Шла дорога к Тракаю, литовская осень была еще в самом начале, и в этом начале нас озера Тракая своим обручали кольцом, а высокие кроны лесные венчали. Все вокруг замирало, стремительно близился рокот девятого вала и грохот обвала. И Прекрасной Елены божественный лик без труда Маргарита моя затмевала. Плыл, как лодочка, лист по воде, и плыла тишина, и легко показаться могло временами, что уже никого не осталось на этой земле, кроме нас — только мы и озера, и травы под нами, и кроны над нами. А меж тем кто-то третий все время неслышно бродил вокруг нас и таился в траве над обрывом, у самого края. То, наверно, мой Фауст за нами следил из прибрежных кустов, ухмыляясь в усы и ладони хитро потирая. Холодало, темнело, виденье Тракайского замка в озерной воде потемневшей — все тише качалось. Начиналась литовская ранняя осень, короткое лето на этом кончалось. И не зная еще, доведется ли нам к этим добрым озерам приехать когда-нибудь снова, я из ветки случайной лесной, как господь, сотворил человечка лесного смешного. Я его перочинным ножом обстрогал добела, человеческим ликом его наделил, и когда завершил свое дело, осторожно поставил на толстую ветку его и шпагатом к стволу привязал его хрупкое тело. И когда мы ушли, он остался один там стоять над холодной вечерней водой, и без нас уже листья с осенних дерев облетели. …В этот час, когда ветер тревожно стучится в ночное окно, в этот час января и полночной метели, до озноба отчетливо вдруг представляю, как он там сейчас одиноко стоит над застывшей водой, за ночными снегами и мглою морозно-лиловой, от всего отрешенный, отвергнутый идол любви, деревянный смешной человечек из ветки еловой.