Из-за чего люди расходятся? Должно быть, что-то страшное должно произойти. Измена, предательство, подлость… Но ведь ничего этого не было. Отчего тогда глухая тоска наваливается, душит, гложет исподволь? Даже домой идти не хочется.

«С жиру бесишься, — сердито упрекнула себя Аня и ехидно добавила: — Подумаешь, Дюймовочка нашлась, в плену у жаб. Просто бре-ке-ке-кекс какой-то!» Но, Боже мой, как хочется вырваться, сбежать от одуряющей скуки! И пустое дело искать причину. Существует обтекаемая формулировка: не сошлись характерами. И баста!

Но, во-первых, куда идти? С мамой жить снова, да еще с ребенком в придачу — благодарим покорно. Это мы уже проходили.

А во-вторых, Леня-то в чем виноват? В том, что не совпадает с ней ни по одному пункту? В том, что с ним никогда не бывает легко, просто, беспричинно весело? Он — другой. Человек из параллельного мира. Видела, за кого замуж шла. Как бабушка когда-то говаривала: «Бачили очи, що купувалы, ишьте, хочь повылазьте!» И нечего теперь выпендриваться. Терпи, голубушка. Кроме того, кто сказал, что человек должен быть обязательно счастлив? Брак — это тяжелая работа. Рутинный ежедневный труд. А вовсе не вечный праздник.

Кстати, о труде, то есть о работе. Любимая профессия предавала, подло подставляя ножку в самых непредвиденных местах. Хотя манипуляции теперь делают по алгоритму, четко выверенному, начиная с приветствия. Думать ни о чем не надо, каждый шаг прописан. После «здравствуйте» надо непременно ознакомить пациента с ходом предстоящей процедуры, потенциальными осложнениями и получить его информированное согласие. Обалдеть можно! Это в нашей стране, где в подсознание вбиты «авось», «небось» и «где наша не пропадала»!

Да, так о чем это она? А, о том, что работа в процедурном кабинете стала пугающе трудной, несмотря на то, что в далеком прошлом остались те времена, когда она панически боялась не попасть иглой в вену. Теперь с этим проблем никаких. Но постепенно, исподволь, выросла иная боязнь: ошибиться, перепутать препарат. Подчас, уже вводя лекарство, обливалась холодным потом и тревожно вглядывалась в лицо пациента, опрометчиво доверившего ей свою жизнь. Воображение услужливо выстраивало цепь событий: больной бледнеет, тяжело опускает веки и тихо уплывает в черную пустоту. Она сердито отгоняла непрошеное видение, но обмирала от страха. Тщательные проверки и перепроверки уверенности не прибавляли, особенно потому, что работа в поликлинике была поставлена на поток. Люди шли, шли и шли, сменяя друг друга. Она радовалась, что скоро можно будет вздохнуть с облегчением: вот-вот декретный отпуск, и сидеть ей дома с ребенком года два, как минимум, а то и больше, пока малыш не пойдет в сад. Можно было бы и раньше вернуться, но не платить же няне всю небольшую зарплату, да еще и прихватывать от Лениной.

Так что же мы имеем на сегодняшний день? С мужем — тоска, дома — скука, на работе — изматывающий страх. На прилавки лавиной хлынули книги: старые добрые знакомцы, изданные заново, верные друзья, при встрече преданно раскрывающие обновленные любимые страницы; новые, смело дышащие полной грудью, освобожденные от оков идеологической цензуры и осторожничанья «как-бы-чего-не-вышло». Удивляясь их бесшабашной раскованности, прикончившей привычное ханжество, Аня благодарно принимала откровенность. Она подолгу простаивала у развалов, манящих россыпью сокровищ, брала наугад том и, раскрыв еще девственные, нечитаные страницы, пробегала взглядом несколько абзацев в начале и середине, выбирая «свою» книгу. Беглый взгляд почти никогда не подводил, не принося разочарования потом, когда она, ухватив добычу, торопливо бежала домой, волнуясь, как на свидание, и, дождавшись позднего вечера, уходила, уносилась, уплывала вслед за чужой вымышленной жизнью.

Муж ее восторгов не разделял, впрочем, оставался равнодушным и к негодованию, вызванному случайно заплывшей в ее сети дешевой подделкой. Поначалу она несколько раз купилась на броское название, наткнувшись на бездарную пошлость, убогую дилетантскую выскочку, прикинувшуюся книгой, но потом научилась узнавать самозванок. Даже нашла точное определение такой макулатуре, сравнив ее с красавицей-грязнулей: сверху лощеной, выряженной в роскошные одежды, нацепившей дорогие сверкающие украшения, а под нарядом прячущей нечистое заношенное белье, пропахшее застарелым потом.

Аня не догадывалась о том, что владеет редким даром — натянутой струной вибрировать под касаниями точно подобранных и выстроенных слов, вздрагивать от полутонов и обертонов фраз. Она обладала абсолютным литературным слухом, чутко воспринимая гениальность и интуитивно чувствуя фальшь, откликаясь на едва уловимые намеки и иносказания.

Это ради нее мучились, выворачивались наизнанку, не спали ночами те немногие, избранные, для которых вся жизнь сводилась к зовущим и пугающим, благословенным и проклятым листам бумаги и ручке…

…Вялотекущий бизнес Леонида Мельникова и К° приказал долго жить, и слава Богу. Могло быть хуже: за неимением коммерческой жилки и надежных связей Леонид и К° постоянно рисковали влипнуть, заключив сомнительную сделку или другим способом. Под звучным псевдонимом К°, восставшим, как птица Феникс, из дореволюционных купеческих слоев, вместо целой компании, как этого следовало ожидать от громкого названия, подвизался всего-навсего старый приятель Венька, несколько лет тому назад соблазнивший друга смотаться пару раз в Японию. Смотались, и не пару раз, а много больше, укрепили свое материальное положение, но пришли иные времена и серьезные люди, смахнувшие мелких бизнесменов-самоучек с проторенной узенькой тропки, расширив и превратив ее в налаженную широкую дорогу, подтвердив постулат о том, что история цивилизаций развивается по спирали, и Великий шелковый путь из Поднебесной превратился в Великий автомобильный из Страны восходящего солнца.

Япония, стало быть, осталась на месте, торговля подержанными автомобилями, привозившимися по морю в разных вариантах — и под разбор, и на заказ, и просто крупными партиями, — тоже. А вот дружная К° дала трещину. Веня, судорожно пометавшись в поисках точки приложения сил, совершил пируэт: выпросил у давних знакомых гостевое приглашение в Израиль и, наскоро «погостив» и осмотревшись, пристроился на нелегальную биржу труда в Хайфе, каждое утро нанимаясь у очередного случайного хозяина на поденную работу. Таскал камни, красил фасады домов, обустраивал цветники — и все это под свирепо палящим неприветливым солнцем и в постоянных играх в прятки с иммиграционной службой, ибо срок пребывания «в гостях» давно вышел. Невеликие заработки экономил, складывая шекели в кубышку, надежно припрятанную все у тех же друзей, но пару-тройку раз разорился на телефонные переговоры: звал Леню подзаработать на евреях, обещал организовать приглашение и все бюрократические дела провернуть в минимальные сроки.

Леня не соглашался, хотя искушение было, но оставить Аню одну на неопределенное время, особенно накануне родов, не решался. Тем не менее колебания и сомнения по поводу дальних краев все же присутствовали, они-то и расшатали решимость остаться возле жены, когда ему предложили хорошие заработки судового врача. Взвесив все «про» и «контра», посовещавшись с домашними, он отправился в длительное загранплавание, успокоенный уверениями Наташи и Александры Ивановны в том, что и без него прекрасно справятся с новорожденным.

Аня отпустила мужа спокойно. Даже слишком спокойно, не желая признаться самой себе, что вздохнула с облегчением, но, спохватившись, придумала пристойную версию: вот и прекрасно, долгая разлука сгладит непонимание и незначительность обид и заставит их, соскучившихся, вновь трепетно и нежно относиться друг к другу, как это было в самом начале. Наверное, они просто устали. Отдохнут — и все наладится.

Леня слал радиограммы, волновался. Аня отвечала: все в порядке. Впервые в жизни она наслаждалась свободой и одиночеством. Свобода — это возможность валяться на диване сколько вздумается в компании с очередным романом, яблоками и орешками. Не стоять у плиты ежедневно, а питаться чем вздумается тоже входило в понятие полной свободы, как и долгие шатания по городу — беременным полезно гулять.

В бесцельных прогулках натыкалась на странные сюжеты, не удивляясь и воспринимая их как должное. Под мелким моросящим дождем, прогнавшим промозглой сыростью редких прохожих, однажды встретила ручную швейную машинку, одиноко мокнущую посреди тротуара, абсурдную в контексте городской улицы, будто залетевшую из фильма Феллини. Запомнила ее черный силуэт с потускневшими золочеными буквами на гибкой шее, не думая о том, зачем нужна ей эта гротескная картинка, не подозревая, что когда-нибудь она заполнит брешь в цепи воспоминаний, встанет на место между чугунной оградой, ощетинившейся заостренными пиками, и торговками шершавыми огурцами и зеленью, зябко поводящими плечами под широчайшими семицветными зонтами. К чему эта цепкая работа памяти, не знала, но вбирала иллюстрации бегущей мимо жизни, чтобы когда-нибудь достать и пересмотреть.

Иногда подлавливала себя на том, что пристально вглядывается в окна домов, в палисадники за шаткими заборами, в дворики с чисто выметенными дорожками, аккуратно сложенными поленницами, дощатыми сараями в глубине, детскими качелями, скрипуче раскачивающимися вслед топотку убегавших ног, наспех сколоченными песочницами с забытыми пластмассовым грузовиком или растрепанной куклой, удивляясь своим незваным мыслям: «Вот здесь хорошо бы жить с девочкой…»

В том, что будет именно девочка, ее заверила врач, углядев пол ребенка на УЗИ. Аня согласилась. Она и сама была уверена в том, что в ее животе, уютно свернувшись калачиком, дремлет маленькая девочка, но было досадно, что тайна разгадана задолго до рождения, и от этого — скучно… Она и имя заранее придумала: Машенька, в память о маленькой подружке, любившей ее, Аню, просто так, ни за что. За то, что она есть…

Да, так вот, впервые поймав себя за присматриванием домика, она рассердилась и решила выбросить глупости из головы, а потом исподволь продолжила запретную игру, совершенно бесперспективную. Денег на покупку даже самого убогого жилья у нее не было, впрочем, как и у мамы.

Что касается одиночества — его было маловато. От него постоянно отщипывали куски. Через день приходила Александра Ивановна, цепким настороженным взглядом подозрительно окидывала углы, сопровождая контролирующие набеги сладкоголосым речитативом: как ты себя чувствуешь, Анечка, не хочешь ли чего-нибудь вкусненького, я вот вареньица крыжовенного принесла, ой, а какой я вчера костюмчик для малышочка купила, все-все, не буду, ты у нас суеверная… А глаза в это время обшаривали комнату, заползали за сервантное стекло, в углы, под кресла.

Аня никак не могла взять в толк: чашки она, что ли, пересчитывает? Или ищет любовника, припрятанного наспех? Она скрывала непрошеную улыбку: с таким-то пузом…

Постоянно звонила мама, по десять раз на дню выспрашивая о самочувствии, но, не успокоенная оптимистическими возгласами, после работы неслась проведывать и каждый раз заводила одно и то же:

— Нельзя в твоем положении одной оставаться, это преступное легкомыслие; все что угодно может случиться; перебирайся к нам, Петя вещи перевезет, я по ночам спокойно спать не могу…

— Мам, ну что может случиться? Телефон под рукой. Надо будет — «скорую» вызову, — отмахивалась Аня.

Она ревниво оберегала свое нежданно-негаданно свалившееся одиночество, но маму, усталую, измотанную, с серым осунувшимся лицом, было жалко. Вместо того чтобы отдыхать после работы, бегает с сумками на другой конец города. Хотя действительно ничего не надо. И в который раз принималась убеждать мать, что все чудесно и незачем беспокоиться.

Прибегала Лариска и тоже принималась причитать, но на иную тему:

— И как это тебя угораздило мужа в загранку отпустить? Смотри доиграешься! Уведут мужика, и ахнуть не успеешь!

Аня брезгливо морщилась:

— Мне не нужен муж на поводке. Я привыкла доверять.

— Доверяй, но проверяй! — похохатывала Лариска и с жадным любопытством выведывала, как они познакомились, да что Леня любит, да какие у него привычки.

Аня отвечала скупо, не умея выворачиваться наизнанку, в подробностях выкладывая детали своей биографии. Казалось, что в пустой болтовне она предает мужа и их непростые отношения, куда посторонним вход воспрещен. Но Лариска все приставала и, доставая с полки альбом, перебирала фотографии, выспрашивала:

— А это вы где?.. А это кто?.. Понятно…

Однажды, перемывая косточки общим знакомым, сказала с ревнивой завистью:

— У Катькиного папаши денег как грязи, вот Катька и воображает. У нее этих шуб — завались. Одна норковая, длинная, с капюшоном, другая из стриженого бобра — я б такую ни за что не надела, еще мутоновая, полированная, с песцовым воротником. И куда ей столько — солить, что ли?

— По-моему, это не совсем прилично — считать чужие шубы и деньги.

— Ага, неприлично! — обиделась Лариска. — Уже и помечтать нельзя. Вот если б на тебя куча бабок свалилась, ты б их на что потратила?

— Купила бы квартиру, — захваченная врасплох, ответила Аня и осеклась.

— Квартиру? — удивилась Лариска и устроила допрос с пристрастием. — А эта тебе что, не годится? Постой-постой, уж не намылилась ли ты от Мельникова сбежать? А ну признавайся: намылилась?

— Глупости!

— Куда там, глупости. Меня не проведешь. Я, между прочим, давно заметила: ты Леньку не любишь. Терпишь только. Ведь не любишь?

— Люблю…

— Странная у тебя любовь какая-то. Думаешь, не видно, что ты как царевна Несмеяна с ним?

— А что такое любовь, по-твоему? — спросила Аня.

— Черт ее знает. Ну, это типа когда все время хочется быть вместе, — задумчиво произнесла Лариса.

— Наверное… А мне кажется, любовь — это когда недостатки кажутся достоинствами…

— Хороши мы с тобой! — неожиданно фыркнула Лариска. — Одна брошенная дурочка, вторая вот-вот родит, о любви размечтались!

И принялась хохотать, маскируя истерическим смехом злые слезы, хлынувшие по щекам. Потом успокоилась, умылась, заново подкрасила потекшие ресницы и засобиралась домой.

После ее ухода Аня послонялась из угла в угол, не зная чем заняться. Полистала книгу — нет, не читалось. Прислушалась к себе. Тревожное томление, вначале почти незаметное, разрасталось и ширилось. Нестерпимо захотелось есть. Она открыла холодильник, пошарила взглядом по полкам. Сыр, кефир, баночки-скляночки, апельсины… Нет! Хотелось молока, сала и черного хлеба. Хотелось сильно, до нетерпеливой дрожи.

Пришлось бежать в магазин, благо он был в соседнем доме, срочно покупать экзотический набор продуктов, абсолютно дикий в своей несочетаемости, особенно потому, что сала она не любила и никогда его не ела. Бегом вернулась домой и, не снимая куртки, стала торопливыми руками, едва удерживающими прыгающий нож, кромсать неровными кусками хлеб и сало; налила в стакан молока и даже застонала от предстоящего удовольствия: сейчас, сейчас набьет полный рот, запьет молоком…

Звонок. Кого там еще принесло? Рывком отворила дверь. На пороге стояли встревоженные мама и Петя.

— Что? Что? — выдохнула Наташа.

— Ничего! — сердито ответила Аня и разрыдалась.

— Анечка, что с тобой? Я звонила-звонила, ты трубку не брала. А время-то позднее, должна быть дома. Ну все, думаю, началось. И бегом сюда. Почему ты плачешь?

— Есть хочу!

— Есть? — растерянно переспросила Наташа. — Так покушай. Может, приготовить тебе что-нибудь? Или поехали к нам, я борщ сварила.

— Нет! — вскрикнула Аня, испугавшись, что сейчас мама и Петя войдут и съедят ЕЕ хлеб и ЕЕ сало, и такая звериная жадность захлестнула, что она вновь закричала: — Нет! Уходите!

— Уходить? — потерянно спросила Наташа.

— Да! Уходите!

— Ладно-ладно, не волнуйся. Мы пойдем. А ты, если что, «скорую» вызови. Все-все! Мы уже ушли. Ты только не волнуйся. — И плотно притворила за собой и Петром дверь.

— Что это было? — мрачно уточнил Петр, оказавшись на лестничной площадке.

— Что-что! То самое! — почти не владея собой, ответила Наташа. — Короче! Ты как хочешь, а я остаюсь.

— Прямо тут, на лестнице?

— Прямо тут!

И Наташа, подобрав полы светлого плаща, решительно уселась на немытые ступени. Петр вздохнул и молча примостился рядом, обняв жену, стараясь унять нервный озноб, сотрясающий ее плечи.

«Скорая» приехала в два часа ночи.