».

«Синоптики врут».

«Тогда проверим перед зеркалом, что ни краска, ни заточка не оттопыривают карманы».

«Проверяли уже!»

«Тогда…»

«Тогда лучше пойдем в гости к Алине и займемся сексом».

И тогда второй ты умолкаешь. Потому что предложение дельное.

И пока Алина будет расстегивать блузку, ты сможешь перестать думать о толстом инкассаторе. И о том, что ты его уже сто раз рассматривал в бинокль. И о том, что у него на руке широкое обручальное кольцо. И что у него дома жена готовит яичницу. То есть последнего ты, конечно, не видел, но ты предполагаешь. Потому что все жены обычно готовят яичницу.

И твоя мама часто готовит яичницу. Тебе и отцу. Тебе – всегда первую порцию. Потому что «расти скорее, сынок».

Вообще-то ты уже вырос, но мама это замечает не особо. И папа тоже.

В этом году тебе поступать в институт. Может быть, после поступления ты наконец покажешься им взрослым?

Впрочем, какая тебе разница, покажешься или не покажешься? Ведь твои родители такие же идиоты, как и большинство других родителей. И их мнение тебя совершенно не волнует.

И Алина – идиотка.

– Ты меня любишь? – шепчет она.

– Нет, – честно отвечаешь ты.

– Как нет? – удивляется она.

– Так.

Интересно, что она сейчас сделает? Заплачет? Сначала похоже, что хочет плакать. А потом вдруг улыбается. Наверное, в голове у нее родилось какое-то идиотское объяснение твоим словам.

– А я уверена, что любишь, – наконец говорит она, продолжая улыбаться. Ну, ты так и знал.

И толстый инкассатор – идиот. Так что и не жалко его совсем.

Значит, ты все-таки собираешься его убить?

Ну конечно, собираешься. Иначе ничего не получится. А тебе очень надо, чтобы получилось.

Ты выходишь из Алининой парадной и смотришь на небо. Кажется, оно становится более пасмурным. Или просто приближается вечер?

Но завтра день, когда инкассаторская машина поедет к банку. И по телевизору в вечерних новостях предрекают ухудшение погоды.

Пухлогубая блондинка с нелепой прической водит по стенке руками, неся какую-то чушь про антициклон.

Ты ее и не слушаешь. А вот твоя мама слушает.

– Ну вот, завтра дождь обещают, – говорит она. – А я хотела надеть свои новые замшевые лодочки.

А тебе плевать на лодочки. Ты рад дождю.

И утром ты выходишь из дома во всеоружии. Ты, как и планировалось, совершенно готов и совершенно спокоен.

– А тебе чего, мальчик? – спрашивает толстый инкассатор, запихивая в машину тугие мешочки.

– Дяденька, а я такое в кино видел, – говоришь ты. – Там внутри, что, правда куча денег?

– Правда-правда. Иди давай отсюда.

– Я-то иду. А просто интересно.

– Интерееесно! – передразнивает тот. – Иди давай уроки делай.

– Я-то пойду.

– Ну и иди.

Все по сценарию. Деньги точно твои!

 

Глава 15. 2001 год

Девушка с большим животом ела черешню. Брала с большого блюда влажные ягоды и запихивала в рот – очень вкусно!

В каком-то смысле ей даже повезло. Не случись этого ребенка, не видать бы ей черешни. Со студенческой стипендии не больно разживешься.

Так она думала сейчас, пока сладкий черешневый сок заполнял ее рот. Но при этом она прекрасно понимала, что лукавит, что как только черешня закончится, а ребенок в животе начнет танцевать, ее мысли резко изменятся.

Она уже не будет думать о том, как ей повезло. Она будет думать о своем предательстве. О том, что комочек в ее нутре скоро осиротеет и всю ее жизнь будет незримо корить этим сиротством свою непутевую мать.

«А что, если оставить его?» – уже в стотысячный раз врала себе она. Убежать, уехать, скрыться. И никто не найдет. И ребенок останется с ней.

«А как же контракт? Ведь подписала, обязалась… Да и ему там лучше будет».

«Там» не обозначало конкретного места. «Там» – это было где-то с другими людьми, с названными мамой и папой, хорошими, обеспеченными, любящими.

«А если не полюбят? Если будут мучать и корить каждым куском?»

Это было страшно.

А вот кое-что пострашнее:

«А когда я состарюсь и буду ехать в трамвае с тяжелыми авоськами с рынка, он мне места не уступит. Будет сидеть себе, плеер слушать и не догадываться, что над ним его мать стоит, что у нее в авоське черешня мнется. И я не буду знать, что это он. И именно потому, что не буду знать точно, в каждом подходящем по возрасту парне мне будет видеться сын. В сотнях парней, в тысячах».

И голова ее начинала кружиться. То ли от страха, то ли потому, что сроки ее подходили – со дня на день рожать.

То, что у нее в животе мальчик, она знала точно – Контора оплатила дорогой ультразвук.

Было ей также известно, что ребенок совершенно здоровый, хорошо развитый, правильного веса.

С экрана монитора, где он копошился в ритм самому себе, как она ощущала его под ребрами, он казался славным и чудовищно реальным.

– А ты бы на него не смотрела, не привыкала, – посоветовал старичок из Конторы, когда она пожаловалась ему на резко усилившийся материнский инстинкт. – И так и знай, и заранее готовься: родишь – тебе его не покажут.

«Не покажут, – эхом отозвалась боль в ее душе. – Чтобы не терзалась воспоминаниями. Или, наоборот, чтобы терзалась еще больше, видя в каждом: и в брюнете, и в блондине, и в рыжем, и в бледном, и в загорелом, и в веснушчатом – во всех! – свое кровное горюшко. И чтобы плакала».

– Ты слишком молоденькая еще, – успокаивал старичок. – Сейчас ты при деньгах. На ноги встанешь, замуж выскочишь и родишь себе еще одного, а то и двух, трех. Сколько захочешь, столько и родишь. И доброе дело будешь иметь за душой – подаришь счастье бездетным людям, которые без тебя бы совсем отчаялись.

– Вы уже знаете, чей он будет?

– Знаю, – врал он. – Очень хорошая пара. Собака у них есть. Дворняга, но с примесью благородных кровей. Будет твоему мальчишке весело. Будет с собакой играть, на дачу ездить. Дача у них знатная. Будет он как сыр в масле.

Она кивала, а сама прикрывала живот рукой. И невдомек ей было, что если бы она захотела оставить ребенка, то закон был бы на ее стороне. Несмотря на подписанный договор и несмотря на льстивые речи старичка.

Продавец из магазина старой книги пытался ее образумить, сводить к адвокату. Кричал что-то про священное право материнства, которое не смеет попрать никто и ничто.

Она не послушала и ни к какому адвокату не пошла. Ее совесть не позволяла подвести старичка, в его лице всю Контору и всех бесплодных людей.

«В конце концов, “там” ему будет лучше», – повторяла она, как мантру.

Когда отошли воды, ей не нужно было метаться по общежитию, выклянчивать звонок и вызывать «скорую», чтобы ехать в дежурный роддом. Все было по-другому, по высшему разряду.

Жила она теперь в съемной однокомнатной квартирке с телефоном. И по ее вызову тут же приехал водитель Конторы, который отвез ее в частное отделение одной из лучших клиник, где ее ждала VIP-палата.

Там ее обласкали, выдали новый, совершенно еще ненадеванный халат, проводили в ванную с джакузи, показали, что делать при усилении схваток.

«Скоро все кончится», – говорила она не то себе, не то натянутому до предела животу.

Живот отвечал страшной и какой-то животной болью.

Много раз приходила акушерка: проверяла раскрытие, массировала спину.

Она же с каждой новой схваткой думала об одном:

«Зачем все это? Зачем мучения? Не для себя же. Не для себя!»

Где-то за дверью, за коридором ждали, наверное, новые родители выползающего на свет мальчишки.

Она попыталась представить себе его будущую мать.

Холеная, с модной стрижкой, с маникюром. Среднего роста, шатенка, стройная. В строгом платье. Нет, в брючном костюме. А грудь маленькая. И совершенно пустая – не поживиться.

«А у меня налитая, да не для кого».

Говорят, материнское молоко в банк можно сдавать – хорошо платят. Но она не будет этого делать. Лучше сразу грудь туго перевязать, чтобы молоко перегорело.

В перерыве между схватками она старалась думать о неотложных делах.

Первое: квартира. Ей оплатили ее вперед на три месяца. О дальнейшем нужно позаботиться самой. Либо съезжать (чего не хочется), либо искать средства для оплаты.

Еды ей теперь меньше надо будет, волчий аппетит беременной пройдет. Так что траты на питание снижаются в два раза. Плюс стипендия. Плюс отец раз в пару месяцев немного присылает. Пусть подработка.

Какая? Это вопрос. В кафе официанткой? Или на рынок?

У продавца из магазина старой книги на рынке своя клиентура образовалась. Он им книжки, они ему картошки. Может, поможет пристроиться к какому-нибудь лотку.

Нет, это глупо. Там самая торговля утром-днем, когда ей надо лекции посещать.

Значит, в кафе.

Но в общежитие ни за что! Нахлебалась!

Ой, опять! Ууууууу!!!

– Три семьсот, – объявила акушерка под конец дня. А потом осеклась, ойкнула (видно, объяснили, что мамаше никаких подробностей про первенца сообщать не надо), покраснела и убежала.

Мать, как ее и предупреждали, малыша не видела. Рожала с ширмой для кесарева.

Слышать – слышала. Голосок звонкий, настойчивый. Видно, будет человек с характером.

А что она сама?

Сначала почувствовала облегчение – наконец-то боль ушла.

Потом вдруг пришло другое чувство – какое-то ужасное опустошение. Как будто вместе с выношенным ребенком из нее вынули всю ее полезность, и теперь ничего другого ей не останется, только доживать свой не нужный никому век и ссыхаться, сжиматься в размерах.

Это было очень странно. Ведь, по большому счету, что изменилось?

Она сейчас просто вернулась к тому состоянию, в котором пребывала до.

До всего: до уговоров подруги пойти на вечеринку, до изнасилования, до того, как обнаружила, что беременна, до первой рвоты и синяка, до плача на трамвайной остановке, до знакомства с человеком с портфелем.

И вот когда все эти «до» еще были реально и сильно после, она же радовалась жизни?! Она смеялась, строила планы, гладила блузки, красила губы.

Она хотела жить и верила, что впереди много хорошего.

И что теперь?

Она может забыть обо всем и вновь накрасить губы.

Она может сосредоточенно продолжить учебу.

Через год она окончит училище и сможет работать по специальности.

Она встретит хорошего парня.

Она расскажет ему об изнасиловании, а о ребенке промолчит.

И потом, когда она родит еще одного: мальчонку ли, девчонку – неважно, муж будет думать, что это в первый раз.

И она сама будет так думать. Или, по крайней мере, будет стараться искренне в это поверить.

Так в чем же дело? Почему сейчас, спустя пять минут после родов, ей кажется, что все это совершенно невозможно?

И не будет хорошего парня. И ни от кого не придется скрывать то, что произошло сегодня. И детей у нее больше не будет.

Одиночество, тяжелые авоськи и бесчисленные трамваи, в которых никто никогда не уступит места. Вот все, что ее ожидает.

И она заплакала. Так горько, как никогда. Как даже после изнасилования не плакала, когда тот красавец ушел и не обернулся.

– Это у нее просто послеродовая депрессия, – скажет докторша старичку из Конторы.

– Глупостей не натворит? – насупится старичок.

– Нет. Крепкая, выправится.

– Это хорошо.

А она, девушка без живота, будет плакать на втором этаже частной клиники несколько дней подряд.

Плакать и представлять своего сыночка, у которого глазки такие сладкие, как черешенки.

 

Глава 16. 2024 год

Слепой парень с отцом опять сидели в приемной. На этот раз не в клинике, а в просторной квартире, которую ученики целителя снимали в самом центре города для проведения лечебных сеансов.

Квартира, пожалуй, была слегка мрачновата. Но слепого это не смущало – он ведь не мог видеть ни тяжелых штор, задвинутых так плотно, что даже трудно было поверить, что за ними скрываются окна, а не кирпичная кладка, ни коричневых низких диванов, ни картин – все как одна в цветовой гамме крови и сырого мяса.

Они пришли сюда в сопровождении отцовского знакомого, который внезапно нагрянул к ним одной ночью, чтобы сообщить о появлении в городе чудотворца.

– Он пока еще широко не рекламирует себя, помогает избранным. Причем совершенно бескорыстно, – рассказывал знакомый. – Я уговорил его вас принять.

– Если он действительно так всемогущ, то почему не выйдет из тени на свет? – удивлялся отец. – Помогать недужным – великое дело.

– Он собирается это сделать. Но ему нужны помощники. Люди, которые подтвердят его целительную силу, опробованную в деле. Вы ведь знаете, как жесток и циничен этот мир, и как он обходится с носителями благой вести.

– Ну это уж вы замахнулись, – запротестовал отец. – Я неверующий, но из ваших слов следует, что вы приписываете учителю деятельность евангелического масштаба.

– Пожалуй, что так, – согласился знакомый. – И это не преувеличение. Вы сами в этом убедитесь после того, как ваш сын прозреет.

Тут отец выпучил глаза и приложил палец к губам.

«Ну как же так можно? – думал он. – Мы ведь обо всем договорились. Решили не давать мальчику ложных надежд».

А знакомый словно забыл об уговоре. Или он стал еще фанатичнее за прошедшие с их последней встречи несколько дней?

– Вот вы меня в посягательстве на масштаб Евангелий упрекнули, – сказал он отцу. – Однако то, что творится в этой квартире, превосходит описанное в Евангелиях.

– Неужто?

– Да. Вот, к примеру, отрывок из Иоанна, – с этими словами он достал из кармана маленькую книжку с заблаговременно приготовленной в нужном месте закладкой и начал читать.

Громко и внятно, чтобы и сыну, сидящему чуть поодаль, было хорошо слышно:

– «И, проходя, увидел – Иисус увидел – человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии. Мне должно делать дела Пославшего Меня, доколе есть день; приходит ночь, когда никто не может делать. Доколе Я в мире, Я свет миру. Сказав это, Он плюнул на землю, сделал брение из плюновения, и помазал брением глаза слепому, и сказал ему: пойди, умойся в купальне Силоам, что значит: посланный. Он пошел, и умылся, и пришел зрячим. Тут соседи и видевшие прежде, что он был слеп, говорили: не тот ли это, который сидел и просил милостыни? Иные говорили: это он, а иные: похож на него. Он же говорил: это я. Тогда спрашивали у него: как открылись у тебя глаза? Он сказал в ответ: Человек, называемый Иисус, сделал брение, помазал глаза мои и сказал мне: пойди на купальню Силоам и умойся. Я пошел, умылся и прозрел. Тогда сказали ему: где Он? Он отвечал: не знаю. Повели сего бывшего слепца к фарисеям. А была суббота, когда Иисус сделал брение и отверз ему очи. Спросили его также и фарисеи, как он прозрел. Он сказал им: брение положил Он на мои глаза, и я умылся, и вижу. Тогда некоторые из фарисеев говорили: не от Бога Этот Человек, потому что не хранит субботы. Другие говорили: как может человек грешный творить такие чудеса? И была между ними распря. Опять говорят слепому: ты что скажешь о Нем, потому что Он отверз тебе очи? Он сказал: это пророк. Тогда Иудеи не поверили, что он был слеп и прозрел, доколе не призвали родителей сего прозревшего и спросили их: это ли сын ваш, о котором вы говорите, что родился слепым? как же он теперь видит? Родители его сказали им в ответ: мы знаем, что это сын наш и что он родился слепым, а как теперь видит, не знаем, или кто отверз ему очи, мы не знаем. Сам в совершенных летах; самого спросите; пусть сам о себе скажет. Так отвечали родители его, потому что боялись Иудеев; ибо Иудеи сговорились уже, чтобы, кто признает Его за Христа, того отлучать от синагоги. Посему-то родители его и сказали: он в совершенных летах; самого спросите. Итак, вторично призвали человека, который был слеп, и сказали ему: воздай славу Богу; мы знаем, что Человек Тот грешник. Он сказал им в ответ: грешник ли Он, не знаю; одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу. Снова спросили его: что сделал Он с тобою? как отверз твои очи? Отвечал им: я уже сказал вам, и вы не слушали; что еще хотите слышать? или и вы хотите сделаться Его учениками? Они же укорили его и сказали: ты ученик Его, а мы Моисеевы ученики. Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог; Сего же не знаем, откуда Он. Человек прозревший сказал им в ответ: это и удивительно, что вы не знаете, откуда Он, а Он отверз мне очи. Но мы знаем, что грешников Бог не слушает; но кто чтит Бога и творит волю Его, того слушает. От века не слыхано, чтобы кто отверз очи слепорожденному. Если бы Он не был от Бога, не мог бы творить ничего. Сказали ему в ответ: во грехах ты весь родился, и ты ли нас учишь? И выгнали его вон. Иисус, услышав, что выгнали его вон, и найдя его, сказал ему: ты веруешь ли в Сына Божия? Он отвечал и сказал: а кто Он, Господи, чтобы мне веровать в Него? Иисус сказал ему: и видел ты Его, и Он говорит с тобою. Он же сказал: верую, Господи! И поклонился Ему. И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы. Услышав это, некоторые из фарисеев, бывших с Ним, сказали Ему: неужели и мы слепы? Иисус сказал им: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас».

– Что такое «брение»? – спросил вдруг сын.

– Это кашица из земли и влаги, – ответил знакомый.

– Так это и меня, что ли, будут плевками лечить? – усмехнулся слепой.

– В том-то и дело, что ему ничего для этого не нужно. Он просто скажет тебе «Гляди!» – и ты увидишь. Ни наложения рук, ни использования каких бы то ни было материалов. Ничего! Только одна его энергия и сила слова!

– Мне кажется, мы зря сюда пришли, – сказал сын.

– Теперь уже глупо было бы уйти, не попробовав.

– Это верно.

И тут как раз дверь смежной комнаты распахнулась настежь, и в проеме показался сам целитель.

Отца поразило, насколько он красив. В возрасте уже, но восхитительно красив.

Сын же на его появление не отреагировал никак – остался сидеть на месте.

– Он не слепой, он может видеть, – диагностировал целитель, не покидая дверного проема и даже не вытаскивая руки из карманов, а продолжая стоять. Так вальяжно, как будто следил за поваром, сервирующим для него обеденный стол.

– Он слепой от рождения! – закричал отец.

– А я говорю, что нет. Он просто не пробовал.

Все трое посетителей – знакомый, отец и сын – замерли от этого властного голоса.

– Ты слышишь меня, якобы слепой? – спросил тот.

– Слышу.

– Так не бойся еще и видеть.

И в это самое мгновение что-то произошло. Острые, как лезвия кинжалов, струи брызнули ему в глаза, так что он отшатнулся и закрыл лицо руками.

– Теперь вы поняли, почему здесь все так тщательно задрапировано? – спросил знакомый. – Яркого света он просто не выдержал бы.

А сын ничего не слышал. Его прекрасный, абсолютный слух отключился совершенно, и он физически ощущал, как ноты, диезы и бемоли плавятся в общий жалкий комок и умирают без следа. Он сейчас не отличил бы до мажор от фа минора. Скрипки от барабана. Уши парализовало. Зато глаза…

– Больно! – воскликнул он.

– Я же велел не бояться, – откликнулся целитель. – Только поначалу будет больно. Потом пройдет.

– Как это возможно? – шептал отец. – Он же не прикоснулся к нему. Даже рук не поднял.

– Могу поднять сейчас, если хотите пожать мне руку.

Но отец вместо рукопожатия схватил протянутую ему длань и поцеловал.

– Веруешь? – спросил знакомый, без стеснения переходя на ты.

– Верую, – сказал отец.

– Папа, эти твои волосы какого цвета? – подошел сын и провел ладонью по отцовской голове.

– Они седые, сынок. Давно уже седые, – сказал отец и всхлипнул.

 

Глава 17. 2001 год

Операционный стол стал казаться просто огромным, после того как на него положили такого маленького ребенка.

Малыш не спал, а смотрел вверх на яркую лампу. Смотрел, почти не щурясь, словно желтый пронзительный свет ничуть не мешал ему вычленить тонкие полоски на стекле и блестящий каркас из нержавейки. Смотрел, не отрываясь. Смотрел в упор.

Было ему, судя по виду и по медицинской карточке, всего несколько месяцев от роду.

«А уже больной, – с жалостью подумала медсестра. – Такой крошка – и больной!»

Она не понимала тонкостей диагноза, но вместе с остальной хирургической командой готовилась к операции на головном мозге. И разложенные ею на белой ткани инструменты – всевозможные щипцы, шпатели, корнцанги – сегодня казались особенно острыми и агрессивными, несоразмерными головке младенца.

Он же, словно влекомый не по возрасту развитым любопытством, тоже вдруг отвернулся от созерцания лампы и посмотрел как-то вбок, вправо, как раз туда, где она подготавливала шприцы.

«Наверное, шприц звякнул о поддон, вот он и повернулся», – подумала она и сама отвела глаза. Потому что взгляд малыша был уж очень пронзительный, и ей вдруг стало не по себе.

«Он не понимает, что его ждет, и не боится, – продолжала думать медсестра. – Может, он ждет, что ему поменяют пеленки. Или дадут погремушку».

Она знала, что ребенок – сирота, но выглядел он спокойным и ухоженным.

Вроде бы он все время находился в каких-то очень хороших яслях, открытых на деньги того самого благотворителя, который сейчас оплачивает операцию и тем самым спасает ему жизнь.

«Как хорошо, что мир не без добрых людей, – подумала медсестра. – Вот и этому малышу повезло, о нем есть кому позаботиться. А иначе бросили бы его куда-нибудь на помойку. Или умер бы он от своей опухоли в голове где-нибудь в интернате для умственно отсталых».

Хирург между тем уже помыл руки и ждал, что она завяжет ему халат и поможет надеть перчатки.

– Такой маленький, страшно! – сказала она.

– Ничего, не впервой, – успокоил хирург.

– У него что-то опасное?

– Жить будет.

Ну, уже хорошо.

– Готовьте маску, – распорядился материализовавшийся у стола анестезиолог. – Начинаю вводить раствор.

Он схватил маленькую ручку своей большой и волосатой, и сердце медсестры опять сжалось от жалости.

Ребенок тихонько пискнул под иголкой, но не успел расплакаться, а вздохнул и затих.

– Маску, – сказал анестезиолог.

И все пошло своим чередом.

Шаг за шагом, как объясняли в училище. Как значилось в конспектах. Как рисовалось на схемах. Как показывалось на практике. Как успело примелькаться в операционной.

И только в середине операции что-то ее смутило. Потому что было не по учебнику и не по логике вещей.

Вместо того чтобы вырезать опухоль или исправить видимую глазом патологию, хирург велел взять заранее приготовленную вместе с другими инструментами коробочку и извлечь ее содержимое – простерилизованный металлический предмет.

Маленький, незнакомый ей предмет, похожий на датчик к какому-то электроприбору или на что-то в этом роде.

– Что это? – спросила она сквозь маску.

Но ей никто не ответил. Да и могла ли она рассчитывать на ответ во время операции, когда хирург сосредоточен исключительно на пациенте и весь превратился в пальцы?

Маленький трепетный мозг ребенка принял в себя таинственную железку, и глаза его дрогнули под опущенными веками.

Ему не больно, это она точно знала, но все равно захотела сжать и погладить маленькую ножку. Скорее для того, чтобы успокоить себя, а не его.

И операция снова пошла по знакомому ей сценарию. И закончилась благополучно.

Только голова малыша сильно увеличилась в размерах из-за многочисленных бинтов, и теперь он был похож на маленькую белую тыкву с младенческим туловищем.

– Пульс в норме, давление в норме.

– Ну и отлично. Справились быстро, теперь можно и отдохнуть.

И ребеночка увезли в отделение интенсивной терапии, как и полагалось, пока он не придет в себя.

«Сбегаю потом проведаю его, – пообещала себе медсестра. – Такой хорошенький, такой бедненький».

И она сдержала обещание: в пересменок не помчалась сразу в гардероб, а зашла проверить, как там прооперированный сиротка.

К ее изумлению, рядом с кроваткой кто-то был – одетый в темное мужчина с очень прямой, прямо-таки военной выправки, спиной.

Услышав ее шаги, мужчина обернулся, и сердце в ней почему-то замерло.

И не то чтобы он был как-то особо страшен или уродлив, но все-таки отвратителен до гадливости. Наверное, потому что лицо его было почти совсем как неживое, словно с одеревенелыми мышцами, зато взгляд, наоборот, жуткий и цепкий.

Медсестре показалось, что он пронзил ее этим взглядом и мгновенно понял ее всю, до самых сокровенных и стыдных мыслей и воспоминаний. Как рентген, как детектор лжи. А ведь она не успела даже поздороваться.

Впрочем, длилось наваждение недолго, потому что мужчина словно выдернул из нее свой взгляд, как шампур из шашлыка, и холодным тоном спросил, что ей надо.

– Я пришла проверить малыша. Я медсестра, работала на операции.

Мужчина, кажется, был совсем не рад услышать такие слова. Она почувствовала это и попятилась, прося прощения и лепеча что-то вроде: «Уже ухожу. Не буду вам мешать».

Тогда и мужчина, показав, что беседа исчерпана, а извинения приняты, отвернулся и опять одеревенел шеей и спиной.

«Наверное, кто-то из яслей, может, даже сам благотворитель», – подумала медсестра.

Только вот что странно: когда она уже собиралась выйти из отделения, она услышала слова мужчины, обращенные к ребенку.

Может, ей померещилось, конечно. Все-таки в интенсивной терапии всякие приборчики пикают, лезут в уши.

И все-таки. Он сказал не традиционное «Привет, малыш!». Или «А кто это у нас проснулся?!» Или «Очнулся – вот молодец». Или «Ай да мы! Как быстро пришли в себя».

Любая подобная фраза была бы очень уместна в этих стенах. Даже по отношению к ребенку, который еще не понимает смысла слов.

Но мужчина в темном сказал что-то совершенно не вяжущееся с действительностью.

Он сказал: «Ну что ж! А теперь я тебя включу».

 

Глава 18. 2027 год

После того как учитель исцелил его от слепоты и присвоил порядковый номер вместо имени, жизнь 22-го изменилась совершенно.

Во-первых, в ней появились книги. Во-вторых, слепая (вот уж игра слов так игра слов) вера.

Все это, естественно, вдобавок к чудесно обретенному зримому миру, от которого он был в восторге, но одновременно и изрядно устал.

Книги и вера помогали корректировать неблаговидные реалии, наполняли отрывочные события смыслом, собирали в единую картину пеструю мозаику бытия.

И все же ему было сложно. Он, привыкший жить в темноте, не ожидал, что щедро залитые светом, во-первых, не умеют его ценить, а во-вторых, сознательно заслоняют его от себе подобных.

– Большинство людей не готовы к свету и недостойны его воспринимать, – объяснял учитель. – Они копошатся в трясине мелких мыслишек и не догадываются задрать голову к небу и обнаружить новую перспективу.

– Вы пришли, чтобы научить их? – спрашивал 22-й.

– Ты так думаешь?

– Да.

– Я не буду скрывать от тебя правду: я пришел, чтобы подчинить их. Учиться они тоже не способны. Большинство из них.

– Разве люди не принимали пророчество от божественных посланников прошлого? – спрашивал 22-й. – Разве большая часть мира так или иначе не абсорбировала библейскую мораль и не примкнула к избранной пастве?

– Чушь собачья! – этот человек не отличался деликатностью. – Разве те, кто называют себя христианами, не являют собою жалкий пример пошлого и ничтожного прозябания под небесами? Во что они верят? В тесто и вино, превращающиеся во рту посвященных в кровь и плоть убитого бога? В искупление страданиями? В чистоту помыслов? Да большинство из них просто жалкие врали, не способные признать ни собственную низость, ни убогость их оскопленной веры.

– И что же делать?

– Подвести итоги и двигаться дальше. Христианская эра милосердия прошла. Мой предшественник не справился с превращением мира в райский сад. Мы опробуем новые методы. Не милосердие, а укрощение. Не хаотичное столкновение свободных воль, а тотальный контроль.

Эти мысли пугали 22-го, но и пьянили его дрожжами дерзости, на которой взошла философия учителя.

– Я заставлю людей принять мою мораль для их же собственного блага, – говорил тот. – Все эти жалкие «не», которые на протяжении тысяч лет звенели у них в ушах, не сработают, если не вбить их в мозги гвоздями. «Не убей!», «Не укради!», «Не прелюбодействуй!» – учили их. Но честные христиане продолжали жрать друг друга и надеяться, что однажды пролитая кровь «Спасителя» искупит и их грехи, как искупала миллиарды грехов гнойных червей предыдущих поколений. А я тебя уверяю, что она не искупала и не искупит ничего. И есть только одно средство остановить повальное разложение умов и нравов – заставить их ходить строем и жить по прейскуранту: преступление – наказание.

– Без прощения?

– Разве только иногда, в показательных целях.

– Это жестоко.

– Менее жестоко, чем то, что они творят сейчас.

22-й и сам знал, что мир погибает. Об этом и в книгах писали, да и глазами своими он уже научился пользоваться в достаточной степени, чтобы наблюдать сложившееся положение дел самостоятельно.

Безостановочные войны на одних континентах, холодная пелена равнодушия и торжества материальной выгоды – на других. Учитель намеревался разбудить спящих и укротить строптивых. Создать здоровый баланс между духом и материей, между верой и подчинением суровому кодексу общественной пользы.

И в этом глобальном плане самая важная роль, естественно, отводилась чудесам.

Он сам, его отец и мать, младшая сестра уверовали в нового мессию благодаря чудесному исцелению незрячих глаз. Они все теперь получили номера в системе и строили жизнь по новым правилам, выработанным учителем.

Если бы чудо не произошло, их нынешняя жизнь, вероятно, показалась бы им прежним невозможной. Но чудо меняло всю систему оценок. Оно преображало настоящее и перечеркивало опыт прошлого.

Чуду отдавался урожай их сердец и кошельков. Чудо диктовало им новые симпатии и антипатии. Чудо стало смыслом и стержнем жизни.

И не только то одно, рядовое чудо, которое произошло три года назад в задрапированной темными шторами комнате. Нет, подобные чудеса происходили постоянно.

И хотя учитель был очень избирателен в приеме пациентов («Этот бесперспективен», «Жалкий субъект, неспособный видеть… слышать… ходить… говорить… запоминать… мыслить…», «Все равно скоро сдохнет», «Не заслуживает» и т. д. и т. п.), попадались и стоящие экземпляры.

– Он не слепой, он может видеть, – говорил учитель про кого-то, как когда-то сказал про 22-го.

Или он говорил, что некто может отложить костыли или сбросить тяжелый сон паралича. Или…

В общем, их было много таких. Тех, которые почему-то заслужили, как и он сам когда-то. В основном молодых и перспективных. Должных пополнить армию учительских неофитов и пропагандировать его идеи массам.

– Не учить, а подчинять!

Так прямо, впрочем, целитель говорил не со всеми.

У него было правило, что с каждым нужно общаться на понятном ему языке.

Поэтому 22-й даже гордился немного той степенью откровенности, которая возникла между ними двоими.

– Это потому что он тебя как-то особо отличает, – говорила младшая сестра, которая три года назад, сразу после сеанса исцеления и возвращения прозревшего брата домой, первым делом притащила ему любимых кукол и потребовала ответа, кто есть Лариса, кто Кларисса и кто Беатриса.

Тогда же она научила его отличать брюнеток от блондинок и шатенок.

Сама же сестра оказалась рыжей, что почему-то ему очень понравилось. Ужасно понравилось.

От этой рыжины исходило что-то теплое и родное. Что-то исконное, укорененное где-то глубоко в душе.

Как это может быть, он не понимал, ведь раньше он никогда не видел сестриных волос. Так же как и никаких других, подобных им по цвету. И все-таки…

Жалко, что сам он не был рыжим.

– Да ты вообще ни на кого из нас не похож, – говорила сестра. – А знаешь, на кого похож?

– На кого?

– Да на учителя. Может быть, поэтому он тебя и выделяет.

– Глупости, – спорил 22-й. Но самому было приятно. Потому что походить на учителя – это значило прикоснуться к избранности, к чуду.

И чудеса продолжались.

Глухие, немые, хромые и сухорукие проходили по его жизни печальными вереницами. Кто-то выздоравливал на его глазах за считаные мгновения.

А теперь учителю стало мало его глаз. Его прозревших, необыкновенных, чудесных, внимательных глаз.

А также глаз других номеров: от 1-го и до 214-го. Их ему теперь тоже было мало.

Поэтому он решил совершать свои сеансы в прямом эфире и войти под знаменем чуда во все дома рядовых и особенных граждан. Тех, кто достоин света, и тех, кто достоин только контроля. Учитель объявил, что пришла пора завоевывать страну.

– А если они захотят убить вас, как убивали своих прежних пророков? – волновался 22-й.

– Меня им не убить! – отвечал учитель, улыбаясь.

И как же он был красив в этот момент – просто не человек, а бог!

 

Глава 19. 2027 год

– Такого вы еще не видели никогда! – заливался торжественным щебетом облаченный в белый смокинг ведущий. – Волшебство в реальном времени! Чистая энергия и никакого обмана!

Студия была заполнена до отказа, а миллионы телезрителей припали к экранам у себя в домах. Заинтригованные засевшей в головах рекламой, они слетелись на обещание чуда, как мотыльки к лампе в вечернем саду.

Ведь кто не любит чудесных историй про всевозможных золушек, которые превращаются из замарашек в принцесс? Или, как в данном случае, из хромоножек и глухих тетерь в полноценных здоровых гражданок?

– Каждый из присутствующих здесь пациентов был тщательно осмотрен целой группой врачей-специалистов, – продолжал щебетать ведущий. – В каждом конкретном случае результатом консилиума был мрачный и безоговорочный вердикт: больной неизлечим. И сегодня мы продемонстрируем вам медицинские карты наших участников шоу, а также дадим слово экспертам.

Камеры переключились, и все телезрители смогли насладиться видом как несчастных убогих, так и самодовольных докторов. Последние улыбались и даже помахивали ручками. Наверное, чтобы таким образом привлечь внимание родных и близких: вот я, мол, где – в самом что ни на есть центре событий.

Больные же никому не махали – частично вследствие своей физической ограниченности, а частично потому, что не могли думать о какой-то там мишуре шоу-бизнеса в час, когда вся их судьба лежала на хрупкой чаше весов, чью соперницу оттягивала тяжелейшая гиря диагнозов.

– Спешу раскрыть вам тайну, – ведущий перешел вдруг на заговорщицкий шепот, – мы получили десятки обращений от пациентов с самыми разными, но в каждом случае серьезнейшими проблемами. Безусловно, в рамках часовой телепрограммы невозможно удовлетворить все запросы и принести облегчение всем страждущим душам. Но… радостная весть заключается в том, что наш целитель готов принимать больных и вне рамок этой студии. Вы можете обращаться к нему лично, используя для связи те координаты, которые вы сейчас видите на своих экранах в бегущей строке. Мы же будем честно и беспристрастно докладывать вам о результатах.

Зрители у экранов на всякий случай бросились записывать номера телефонов и данные интернет-связи. И даже те, у кого не было проблем со здоровьем, делали это по инерции, на всякий случай – а вдруг почка воспалится или ячмень на глазу выскочит. Опять же, никто не застрахован от несчастного случая. Так что хоть и надо настраиваться на лучшее, а полезный телефончик никогда не повредит.

По всей видимости, создатели шоу осознавали неизбежность подобного потока мыслей своей телевизионной паствы, а потому пустили бегущую строку медленно, давая каждому шанс сбегать за карандашиком. И ползли контактные данные целителя на фоне слепцов и паралитиков – лучший из возможных рекламных ходов.

– Ну что ж, я надеюсь, что вы успели все записать, – это по команде режиссера вновь включился ведущий. – Хоть я и желаю вам от всего сердца никогда не иметь причины для обращения за подобной помощью. Если же вдруг, к несчастью, такие причины появятся, знайте: есть человек, который не оставит вас наедине с вашим горем. Есть обладатель чудесной, пока еще не поддающейся научному объяснению силы, которую сегодня он в прямом эфире продемонстрирует нам всем. Итак, аплодисменты! Встречайте нашего героя!

Студия взревела. И под этот рев на сверкающий подиум вышла фигура в черном.

Стоящая поодаль Клара в этот момент наконец-то вздохнула с облегчением. Потому что фигура отвечала потребностям рожденного Кларою в муках шоу на все сто и даже более.

Он был несказанно красив, этот фокусник. В возрасте, но очень красив и лицом, и телом. И в стати его, в том, как он стремительно взошел на подмостки, как поднял в приветствии руку, как взглянул в зал, не улыбаясь, но словно одобряя подданных, сошедшихся для коронации, – во всем это была такая мощь, такая магическая харизма, что у Клары задрожали внутренности.

Ее даже затошнило от восторга, и она сама не понимала, кого именно этот человек в ней поразил: профессионального продюсера или обретшую идеал зрелую даму.

Тут же ей стало обидно, что она послала навстречу целителю эту неопытную малявку Кирочку.

Оно конечно, той более подходило по статусу провести гостя по коридору и обеспечить беспроводным микрофоном, и все же… Если бы Клара сделала это сама, ей бы довелось уже сейчас иметь на своем счету несколько дивных минут личного общения с этим мужчиной.

С другой стороны, кто знает, может быть вне переливающегося от света ламп подиума он не произвел бы на нее столь сильного впечатления?

Нет, все-таки произвел бы. Потому что в этот самый момент он начал говорить, и тембр его голоса разбудил в Кларином животе слабо удовлетворенную поутру страсть.

«Он действительно маг», – подумала было она, но пресекла все мысли, увлеченная потоком его слов.

– Здравствуйте! – сказал он. – Я буду краток, ибо не речи важны, а действия.

Зал затих, мгновенно сглотнув остаточные обрывки звуков. Целитель же продолжал:

– Здесь перед вами сидят люди, которых природа, а хотите, назовите это судьбой, злым роком или даже богом, лишила или – если вам так больше нравится – лишил возможности вести полноценную жизнь и радоваться ей так же, как это умеете делать вы. Но не обвиняйте ни природу, ни бога, потому что первое преодолимо, а второй сегодня с моею помощью пошлет всем этим людям исцеление.

Зал вздохнул, как один человек. Да и в квартирах рядовых жителей страны пронеслась, словно порожденная и наэлектризованная целителем, волна изумления.

– Послушай-ка, что он говорит! – выдыхали разделенные стенами зрители, не зная, что попадают в унисон. – Какая уверенность, какая самонадеянность!

Но целитель не дал им возможности обсудить первую часть своего выступления. Он предупредительно поднял руку и продолжил проповедовать:

– Да, я утверждаю, что все эти увечные – слепые, немые, хромые – сегодня вернутся домой здоровыми людьми. Они увидят мир, услышат его полифонию, они ступят на асфальт и почувствуют его ступнями. Я обещаю.

Режиссер тут же переключил камеры, и телезрители смогли насладиться выражением лиц плотно скучившихся инвалидов. Из глаз некоторых из них текли слезы, кто-то шевелил губами, как в молитве. Вероятно, это и была молитва, но из-за отсутствия микрофонов точно утверждать было невозможно. И только малая часть этих людей осталась безучастной. Видимо, они были глухими и не могли оценить красноречия их будущего спасителя.

Тот же перешел к финальной части своего предварительного выступления:

– Впрочем, довольно. Как я уже сказал вначале, меньше слов и больше дела. Только делами определяется истина. В моем случае простая истина: я послан к вам Небесами, чтобы изменить вашу жизнь к лучшему. А потом вместе с вами, с вашей помощью, на которую, я верю, вы окажетесь щедры, я изменю весь этот мир.

Тут он тряхнул густыми еще, не по возрасту, волосами и произнес последние два слова:

– Приведите первого!

Первой пациенткой оказалась глухая женщина. Молодая еще, лет двадцати пяти, симпатичная и не очень-то расчувствовавшаяся – как раз по причине пропущенной речи кудесника.

Она поднялась на подиум в сопровождении двух полуголых для соблюдения традиций телешоу девиц, лица которых были настолько размалеваны, что даже если они и сочувствовали больной, разглядеть это под чудовищными масками было невозможно.

Покинув подиум, они оставили женщину наедине с молчащим залом. Впрочем, ей-то как раз было все равно. Даже если бы зрители и не молчали вовсе, а подбадривали ее какими-нибудь дружественными возгласами, она бы все равно их не услышала.

Предназначенное ей место на подиуме было чуть в стороне от трона целителя и намного ниже его.

Клара специально запрограммировала такой эффект для пущей символичности момента – чтобы сработала нужная ассоциация: мол, благодать нисходит свыше.

Глядя на эту удачную с телевизионной точки зрения диспозицию, Клара изумлялась, как она вообще могла волноваться по поводу загадочного инкогнито и как она могла сомневаться в его целительной силе.

Да, надо признать, пока он еще никого не исцелил в этом шоу, но Клара уже абсолютно уверовала, что результат будет стопроцентным.

Сомневалась ли в этом глухая женщина? Может быть. Сама она молчала, а говорили эксперты, разъяснявшие суть ее проблем со слухом. По всей видимости, врожденных или приобретенных в раннем детстве.

Она их, естественно, не слышала, но прекрасно знала, о чем они толкуют. Все это разъясняли ей самой миллионы раз: когда с сурдопереводом, когда в письменной форме для восприятия глазами.

Почему устроители шоу начали с нее? Наверное, потому что она производила менее жалкое впечатление, чем остальные, а стало быть, и катарсис в случае с другими пациентами должен был быть сильнее. А ведь всем известно, что хорошие программы строятся по нарастающей.

Как бы то ни было, глухая женщина стояла почти недвижно, как изваяние, и спокойно позволяла времени и действию идти своим чередом.

Тут по сценарию уже подразумевалось, что зрители вполне заинтригованы и пора переходить к решающей фазе, а потому полуголые девицы продефилировали мимо экспертов-медиков, забрали у них толстые папки и проводили на отведенное им место.

Целитель встал с трона.

Одна рука его опять горделиво вознеслась, а вторая почему-то – для баланса стихий, что ли? – спряталась за спиной.

– Вы готовы? – спросил он.

Публика промолчала, не сразу сообразив, чего от нее хотят.

– Вы готовы? – повторил целитель громче.

– Да! – взревел зал по подсказке заранее расставленных между секциями скамеек помощников продюсеров. – Да, да!

– Вы хотите, чтобы эта женщина услышала вас?

– Да, да! Мы хотим!

– Тогда пусть она услышит!

И в этот самый момент, безо всякого предусмотренного сценарием эффектного жеста или звука, глухая начала слышать.

Сначала зал этого не осознал. Но уже через несколько мгновений и ему, и тем, кто прилип к экранам телевизоров, все стало ясно. Потому что доселе безмятежная глухая вдруг присела на корточки с искаженным ужасом лицом, зажала уши и завыла на одной протяжной ноте дикое «Ааааааааааааааааааа!».

Это означало, что в ее мозг внезапно и жестоко проникло жуткое форте непривычной какофонии звуков. Шумное возбужденное дыхание зала, покашливание и поскрипывание скамеек, треск микрофонов, фоновая музыка и эти чудовищные аплодисменты и крики «Браво!», которые проросли из предыдущих криков «Да, мы хотим!».

Это ведь мы привычны к шумовым эффектам, мозг прекрасно научился фильтровать их за отведенные нам годы жизни. А она еще не владела этим искусством, и потому чуть не потеряла сознание и присела на корточки, чтоб удержать равновесие, совершенно не заботясь о том, как она выглядит и что о ней подумают остальные.

Ее мысли вообще умерли на тот момент. Их все, от зародышей идей до навязших в зубах прописных истин, вытеснили звуки, злые и хищные, как стая голодных ворон или орлов, терзающих не печень, но уши прикованного к скале Прометея.

Клара издала шипящий звук в свою маленькую рацию, и тут же полуголые девицы вернулись на подиум, чтобы подхватить бывшую глухую под локти и придать ей должный для последующего интервью вид.

– Вы слышите меня? – спросил науськанный на эту пытку ведущий.

– Пожалуйста, не кричите, умоляю, – сказала бывшая глухая.

А дальше интервью уже не получилось, потому что зал взревел еще более бурно, и глухая снова начала кричать.

– Уводите ее! – шипела Клара. – Побеседуйте с ее родителями из зала.

Ведущий, как собачка, услышавшая команду «фас», переметнулся на другую сторону студии и бросился к известному ему заранее ряду.

– Это чудо, чудо! – плакала мать бывшей глухой, чуть ли не целуя подставленный ведущим микрофон. – Он не человек, он просто бог!

И Клара была с этим мнением совершенно согласна. Впервые за всю свою карьеру.

А дальше началась настоящая фантасмагория. Десяток исцеленных рыдали и плакали. То же происходило с их друзьями и родственниками. То же творилось с посторонними, присутствующими в зале.

И даже те, кто следил за происходящим на экранах домашних телевизоров, тоже плакали, хотя, казалось бы, на них это действо должно было оказать не такой сильный эффект.

В студии включили телефонные линии, и телезрители массово жаждали вслух высказать свой восторг или умолить о личной встрече с магом и сеансе исцеления. Дозвониться было почти невозможно, и все-таки счастливчики прорывались.

– Мы вас слушаем, – повторял уставший ведущий в начале каждого включения и с благоговейным лицом поддакивал и кивал хвалебному потоку и разрывающим сердца мольбам.

– Мы вас слушаем, – сказал он в очередной раз.

– Меня слышно? – спросил слабый женский голос.

– Да-да, говорите, если у вас есть что сказать.

– У меня есть, – подтвердила она. – Вот вы тут все хвалите его, а я скажу, что он никакой не праведник и не посланник Бога. Он злодей. Он меня изнасиловал.

У ведущего слегка покосилась челюсть.

– Врет, она врет! – скандировал зал. А Клара так лично была готова вцепиться лгунье в горло и вырвать оттуда куски мяса в наказание за клевету и посягательства на святые чресла.

– Что вы скажете в ответ на такое обвинение? – робко спросил ведущий, задирая голову к сидящему на троне.

Тот казался совершенно невозмутимым.

– Что я скажу? – усмехнулся он. – Я скажу, что ко всему божественному всегда липли блудницы, непорочные девы и юродивые. Эта женщина сумасшедшая.

– Это неправда! – начала было кричать женщина на телефонной линии, но связь с ней обрубили.

И уже через пять минут всю студию охватило какое-то невероятное беспрецедентное неистовство, и люди начали бросаться ниц, как и предсказывал когда-то 22-й.

Он сам стоял сбоку от сцены и улыбался одними губами. Все пророчества его учителя воплощались на глазах. На его исцеленных глазах. Все происходило в соответствии высшему замыслу.

И только Кирочка прислонилась к стене и плакала. Ей было так страшно, так несказанно жутко, как никогда еще прежде во всей ее недлинной пока жизни.

Клара же лежала на полу вместе со всеми, и в кармане ее жалко попискивала никем – даже бывшей глухой, еще очень чуткой к новым звукам – не слышимая рация.

Нет, на самом деле Клара не лежала, а медленно подползала все ближе и ближе к подиуму. За этого мужчину на троне она легко могла бы отдать собственную жизнь или отнять чужую.

– Звонок отследили? – спросил целитель после шоу у одного из своих помощников – человека пожилого, мрачного, с совершенно одеревеневшими мышцами лица.

– Да, – коротко ответил тот.

– Тогда ты знаешь, что делать.

– Знаю.

И одеревенелый человек покинул толпу, чтобы отправиться по одному, по удачному стечению обстоятельств довольно близкому, адресу.

Там жила одинокая женщина, которая когда-то любила черешню.

Ее муж несколько лет назад был сожжен в крематории. Ее единственная дочь подалась в рекламу и не звонила матери уже года полтора.

Рекламный ролик с ее участием часто крутили по этому каналу, вот почему когда-то любившая черешню женщина включила это проклятое шоу.

А когда увидела лицо выступавшего там чародея, то схватилась за сердце и начала метаться по комнате.

Это был он, так и не обернувшийся тогда насильник. Отец отнятого у нее ребенка. Причина всех ее несчастий в этом мире.

Она обязана была позвонить и сказать людям правду. Набирая номер раз за разом, она чувствовала, что это, может быть, станет ее лучшим делом за всю никчемную жизнь. И она не отчаивалась, как другие зрители, слушая эти безостановочные сигналы «занято». Она звонила и звонила как заведенная, как превращенная в телефонное сердце. И дозвонилась. Ведь есть же все-таки справедливость на небесах и на земле – она просто не могла не дозвониться.

Но в результате они зажали ей рот. Они отключили ее и не дали убедить публику в своей правоте. Они выставили ее на посмешище.

И сейчас она сидела на своей крохотной кухоньке и, бессмысленно таращась в пространство, сжимала пустую чайную чашку.

Сидела долго, с полчаса или даже больше, как вдруг в дверь позвонили.

Она с трудом сбросила с себя это странное оцепенение и пошла открывать.

Не сразу, естественно, а сначала поинтересовавшись, кто там.

– Я коллега вашей дочери, – ответил мужской голос. – Она сильно разбилась на съемках, сейчас находится в больнице и хочет видеть мать.

– Доченька моя! – всплеснула руками бывшая любительница черешни и распахнула дверь настежь.

Там стоял угрюмый человек с полумертвым лицом. Но не это лицо увидела она, а черное дуло пистолета, направленное ей прямо в лоб.

– За что? – шепнула она, облизнув губы, и упала навзничь.

Он сделал еще несколько контрольных выстрелов и спокойно ушел.

И никто из соседей ничего не слышал. Потому что их телевизоры, в которых совсем недавно происходили самые настоящие чудеса, продолжали работать на полную громкость.