Платье уже совсем было нацелились шить из капроновой занавески. Правда, новой, не успевшей намертво впитать темный налет. Но Александра Ивановна, уже почти Анина свекровь, расстаралась: добыла где-то по знакомству настоящее свадебное, из белого кружевного гипюра, длинное, как у истинной невесты, пуритански наглухо закрытое под стоечку на шее и с узкими рукавами, доходящими до запястий.

Аня в нем выглядела целомудренной весталкой, но хотелось чего-то более романтичного. Она уговорила маму внести коррективы: отпороть рукава и полукруглую кокетку; по краю декольте, открывшего шею и плечи, присборить летящий кружевной волан, а главное — сделать юбку, падающую отвесно вниз складками, максимально пышной.

Наташа три вечера убила на сооружение нижней юбки из жестко накрахмаленной трехъярусной марли, но искомого эффекта не добилась. Она злилась, швыряла в угол дивана скомканную белой птицей опостылевшую марлю и кричала, что ей осточертели капризы, она не нанималась выполнять дурацкие прихоти и пусть Аня сама шьет то, что ей заблагорассудится, а она уже все пальцы исколола и спина ноет, сил нет терпеть. В конце концов Наташа придумала пропустить по краю марлевых оборок алюминиевую проволоку, изогнутую правильным кругом, и платье покорно повторило принудительно навязанный силуэт.

— Мамочка! Это то, о чем я мечтала! — Аня крутилась перед зеркалом, заставляя юбку вздыматься волнами. — Ты у меня самая чудесная!

— Хоть какой-то от меня толк, — грустно ответила Наташа.

— Ма! Да не бери ты в голову! Наоборот: очень удобно, что Александра Ивановна в своей столовой все организовала. И тебе расходов меньше.

— В том-то и дело. Уж очень она активная. Все хлопоты на себя взяла, а я вроде как в гостях. Изображаю бедную родственницу.

— Да она от чистой души все делает. И ко мне хорошо относится.

— Ладно. Там жизнь покажет. Но чувствую я себя как‑то не в своей тарелке.

— Ма! Да перестань ты искать подтексты. Не усложняй. Все будет хорошо.

— Да, все будет хорошо, — эхом отозвалась Наташа и вышла.

В ее руках взвыл пылесос, заглушая тревогу. В сотый раз она перемалывала сомнения: как у девочки сложится жизнь в новой семье? Леня, кажется, парень неплохой, но уж чересчур, как бы это сказать? Жизнерадостный. Да, какой-то он слишком безапелляционный, напористый, пышущий здоровьем и румянцем одновременно. Тонкости в нем нет. Точь-в-точь как его мамочка, только помоложе. С другой стороны, он врач, а следовательно — человек интеллигентный. Но ведь жить молодым придется вместе с Александрой Ивановной. А она женщина хваткая, деловая, своего не упустит. Хотя выводы делать несколько преждевременно. Общаться с ней довелось всего пару раз, обсуждая насущные вопросы предстоящего торжества, и ничего плохого о ней сказать пока нельзя: обычная женщина с неустроенной судьбой, в одиночку вырастившая сына и поэтому с самозабвенной готовностью бросавшаяся всюду подставить свои ладони. И ничего криминального в этом нет. И совершенно незачем изводить себя сомнениями, не имеющими под собой реальной почвы.

Аня всматривалась в зеркальное отражение тоненькой девушки в белом кружевном платье, прекрасном, как у принцессы из сказки. Она подняла вверх обеими руками волосы и застыла, придерживая их на затылке. «Вот здесь, сбоку, надо приколоть белые цветы. И больше ничего. Фата — это пережиток прошлого. Туфли еще надо где-нибудь достать, на шпильке». Она поднялась на цыпочки, репетируя летящую походку на пока не существующих каблуках и порадовалась, что рядом с Леней нет необходимости втягивать голову в плечи, сутулиться и отказываться от модельной обуви, как это было с невысоким Максимом. Опять Макс! Опять этот проклятый Макс! Неужели даже в преддверии собственной свадьбы невозможно избавиться от воспоминаний о нем? Все! Прошлое — к черту! Начинается новая жизнь, в которой ее, ЕЕ! будут носить на руках. Правильно говорят французы: «В любви кто-то целует, а кто-то подставляет щеку». Подставлять щеку гораздо приятнее. И безопаснее. Ничего нет мучительнее неразделенной любви.

И в двадцать лет пора выходить замуж. По многим причинам. Но главная — появится пристойное оправдание уходу из дому. Официальная версия, так сказать. Потому что с мамой жить невозможно. Просто парадокс какой-то: ведь любят они друг друга исступленно, на любые жертвы готовы, а как дело доходит до мелочей — все разбивается вдребезги. Как показала практика, мама самый верный и надежный человек в моменты катастроф. Когда этот ужас из-за Макса случился, именно мама помогла и поддержала. А в обыденной жизни все время придирается по пустякам.

Она уже не та наивная девочка, которой была раньше, и прекрасно понимает, что мама неуравновешенная оттого, что постоянно сражается с жизнью. Понимать-то понимает, но не может отстраненно теоретизировать, невольно включается в споры, недовольство, непонимание, возникающие на ровном месте внезапно, без видимых причин. Самое ужасное в том, что никогда невозможно предугадать, какое невинное высказывание вызовет всплеск негодования, какой поступок повлечет волну скандала, подпитывающегося упреками, копившимися исподволь. И заканчивались скандалы всегда по одному и тому же сценарию: накричавшись от души, мама плакала, близоруко помаргивая розовыми опухшими веками, нервно затягиваясь сигаретой в кухне, потом, бросив домашние дела, запиралась в комнате, и приходилось долго извиняться, просить, оправдываться, прежде чем она успокаивалась и возвращалась к недомытой посуде и недожаренной картошке.

Аня и сама могла бы это сделать, то есть вымыть и поджарить, но маме, по-видимому, доставляло удовольствие все взваливать на себя, отказываясь от помощи. Выхода из этого круга не было, кроме замужества. Аня была уверена в том, что с Александрой Ивановной подобных проблем не будет: вон как она старается, чтобы у молодых все было безоблачным. Только об этом и говорит.

А что касается любви… Хватит любви! Гораздо лучше честные отношения. Она будет Лене хорошей женой. Верной, преданной и заботливой. Вот так‑то. И пусть все красные машины мира едут мимо, не останавливаясь, не подавая ноющие, как зубная боль, сигналы. У них — своя дорога. У нее — своя. И на ее машине скоро затрепещут атласные ленты, завихрятся на встречном ветру цветы, заплещется фата на головке куклы, намертво привязанной к капоту.

Свадьба стараниями Александры Ивановны была не хуже чем у людей. Столы ломились изобилием, что по нынешним скудным временам было бы удивительно, если бы не исчерпывающее обстоятельство: застолье проводилось в бывшей столовой, превратившейся в кафе под руководством Лениной матери. Правда, кроме измененного названия, все оставалось по-прежнему: кафельный пол, гулко отзывающийся под каблуками гостей; стены, выкрашенные казенной тускло-голубой краской; облупившаяся лепнина на потолке, рельефно вспучившаяся пухлыми розетками, испускающими трехрожковые люстры, да окна, надежно прикрытые пыльными бархатными шторами с гроздями бомбошек по краям, подхваченными позолоченными кистями.

В низком квадратном зале стоял глухой шум, сотканный подвыпившими голосами, звяканьем вилок и ножей о тарелки, хлопаньем пробок шампанского, рвущегося на свободу, музыкальными ритмичными взвизгами магнитофона, прерываемыми настойчивыми хоровыми напоминаниями о том, что содержимое рюмок и бокалов нестерпимо горькое по известной причине. Молодые послушно вставали и изображали непременный ритуал, стесняясь взглядов, обращенных к ним, и бестактных подсчетов длительности поцелуя: «раз, два, три, четыре, пять…», которые можно было бы считать почти непристойными, если бы не традиция.

Счастливая Александра Ивановна безостановочно пела дифирамбы новообретенной невестке, не забывая на всякий случай напомнить и о достоинствах собственного сына.

— Такая пара! Такая пара! — восторженно округляла она глаза, обращаясь к очередному плененному собеседнику. — Анечка у нас красавица, и умница, и воспитанная, просто золото, из хорошей семьи, отец в Москве живет, бизнесмен, и отчим тоже бизнесмен, и как только Ленечке повезло такую невесту найти, а Ленечка-то у нас какой красавец, и образованный, Анечка ценить должна, а как они друг на друга не надышатся, прямо голубки, я для них ничего не пожалею, для кого мне еще жить, пусть веселятся, сами-то мы ничего в жизни хорошего не видели, пусть молодые порадуются, ах, какая пара…

Слова взбулькивали пузырьками в углах накрашенных губ, ненадолго задерживаясь, а потом, подтолкнутые новыми взрывами восторгов, плыли вверх, к низкому потолку, и колыхались в волнах сизого сигаретного дыма и чада томящихся на противнях в кухне кусков жирной курицы.

Было душно. Новые туфли немного жали. Аня осторожно под столом временно освобождала из давящего плена ноющие ступни, а потом, подстегнутая учащавшимися требованиями немедленно подсластить горькое вино, втискивала их в узкие лодочки.

Лариска, как всегда, опоздала. Но, с другой стороны, хорошо, что свадьбу праздновали в августе, поэтому она приехала из своего института на каникулы и пришла поздравить подругу. И даже два букета принесла: ярко-розовые гладиолусы на тугих длинных стеблях и розы — белые, еще не распустившиеся, свернувшие лепестки в юные бутоны.

— А он ничего, твой Леня, — одобрила она выбор одноклассницы, вытащив ее в фойе, подальше от шумного веселья. — Симпатичный. Молодец, подруга! И врач к тому же. Одобряю. Счастливая ты, Анька!

— А что это ты с двумя букетами явилась? — вспомнила Аня. — За себя и за того парня?

— Типа того, — засмеялась Лариска. — Тебя тут Белкин разыскивал, тоже на каникулы приехал. Даже в больницу по старой памяти ходил, но ему сказали, что ты там давно не работаешь. Так он домой идти застеснялся. Позвонил мне. Я ему сказала, что ты замуж выходишь, звала с собой на свадьбу, думала тебе сюрприз сделать. А что? Он ведь наш одноклассник. Не знаю, чего это он отказался. Просил тебе розы передать и поздравление. Зря не пошел, да? Ты бы обрадовалась. Странный какой-то. Ты бы ничего не имела против, правда?

— Правда, — ответила Аня.