Тем самым жарким летом, когда Леля искала работу, а Нина маялась от скуки и совершала свои эпохальные открытия, Дмитрия после окончания военной академии направили командовать воинской частью противовоздушной обороны, затерявшейся в степях Украины. В конце августа он встретил жену и дочь на автовокзале в Днепропетровске. Они сели в пыльный командирский «козлик», за рулем которого ждал веселый белозубый сержант срочной службы, и долго ехали мимо бескрайних полей, ощетинившихся после уборки урожая стерней, мимо посадок шелковицы и одичавших абрикосов, защищавших посевы от сильных ветров, мимо белых хаток, крытых соломой, мимо огромных желтых скирд, мимо колодцев с «журавлями», мимо, мимо, мимо…

Через полсотни километров «козлик» свернул с асфальтового шоссе у поста ГАИ и запрыгал по пыльной грунтовке. Проехав еще минут пятнадцать, машина затормозила у контрольно-пропускного пункта. Солдатик, скучающий в тесной будке, бросил взгляд в окно и немедленно открыл ворота, вытянувшись в струнку, приложив руку к пилотке и зажмурив глаза от усердия. «Козлик» потрусил к одноэтажным домикам, между которыми на туго натянутых веревках полоскалось на ветру белье. У самого дальнего он затормозил, устало фыркнув.

— Проше, пани! — Дмитрий, спрыгнув с переднего сиденья, распахнул дверцу и помог выйти пассажиркам. — Вот мы и дома!

Оля и Нина огляделись. Четыре домика для семей офицеров, каждый на две семьи. Неподалеку казарма, за ней утоптанный плац. Кое-какие сараи и покосившиеся сооружения неясного назначения. И весь этот архитектурный ансамбль обнесен по периметру забором из колючей проволоки. За ограждением — бескрайние поля: с юга — подсолнухов, склонивших тяжелые головы, а с остальных сторон света — гигантской кукурузы.

На крыльце стояла женщина средних лет, черноглазая, черноволосая, чернобровая, и улыбалась во весь рот золотой улыбкой:

— С приездом! А я вас с утра дожидаюсь. Вареников с вишней накрутила, супчик сварила, вам с дороги поесть нужно. Ну, давайте знакомиться! — Она сунула Оле руку, аккуратно сложив пальцы домиком. — Роза Григорьевна, жена замполита. Можно просто Роза. Да заходите же, что вы стоите?

Оля и Нина поднялись по деревянным ступенькам на веранду и вошли в дом. Внутри стояла приятная прохлада. Налево — кухня с огромной чугунной печкой. Прямо — большая проходная комната, а за ней — еще одна, поменьше. Готовясь к приезду семьи, Дмитрий перевез кое-какие вещи из Калинина, но побелить закопченные комнаты и расставить мебель по местам не успел — домик лишь вчера освободили прежние жильцы. Сам все это время ночевал в маленькой комнатушке, отгороженной от казармы дощатой стенкой. Во всяком случае, в доме для начала можно было переночевать, а уж потом обустраиваться по‑настоящему.

Роза Григорьевна, по неписаному закону военных городков, тут же взялась опекать новеньких:

— Воды солдаты вам натаскали. Вот, глядите сюда! — В кухне стояли два огромных металлических бидона, в какие на фермах наливают молоко. — Вода у нас привозная. Утром приходит водовозка, нужно обязательно воды набрать. И для себя, и для огорода.

— Какого огорода? — удивилась Нина.

— У нас тут у всех огороды. Помидорчики, огурчики, тыквы, кабачки, лук… Только поливать нужно, а то все сгорит. Привыкайте, — Роза засмеялась, — тут магазинов нет. Раз в неделю отец-командир дает машину, женщины собираются и едут в Кринычки на базар. Правда, пока по нашим колдобинам доедешь — сметана в масло сбивается. Да и не накупишь всего, что нужно. Так что у нас все свое: курочки, яички, кроли.

— Ой! И кролики есть? — обрадовалась Нина.

— А как же! У нас тут хозяйство натуральное, как у древних славян! — золотозубая улыбка не сходила с добродушного лица Розы. — Я про них все знаю: я ведь в Кишиневе пединститут закончила, исторический факультет. А потом за своего Шурика замуж вышла и вся моя педагогическая деятельность накрылась!

— А где тут у вас школа? — с любопытством спросила Нина.

— Школа тут у нас в Днепродзержинске. Пятьдесят километров в одну сторону.

Тут Нинины губы сами собой сложились в букву «о», но вмешалась Оля:

— Ниночка, мы с папой тебе объясняли, что детей возят каждый день в школу на машине.

— Ура! — обрадовалась Нина. — И кто это так здорово придумал?

Роза опять залилась смехом:

— Само придумалось. Ближайшая школа в Кринычках, двенадцать километров отсюда. Но там учат только по‑украински. Наши дети языка не знают, вот и приходится в город кататься.

— А я знаю! — вылезла Нина. — Я знаю! Мы же из Киева. Вот, пожалуйста: здоровеньки булы, до побачення, дякую, будь ласка! Я и читать, и писать умею. И стихи знаю. Тараса Шевченка, Леси Украинки. И еще целую кучу.

— Вот и молодец! — похвалил Дмитрий. — Но ездить тебе все равно придется вместе со всеми. Не буду же я ради тебя одной гонять машину в другую сторону. Так что сто километров в день тебе гарантированы.

— Это не опасно? — с сомнением спросила Оля.

— Будем надеяться, что нет. За рулем солдатик, хоть и молоденький, но водит хорошо, — успокоила Роза.

— Чтобы не лихачил, — добавил Дмитрий, — рядом обязательно старший, из офицеров кто-нибудь. И почти всегда кто-то из женщин едет, пока дети в школе, по магазинам пройтись да туда-сюда.

— А детей много в школу ездит? — вопросы из Нинки сыпались горохом.

— Ну вот считай, — Роза стала загибать пальцы: — Мой Шурик-младший, Саша Лисицын, Карен Акопян, Гера Ломадзе и Таня Петренко. Ну, эти трое — первоклашки, только начнут в этом году кататься.

— Так ведь у них занятия, наверное, раньше заканчиваются? — спросила Оля.

— Ну что ж. Придется им старших ждать. Пешком не пойдешь. Так, — закончила разговор Роза, — располагайтесь, отдыхайте, а завтра с утречка я своему скажу: пусть солдатиков пришлет с известкой, побелить надо, все веселей будет.

И Роза зашагала к соседнему дому.

Утром Оля проснулась от заливистого «Ку-ка-ре-ку!» под окном. Потом тяжело проехала машина, натужно воя мотором. В кухне протопали сапоги, полилась тугой струей вода, тяжело падая на дно бидона, а следом на веранде забренчал носик металлического рукомойника. В комнату вошел Дмитрий, вытираясь на ходу полотенцем. Увидев, что Оля открыла глаза, сказал:

— Привет! Выспалась? Можешь поваляться. Воду я принес, так что спешить некуда. Все, я побежал! — и, скользнув губами по Олиной щеке, вышел.

Часов в десять, когда Оля и Нина уже встали, умылись и позавтракали вчерашними варениками, пришли два солдата. Они принесли цинковое ведро, в котором плескалась налитая почти до края известка, и две кисти на длинных палках. Тот, что побойчее, громко закричал:

— Разрешите доложить! Рядовые Гусев и Плотников явились для выполнения задания!

— Какого такого задания? — весело удивилась Оля.

— Побелки помещения! — отрапортовал бойкий парень.

— Товарищи бойцы! Слушай мою команду: ведро и кисти поставить на веранду. Так. Молодцы. А теперь кругом марш!

— Чего это кругом? Нам замполит такое «кругом» покажет! Он велел побелить командирское помещение.

Парни топтались на месте, не решаясь уйти.

— Ничего он вам не покажет. Идите, ребята. Я сама справлюсь.

— А вы умеете? — засомневались солдаты.

— Конечно. Да идите, идите.

Солдаты неуверенно, оглядываясь на каждом шагу, побрели к казарме, а Оля храбро стала выносить вещи из маленькой комнаты. Потом туго, над бровями, повязала косынку, обмакнула кисть в ведро и решительно мазнула по потолку. Веер жирных клякс немедленно разлетелся по полу, стенам и ее лицу. Она помчалась на веранду умываться, а потом, покопавшись в чемодане, извлекла из-под одежды темные очки-«бабочки», форсистые, как у истинного стиляги. Вообще-то они предназначались для более легкомысленных мероприятий, но если известка попадет в глаза — мало не покажется. Нина тоже решила поучаствовать в новом деле и взялась за вторую кисть.

— Мам, я тоже хочу!

— Хорошо, попробуй побелить стену, а я — потолок.

Кое-как приспособившись, чтобы известка преимущественно попадала туда, куда надо, а не куда ей хотелось, Оля с Ниной добросовестно мазали штукатурку. Небольшие участки были испещрены штрихами, точками и разводами. Наконец Оля остановилась. Болело все: руки, ноги, шея, спина. Осмотрев дело рук своих, она заключила:

— Ранний импрессионизм. Завтрак на потолке.

Нина хихикнула:

— Скорее абстракционизм. Малевич. Белый квадрат.

Оля порадовалась, что у нее такая не по годам образованная дочь: не зря они всякий раз, приезжая в Москву, тащили свое чадо в Третьяковку, а дома рассматривали репродукции из «Работницы».

— Молодец! Соображаешь! Как бы еще с побелкой справиться? — Оля удрученно вздохнула.

— А чего вы солдат прогнали? Их замполит отправил белить, а вы их послали куда-то.

— Ой! Кто здесь? — испугалась Нина.

В дверях, чуть сгибаясь под низкой притолокой, стоял высоченный солдат. И как он подкрался так бесшумно, что его никто не заметил? Оля и Нина растерянно замолчали. Потом Оля спохватилась:

— Крепостное право, между прочим, в России отменили в 1861 году. Я вам что, барыня?

— Ну, барыня не барыня, а командирская жена. У нас всем офицерским женам солдаты помогают — воды там принести или огород полить.

Оля рассердилась:

— Только денщиков нам тут не хватало!

— Так вы белить не умеете. И девочка у вас уже вся побелена. Лучше, чем стенка. — Маленькие глазки великана хитро сощурились. — Давайте я вам хоть покажу, как надо.

И солдат так крепко ухватил древко, что Оля и подумать не успела о сопротивлении. Мастера было видно сразу. Высокий рост позволял солдату белить чуть ли не у себя над головой. Сильные руки играючи посылали кисть широкими и длинными, равномерными мазками, и не успели Оля и Нина опомниться, как демонстрация методики была завершена одновременно с побелкой потолка.

— Пусть просохнет. Еще раза два пройдусь. Уж больно грязно-то. — И добровольный помощник взялся за побелку стены.

— Как вас зовут? — не выдержала Оля.

— Федор.

— А вас на службе не хватятся?

— Нет.

Вот так. Лаконично и твердо. Да уж, разговорчивым этого молчуна не назовешь. Федор легко двигался, как будто исполнял неведомый ритуальный танец: наклон, поворот, взмах, плавное движение сильных рук вниз. И еще раз. И еще. Оля с Ниной во все глаза изучали солдата. Очень некрасивый: маленькие хитрые живые глазки, нос, как картошка, толстые губы-вареники. Зато рост, фигура — залюбуешься. Сильный, высокий, с широкими плечами, он был похож на спортсмена-разрядника.

Ну ладно. Пока ремонт движется, Оля решила приготовить обед, заодно и своего неожиданного помощника накормить. Когда чугунная сковорода с шипящей картошкой, жаренной на сале и залитой яйцом, оказалась на столе, а Нина, прижимая к животу круглую паляницу, нарезала хлеб толстыми кусками, Федор появился в дверном проеме.

— Так что все. Уже готово. Завтра приду. Побелю другую комнату.

— Спасибо огромное! Мойте руки и садитесь обедать.

— Не.

— Как это «не»? Садитесь за стол сейчас же!

— Не.

И солдат, засмущавшись, исчез. Нина с Олей переглянулись.

— Вот это здорово! Убежал и даже не поел. И в столовую опоздал. Неудобно как-то вышло, — растерялась Оля.

— Мам, а я поняла, почему он белить пришел. Ты, наверное, единственная офицерская жена, которая отказалась от дармовой рабсилы!

Оля пожала плечами:

— Не знаю. Странный какой-то парень. Думаю, он больше не придет.

Но Федор стал приходить ежедневно. По большей части старался не показываться на глаза. Но Оля постоянно находила следы его визитов: то наколотые и аккуратно сложенные в поленницу дрова, то пара ведер воды, то мешок с арбузами, то ворох кукурузных початков. Понемногу привыкли к невидимой опеке. Обнаружив очередное доказательство заботы Федора, Оля не забывала сказать об этом мужу, а однажды спросила:

— Дим, а как это у тебя солдат умудряется найти свободное время, чтобы мне помогать?

Он недовольно поморщился, но объяснение все же нашел:

— Так он у нас птица вольная.

— Как это?

— Заведует хозяйством. У него в подчинении две лошади, три свиньи и черт его знает, сколько собак. И пусть Нинка не вздумает ходить на конюшню! Там такие свирепые овчарки, что никто подойти не может! Вот Федор и делает что хочет! — в голосе Дмитрия прозвучало плохо скрываемое раздражение. Собак он боялся со страшной силой.

— Пап, а зачем в части лошади и собаки?

— Лошадь — это не роскошь, а средство передвижения. У меня техники не хватает за всякой ерундой гонять. А собаки охраняют по ночам рубежи нашей родины.

— От шпионов? — догадалась Нина.

— От страшных и ужасных шпионов и врагов! Тут даже отец-командир подойти близко к конюшне не может. Федор у нас — кошка, которая гуляет сама по себе. Но я на него управу найду!

— Не надо управу! — заволновалась Нина.

— Да не трогай ты его, — поддержала дочь Оля. — По-моему, он очень добрый и порядочный парень. И мне кажется, он к нам привязался.

Федора действительно тянуло в командирский домик. Он-то за свои девятнадцать лет всякого народу навидался. Его сладкими речами да всякими ужимочками не обманешь. А этот новый командир — мужик что надо. Порядок в части быстро навел. Перво-наперво кое-кого прищучил — теперь в солдатской столовой хоть еда на человеческую стала похожа, а то раньше у Федора свиньи лучше кормлены были. Потом дисциплина при нем железная, конечно, стала. Но попусту к солдатам не придирается и не ругается по-черному. Да вот хоть его, Федора, взять — другой командир давно бы на «губу» отправил за некоторые фокусы. А товарищ капитан терпит. Понимает, что никто с живностью лучше не справится. Он всегда знает, что душеньке лошадиной нужно. Да и как ему лошадей не понимать? Цыганская наука навсегда в печенки въелась. А Ольга Борисовна вообще не от мира сего. Сразу видно — образованная. К нему, Федору, со всем уважением. Будто он ей ровня. И Ниночка хоть и маленькая, но понятно — радуется, когда он приходит.

В своей пока еще короткой, но бурной жизни он впервые столкнулся с людьми, с которыми хотелось искренне говорить, делать что-нибудь хорошее. Годовалого Федора подобрали на Ярославском вокзале в Москве, и с тех пор начались его скитания по детским домам и приемникам-распределителям. То ли характер у него был буйный и неуживчивый, то ли не везло ему с воспитателями, но нигде мальчик не задерживался. Лет с шести он помнит себя в постоянных бегах. Было дело, его даже усыновили добрые люди и дали свою фамилию. С тех пор он стал Громовым (до того был Степановым, по метрике, которая была пришпилена английской булавкой к рубашонке, когда он лежал на жесткой вокзальной скамье — голодный, зареванный, с высокой температурой).

Но и в семье Громовых выдержал недолго — не терпел он никакой власти над собой. Очередной побег привел его в цыганский табор, с которым подросток пару лет кочевал, поддавшись очарованию бродяжьей вольницы. Там-то и научился ухаживать за лошадьми. Потом его снова задержали и отправили в детдом. Лет с пятнадцати кем только не работал: и грузчиком, и учеником слесаря, и подсобным рабочим, и рыбаком. Наконец его призвали в армию. И вот он теперь — в степях Украины. Хотел было и отсюда сбежать, но самая большая привязанность у Федора к лошадям и собакам, и бросить своих питомцев он ну никак не может. Теперь вот в его жизни появились Ниночка и Ольга Борисовна. И командир.

* * *

Снег укрыл бескрайние поля. Небо нависло низко-низко, слившись с землей у горизонта. И в центре снежной пустыни — четыре домика и казарма. Солдаты и офицеры круглосуточно заняты важным делом: охраняют мирный покой. Повар солдатской кухни тоже занят — готовит обед для защитников мирного покоя. Жены офицерские заняты — хлопот по дому полон рот, только успевай поворачиваться. Все заняты. Поэтому думать о смысле жизни и прочих философских бреднях некогда.

Оля ничем не занята. Она встала рано, чтобы Нину в школу отправить. Печку растопить, чтобы дом не превратился в ледяную избушку. А больше делать нечего. Нина из школы вернется, Димка к обеду придет — она успеет картошку сварить и открыть банку тушенки. Постели убрать, что ли? Оля зябко поежилась. Какой смысл в этих однообразных ежедневных действиях? Вечером опять расстилать… Холодно, холодно, холодно…

Оля сидела в кухне у чадящей печки, куталась в старый мамин вязаный платок и курила. Одну, вторую, третью… Жизнь замерла и остановилась. Раньше она (если не считать эвакуацию, но в войну всем досталось) жила в больших городах — Киеве, Владивостоке, Калинине. Раньше рядом были друзья, знакомые; веселье, смех, дурачество, походы в кино и театры. Раньше работала: худо-бедно, пусть не по специальности, но среди людей, была нужна кому-то, ее уважали, с ней считались. А теперь — кому в этой глуши нужно ее университетское образование? Как-то Амалия Акопян, жена старшего лейтенанта, спросила, кто она по специальности. «Геофизик? — удивленно переспросила она. — Физик — знаю, а гео — это что?» Оля, кажется, уже и сама не знает, что это такое.

Сидя на низкой скамеечке, почувствовала, как затекли ноги в старых валенках. Встать подмести, что ли? Взгляд скользил по дощатому некрашеному полу. В щелях между досками залегли, как солдаты в окопе, скорлупки семечек. Вчера плохо вымели. Вчера, как почти каждый вечер, приходили гости: Роза Пономарева, Амалия Акопян и Дина Ломадзе. Роза, натура бескомпромиссная, шумная и веселая, не признавала дилетантского сплевывания кожуры семечек в деликатно сложенную ладошку. Нет, она сразу, на первых же совместных посиделках, заявила свое кредо: плевать широко, с размахом, прямо на пол, чтобы ничто не отвлекало от хорошего душевного разговора. Потом, перед уходом, взять да и вымести все махом!

Вот, кстати, Роза молодец. Тоже, между прочим, имеет высшее образование, и служила она замужем не где-нибудь, а в самой ГДР. До сих пор вспоминает: «А вот у нас в Германии…» Так что цивилизации, шмоток всяких да посуды-ковров и навидалась, и привезла немало. Но духом в этой глуши не падает, оптимизма не теряет и постоянно хохочет, сверкая золотыми зубами.

А вот Оля теряет. Ощущение беспричинной радости, рвущегося из груди тугим мячиком счастья, казалось, было в другой жизни. Сейчас больше всего хочется сидеть не двигаясь, ни с кем не разговаривая, ничего не читая. Хочется, чтобы все отстали. Оставили ее в покое. Сама себе не хочет признаться в истинной причине. Дело в том, что Димку видеть не хочется. Что-то разладилось в их отношениях. Он стал раздражаться по всяким пустякам: то обед Оле было лень приготовить, то в доме не убрано. Да разве это главное? Главное — то, что исчезла, растворилась, куда-то ушла их тяга друг к другу.

Почему так случилось? Трудно сказать. Наверное, вечная любовь бывает только в романах. Холодно, холодно, холодно…

* * *

К вечеру Оля оживала. Оттаивала. Нинка теребила беспрестанно. Дима, придя со службы, что-нибудь незначащее говорил, и просыпалась надежда: а вдруг она все преувеличила и нет никакого разлада между ними?

Однажды перебирала бывшие наряды и вдруг нашла старое японское кимоно, привезенное матерью в качестве военного трофея. Тут же на стол была водружена пухлая булочка-Нинка, замотанная в экзотическую ткань. Оля сделала довольной дочке высокую «японскую» прическу, воткнув в узел светлых волос пару цветных карандашей, и раскрасила ее толстощекую мордочку. Помада и карандаш для бровей у Оли валялись без надобности. Ей, с ее яркой внешностью, краситься было противопоказано — получалось вульгарно.

На столе стояло и хихикало странное существо — маленькое, толстое, размалеванное; светлые волосы в сочетании с кимоно вызывали ассоциацию с белой вороной. Но Оле с Ниной было весело. Даже отец принял участие в развлечении:

— Уважаемая товарищ гейша! Как дела в Стране восходящего солнца?

На крыльце кто-то затопал, сбивая снег с валенок.

— Входите! Кто там? — звонко крикнула Оля.

На пороге возник Федор.

— Ура! Федя пришел! — закричала гейша.

Солдат, увидев разнаряженную Нину, оробел.

— Я это… Потом приду…

— Да не смущайтесь. Что случилось?

— Я это… Письмо написать.

— Письмо? Кому написать? — Оля удивилась. Писать Федору было некому, и она это прекрасно знала. А тут в парне вдруг проснулась тяга к эпистолярному жанру.

— Это… Девушке. С Маломихайловки.

— Ну так пишите. Я вам сейчас бумагу и ручку дам.

— Это… — решился парень. — Ольга Борисовна! Вы, может, сами напишете? А то у меня почерк…

— Хорошо, — согласилась Оля и села за стол, как прилежная ученица. — Диктуйте!

Федор прикрыл глаза и, покачиваясь, как дьячок на клиросе, монотонно забубнил:

— Драстуйте уважаемая Оксана Петровна желаю вам счастья и здоровья в вашей молодой яркоцветущей жизни…

— Стойте! — Оля закрыла лицо руками, плечи дрожали от смеха. — Так девушкам не пишут.

— А вы напишите сами. Как знаете. Только чтоб в воскресенье на танцы пришла.

— Какие еще танцы? — возмутился Дмитрий. — Как ты в Маломихайловку собрался, если я на месяц тебя без увольнительной оставил?

Честные глазки Федора преданно смотрели на командира.

— Я? Никак нет, товарищ капитан! Никуда не собрался. Это военная хитрость. Чтобы Оксана с другими не танцевала.

— Так! Вы тут сами разбирайтесь! — Дмитрий накинул шинель и натянул сапоги. — Пойду дежурных проверю. — И, обернувшись в дверях, грозно добавил:

— И чтоб никакой Маломихайловки! Иначе на «губе» танцевать будешь!

Солдат ничуть не расстроился:

— Давайте писать!

Оля начала выводить: «Здравствуйте, Оксана! Наша встреча произвела на меня незабываемое впечатление. С тех пор, как я увидел Вас…» и т. д.

Федор пришел в восхищение:

— О! Вот что значит ученость. Мне так ни в жисть не суметь.

— Так ведь учиться никогда не поздно. Давайте, я с вами позанимаюсь. Русским, математикой. Книги хорошие дам. Вот, кстати, возьмите почитать. — Оля протянула парню серый томик.

— Чехов, — прочитал Федор. — Про любовь?

— И про любовь тоже. Вам понравится.

— Спасибо.

Федор поднялся, собираясь уходить. На пороге помялся и сказал:

— А про танцы в воскресенье все же напишите.

* * *

Весной в гости приехала Елизавета Евсеевна. Она по тоскливым письмам Оли почувствовала разлад между дочерью и зятем, и, после долгих раздумий и колебаний, решила попытаться склеить их треснувшие отношения.

С приездом мамы стало веселей. Оля заметно ожила. В домике стало светлей и уютней, запахло струделями с изюмом. Федор, полюбивший бабушку с первого взгляда, стал проявлять заботу с утроенной энергией. Хлопот было полно: пришлось завести огород и даже курятник — хлипкую избушку, сколоченную из чего попало. Оля с Ниной ухаживали за клубникой, огурцами, помидорами, редиской, как настоящие мичуринцы. В плодородной украинской земле все росло само собой, только поливай, не ленись!

Бабушка взяла на себя заботу о курах: выходила на крыльцо и, старательно рассыпая ровным слоем зерно, выводила: «цыпа-цыпа-цыпа!» Она пристально следила за порядком во вверенном ей птичьем войске и однажды возмутилась: «Надо немедленно избавиться от петуха! Он кур бьет!» Оля прыснула в кулак, а Федор, слонявшийся неподалеку, вежливо объяснил наивной горожанке: «Бабушка! Если петуха убрать, тогда цыплят не будет». Елизавета Евсеевна спохватилась. Ее медицинское образование позволило сопоставить кое-какие факты и связать науку с практикой. Она царственно кивнула: «Хорошо. Пусть остается», — и удалилась.

На следующее утро, отворив хлипкую дверцу курятника, Елизавета Евсеевна выпустила во двор стайку, заметно выросшую за ночь.

— Оля! Иди сюда!

— Что случилось, мама?

— Такое впечатление, что кур стало намного больше.

— Ого! Да их тут видимо-невидимо. Одна, две, три… двадцать четыре!

— Двадцать семь! Три курицы еще в кустах! — отрапортовала запыхавшаяся Нина.

Оля всплеснула руками:

— Федор! Это его работа! То-то он к своей Оксане вчера в самоволку бегал.

Парень был призван к ответу. На все обвинения недоуменно хлопал маленькими глазками. Мол, я не я, и хата не моя. Может, куры сами за ночь размножились? Наконец у Оли кончилось терпение:

— Ты соображаешь, что делаешь? Завтра вся округа будет знать, что командир части посылает солдат воровать кур для себя! Немедленно верни, слышишь?

Федор покорно взял мешок и начал отлов отчаянно сопротивлявшихся, убегавших и кудахтавших на весь городок несушек. Ему с восторгом бросились помогать Шурик-младший, Саша, Карен и Нина. На отчаянные крики и возмущенное кудахтанье повыбегало все население городка. Роза, насмешливо уперев руки в крутые бока, тут же прокомментировала:

— Ох и подведет этот Федор отца-командира под монастырь!

Дмитрий, узнав об очередной проделке, схватился за голову:

— Оля! Мама! До каких пор вы будете нянчиться с этим лоботрясом? Он мне скоро всю дисциплину развалит!

Елизавета Евсеевна сначала дала «выпустить пар» разбушевавшемуся зятю, а потом миролюбиво заметила:

— Дима, так ведь хороший парень-то. Он к нам всей душой тянется, от чистого сердца что может — то и делает.

Дмитрий сразу остыл:

— Да я и сам понимаю. Парень добрый. И неглупый. Куда он после армии денется? Ему бы учиться…

Нина тут же вмешалась:

— А мы с ним диктанты пишем и задачки решаем. Еще я ему вслух читаю. Майн Рида и Фенимора Купера.

И Федору в тот раз не досталось. Но вскоре он опять наделал дел. Надо отметить, что его виртуозное мастерство по части выдумок крепло день ото дня. Приехал председатель соседнего колхоза с жалобой: с конюшни кто-то ночью лошадь увел, так не солдатиков ли дело? Видели вечером неподалеку этого вашего длинного. Дмитрий немедленно послал за рядовым Громовым. Тот явился.

— В колхозе лошадь пропала. Ты что-нибудь знаешь об этом?

Солдат задумался. Думал старательно. Потом уверенно сказал:

— Никак нет, товарищ капитан!

Председатель колхоза хитро прищурился:

— А можно ваших лошадок посмотреть? Я свою гнедую сразу узнаю.

— Федор! Проводи товарища на конюшню. Погоди. Я с вами пойду.

По дороге председатель косился на солдата, видимо, желая сказать все, что он о нем думает, но крепился и молчал. Федор изо всех сил делал вдохновенно честное лицо. Пришли. В стойлах стояли Мальчик, Ночка и белоснежная кобыла, коренастая и вислоухая.

— Ну что? — парень насмешливо посмотрел на председателя.

Тот только руками развел:

— Извиняйте. Ошибочка вышла. До свидания, товарищ капитан! — и, не удостоив Федора взглядом, вразвалку зашагал к КПП, где его ждал «газик».

Дмитрий строго посмотрел на рядового, внимательно рассматривавшего небо у себя над головой:

— Откуда белая лошадь?

— Из жеребеночка выросла, — подумав, честно ответил солдат.

— Я тебе покажу «жеребеночка». Счастье твое, что в колхозе гнедая кобыла пропала. А то бы… под трибунал! Пять суток гауптвахты!

— Есть пять суток!

Федор довольно ухмылялся. Умыкнув накануне вечером лошадь из колхозной конюшни, всю ночь красил ее перекисью водорода. К утру лошадка превратилась в блондинку. Он ее давно присмотрел. Лошадка тихая, смирная. Теперь можно и Ниночку поучить ездить верхом, она давно просится. Но вредной Ночке и норовистому Мальчику как ребенка доверить? А Голубке (уже и имя подобрал) ничего, можно.

Нина Федора обожала. Она на него смотрела с восхищением, как на старшего брата, к которому можно прибежать с любой просьбой, как на преданного и заботливого защитника, с которым ничего не страшно. Благодаря его выдумкам жизнь насыщена необыкновенными приключениями.

Кто еще, кроме Феди, способен жарким летним днем насажать полную бричку ребят из военного городка и поехать за десять километров купаться? В ставке вода прохладная и чистая, по ней неторопливо плавают утки. На берегу женщины полощут белье и поют мелодичные украинские песни. Федор надевает на лошадиные копыта куски мешковины, накрепко приматывая их бечевкой, чтобы подковы не цокали, да велит ребятам сидеть тихо-тихо, не болтать и не смеяться. И крадутся они вдоль колючей проволоки как настоящие разведчики — ведь если Нинкин отец увидит, что опять рядовой Громов в самоволку сбежал да еще и детей прихватил — ужас, что будет! И только миновав позиции, он гикнет, огреет лошадь кнутом, и бричка загромыхает по проселку, свежий ветер брызнет в лица, надует пузырями рубашки и сарафаны.

Кто еще может ее научить ездить верхом, подложив на лошадиную спину вместо седла сложенное вчетверо старое байковое одеяло? Кто еще не забудет проведать, когда мама уедет в городские магазины, и накормит горячей рассыпчатой картошкой?

Вот и получается, что без Федора Нине будет плохо и тоскливо. А ведь срок службы у него скоро кончается. И что тогда?

* * *

Весна обрушилась на военный городок внезапно. Еще вчера звенела капель, с крыш свисали сталактиты тающих сосулек; на проталинах, между рыхлыми осевшими сугробами, проклюнулись подснежники. Офицерские дети убегали в лесополосу за КПП и часами искали лиловые цветы — хрупкие, ворсисто-бархатные, покрытые седым инеем. Местные жители называли их «сон».

Еще вчера было невозможно пробраться от домиков к казарме — так сильно раскисла черная земля, напитанная потоками талой воды, и неделю не ездили в школу: для того чтобы пробиться к шоссе, нужен был по меньшей мере вездеход.

И вдруг на городок ринулась гроза. Ливень растворил и смыл остатки снега, а солнце и ветер, набрав силу, горячим феном высушили округу.

Второй раз встречали Одельские первомайский праздник в военном городке. В части прошло торжественное собрание, а потом — концерт художественной самодеятельности. Вечером рядового Громова вызвали к командиру. Дмитрий, не вдаваясь в подробности, коротко бросил:

— Завтра утром, часов в восемь, будь готов. Поедешь со мной в Днепропетровск.

Федору было любопытно, с чего это вдруг незапланированная поездка наметилась, но задавать лишние вопросы не по уставу. И так командир постоянно с ним нянчится. Надо — значит надо. Может быть, что-то с дембелем связано? Сто дней до приказа уже слетают с отрывного календаря.

Подпрыгивая на заднем сиденье командирского «козлика», Федор порывался спросить, зачем его везут в Днепропетровск? Но, глядя на серьезное лицо командира, заговорить так и не осмелился.

Машина остановилась у штабных ворот. Прошли мимо дежурного, внимательно изучившего их документы, и поднялись на второй этаж. Дмитрий велел посидеть на деревянной скамейке в коридоре, а сам надолго исчез за какой-то дверью. Федор измаялся, ожидая неизвестно чего, когда командир выглянул и кивком головы позвал в кабинет. В комнате за столом сидел подполковник, у окна стоял старший лейтенант с картонными папками в руках, а рядом с ним — незнакомая худая женщина в ярком крепдешиновом платье. Пока подполковник расспрашивал Федора, что да как, откуда был призван в армию, как служба идет, тот краем глаза поглядывал на гражданку. Уж больно она не вписывалась в строгий кабинет, да еще непонятно почему волновалась. Ее вытравленные перекисью волосы были туго накручены мелкой шестимесячной завивкой, брови жирно нарисованы черными дугами, ресницы слиплись комочками туши, а губы намазаны алым сердечком. В руках она нервно комкала носовой платок. Взгляд умоляюще бегал по лицам военных, на щеках и шее — красные пятна. «Не в себе, видать, дамочка, — подумал Федор. — Неприятность какая случилась?»

Но тут подполковник, откашлявшись, перестал ходить вокруг да около и решительно произнес:

— Тут вот какое дело. Вызвали мы тебя потому, что товарищ капитан целый год искал твоих родных. И могу тебя поздравить, рядовой Федор Громов! — в голосе подполковника появились ликующие нотки. — Удалось найти твою родную мать!

Из глаз нервной женщины полились слезы. Они ползли и извивались черными дорожками сквозь пудру на щеках. Она всхлипнула:

— Феденька, сыночек! Прости меня, свою мамку бестолковую! Не хотела я тебя бросать, но ты сильно болел — я уж думала, не жилец ты вовсе.

Федор постоял, не замечая протянутых к нему материнских рук, а потом молча вышел за дверь.

После неудавшегося воссоединения семьи Дмитрий минут сорок поджидал Федора у машины. Наконец беглец появился на противоположной стороне улицы. Дмитрий подошел и сел рядом на поваленный ствол. Протянул парню пачку «Примы»:

— Курить будешь?

Федор молча взял сигарету. Сидели. Курили. Наконец Дмитрий спросил:

— И куда же ты после армии поедешь?

Солдат равнодушно пожал плечами.

— А все равно. Думал на Север завербоваться. Может, в море пойду. Сам еще не знаю.

Опять помолчали. И тут Дмитрий решился сказать то, о чем они с Ольгой уже сто раз говорили-переговорили, что тревожило их обоих, потому что Федора они давно привыкли считать близким человеком:

— Меня скоро переводят. На Сахалин. Поедешь с нами?

Парень не сразу понял, что имел в виду командир. Когда же осознал суть сказанного, быстро отвернулся, чтобы скрыть внезапно повлажневшие глаза. Сглотнул ком, вставший в горле, и хрипло сказал:

— Поеду.