Глава 1

Теперь у всех в стране были номера.

Сначала это казалось немного неудобным, потому что паспортная система привыкла оперировать совсем иными данными. Но потом работники министерства внутренних дел нашли выход: просто добавили к каждому имени еще и число. И со временем первые уже стали необязательны: назови номер – и то, как тебя зовут с рождения, автоматически высветится в анкете, медицинской карте, пенсионном бланке, да где угодно.

Введение номеров прошло особенно успешно не только из-за жажды самих граждан выслужиться перед новыми политическими лидерами и кумирами, но и из-за системы поощрений: чем быстрее ты обзаводился числом, тем больше льгот получал при покупке товаров и при получении зарплаты.

Чем меньшим номером ты обладал, тем больше имел шансов на обретение престижной работы или получение ипотеки и прочих необходимых в жизни каждого вещей.

Это значило, что человек по прозванию 800-й мог претендовать на работу в правительственных учреждениях и в медиабизнесе. Человек под номером 3 000 000-й посчитал бы счастьем чистить городские фонтаны.

Скоро к этим нововведениям привыкли, потому что просвечивала в них особая гармония простоты: теперь все житейские ситуации можно было решать в соответствии с номерами их участников.

Например, захочешь дать по морде человеку, узнай его номер: за 3000-го посадят, за 5 000 000-го поблагодарят, как за санитарную службу. Еще и грамоту почетную дадут.

А как узнать номер наверняка?

В первом году от начала нового культа это было реальной проблемой, но теперь совершенно утряслось: все были обязаны носить значки со своими номерами, прикрепленными к одежде, напоказ.

– Значок украсть можно и использовать для видимости, – сказал на последнем заседании кабинета министров один из них, обладатель двузначного номера.

– Мы работаем над этим, – ответил его коллега, ответственный за развитие технологий. – Скоро мы будем наносить людям специальное напыление на кожу, что-то вроде татуировки, но безболезненное и моментальное.

– Куда? На лоб, что ли? – поинтересовался первый министр.

Второй, отстающий от первого всего на несколько единиц, что всегда доставляло ему особые внутренние терзания, недовольно нахмурился.

– Нет, не на лоб. На тыльную сторону ладони.

– Хорошо хоть не на запястье. Кажется, такое в истории уже проходили.

– Вы на что это намекаете? – возмущался второй. – На диктаторов и убийц? И это в то самое время, когда мы активно трудимся над построением самого гуманного и счастливого общества?

– Я ни на что не намекаю, – оправдывался первый под этим неожиданным напором. – Но тыльная сторона ладони неудобна. А если холодно и люди будут надевать перчатки?

– Так ведь и лоб можно прикрыть козырьком.

– И все-таки?

– Введем параграф, запрещающий перчатки при температуре выше нуля градусов по Цельсию.

– А если она будет ниже?

– Разрешим перчатки исключительно из прозрачных материалов.

– А кстати, это прекрасная мысль! – тут же подал голос третий министр, отвечающий за промышленность. – Загрузим новыми заказами химзаводы. За выработку новых тканей и волокон много хороших людей смогут заработать приличные деньги.

И тут же министр сдвинул брови и мысленно нажал на нужные кнопки воображаемого калькулятора.

– Гениально! – продолжил бредить он. – И за пошив, и за реализацию! Страна получит миллионы!

– Ну и отлично. Значит, мы все решили. Надо готовить законопроекты, – подвел итоги второй министр.

– И чтобы напыление проводили в поликлиниках за определенную плату, – тут же встрял первый министр, оказавшийся ответственным за медицину и не желавший упустить своего.

– Нет проблем, коллега, – согласился второй. – Нет проблем.

– А президент одобрит? – робко поинтересовался третий.

– Президент одобрит! – сказал президент, никак, впрочем, не выражая лицом своего одобрения.

Но это министров не смутило, потому что все знали, что он вообще своим лицом ничего никогда не выражает. Оно у него словно и не живое вовсе – как маска, вырезанная хорошим мастером, но из очень жесткого материала.

– А вот чего президент не одобрит, – добавил вдруг он, так и не пошевелив ни единым мускулом, словно его губы были наклеены на металл и жили автономной жизнью, – так это сокрытия важной информации.

Министры в тревоге переглянулись.

– Где министр просвещения? – спросил президент.

– Он на больничном, – послышалось сразу несколько слабых голосов.

– По моим данным, его видели вчера садящимся в самолет, – сказал президент.

Министры побледнели. Ведь с точки зрения министра просвещения, который среди них всех имел самый маленький номер, было бы глупо улетать, выдавая себя за больного.

– Вот вы, – указал президент на министра здравоохранения, – вы и узнайте, кто выдал вашему коллеге этот самый больничный и по какому диагнозу. А то, может, он, бедняжка, плох совсем. Надо бы тогда навестить, попрощаться.

При слове «попрощаться» всех охватил цепкий и липкий ужас.

– Я, я проверю, разберусь, – пролепетал министр здравоохранения.

– А еще неплохо бы разобраться, – президент еще глубже вонзил острый и совершенно отдельный от нижней части лица взгляд в бедного и бледного министра здравоохранения, который, по мнению остальных коллег, был близок не то к тому, чтобы упасть в обморок, не то к тому, чтобы описаться, как малолеток, – почему в одобренном министром просвещения учебнике анатомии для восьмых классов написано, что до сих пор еще не найдены способы исцеления врожденных уродств. Пусть ваши врачи официально опровергнут этот пункт и перепишут учебник.

По всей видимости, участь министра просвещения уже была решена. Присутствующим на совещании его коллегам даже не нужно было переглядываться, чтобы это осознать.

«А кто там следующий номер?» – подумал каждый из них, мысленно примеряя к опустевшему креслу потенциальных претендентов. От того, кто реально займет это место, будет зависеть, как распределятся козыри при следующей перетасовке министерской колоды.

Что-то в последнее время такие перетасовки стали частыми.

 

Глава 2

С Кирочкой происходила метаморфоза. И каждый день, просыпаясь поутру, она знакомилась с собой заново – и в зеркале, и в мыслях.

От старой Кирочки остались худоба и любовь к какао, все же остальное взялось откуда-то извне, словно одолженное у посторонней девушки, волей судьбы ставшей соседкой или даже (это, пожалуй, точнее) сокамерницей.

Эта посторонняя имела татуировку на левом плече и работала в пункте сбора утильсырья.

Татуировка изображала черную грациозную ворону, горделиво примостившуюся на обломке сука. Глаз ее смотрел с плеча подозрительно, а цепкие когтистые пальцы на одной лапе складывались в нечто, в определенном ракурсе очень напоминавшее принятый среди людей неприличный жест.

Что же касается утиля, то сдавать люди приходили, как и в начале века (об этом она, правда, знала только понаслышке), по большей части бутылки, натыренные под скамейками да в мусорных бачках.

Чтобы не пачкать тонкие породистые ручки, Кирочка для принятия тары пользовалась грубыми хлопчатобумажными перчатками. Но каждый раз, рассортировав посуду по ящикам, она снимала эти защитные тряпки, чтобы положить деньги в протянутые ей ладони голыми, незащищенными пальцами.

И даже если ладони оказывались грязнее бутылок, она все равно не могла заставить себя предать высокий смысл простого человеческого тактильного контакта. Это было врожденным и совершенно органичным побуждением ее натуры.

Телевидение Кирочка оставила уже давно, почти сразу же, как шоу целителя вошло в моду и застыло в первой строчке в группе самых рейтинговых.

Большинство знакомых в тот момент решительно отказалось признать ее решение адекватным, так как и карьерные возможности, и перспективы заработка в этом шоу открывались беспрецедентные.

Но она не жалела об уходе и, вспоминая свои последние дни на той работе, вся внутренне содрогалась и съеживалась.

И не то чтобы у нее были реальные причины ненавидеть побившего все рекорды популярности кудесника, и не то чтобы после превращения ее начальницы Клары в его фанатичную последовательницу к Кирочке стали хуже относиться – нет. И все-таки она понимала, нутром чуяла, что оттуда надо бежать со всех ног. Пока не поздно.

Что поздно? Почему поздно? На эти вопросы у нее не было ответов. Ведь не собиралась же и она сама примкнуть к разрастающейся, как грибы после летнего дождя, пастве нового пророка? Нет, однозначно не собиралась. И все же боялась: то ли какой-то внутренней порчи, которой могла бы заразиться от тех, кто успел примкнуть, то ли физического вреда, который мог быть ей среди них причинен.

В общем, не понимая как, она тем не менее точно знала, что ей обязательно будет очень плохо, промедли она хоть мгновение. А потому поспешила уволиться и не получила вслед ни напутствия, ни хотя бы прощальных слов ни от Клары, ни от остальных сотрудников.

Только Дастин, который сам, впрочем, как-то резко обмяк и постарел после первого же грандиозного успеха целителя на экране, сказал ей, перед тем как она извлекла последнюю личную вещичку из ящиков своего бывшего стола:

– Ты правильно делаешь. Горжусь. Надеюсь, будешь счастлива.

– И вы бы уходили, дядя Дастин, – предложила Кирочка.

– Некуда мне, – нахохлился он.

– И мне некуда. Да это не беда. Куда – найдется, главное – откуда.

– Мне другой судьбы уж не построить, – покачал головой ответственный за техническое обслуживание студии. – Я, можно сказать, родился среди этих проводов, среди них и умирать буду.

– Умирать-то пока не надо.

– Да и мне не хотелось бы.

Вот и все. Весь короткий разговор.

Только Кирочка почему-то мысленно часто к нему возвращалась и начинала тревожиться, а не умер ли уже Дастин на самом деле. Не запутался ли среди кабелей, как среди хищных змей, которые вышли из подчинения заклинателя и поспешили впрыснуть ему в порядке мести весь накопившийся яд.

Тем более что там все подчинялось теперь другому заклинателю – очень красивому, но страшному человеку, принявшему присягу верности уже почти от всех жителей страны.

Кирочка и сама не понимала, откуда у нее брались силы оставаться инакомыслящей. Ведь раньше она не замечала за собой ни какой-то особенной воли, ни твердости характера. И все же к многомиллионной толпе алчущих чуда она упорно не желала присоединяться.

И в чудеса не верила, несмотря на их явную, тысячи раз продемонстрированную мощь.

«Врет он, – говорила она себе (вслух разве такое скажешь?). – Не чудеса это, а что-то другое. Не может такой человек чудеса творить».

Опять же, почему не может? Ну откуда ей знать почему? А только не может, и все.

Ценой этого упорства стала ее новая социальная позиция.

Во-первых, у нее не осталось друзей. Не то чтобы раньше их было много, но, по крайней мере, она находила компанию, с которой можно было обсудить стихи, надежды, забавные вещицы и забавные истории.

Теперь в любой разговор неизбежно и нагло встревала одна и та же тема: пророк, посланник Небес, Сын Божий – человек в темном, однажды встреченный лично ею в коридорах перед студией и снабженный микрофоном.

Говорить о нем ей уж точно не хотелось – вот и осталась одна.

По той же причине ей оказалось очень сложным найти работу. Ведь в любой конторе, в любом офисе, на любом производстве и за любым магазинным прилавком обсуждалось то же самое: в обеденный перерыв, в перекур, а то и постоянно, с короткими передышками на дыхание.

Ну и кроме того, она еще так и не получила порядкового номера, а без него на приличную работу было не устроиться.

В этом смысле пункт сбора утильсырья оказался идеальным местом. Спокойным, надежным, принадлежащим только ей и лишь время от времени впускавшим внутрь людей низкого социального ранга – именно то, что надо. Ведь они-то не стремились обсудить с ней или друг с другом очередное пролившееся с экранов и растекшееся по стране чудо. Потому что для себя они уже никаких чудес не ждали, а ждали грошей – на хлеб и чай или на что-нибудь погорячее.

Это было прекрасное сообщество. А самое славное, что она многих из них знала по именам.

По именам – не по номерам, потому что они слишком мало заботились о своем имидже в глазах государства, чтобы пойти в паспортный стол и внести в компьютер числовые соответствия своим никчемным, а потому и невостребованным персонам.

Кирочке это нравилось.

Так же как ей нравилась ее татуировка, которую она сделала в салоне неподалеку: просто шла мимо и вдруг решила заглянуть, потому что потянуло. И там ждала ее совершенно правильная птица, которая так уютно примостилась на ее плече и оживала при каждом ее движении.

И парень, который сделал ей татуировку, тоже был славный.

Его тоже обделили номером. А может, не обделили вовсе, но он просто не желал его использовать, а потому оставался просто Ником. Три буквы, будто сыгранные на тимпане.

Иногда они вместе обедали. Она угощала его горячим какао из маленького термоса, а он делился с ней квашеной капустой, которую изготовлял сам – с неменьшим мастерством, чем рисунки на человеческой коже.

А еще благодаря удобному расположению пункта сбора утильсырья – возле самого рынка у нее наконец-то появился настоящий друг. Он работал по соседству – в ветхом магазинчике, чью вывеску дожди и ветры выдубили добела. Теперь с большим трудом угадывалось, что там написано «Старая книга».

Хозяйничал в этой лавке не менее ветхий и не менее выдубленный годами старик, согбенный, но бодрый, в доисторических очках с дужкой, заклеенной пластырем, но с чрезвычайно живыми глазами за стеклами.

Он называл ее Кирочкой, а она его Ключником. Так у них уже давно повелось, с тех самых пор, когда они встретились впервые.

– Вы за моей лавкой не последите пять минут? – попросила его тогда Кирочка, молодым вихрем ворвавшаяся в эту обитель бумажного тлена. – У меня тут человек рассеянный деньги забыл, надо бы догнать, а запираться не хочу. Замки пудовые, пока с ними справлюсь – уже не догоню.

– Я послежу, – пообещал старик и вышел следом за нею, замерев на пороге, практически общем для их торговых точек.

– Вот спасибо! – сказала она, вернувшись. – Догнала, деньги отдала. Выручили.

– Не за что! Всегда пожалуйста. Еще понадоблюсь – заходи, не стесняйся.

В тот же день, заперев свою лавку, она увидела, что у соседа еще горит свет.

– Вот зашла на огонек, – сказала она и с любопытством уставилась на выцветшие корешки книг, заполнивших множество полок, от пола до потолка. – А что, неужели их кто-то еще читает?

– Почему бы нет? – ответил старик вопросом на вопрос.

– Так все же в интернете есть. И просто, и быстро, и места не занимает, и сумку не оттягивает.

– Старые книги – это что-то другое, – сказал старик. – С ними мудреешь больше. Даже один их запах может сделать тебя другим человеком, еще до того, как ты начнешь знакомиться с содержанием.

– Мне иногда старые книги в утиль сдают, на переработку бумаги.

При этих Кирочкиных словах старик дернулся, как будто ему сделали больно.

– Пожалуйста, я очень тебя прошу, – взмолился он. – Приноси их сначала мне. Я тебе платить за них буду. Только не отправляй сразу в переработку – вдруг что редкое, ценное попадется. Ведь такие книги убивать нельзя!

– Хорошо, буду приносить, – сразу согласилась она, и старик вздохнул с облегчением:

– Как же я раньше не догадался попросить?

– Да вы не переживайте. Ничего ценного не было. Так, ерундистика всякая.

– Ты любишь книги?

– Таких, как у вас тут, я и не читала почти. Все больше в компьютере.

– Хочешь почитать?

– Да, пожалуй. А можно?

– Можно. Чего бы тебе хотелось?

– Не знаю. Чего-нибудь, чтобы лучше понимать себя и жизнь.

– Тогда ты, девочка, в правильном месте. В этих книгах ключи ко всем ответам. Каждая книга – ключик.

– А вы, стало быть, Ключник? – улыбнулась она.

– Да, что-то в этом роде, – согласился он, тоже с улыбкой.

– Тогда я хочу ключ к ответу, почему у нас сейчас такое творится.

– К этому ответу есть много ключей. Вот тебе для начала первые два.

И старик побрел между полок, уверенно, как шкипер по палубе корабля. Она смотрела ему вслед и гадала: сколько ему лет? Семьдесят? Семьдесят пять? Еще больше? Или меньше, и он просто согнулся раньше времени от тяжести книг, которые выбрали его своим хранителем?

Пока она размышляла об этом, он уже вернулся и выложил на стол два потрепанных томика: Джордж Оруэлл «1984», Евгений Замятин «Мы».

– Они написаны в одном жанре. Называется антиутопия, – пояснил старик.

– Что это?

– Это противоположность утопии. Если утопия рассказывает о воплощенной мечте, то антиутопия – о воплощенном кошмаре.

– О, это интересно, – сказала Кирочка. – Спасибо вам, Ключник! Прочитаю, сразу верну.

– На здоровье! И знаешь что? – добавил старик. – Ты лучше об этом пока никому не рассказывай.

– Почему? – удивилась Кирочка. – Разве читать запрещено?

– Пока нет, – сказал он. – Пока нет.

 

Глава 3

Почти весь последний год 22-й провел в уединении.

Сначала он объяснял себе это тем, что его глаза слишком устали от недавно открывшегося им мира, а потому его организм сам стремится к полумраку бывшей детской комнаты, откуда через небольшой серебристый компьютер тянулись бесчисленные тоннели в тот же самый мир, но только лишенный красок и описанный лишь словами, а потому не столь утомляющий.

Иными словами, он, сильно пристрастившийся к чтению сразу же после чудесного исцеления, погружался в книжные строки все больше, и больше, и больше – в ущерб желанию общаться с реальным миром непосредственно.

Потом в дополнение к этой изначальной версии у 22-го появилась и вторая: он оказался интровертом, неспособным адаптироваться среди большого скопления людей.

В первые недели они пугали его своим количеством и постоянным хаотическим движением, от которого рябило в глазах. Потом элементы хаоса, сотканного из бесчисленных, но во многом подобных одно другому волокон, стали складываться во вполне логичные и повторяющиеся конструкции, и люди начали раздражать его своим эгоизмом и предсказуемостью.

В любом случае, ему очень скоро окончательно захотелось бежать от их общества. И наверное, именно поэтому его совершенно не интересовали ни политика, ни госслужба, ни журналистика, где он, как один из ближайших к учителю персон и обладатель престижного номера, мог бы сделать головокружительную карьеру, если бы только пожелал.

Вместо этого он предпочел замкнуться в себе и в полутемной комнате, отгородившись даже от родителей и сестры, которые не осуждали, но и не поощряли его затворничества.

На самом же деле помимо всех осознанных им причин такого выбора была и еще одна, основная, которую ему, тем не менее так и не удалось разгадать и сформулировать.

Наверное, потому что сделать это было страшно. Потому что в таком случае он оказался бы неблагодарным человеком и предателем. Потому что тогда пришлось бы пойти еще дальше и заглянуть в самого себя так глубоко и так честно, что прежняя жизнь обязательно бы треснула и просыпалась на землю осколками матового стекла, ранее заслонявшего настоящий свет. Потому что…

Он не думал об этом. Или, скорее, пытался не думать, отгоняя личинки опасных мыслей с помощью других мыслей, уже давно созревших и привычных гостить в его голове.

А дело было в том, что ему просто-напросто перестал нравиться его учитель.

Человек, который вернул ему зрение.

Человек, который открыл ему глаза не только на рядовые предметы и явления окружающего мира, но и на законы, которые управляют всем привычным и рядовым, – на истинную суть бытия, вдохновленного божественным замыслом.

Учитель, пророк, посланник Небес, живой Бог во плоти, Спаситель больных и страждущих, общественный лидер, всеобщий духовник, гениальный стратег и тактик – он, единый во всех этих лицах и ипостасях, перестал казаться 22-му близким и приятным человеком и, как следствие, обязательным участником его персональной судьбы.

Как, почему это произошло? Он не знал. Да и не смог бы найти причину, поскольку не позволял себе задаваться подобными вопросами.

Он просто хотел темноты и тишины – потребность усталых глаз.

Он просто хотел одиночества и сосредоточения – потребность все более развитого и все более зрячего интеллекта.

Он просто хотел сидеть на своем диване, держать на коленях компьютер и с его помощью бороздить океаны сочиненных людьми предложений.

Обо всем, чего только душа просит.

Обо всем на свете и даже о таком, чего на свете нет пока или быть не может вообще.

И он сидел на диване, ел любимые яблоки круглый год, а еще лучше – черешню по сезону, и познавал философию Демокрита и Кьеркегора, трагедии Шекспира и Расина, поэзию Верлена и Маяковского, а также многое другое.

Жадно, даже хищно.

Долго, не отрывая глаз от экрана, пока совсем не заболят.

Его отец и мать очень редко заходили к нему в комнату, а сестра иногда врывалась и даже без спроса, но с каждым разом их общение становилось немного короче, пока практически не угасло совсем.

И рыжие волосы сестры, которые он так любил, тоже как-то угасли. Наверное, все-таки из-за полумрака его комнаты, а не из-за потери естественного пигмента.

Родители советовались с учителем, но тот не проявлял признаков обеспокоенности. Хотя, может быть, от живого Бога вообще было нелепо ожидать таковых?

Учитель говорил, что 22-й переживает естественный кризис бывшего слепого, так и не сумевшего совместить привычную с детства картину мира с миром реальным, доступным глазу.

– Он напуган и раздавлен. Не надо ему докучать. Он сильный и умный. Он справится сам.

Родителям пришлось жить с этим вердиктом учителя, и они только ждали, когда постоянно закрытая дверь сыновней комнаты распахнется и он выйдет не с грязными тарелками за новой порцией еды, а просто затем, чтобы обсудить свежие новости или мелкие происшествия из бытовой и рабочей сфер бытия своих родных.

Сын не выходил.

– Ты думаешь, он на самом деле не смог адаптироваться к новой жизни? – тихо спрашивала мать отца. – Но ведь в самом начале он был такой бодрый, любопытный, активный. Ты помнишь, как он готовился к этому телешоу? Как переживал за успех учителя, сам ездил в студию, проверял?

– Помню, – соглашался отец.

– Так куда же все это делось?

– Может быть, он просто устал? Надорвался?

– А может… – тут мать как могла понижала голос и переходила на шепот, звучавший в исполнении этой хрупкой, практически стеклянной женщины даже немного зловеще. – А может, он переживает из-за других вещей?

Отец испуганно смотрел на мать и боялся высказывать собственные предположения, так что это всегда оставалось делать ей и только ей.

– Может быть, он не простил учителю, что, исцелив его, он при этом отказался исцелить меня? – решалась наконец мать.

– Учитель говорил, что не все готовы, не все достойны… То есть ты, конечно, достойна, но…

– Оставим мои достоинства. Может быть, просто сын не простил? Как сын, не как ученик и последователь.

– Но ты же не смертельно больна. И потом, может быть, так надо, это такой обязательный путь, который ты должна пройти.

– Я все понимаю. Я, – тут она делала ударение, – все понимаю. Но он мог и не понять.

– Ты думаешь?

– Я… я не знаю. На самом деле я боюсь худшего…

Тут и отец окончательно переходил на шепот и робко, совсем робко, как неопытный скалолаз на первом выезде на вершину, высвистывал звук – нетвердый шаг на вертикаль:

– Ты… ты думаешь…

– Да! – подтверждала мать. – Вдруг он догадывается?

– Нет! Нет! – качал головой отец. – Этого просто не может быть.

И они пили чай, так ни разу и не докончив ни одного из подобных разговоров.

А их сын, спрятавшийся за тонкой дверью, ничего не знал об их переживаниях и совершенно ничего не слышал, несмотря на свой тончайший слух.

Ему просто некогда, да и неинтересно было прислушиваться к происходящему на кухне, потому что в то самое время, когда родители пытались разгадать его, он был занят разрешением совсем другой загадки.

Это началось не так давно, с месяц или чуть более того.

Началось внезапно, неожиданно – или просто он раньше ничего не замечал?

Нет, обязательно бы заметил. Ну, может, не сразу – спустя пару часов или даже день, но все-таки очень быстро.

А после того как он это осознал, уже не отвлекался от поиска, а, забыв об отдыхе, рыскал по интернету и все больше и больше чувствовал себя никчемным, глупым и несчастным.

Надо было срочно что-то делать. Надо было выпутаться из этого кошмара, который пробрался к нему из компьютера и пожирал его мозг, не давая расслабиться. Надо было отогнать наваждение, убить сомнения.

Ведь могло оказаться, что он борется не с реальным фактом, а с собственным сумасшествием или с рецидивом бывшей болезни. Может быть, получив способность видеть, он теперь платил искажением памяти, слабоумием, шизофренией?

Это было действительно страшно. Но он был готов столкнуться со страхом лицом к лицу и придумал для этого план. Верный, точный, лежащий на поверхности, но оттого не менее блестящий.

Вот почему однажды днем 22-й, вооруженный необходимыми сведениями, вдруг решительно покинул свою сумеречную комнату и вышел в свет.

– Куда это он? – всполошилась мать, услышав стук входной двери.

– Будем надеяться, что свежий воздух его взбодрит, – попытался успокоить ее отец.

 

Глава 4

22-й вышел на остановке возле рынка и теперь тревожно озирался.

Он был здесь впервые и с трудом сдерживал в себе желание спрятаться, оторваться от потоков пассажиров, которые ползли из всех щелей общественного транспорта и, как чересчур разварившаяся – не по размеру кастрюли – каша, размазывали себя по окрестным улицам.

Ему было жутко неуютно среди этих людей. И потому что их было много, и потому что он отвык от открытого пространства, и потому что каждый встречный хищно пялился на его порядковый номер, хоть он и пытался кое-как закрыть значок отложным воротником.

И все-таки он пытался справиться с подступившей к горлу тошнотой и с паникой, которая заставляла спотыкаться на ровном месте и тем еще больше привлекать внимание спешащих кто куда номеров.

В конце концов, потерпеть осталось совсем немного – где-то здесь уже и нужное место, подсказанное услужливым интернетом и уточненное по телефону.

Вот рынок, вот правильный переулок, где же… Да вот он, этот самый магазин. «Старая книга». Хоть вывеска и протерта временем до деревянного мяса, а все-таки следы прежних букв угадываются. Так что сомнения нет: еще пара метров – и он у цели.

– Чем могу служить, молодой человек? – спросил его сидящий у прилавка старик, оторвавшийся от толстой книги.

«Как он читает в этих нелепых очках? – подумал 22-й. – Кажется, сейчас пластырь окончательно отклеится и дужка упадет на пол».

Но вслух он сказал совсем другое:

– Я вам звонил. Уточнял, что магазин существует и открыт.

– Да, звонили, – подтвердил старик. – Так чем же все-таки могу быть полезен? Вы что-то принесли или что-то хотите приобрести?

– Я… – начал 22-й, с трудом подбирая слова, – я… Впрочем, лучше вот как: скажите, вы их только продаете-покупаете или знаете тоже? Потому что если знаете, то, вероятно, так будет проще и быстрее.

– Если вы об этих книгах, то с их содержанием я действительно хорошо знаком. А в чем, собственно, дело?

– Отлично, отлично, – обрадовался 22-й и даже схватил старика за руку, сильно встряхнув ее в знак благодарности.

Старик смотрел на него спокойно. По всему было ясно, что он в жизни всякого повидал и что на фоне всего этого виданного-перевиданного пылкий молодой посетитель не произвел на него чрезмерно странного впечатления.

Это было хорошо и подбодрило 22-го продолжить беседу.

– Тогда вот скажите мне, например… Только, пожалуйста, не подумайте, что я вас экзаменую или что-то в этом роде. Поверьте, это совсем не так. Потому что это для меня самого. Это мне, видите ли, очень нужно.

– Да не переживайте так, молодой человек, – как-то певуче успокоил его старик. – Я вам с удовольствием помогу, только скажите, что же вас конкретно интересует.

– Меня? Меня вот что… Да я лучше зачитаю, я тут список приготовил.

С этими словами он дрожащими пальцами достал из кармана бумажку и начал сыпать вопросами – буквально на одном дыхании, боясь остановиться:

– Рэй Брэдбери писал рассказ о доме Эшеров по мотивам Эдгара Аллана По? А роман «451 градус по Фаренгейту»? А Достоевский – скажите, в его романе «Братья Карамазовы» есть такая глава, которая называется «Легенда о Великом инквизиторе»? А «Бесы» – он ведь написал «Бесов»? Теперь Жозе Сарамаго… Был такой писатель в XX веке? Он писал «Воспоминание о монастыре»? А «Слепоту»? А «Евангелие от Иисуса»? Послушайте, это и вправду очень важно. Он ведь именно за эту книгу получил Нобелевскую премию? Или нет? И Замятин. Вот я особенно хотел спросить про Замятина. Там в последней главе главному герою сделали операцию на мозге? Операцию по удалению фантазии? Сделали или нет?

Последние слова он уже не говорил, а кричал. Впрочем, старик, кажется, не проявлял особого беспокойства по этому поводу.

Когда же 22-й замолчал и уставился в глаза старика – странно молодые и живые, хоть и спрятанные за толстенными стеклами, – в его собственных глазах читалась такая мука, такая страшная боль, словно им снова предстояло ослепнуть и они судорожно хватались за последние доступные картинки – впитать, запомнить, сделать частью себя до самого конца, до гроба.

– Молодой человек, – сказал старик, – вам совершенно не о чем беспокоиться. Потому что если положительные ответы на заданные вами вопросы вам действительно так важны, то я с полной уверенностью могу их дать. Да, да и да! Вы все сказали правильно.

– Значит, Сарамаго писал «Слепоту»?

– Да.

– И Брэдбери писал «451 градус»?

– Да.

– И у Замятина была операция на мозге? В финале?

– Да.

– Вы точно это знаете?

– Я точно знаю. А в чем, собственно, дело?

Перед тем как ответить, 22-й подошел к старику очень близко. Нагнулся, уперся локтями в разделявший их прилавок и шепнул:

– Потому что теперь это не так. Этих книг не существует. А те, что существуют, стали другими. Как будто их кто-то переписал.

– Как не существует? – переполошился старик, как оказалось, не такой уж и безмятежный.

– Я не знаю, как это объяснить. Но теперь все по-другому.

– Как это по-другому?

– В интернете в биографиях этих писателей вычеркнуты многие произведения. Сарамаго, например, не получал Нобелевскую премию. Потому что не писал альтернативный вариант Евангелия. Вы понимаете? Не получал, потому что не писал. И так про всех остальных тоже. Биографии изменены.

– Я не знаю, что вам сказать, – встрял старик. – Я не пользуюсь интернетом.

– Поверьте. Перед тем как прийти к вам, я обзвонил несколько городских библиотек. И знаете, что выяснилось?

– Что?

– Что многие из них как-то очень уж одновременно закрылись на ремонт и реконструкцию.

Старик задумался и сказал только три слова:

– Вот оно как!

– А те библиотеки, что открыты, не выдают некоторых книг. Они говорят, книги на руках или потеряны. Я был в нескольких читальных залах, перед тем как прийти к вам.

Старик молчал.

22-й испугался, что тот ему не верит, считает сумасшедшим, и даже отпрянул немного, словно желая дать старику как следует себя рассмотреть и убедиться, что все в порядке, что стоит перед ним человек вполне вменяемый и образованный.

Старик молчал.

– Вы мне не верите? – не выдержал наконец 22-й.

– Почему же? – удивился старик. – Наоборот, я не только вам абсолютно верю, но чего-то такого в этом роде и ожидал.

– Неужели? Не может быть.

– Очень даже может быть. Более того, это было совершенно предсказуемо.

– Что именно?

– Что они начнут уничтожать книги.

– Как у Брэдбери? – спросил 22-й.

– Может быть, поэтому с него и начали? – ответил старик вопросом на вопрос.

– А я не мог бы… – 22-й слегка замялся. – Ну, если у вас есть хоть что-то из этих книг… Не мог бы тогда лично убедиться?

– Ну конечно, – согласился старик и встал, чтобы направиться к полкам и извлечь оттуда несколько томов. – Вот держите – Сарамаго. Это Брэдбери. Замятина вам сейчас показать не могу. Он на руках, его читают.

– На руках?

– Нет, не так «на руках», как вам сказали в библиотеке, – успокоил 22-го старик. – Его читает юная девушка. Она работает в соседнем магазине. И мы можем вместе к ней зайти, чтобы она подтвердила.

– Нет, я верю.

– Я думаю, она только рада будет. К тому же, вероятно, она уже дочитала эту книгу и захочет передать ее вам.

– Хорошо.

– Я ей, кстати, Оруэлла тоже дал. Как насчет него? Он еще не попал в ваш список?

– Нет, – покачал головой 22-й. – Вы понимаете, я же не все еще успел проверить. Я как только заметил, сразу решил к вам.

– Мы можем это сделать вместе. Но, по-моему, так и проверять не нужно. Его точно уберут, как и многие другие книги.

– Когда?

– Рано или поздно. Скорее всего, рано. Очень скоро. Может быть, уже.

– Но зачем?

Тут старик посмотрел на 22-го и в очередной раз покачал головой, на сей раз укоризненно.

– Как вы можете спрашивать, если сами читали перечисленные вами книги? Это же очевидно.

– Я не очень понимаю еще, – попытался оправдаться 22-й.

– Или не хотите пока понимать.

– Или не хочу.

И тут открылась дверь, и Кирочка вошла сама, без приглашения, как будто знала, что сейчас самое время. В руках у нее были книжки.

 

Глава 5

В красном пеньюаре и домашних туфлях со стразами Клара сидела посреди огромной гостиной и внимательно прислушивалась.

Ее продюсерские навыки теперь пригождались ей не только на работе, но и в этом доме, где она заняла весьма прочное положение, но все-таки осторожничала, держалась начеку, не выпуская ни единой нити из сотканной с великим тщанием паутины.

Паучиха – вот, пожалуй, самое подходящее ей на сегодняшний день определение.

Наверное, она всегда имела соответствующие качества, но за последние три года раскрыла их и отточила до выдающегося мастерства.

Благодаря организаторским способностям и умению держать в подчинении разветвленные сети, образованные сотрудниками разных мастей и рангов, она оказалась незаменимой для учителя, который удостоил ее не только высокого статуса, но и своей постели.

Теперь она жила в его доме – гигантском, готовом проглотить как одного гостя, так и целую толпу. Таком огромном, что в нем сначала обязательно заблудишься и только потом с трудом отыщешь ориентиры.

У нее здесь была пара своих комнат. А что касается божественной постели, то туда она была звана не очень часто и никогда не осмеливалась постучаться в комнату учителя сама, без приглашения.

Могла ли она назвать себя его любовницей? Даже в мыслях – нет. Скорее, она была ему сподвижницей, послушницей (как ни странно, практически в истинно монастырском смысле), советницей, стилистом, экономкой, распорядительницей личных (и очень личных) встреч, ну и по совместительству – партнершей для сакральных сексуальных актов, в которых обремененный плотью бог живой нуждался не менее, чем иные смертные.

Может быть, даже более. Хотя нет. То, что происходило в его спальне не с ней, а с другими, было вызвано не его личными нуждами, а его высокой миссией. И в этом смысле Клара тоже была незаменима.

Она находила ему чистых девушек. Девственниц, желающих пройти обряд инициации и посвятить себя Божественному жениху. Через плотский контакт соединиться с Источником и возвыситься безмерно. Олицетворить собой вечный союз духа и материи. Может быть, даже зачать от Небесного посланника сына или дочь – новых членов священного культа.

Девственницы валили валом, и Клара в лучших продюсерских традициях проводила кастинг и допускала в учительскую опочивальню только лучших из лучших, опираясь на свой придирчивый вкус.

Ревновала ли она? Как можно! Она искренне верила в божественную миссию своего обожаемого повелителя и не смела оценивать его поступки.

И если в этой веренице малолеток у него находилось время и для нее, она была безмерно благодарна и каждый раз – и до, и после полового акта – падала ниц.

Все свои телевизионные проекты, кроме шоу целителя, Клара отменила, сдав позиции надежным преемникам. Что же касается этого конкретного действа, то его она не могла доверить никому другому. Она обратила весь свой пыл на то, чтобы сделать его еще более зрелищным, еще более рейтинговым. Пожалуй, и то и другое было уже невозможно.

В общем, жизнь ее изменилась кардинально. С той самой первой встречи в студии, когда она смиренно и страстно ползла к его ногам.

И Клара была счастлива. И все-таки немного напряжена.

Как сейчас, когда ей, облаченной в красный пеньюар и домашние туфли со стразами, приходилось прислушиваться к каждому шороху и тревожиться, а все ли в порядке там, наверху.

Учитель уже давно уединился с выбранной ею самой девицей, и та все не спускалась, побив рекорды по длительности присутствия претенденток на обретение святости в божественной спальне.

Это было странно и заставляло Клару тревожиться.

В чем причина задержки? В том ли, что девица как-то особенно понравилась учителю?

Или в том, что девица оказалась особо навязчивой и ему не удавалось выпроводить ее по-хорошему?

Или вот еще вариант: безумный, нереальный и все же… Как хороший продюсер и верный соратник учителя она должна была учитывать все варианты. Даже такой: а не пыталась ли девица причинить Божеству вред?

Абсурд, конечно. Он защищен своей святостью. К тому же он физически сильный мужчина. Что такое против него эта тощая девчонка?

И все-таки: чем больше Клара думала об этом, тем больше беспокоилась и переполнялась решимостью нарушить твердо установившиеся в этом доме правила – подняться в хозяйскую спальню без спроса.

Вдруг девица подмешала в напиток учителя снотворного или яду? Вдруг разыграла неожиданный эротический сценарий и привязала Бога к кровати, чтобы затем подвергнуть пыткам?

Нет, прочь, прочь такие мысли! Учитель всемогущ и не нуждается в Кларином вмешательстве.

С другой стороны, он же разрешает своим телохранителям сопровождать его в публичных местах. Хоть сам и объясняет это не своей уязвимостью, а лишь желанием успокоить любящих его людей.

В конце концов Клара не выдержала подозрительной тишины и решила действовать.

Позволив себе эту крайнюю меру, она сорвалась с салонного дивана как бешеная и понеслась вверх по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек, будто школьница, опаздывающая на контрольную.

Рядом со спальней учителя она остановилась и прислушалась еще раз. Вроде тихо. Или участившиеся от бега и тревоги удары ее собственного сердца заглушают остальные звуки?

Нет, тихо.

Может, они просто заснули?

И как же она тогда будет выглядеть, ворвавшись в спальню мирно спящих утомленных любовью партнеров, один из которых – ее господин и наставник?

Ей предстояло принять еще одно решение, чтобы переступить одновременно два порога: порог этой комнаты и порог собственной дерзости. Два геройских или безумных поступка в одном шаге. Сможет ли она это сделать?

И все-таки тревога за учителя была сильнее страха вызвать его гнев. И тогда Клара набрала в легкие побольше воздуха, как перед прыжком с вышки в бассейн, и распахнула дверь, которую, как она хорошо знала, учитель никогда не запирал изнутри.

Потому что зачем закрываться? От кого? Разве что от призраков, потому что никто из живых людей на его приватную жизнь не посягнет. Только под страхом смерти. И то вряд ли.

А она сейчас посягала. И была готова принять за это суровую кару. Неважно. Лишь бы спасти самого дорогого и обожаемого от тени глупого (пусть оно будет глупое, пожалуйста!) подозрения.

В комнате царил полумрак. Только прикроватные бра слабо светили с двух сторон.

Учитель лежал на спине и без малейшего страха смотрел на прошедшую кастинг избранницу, сидящую на нем сверху.

Она была полностью обнажена. И тем нелепее смотрелся зажатый в ее трясущихся руках пистолет.

Она целилась ему в голову, но никак не могла справиться с оружием. То ли с непривычки, то ли от страха. А он смотрел молча, и на губах у него играла ироническая улыбка.

В одну секунду, которая понадобилась Кларе, чтобы впитать все детали этой мизансцены, она поняла, что учитель совершенно не боится умирать.

«Почему не боится? – вспыхнуло в голове у Клары. – Потому что бессмертен? Потому что устал нести земное бремя?»

Сейчас это было неважно. Сейчас надо было что-то делать.

И она сделала. Как паучиха, бросающаяся на опутанную клейкой сетью сонную муху… Нет, как хищная птица на разорителя гнезда… Нет, как одна только любящая женщина, ослепленная страстью и страхом за своего мужчину…

Впрочем, Клара решила, что потом найдет нужный образ для описания своего состояния в тот момент. А пока без образов и даже без обрывков мыслей, на одном животном инстинкте, она бросилась к кровати и оттолкнула руки бывшей девственницы, которая наконец-то решилась спустить курок.

Выстрел прогремел совсем рядом, отправив пригретую в дуле пулю в бетон около бра.

А Клара уже не помнила себя. Она била девушку по лицу, царапала ее ногтями. Та пыталась защищаться, но фурию в красном пеньюаре было не остановить.

– Достаточно, дорогая! – сказал учитель, даже не позаботившись прикрыть наготу простыней. – Ты молодец! Дай мне ее оружие и позвони президенту.

– Что вы с ней сделаете? – спросила Клара, с трудом переводя дыхание.

– Казним.

 

Глава 6

Заметив 22-го, Кирочка испугалась и прижала книжки ближе к сердцу.

Они не виделись три года, но она сразу его узнала. Вспомнила, как тогда, в еще не до конца готовой студии, он разговаривал с Дастином, а потом подошел к ним и начал проповедовать.

Или это был не он?

Лицо будто то же, а вот выражение лица…

Что-то в нем очень сильно изменилось. Глаза не горели, восторженность исчезла, а вместе с ней и надменность. Или ей это только кажется?

В любом случае, этот молодой человек был очень близок к народному кумиру – целителю, а потому его присутствие в магазине Ключника весьма и весьма подозрительно.

«Надо бы как-то предупредить старика, – подумала Кирочка, – чтобы не особо откровенничал с этим типом. Да и что он тут вообще забыл? Место ли такой высокой персоне в старой запыленной лавке?»

– А мы хотели идти к тебе, – сказал Ключник. – Да ты сама подгадала.

– Я книжки хотела вернуть.

– Прочла?

– Прочла.

– Обе?

– Обе.

– Тогда, может быть, ты скажешь молодому человеку, – тут старик кивнул в сторону 22-го, – что именно государство сделало с главным героем Замятина?

– Из его мозга извлекли фантазию, – недовольно буркнула Кирочка. – А ему это зачем?

«И ведь неприлично в присутствии человека говорить о нем в третьем лице, а обращаться лично не хочется», – думала она при этом.

– А ведь я вас знаю, – сказал вдруг 22-й. – Это вы работали на телевидении. Только прическа у вас тогда была другая. И… одежда тоже.

– У вас такая хорошая память на лица? – спросила Кирочка с раздражением.

– Большую часть своей жизни я их вообще не видел, поэтому с тех пор, как начал видеть, забыть уже не могу.

– Все ясно, – догадалась Кирочка. – Вас он тоже исцелил.

– Исцелил.

– Потому вы в него и уверовали.

– Потому и уверовал.

– А здесь вы что забыли?

– Ну зачем же так резко? – посетовал старик. – Молодой человек – мой гость.

– Он его ученик.

– Чей?

– Кудесника нашего. И номер у него один из первых. Какой, я забыла?

– 22-й, – сказал 22-й.

– Вот! У некоторых миллионные номера, а у него 22-й. А вы его гостем называете. Лучше скажите, кто вас прислал, – последний вопрос был адресован уже подозрительному парню.

– Меня никто не присылал. Я сам. Я за помощью.

И они со стариком рассказали ей, что случилось в последнее время с некоторыми книгами. В том числе с той, которую она держит сейчас в руках. Может быть, это и вовсе один из последних оставшихся экземпляров.

Кирочка все поняла очень быстро. И так же быстро внесла свое предложение:

– Их надо спрятать.

– Кого? Что? – в унисон спросили мужчины, старый и молодой.

– Книги. Ваши книги. Потому что за ними тоже придут. Может быть, прямо сегодня.

– Ну полно. Кому нужна эта рухлядь? – усмехнулся Ключник.

– Говорю вам, они придут. Если подумали о библиотеках, то подумают и о книжных магазинах. И ваш тоже в списке. Вот он, – указала Кирочка на 22-го, – как он вас нашел?

– В интернете, – сказал 22-й.

– Они тоже им пользуются, – уверила Кирочка.

С этим было не поспорить.

Некоторое время в лавке стояла тишина. Потом Кирочка опять взяла слово:

– Они заберут у вас книги и сдадут мне, в утиль. Это в лучшем случае. А в худшем – увезут в неизвестном направлении и уничтожат. Огнем или кислотой – неважно. Их больше не будет, не останется.

– У Брэдбери люди специально заучивали книги наизусть.

– Мы должны придумать что-то получше.

– Качать из интернета, пока их не оскопили или не убили, и хранить у себя до поры до времени? – предложил 22-й.

– Тоже вариант, хотя на это всю жизнь положишь и всего не успеешь, – сказала Кирочка.

– Но все же лучше, чем ничего.

– Лучше. Но в сети уже нет Достоевского, нет Замятина. А здесь есть. Пока. Их надо спрятать.

– Куда? – озадачился хозяин магазина.

– Я не знаю, – подняла и опустила плечи Кирочка.

Начался мозговой штурм.

– Взять домой?

– Куда они поместятся? Да и люди заметят, потом разболтают.

– Обернуть полиэтиленом, положить в ящики и зарыть.

– Долго. И где копать будем?

– Сфотографировать каждую страницу, а оригиналы оставить – что будет, то будет.

– Тоже долго. Непрактично. Нет, не то.

– Раздать понемногу надежным людям.

– Сколько ваших знакомых надежные люди?

Неважно уже было, кто из них что говорил и кто что отвечал. Важно было найти правильный вариант, а он никак не находился.

– Я вот что думаю, – сказала тогда Кирочка. – Время дорого. Куда их деть – это второй вопрос. Первый – вывезти их отсюда. Рядом рынок. Пойдем договоримся с каким-нибудь водителем грузовика. Сложим их в кузов, потом будем думать, куда отправляться с ними дальше.

– Завтра водитель захочет поехать за новым товаром. Где мы спрячем книги за несколько часов?

– Отвезем их за город и оставим в каком-нибудь заброшенном доме.

– Бомжи используют их как топливо для костров.

– И вообще, – усомнился вдруг старик, – что я скажу завтра людям, которые придут ко мне за книгами?

– Но они ведь почти не приходят, – сказала Кирочка. – Ко мне с бутылками заглядывают куда чаще.

– И все-таки заглядывают, – упорствовал Ключник.

– Тогда скажете им, что книги распроданы – больше нет.

– А разве мы не для них стараемся? Не для этих людей? Что же они будут читать? Прооперированных цензорами книжных инвалидов без фантазии?

– Если эти самые цензоры увезут ваши книги с концами, будет еще хуже.

– Это правда, – согласился старик.

– Надо арендовать склад, – предложил 22-й. – Где-нибудь на окраине, чтобы подешевле. Да и внимания меньше привлекать. Отвезем книги туда и запрем на замок до поры до времени.

– А пока – в грузовик, – напомнила Кирочка.

– А я, стало быть, на пенсию пойду, – вздохнул Ключник.

– Рано вам на пенсию, – возразила Кирочка. – Вы просто поменяете профиль. Вы теперь будете тайным библиотекарем и учителем литературы.

– А что? Это неплохая должность, – улыбнулся старик.

– Давайте начнем, – сказал 22-й.

И они втроем весь вечер грузили книги. Странным образом сошедшиеся люди: старый продавец книг, юная сборщица утиля и один из любимых учеников основателя нового религиозного культа.

Родители 22-го несколько раз звонили, чтобы узнать, куда он так надолго пропал.

Он искренне отвечал им, что не стоит беспокоиться – он у друзей.

И ему самому казалось, что это совершеннейшая правда, хотя разве люди становятся друзьями так быстро?

Им, собственно, некогда было об этом задумываться – работы ведь невпроворот. Когда же они закончили, отогнали грузовик под один из рыночных навесов и договорились встретиться завтра, чтобы разобраться с арендой склада, то для всех было очевидно, что в жизни каждого из них произошло что-то особо важное, межевое. Что-то, после чего все пойдет совершенно по-другому.

– Я провожу тебя домой, – предложил Кирочке 22-й.

– Спасибо, – согласилась она.

И они ушли.

Старик же немного замешкался, чтобы, покидая магазин вслед за ними, повесить на двери видавшую виды табличку.

«Закрыто», – гласила она.

«Закрыто навсегда, – подумал про себя он – человек, проработавший в этом месте почти сорок лет. – А может, и не навсегда. Может быть, мы еще вернемся».

Под словом «мы» он, наверное, подразумевал себя и старые книги.

 

Глава 7

На заседании кабинета министров сегодня должны были быть рассмотрены три срочных вопроса.

Но, несмотря на эту срочность, министры все никак не приступали к прениям, а стойко помалкивали, словно боясь начать игру с неверного хода и, как следствие, завалить всю предстоящую партию.

Каждый из них делал вид, будто очень занят просмотром личных бумаг или телефонных сообщений, и все они, соответственно, деловито тыкали пальцами разной толщины – кто в шуршащую целлюлозу, кто в экранное стекло.

Министр просвещения опять не присутствовал на заседании, и этот факт тем более не способствовал всеобщей разговорчивости.

В коридорах правительственного здания расползался слушок о бесследном исчезновении министра. Но никто не знал, исчез ли он в том самом упомянутом президентом самолете или же как раз само это упоминание было явным доказательством того, что министр растворился в иных, исключая воздушную, сферах.

Никто, собственно говоря, и не желал этого знать. Зато назначение нового министра просвещения стояло на повестке дня под номером один, что окончательно лишало присутствующих на заседании желания разбить тишину первой шальной репликой.

Потому как никто не знает, окажется ли эта звонкая птица верной породы, подходящей к сегодняшней политической погоде. И уж точно не знает, не применят ли потом к выпустившему ее на волю те или иные не особо приятные санкции.

В общем, молчание затянулось.

– Кто начнет? – сверяясь с часами, спросил президент, причем на лице его, как и всегда, не отразилось ровно никакого нетерпения.

Министры стали дружно прокашливаться, совместными усилиями создавая эффект настраивающегося перед увертюрой оркестра. Только вот, к сожалению, никто не выдал им правильные партитуры, сверяясь с которыми они могли бы слиться в единый аккорд, где не выделен ни один голос, ни один инструмент.

Они посматривали на дирижера. Но так как по его лицу никогда ничего нельзя было понять, да и руки его лежали на столе неподвижно, лишенные палочки или иного указующего предмета, то и смотреть было бесполезно.

Что оставалось делать? Переглянуться и выбрать делегата из собственной среды.

В результате этой игры в гляделки министр здравоохранения понял, что отдуваться за всех придется ему. И он, чуть ли не зажмурившись, ринулся в разговор, как иной прыгнул бы с большой высоты с парашютом.

– Я исправил досадную ошибку в учебнике анатомии. Полный тираж с обновленным параграфом уже вышел и будет роздан школьникам к концу недели.

– Это хорошо, – похвалил президент. – Оперативно. А что сделано со старыми учебниками?

– Старшеклассники сдали их во вторсырье, что поможет стране сэкономить сотни кубометров свежей древесины. Дети об этом уведомлены и гордятся.

Президент одобрительно покачал головой. Взгляд его при этом оставался прям и холоден, как лыжная палка, пролежавшая в снегу минимум лет десять.

– Так, может, не надо нам нового министра просвещения? – забросил удочку президент. – Вы, кажется, прекрасно за двоих справляетесь.

Министр здравоохранения тут же почувствовал себя слегка больным. Ответственность за два портфеля подразумевала и два последствия: плохое и хорошее. Хорошее заключалась в прибавке зарплаты и полномочий, плохое – в возможности быть наказанным за любую из оплошностей в обеих сферах.

Впрочем, закон государства в любом случае запрещал сидеть одной задницей на двух стульях. Хотя, с другой стороны, кто сказал, что переписать закон сложнее, чем переписать учебник?

– Я… Я недостоин, – нашелся наконец министр здравоохранения.

– Полно вам! – укорил его президент. – Кто же тогда достоин, если не вы?

Остальные начали лихорадочно взвешивать в уме, к чему это было сказано. Гири предположений падали хаотически: президент действительно доволен министром здравоохранения; президент очень недоволен министром здравоохранения, но перед снятием с поста пытается усыпить его бдительность; президент доволен министром здравоохранения, но хочет заставить других думать, что недоволен, чтобы спровоцировать их на зависть, ревность или недоброжелательство и тем самым проверить их благонадежность; президент недоволен министром здравоохранения, но хочет заставить других думать, что доволен, чтобы спровоцировать их на одобрение, поддержку, подхалимство и тем самым проверить их честность; президент…

Президент прервал их мыслительный процесс, от которого в комнате стало уж слишком душно, и объявил свое предыдущее предложение шуткой.

– На самом деле я хотел представить вам всем нового министра просвещения, кандидатуру которого вам предстоит сейчас утвердить. Или не утвердить.

И пока они не начали обдумывать и обсасывать со всех сторон и это его высказывание, он поспешно сдвинул лежащий на столе указательный палец правой руки чуть вправо, и человек в костюме, стоящий у двери, тут же ее распахнул.

За дверью обнаружился кандидат в министры. Остальные с ужасом опознали в нем переодетого в штатское бывшего управляющего всех городских тюрем.

Оно конечно, номер у него был вполне подходящий для министерского чина, но позвольте: где просвещение и где тюрьма? И не противоречат ли они по сути своей одно другому, являясь своего рода синонимами свободы и ограниченности, прогресса и консерватизма?

Но президент не дал им задуматься и об этом тоже и сразу перешел к голосованию:

– Кто за?

Лес рук.

– Я так и думал. Единогласно. Тогда поприветствуем нового коллегу и дадим ему занять место за столом.

Бывший начальник тюрем вставил себя в кресло, как картину в оправу, и не моргая вперился в лица сидящих напротив. Те поежились от неловкости.

– Переходим ко второму вопросу, – объявил президент. – По этому поводу с коротким докладом выступит министр внутренних дел.

Оратор, которому предоставили слово, со свистящим звуком набрал в легкие побольше воздуха и начал:

– Перед нами стоит серьезная проблема урегулирования номеров.

Министры переглянулись, как будто с них лично кто-то собирался содрать их кровные значки.

– Дело в том, – продолжил докладчик, – что в стране ускоренными темпами происходит рождаемость. Это, с одной стороны, хорошо. Но с другой стороны, растет и недовольство родителей.

Несмотря на некоторую корявость изложения, все слушали министра внутренних дел с выражением почтительного внимания и ждали, когда же он доберется до сути.

– Вот представим себе, что у обоих родителей приличные номера. Например, 350 и 388. Как правило, на практике так и бывает. Ведь если раньше граждане нашей страны выбирали себе спутников жизни по внешним данным или по психологическому сходству, теперь все облегчилось и стало логичным и предсказуемым. Люди составляют пары в соответствии с математическим принципом. Как говорится, десятки к десяткам, сотни к сотням, тысячи к тысячам.

– Как шарики на старинных счетах, – зачем-то встрял министр промышленности.

Министр внутренних дел с удивлением посмотрел на перебившего, подождал пару секунд и продолжил с еще большим пафосом:

– Как я уже говорил, это очень удобная система. Без особенных проблем используемая на практике и облегчающая работу сотрудников нашего министерства. В конце концов, раз номера являются решающим фактором и в построении социальной иерархии нашего общества, понятно, что брачующиеся хотят определенного социального равенства.

– А любовь? – опять встрял министр промышленности. – Или вы хотите сказать, что пятитысячный номер просто не в состоянии полюбить миллионный и так далее?

– Я ничего не могу сказать о любви с уверенностью, – ответил министр внутренних дел, – но допускаю, что как среди различных видов животных к спариванию друг с другом тяготеют только подобные существа, так и в нашем государстве люди выработали привычку на подсознательном уровне стремиться к субъектам с родственными номерами.

– Оставьте это, – обрезал президент. – Переходите к сути вопроса.

– Да, конечно, простите. Я увлекся. А суть вопроса такова: когда у пары рождается ребенок, то ему полагается присвоить первый свободный номер, имеющийся в наличии. При этом подчеркну: в наличии имеются лишь миллионные номера. Вот родители и возмущаются, что их чада должны быть так чудовищно далеко перемещены по социальной лестнице.

– Какие варианты решения проблемы предлагаете? – спросил президент.

– Думаем начать присваивать новорожденным тот же номер, что у одного из родителей – по выбору последних, а затем через дефис латинскую букву: А, В, С и так далее.

– Хорошая мысль, – одобрил министр здравоохранения. – Прямо как гепатиты.

Но его шутку никто не оценил. Президент тем более.

– Не нравятся мне эти буквы, – сказал он. – Какая-то пестрота получается ненужная.

– Опять же, мы думаем о выходе на международный уровень, – добавил министр иностранных дел.

«Неужели война?» – забеспокоились все остальные. Естественно, про себя. Но президент не дал им времени и на это:

– Так что не стоит отягощать себя латиницей. Цифры как-то понятнее и роднее всем.

– Тогда… – протянул министр внутренних дел с вопросительной интонацией.

– После дефиса прибавляйте 1, 2, 3 и сколько там понадобится каждой конкретной семье. А выбора родителям давать не надо. Пусть записываются всегда либо по отцу, либо по меньшему номеру.

– По меньшему номеру, – предложил министр промышленности. – Иначе матери, боясь испортить наследственность, будут всегда стремиться к браку только с меньшими номерами. Труднее жить станет.

– Хорошо, – согласился президент. – Итак, прошу голосовать. Кто за то, чтобы присваивать новорожденным порядковый номер, равный меньшему из двух номеров его родителей с дефисом и порядковым номером рождения в данной конкретной семье?

Лес рук.

– Я так и знал. Единогласно. В таком случае переходим к третьему и последнему вопросу.

Министры, которые уже догадывались, о чем пойдет речь, потупились и съежились.

Да, им предстояло решить, какой именно казни подвергнуть девушку, желавшую смерти их духовному лидеру.

Прения начались.

– Во-первых, будем ли мы казнить ее тайно или публично? – спросил президент.

– Публично, – не колеблясь, высказался новый министр просвещения. Видно, в бытность управляющим тюрьмами он слишком устал от тайных умерщвлений в застенках и жаждал выхода в массы.

– Плюсы? – президент был краток.

– Как министр просвещения назову только один, но главный. Публичная казнь полезна в воспитательных целях. Чтоб другим неповадно было.

– Хорошо, – кивнул президент. – Возражения есть?

– А если люди испугаются? – спросил министр здравоохранения. – Казнь – зрелище не для слабонервных.

– Слабонервные могут не ходить, – отрезал министр обороны, до сих пор хранивший молчание.

– Казнь должна быть публичной во всех смыслах этого слова, – упорствовал министр просвещения. – Мы будем транслировать ее по телевидению. По всем каналам.

– Хорошо, – опять одобрил президент.

– Слабонервные могут не смотреть, – добавил министр обороны.

– Это верно. Мы не можем заставить всех, да всех и не надо. Хватит большинства, – мрачно добавил новый министр просвещения.

– Значит, казнить надо в 19.00 – самое рейтинговое время на ТВ, – заявил министр культуры, тоже вдруг обретший дар речи.

– Отлично, – согласился президент и с этим предложением. – Детали ясны, осталось понять главное: как именно будем казнить?

Дальше мнения полетели со скоростью стрел, выпущенных лучниками вражеской армии на осажденный город.

– Расстрел.

– Утопление. Представьте себе огромный аквариум – какая эстетика!

– Гильотина. Быстро и со вкусом.

– Повешение. И пусть долго висит и качается. Особо сильный устрашающий эффект.

– Расчленение.

– Фу, слишком много крови. У нас же не мясная лавка.

– Тогда электрический стул. Красивую маску надеть, чтоб не было видно, как обугливается.

– Яд. Самое лучшее – яд. Или орально, или через укол.

– У Замятина было красиво. Выкачивание воздуха из стеклянного колпака, под которым находится приговоренная.

– А Замятина прошу не упоминать, – рявкнул министр просвещения. – Такого автора больше нет.

– Как нет? Там же только финал переписали!

– Сначала финал. А потом решили, что и остальные главы ни к чему.

– Прошу прощения. Но казнь-то можно использовать?

– Не надо. Не будем напоминать, пока читатели живы.

– Хорошо. Тогда костер. Как в добрые Средние века.

– И на всякий случай пригнать пожарную команду.

– Нет. Некрасиво.

– Распятие.

– Что за ерунда? Зачем нам неправильные ассоциации?

– А может, поищем в Библии? Как насчет расплавленного свинца в горло?

– Фу.

– А побивание камнями?

– Стоп, – прервал президент. – Мне нравится последний вариант.

– Кто, кто предложил побивание камнями? – засуетились министры.

– Я предложил, – сказал министр туризма.

– Надо же. Первый раз за день открыл рот, и в точку, – залебезили остальные.

– Это действительно хорошая мысль, – резюмировал президент. – Как там наш новый министр просвещения сказал? В воспитательных целях? Вот в них самых.

– Да, – поддержал министр промышленности. – Представьте себе: каждый гражданин сможет взять камень и лично поучаствовать в расправе над преступницей, которая посягнула на святое.

– Это великолепно.

– Грандиозно.

– Возвышенно!

– Морально!

– Только имейте в виду, – перекрыл хор славословий президент. – Вы тоже будете в этом участвовать. Вы все. Сначала правительство. Потом общественные лидеры. Потом рядовые граждане.

Министры замолкли ненадолго, осмысливая сказанное. А потом министр культуры задал робкий вопрос:

– А что, если преступница раскается и попросит помилования? Не потребует ли народ пересмотра дела?

– Она ничего не попросит, – сказал президент. – Мы ее наркотиками накачаем.

– Но тогда она не будет осознавать происходящее. Может, ей даже и больно не будет? – испугался бывший управляющий тюрьмами.

– А мы не о ней печемся, а о массовом сознании и о круговой поруке, – сказал министр госбезопасности, самый тихий из них и, может быть, поэтому один из самых эффективных.

– Это верно, – согласился президент. – Главное, чтобы все участвовали и понимали свою ответственность. А что уж она там себе чувствует – нам без разницы. Она нам не как чувствительная особа нужна, а как наглядный пример.

– Но все-таки хотелось бы, чтобы она кричала. В воспитательных, опять же, целях.

– Будет кричать, – заверил президент. – Она будет делать то, что нам надо.

Заседание выходило весьма плодотворным.

– Итак, проголосуем, – предложил президент. – Кто за то, чтобы подвергнуть посягавшую на жизнь Бога живого на земле и учителя нашего публичной казни через побивание камнями?

Лес рук.

– Я так и думал. Единогласно.

 

Глава 8

Родители 22-го перестали узнавать своего сына.

С ним опять приключилось какое-то сальто-мортале.

Сам ли он зашвырнул себя в некий мистический поток, который совершил с ним это превращение, или был подхвачен им по воле случая, но настроение и поведение его крайним образом изменились.

Вместо прежней вялости и потребности в диване, которые, в свою очередь, пришли на смену религиозному рвению и деятельному максимализму неофита, 22-го отличала теперь бодрость, а еще серьезность и мечтательность, на первый взгляд вроде бы противоречащие друг другу.

– Может быть, мальчик влюбился? – высказывает догадку мать.

– Это было бы неплохо, – соглашается отец. – Интересно, какая она, эта девушка?

– Мы же еще не знаем, есть ли у него девушка.

– Не знаем. Но если есть, интересно какая. Чем занимается. Как выглядит. И какой у нее номер.

– Вот нам с тобой повезло. У нас смежные номера.

– Это потому, что мы их вместе получали.

– Да. А вот ему непросто будет, нашему сыночку. Найти себе достойную пару сейчас нелегко.

– Так ты же думаешь, что он уже нашел, – напоминает отец.

– Да, да. Я так думаю.

– Почему бы прямо его не спросить?

– Ну мне как-то неудобно, – признается мать. – Может быть, ты спросишь?

– Или пусть его спросит сестра. Они всегда были близки.

– Не в последнее время.

– Ну все-таки одно поколение. Не мы, старики.

– Я поговорю с ней. А вообще я рада. Он изменился к лучшему. И я уже не боюсь, что он что-то заподозрил.

– Да и с чего бы ему подозревать? – поддерживает ее отец. – Кто ему мог сказать?

– Никто.

– Вот именно. Уж во всяком случае не один из нас.

– А больше почти никто не знает. Ну, кроме…

– Они бы не сказали. Да они с ним и не знакомы. А потом, сейчас в стране такие перемены – не до личных проблем.

– Это правда, – успокаивается мать.

– В любом случае мальчик чем-то увлечен. Это хорошо.

– Хорошо.

И они были правы. 22-й действительно увлекся.

Каждый день он отправляется в пункт сбора утиля и проводит там с Кирочкой все свободное время, помогая сортировать бутылки и болтая обо всем на свете.

– А ты номер не хочешь получить? – спрашивает он.

– А ты – отказаться? – спрашивает она.

– А если не откажусь, ты все равно будешь меня любить?

– А если получу, ты на мне женишься, на восьмимиллионной какой-нибудь?

– Я как-то не представляю тебя восьмимиллионной.

– А я тебя 22-м.

Она его, впрочем, так уже давно не называет. Для нее он вспомнил свое прежнее имя – Евгений.

Ей оно нравится как есть, без сокращений. И она вставляет его в свои реплики постоянно, будто смакует. И очень как-то серьезно у нее оно выходит, нараспев и с ударением на среднее долгое «е».

– Евгений, а ты не хотел бы жареного картофеля?

– С удовольствием.

– Евгений, а ты не почитаешь мне вслух, пока я макулатуру перевязываю?

– С удовольствием.

– Евгений, а не сходить ли нам на каток, когда зима начнется?

– С удовольствием.

– Евгений, а не сделать ли тебе татуировку?

Ее ворона ему очень нравилась, но в целом он относился к татуировкам отрицательно.

– Учитель их не одобряет, – говорит он.

– Может быть, именно поэтому ее и стоит сделать?

– Я сам не вижу в этом никакой необходимости.

– Должна тебе сказать, что хоть ты и стал зрячим, но многого до сих пор не видишь.

– А какой смысл?

– Красиво.

– Красоты недостаточно для смысла.

– Это шаг к свободе. Сейчас это немодно. Или, как ты говоришь, не одобряется. Это не может быть достаточной причиной – просто пойти против общественного мнения?

– Знаешь, я тебе объясню, что тут не так.

– Давай.

– Вот представь себе меня слепого.

Кирочка сама закрывает глаза и говорит, что представляет.

– Вот я знакомлюсь с девушкой.

С этими словами Евгений тоже закрывает глаза и приближается к Кирочке вплотную.

– Как я могу понять, какая она, эта девушка? Только дотронувшись до нее пальцами. Вот я веду ими по ее лицу.

Его пальцы мягко касаются ее лба и плывут ниже.

– Я изучаю ее черты, и в моей голове возникает образ. Я трогаю ее волосы, ее шею.

Его пальцы выполняют все то, о чем он говорит.

– Я знакомлюсь с ее плечами.

– Да, – выдыхает Кирочка.

– И вот тут, где, как я теперь – благодаря своим глазам – знаю, живет нарисованная ворона, я не чувствую ничего. Понимаешь, ничего. На ощупь она неотличима. Я ощущаю только кожу. Нежную, мягкую, гладкую кожу.

– Да, – повторяет Кирочка, так и не открывая глаз. – Ты знаешь, это очень эротично.

– Вот и получается, – продолжает Евгений, – что эта ворона не важна. Она как будто не часть тебя. Ну, для меня слепого не часть. Потому что настоящее только то, что можно понять пальцами, не глядя. Понимаешь?

– Я понимаю. А теперь открой глаза и посмотри на ворону. Правда, милая?

– Правда. Но и без нее ты была бы той, которую я знаю.

– По твоей логике получается, что одежда важнее татуировки, – хмурится Кирочка. – Ведь одежду чувствуешь пальцами. А я не считаю, что одежда важна.

– Да я тоже, если правду говорить. Без одежды человека понять гораздо проще.

– Пальцами? – спрашивает она, подставляя себя его рукам.

– Пальцами, – отвечает он.

Хорошо, что часы работы уже закончились и дверь пункта сбора утильсырья заперта изнутри.

 

Глава 9

В дверь к старику постучали за полночь.

Он почему-то даже не удивился. Хотя сразу понял по этому стуку, суровому, жесткому, не уважающему ни жильца, ни саму дверную поверхность, что это не сосед пришел попросить яйцо или щепотку ванильного сахара для пирога (впрочем, какие пироги ночью?) или поговорить о жизни, а «они».

Кто такие «они», он бы не смог сказать определенно. Он не очень разбирался в государственных инстанциях. Но ему было очевидно, что это кто-то из средних номеров, посланных маленькими номерами.

Пока он шел к двери, неторопливо, без страха, стук раздвоился и расчетверился – к начавшему барабанную дробь солисту присоединились другие ударники.

Старика и это не удивило. Он только посетовал про себя, что они совсем не имеют чувства ритма.

Дверь он открыл, даже не спросив, кто там. Просто распахнул ее настежь и увидел троих в штатском. На лацкане у каждого был приколот значок. Все номера плелись в конце девятой сотни.

«Как же они отсортированы!» – подумал старик. А вслух сказал:

– Добро пожаловать!

Трое в штатском удивились.

Наверное, обычно их встречали другими словами. Но некогда им было церемониться и подыскивать подходящую фразу для ответа – они просто перешли к делу.

– Почему на работу не выходишь уже три недели? Почему лавка закрыта? – спросил средний, должно быть, главный в этой троице.

– Книг не осталось, – сказал старик чистую правду.

Трое удивились опять. Должно быть, остальные допрашиваемые в подобной ситуации ссылаются на недуг и тычут в лицо медицинскими справками.

– Почему не осталось? – главный опять вернул разговор в заранее проложенное их инструктажем русло.

– Кончились. Разобрали.

– Все, что ли?

– Все. Ну, в основном все. А остатки, мелочь всякую непригодную, в макулатуру сдал.

Это, кстати, тоже было правдой, хоть и относилось лишь к единичным изданиям прошлого века вроде «Лицом к лицу. Сионистский враг в мирном Ливане».

Художественную же литературу старик сохранил на своем тайном складе в полном объеме.

– Мы опросили население, – сказал главный. – Они подтвердили, что вплоть до недавнего времени магазин был полон. Куда же подевались книги? Кто их раскупил? Оптом, что ли?

– И оптом, – согласился старик. – Приехали люди на большой машине и взяли сразу несколько полок.

– Зачем?

– А я почем знаю зачем? Может, печь на даче топить – все дешевле, чем дрова и синтетическое топливо.

– А может, читать? – предположил второй из троицы. Тот, что справа от главного.

– А может, и читать, – опять не стал отрицать старик.

– Не, читать вряд ли, – вступил в разговор и левый из троицы, на вид самый глупый. – Если оптом, это ж бездна какая! Жизни не хватит.

Но главного не убедили эти слова, и он снова пристал к старику с расспросами:

– Как выглядели?

– Кто?

– Покупатели, которые с большой машиной. И машину тоже опиши – какой марки, номер.

– Не разбираюсь я в этом, – честно признался старик. А насчет описания покупателей затруднился. Врать не умел, да и не хотелось. А правду – нельзя.

– Так как же? – повторил главный, чуть более угрожающим тоном.

– Да не приглядывался я. Ну обычные. Двое. Среднего возраста.

– Мужчины?

– Мужчины.

– Опознать сумеешь?

Старик заморгал из-под своих толстых стекол.

– Не могу знать, – наконец сформулировал он. – Зрением плохим страдаю с детства. Да и память с возрастом ослабела.

– Память, значит, ослабела? – повторил за стариком главный. – А если мы тебе память-то освежим?

– Да как же ее можно освежить? Если я чего помнил, да забыл – еще куда ни шло. Но я их совсем не помню. Не приглядывался. Книгами занимался. Пересчитывал да в коробки складывал. Какие по весу, какие по прейскуранту.

– Сколько денег тебе за них дали? – не унимался главный и сверлил старика глазами, как электродрель.

– Пара тысяч наскреблась.

– И где они? Что ты с ними сделал?

– Долги роздал, лекарства купил, еды…

– А магазин почему запер?

– Так торговать больше нечем.

– А если люди старые книжки на продажу принесут?

– В последнее время уже почти не приносили. Да и не покупали тоже. Вот потому и думаю, что все-таки для печки взяли. Не иначе как для печки.

Главный подозрительно прищурился и распорядился начинать обыск.

Двое его сподручных по-ящериному разбежались и стали потрошить шкафы.

Затем в дело пошла остальная мебель. Обшарили также стены, полы, ванную, туалет, кухню.

Книг в доме почти не оказалось. Полное собрание сочинений Шекспира и таковое же Маяковского.

– Почему держите этих авторов? – подозрительно скривился главный.

– Они удовлетворяют своим творчеством все мои потребности в чтении. Один составил полную антологию возможных человеческих характеров. Второй исчерпал возможности рифмы и подтексты слова.

– Конфисковать! – приказал главный.

Старик только вздохнул, хоть и знал любимые отрывки из обоих собраний наизусть.

– Еще что-нибудь запрещенное нашли? – спросил главный у своих помощников.

– Коробка с музыкальными дисками, связка старых писем, печатная машинка допотопная какая-то.

– Конфисковать!

– Но позвольте! – запротестовал старик. – Письма личного характера! Да и адресат уже давно в мире ином. Не надо их трогать, пожалуйста!

– А какого они характера, это наши специалисты разберутся. Конфисковать. Да и вы тоже собирайтесь.

– Куда? Вы разве арестовываете меня? За что? За какое такое нарушение?

– А это тоже наши специалисты выяснят, – уверил главный и смерил старика взглядом, словно палеонтолог, нашедший редкую, но сильно поврежденную кость.

– Почему значка не носишь? – спросил помощник, снова занявший позицию справа.

– Не имею.

– И об этом расскажешь.

Старик покорно потянулся за портфелем.

– Смену одежды брать? – спросил он.

– Возьми. А там уж как решат. Пока забираем тебя для составления фотороботов твоих таинственных покупателей. Потом видно будет.

И старика увели.

Пока шли от подъезда к машине, он повторял про себя три шекспировские строки, обретшие для него сегодня совершенно новое звучание:

 

Глава 10

Сестра Евгения отдалась целителю добровольно.

Сначала записалась у Клары. Потом прошла собеседование и… выиграла, удостоилась.

– Рыжая! – одобрительно покивала Клара. – Хороший цвет, редкий. Оживляет.

Затем она достала толстый календарь и назначила претендентке дату, вписав ее номер (на единицу больше, чем у старшего брата) в пустую клетку следующего месяца.

– Извини, – прокомментировала эту досадную отсрочку Клара, – в текущем мест уже нет. Все забито.

– Да ничего, я подожду, – ответила сестра Евгения.

– А чего раньше не приходила? – удивилась Клара. – Судя по номеру, ты из достойной семьи, сознательной.

– Подрастала, по возрастному цензу не подходила, ждала восемнадцати.

– И когда тебе исполнилось восемнадцать?

– Вчера.

– О, значит, и ты под стать семье, сознательная, – вновь одобрила Клара.

Сестра Евгения только покраснела и потупилась.

– Сразу предупреждаю, – тон Клары зазвенел железом. – На Бога было совершено покушение. Так что тебе придется пройти проверку на металлоискателе, а также медицинскую проверку и детектор лжи. Готова?

– Всегда готова! – ответила сестра Евгения, как учили в старшей школе.

– Если накануне почувствуешь недомогание, позвони и доложи. Здоровье Бога священно и мы не можем подвергать его риску.

– Поняла.

– Если передумаешь, позвони не позднее чем за неделю до назначенного срока, чтобы мы успели найти тебе замену. После отступать уже будет нельзя.

– Я нет, я не передумаю, – заверила сестра Евгения и снова покраснела.

На том и порешили.

Дома она ничего рассказывать не стала. Конечно, дело это почетное и правильное, но кто знает, все ж таки родители – люди прежнего поколения и прежних моральных норм.

Готовиться тоже особо не начала. Не подбирала ни одежду, ни прическу, ни косметику – какое настроение будет, так и оденется. Как можно проще. Не обольщать же Бога идет, а проходить инициацию и возвышаться духовно.

«А если больно будет? – приходила иногда шальная мысль, но она тут же эту мысль отгоняла, как зудящего над ухом вредного комара. – Ничего, не маленькая, потерплю».

О стыде же она не думала совершенно. Да и что тут могло быть постыдного? Он же Бог, не человек. Не обычный мужчина.

При мыслях об обычных мужчинах ее тело, да, вздрагивало и покрывалось мурашками. А при мыслях о Боге – ничего. И ей даже не казалось это странным.

Одно время она думала открыться брату. Но потом отвергла эту идею – почему-то ей показалось, что ему не понравится. И вообще – он такой странный стал: за ужином со всеми сидит, словно в облаках витает. И отвечает всегда невпопад.

Иногда вместо лекций в институте, куда она поступила прошлым летом, их всех собирали в самой большой аудитории и разъясняли правила борьбы с внутренними врагами, которые грозят стабильности государства.

Одно из правил гласило, что при наблюдении за близкими родственниками в случае обнаружения в них чего бы то ни было подозрительного (например, определенной вялости при разговоре о политике президента и святости целителя, или насмешек в их адрес, или открытой критики, или нежелания носить значки с номерами, или общения с низкими социальными элементами и т. п.) нужно сообщать в специальную информационную службу.

Представители этой службы имели кабинеты в каждом институтском корпусе, в каждой школе, в каждом училище, в каждой конторе и вообще повсюду.

В случае же имеющегося особо срочного донесения всем продиктовали телефонный номер, по которому можно звонить круглосуточно, чтобы оставить важную для родины информацию.

Сестра Евгения, конечно, не хотела следить за мамой, папой и братом и потому специально не стала запоминать номер. Но в последнее время правила из этих лекций нет-нет да и всплывали в ее памяти. Особенно когда брат морщился при упоминании нововведений в законодательстве или когда он замирал над тарелкой и шевелил губами, как будто что-то заучивал наизусть.

Нет, она не стала бы никуда звонить, но и делиться с ним своими планами теперь тоже бы не стала. Ни к чему.

Вот почему в назначенный день никто из ее семьи не знал, куда это она уходит, накинув легкий плащик на белое выпускное платье.

– Доченька, ты надолго?

– Нет, не очень надолго, – ответила сестра Евгения. – Не беспокойтесь.

– Ну и хорошо, – сказала мать и больше ни о чем не спрашивала.

У них у всех вообще исчезла привычка задавать прямые вопросы без особой надобности. И это было к лучшему.

Дом Бога оказался страшноватым. А еще хуже были все эти проверки и осмотры.

Пока она лежала распяленная в гинекологическом кресле и, не желая наблюдать между своих чресл лысую голову противного слюнявого доктора, смотрела в потолок на жирных купидонов, ее даже посетило некоторое сожаление о скоропалительно принятом решении.

Но потом оно прошло. И ее, уже совершенно одобренную врачом, подтвержденную девственницу без всяких признаков взрывчатки во влагалище, перевели в последний перед встречей с Богом кабинет – для проверки на честность.

– Добрый вечер! – сказал ей строгий, но вежливый мужчина в шикарном, без единой морщинки, слегка блестящем костюме. – Проверка короткая и совсем не страшная. Не волнуйтесь.

– Я не волнуюсь, – сказала сестра Евгения.

– Вот и хорошо. Нам просто необходимо убедиться, что вы не имеете никаких агрессивных планов по отношению к нашему духовному лидеру.

– Я не имею.

– Мы сейчас это проверим, и вас тут же сопроводят наверх.

– Хорошо.

– Тогда разрешите подключить вас к аппарату и задать несколько вопросов.

Она послушно протянула руки, и ей на пальцы, запястья и предплечья нацепили всякие провода и датчики. Несколько проводов протянулись и к голове.

А потом человек в блестящем костюме нажал на кнопку и задал первый вопрос, не отрывая взгляда от небольшого электронного табло.

– Вы верите, что наш духовный лидер – воплощение живого Бога на земле?

– Да, – сказала она.

– Вы преданы ему всей душой и готовы служить ему всем существом?

– Да.

– Вы примете его волю, что бы он вам ни приказал?

– Да.

– Вы знакомы с кем-то, кто не разделяет ваших чувств к Богу?

– Нет.

Ей казалось, что в этом пункте она была так же искренна, как и в предыдущих, но человек в костюме почему-то оторвал взгляд от табло и поднял на нее. Затем он повторил предыдущий вопрос еще раз:

– Вы знакомы с кем-то, кто не разделяет ваших чувств к Богу?

– Нет.

– Вы врете.

– Нет, я говорю правду.

– Но прибор видит другое.

– Я не знаю почему.

– Хорошо, попробуем иначе, – согласился человек в костюме. – У вас есть мать?

– Да.

– У вас есть отец?

– Да.

– У вас есть сестра?

– Нет.

– У вас есть брат?

– Да.

– У вас есть лучший друг?

– Нет.

– У вас есть лучшая подруга?

– Да.

– Ваша мать предана Богу?

– Да.

– Ваш отец предан Богу?

– Да.

– Ваш брат предан Богу?

– Да.

– Ваша лучшая подруга предана Богу?

– Да.

– Значит, это брат! – подвел итог человек в костюме. – Им мы займемся отдельно, а вы можете идти наверх. Клара вас проводит.

И она ушла. И почему-то все ступеньки лестницы прошла не с мыслями о предстоящем таинстве, а с мыслями о брате и о том, что она каким-то ей самой непонятным образом его подвела и предала.

А потом ступеньки кончились, и она оказалась перед темной дверью.

– Постучи три раза и заходи, – сказала Клара.

Она так и сделала.

Внутри был полумрак. И только небольшие прикроватные бра слабо светили с двух сторон.

Бог полулежал на кровати в шелковом халате, распахнутом на груди.

Она не испытывала особой неловкости, а просто стояла навытяжку и ждала приказа.

– Рыжая! – сказал Бог. И это было неожиданно. Ей казалось, что первое слово должно было быть другим.

А он между тем заготовил второе.

Оно было еще короче и еще неуместнее для начала сакрального акта, как он ей представлялся ранее.

– Сюда! – сказал он и указал пальцем на краешек кровати.

Она послушно подошла.

Она ожидала еще каких-то слов. Может быть, даже о чем-нибудь божественном. Или, наоборот, простенькое: «Не бойся, я хороший!» Любое слово ей бы сейчас подошло.

Но он не особо церемонился и не снизошел до предварительных разговоров.

Просто изнасиловал ее. Жестко, быстро, молча. Встал с кровати. Запахнул халат. Отпил из бутылки. Прополоскал горло. Сглотнул. Вышел из комнаты в ванную, так и не обернувшись, не глядя.

Она сначала не знала, что ей делать. А потом как-то сама догадалась. Оделась и вышла вон.

Потом лестница, ступенька за ступенькой – очень много.

Внизу ждала Клара. Она отвела ее в другую ванную, для гостей.

И там уже сестра Евгения дала волю слезам.

Она сама не знала, от чего плакала. От боли? От унижения? От того, что все пошло не так, как ей представлялось в мечтах? Или все-таки от того, что случилось в кабинете с детектором лжи, от слов человека в блестящем костюме?

«Что-то плохое теперь будет, – вдруг поняла сестра Евгения. – Что-то очень плохое!»

 

Глава 11

По странному стечению обстоятельств сестра Евгения и он сам потеряли девственность одновременно.

Тем же вечером, когда она корчилась в ванной после грубого полового акта с целителем, Евгений лежал в Кирочкиной кровати и гладил ее по спине.

Делал он это с закрытыми глазами. В последнее время все столь важное он делал с закрытыми глазами.

– Неужели у тебя это в первый раз? – удивилась Кирочка.

– Да.

– Ты же такой взрослый.

– Как-то не пришлось. Сначала я был инвалидом, потом верующим. Только потом встретил тебя.

– А теперь ты неверующий?

– Честно? Я не знаю. Раньше было все так понятно, а теперь нет. И эти книги, и все остальное, что происходит вокруг. Я просто не могу. Не могу больше верить. Хотя, с другой стороны, он же меня исцелил.

– Ну да, – ответила Кирочка. – Хотя лично я и тогда не верила, и сейчас не верю в эти исцеления.

– Как можно в них не верить? Вот же я перед тобой. Слепой от рождения. А тебя вижу. И счастлив видеть.

– И все-таки что-то здесь не так.

– Ты знаешь, мне самому иногда приходят в голову такие мысли. Только объяснить я их никак не могу.

– Какие, расскажи.

– Ну вот, например, мне однажды, еще пока я был слепым, приснился цветной сон. А слепые от рождения не могут их видеть никогда.

– Это странно, – нахмурилась Кирочка.

– Более чем. Я и с врачами советовался. И все сказали, что невозможно. А я ведь видел. Почему?

– Почему?

– Не знаю. Может быть, потому что раньше все-таки видел?

– Когда раньше? В прошлой жизни?

– Да нет. В детстве.

– Ты бы родителей спросил. Может, ты был зрячим, а потом ослеп.

– Они клянутся, что нет.

– А может быть, они от тебя что-то скрывают?

– Что?

– Не знаю. Давай проверим.

– Как?

– Пока не знаю. Что-нибудь придумаем.

– Да с чего бы им меня обманывать?

– Не знаю. Но ты ведь видел цветной сон. Нельзя оставить это просто так, без расследования.

– Да ты просто детектив какой-то, – улыбнулся он.

– Ты еще многого обо мне не знаешь, – сказала Кирочка и поцеловала его где-то между ухом и шеей.

– Я намереваюсь узнать о тебе все-все, – пообещал он.

– Попробуй.

– Попробую. И да, вот еще что. Мне почему-то очень нравятся рыжие волосы. И ощущение такое, как будто я их видел раньше, еще до того, как был слепым. Хотя это невозможно.

– Эти твои два «невозможно», складываясь вместе, явно снижают процент невозможности, тебе не кажется?

– Что-то в этом есть. А почему ты вздыхаешь?

– Потому что я совершенно не рыжая.

– И что?

– Ну тебе же нравятся рыжие волосы.

– Так то нравятся. А тебя я люблю.

И он вдруг понял, что сказал это в первый раз.

И она тоже это поняла внезапно. И они прижались друг к другу еще тесней и лежали так долго-долго.

– А ты знаешь, я Ключника вчера ходила проведать, – неожиданно сказала Кирочка.

– И как он?

– Его дома не было.

– Бывает.

– В том-то и дело, что не бывает. Очень странно. Я совсем рано утром заходила, еще до работы. Куда бы ему подеваться в такую рань?

– Ну, может, гулять пошел.

– В семь утра?

– А может, заболел? В больнице лежит?

– Вот и я подумала. А если не в больнице? Если что похуже?

– Что может быть хуже? Он крепкий старик, умирать ему рано.

– Я не про смерть.

И тут Евгений начал догадываться, что она имеет в виду.

– Ты думаешь, за ним пришли?

– Я не исключаю.

– А если его будут пытать и он расскажет про книжный склад?

– Он не расскажет.

– Почему ты так уверена?

– У него характер.

– Какой бы ни был характер, любого человека могут сломать.

Кирочка приподнялась на локте.

– А ты замечаешь, как именно ты отзываешься о людях, которым так слепо верил еще год назад? – спросила она.

– Это потому что я слепой. Вот и верил слепо, – постарался отшутиться он.

– Перестань, я серьезно. Подумай сам, что они творят вокруг. Им нельзя верить!

– А я вот удивляюсь, откуда ты взялась такая храбрая.

– Никакая я не храбрая.

– Нет, храбрая.

И они еще долго возились под одеялом, пытаясь переспорить друг друга.

А потом она обняла его крепко-крепко и сказала:

– У меня, кстати, это тоже было в первый раз. И я бы сейчас не отказалась от второго.

 

Глава 12

Люди стояли плотными шеренгами, и каждый держал в руках по камню.

Был довольно прохладный день, но они согревали друг друга телами и горячностью единого порыва.

Они собрались здесь не просто так, а ради выполнения высокой миссии – свершения правосудия. И пары негодования вырывались из их ноздрей и ртов вместе с дыханием, витали над толпой каким-то гипнотическим конденсатом, так что любой опоздавший, если бы таковой нашелся, присоединившись к этой толпе, немедля ощутил бы ту же слепую ненависть, которая склеивала их всех воедино.

Тут и там, среди толпы и по сторонам, виднелись телекамеры – действо должны были транслировать по всем каналам в прямом эфире. И декорации, с учетом потребностей трансляции, были изготовлены на славу.

По центру, на своеобразной проплешине этого человеческого леса, было создано возвышение, куда предполагалось привести казнимую, чтобы продемонстрировать ее жаждущим мести.

Затем с этого самого возвышения ее должны будут столкнуть вниз, на выложенную острыми камнями площадку, где, и так изрядно пострадав от удара, она будет обречена погибнуть от тысяч камней, брошенных возмущенными ее поступком соотечественниками.

Вот такой приблизительно получался сценарий, в разработке которого, естественно, пришлось поучаствовать и Кларе. Да и как могло быть иначе, если многолетний телевизионный опыт и врожденный перфекционизм не позволяли ей оставить грандиозное шоу в руках дилетантов?

Повсюду – на разделяющих шеренги столбах, на подпорках подиума и на специальных экранах, которые нужны затем, чтобы крупно показать краям толпы то, что происходит в ее эпицентре, – мелькало лицо осужденной преступницы. Бледное тонкое лицо и шея с синими руслами венозных речек, угадываемых под кожей.

При виде такого лица, совсем еще девичьего и наивного, иногда хочется замедлить шаг и срочно порыться в карманах и в сумке – не завалялось ли там леденца или пряника, которые могли бы подсластить жизнь такому грустному существу.

Но никто из собравшихся, а их были тысячи, не задал себе или соседу вопроса: «Как эта девчушка могла решиться на свой отчаянный поступок?». Никто не пытался проанализировать ее возможные мотивы. Никто даже не удивился тому, откуда в этой стране берутся такие люди, вылепленные из тонкого белого теста, без дрожжей солидарности.

Кто она была, эта преступница? Мятежная одиночка? Участница массового заговора? Подосланная заграничная шпионка?

И какие цели она преследовала? Расплатиться за личное горе? Свершить политическую акцию? А может, она просто помешанная и не отвечала сама за себя, держа в руках тот проклятый пистолет?

Толпа не знала. Ей было известно только, что преступница признала свою вину и в гордыне своей даже не просила о помиловании.

Самые маленькие номера в этой стране, конечно же, провели дознание. Но им не удалось добиться ничего существенного. Потому что девушка никого не выдала, взяла всю ответственность за несостоявшееся убийство на себя и в качестве мотива назвала личную глубокую ненависть к лидеру, созданному им режиму и религиозному сознанию как таковому. И ни полиграф, ни уколы, ни пытки не помогли следователям извлечь дополнительных сведений.

Так что, судя по всему, девушка не врала, а действительно совершила попытку убийства, следуя собственному плану и собственному сильному чувству.

Как она, такая молоденькая, успела пропитаться этой ненавистью – как говорится, одному Богу известно. Хотя, когда спросили Бога, он ничего не ответил, а только распорядился доставить на место казни симфонический оркестр.

И сейчас музыканты как раз наяривали вторую часть Бранденбургского концерта № 5, тем самым сигнализируя, что казнимая вот-вот появится перед публикой.

Какая-то женщина в толпе при звуках Баха инстинктивно потянулась за сумочкой с филармоническим веером и только потом вспомнила, что она не в филармонии, а на центральной городской площади, открытой всем ветрам и заполненной до отказа.

Мужчина же, стоявший прямо за этой женщиной, при ее внезапном шевелении почувствовал некоторое возбуждение и даже хотел было ущипнуть шалунью за мягкую заднюю часть ее выдающегося корпуса, но тут же передумал и начавшееся в паху ощущение утратил. Во-первых, его руки были заняты тяжелым камнем, а во-вторых, торжественность момента вновь снизошла на него, и плоть замерла в подчинении духу.

Ветер же становился все сильнее и поддувал музыкантам в такт и в нужную тональность, но и мешал слегка, пытаясь растрепать то волосы, то партитуры.

Наконец на помосте возникло движение, и толпа напряглась, вытягивая шеи.

Сначала на возвышение вползли сопровождавшие казнимую конвоиры, а затем и она сама, одетая не по сезону: не то в легкое платье, не то в сорочку.

Ее спина и плечи были обнажены, волосы собраны в высокий пучок, а ноги босы и уже стерты местами до крови.

– Что ж ее всю дорогу до площади пешком гнали? – спросил было кто-то, но тут же прикусил язык.

А кому-то другому показалось, что девушка похожа на его собственную дочку, вот разве что чуть меньше росточком, а в остальном – просто копия. Но и он молчал и радовался про себя, что его дочь сидит сейчас в тепле у телевизора да пьет чай с сухарями.

И все сжимали камни, крепче и крепче. И все знали, что придется бросить, и уговаривали себя, что в этом нет ничего страшного. Глаза закрыл да швырнул не глядя – всего-то и делов.

Экраны, установленные повсюду, вспыхнули и отобразили лицо преступницы. Не те портреты, которые висели на столбах, а ее нынешнее лицо, сиюминутное, взаправдашнее. И это лицо сразу заставило всех потупиться, но и тогда не отпускало, а продолжало стоять уже перед опущенными глазами и вползать куда-то в нутро, в душу, в кишки.

Она не смотрела на людей, только прямо перед собой в воздух. И глаза ее были чужими на этом лице, как будто их забрали у другого человека и приклеили на пустую кожу.

– Под наркотой она, – прокомментировал кто-то из знатоков. – Гуманное все-таки у нас правительство, позаботились, чтоб не так ей страшно было.

– Раньше надо было бояться, – огрызнулся человек по соседству. – Когда свои козни замышляла. А сейчас уже поздно.

– Правосудия! – крикнул кто-то из соседних рядов.

И люди подхватили это слово и стали перекатывать языками бесконечно, все громче и громче.

И вот уже крики затоптали Баха, и оркестранты, как актеры немого кино, водили смычками, надували щеки без всякого звука. И в домах тех, кому не посчастливилось быть на площади, уже тоже начали скандировать, как будто речь шла не о казни, а о футбольном матче, в котором решалась судьба любимой команды.

Только кричали они не «Гол!», а «Правосудия! Правосудия!». И с каждым повтором становилось все яснее, все необратимее, что казнь таки состоится. Что не приедет добрый вестник в волшебной карете и не объявит о помиловании, не освободит от смертельного страха, как Достоевского и других петрашевцев.

А и ладно! И поделом ей, ведьме!

Ведьма между тем дрожала. Не от страха, должно быть, а от холода, который пробрал ее тщедушное тело до костей, до костного мозга.

Этот сотрясающий ее озноб вызвал некоторое недовольство зрителей, оторвавшихся от рябивших экранов, словно речь шла не о человеческом страдании, а о техническом браке, о дрожании камер.

– Скорей бы уже! – сказал еще кто-то из толпы. И непонятно было тем, кто прильнул к нему сбоку, и сзади, и спереди, о чем он ратует: о том, чтобы бедняжка уже отмучилась, или о том, чтоб самому быстрей отправиться домой, с чистой совестью после сделанного на славу дела, к теплому супцу.

Какой-то чин из судейских наконец вышел к микрофону, стоявшему тут же на помосте, и начал зачитывать приговор.

Люди у телевизоров слышали каждое слово, а вот тем, что на улице, не повезло: ветер решил сыграть с ними еще более злую шутку, чем раньше с музыкантами, и так расшалился, так задул во все свои ветряные щеки, что толпе оставалось довольствоваться лишь отдельными слогами.

– Все шоу насмарку, – неистовствовала Клара, ломая увенчанные фиолетовым маникюром пальцы. А над нею, как и над остальными на площади, порхали бабочки злобных звуков:

– …это… кара… твет… вари… к ка… через… нями.

Это означало, что сейчас уже начнется сама казнь.

И точно: музыканты переключились с Баха на Моцарта, и городские квартиры (на площади, опять же, слышно было очень плохо) заполнились прекрасной мелодией Реквиема.

Девушка была еще жива, но музыка хоронила ее раньше срока, и каждая нота хлестала ее по лицу и телу, как брошенный кем-то камень.

Казнимая так и не смотрела ни на кого, только прямо перед собой, в заполненный моцартовской гармонией воздух. А потом конвоиры подвели ее к самому краю помоста и столкнули вниз.

– Ах! – выдохнула толпа.

А услужливые камеры сразу поползли за упавшим белым телом и показали всему государству, как острые камни окрашиваются красным.

Медленно-медленно, красиво так. Как будто художник моет кисти, и с них сползает и растекается по сторонам ненужная уже, отжившая краска, создавая своего рода шедевр, недоступный сознательному мазку никакого гения.

А потом, и вот что интересно – безо всякой команды (или она прозвучала, но те, что на окраине, опять не расслышали?) люди с камнями потянулись к разбитому от падения телу.

Бросок, еще бросок.

Бросок, еще бросок.

Бросок, еще бросок.

Дежавю? Или просто дурная бесконечность размеренных жестов?

Девушка поначалу стонала, должно быть, но этого даже и те, что в квартирах, расслышать не могли.

– А ведь вешали микрофон беспроводной на рубашку сучке! – кричала Клара в свой продюсерский телефон.

Но продюсеры не слышали. Они тоже стояли в очереди с камнями. Чтобы не выделяться. Чтобы потом никто не ткнул пальцем и не сказал: «А почему это ты не бросал?»

Бросок, еще бросок.

Бросок, еще бросок.

В месте, где недавно еще виднелось белое тело, образовался высокий холм.

И он все рос и рос. И бросание камней становилось уж совсем бессмысленным, потому что никак не могло повлиять на судьбу убиенной. Но они все-таки бросали. Бросали и бросали. Пока людей на площади не осталось совсем.

И только тогда камеры погасли, а в эфире возникло прекрасное лицо живого Бога, который благодарил публику за внимание и разъяснял возвышенную суть произошедшего.

По его словам, душа девушки сейчас ликовала на Небесах, получив полное искупление грехов, заслуженное страданиями.

И Бог улыбался с экрана, признаваясь в пылкой любви к убитой и ко всем живым.

Да никто и не сомневался, что душа бывшей преступницы, а ныне святой воспарила к священным высям. Но тело ее оставалось пока внизу, погребенное под такой невыносимой тяжестью, которую могут создать только сплоченные общей верой народы – плечом к плечу, сообща.

 

Глава 13

В метро Евгений втиснулся между крупным, громко дышащим дядькой и щуплым подростком лет двенадцати-тринадцати на вид. От дядьки несло каким-то кислым духом, а от мальчика, наоборот, мороженым. И еще тоской. Интересно, был ли он лично несчастен в этот момент своей жизни или тоску навеяло ему чтение, в которое он, трясясь в этом шумном вагоне, был всецело погружен?

Маленький экран карманного компьютера услужливо подставил Евгению, нависающему над подростковым плечом, свое содержание. И он понял, что мальчик читает «Старуху Изергиль» – обязательное произведение из школьной программы.

Евгений и сам любил эту книжку, а потому от нечего делать тоже предался чтению, стараясь попадать в такт прикосновениям мальчика к экрану, переворачивающим виртуальные страницы.

Школьник читал про горящее сердце Данко, и Евгений синхронно вспоминал отдельные строки и даже целые абзацы, которые его оживленные глаза впитали в себя пару лет назад и сейчас восстанавливали с практически фотографической точностью, даже если мальчик двигался и случайно заслонял от него свой экран.

Вот Данко появляется перед отчаявшимися от страданий в темном и смрадном лесу, теряющими лицо людьми.

«Данко – один из тех людей, молодой красавец. Красивые всегда смелы. И вот он говорит им, своим товарищам:

– Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего не станется. Что мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем в лес и пройдем его сквозь, ведь имеет же он конец – все на свете имеет конец! Идемте! Ну! Гей!..

Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живого огня.

– Веди ты нас! – сказали они.

Тогда он повел…»

«Интересно, правда ли это? – подумал Евгений. – Действительно ли красивые всегда смелы? Вот учитель – редкой красоты. А смел ли он? Пожалуй, что и смел. Или больше дерзок? Но означают ли красота и смелость еще и обязательную приверженность добру?»

Евгений уже знал ответ на этот вопрос, хотя многое в его нынешней философии пока не сходилось и торчало в разные стороны, как непослушные вихры на голове того же самого подростка.

Мальчик периодически встряхивал головой и поправлял назойливые пряди пальцами. Вот бы и Евгению сделать так со своими мыслями и чувствами – пригладить, причесать, определиться, кто он такой и зачем он есть?

А Данко на экране между тем сталкивался лицом к лицу с человеческой злобой неверующих и несмелых:

«Это был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духом. Но им стыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их. И стали они упрекать его в неумении управлять ими, – вот как! Остановились они и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, усталые и злые, стали судить Данко.

– Ты, – сказали они, – ничтожный и вредный человек для нас. Ты повел нас и утомил, и за это ты погибнешь!

– Вы сказали: “Веди!” – и я повел! – крикнул Данко, становясь против них грудью. – Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!

Но эти слова разъярили их еще более.

– Ты умрешь! Ты умрешь! – ревели они.

А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья. Данко смотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они как звери. Много людей стояло вокруг него, но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них. Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно погасло. Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И вот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня… А они, увидав это, подумали, что он рассвирепел, отчего так ярко и разгорелись очи, и они насторожились, как волки, ожидая, что он будет бороться с ними, и стали плотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить Данко. А он уже понял их думу, оттого еще ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их дума родила в нем тоску. А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь…

– Что сделаю я для людей?! – сильнее грома крикнул Данко.

И вдруг он разорвал руками себе грудь, и вырвал из нее свое сердце, и высоко поднял его над головой. Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни.

– Идем! – крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям.

Они бросились за ним очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его все пылало, пылало!»

«Как все-таки правильно написано, – думал Евгений. – Как верно изображена психология толпы. И как прекрасен этот герой. И этот образ сердца, переполненного любовью, как хорош».

Теперь, когда Евгений и сам познал, что такое любовь, у него не вызывало сомнения, что этого чувства может вполне хватить, чтобы изменить судьбу не только свою и своего любимого человека, но и всех обитающих на земле существ. Пусть только захотят воспользоваться, пойти за ним, отвечая на посыл своей любовью, всегда щедро уготованной каждому – лишь не надо стесняться черпать большими ложками.

Правда, люди обычно стесняются. И на зов чужого сердца не откликаются.

Вот и сейчас, Евгений это точно знал, мальчик дочитает эту страницу, перевернет следующую и обнаружит, что Данко умирает, а какой-то осторожный субъект из толпы наступает на его еще горящее сердце и тушит, дробя на синие угольки. Потому что отслужило свое, а теперь сделалось пожароопасным. И так происходит всегда и везде. Со всеми прекрасными сердцами.

Горько стало Евгению от этой мысли. Но она была честная, как ни крути. А мальчик перелистнул электронную страницу и приступил к финальной части рассказа, который вдруг пошел не так и не о том, заставив Евгения тихо вскрикнуть.

«И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в бриллиантах дождя и золотом сверкала река… Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струей из разорванной груди Данко.

Кинул взор вперед себя на ширь степи смельчак Данко, кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом вставил еще живое пульсирующее сердце на место, и вот – чудо. Молния пала на землю с небес и ударила в тело красавца. Все оно озарилось голубым пламенем, и люди, только миг назад еще радостные и полные надежд, заметили и затрепетали.

– Что будет с ним? – вопрошали они один другого и ждали разрешения.

А Данко сбросил с себя остатки живительного пламени, простер руку к толпе и крикнул звонко:

– Видели вы, что не умирает сердце, радеющее о людях!

И все простерлись ниц, и просили его вести их и дальше, и управлять ими своим мудрым смелым сердцем.

И только один осторожный человек, боясь чего-то, не ликовал вместе со всеми, а стоял в стороне.

И вот посмотрел на него Данко, и из глаз его вырвалось могучей молнией голубое пламя и сожгло осторожного дотла. И его тело, рассыпавшись в искры, угасло…

Вот откуда они, голубые искры степи, что являются перед грозой!»

«Что это?» – ужаснулся Евгений.

Впрочем, он прекрасно знал, что это. Это книги меняли свои лица, превращались в пародии, покрывались язвами, убивающими живое слово их покойных авторов.

И это насилие над словом – больше, чем насилие над самим человеком, больше, чем публичная казнь, которая наверняка еще повторится не раз, больше, чем громкая и липкая ложь учителя, ранее крепко въевшаяся в его сознание, – именно насилие над словом заставило Евгения понять, что отныне он уже никогда не будет прежним и никогда ничему не поверит с той же легкостью, как когда-то.

Мальчик, по всей видимости довольный, что подготовился к уроку, погасил экран. А в Евгении погасли последние сомнения. И в этот самый момент он понял, что не сможет просто быть изгоем, просто сорвать номер с рубашки, просто стать счастливым с Кирочкой и не думать о том, что происходит за стенками его благополучия. Он должен что-то сделать. Остановить трагедию. Спасти книги. Как? Может быть, убить Бога, как пыталась сделать она?

 

Глава 14

Кирочку избили прямо на улице.

Напали, когда она совершенно этого не ожидала, а легко и благодушно лавировала между лужами в такт музыке, лившейся в душу из наушников.

Из-за этой музыки она и не слышала быстрых шагов сзади. А если бы слышала, что бы сделала? Ускорила бы шаг? Побежала? Закричала: «Помогите»?

Нет, скорее всего, она даже не обернулась бы, посчитав чью-то поспешную поступь простым совпадением – ну мало ли, может, человек на поезд опаздывает.

Человеков было двое – разных и вместе с тем похожих. Их лица выражали злобу и одновременно скуку, каким бы парадоксальным это сочетание ни казалось на первый взгляд.

То ли они шли, скучая и не зная, чем себя занять, и вдруг, заметив Кирочку, налились скороспелым негодованием. То ли негодовали они и ранее и от самого этого чувства переполнялись неистребимой скукой.

Как бы то ни было, один из них, более прыткий, подбежал к Кирочке первым и больно дернул ее за руку, поворачивая к себе лицом.

– Попалась, сучка! – сказал он и плюнул ей в щеку.

У Кирочки в ушах как раз звучал Шостакович, Ленинградская симфония, до мажор.

Под настырную барабанную дробь разгонялись другие инструменты, заползали в печенку, щекотали нервы, брали в блокадное кольцо, как умерщвляемый голодом город.

На самом деле это не оркестр играл, а маршировали, четко отбивая шаг, сотни тысяч солдат в коричневой форме. Они шли, мерно и неумолимо, и затаптывали все живое на своем пути. Ни цветка, ни пробившего асфальт молодого зеленого кустика, не желавшего чихать от пыли, ни детской игрушки, брошенной испуганным ее хозяином при виде нацеленных на солнце штыков – ничего не пощадили их сапоги, их жесткие, безжалостные, крепленные гвоздями подошвы.

Это нелюди шли захватывать чужую землю, и под их ликующие аккорды прилип к Кирочкиному удивленному лицу гадкий, пенящийся белым цветом и ненавистью плевок.

А тут и второй человек подоспел и со всех сил дернул ее свитер, моментально порвавшийся, разлетевшийся на оголенные стыдливые петли.

– За что? – спросила Кирочка. – Что я вам сделала?

Ответом ей послужил удар в глаз, от которого тут же зажмурился и второй. На мгновение лишенная зрения, хватаясь за воздух, который уж никак не мог помочь ей и поддержать, она подумала о Евгении. О том, что он прожил в этой болезненной темноте, что настигла ее сейчас так внезапно, большую часть жизни.

Эта мысль отвлекла ее от страха.

И даже когда ее повалили на землю и начали пинать ногами, она крепко сжимала глаза и думала о нем, а не о том, что происходило в данный ужасный момент.

В наушниках еще жил оркестр, как вдруг один из избивавших Кирочку мужчин наступил ногой на выпавший из ее кармана мини-проигрыватель и превратил захлебнувшийся треском до мажор в тишину.

На фоне тишины (она так и не открыла глаз) стали лучше слышны реальные звуки: и хлюпанье луж, воду которых расплескивали мужские ботинки, и громкое дыхание Кирочкиных обидчиков, и редкие слова, которые они выпускали из губ, тоже точно сплевывая.

– Доигралась, сучка! – говорил кто-то из них. – Без значка ходит, на режим плюет. А мы тебе покажем, как на режим плевать.

И они плевали.

На ее лицо, на обнажившуюся грудь. И на ворону на плече.

Наверное, ворона показалась одному из них добычей, потому что он достал нож и проткнул ее в сердце, а затем разворотил, расцарапал острым лезвием крест-накрест.

Кирочка крикнула было и опять замолчала. А они пнули ее еще пару раз и ушли.

И тишина наполнилась другими звуками – шагами прохожих, из которых никто не подошел и никто не помог подняться.

Кирочка разлепила один глаз (второй безнадежно заплывал, как тесто на дрожжах), встала на четвереньки, потом на корточки. Нетронутая сумка валялась неподалеку, и она к ней поползла.

Достала телефон, набрала номер. А когда Евгений ответил, сказала просто:

– Забери меня отсюда!

– Где ты?

Она назвала приблизительный адрес. Где-то посредине между ее домом и метро. Где-то посередине между тактами Шостаковича. Где-то посередине между верой в людей и разочарованием в их безвозвратно утекшей через поры человечности.

Евгений прибежал и прижал ее к груди.

– Кто тебя побил? – спросил он.

– Не знаю. Двое дядек.

– За что?

– Не знаю. Вроде за то, что без значка.

– Понятно, – процедил Евгений сквозь зубы и поднял Кирочку на руки. – В поликлинику пойдем?

– Нет. Лечи меня сам.

– Руки-ноги целы?

– Вроде целы.

– А ребра?

Кирочка вздохнула и по тому, как отдалось простое дыхание в боку, поняла, что нет, не целы.

– Ладно, ерунда, заживет. И глаз тоже, – успокоил Евгений.

– Как ты мог жить без глаз? – спросила вдруг она. – Хотя, наверное, многого и вправду лучше не видеть.

– Это точно.

А когда ворона на Кирочкином плече заживет, он сможет нащупать упругие рубцы своими пальцами.

Они станут частью Кирочки. Частью, доступной в ощущении даже и слепому. А это значит, что они станут частью ее души, которая тоже, конечно, зарубцуется, но на всю жизнь будет отравлена привкусом горечи. И от такой изжоги еще ни один гениальный фармацевт не изобрел лекарства.

– Я люблю тебя! – скажет Евгений, сидя вместе с Кирочкой в ванне, отмывая ее от плевков и при этом аккуратно объезжая мягкой губкой проступившие здесь и там синяки.

– И я тебя люблю! – ответит Кирочка. – А ты не знаешь случайно, что с нами дальше будет?

– Не знаю. А какая разница?

– И правда никакой.

 

Глава 15

Старика отпустили под вечер. Велели идти домой. Он и пошел.

По пути думал о том, как быть дальше.

Нет, с ним не сделали ничего особенного. Пара проверок – но ведь любую технику можно обмануть.

Так что он не сомневался, что ничем не выдал своих молодых друзей – единственных, кроме него самого, знавших о тайном книжном складе.

Но вот чего он, да, боялся, так это слежки.

Не в старинном стиле тайных агентов, а в современном, весьма примитивном, но действенном – техническом, разводящем разные виды чудодейственных и весьма одаренных жучков.

Старик знал, что его могут прослушивать. Что предательские насекомые могли в его отсутствие поселиться в подвергнутой обыску квартире. Или в складках его одежды. В его телефоне. Или даже в его теле. Кто знает, может, уже додумались впрыскивать все слышащих и все видящих личинок прямо под кожу? А ему ведь сделали пару уколов.

И если эти подозрения имеют хоть малейший шанс оказаться правдой, то удел его отныне – молчание и одиночество.

Он не сможет больше обсудить с друзьями ни одного тайного плана. Да и элементарное «Добрый день! Как дела?» придется припрятать до поры до времени, а то и навсегда. Потому как вдруг случайных адресатов его скромных приветствий выследят, опознают, поставят на учет?

Страшно!

Или это все признаки старческого безумия? Да кому он нужен вообще – никчемный, отживший свое человек? И думать иначе – подыгрывать ничем не обоснованной гордыне?

Эти мысли сопровождали его весь путь от следственного департамента до дома. И пока он шел пешком, и пока ехал на трамвае – они отплясывали в его голове какой-то лихой матросский танец: и вприсядку, и вразвалочку, и с чечеточным перебором, и с не предусмотренными танцевальным каноном подножками.

«А как же теперь на склад наведываться? – вдруг осознал старик. – Как проверять благополучие книг?»

И книги, о которых он привык думать как об одушевленных существах, вдруг показались ему такими несчастными в своем складском сиротстве, такими брошенными и обреченными на тихое умирание!

«Да нет, чего я? Ребята проследят за ними, – успокоил он сам себя. – Если, конечно, эту пару не выследят. Ах, как бы не выследили!»

Когда он составлял фотороботы вымышленных оптовых покупателей, якобы вывезших большую часть книг из его магазина, он очень постарался добиться максимального несходства с Евгением и Кирочкой.

Плодами совокупных усилий его фантазии и полицейской техники стали два мордастых дядьки. Один еще и с окладистой старообрядческой бородой.

Первый помоложе, второй постарше. Один с голубыми, другой с карими глазами. Один со лбом средней высоты, второй с совсем низеньким, этаким козырьком нависшим над бровями.

Получилось славно. И все-таки старика грызла совесть. Очевидно, что придуманные им персонажи могут совпасть с физиономиями реально живущих в стране людей. Из миллионов стандартных наборов, включающих носы, уши, щеки и прочие обязательные атрибуты, природа наверняка скроила и лица, подобные составленным им портретам.

И что будет, если этих людей найдут? Вдруг на основании его показаний их арестуют, подвергнут пыткам, накажут ни за что ни про что? Как ему жить тогда со своей взбудораженной невольным грехом совестью?

Совесть! Он ухитрился дружно просуществовать с нею всю свою жизнь. Не хотелось бы портить их мирные отношения под финиш.

Конечно, вряд ли двое сочиненных им дядек окажутся знакомыми. И наверняка им легко будет доказать свою непричастность к оптовой покупке. И все-таки как неприятно доставлять хлопоты посторонним людям!

А если их вообще не найдут, вернутся ли тогда за ним? Отведут ли снова на дознание? Не применят ли что-то более действенное, чем уколы и приборы, особо чувствительные к правде?

Может быть, стоит принять меры предосторожности? Как? Да очень просто – убить себя, и тогда все ниточки, тянущиеся к складу, Евгению и Кирочке, оборвутся вместе с его дыханием, истлеют, испарятся. Это был бы хороший вариант!

А умирать-то хочется ли?

Пожалуй, что и не хочется. Потому что интересно досмотреть спектакль. Узнать, что задумал новый режиссер их несчастной страны. Освистать актеришек. Может быть, даже выйти на сцену и подправить неудачные повороты сценария.

Ему-то? Ему на сцену? Да что он может?

Ну из Шекспира многое знает наизусть. Из Маяковского. Из других авторов. И что?

Кем он себя мнит? Спасителем сограждан от диктатуры? Праведником среди злодеев? Окруженным отребьями хранителем культуры?

Он никто. Маленький человек с излишним багажом воспоминаний.

А они ведь и письма забрали – последнюю тень его молодости и любви. Как жаль этих писем!

И под дребезжание трамвая он вспоминал, как ездил по этим улицам не один, а с ней.

Ее звали Тамарой, и она была единственной женщиной в его жизни – воплощением любимых книжных героинь в веснушчатой вкусно пахнущей плоти.

Умная и веселая, она смеялась так звонко, что люди в их былых трамваях улыбались, зараженные ее пузырящейся радостью. А кондукторы еле-еле сдерживали улыбки и с напускной серьезностью делали замечания:

– Вы бы потише, девушка, себя вели, поскромнее. Тут люди усталые с работы едут, а вы им помехи создаете.

– Зато свою остановку не проспят, – невозмутимо отвечала Тамара и снова прыскала от смеха.

Любила она тоже набрать мороженого в вафельных трубочках и всасывать содержимое этих хрупких сладких рожков в себя, временами высовывая язык и подхватывая подтаявшие капли.

И так это вкусно у нее получалось, что встречные прохожие тут же выстраивались в очередь к лотку со льдом и в срочном порядке повышали дневную выручку толстых мороженщиц в перчатках с обрезанными пальцами.

Она училась в консерватории по классу вокала, и курировавшая ее профессорша строго-настрого запрещала ей мороженое – велела беречь связки.

А ей хоть бы хны!

– Ничего с моими связками не случится. Да и как я смогу петь Кармен, если не буду есть мороженого? Откуда же взяться на сцене роковой страсти, если самой себе отказывать в любимых вещах?

– Ну где тут логика? – вопрошал он.

– Я не живу логикой, я живу языком, – отвечала она и снова высовывала свой розовый болтливый лепесток, чтобы лизнуть промокшую вафельку.

Они жили рядом и не имели обыкновения переписываться. А все-таки пришло время, когда понадобилось прибегнуть и к эпистолярному жанру.

Было это так.

Почти перед самой свадьбой, которую они собирались отметить без пышности, по-домашнему и со множеством сортов мороженого на столе, Тамара отправилась на гастроли.

Это был ее первый оперный сезон.

Кармен ей, конечно, пока не дали – пела она няню в «Онегине». Но и этой ролью гордилась. А тут первые гастроли. В захолустье, на поезде, но все-таки с театром.

Разместили артистов в двух смежных купейных вагонах. И он лично провожал ее на вокзал и уговаривал несимпатичного солиста уступить даме нижнюю полку.

Ах, если бы все иначе тогда обернулось!

Ночью полка с солистом упала прямо на Тамару. Солист отделался ушибами, а Тамаре не повезло. Несколько переломов и тяжелейшее сотрясение мозга.

Переломы – ерунда, зажили за полгода. Правда свадьбу, конечно, пришлось пока отменить.

А вот с головой дело обстояло хуже: у Тамары обнаружились провалы в памяти и временные помрачения рассудка.

Его она помнила и продолжала любить, но все чаще и чаще впадала в панику и воображала себя кем-то другим.

Ее отправили в санаторий со специальным уходом. Оттуда она и писала ему письма. Иногда очень лирические, иногда безумные. Но ему было все равно – он плакал над каждой строчкой и тех и других.

«Мой дорогой! – писала она. – Ты сидишь в оркестровой яме и не знаешь, как мне одиноко. Я стою прямо над тобой на сцене из искристого льда. С меня сняли туфли, и мои голые ноги примерзают ко льду. Холодно. Я перебираю ногами, и кожа лопается, обагряя сцену каплями.

Я загадала: если ты догадаешься, сколько капель крови упадет с моих ног, тебя выпустят из ямы и ты сможешь меня найти и забрать.

Только как мне сказать тебе об этом условии? Я же не могу говорить – только петь. Вот я и пою. Ария итальянская, а ты, глупыш, совсем не знаешь этого языка. Может быть, если я буду вставлять по знакомому слову в каждой строчке, ты услышишь и разгадаешь мой шифр?

Но нет. Я знаю, что тебе заткнули уши. Ты и играешь-то невпопад. Я слышу. Это твой тромбон фальшивит?

Да нет, что это я? Ты же не играешь на тромбоне. А на чем ты играешь? Что-то я забыла.

Ну да, конечно. Ты играешь на кофемолке. Я помню, как ты извлекал из нее хрустящие звуки. Когда это было? До нашей свадьбы или после? А мы вообще женаты?

Ох, я догадалась. Ты женат на кофемолке, а со мной у тебя все несерьезно. Пожалуйста, напиши мне правду. Я ведь тебя все еще люблю, хоть ногам и холодно.

Твоя няня».

Он помнил большую часть ее писем наизусть. И все-таки ужасно, что их забрали. В них сохранились ее прикосновения, ее смутный выцветший запах.

Целая связка писем. Все, которые она успела написать ему в жизни.

А жизнь ее оборвалась очень рано – прямо там, в санатории, она утопилась в горячей ванне.

Может быть, поначалу просто хотела согреть замерзшие ноги, а потом решила, что так будет лучше?

Или запланировала все еще до того, как наполнила ванну? Поняла, что это единственный доступный способ с учетом решеток на окнах и отсутствия колющих и режущих предметов?

Он был безутешен. Он был готов терпеть ее, даже и с бредом про кофемолку. Только бы она была рядом и доверяла ему пересчитывать веснушки на своих плечах.

Но не сложилось.

Больше он никого не любил. Встречался с парой женщин, но жениться не смог. Да разве можно было жениться на ком-то, кто не умеет правильно слизывать капли с подмокших вафель?

Подходя к дому, старик заметил хрупкую фигурку, летящую ему навстречу и приветственно машущую рукой.

Он скользнул по ней мимолетным взглядом и прошел мимо, ссутулившись не по годам.

– Нет, ты представляешь? – спросит потом Кирочка у Евгения. – Я пошла его проведать, увидела, обрадовалась, а он сделал вид, что мы не знакомы. Как он мог?

– Он все правильно сделал, – ответит Евгений. – Он беспокоился о твоей безопасности.

 

Глава 16

Богу богово, кесарю кесарево.

Он был двумя ипостасями в одном лице, и ему, соответственно, причитались обе доли. И с тех пор как совершил свое первое убийство у инкассаторской машины, эти доли только росли.

Он ведь правильно тогда все рассчитал, догадался, на чем можно сделать самые большие деньги и самую большую власть.

Некоторые дураки считают, что верный товар – оружие или драгоценные стекляшки. Вздор. Любой бизнес может провалиться. Кроме этого. Потому что он торгует верой. А вера бесценна, и за возможность верить люди сами отдадут тебе все, что имеют.

Тебе же остается только решать, что бы такого у них взять. Их деньги, их таланты, их девственность, их жизнь на десерт. Будь только хорошим Богом, достойным конкурентом другим богам, и ты получишь все. Так, что даже и надоест.

Вот об этом он часто задумывался в последнее время. Надоело? Или еще не надоело? И что делать потом, когда уже совершенно точно надоест?

Вот его ставленнику президенту не надоест. Ему никогда ничего не надоедает. Наверное, потому что ничего особо и не нравится.

А он человек с воображением и, если не придумает себе нового развлечения, зачахнет от тоски.

Так что бы такого придумать?

Наверное, пойти по стандартной схеме и начать войну.

Война – это хорошо, это душевно. Жалко, не в то время живем. Со штыком на врага – это гораздо более в его вкусе, чем с атомной бомбой. Жертв, конечно, меньше, но мяса больше, живописнее.

Мальчиком он всегда любил батальные сцены. Батальные и фатальные, чтоб никто не вернулся с поля боя. И чтоб только вороны и мародеры кружили над телами павших.

Но, на худой конец, и с ракетами можно поиграть, и со взрывчаткой, и с напалмом.

А если не я их, а они меня?

Он даже захохотал от одной этой мысли.

Умирать он не боялся совсем. В бессмертие души не верил и за грехи расплачиваться не намеревался. Так почему бы и не погибнуть в разгар славной заварушки?

Бессмертие. За эту ходовую монету он уже выкупил всю страну, уверовавшую в его небесную протекцию прозелитам. Купить теперь, что ли, весь мир?

Он набрал номер.

– Да, – как всегда кратко, ответил скупой на эмоции президент.

– Сколько наших детей отправлено за границу? – спросил Бог.

– Почти две сотни.

– А здесь сколько осталось?

– Меньше ста. Заканчиваются.

– Ну, это не страшно. Мы уже добились, чего хотели. Тогда давай начнем заграничный проект.

– Хорошо.

– И повышай боеготовность. Кто не с нами, тот против нас.

– Ясно.

Бог бросил трубку и потянулся.

Все-таки возраст сказывается, суставы начинают ныть. Да-да, самое время вытворить что-нибудь под занавес. А там уже на покой, проживать свои несметные богатства и обрастать апокрифами.

Он поднял трубку внутренней связи.

– Да, мой господин! – ответили незамедлительно.

– Клара, поднимись ко мне.

– Слушаюсь.

Когда она вошла и посмотрела на него одновременно подобострастно и плотоядно, он стукнул ладошкой по дивану, указывая на место подле себя.

Клара послушно примостилась и приготовилась ждать дальнейших распоряжений.

– Мы начинаем последний сезон твоего шоу. Еще три месяца, и закрываемся. Объяви об этом громогласно.

– Хорошо, – Клара даже не посмела поинтересоваться причинами такого решения.

– И договорись с несколькими заграничными компаниями о серии сеансов в прямом эфире. Я велю, чтобы тебе подготовили список.

– Хорошо.

– А новенькое что-нибудь обо мне сочинили? – спросил он, предвкушая особого рода удовольствие.

– Есть парочка историй, – отчиталась Клара.

– Расскажи.

– Ну вот, например, такая. Одна женщина была одержима бесами. Соседи отчаялись уже, вздрагивая под ее безумные крики среди ночи. И вот решили они обратиться к Богу живому на земле и привезли женщину к нему в особняк.

Женщина уже в прихожей повела себя странно и прильнула к резиновому коврику для обуви щекой. Она терлась о коврик, как домашнее животное, пока к ней не вышел сам учитель и не простер к ней десницу.

– Что, прямо так и говорят – «десницу»? – ухмыльнулся Бог.

– Так и говорят.

– Хорошо. Дальше что?

– Дальше она посмотрела на него преданным и умным взглядом и завыла, как собачонка. А те, кто ее привел, насмехались над этим видением. «Зачем смеетесь? – спросил Бог. – Над нею смеяться нечего. Над собою смейтесь. Она-то видит, кто этому миру господин. Она чувствует стоящего перед собой, потому и падает ниц на коврик. А вы понимаете ли? Чувствуете ли?»

Приведшие безумную задрожали, и поделом.

Потому что положил учитель ей руку на злосчастную голову, и она тут же исцелилась, а ее сопровождающие – все как один – потеряли рассудок.

– Все? – спросил Бог.

– В этой истории – все.

– Нет, ну каково! – обрадовался он. – Поверь, Клара, в твоем шоу больше нет нужды. Они всё сделают сами.

– Но это же выдумки, – усомнилась она. – А там правда.

– Какая разница? – спросил он. – Выдумки, которые могли бы произойти на самом деле, ничем не отличаются от правды. Вот ты сама как думаешь? Мог бы я бесноватую исцелить, а насмешников лишить рассудка?

– Могли бы. Конечно, могли. Без сомнения.

– Вот и выходит, что эта история правдива. А исцелял ли я эту конкретную женщину или нет, неважно. Главное, что я исцелял многих других. Поняла?

– Поняла.

– Вот так рождаются мифы о богах. И богам это никогда не мешало, – подвел итог учитель, расстегивая Кларин пояс.

И пока она млела, прижатая к нему спиной, он думал о войне. О том, как он уничтожит этот попритихший за последнее время мирок. Разобьет его на отдельные кусочки пестрой мозаики, а потом, если получится, сложит заново, по своему вкусу и усмотрению.

Он взрывался спермой, а сам думал о новых Хиросиме и Нагасаки.

– Я им устрою! – пообещал он пространству, выдавливая из себя последние капли. – Я устрою им оргазм!

 

Глава 17

Старику не сиделось дома.

Сначала он колебался, стоит ли выходить. Он ведь принял решение о добровольном отшельничестве.

Но с другой стороны, разве это было сделано не с единственной целью – обезопасить участников книжного заговора и сами печатные раритеты? А стало быть, мог ли быть засчитан в качестве нарушения обета выход в простое общество завсегдатаев рынка и выпивох? Он рассудил, что не мог.

Недалеко от закрытого магазина старой книги располагался грязноватый кабачок со сносным ассортиментом. Старик, правда, не жаловал алкоголь, но там подавали и чай с баранками, по старинке. Зато уж если кому захотелось бы узнать, что происходит в народе, лучшего места и найти нельзя: все души здесь нараспашку и все языки без костей.

Сидя за осклизлым столом и выжидая, пока чай перестанет обжигать горло, старик смотрел на других посетителей и слушал, о чем они говорят.

Его всегда интересовали люди, кем бы они ни были. И в каждой детали их поведения, даже в том, как человек держит рюмку или сморкается, он умел различать пунктиры оригинальных характеров.

Сегодня его внимание привлекла сидящая напротив и чуть наискосок женщина без возраста. Если приглядеться, покажется, что ей пятьдесят с небольшим, но вот она скроит гримасу или обнажит полупустые десны, и тут же ты сможешь дать ей и за семьдесят, и все восемьдесят.

– Что, никак хороша, что ты пялишься? – спросила она старика, поймав на себе его любопытствующий взгляд. Хотя получилось у нее скорее так: – Сьто, никак хорося, сьто ты пялисся?

Старик промолчал, только улыбнулся. А ей словно того и надо было: подхватила мутную рюмашку и как-то ловко переползла к нему за столик.

– Сем угоссяесься? – лукаво спросила она, заглядываясь на баранки.

– Чаем.

– Сяем? А я вот сем.

И с этими словами она подняла рюмку и опрокинула ее содержимое в рот.

– Ах, горяссо, – прокомментировала она, зажмурившись. – А ты сего не пьесь?

– Тоже горячо.

– Один живессь, сьто ли?

– Один.

– И я одна. Мозет, соединимся на старости лет?

Старик снова ответил одной лишь улыбкой.

– Сьто? Брезгуесь? – обиделась женщина. – А я ведь не всегда такая-то была. Я из благородных и хоросюю профессию имела.

Старик прихлебнул чаю. Ну все. Достаточно остыл, можно пить.

– Сьто? Не верись? – продолжала допытываться женщина. – А я правду говорю. Знаесь, кем я была? В больнисе работала, в нейрохирургисеском отделении. Вазьным селовеком была, медсестрою.

– Я верю.

– И сколько народу через мои руки просло. Тьма-тьмуссяя.

– Это хорошо.

– А нисего хоросего, – неожиданно воспротивилась бывшая медсестра.

– Ну как же! Людям помогали, спасали их.

– Кого спасали, а кого и губили.

– Всякое бывает. Статистика такая: не все выздоравливают.

– Ох, статистика! – неожиданно засмеялась она. – Да при сем тут статистика, глупый ты селовек? Тут заговор был. Злодейский заговор!

– Какой такой заговор? – заинтересовался старик.

– Ись ты какой, – подмигнула женщина. – Все ему расскази. А ты снасала угости рюмасеской. Глядись, тогда и рассказю.

– Может, лучше чаю?

– Ессе сего! Сяю! Луссе уз водоски.

Старик заказал.

– Ну, тогда слусяй, – сказала она довольная. – Знасит, было это так…

И в течение следующего часа старик внимал длинному и местами сбивчивому рассказу, от которого ему, хоть и повидавшему много горя на своем веку, стало совсем уж не по себе.

Сначала речь зашла о маленьком мальчонке, совсем крошечном, полугодовалом, про которого она думала, что он больной, а он оказался на вид каким-то вроде и не больным совсем. Зато ему первому на ее памяти в голову железку засунули.

Мальчонка был сиротой приютской, и у его кроватки в отделении интенсивной терапии дядечка страшноватый дежурил, который, как только дитя в себя от наркоза пришло, чего-то такое сотворил с ним, вроде как включил. Так он сам сказал.

И стало ей тогда жутко очень, как будто на ее глазах что-то на редкость страшное произошло и ее же саму к этому замешали и подписали без ее ведома.

А потом все это дело еще неоднократно повторялось и словно на конвейер встало.

– Много, ох много таких деток серез насу операсионную просло, – клялась бывшая медсестра. – И всем зелезки повставляли.

– Куда?

– Да в мозги, куда ессе?

Старик совсем забыл про давно остывший чай.

– А знаесь, как страсьно зить-то после всего этакого? – спросила женщина и доверительно приблизила к нему пьяное лицо. – Догадываесся?

– Догадываюсь.

– Вот то-то и оно. А ессе угостись, сьто ли?

– Угощу.

Когда ей принесли очередную рюмку, она вдруг резко загрустила и замолкла.

Молчание длилось добрых пять минут – старик уже думал, что общение их на сегодня, а может и навсегда, закончено. Но она вдруг неожиданно поперхнулась хохотом и, побулькав им вдосталь, спросила:

– А ты знаесь, кто был тот селовек, который дезурил возле малюток после операсий?

– Нет, откуда же мне знать? – ответил старик.

– А вот ни за сьто не отгадаесь.

– Я и пытаться не буду. Я сразу сдаюсь.

– И правильно делаесь. Только я тебе не сказю.

Старик опять промолчал.

– Или сказать, сьто ли? – подмигнула она. – Не, не сказю… А то сказать?

Старик молчал.

– Этот селовек страсьный. Я его сразу зе узнала, как увидела по телевизору. Ты-то сам смотрись телевизор?

– Я? Нет, не смотрю, – покачал головой старик.

– А я смотрю. И вот как его увидела, то сразу зе узнала. Хотя и много времени просло. А он не изменился совсем. Разве сьто чуть-чуть поседел. Или волосы красит.

– Да кто же это такой? – не выдержал ее собеседник.

– Ага! – торжествующе воскликнула она. – Любопытствуесь, знасит, все-таки. А я не сказю. Не, сказю. Потому сьто ты селовек хоросий и меня угоссял. А тот плохой селовек, хоть и больсой селовек. Знаесь, кто это?

Она замолкла на пару мгновений, вожделея большего художественного эффекта, а потом выпалила ему в лицо вместе с алкогольными парами:

– А был это нась президент!

И как только она это сказала, в голове у старика мгновенно сложились ранее казавшиеся не подходящими друг другу детали головоломки.

Все стало прозрачным в его голове: и признания этой пьянчуги, и операционная из странного цветного сна Евгения, который не давал тому покоя уже несколько лет, и президентство президента, и целительство целителя. Он все совместил и все понял. И в этот миг открывшейся ему ослепительной в своем уродстве истины он задал случайной и вместе с тем такой неслучайной соседке по столу один лишь вопрос.

– Почему вы живы? – спросил он.

Женщина снова расхохоталась в ответ и выдала совсем уже неожиданное признание.

– Не зива я, убили меня, милок.

– Да как же?

– А вот так. Как насяли наси враси да сестры погибать один за другим, одна за другой: кто в автокатастрофе, кто дома от закоротивсего провода, стала я сювствовать сьто-то, словно бы подозревать. Правда, выводов я сделать не успела. А тут этот позар и слусился.

– Какой пожар?

– В квартире моей позар. Вот тут, на этом самом рынке задерзалась по пути с дезурства. А квартиру мою и подозгли без меня.

– Да какой же им был смысл без вас-то ее поджигать?

– Аааа, – протянула она. – Так у меня сестра родная тогда из деревни гостить приехала. Не двойняски мы, но больно похозие. Вот они, видать, ее за меня и приняли. Квартиру снарузи заперли и выйти не дали. А как сгорела она дотла, позвали понятых да и подписали протокол, сьто, мол, зилица одинокая погибла.

– Так вы?..

– С тех пор по сестриным документам зиву. А она у меня была без образования, торговка простая. Вот и я посла по ее стопам.

– Так они не знают, что вы живы?

– Нисколеськи не догадываются, – заверила она прямо-таки с каким-то ликованием.

– Послушайте меня, дорогая моя! – забеспокоился старик. – Я вас умоляю, вы никому больше об этом не рассказывайте. Не ровен час кто-то разболтает и вас найдут.

– Да кому зе я рассказываю? Только здесь, своим.

– Умоляю, ни своим, ни чужим – никому больше не рассказывайте. Если жить хотите.

– А, зить-то. А зить-то я не особо хосю.

– И все-таки: ради себя, ради памяти безвинно убитой сестры, ради справедливости и правосудия, которые еще, быть может, восторжествуют когда-нибудь и потребуют вашего свидетельства и вашей присяги – не рассказывайте. Хорошо? Обещаете?

– Да обессять-то я могу, а вот удерзаться спьяну – того не обязуюсь.

– Постарайтесь, голубушка! А я постараюсь вам помочь.

– А это хоросо, – согласилась она. – Знасит, придесь сюда ессе?

– Приду, если жив буду.

– А ты зиви!

И они попрощались. И всю дорогу домой в голове у старика бились две настырные, как соседский ночной молоток, забивающий гвоздь в разделяющую смежные апартаменты стену, мысли.

Первая: как сообщить все это Евгению? Нет, вернее так: как незамедлительно сообщить все это Евгению, да еще и не привлечь внимания властей?

И вторая: если за ним все-таки следили и подслушали его разговор с бывшей медсестрой, то что теперь будет и с ней, и с ним?

За время, понадобившееся ему, чтобы преодолеть расстояние от кабачка до дома, никаких ответов у него, к сожалению, не возникло.

 

Глава 18

Сестра Евгения была беременна.

Она подозревала это уже несколько дней, но узнала окончательно только сегодня утром, проделав в ванной стандартный, доступный в любой аптеке даже школьницам тест.

Подружки рассказывали ей, что когда-то, лет сорок-пятьдесят назад, такой роскоши в мире и в помине не было, и бедным девушкам для подтверждения беременности необходимо было тащиться в поликлинику и сдавать кровь из вены.

Сейчас же все проще простого: ороси бумажную полоску утренней мочой – и результат налицо. Две полоски означают, что в матке поселился пока малюсенький, но быстро захватывающий позиции жилец.

Отцом ее ребенка был Бог. Интересно, передаются ли божественные качества по наследству путем какого-нибудь генетического механизма или нет? И если да, то как теперь ей, практически богоматери, обходиться с растущим плодом? И как потом воспитывать новорожденного?

А кстати, какой номер ему присвоят? После принятия нового закона о выборе между материнским и отцовским номерами в пользу меньшего из них, по всей видимости, ее ребенок будет 1-… А вот дальше что?

Если график девственниц у Бога такой плотный, вероятно, и малышей они ему уже нарожали с пару сотен. Так, стало быть, ее дитя будет 1-300? 1-376? 1-894?

Глупо гадать, конечно. Надо просто пойти и доложить о беременности будущему отцу.

А будет ли он помогать? Присутствовать при родах? Покупать сынку или дочке подарки?

Голова кружится от вопросов.

И конечно, самый серьезный из них – это то, как ей сказать обо всем родителям? И когда? Может быть, прямо сейчас? Выйти на кухню, откуда пахнет котлетами с чесноком, и сказать: «Мама, папа! Вы скоро станете бабушкой и дедушкой!»

Или так: «Мама! Папа! Вы скоро станете богобабушкой и богодедушкой!»

Нет, чушь какая-то!

А что, если они расстроятся? Не примут ее решения? Не поддержат? Потребуют сделать аборт?

А аборт в данном случае будет считаться богоубийством? И не являются ли вообще все вот эти ее теперешние мысли богохульством?

Вера в Бога диктовала ей необходимую последовательность конкретных шагов: пойти к Кларе, сообщить о ребенке и спросить, что делать.

Но почему-то после похода в Богову спальню ничего из вышеперечисленного делать не хотелось. А хотелось уткнуться в мамино плечо, с которого всегда сползает лямка передника, и закусить бередящую ее с утра новость горячей котлетой и теплым, утешительной температуры, словом.

«Пойду к ним! – решила сестра Евгения. – И будь что будет!»

– А ужин как раз готов! – приветствовала ее мать, нарезая салат – крупно, зелено, как раз так, как дочка всегда любила.

– Мама, послушай!

– Слушаю!

Да, пожалуй, лучше с ходу, без тягомотины, на раз-два-три. Вот так:

– Я беременна!

– Господи! – всплеснула руками мать. – Да от кого же?

– Да вот как раз от него! – сестра Евгения даже улыбнулась получившейся игре слов. – От Господа!

Мать далеко не сразу поняла, что она имеет в виду. А когда поняла, заплакала.

– Мама, это ты от радости или наоборот? – запуталась дочь.

– Я сама не знаю.

– Папе надо бы сказать.

– Сейчас придет, скажем.

– А он, думаешь, обрадуется? Или нет?

– Я не знаю.

– А наш учитель обрадуется?

– Доченька, я совсем не знаю.

Не знал и отец.

Сам он, кажется, был в шоке. Хотя, спрашивается, чего ему быть в шоке, если такие дела вокруг него происходят сплошь да рядом? Очень многие девушки предлагают себя Богу, в старших классах все только об этом и говорят. Значит, любой родитель должен быть готов.

– Так-то оно так, – сказал отец. – Но все-таки одно дело, когда это в теории, а другое, когда происходит с твоей семьей.

– Ты что это говоришь? – возмутилась дочь. – Ты разве не думал, что так однажды случится? Не желал, чтобы я удостоилась святости? Не догадывался, что все мы только и ждем восемнадцати, чтобы сразу побежать в тот дом и предложить себя наместнику Небес?

– Да, все так, только…

– Что «только»? Ну что «только»? – в глазах ее стояли слезы и она от досады, как и всегда, с самого детства это делала, прикусывала тонкую нижнюю губу.

Казалось, она завела этот спор больше для того, чтобы убедить саму себя, а вовсе не растерянного отца, который занимал сейчас явно не самую правильную гражданскую позицию.

– Да ведь любой из нас должен умереть ради него, если потребуется! – кричала она. – Ты это понимаешь? Жизнь отдать, всего себя отдать. Вот я и отдала. И взамен ребенка получила. Вашего внука.

– Говорят, таких детей у матерей не оставляют, – робко вставила мать. – Отбирают в специальный интернат.

– Как? – осеклась сестра Евгения. – Как отбирают?

– Ну, я не знаю точно, я только так слышала.

– Где ты слышала? Все вранье! Не может такого быть!

– Люди разное говорят. В транспорте, в магазинах – повсюду.

– Я тоже слышал что-то в этом роде, – подтвердил отец. – Эти дети вроде как на особом положении и их особым вещам обучают.

– А матерей пускают повидаться? – спросила сестра Евгения.

Вот диво: она только утром узнала о том, что в ее животе возникла новая жизнь, только успела примерить на себя новую, пока еще сильно жмущую, как неразношенная обувь, роль, а вот поди ты – уже ощущает себя матерью и готова защищать нерожденный плод от любых посягательств. Странно, не так ли?

– Я не знаю, разрешают ли им свидания. Но очевидно, что если они Его дети, то у них должна быть какая-то особая роль в этом мире, – предположил отец.

– Я не хочу его отдавать, – сказала на это дочь. – Но есть ли у меня выбор?

– Выбор всегда есть, – на пороге кухни возник Евгений. – И если я правильно вник в детали вашего разговора, невольно подслушав из коридора, и наша малышка действительно беременна от учителя, то, по-моему, самый правильный выбор – ничего никому не говорить. Оставить ребенка у себя и вырастить его обычным хорошим человеком.

– Как я могу скрыть ребенка от отца? – возмутилась сестра.

– Запросто, – сказал Евгений. – Если ты хочешь уберечь его от зла.

– От какого еще зла?

– Зло поселилось в этой стране.

– Нет, зло поселилось в этой квартире, и сейчас оно говорит твоими устами!

– Послушайте, дорогие мои! Я не могу вам пока всего объяснить, но я уверен, что мы все совершили большую ошибку, поверив этому человеку.

– Он не человек! – взвизгнула сестра.

– Ты можешь однозначно это утверждать, побывав в его постели? – осадил ее Евгений.

– Но он ведь исцелил тебя! – напомнил отец.

– А вот в этом я начинаю сомневаться, – признался Евгений.

– Да как же можно? Это же произошло на моих глазах. Я же все видел!

– А я не видел. По известным тебе причинам. Может быть, поэтому мне будет легче докопаться до правды.

«А может, все-таки правильно будет позвонить по тому телефону и донести на брата?» – подумала в этот момент его сестра.

 

Глава 19

Министр иностранных дел лихорадочно паковал самые необходимые вещи.

Конечно, немного сумбурно все получилось, впопыхах, не так, как он планировал, но случай выдается уж больно подходящий, другого такого может уже и не представиться.

Завтра министр иностранных дел возглавит специальную делегацию, сформированную для покорения ближнего зарубежья. Через несколько дней к ним присоединится и Сам – его, разрекламированного по многим каналам, с нетерпением ждут иностранные телевизионщики и зрители: кто с доверием и предвкушением чуда, кто с изрядной долей скептицизма.

Но министра иностранных дел уже не интересует успех Бога-телезвезды. Он думает только о себе и своем будущем, намного более вероятном там, чем здесь.

За три года, прошедших с момента формирования нового кабинета министров, на его памяти сменилось уже восемь коллег, и почти каждый исчезал с политической орбиты внезапно – сегодня любят, завтра сгубят.

Для министра иностранных дел это означало вполне доказуемую – очевиднее, чем те, что у Эвклида, – теорему: в любой момент, хоть завтра утром, хоть сегодня вечером, а то и через мгновение, могут снять и его. И хорошо, если только снять! Потому как из восьми человек, имевших несчастье протирать обивку министерских кресел, шестеро отправились не на временный покой, а на вечный.

«Так, вроде ничего не забыл! – подвел итоги министр иностранных дел, придирчиво осматривая плотно и грамотно уложенное содержимое небольшого (официальный визит-то всего на пять суток) чемоданчика. – Ох, жаль, хорошие костюмы пропадают!»

Жену и дочь – обеих, раскормленных до всех известных пределов, – он уже отправил в соседнее с тем, куда собирался сам, государство. По предписанию врача они устремились спасать изъязвленные стрессом желудки и должны были встретиться с супругом и отцом на новой родине через пару недель.

Пройдет ли все гладко? Кто же может знать? Вероятно, что и нет. Что заподозрят, не допустят, посадят. Но риск стоит того. Любой математик, да и сам Эвклид, его бы одобрил.

Потому что как никогда не пересечься параллельным прямым, так и его линии жизни ни за что не совпасть с линией министерской карьеры. Тут уж одно из двух, выбирай как знаешь.

Но неужто найдется хоть одна живая душа, которая не выберет то же, что и он сейчас? Нет, быть того не может!

Деньги он перевел в заграничные банки заранее. Не сам, через посредников, чтоб не придрались, чтоб даже комар носа не подточил.

Не все, конечно, деньги. Весьма внушительную сумму приходится здесь оставлять. Но иначе никак: глава правительства по ими же самими – в большинстве своем ныне покойными министрами – принятому закону о доверии и демократии имеет доступ ко всем их личным счетам и время от времени проверяет, не заразились ли они бациллой коррупции и взяточничества. Так что если бы он снял все подчистую, то арестовали бы точно. А так еще есть шанс.

«Ой, большой ли? – думал министр иностранных дел, упираясь руками в крышку чемоданчика и подпрыгивая на месте для придания ей большей уплотнительной способности. – Да уж какой ни есть, но обратной дороги все равно нету».

Фальшивые паспорта и явочные адреса тоже были готовы и продуманы со всею тщательностью.

«Мне лишь бы границу пересечь, а там уж ищи ветра в поле», – подбодрял он сам себя.

Сколько там на часах? Сколько еще до взлета? Какие-то жалкие семь кругов по шестьдесят минут.

Семь, которые скоро к тому же пойдут на убыль, – так что продержаться осталось совсем недолго, а завтра…

Завтра, как приземлятся в чужом аэропорту, их будут встречать на нескольких служебных машинах.

Ему, как главному в делегации, положена отдельная, водитель которой уже получил особые инструкции: везти своего пассажира не в официально забронированный шикарный отель в центре столицы, а в приграничную деревушку, куда хорошо дорогу знают только местные коровы и единичные автомобилисты с огромным стажем и огромным гонораром.

«Ну что, что может со мной случиться? – продолжал министр уговаривать себя не нервничать. – Как по маслу все пройдет, как с вазелином».

Чемоданная молния оказывала сопротивление и визжала, словно агрессивное насекомое, жестоко лишаемое крыльев. Как ни странно, но почему-то именно эта досадная мелочь совершенно выводила министра из себя.

Казалось, ну чего уж тут с ума сходить от молнии? Сейчас он поднажмет еще чуть-чуть, и она крепко стиснет свои металлические зубы. А там уж, после того как чемодан будет застегнут, грядущее путешествие станет совсем реальным. Ведь не за горами оно, а любому видать, что близко: потому как вот уже и чемодан готов и занимает в притихшем без женского щебета доме самый знатный угол.

«Ой, да что же это я, дурак! – вдруг взметнулся министр и начал тянуть замок в другую сторону. – А вторую пару запонок-то, драгоценных, памятных, я и забыл положить».

Через минуту коробочка с запонками заняла свое место внутри скрученных клубком носков, а молния снова застонала, как будто зубы ее еще больше разболелись.

И тут в дверь позвонили.

– Отворяй, сука, – послышался знакомый голос соседа снизу.

А ведь жил министр в элитном доме! Да только и такие постройки, как оказалось, обычно не обходятся без сомнительных социальных элементов, которые всегда готовы удружить и угостить более удачливого жильца вот такой вот «сукой», а то и зуботычиной.

– Отворяй, говорю, немедля! У самого батарею прорвало, меня, трудового честного человека, заливает, а ему хоть бы хны! Отворяй и покажь, где вентиль твой завинтить.

Министр замер и медленно убрал руки с чемодана, который с присвистом стал наполняться, впуская обратно недавно изгнанный из глубин чемоданной диафрагмы воздух.

– Отворяй чертову дверь, – надрывался между тем сосед, варьируя все доступные его голосу интонации, от вкрадчивой лести до откровенной угрозы. – Эй ты, жопа! Будь человеком!

Министр посмотрел в глазок и увидел настоящего своего соседа, в тельняшке и мокрых калошах на босу ногу (что, неужто и вправду затопило?), злобно упершего руки в боки и испепеляющего взглядом пресловутую чертову дверь.

В руках у оскорбленного соседа был увесистый гаечный ключ, по всей видимости для упомянутого вентиля.

Министр почти не дышал, прильнув к глазковой стекляшке, которая почему-то начала запотевать. Сосед же вдруг широко зевнул. Ой, да ведь и впрямь ночь, а у него там с потолка течет! Нехорошо!

– Открываю, открываю, – заверил соседа министр и начал оттягивать рычажки да отцеплять цепочки.

– Вот же, твою мать, как долго возится, – прокомментировал сосед. – Да и что ему торопиться? Течет-то не ему на голову, а нам, простецким жалким людишкам.

– Да открываю, вот уже последняя, – отозвался министр и распахнул наконец дверь.

Сосед по-хозяйски отодвинул его и протиснулся внутрь, отправляясь на поиски поврежденной батареи.

– Значит, так, – сказал он. – У меня в спальне течет. А у тебя, стало быть, это…

Совершив необходимые вычисления в уме, он решительно двинулся на юго-запад министерской квартиры. Тот за ним.

– А вот теперь нагнись и вентиль руками придерживай, – распорядился сосед. – Резьба что-то больно стертая. Боюсь, сорвется.

Министр послушно присел на корточки и нагнул голову, чтобы получше рассмотреть резьбу.

Вот в этот самый момент гаечный ключ и обрушился на его затылок. Смачно, с хрустом, с высоты, с удобного угла.

Министр упал навзничь и паркет под ним стал быстро намокать от крови.

– Ну я же говорил, что течет! – одобрительно покивал сосед. – Таки течет!

До самолета оставалось четыреста две минуты, которые уже некому было засекать.

 

Глава 20

Бывшая медсестра, а ныне рыночная торговка не появилась у своего лотка ни в обычный час, ни позже. Соседи по рынку начали беспокоиться.

Кто-то вызвался добровольцем, отправился к ней на квартиру и выяснил, что ночью ее увезли с сердечным приступом.

– Куда увезли-то? – спросила продавщица из овощного. – В больницу, что ли? В какую? Наведаться бы.

– В больницу. «Скорая» под окнами выла, потому соседи и в курсе. А в какую больницу – никто не знает.

– Жива ли, а то, может, померла уже? – присоединился к разговору продавец из пирожковой.

Доброволец только руками развел: мол, чего вы от меня хотите, люди добрые? За что купил, за то продал.

Хозяин мясного ларька, в котором трудилась бывшая медсестра, был извещен о происшествии по телефону, приехал к полудню, покричал, понервничал, подсуетился и к вечеру вставил в оправу своей торговой точки новую женщину: и моложе, и краше предыдущей.

Так что, с его точки зрения, все даже к лучшему обернулось. А что именно стало с его прежней работницей, его мало занимало, как, впрочем, и остальных.

Соседи по рынку поговорили о ней пару дней и забыли. И только одна бедная старушка горевала о пропавшей долго и от чистого сердца.

Этой старушке бывшая медсестра раз в неделю отдавала остатки хорошего мяса практически за бесценок, а кости так и вообще задаром. Так что теперь, с наступлением перемен, старушкин суп уже никогда не будет таким наваристым – вот она и печалилась.

Что же касается недавнего собеседника бывшей медсестры – тоже бывшего продавца старых книг, – он, узнав о случившемся, никак не мог решить, какая версия более правдоподобна: та, где сердце страдалицы и пьянчужки действительно не выдерживает чрезмерной нагрузки и отправляет ее в больницу по объективным физическим причинам, или та, где тайные умельцы успешно создают ей видимость сердечного приступа, на самом деле рукотворного и предумышленного.

«Что же, что же делать? – вопрошал он себя, боясь более страшного второго варианта. – Как предупредить ребят?»

Решение явилось ему спонтанно и не расшаркиваясь. Просто открыло дверь в сознание и велело следовать за ним. Старик так и сделал. И первым шагом, продиктованным этим настойчивым гостем, был сбор бутылок по паркам и помойкам.

– Ты что это тут? – гневно заверещал, вцепившись в стариковскую руку, грязный небритый субъект с чернильной змеей, выползающей из-под свитера на шею, и с провисшими на штанинах коленками.

Субъект был не моложе старика, но поджарый и хваткий, и, разговаривая, брызгал слюной.

– Ты что это тут? – повторил он, грозно морщась и не ослабляя захвата. – Это моя территория.

– Простите, я не знал, – попытался оправдаться старик.

Субъект не принял оправданий, сжимая пальцы с обгрызенными ногтями еще сильнее.

– За такое и по роже можно схлопотать, – заявил он.

– Вы знаете, я в знак примирения готов отдать вам все мои бутылки, – пообещал старик, приподнимая перед глазами субъекта полный звенящий мешок. У того разгорелись глаза:

– Давай! Ух, тяжелый.

– Я как раз сдавать собирался. Вон магазин напротив.

– Точно, я тоже там сдаю, – обрадовался субъект.

И мешок перекочевал в его цепкие руки.

Старик же еще постоял немного, глядя на удаляющегося хозяина местной территории, и зачем-то считал шаги субъекта от соединившей их скамейки до порога Кирочкиного пункта сбора утильсырья.

Главное, чтобы субъект не подвел, а Кирочка – умница, она уже все правильно поймет.

«Шестьдесят четыре шага, – сам себе сказал старик. – Как клеток на шахматной доске. Ну что ж, партия началась…»

Тем же вечером, встречая в своей квартире Евгения, Кирочка протянула ему мелко, но разборчиво исписанный лист.

– Что это? – спросил Евгений.

– Таинственное послание.

– Что еще за таинственное послание?

– В бутылке лежало. Прямо как морская почта. Я сегодня стеклотару приняла, смотрю: внутри одной из бутылок письмо. Ну и любопытно стало. Оказалось, что от Ключника.

– Ого! Хитро придумано. И что там написано?

– Тебе лучше прочитать самому!

И Евгений прочитал.

О допросах. О фотороботах. О боязни слежки. Об удивительной встрече с бывшей медсестрой. О ее чудовищном признании, которое так совпадает с деталями первого цветного сна Евгения, а потому кажется старику более чем правдивым. О том, что это объясняет природу творимых целителем чудес, природу его стремительной карьеры и беспрецедентной власти. О том, что, скорее всего, он отключает внедренные в мозг ныне подросших детей блокаторы с помощью какого-то пульта управления. О том, что Евгений, по всей видимости, усыновленный сирота. О том, что сам старик уже достаточно пожил, а вот за них, молодых, ужасно боится. И наконец, о том, что они должны очень постараться сохранить себя и книги.

В конце было написано следующее:

«Дорогие дети!

Я долго думал о том, что происходит в нашей стране, и удивлялся тому, как быстро, со скоростью плесени, возникла у нас новая религия.

Никогда еще никому не удавалось стать мучеником, святым – и тем более богом! – так молниеносно.

Но, с другой стороны, кто знает. Может быть, если бы Христос, Моисей, Магомет или Будда имели доступ в интернет, они тоже стали бы рекордсменами.

Я не знаю, удастся ли вам разоблачить этого страшного человека, но я имею основания на это надеяться.

Вы спросите какие? Я вам отвечу.

Всю свою жизнь я задаю себе вопрос: зачем? Я редко ищу причины происшедшего, но мне важны его цель и последствия. Зачем, например, та или иная вещь попала в мои руки? Зачем мне была дана та или иная информация? Затем, чтобы правильно распорядиться полученным даром.

И если пьяная медсестра рассказала мне о своем участии в операциях на мозге маленьких и, что знаменательно, совершенно здоровых детей, это значит, что данной информацией обязательно надо воспользоваться.

Что я могу сделать? Рассказать вам.

Что вы можете сделать? Что-то обязательно можете, иначе нас всех не связали бы все известные вам обстоятельства, и это письмо в том числе.

Будьте счастливы, насколько только можете.

Не знаю, свидимся ли еще. Очень бы хотел!

Ваш Ключник».

Прочитав до конца, Евгений так и остался сидеть с помятым листком в руке и некоторое время не мог произнести ни слова.

Кирочка понимала, что в его голове сейчас происходит мучительный процесс соединения разрозненных деталей, которые, как две половины рассеченного лопатой червя, тянутся друг к другу, движимые инстинктом срастания.

Это должно было быть болезненно, и она выжидала, когда Евгений подаст какой-нибудь знак, что готов продолжить общение.

А потом они просто потянулись друг к другу и крепко обнялись. Молча, пока она вдруг не выдохнула куда-то ему в ключицу:

– А я знаю, где он свои пульты прятал.

– Где? – тихо отозвался Евгений.

Очень тихо: потому что зачем излишняя громкость на таком замечательно близком расстоянии?

– В полых ручках кресла. Я еще тогда удивлялась, зачем нужен весь этот камуфляж с лекарствами, которые якобы всегда должны быть под рукой, в том числе и во время прямого эфира.

– Ты думаешь? А я ведь сам это кресло заказывал, – сказал Евгений.

Они еще немного помолчали.

– А я теперь знаю, откуда у меня шов на голове. Тонкий, еле заметный, но не для пальцев слепого. Мама с папой говорили, что в младенчестве упал и рассек голову о батарею. Им, наверное, тоже соврали.

– И что мы будем теперь со всем этим делать?

– Не знаю пока. Для начала мне надо поговорить с родителями.

 

Глава 21

Родители Евгения не ожидали заданного им вопроса.

– Откуда у тебя такие мысли? – спросил отец.

– Пожалуйста, прошу вас, не надо тянуть время и уклоняться от ответа. Если я действительно не ваш ребенок, так и скажите. Если ваш, подтвердите, что я заблуждаюсь. Я поверю, и мы все забудем про этот разговор.

Мать с отцом переглянулись.

По тому, как они смотрели друг на друга, было понятно, что кому-то из них надо принять решение, а кому-то его поддержать.

И так как пауза затягивалась, то это значило, что сын (или не сын?) все-таки попал в точку.

– Ну хорошо! – решился отец. – Только ты нам тоже все расскажешь. Нам очень важно знать, кто надоумил тебя копаться в истории своего происхождения.

– Никто, – сразу же парировал Евгений. – Только логические рассуждения и некоторая статистика, которая неожиданно попала мне в руки.

– Странный ответ, – сдвинул брови отец. – Какая такая статистика, если мы говорим о частном семейном деле?

– Я не могу тебе сказать точно, пока сам все не проверю. Но моя догадка справедлива, не так ли? И это значит, что и информация, которой я обладаю, справедлива.

– Да, – подтвердил отец. – Ты не наш сын. В биологическом смысле этого слова. Но мы никогда не называли и не назовем тебя иначе. Потому что хоть ты и не наша кровь и плоть, но мы воспитали тебя с пеленок, помним твои первые шаги и первые слова. Мы прошли вместе с тобой через страшный мир слепоты. Мы поддерживали тебя, когда ты спотыкался о предметы и когда ты плакал от бессилия. Так что ты все-таки наш сын. И это самое главное.

Евгений поддался порыву и стиснул обеими руками руки родителей, сидевших напротив.

Они помолчали немного, а потом он попросил их продолжать:

– Расскажите подробности.

– Я была беременна, – начала мать. – Все протекало хорошо, и только в последние недели перед родами, когда я обратилась к частному специалисту, чтобы он проверил развитие плода, вдруг выяснилось, что кое-что не в порядке.

– Нас предупредили, что ребенок имеет врожденные патологии и может не выжить, – продолжил отец.

– Так оно и случилось.

– Ребенок умер сразу после родов.

– Мне даже не дали его подержать. Сразу забрали в реанимацию и потом сообщили, что ничего сделать не удалось.

– Мы похоронили его и остались безутешны.

– Врачи к тому же сказали, что это может повториться и со следующей попыткой. Так что я боялась забеременеть.

– А через некоторое время нас нашел представитель некой конторы, которая помогала бездетным парам или таким же, как мы, родителям, потерявшим своего ребенка, усыновлять чужих брошенных детей. И так как мы уже не надеялись иметь своего, то с радостью вцепились в это предложение.

– Тем более у нас уже все было куплено для малыша. И кроватка, и коляска, и одежда, – сказала мать. – Мы ждали мальчика.

– Нас, правда, предупредили, что ребенок может оказаться инвалидом. Ведь именно таких чаще всего и бросают, – снова вступил отец. – Но мы даже обрадовались. Наш собственный ребенок ведь тоже был больной, и нам казалось, что это только справедливо будет, если мы, не сумев спасти свое дитя, поможем какому-то другому несчастному крохе. Вот так у нас и появился ты.

– Имя тебе мы не выбирали. Так тебя звали еще в приюте. Но мы приняли тебя как родного. И ты сразу к нам потянулся. Ты был такой хорошенький. Только видеть нас не мог, – мать всхлипнула.

– А откуда представитель этой конторы узнал про вас? – спросил Евгений.

– Сказал, что в роддоме получил информацию. Что часто находит похоронивших ребенка родителей, чтобы вернуть им радость жизни, – поделилась мать. – Их контора даже финансовую помощь иногда оказывала таким образом соединенным семьям. Помогала поднять детей на ноги.

– И про целителя нам тот же человек из конторы рассказал, – добавил отец. – После стольких лет вдруг разыскал нас и поделился новостью. Надоумил пойти и опробовать на себе силу чуда.

– Очень интересно, – прокомментировал Евгений. А потом сказал уже что-то совсем странное, заставив своих родителей усомниться, а в здравом ли он уме:

– А вы знаете, очень может быть, что ваш настоящий ребенок вовсе и не умер.

– Да ты что же такое говоришь? – ужаснулся отец.

– Пока это только предположение. Но я не удивлюсь, если и в этом окажусь прав.

– Да скажи же нам, что происходит! – взмолилась мать. – Не мучай!

– Мама, папа! Поверьте, вам этого лучше не знать. По крайней мере пока. Ради вашего же блага и вашей безопасности.

– Да он совсем нас напугать решил! – еще больше всполошилась мать.

Отец ничего не сказал, только обнял ее да глядел на Евгения во все глаза.

– А сестра моя ведь здоровая потом родилась, – продолжил тот. – Или с ней тоже была какая-то история?

– Нет, с ней было все в порядке.

– Как же вы решились на новую попытку?

– Мы ничего не планировали. Так само вышло и закончилось хорошо.

– Еще один аргумент в пользу моей теории.

И с этими словами он неожиданно сорвался из-за стола и бросился в прихожую надевать куртку.

Потом резко вернулся на кухню и сказал:

– Я очень люблю вас! И всегда буду любить! Не сердитесь, если что-то не так. И, пожалуйста, никому не говорите!

И ушел.

– Не нравится мне все это, – сказала мать.

– Я думаю, мы должны на него положиться, – постарался успокоить ее муж.

– А может быть, рассказать учителю? Он бы на него мог как-то повлиять, помочь.

– Сын же просил никому не рассказывать.

– Мы никому и не будем. Но учитель-то – это особый случай. На кого же нам надеяться, если не на него? И кому еще доверять?

– Может быть, ты и права, – согласился отец. – Надо подумать.

– А чего тут думать? Надо просто записаться к нему на прием. Пока будем ждать очереди, как раз и подумаем.

Отец как-то невнятно покачал головой: то ли да, то ли нет.