Небо нависло сизой губкой, переполненной водой, и обрушилось на Красную площадь. Ливень смыл людскую накипь, бурля и вздуваясь пузырями на брусчатке; разогнал митингующих, самозабвенно размахивающих самодельными флагами и транспарантами, призывающими к борьбе за что-то; грохотал вслед трем Лениным, неуместно грассирующим «Правильным путем идете, товарищи!»; яростно преследовал Ивана Грозного, растерявшего величие и царственную осанку; обратил в бегство дружину опричников, волочащих по лужам бутафорские секиры и копья; безжалостно залил до краев лотки с жареными пирожками, превратив их в раскисшее месиво; умыл загримированные лица профессиональных нищих, вернув им почти благопристойный вид; заставил смолкнуть мгновенно осипший баян, до того простуженно тянущий «Прощание славянки».

Аня неторопливо брела по вымытой дочиста площади. Спасаться было поздно, и терять нечего. Она сняла туфли и шла, низко склонив голову. Шла-шла и натолкнулась на нечто упругое и живое.

— Ой! — очнулась Аня. — Извините, пожалуйста!

— Ни за что! — насмешливо произнес знакомый голос. Даже очень знакомый, но абсолютно невозможный здесь, на этом самом месте.

— Белкин! — радостно воскликнула Аня. — Белкин, это ты?

— Нет, это тень отца Гамлета.

— Откуда ты взялся?

Аня выронила от растерянности туфли. Не раздумывая, обняла Белкина обеими руками и прижалась к нему так близко, что дождь не размывал объятие. Они замерли, надежно укрытые от посторонних глаз водопадом, и целовались судорожно, взахлеб. Словно ныряльщики, ушли на глубину и не могли вынырнуть — не хватало воздуха и сил.

Внезапно тугой фонтан с силой обдал их откуда-то сбоку. Они отпрянули друг от друга и залились смехом. Мимо медленно плыла поливальная машина, старательно сгоняя лужи.

Ливень не выдержал поединка с машиной и сдался. Грянуло солнце. И вспыхнули миллиардами капель пряничные купола Василия Блаженного, заискрились зубцы Кремлевской стены, засияли промытые до блеска окна Исторического музея.

Белкин поднял с мостовой Анины туфли, вылил из них воду и надел ей на ноги. Аня отжала волосы, скрутив их жгутом. И пошли они, взявшись за руки, то и дело заглядывая друг другу в глаза, проверяя: ты тут?

— Нет, ну правда: откуда ты взялся? Прямо с неба свалился! — продолжала восхищаться Аня невероятной материализацией одноклассника.

— Ничего удивительного. Все дороги ведут в Рим. А все приезжие идут на Красную площадь. Я только вчера прилетел. В общежитии переночевал — и сюда.

— Так сразу устроился?

— Скажешь тоже! Меня знакомые второкурсники пригрели. Еще предстоит с комендантом сражаться. Придется брать личным обаянием. А ты где остановилась?

— Я? — Аня помрачнела. — У родственников. У дальних. Завтра документы пойду подавать. Пока не скажу, куда.

Белкин остановился и, утратив обычную привычку превращать любой разговор в балаган, очень серьезно попросил:

— Только не пропадай больше, ладно? Ты мне нужна. Ты даже не представляешь, как ты мне нужна.

— А почему ты раньше молчал? Мог хотя бы на выпускном сказать. Выходит, зря полночи на лестнице просидели?

— Боялся. Ты такая независимая. И очень красивая.

— Можно подумать!

— Хочешь, я расскажу, какая ты? — Белкин закрыл глаза и скомандовал: — Стой тут! Я могу нарисовать тебя по памяти. Всю — одной линией, такая ты тонкая. Как девочка на шаре. Ты ходишь, будто танцуешь. И так быстро, что волосы не успевают догнать тебя. И еще ты очень смешно хмуришь брови, когда сердишься. А на левой щеке, если присмотреться, брызги. Как будто кисточку встряхнули с охрой. Но я бы взял сепию. А губы…

— Молчи, — шепнула Аня и закрыла его губы своими.

Вернулась поздно. Вообще-то подумывала о том, что дома наверняка беспокоятся, и даже уговорила Белкина пораньше доехать на метро до Профсоюзной. Ему тоже надо было вернуться в общежитие хотя бы до одиннадцати и миновать строгого вахтера. Но никак не получалось расстаться. Последние пять минут долго повторялись и перебирались, как четки по замкнутому кругу. Наконец, уговорившись встретиться завтра в семь вечера у памятника Пушкину, они расцепили руки.

Дома никто не беспокоился. Все спали. Аня сидела на своем обжитом подоконнике и вглядывалась в ночную Москву, которая сегодня уже не казалась чужой и мрачной гордячкой, а превратилась в преданную сообщницу, темным покрывалом надежно укрывающую влюбленных. Спать не хотелось. Тело казалось легким, почти невесомым — раскинь руки и пари над городом, улыбаясь в окна. Слегка кружилась голова — то ли от бесконечных поцелуев, то ли от голода. За весь день они съели на двоих пирожок с капустой, разделенный по-братски на мосту через Москву-реку. Под ними проплывал катер, а люди с палубы махали и что-то кричали, но сверху не было слышно.

На кухонном столе, накрытые салфеткой, прятались тарелка с бутербродами и огромный спелый помидор. Господи, как вкусно! Даже зажмурила глаза от удовольствия. А колбаса-то докторская! Триста лет ее не ела. Нет, все-таки молодец тетя Таня! Зря на нее обижалась…

Утром несколько раз заглянула в сумку. Перебрала, пересмотрела, все ли на месте: паспорт, аттестат, фотографии три на четыре и медицинская справка, предусмотрительно заполненная еще дома, в районной поликлинике. Казалось, что непременно забудется какая-нибудь важная бумажка и придется возвращаться назад. А возвращаться, как известно, плохая примета. Но все складывалось как нельзя лучше. И ключ в двери не заело, как обычно, и двери лифта раскрылись, едва нажала на кнопку вызова, и даже безоблачное небо гарантировало ясную погоду.

Неподалеку от метро вдруг увидела бутылку из-под молока, наполненную прозрачно-янтарной тягучей массой, наглухо закрытую полиэтиленовой крышечкой. Она плыла по воздуху в оранжевой шелковой авоське, выпяченная вперед невзрачными пакетами с неизвестным содержимым.

— Извините, а где вы масло брали? — спросила Аня.

— А вон, в магазине, — показала рукой женщина.

Пройти мимо было преступлением. Дома масло давали по талонам, понемногу. А чтобы так — целыми бутылками — это и представить немыслимо. Поколебавшись, решилась все-таки зайти, разведать. Масло действительно было. Без всяких талонов. И очередь смешная, так — человек пятнадцать-двадцать. Это вообще можно было не принимать во внимание. Нужно только сбегать домой, взять банку побольше. Или лучше две.

Дома была одна Марина Николаевна. Аня звонко крикнула, что она кое-что забыла и вернулась, пусть не беспокоится. Проскочила в кухню и захлопала дверцами шкафчиков. Нашла трехлитровую банку, наспех отмыла и насухо вытерла. Спешила, боясь, что масло кончится и ей, как всегда, не хватит.

Но все опасения оказались напрасны. Второпях забыла прихватить сетку и осторожно несла тяжелую банку, прижимая ее к груди. Хорошо, что удивленная продавщица догадалась обтереть стеклянные бока. Платье было жалко — самое лучшее, крепдешиновое, перешитое из маминого. Неудобная ноша норовила выскользнуть. И, лишь оказавшись дома, перевела дух: донесла, не разбила. Вот тетя Таня обрадуется!

Татьяна оказалась дома и вышла в коридор посмотреть, кто там пришел.

— А это еще зачем? — хмуро спросила она.

— Масло! — пояснила Аня.

— Вижу, что масло. Зачем ты его приволокла? У нас его девать некуда. Еще с зимы пять литров стоят на балконе.

— А я думала, нам надо… — Внезапно полиэтиленовая крышка осталась в руке, а банка постаралась: разлетелась на сотни осколков.

— Нормально! — прокомментировала Татьяна. — Черт тебя принес на мою голову! И кто просил покупать это проклятое масло?

— Кажется, что-то упало? — в дверях своей комнаты появилась Марина Николаевна.

— Кажется! Вечно вам все кажется! — обрушилась на другой раздражающий объект Татьяна. — Эта бестолочь грохнула банку с маслом! Три литра! Вот, полюбуйтесь, что она натворила!

— Аннушка уже разлила подсолнечное масло, — пробормотала старуха. — Давайте я помогу убрать.

Марина Николаевна двинулась к месту бедствия.

— Только вас тут не хватало! Еще грохнетесь, возись потом с вами! Пол-то скользкий!

— Так будем кататься, — невозмутимо парировала старуха.

Аня тупо смотрела на вязкую лужу, неотвратимо расползающуюся ручейками, и никак не могла осознать реальность происходящего. Из ступора ее вывел очередной возглас Татьяны, притащившей из ванной таз, ведро и кучу тряпок:

— Что стоишь столбом? Убирай теперь чего натворила!

Аня опрометчиво разулась, не ожидая еще одной подлости со стороны масла, заскользила, потеряла равновесие и упала.

— Ой!

— Вот те и «ой»! — примирительно сказала Татьяна.

Поостыв, она испугалась, что Анна возьмет да и нажалуется своему папаше. Нет, надо от нее избавляться, но только так, чтобы Витя ни о чем не догадался.

— Ох, горе мое! Вставай потихоньку. Держись за дверную ручку, — миролюбиво сказала она вслух. — Да не спеши, а то опять упадешь. Осторожно!

Аня поднялась с пола и принялась выуживать из масляной лужи крупные осколки. Попыталась отжать набухшую тряпку, но мелкие стекла впились в руки.

— Не выкручивай тряпку! Стой на месте, — пришла на помощь Татьяна. — Промакивай и выбрасывай. Марина Николаевна! Тащите еще тряпки.

— Какие? Кухонные?

— Да не знаю я, какие! Полотенца несите! Те, что похуже.

Часа через два бывшие полотенца, коврик и большая часть обуви вместе с любимым зеленым платьем отправились на помойку, а несколько пар домашних тапочек мокли в тазу. Аня пошла отмываться. А потом Татьяна мазала йодом кожу, иссеченную мелкими порезами, и дула поверху. Но как-то равнодушно дула.

— Не реви! Слава Богу, ничего серьезного не случилось. Эта ерунда до свадьбы заживет, — успокоила Татьяна. — Все планы порушила. Отец меня на рынке ждет, просил помочь. Да не реви ты! Могло быть хуже.

Могло быть хуже! Хуже просто некуда. Как показаться на глаза Белкину в таком виде? Он сразу поймет, что связался с уродиной. И все, что было накануне, это просто обман, навеянный летним дождем. И что, в самом деле, вчера произошло? Белкин уже наверняка забыл о поцелуях. Разве ее может кто-нибудь по-настоящему полюбить? Документы не подала. Вот и хорошо. Случайностей не бывает.

— Тетя Таня, я решила — поеду домой. Какой смысл здесь в медучилище поступать? У нас в городе тоже есть.

— Конечно! Ты абсолютно права! Вот если бы в университет — тогда другое дело. А так действительно будет только удобнее, — подтвердила Татьяна.