СПЕЦИФИЧНИКИ

#img_13.jpeg

Началось все это с того самого дня, когда в пятом по счету журнале появилась пятая по счету похвальная статья о романе Габаритова «Своя семья».

Именно в этот очень приятный для молодого писателя день раздался телефонный звонок.

Взяв трубку, он услышал нежный голос:

— Семен Леонидович? Здравствуйте. Очень рад, что застал вас дома. Говорит главный режиссер малодраматического театра Дарьялов… Дело в том, что я, то есть мы, одним словом, театр, учитывая большой и, как говорит пресса, заслуженный успех вашего романа, решили сделать из него пьесу.

— Простите, — робко возразил Габаритов, — но, к сожалению, пьес я писать не умею.

— А вы не беспокойтесь, — ответил Дарьялов, — мы все учли и прикрепили к вашему роману опытного передельщика Корнелия Тигрова. Тигров все сделает как надо. Он великолепно знает специфику театра и законы драматургии.

— Странно, — удивился писатель, — если ваш Тигров такой опытный, то писал бы свою собственную пьесу. Зачем же ему с чужими романами возиться?

В трубке раздался заразительно веселый смех главрежа:

— Простите, Семен Леонидович, но вы очень наивный человек! Уж кто-кто, а вы-то должны знать, что сочинить собственную пьесу может человек, имеющий собственные наблюдения, мысли, талант, наконец! А у Тигрова ничего подобного и в помине нет. Зато специфику театра он, шельма, насквозь изучил!

Видимо опасаясь, что писатель еще не все понял, Дарьялов счел своим долгом пояснить:

— Есть, знаете ли, в искусстве такие люди, вроде кустарей, что шьют из материала заказчика. Им важно, чтобы был роман, а у романа хорошая пресса. Да вы не беспокойтесь, всю ответственность я, то есть мы, одним словом, театр, берем на себя!

Через два часа после телефонного разговора в квартиру писателя вкатился коротконогий модно одетый человечек, на пухлых щеках которого сквозь неровные слои пудры пробивались причудливые узоры склеротического происхождения.

— Будем знакомы, — отрекомендовался толстячок. — Корнелий Тигров. Меня к вам Дарьялов направил… Игорь Николаевич… Как вам известно, речь идет о написании пьесы по вашему роману. Все уже в полном порядке. С управлением согласовано, с дирекцией театра утрясено, с бухгалтерией полная договоренность. Условия обозначены вот в этой бумажке. Расписаться я попрошу здесь… чуть-чуть левее…

На другой день Габаритова снова посетил специфичник, но уже не театральный толстячок, а совершенно обезжиренный, бритый, долговязый старик, гладкий, как отполированная палка.

— Я из киностудии, — бодро прошепелявил старик. — Младенцев моя фамилия. Может, слышали? Хочу сделать из вашего романа монументальное кинополотно. Это меня наш начальник сценарного отдела надоумил. Он у нас, знаете ли, творчески очень смелый человек! Раз, — говорит, — пресса этот роман хвалит, значит надо срочно включать его в план и делать сценарий!

— Но я никогда не работал для кино, — робко произнес писатель.

— А работать вам и не придется, — успокоительно сказал Младенцев. — Работать буду я. Но фамилия на титульном листе будет только ваша. Да вы не удивляйтесь. У нас в кино всякое бывает. Я человек свой, штатный, ну а по приказу главка штатные киноработники писать сценариев не имеют права. А тут уж не придерешься. Как это говорится: ваш роман, наш экран!

Вслед за киноспецифичником в квартире появился радиоспецифичник.

— Перед вами, — доложил вошедший, — автор и постановщик детских радиоспектаклей. Вы, очевидно, знаете, что именно детские радиопредставления имеют свою специфику! Вот, например, как зазвучит на радио ваш роман.

Молодой человек уселся поудобнее в кресло и вытащил из портфеля сильно потрепанную и сплошь перечеркнутую книгу.

— Не пугайтесь, Семен Леонидович, — это экземпляр вашего романа после моей творческой переработки. Чтобы он удобнее лег на микрофон, мне пришлось внести несколько небольших поправок, не имеющих принципиального значения. Прежде всего, первые четыреста тридцать две страницы я изымаю начисто. Зато вместо этого я ввожу двухминутную сценку в коровнике. Вы только представьте, как это радиогенично и художественно. Вначале идет песня доярок, потом песня затихает, и на фоне едва слышимого припева я сразу же, наплывом, даю громкое мычание коров и звуки сильной молочной струи, ударяющейся о стенки большого эмалированного ведра!

Радиоспецифичник говорил долго, восторженно и кончил сообщением, что радиопостановка уже включена в план и на днях начинаются репетиции.

Последним посетил Габаритова известный в оперно-опереточных кругах либреттист Григорий Клюквин.

Извинившись за беспокойство, Клюквин попросил разрешения присесть и, мягко улыбаясь, сказал:

— Я потревожил вас для того, чтобы рассказать о некоторых небольших отступлениях от вашего романа, которые я вынужден сделать как автор оперного либретто. Этого требует специфика музыкальной драматургии и особенности дарования автора музыки, небезызвестного вам Аркадия Чугунова. Кстати, у него уже приготовлена чудесная и почти нигде не использованная увертюра из нержавеющих мелодий! Что касается сюжета, то мы его чуточку изменим и дополним. Во-первых, мы введем дополнительную тему пережитков кровной мести среди колхозников и для большей красочности место действия перенесем из Тамбова в Сочи, на берег Черного моря… Тут и декорации более оперные, и режиссеру есть где развернуться.

…Прошел год. Семен Леонидович Габаритов уже успел основательно забыть о кустарях-специфичниках. Он сидел и кропотливо работал над новым романом, как вдруг на улицах появились огромные плакаты, возвещающие о первых спектаклях пьесы К. М. Тигрова «Прощай, Тамара!..»

Под названием в скобках значилось, что пьеса сделана по роману С. Л. Габаритова «Своя семья».

Чуя недоброе, писатель отправился в театр и до того расстроился, что, с трудом досидев до конца, побежал разыскивать главрежа.

А для расстройства были все предпосылки. Случилось так, что наиболее слабые места в романе, перекочевав на сцену, стали основным содержанием пьесы. Положительные герои уныло бродили по сцене, произносили какие-то ватные, холодные слова и каждым своим появлением вызывали даже у наиболее молодой и здоровой части зрителей долгие приступы кашля.

Семен Леонидович побежал в кабинет главрежа, чтобы выразить свой протест, но Дарьялов, увидя писателя еще в дверях, пошел ему навстречу, обнял его и, влепив в обе щеки по звонкому актерскому поцелую, низко поклонился и сказал:

— Спасибо, дорогой! Большое спасибо! Вот что значит хороший роман, переделанный с учетом специфики театра! Билеты проданы на весь квартал вперед! И всему мы обязаны прежде всего популярности вашего романа!

В то время как главреж благодарил Габаритова, специфичник Тигров, воспользовавшись жидкими аплодисментами и отсутствием бдительности у помощника режиссера, выбежал на сцену и кланялся так старательно и долго, что пришлось опустить железный занавес.

На премьеру оперы Семен Леонидович не пошел. Позже он узнал, что в либретто из романа попала всего лишь одна глава, посвященная описанию новой молотилки.

Почему-то именно на материале этой главы композитор сделал полуторачасовой песенно-речитативный номер, который прозвучал крайне неубедительно, хотя хор очень старался и пропел его до конца подавляющим большинством голосов.

Совсем плохо сложилась судьба киносценария. По сообщению газеты, начатые было съемки прекратились из-за полной непригодности сценария.

Что касается радиоспектакля, то однажды соседка по квартире, встретив в коридоре Габаритова, укоризненно сказала:

— Нехорошо, Семен Леонидович… Стыдно. Мой Вася слушал вашу радиопостановку, и до того его мычанием коров напугали, что малыш до сих пор с повышенной температурой лежит!

Писатель извинился и, послав пострадавшему коробку конфет, выбежал на улицу.

Целый день ходил Габаритов по всяким учреждениям, всюду доказывая, что лично он не имеет никакого отношения ни к пьесе, ни к либретто, ни к сценарию, ни к радиопостановке.

А через неделю, выступая на писательском собрании, он решительно требовал, чтобы специально созданная комиссия выяснила наконец, кто покровительствует далеким от искусства людям, поставщикам халтуры.

Габаритов говорил горячо, страстно, невзирая на лица. Среди людей, смело перечисленных оратором, были и художественный руководитель театра, и директор киностудии, и руководители радиокомитета.

Одним словом, писатель назвал всех, кроме… себя самого. Но произошло это, очевидно, только потому, что в тот самый момент, когда Габаритов раздумывал, — назвать или не назвать свою фамилию, председатель собрания постучал, сообщив, что время, предоставленное оратору, истекло.

Понятно, можно было бы обратиться к собранию и просить о продлении времени. Но нарушать установленный регламент, для того чтобы говорить о себе, это уж, понимаете, было бы по меньшей мере нескромно.

 

ТРЕБУЕТСЯ ПСИХОЛОГ

#img_14.jpeg

Меня оставляли в аспирантуре, но, посоветовавшись с ребятами, я пришел к выводу, что научная карьера что-то меня не сильно притягивает.

И вот включаю я как-то утром радио и сразу же попадаю на объявление. Энскому заводу требуется психолог. Обращаться по адресу… Справки по телефону…

Звоню, спрашиваю:

— Это вы по радио объявление давали?

— Да, — отвечают. — Только слесарей мы уже набрали, а вот токарей и плотников не хватает. И электриков тоже. Они у нас на вес воблы. Самый что ни на есть дефицит.

— А если я психолог?

— Требуется, — уже почему-то без всякого энтузиазма ответил кадровик и повесил трубку.

Но меня это не смутило. Какой уж тут, думаю, энтузиазм, если человек ежеминутно по телефону ответы должен давать.

Через полчаса я был у заводских ворот. На самом видном месте висело объявление точь-в-точь, слово в слово такое же, какое я слушал по радио. В самом конце длинного перечня специальностей, между секретарем-машинисткой и уборщицей, было написано крупными буквами: «ТРЕБУЕТСЯ… ПСИХОЛОГ С ЗАКОНЧЕННЫМ ВЫСШИМ ОБРАЗОВАНИЕМ НА ПОСТОЯННУЮ РАБОТУ».

Едва я вошел в комнату отдела кадров и произнес: «Я по объявлению», — все находившиеся там — а их было пять человек вместе с начальником — повставали со своих мест.

— Садитесь. Мы вам рады!

Узнав, однако, что я пришел предложить свои услуги в качестве психолога, они мгновенно помрачнели и с тем же ансамблевым блеском сиплым шепотом протянули:

— В начале коридора… в кабинет директора…

Кабинет, который я разыскал не без труда, состоял, собственно, из двух комнат.

В одной сидели люди и ждали приема — называлась она, как я тут же выяснил, «предбанником». «Баней» именовалась вторая комната, то есть сам кабинет. Оттуда действительно время от времени выходили вызванные к директору работники, как из банной парилки: красные, взмокшие, с трясущимися руками и понурым видом, старавшиеся, ни на кого не глядя, поскорее выскользнуть в коридор. В свою очередь те, кто находился, как и я, в «предбаннике», ожидая вызова, делали вид, что не замечают вышедших из «бани», и только понимающе вздыхали.

Когда дверь открывалась, до моих ушей доходили слова: «Ты у меня еще попоешь!» или: «Я тебя, милого, давно раскусил!»

Последним из кабинета выскочил румяный маленький толстячок, а вслед ему тот же высокий голос кричал:

— Ты мне своей гипертонией голову не морочь! Ты мне план давай, а гипертонии у меня и своей хватит!

После инцидента с румяным толстячком дожидавшиеся своей очереди предпочли отложить визит к директору на другой раз, и в «предбаннике», кроме меня, никого не осталось.

Минут пять дверь не открывалась. Судя по долетавшим из кабинета словам, директор распекал по телефону какого-то Ныряева, обещая перевести его в сторожа, если он не ликвидирует задолженность по деталям к завтрашнему дню.

Я слышал, как в «бане» шумно водворили на место телефонную трубку, потом раздались шаги, дверь открылась, и тот же высокий голос, на этот раз очень спокойно и ровно, спросил:

— Вы ко мне? По какому делу?

Услышав, что я и есть тот самый психолог, который требуется, директор взял меня под руку и, усадив в кресло, весело проговорил:

— А меня ведь чуть не засмеяли, когда узнали, что я задумал внедрять на своем заводе психологию. Честное слово! Ты, говорят, Ведерко, не с того конца электрод припаять хочешь.

— Бывает, — не подобрав ничего более определенного, заметил я.

Но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы директор, почувствовав во мне союзника, произнес со вздохом:

— Ведь некоторые — даже в высоких сферах — передовыми руководителями слывут. А на поверку взять — так ничего в них передового нет. Самые что ни на есть густопсовые рутинеры. Старина-матушка! Они ведь как думают? Новые станки есть? Есть! Машина кибернетическая имеется? Имеется. А уж до прочих современных тонкостей им как медведю до телевизора! Настоящие, смелые идеи их ни чуточки не интересуют. Только я, — поспешил заверить директор, — таких убеждений придерживаться не намерен. Вот в Японии, говорят, там даже гипноз в промышленность внедряют. Человек, скажем, после семейного скандала или именин чуть не дремлет во время работы, а как на него гипнотическую струю пустят, он сразу другой человек — и сила, и энергия, и сообразительность. Нам, понятно, этот гипноз ни к чему, но тем не менее, скажу вам откровенно, встречаются еще довольно часто отдельные моменты, когда этот самый гипноз и на нашем заводе применить бы неплохо…

Я попробовал что-то возразить, но директор даже не заметил моей попытки.

Было совершенно ясно, что передо мной один из тех руководителей, кто начисто лишен способности слушать, считая, что этой существенной функцией должны обладать другие, а монопольным правом высказывать свои мысли может пользоваться только он один.

— А насчет психологии я даже на заводском семинаре у нас три лекции прочел, — не без гордости, но с явным оттенком грусти сообщил директор. — Пришлось даже кое-какую специальную литературу полистать. Но главную идею, в общем-то, уловил, хотя всякие тонкости и научные детали пришлось пропустить ввиду сильной перегрузки. Я даже на практике кое-что внедрить пробовал… В сборочном цехе — в виде опыта — балетную музыку приказал транслировать, а в механическом горшки с цветами в курилке поставил. Для аромата. И по линии нецензурных выражений — среди мастеров — борьбу объявил. Специальный учет организовал. Кто сколько раз за смену выругался. А в конце квартала по местному радио итоги подбиваем. Если у тебя, допустим, по сравнению с прошлым цифра на убыль пошла — получай премию: скульптуру какую-нибудь или пепельницу в художественном оформлении. А одному даже тюлевую занавеску купили — за целый квартал ни одного нецензурного выражения… Правда, потом пришлось занавеску отобрать. Он, оказывается, дьявол, все три месяца жестами был вынужден разговаривать, поскольку после бани холодного пива хлебнул и потерял голос.

Так что психологию вашу мы и сами потихонечку внедряем, только все это кустарщина, несолидно получается. А нынче везде высокий уровень необходим, чтобы все честь по чести, как полагается… По-научному… Мне тут один коллега из Вологды рассказывал, что благодаря психологу у них завод полтора плана давать начал…

Директор хотел еще что-то сказать, но все пять телефонных аппаратов вдруг заголосили, и комната наполнилась таким громким тревожным звоном, что я быстро поднялся с кресла и, пообещав завтра прийти с документами, выбежал из кабинета.

В «предбаннике» снова сидели люди и ждали вызова. Из самой же «бани» раздавался высокий голос. Снимая то одну, то другую трубку, директор кричал, сбиваясь на фальцет:

— Я тебе покажу «простой»!

— Что значит выходной? А план? План кто давать будет?

— Какая там еще рационализация? Вкалывайте, как прежде, и чтобы никаких фокусов! Тоже мне — психологию развели, черт бы вас побрал!

На другой день я снова очутился в районе завода. На воротах по-прежнему висело знакомое мне объявление. Только там, где было написано: «Требуется психолог», слово «психолог» было не очень жирно зачеркнуто, а над ним крупными буквами написано: «директор».

«Чистая работа!» — подумал я, жалея, что вчера, когда я поспешно вносил эту поправку, в моем кармане не оказалось толстого цветного карандаша и пришлось обойтись шариковой ручкой.

 

ТОНКИЙ ПОДХОД

#img_15.jpeg

О том, что бабушка вот-вот уйдет на пенсию, говорить начали давным-давно, причем больше всех говорила она сама.

— Эх, скорей бы на пенсию! — вздыхала иногда расстроенная какими-нибудь служебными неприятностями Анна Игнатьевна.

Обычно в ответ на это раздавались иронические смешки.

Подвижную, энергичную, с веселым, без единой морщинки лицом бабушку даже внук Лешка звал не иначе как по имени и отчеству.

Бывали случаи, когда Зоя, размечтавшись, говорила матери:

— Уйдешь ты на пенсию, а я сразу же на вечерние курсы поступлю… А то ведь не только учиться, даже газету прочесть времени не хватает!

— И по музеям мы с тобой походим до полного удовлетворения! — дополнял Борис. — Бабушка, значит, дома с детьми, а мы в воскресенье как рванем с утра в Эрмитаж, так уж до ночи не вернемся! Глядишь, и пообедаем где-нибудь, и в театр на премьеру!

Но чем больше признаков преклонного возраста проявлялось в бабушкином характере, тем реже подымался в доме разговор на пенсионные темы. Только младшая внучка Валька на вопрос гостей: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» — неизменно отвечала: «Пенсионеркой».

И вот наконец свершилось. Завтра, несмотря на будний день, Анна Игнатьевна на работу не пойдет.

По этому случаю был созван малый семейный совет в составе зятя и дочери пенсионерки.

— Это очень ответственный и сложный момент в жизни человека! — многозначительным полушепотом произнес Борис. — У меня тут даже выписка из одной научной статьи сделана.

Борис открыл тетрадку и, надев вторую пару очков, прочел нараспев, как стихи:

— «Наиболее результативным по части психоневрастенических наслоений является резкий переход от интенсивно-перманентной занятости к вынужденному повседневному безделью».

— Так что же нам делать? — спросила дочь начинающей пенсионерки.

— Про это, понятно, ни в какой статье не говорится, — снимая очки, ответил Борис. — Но лично я и без всяких научных авторитетов могу разобраться… Уйдя на пенсию, бабушка ни в коем случае не должна почувствовать себя свободной от общественно-полезных обязанностей. Наш долг — проявить максимальную чуткость и найти наиболее тонкий подход. Говоря короче… (Борис был адвокатом и, призывая всех «говорить короче», оставлял за собой право произносить бесконечно длинные речи.) Говоря короче, бабушку надо немедленно загрузить!

Но тут в комнату вошла сама Анна Игнатьевна, и совещание закрылось.

— Ну, вот и свершилось, — печально улыбаясь, сказала бабушка. — Отныне я пенсионерка.

— Поздравляю! — Борис неловко обнял тещу, чмокнул ее мимо щеки. — Поздравляю с заслуженным отдыхом!

— Давно тебе, мама, пора на отдых, — присоединилась дочь. — Заодно и поясницу полечишь как следует, и отоспишься…

— Что верно, то верно, — вздохнула Анна Игнатьевна. — Теперь времени у меня на все хватит!

— С этим делом тоже торопиться нельзя, — осторожно, как бы между прочим, заметил Борис.

— Про какое дело ты говоришь? — недоуменно спросила теща.

— Да про это самое… про отдых. Резкие переходы, знаете ли… они очень даже опасны… Скучать начнете… а где скука, там и тоска, а где тоска, там и болезни… Сам читал…

— Ладно, — успокоила теща, — привыкну и к отдыху. Не к такому привыкала… Преодолею!

Однако категорическое заявление тещи ничуть не поколебало Бориса.

— Вначале они все, пенсионеры, набрасываются на отдых, а потом начинают от этого отдыха чахнуть и болеть. Привычка к отдыху — процесс эволюционный.

— А что, если нам перейти на горячие завтраки? — осенило Зою. — Это раньше мы ели по утрам всухомятку, а теперь-то зачем? Мама привыкла вставать рано, с вечера купит продукты, а утром встанет и приготовит.

— Отличная идея! — облизываясь в предвкушении вкусных тещиных завтраков, одобрительно отозвался Борис.

— Я по утрам люблю селедку есть с луком, — заметил Лешка.

— Горячие оладьи тоже неплохо! — сказал Борис.

— Вот обжоры! — засмеялась Зоя. — Мы с Валькой будем по утрам кашу есть. Я — рисовую, она — манную!

На другое утро, пока все еще спали, бабушка хлопотала на кухне. Она чистила селедку, резала лук, разводила тесто, варила каши.

Глядя на раскрасневшуюся у плиты тещу, Борис торжествовал:

— Повеселела наша бабуся! Энергия в глазах появилась. Душа радуется!

В тот же вечер вся семья сидела у телевизора и смотрела новую комедию о скучающих пенсионерах. Бабушки дома не было. Испортился водопроводный кран, и ее попросили поискать водопроводчика.

В антракте между вторым и третьим актом Борис поделился новой, только что пришедшей на ум идеей:

— Зря мы отдаем в садик нашу Вальку! Раньше это было необходимо, но сейчас, когда бабушка не ходит на работу, — это просто садизм с нашей стороны лишать ее общества любимой внучки.

— Тогда уж ты ее… сам… обрадуй, — осторожно предложила Зоя.

И Валю взяли из сада…

Однажды Зоя обратила внимание мужа на то, что Анна Игнатьевна как-то осунулась и пожелтела.

— И ведет себя странно… вчера прихожу домой, а она сидит в кресле, молчит и смотрит в одну точку.

— Сидела в кресле? — переспросил Борис, морща лоб. — Гм… Плохо дело…

— Что же это, по-твоему, означает? — встревожилась Зоя.

— От недогрузки все это, — растолковал жене Борис, — определенно от недогрузки! Придется применить срочные меры!

И меры были приняты.

Ко дню рождения Анны Игнатьевны зять сделал ей ценный подарок. Обычно он дарил какой-нибудь пустячок — патефонную пластинку или набор пробных духов. На этот раз бабушке готовился настоящий сюрприз. Борис отправился в ДЛТ и купил в кредит электрическую швейную машину «Тула».

— Господи, да что ты наделал! — воскликнула Зоя, когда супруг поделился с ней новостью. — Мамочка никогда ничего не шила. Она не любит шить.

— А теперь полюбит, — заверил Борис. — Представляешь, как она обрадуется, когда получит возможность заниматься этим трудоемким и вместе с тем увлекательным делом!

Вопреки предположениям дочери, Анна Игнатьевна с интересом принялась изучать незнакомое ей раньше электрошвейное ремесло. Правда, дневного времени на это не хватало, и приходилось садиться за машинку после того, как, поужинав, все ложились спать.

Надо сказать, что ход у «Тулы» был бесшумным, а легкое шуршание привода настолько содействовало быстрому засыпанию, что вечно жалующийся на бессонницу Борис перестал принимать снотворное, чем частично возмещал крупный расход, вызванный приобретением машины.

— Ты бы ложилась, мама, — говорила, вернувшись из театра, Зоя.

— Ничего, ничего, — отвечала Анна Игнатьевна, — вот дошью Вальке кофточку и прилягу.

Однажды Борис и Зоя, вернувшись из гостей, застали Анну Игнатьевну сидящей у радиолы. Ничего не замечая, она слушала ноктюрн Скрябина.

Борис подошел к столу, потер руки, потянул носом, стараясь выяснить, что сегодня на ужин, и, молча взглянув на жену, растерянно пожал плечами.

— Вы, наверное, ужинать собрались? — снимая пластинку, сказала Анна Игнатьевна. — Но я сегодня с утра по магазинам так набегалась, да еще Валька капризничала весь вечер… Если хотите есть — возьмите за окном колбасу и сыр. Чай согрейте…

Не скрывая своего недовольства, Борис заворчал:

— Ненавижу я, братцы, сухомятку… Принципиально ненавижу. И научные авторитеты этого не рекомендуют…

— Ничего с тобой не сделается, один вечер можно и без горячего ужина! — заметила Зоя. — Ты сегодня, мама, пораньше ляг. Отдохни.

— Отдохну, дочка! Уже договорилась! — решительно сказала Анна Игнатьевна. — С первого числа снова на работу иду! Вот тогда и отдохну по-настоящему!

 

БРАК ПО РАСЧЕТУ

#img_16.jpeg

1

Еще на Глазовском переулке Леля заметила, что за ней все время неотступно следует какой-то пожилой статный мужчина в широкополой шляпе. У Арбата, на перекрестке, когда Леля выжидала зеленого сигнала, ей даже удалось как следует разглядеть этого человека. На вид ему было лет пятьдесят пять, а на самом деле, может быть, и больше.

О преклонном возрасте незнакомца говорили и седые волосы, и очень странного покроя пальто — серое в крупную клетку, и загибающиеся кверху носами прюнелевые, на металлической застежке ботинки.

«Сейчас перейду на другую сторону, — решила Леля, — и сяду в первый попавшийся троллейбус».

Но следом за ней вошел в троллейбус и незнакомец; делая вид, что кого-то ищет, он на самом деле продолжал все время разглядывать Лелю.

Усаживаясь на освободившееся место, Леля подумала: «Не иначе как хочет познакомиться. Судя по виду, генерал или академик… А может быть, и не генерал, а овдовевший архитектор или художник. Уж больно пальто у него какое-то художническое…»

Мечтания Лели совершенно внезапно нарушил голос контролерши:

— Гражданка, ваш билет…

И тут только Леля вспомнила, что никакого билета она не брала, да и не могла взять, так как, предполагая чуточку пройтись по улице, она даже не захватила сумочку с деньгами.

— Ничего не поделаешь, — сочувственно вздохнула контролерша. — Факт безбилетного проезда налицо. Так как, гражданка, платить будете или милиционера вызвать?

— Придется идти в милицию, у меня при себе денег нет…

Леля уже решительно поднялась с места, как вдруг увидела около себя загадочного старика в клетчатом пальто.

— Пардон, — сказал он, сняв шляпу, и слегка поклонился. — Пардон, мадемуазель. Не сочтите за бестактность, но, видя, что вы попали в затруднительное положение, хочу предложить свою помощь. Только, пожалуйста, не смущайтесь и не краснейте, хотя, а пропо, это, безусловно, придает добавочный компонент вашей привлекательности.

От этих слов Леля покраснела еще больше, а незнакомец небрежно протянул рубль и, получив квитанцию, бросил ее на пол.

— А сорить в троллейбусе, папаша, не полагается, — уходя, строго сказала контролерша.

Но незнакомец, не обратив никакого внимания на слова контролерши, снова приподнял шляпу и сел рядом с Лелей.

— Если не возражаете, то я бы очень хотел представиться. Наврозов Анатолий Филимонович. Бывший морской волк. Контр-адмирал в отставке.

2

Свою родную дочь Лелина мама именовала не иначе, как Елена Георгиевна. Когда кто-нибудь выражал свое удивление, мама объясняла:

— Ничего странного. От первого брака у меня есть еще дочь Леля. Потом я бракосочеталась вторично и родила вторую девочку. Отец ее категорически потребовал назвать дочку тоже Лелей, в честь любимой сестры. А воля отцов — всегда была законом. Ну вот я, чтобы не путать, стала звать дочерей по отчеству. Одну Еленой Андреевной, другую Еленой Георгиевной.

Несмотря на то, что первая Леля (Елена Андреевна) уже давно вышла замуж и уехала с мужем в Тамбов, мать по привычке продолжала величать Лелю Еленой Георгиевной.

— Ну и что с того, что пожилой, — сказала Лелина мама, услышав подробный рассказ о седоволосом джентльмене, уплатившем штраф. — К твоему сведению, Елена Георгиевна, мой первый муж, Андрей Иванович, был на целых тридцать семь лет старше меня, и это не помешало нам счастливо прожить почти два года, вплоть до самой его кончины. А твой папа — Георгий Карлович, — ему уже было шестьдесят три, а мне двадцать шесть, и тем не менее мы так беззаветно, так горячо любили друг друга! Помню, уже после второго удара, когда я только заикнулась о переводе дачи на мое имя, — он, несмотря на предписанный врачами полный покой, встал, пошел в нотариальную контору и, подписав необходимые бумаги, умер, не приходя в сознание!

Закончив столь мелодраматический монолог, Лелина мама всплакнула и, приложив к сухим глазам край шелкового платка, продекламировала с пафосом:

— Да разве теперешняя молодежь способна на такую воистину испепеляющую любовь?

Выдав замуж Лелю номер один за отставного гомеопата, мама вот уже два года безостановочно рыскала везде и всюду в поисках состоятельного и подходящего супруга для второй дочери.

Но найти было не так легко.

Вообще-то женихов у Лели могло бы быть множество: и лицо красивое, и фигура неплохая, и образование десять классов!

Дальше Леля учиться не хотела, да и мама не советовала: «Ну, зачем тебе идти в институт? Цвет лица портить? Нервы расшатывать? Интеллект перенапрягать? Ну, посуди сама — кончишь ты вуз и, хочешь не хочешь, придется на периферию ехать. Я понимаю, когда люди учатся для заработка. А тебе, слава богу, хватает. Дача достанется тебе, вещи ценные и мебель — тоже. А прожить у нас есть на что, — академическая пенсия за первого папу мне до самой смерти полагается, и на сберкнижке кое-какая сумма накопилась».

Доводы матери Леля еще с детства привыкла принимать без противоречий, а потому и на сей раз не возражала.

Правда, мама еще долго опасалась так часто описываемого в романах «девичьего бунта», но ничего этого не было, если не считать вспыхнувшую было любовь к одному конферансье. К счастью, конферансье, оказавшийся молодым многодетным холостяком, сам испугался сильного чувства Лели и стал так часто жаловаться своей возлюбленной на вечные козни эстрадных китов и свое тяжелое материальное положение, что наскучил ей очень быстро.

С тех пор Леля не только прекратила встречи с конферансье, но даже перестала посещать эстрадные концерты и по совету мамы приобрела абонемент в филармонию.

3

Анатолий Филимонович Наврозов пришел к Леле через две недели после троллейбусного происшествия. Пришел в том же клетчатом пальто и широкополой шляпе, с букетом цветов, такой же чистенький, отпаренный, крепко пахнущий душистым ягодным мылом.

Увидя Лелю, он с резвостью, завидной для его возраста, ринулся вперед и протянул цветы:

— Искал, знаете ли, по всему городу, но, увы, ничего не нашел. Пришлось ограничиться мимозами.

Отдав цветы, Наврозов скинул пальто и покосился на соседнюю дверь.

— Квартира у вас не коммунальная? — тревожно спросил он и, получив отрицательный ответ, достал из бокового кармана складную распялку и повесил пальто.

Когда Наврозов узнал от Лели, что муж ее сводной сестры медик, он очень обрадовался.

— Медицина, — сказал он, блаженно щуря изрядно выцветшие, когда-то, видимо, очень красивые глаза. — Что может быть величественней медицины! Помню, покойный Мечников Илья Ильич как-то, повстречавшись с Бехтеревым, рассказал ему такой случай…

Какой именно случай рассказал Мечников Бехтереву, Леля так и не узнала. Вошла мама, и гость, прервав рассказ, почтительно встал, прищелкнул каблуками и отрекомендовался:

— Наврозов Анатолий Филимоныч, адмирал в отставке. Тот самый, о котором поется в песенке: «Жил на свете капитан, он объездил много стран…» Рад познакомиться с очаровательной мамашей не менее очаровательной дочери.

Мать Лели с плохо скрываемым восторгом выслушала комплимент, окинула гостя доброжелательным взглядом и, радушно улыбаясь, спросила:

— Надеюсь, не откажетесь почаевничать вместе с нами?

— Не смею отказаться, — откашливаясь, ответил гость. — Чай — напиток божественный. Особенно если в нем есть цветок. В свое время в России были три знаменитые фирмы — Высоцкого, Перлова и Савина. Я лично предпочитал чай «царскую розу» — покойного Высоцкого Николая Константиныча. Какой аромат! Какой колер! Пьешь, знаете ли, и все больше пить хочется. Теперь уж, понятно, таких чаев нет.

Засыпая заварку, Лелина мама слабо возразила:

— Не скажите… Индийский высшего сорта тоже неплохой… Правда, до Высоцкого ему далеко, но аромат приличный. Вы, простите…

— Анатолий Филимонович, — тихо подсказала Леля.

— Вы, простите, Анатолий Филимонович, как пьете, с сахаром или конфетами?

— Видите ли, — ответил гость, — покойный Елисеев однажды в разговоре с купцом Щукиным справедливо заметил, что чай только тогда и приятен, когда его пьешь с сахаром.

Наврозов выпил три стакана крепкого чая, после чего откинулся на спинку кресла и, мечтательно уставившись на Лелю, сказал нараспев:

— Сижу я у вас и чувствую себя так, будто нахожусь в этом доме давным-давно. Вы и не представляете, как мне, человеку, избороздившему все моря и океаны и ныне пришвартовавшемуся к тихой пенсионной гавани, как мне, можно сказать одинокому старику, приятно очутиться в таком милом семейном обществе!

Просидев чуть ли не до полуночи и рассказав добрую дюжину всяких забавных историй, Анатолий Филимонович уделил немало времени и фактам из собственной биографии.

Он успел поведать, что, выйдя в отставку и вскоре похоронив супругу, он, будучи бездетным, страшно тяготится своим одиночеством.

Когда Леля перед уходом гостя попыталась вернуть уплаченный им в троллейбусе рубль, Анатолий Филимонович даже возмутился:

— Вы меня обижаете, Елена Георгиевна, просто обижаете, — сердито заявил он и положил рубль на стол. — Я счастлив, что случай доставил мне радость познакомиться с вашей дочерью, — произнес он не без волнения, целуя ручку Лелиной маме. — Я глубоко признателен вам за чудесный прием, и, надеюсь, вы не откажете мне и в дальнейшем в возможности посетить сию прекрасную обитель!

4

С тех пор Анатолий Филимонович являлся к Леле регулярно каждую субботу.

Приходил он по-прежнему с цветами и всегда такой же тщательно отглаженный, вежливый, бодрый и разговорчивый. Сидел он подолгу и заметно веселел, когда предлагали угощение.

Не было такого блюда, от которого бы он отказался. Если предлагали винегрет, он, причмокнув языком и полузакрыв глаза, говорил так сладко и нежно, словно восхищался прелестями первой красавицы в мире:

— Винегрет! Божественное блюдо! Особенно с майонезом! Недаром супруга покойного Репина Ильи Ефимовича, отрицая мясные блюда, предпочитала вкусный вегетарианский винегрет! Вы только не затрудняйтесь, — умолял он хозяйку дома. — Я сам положу себе чуть-чуть…

Увлекаясь, гость, как бы не заметив, накладывал полную тарелку, а на предложенную прибавку отвечал молниеносным согласием, чем очень льстил Лелиной маме, считавшей себя незаурядной кулинаркой.

О «Лелином старике», как прозвала Наврозова одна злоязычная дальняя родственница, говорили разное. Его терпеливо выслушивали, не перебивали, но как кандидата в женихи не одобряли. Одна только Лелина мама не скрывала своего восхищения:

— Ну, Елена Георгиевна, тебе, голуба, просто повезло, — сказала она однажды. — Кажется, мы наконец нашли подходящего человека. Именно такой муж тебе и нужен. Слов нет, Анатолий Филимонович в летах, но это даже хорошо. Ты будешь его лебединой песней, и он сделает для тебя все, что ты потребуешь. Ну, а что касается любви, то прежде всего надо хорошо устроить свою жизнь, а там видно будет!

Впервые за всю свою жизнь Леля попыталась было что-то возразить, но мама и слушать ничего не захотела.

Сославшись на неудачно сложившуюся брачную жизнь одной из Лелиных подруг и заметив, что это не произвело на дочь нужного впечатления, мама прибегла к последнему и наверняка действующему средству. Она схватилась за сердце, закатила глаза и, крикнув: «Вызывай врача — у меня инфаркт!» — упала в мягкое кресло.

Но врача вызывать не пришлось. Как только Леля сказала: «Мамочка, я согласна», — «больная» поднялась с кресла и, обнимая Лелю, шепотом произнесла:

— Давно бы так, девочка! Слушай всегда маму, и ты никогда в этом не раскаешься! По теперешним временам такой жених, как Анатолий Филимонович, редкость, и упускать его нельзя ни в коем случае!

Буквально на другой день после этой сцены Леля, придя от портнихи, узнала, что в ее отсутствие был Анатолий Филимонович и долго беседовал с мамой о ее, Лелином, будущем.

— Завтра, дорогая Елена Георгиевна, — торжественно объявила мама, — завтра он сделает тебе официальное предложение. Церковной свадьбы не будет. Он хотя и в отставке, но не хочет лишних разговоров. Зарегистрируетесь в загсе и будете жить на нашей зимней даче. Анатолий Филимонович недели за две хочет привести ее в порядок, купит «Москвича» и пристроит гараж. Городскую квартиру он отремонтирует тоже, а взамен ее получит от министерства квартиру в многоэтажном доме.

На другой день Анатолий Филимонович все это самолично повторил Леле.

Помолвку скрепили ужином для небольшого круга близких людей. По такому случаю из Тамбова прибыла даже Леля номер один — дородная, широкоплечая, веселая женщина со своим супругом — сухоньким, коротконогим старичком.

В тот же день Лелина мама побывала вместе с новым зятем у нотариуса и переписала на его имя дачу.

— К сожалению, — с грустью сказал Наврозов, — без этой формальности я не смогу получить из министерства полагающийся мне, как адмиралу в отставке, дефицитный материал для ремонта дачи и строительства гаража.

После регистрации в загсе Анатолий Филимонович решил не мешкая отбыть на дачу.

— А вы, Лелечка, поскучайте с мамулей дома. Рабочих я уже получил, строительный материал доставлен на место, и все пойдет быстро. Свадьбу справим там.

Но уехать сразу Анатолию Филимоновичу не удалось. Совершенно неожиданно на его имя пришла открытка. Анатолий Филимонович передал ее Леле, не читая.

В открытке, напечатанной на машинке, гражданина Наврозова извещали, что его очередь на получение автомашины подошла и он может получить «Москвич» за наличный расчет. Тут же сообщалось, что выдача машин производится раз в неделю, по пятницам.

— Пусть это будет моим свадебным подарком, — низко склонив седую голову, с дрожью в голосе произнес Анатолий Филимонович.

— Надо сейчас же, немедленно забрать машину, иначе придется ждать целую неделю! — объявила Лелина мама, растроганная словами зятя.

— А куда мы ее поставим? — поинтересовалась Леля.

— Это совсем не проблема, — успокоил Анатолий Филимонович. — Мой приятель, генерал береговой обороны, Киксов Данила Валентинович, разрешил мне в любое время пользоваться не только его гаражом, но и шофером, у которого он находится на службе в качестве хозяина.

Острота Анатолия Филимоновича, будучи поданной в обычной для него мягкой, улыбчатой манере, имела бешеный успех.

Когда смех умолк, Наврозов взглянул на часы и ахнул:

— Что же делать? В моем распоряжении осталось только сорок пять минут. А ведь еще надо успеть получить деньги. Гм… Определенно не успею. Пока я буду возиться со сберкассой, закроют склад. Но ничего, синьориты, запаситесь терпением, Лелина машина никуда от нас не убежит. Обидно вот только, что из-за машины придется мне специально возвращаться с дачи в разгар ремонта и оставить там все без своего присмотра!

— Ни в коем случае, — энергично возразила Лелина мама. — В таком деле дорог каждый час, машину вы должны забрать сегодня же!

— Я бы это сделал с удовольствием, но как быть с деньгами?

— О деньгах не беспокойтесь. Деньги я вам дам свои, с условием, что вы эту сумму положите потом на Лелину книжку.

Спрятав деньги в портфель, Анатолий Филимонович троекратно поцеловал на прощанье Лелю, облобызал ручку мамаши и ушел, продолжая еще в дверях махать шляпой и посылать воздушные поцелуи.

5

Через две недели Леля забеспокоилась:

— Где же Анатолий? Ведь к этому времени он обещал все закончить и приехать за нами?

— Ремонт — дело хлопотное, точно рассчитать трудно, — успокоила мама, — подождем еще два дня.

Но и через два дня, и через три, и через пять Анатолий Филимонович не появлялся.

— А что, если, — решила Леля, — позвонить в справочное и выяснить номер телефона генерала Киксова?

— Совершенно правильно, — согласилась мама. — Мы позвоним Киксову, сошлемся на Анатолия и попросим доставить нас в Порфирьево на нашей машине, которая стоит у него в гараже.

В справочном ответили, что телефона на фамилию Киксова не значится. Но и это обстоятельство ничуть не смутило Лелину маму.

— Очевидно, он живет в казенном военном доме с коммутатором, и, чтобы узнать телефон, нужно знать адрес.

— Ничего, доедем поездом, — сказала Леля и вместе с мамой стала поспешно собираться на вокзал. Заодно в чемодан вместе с вещами положили походную аптечку, ибо решили, что Анатолий Филимонович, по всей вероятности, тяжело заболел и нуждается в помощи.

6

Еще издали они увидели залитую огнями дачу. У двери террасы стоял какой-то кудрявый парень и вставлял стекло.

— Вам кого? — учтиво спросил парень.

— Нам Анатолия Филимоновича Наврозова, — принимая парня за одного из рабочих, громко сказала Лелина мама.

— Тут таких нет.

— То есть как это нет? — фыркнула Леля. — Анатолий Филимонович — мой муж, а дача эта его — теперь наша.

Кудрявый парень приоткрыл дверь и, крикнув: «Папа, поговори!» — отошел в сторону, уступив место дородному мужчине в форменном кителе горного инженера.

— Дача эта принадлежит нам, — объяснил мужчина, — мы ее купили у гражданина Наврозова… по объявлению. Могу вам и документы показать. Все чин чином.

Выслушав и записав подробный рассказ Лели и Лелиной мамы, следователь достал из папки несколько фотографий.

— Узнаете?

На первой, уже изрядно выцветшей, карточке был изображен худощавый молодой человек в котелке, с лихо закрученными усиками и с толстой сигарой во рту.

— Это и есть ваш жених, — сказал следователь Леле. — Снимок сделан в 1915 году, тогда он был не Анатолием и не Наврозовым, а Ямщиковым Федором Викентьевичем… Судя по сохранившимся вместе с этой карточкой газетным вырезкам, Ямщиков уже тогда был незаурядным аферистом и, подвизаясь в качестве «выгодного» жениха, обобрал несколько семейств крупных промышленников. А вот это фотографии уже послереволюционного времени, — продолжал следователь. — Как видите, годы делали свое дело, но человек этот менялся только внешне. По-прежнему, меняя фамилии, он занимался аферами, все так же находил семьи, где ищут выгодных женихов, и обирал простаков. Причем в разные годы он именовал себя по-разному. В 1923 году — вот его фото, в кожаной куртке с меховым воротником — это «сын наркома», в 1924-м — он «особоуполномоченный Совета Обороны», в 1936-м — «крупный конструктор авиамоторов». Надо сказать, что в 1943 году ваш Анатолий Филимонович действовал не в качестве жениха, а продавал поддельные бриллианты. Однако уже годом позже Наврозова снова потянуло на старую «профессию», и он опять пошел в женихи. Попрошу взглянуть на этот снимок…

— Я диву даюсь, — сказала Лелина мама, разглядывая фотографию Наврозова, — как могла моя дочь привести в дом этого старого афериста. По-моему, достаточно один раз взглянуть на его лицо, чтобы сразу же увидеть, что это отпетый жулик! Как хочешь, дорогая, — гневно продолжала мама, — но я просто не понимаю ни твоего выбора, ни твоего вкуса!

— Это не мой выбор, мама, — стараясь сдержать себя, тихо ответила Леля, — это ваш выбор и ваш вкус. Вы во всем виноваты. Да-да… Вы… и в институт меня не пустили, и работать не разрешали, и подруг моих разогнали… богатого жениха мне подыскивали. Спасибо вам. Большое спасибо!

— Как ты разговариваешь?! — крикнула мама. — Как ты смеешь? — и, вспомнив о потерянной даче и деньгах, она истерически захохотала и грохнулась без чувств.

На этот раз Лелина мама пребывала в обмороке дольше, чем всегда. Закрыв глаза, она полулежала в кресле, дожидаясь, когда же наконец дочь начнет просить у нее прощенья. Но Леля молчала, и обморок, пожалуй, продолжался бы еще бог весть сколько, если бы следователь не сказал своему помощнику:

— Я, значит, пойду на доклад к начальнику, а вас попрошу побыть здесь, пока гражданка очнется. Кстати, не забудьте сообщить ей, что все свои деньги она сможет получить сразу же после суда.

— А раньше никак нельзя? — с трудом открывая глаза, спросила Лелина мама и вдруг вскрикнула: — А где же моя дочь?

— Ушла, — ответил следователь, — и очень просила вас не искать ее…

 

БУМЕРАНГ

#img_17.jpeg

1

Заведующий отделом кадров Савельев еще никогда не видел своего директора таким расстроенным. Евгений Васильевич Терещенко то и дело сердито кашлял, пил воду, снова кашлял и наконец вскочил с кресла и закричал:

— Не могу больше! Пропадаю я без заместителя! Про-опа-даю! А вы, зная все это, не принимаете никаких мер, чтобы подыскать нужного человека!

— Ну уж чистая напраслина, — возразил решительно Савельев. — Я уже три месяца подыскиваю вам заместителя. И в главке об этом тысячу раз говорил.

— А они что?

— Известно что. У них всегда ответ одинаковый: плохого, мол, заместителя товарищу Терещенко дать не хотим, а хорошего не подыскали. Как найдем — пришлем немедленно. Так что придется потерпеть еще немного, Евгений Васильевич. Дольше ведь терпели.

Терещенко недовольно хмыкнул и раскрыл какую-то папку.

— Кончать с этим безобразием надо! — прочтя всего несколько строчек, сказал он. — Уволить его сию же минуту!

— Кого уволить? — спросил Савельев.

— Тихарькова, — ответил Терещенко. — Вот докладная записка заведующего отделом. Он пишет, что поручил на прошлой неделе Тихарькову проверить наличие строительных материалов, а этот с позволения сказать работничек, чтобы не возиться, позвонил кое-куда по телефону, достал какие-то устаревшие цифры и подсунул ему для доклада.

— Это еще что! — махнул рукой Савельев. — Тут, когда вы в отпуске были, Тихарьков еще чище штуку выкинул! Его в область на ревизию направили, а он никуда не поехал и в оправдание заявление написал: мол, уехать не мог, поскольку усиленно готовился к районной олимпиаде виолончелистов.

— Давно пора очистить стены нашего учреждения от этого дармоеда! — сказал Терещенко. — Пишите: «За полный развал работы, за систематическое невыполнение возлагаемых поручений Тихарькова Луку Петровича уволить с занимаемой должности с первого сентября…»

— У вас, может быть, есть ко мне еще другие дела? — кончив диктовать, спросил Терещенко.

Савельев, переминаясь с ноги на ногу, покачал головой:

— Других дел нет, а вот насчет этого дела поговорить требуется… Я бы, знаете ли, Тихарькова не увольнял. Да вы только не горячитесь, Евгений Васильевич. Тихарьков действительно работник плохой, способностей у него нет, но характер у него жутчайший, склочник он первостатейный. Насчет того, чтобы заявление какое-нибудь настрочить, тень на человека бросить — ему раз плюнуть. К тому же еще учтите, Евгений Васильевич, Тихарьков в прошлом году в стенгазете про нас с вами писал, помните? Почему, мол, товарищи Терещенко и Савельев получают всегда из библиотеки новые книги вне очереди? Мелочь? Ерунда? А вот тронешь его, он из этой мухи слона сделает. Заявления начнет писать, за самокритику, скажет, страдает. Вот хлопот и не оберешься. Дела-то он хотя и не выиграет, но тем не менее нервы нам потреплет основательно. Очень уж сложное положение. И избавиться от Тихарькова безусловно надо, и увольнять нельзя!

Выслушав речь Савельева, Терещенко тяжело вздохнул:

— Положеньице… черт побери!.. Ну а если не увольнять его, тогда какой выход?

— Выход есть, — успокоил Савельев. — Ведь нам что важно, Евгений Васильевич? Нам с вами важно избавиться от Тихарькова, а что с ним за пределами нашего главка будет, это уж нас никак не интересует. Вот я и предлагаю откомандировать Тихарькова в главк для направления на шестимесячные курсы по повышению квалификации. От нашего треста как раз по разнарядке один человек требуется!

— Да, но, судя по инструкции, туда надо послать особо преуспевающего и способного работника.

— Ну и что ж? Тем лучше. Все, кто закончит эти курсы, пойдут на повышение и будут посланы в другие города. А что касается хорошей характеристики, так мы на бумаге из этого Тихарькова такого работягу сделаем, что его не только на курсы, а даже в любое высшее заведение прямо на пятый курс без экзаменов примут!

Директору треста настолько понравился план избавления от нерадивого Тихарькова, что он вышел из-за стола и крепко пожал руку заведующему отделом кадров:

— Молодец, Савельев! Гениально. Вот только согласится ли он пойти на учебу?

— А почему бы ему не согласиться? — сказал Савельев. — Посудите сами: жить он будет в дачной местности, на всем готовом, зарплата сохраняется, а в перспективе — перемена климата и повышение в должности! Да от такой благодати и я бы не отказался.

2

По окончании курсов повышения квалификации Лука Петрович Тихарьков, как и полагается, явился в главк.

— Ну вот, — величаво произнес начальник главка, просматривая личное дело Тихарькова, — теперь, когда вы прослушали цикл лекций, мы пошлем вас на руководящую работу в хороший райончик… Как вы на это смотрите, товарищ Тихарьков? А?

Лука Петрович низко поклонился:

— Спасибо за доверие. Но я очень прошу вас, решая мою судьбу, учесть одно обстоятельство…

— О каком это обстоятельстве вы говорите? — строго спросил начальник. — У нас, товарищ Тихарьков, для всех курсантов правило такое: кончил учебу — поезжай на периферию.

— А я в принципе против периферии и не возражаю, — широко улыбаясь, почти шепотом произнес Тихарьков. — Только прежде чем решить мою судьбу, очень прошу ознакомиться с некоторыми медицинскими справочками… Мне вот три года назад операцию делали… Гланды удаляли. И нервы у меня пошаливать стали, а к тому же изжога после сладкого. Не гожусь я для периферии. Никак не гожусь!

— Очень плохо! — пожал плечами начальник. — Больше некуда послать. Да и болезни ваши не такие, чтобы…

В это время зазвонил телефон; начальник главка взял трубку.

— Да, знаю. Опять настаивает? Да… Понятно, тяжело… Еще бы! Хорошо. Учтем обязательно!

— Так вот, товарищ Тихарьков, — торжественно объявил начальник, — вам повезло… Картина меняется. Сейчас, знаете ли, мне от товарища Терещенко звонили… Насчет заместителя опять напоминает… Давно мы ему обещали дать заместителя, а подобрать достойного человека, сами понимаете, нелегко… Вот и пришла мне в голову такая идея: с товарищем Терещенко вы работали много лет, друг друга знаете великолепно, он вас ценит, вот и в характеристике пишет, что работник вы на редкость замечательный, дело знаете отлично и сможете справиться с любой ответственной работой. Ну а раз так — лучшего заместителя для товарища Терещенко, чем вы, нам не найти… Ну как, довольны?

Начальник главка набрал нужный номер и крикнул весело в трубку:

— Радуйтесь, Евгений Васильевич! Подобрали! Заместителя вам подобрали! Будете довольны. Кого? Тихарькова! Вашего Тихарькова! Радуйтесь!

 

НЕ ПРОБИЛ ЧАС

#img_18.jpeg

У Георгия Никифоровича появилось новое занятие. Сразу же после обеда он открывал ящик письменного стола, доставал папки с надписью «Личный архив» и неторопливо перечитывал накопившиеся за много лет копии справок, газетные вырезки, письма, вспоминал давно ушедшие дни, людей, с которыми встречался и работал. Это было увлекательнее любого телевизионного представления.

Однажды, открыв очередную папку с надписью «Год 1934-й», Георгий Никифорович обнаружил в ней слегка пожелтевшую телеграмму:

«Привет большому начальству точка не в бороде счастье точка помни комсомольский коллектив запятая не робей Гоша поздравляем восклицательный знак».

Георгий Никифорович закрыл на минуту глаза и сразу же вспомнил все. Эту телеграмму он получил от товарищей-комсомольцев в тот день, когда его, двадцатишестилетнего инженера, вызвали в райком партии и секретарь, худощавый, с добрыми глазами, немолодой, видимо очень усталый человек, объявил:

— Ну что ж, Шубин, выдвинуть вас решили. Для начала — помощником директора завода, а там посмотрим.

— Я же совсем еще молодой работник. На такое место опытного надо, солидного, — смущенно произнес Шубин.

— А это все будет, — тяжело вздохнув, сказал секретарь. — Придет время, и солидность появится… И опыт… И тяга ко сну после обеда… И лысина…

Секретарь провел ладонью по гладкой голове и, смеясь, сказал:

— Хороший возраст — двадцать шесть лет! Когда и выдвигать человека, как не в эти годы! Человек вы, Шубин, башковитый, дело любите, проектов всяких и замыслов в голове у вас небось не меньше миллиона. А об остальном горевать не стоит. Было бы побольше смелости.

Но вот смелости-то, чего греха таить, у Шубина тогда и не хватило. Струсил он. Особенно поначалу. Три раза в райком бегал — просил на старое место вернуть; с комсомольцами, с теми самыми, что поздравительную телеграмму послали, разругался вдрызг за то, что они его кандидатуру на выдвижение рекомендовали.

Но потом пришли на помощь более опытные люди, помогли советами, и, в общем, дело пошло. С завода Шубина перевели в трест, потом в главк.

Хорошие годы — бурные, нелегкие, но хорошие!

И ведь все успевал сделать, и на усталость не жаловался, и любая трудность нипочем.

Понятно, продолжал думать Шубин, молодость без ошибок не бывает. Но зато сколько у нее достоинств!

Георгий Никифорович бережно сложил телеграмму, спрятал ее в конверт и, услышав телефонный звонок, снял трубку. Звонил его помощник по кадрам, Пылаев.

— Простите, Георгий Никифорович, что тревожу не вовремя, — сказал он, — но дело неотложное. Указание есть — на механический завод срочно директора назначить надо. Мы с вами как-то уже этот вопросец обдумывали… Решили Тулубьева рекомендовать. Припоминаете?

— Кого? Кого?

— Тулубьева… Он инженер старый… Дипломат каких мало.

— А зачем туда дипломат? — возмутился Шубин. — Мы с вами не посла назначаем, это не по нашему ведомству.

— Вообще-то это верно, — согласился Пылаев, — но без дипломатии в любом деле не обойтись.

— Ерунда, — вспылил Шубин, все еще находясь под впечатлением воспоминаний. — Сколько лет вашему Тулубьеву?

— Пятьдесят четыре…

— Пусть на своем месте работает, — резко сказал Шубин.

— Но он очень подходит, Георгий Никифорович, — аккуратист высшей марки, опыт у него большой и характер спокойный.

— Поэтому и не подойдет, — перебил Шубин. — Подберите помоложе… и побеспокойнее… Пусть нам житья не дает, только бы дело как следует шло!

— Слушаюсь, — ответил Пылаев. — Молодых у нас много. Только я бы, Георгий Никифорович, все же просил вас насчет Тулубьева подумать… На него и документация вся заготовлена. Старый конь борозды не портит.

— Но и пашет неглубоко, — смеясь, ответил Шубин. — Молодежь надо, дорогой, выдвигать. Смело! Решительно!

Утром первым в кабинет Шубина вошел Пылаев.

— Знаете, — сказал он, широко улыбаясь, — я ведь вчера после разговора с вами до трех часов ночи уснуть не мог. Думал все о ваших словах насчет выдвижения. Правильно сказали, Георгий Никифорович, молодежь на руководящие должности назначать надо. Ведь вот я сам сразу после учебы начальником планового отдела на заводе стал. И вы еще совсем юношей были, когда на первое выдвижение пошли… Я вашу анкету перечитал сейчас… А мы, в порядке самокритики будь сказано, прежде чем назначить человека на ответственную должность, лет десять присматриваемся, пять лет согласовываем, а там, глядишь, в связи с пятидесятилетием со дня рождения, и выдвинем…

Слушая Пылаева, Шубин время от времени кивал головой, улыбался, потом вдруг, сморщив лоб, как бы между прочим заметил:

— Обобщать, понятно, не стоит. Обобщение, знаете ли, может не туда завести…

— Понятно, — согласился Пылаев, хотя он совсем не понимал, чем вызвана перемена настроения начальника. Он достал из папки анкету и громко начал читать:

— «Камушкин Антон Максимович, год рождения тысяча девятьсот тридцать первый — тридцать ему недавно исполнилось… Кончил десятилетку, работал на заводе, потом учился в вечернем институте. Рационализатор… награжден…»

— Как, говорите, фамилия?

— Камушкин!

— Гм… Камушкин! Камушкин… Это не тот ли, который на последнем активе очень бойко выступал?

— Он самый.

— Худощавый, рыженький, глаза как угли?

— Да, да.

— На вид совсем мальчишка…

— А рыжие все моложе своих лет выглядят.

— Так я его хорошо помню по этой истории — с модернизацией станков. Энергичный паренек. — Шубин закурил и почесал затылок. — Наделал он тогда нам всем хлопот! И «Комсомольскую правду» вовлек в это дело, и комиссию партийного контроля!..

— От этой модернизации мы, Георгий Никифорович, за один только год полмиллиона прибыли получили!

— Принципиальный человечище, чего говорить! — все еще улыбаясь, сказал Шубин. — А помните, ведь он и министра не пощадил, когда тот, не разобравшись как следует, встал на защиту своих чиновников!

— Мы, кадровики, все помним, — изрек Пылаев. — Я и то запомнил, как министр потом при всем честном народе благодарил его и хвалил за непримиримость к недостаткам.

— Так, так…

Шубин постучал пальцем по столу, отложил анкету, мельком взглянул на приложенную к ней характеристику, потом звонком вызвал секретаря и минут десять занимался текущими делами.

Опасаясь, что начальство освободится не скоро, Пылаев поднялся с места и начал собирать свои бумаги.

— Мне, может, позже зайти, Георгий Никифорович? Я на всякий случай приказик подготовлю…

— Какой приказик? — спросил Шубин.

— Ну, насчет Камушкина…

— Насчет Камушкина?.. — Шубин помолчал немного и, не глядя в лицо Пылаева, задал новый вопрос:

— Он кем сейчас работает?

— Начальником инструментального цеха…

— Вот и пусть там хозяйничает… Ответственный участок! Парень принципиальный, энергичный… Чего же еще лучше!

— Я думал… мы его директором…

— Да я тоже так поначалу было предположил… А потом, по зрелом размышлении, решил, что не подойдет ваш Камушкин. Уж больно, признаться, горяч. Не перебродил еще. — Шубин тяжело вздохнул. — В молодости, оно понятно, мы все такие… Неугомонные… А руководящая должность степенности требует… Так что, дорогой товарищ Пылаев, нам на директора другая кандидатура нужна… Опытный чтобы человек был… Солидный…

— Тогда Тулубьева, — как-то неуверенно произнес Пылаев.

— А это идея! — оживился Шубин. — Чудесная кандидатура!.. Главное — человек опытный, в возрасте, и до пенсии еще далеко…

Пылаев снова извлек из папки анкету, взглянул на нее и совсем тихо пояснил:

— Пять лет ему до пенсии… Только вы учтите, Георгий Никифорович, у Тулубьева в прошлом году какая-то неприятная петрушка случилась на базе гипертонии… После этого врачи ему всякие волнения запретили…

— Ну что ж — нет худа без добра, — подписывая бумаги, сказал Шубин. — Сам волноваться не будет, — значит, и нас от волнения избавит… А Кумушкин — он подождет. Пробьет и его час! Молодой еще!

Вечером, когда кончили ужинать, жена спросила Георгия Никифоровича:

— Ты опять в своем архиве рыться будешь?

Георгий Никифорович вытер губы салфеткой и, глядя посоловевшими глазами на жену, лениво сказал:

— Да не хочется что-то… Вздремну часок. А потом и телевизор можно посмотреть…

 

НЕЗАБЫВАЕМАЯ ДАТА

Исповедь юбиляра

#img_19.jpeg

Константина Лукича Козулина мы застали дома. Он сидел, закутавшись в теплый махровый халат, прикрыв лысую голову беретом. Его круглое, словно натертое мастикой, жирное, светло-коричневое лицо напоминало новенький, еще не успевший побывать в игре, футбольный мяч. Несмотря на явные признаки несокрушимого здоровья, Константин Лукич счел своим долгом пожаловаться:

— Нервы у меня совсем развинтились: то, знаете ли, бессонница, то вдруг ко сну клонит. И кривая аппетита на этой почве резко пошла на снижение. А причина всему — юбилей.

Можете мне поверить, что я здесь никакой личной инициативы не проявлял. Это все мой заместитель Сосудин и предместкома Тощищев затеяли. С них и ответ спрашивать надо, а вышло, что погорел я. Да еще как погорел! Мгновенно. Вроде бездымного пороха. Это же неслыханно, чтобы за такую мелочь с руководящей работы снимать да еще в печати давать огласку! Такой кошмар ни одному хозяйственнику даже в конце квартала, в самый авральный период не приснится!

А началось все довольно тихо. Приходит ко мне этот самый Сосудин и предупреждает:

«Вы, Константин Лукич, в следующую субботу на дачу не уезжайте».

«А что, спрашиваю, такое?»

«Да так, — отвечает, улыбаясь, Сосудин, — мероприятьице небольшое прокрутить намечаем… Дату одну отпраздновать хотим».

«Это какую же дату? По какой линии?»

«Ну, если сами не догадываетесь, то, так и быть, скажу… Только, зная вашу непоколебимую скромность, заранее прошу не сердиться. Одним словом, в субботу, Константин Лукич, стукнет ровно одиннадцать месяцев вашего пребывания на посту директора. Срок, по комбинатскому счету, немалый. До вашего прихода ни один директор дольше семи месяцев в этом помещении не сидел. Так что вы у нас, прямо скажем, ветеран. По такому случаю мы и решили, Константин Лукич, организовать в одном из предприятий, входящих в состав треста ресторанов, публичное чествование закрытого типа, с подачей горячих блюд и тонизирующих напитков. Учтите, — добавил Сосудин, — что это делается не по инициативе какого-нибудь одного человека, а является единодушным требованием широких комбинатских масс в лице юбилейной комиссии под моим председательством».

Вот, собственно, из-за этого весь натюрморт и заварился. А банкет, надо вам сказать, прошел очень спокойно, без всякого гусарства. Бухгалтер наш, Кирилл Львович Психольников, адрес зачитал в стихах, начальник производственного отдела Заостренышев довольно красочно изложил мою краткую автобиографию, а заведующая отделом кадров Отрыжкина Зоя Никаноровна вместе с Тощищевым от имени всего личного состава преподнесли подарки.

И ничего такого сверхатомного подарено не было.

Вас интересует, что именно мне подарили? Пожалуйста. Могу сказать. Вот, например, эти патефонные пластинки.

Константин Лукич поставил одну из пластинок, включил радиолу, и тотчас же громко и торжественно зазвучал чей-то не то женский, не то мужской голос:

«Дорогой Константин Лукич! В ознаменование вашего непрерывного одиннадцатимесячного пребывания на посту директора комбината мы просим принять от нас несколько скромных памятных подарков… Мы надеемся, наш бесценный юбиляр, что эти часы, портсигар, люстра и мутоновая шуба для вашей супруги будут вечно напоминать вам о перманентном уважении руководимого вами коллектива».

Вслед за этим из радиолы хлынули стихи, сочиненные бухгалтером Психольниковым, в его собственном исполнении:

— А вот эта пластиночка уже немножко в другом стиле. Сатирическое танго. Сатира теперь в почете, — предупредил Козулин. — Сочинял тот же Психольников. Очень, знаете ли, способный человек. Его произведения во всех литературных консультациях известны. Он и серьезное пишет, а может и с юмором…

— Вот, собственно говоря, за эти-то за пластиночки я и пострадал, — печально улыбаясь, произнес Козулин. — Тут уже мне все припомнили: и почему на казенной машине жена в магазины ездила, и на каком основании кабинет себе под красное дерево отделал…

Будто бы сами не знают почему. Какой же я хозяйственник, если, узнав, что к концу года деньги по смете не израсходованы, не постараюсь их на что-нибудь истратить?

Тут уже не важно, на что именно израсходовать, главное — чтобы на счете не висели, а то в следующем году наверняка смету резанут.

К тому же эти деньги я разве себе в карман клал? Не было этого! А только комиссию, которая мое дело разбирала, так переубедить и не удалось. Уперлись — и ни в какую. Особенно на юбилей нажимали.

«Вы, — спрашивают, — почему же одиннадцать месяцев отмечали? Уж если вас юбилейный зуд одолел, подождали бы еще месяц».

Ну что им ответить? «Тут, говорю, следует учесть профиль нашего учреждения. Это вам не завод и не фабрика. Сегодня профиль есть, а завтра его возьмут да и ликвидируют. Так что на очень длительный срок пребывания директору комбината рассчитывать не приходится».

В ответ на эти слова председатель комиссии посмотрел на меня малообещающим взглядом.

«Все ясно, Козулин. Решение вы узнаете на бюро райкома. А если хотите знать наше мнение, то оно вот какое: таких, как вы, на руководящей работе и минуты держать нельзя. Потеряли вы, Козулин, свой моральный облик окончательно. И, видимо, очень давно потеряли, если смогли допустить, чтобы у ваших подчиненных вымогали деньги и делали вам подарки».

Ну а на бюро райкома мне то же самое сказали. Слово в слово. И к тому же дополнение очень неприятное сделали. Мало того, что с поста директора комбината сняли, так еще запретили в дальнейшем занимать ответственные посты и предложили в двухнедельный срок вернуть деньги, собранные на банкет и подарки.

Я, знаете ли, как эти слова услышал, так чуть с ног не повалился.

«Нет уж, — сказал я, — как хотите, а подарки мне дороги как память, и расставаться с ними мне трудно. Я не просил делать мне подарки… Это же инициатива не моя… А глушить инициативу подчиненных я, если хотите знать, с детства не приучен».

Думаете, они посочувствовали? Ничуть!

Константин Лукич хотел еще что-то сказать, но от волнения вдруг закашлялся и, накапав себе какого-то лекарства, запил его крепким чаем.

Мы поняли, что пора уходить и оставить хозяина наедине с его невеселыми мыслями.

 

ПОЦЕЛУЙ СРЕДИ БЕЛА ДНЯ

#img_20.jpeg

Не начать ли этот рассказ какой-нибудь красивой, лирической фразой? Ну хотя бы такой: «Над городом медленно опустился вечер».

Но что прикажете делать, если вечер взял да не опустился? И совсем не потому, что заторкался со всякими делами и забыл завести будильник.

Нет, причина тут очень даже уважительная и с нарушением трудовой дисциплины никак не связана.

Все дело в том, что место действия нашего рассказа — город Ленинград, а время действия — тот самый незабываемый летний месяц, когда хозяйничает в Ленинграде круглосуточный светлый день.

Именно в один из таких дней Серафима Игнатьевна Брудастова, наскоро ополоснув посуду и решительно заявив торчавшему на кухне десятилетнему внуку Димке, что горячего ужина сегодня готовить не будет, повязала теплый платок, сунула по привычке в карман две авоськи и устремилась к выходу.

— За тобой закрыть? — спросил Димка.

— Закрой, а то, пока я вожусь с ключами, все места займут, — проворчала Серафима Игнатьевна, запихивая в карман толстого не по сезону пальто третью авоську. — А вдруг перед закрытием рыбу где давать будут. Меньше трех авосек не обойтись. Одна для мяса, вторая для фруктов, а третья как раз для рыбы. А ты, — строго наказывает Брудастова внуку, — сам телевизор не крути. И без меня на «Тринадцать стульев» не садись. Сегодня их на два часа раньше показывают.

Серафима Игнатьевна выходит на площадку и, прежде чем переступить ступеньку, прислушивается, сколько раз щелкнул замок. Три раза. Все в порядке. Теперь можно идти. Впрочем, путь совсем недалекий. Вот тут, сразу же у самой лестницы, стоит длинная, неизвестно откуда притащенная скамейка, на спинке которой кто-то из молодежи (Брудастова знает кто, но молчит) написал ярко-зеленой краской: «Наблюдательный пункт».

Серафима Игнатьевна посмотрела на сидящих женщин и, недовольно поджимая губы, тяжело вздохнула:

«И до чего народ оперативный пошел. Чуть-чуть замешкался — глядишь, тебя уже обскакали».

— У-у… черти пластикатовые! — ворчит Серафима Игнатьевна, но тут же спохватывается и, обращаясь к сидящим, говорит гулким, кастрюльным голосом, которым разговаривают злые звери в мультфильмах: — Приветик, дорогие подружки! Ну-ка, милые, потеснитесь по возможности… Вот так… Еще маленько… А то расселись, как мужики в троллейбусе…

С помощью собственных локтей отвоевав львиную долю скамеечного пространства, Серафима Игнатьевна довольно оглядывает спрессованных ею соседок, поправляет съехавший на затылок платок и, показав рукой на крайнее справа окно в первом этаже, говорит:

— Что-то Луксевича не видно. Не иначе как запил.

— Да он и не пьет вовсе, — недовольно говорит Евгения Федотовна, та самая, что после прихода Брудастовой оказалась отодвинутой на край скамейки.

— Запить может и непьющий, — спокойно объясняет Серафима Игнатьевна. — Была бы только причина. Вот Грудицына, к примеру, взять можно. Из восемнадцатой квартиры. Да с ним еще по соседству Лбищев Лев Макарович живет. В прошлом году он свою жену на почве ревности малиновым вареньем обкормил. Четыре банки съесть заставил.

— Инженеры, они всегда что-нибудь особенное придумают! — возмущенно замечает бывшая дворничиха тетя Настя. — Уж лучше бы стукнул как следует, по-человечески, чем на такую дурную бабенку ценные продукты изводить…

— Он и сам потом раскаивался, — включается в разговор старушка, похожая на колобок.

— Вот я об этом самом и хотела сказать, — явно недовольная, что ее перебили, продолжает Серафима Игнатьевна. — Варенье она все до капельки уплела, а на другой день со всеми вещами к своему хахалю переехала. Сила!

— Что-то не пойму я вас, Серафима Игнатьевна, — не отступается Колобок. — Вы же про Грудицына говорили, а перешли на Лбищева. Грудицын-то что?

— А вы меня не отвлекайте, — огрызается Брудастова, — дойдет очередь и до Грудицына. Не пил он всю жизнь — это верно… а вот как в вечерней школе ему насовали двоек, так он уж такого позора никак стерпеть не мог… Человек, понятно, солидный, на заводе двадцать лет с почетной доски не сходит. Одних зятьев трое, не считая внуков, а тут вдруг география. Здесь уж хоть кто запьет. Спасибо, родственники вмешались, наняли ему по объявлению ученого старичка, чтобы на дому с ним занимался. Так что вы скажете? — три месяца позанимался и одни пятерки приносить стал… Намедни я с его женой за ананасами стояла, так она просто не нарадуется…

— А старичок-то как? — перебила Евгения Федотовна — ей, видно, нравилось злить Брудастову.

— Плохо со старичком, — ответила Серафима Игнатьевна. — Совсем плохо. На почве умственной перегрузки…

Минуту-другую сидящие на скамейке молчат. Очень уж жалко им этого старика, да и Лбищева тоже жалко. Любил он, видно, свою недостойную жену, если до сих пор холостяком ходит.

Молчаливое старушечье раздумье нарушает голос бывшей дворничихи тети Насти. Последнее время она почти ничего не слышит и потому рассказ Брудастовой ничуть ее не опечалил. Улыбаясь, тетя Настя достает железную коробочку с ментоловым драже и протягивает ее рассказчице.

— Угощайтесь, Серафима Игнатьевна!

— Сердечные, что ли?

— С ментолом… От склероза продавщица рекомендовала…

— Спасибо, — благодарственно кивает головой Серафима Игнатьевна. — Так и быть, пригублю горсточку, а вообще, лучше бы воздержаться. При моем райдикулите сладкого, говорят, лучше избегать. Да и зачем мне, старухе, сладкое, — продолжает Брудастова, закидывая в рот вторую горстку зеленых дробинок. — В прошлый четверг зять пирожных с премии принес. Семейные ведь люди, а деньги беречь не умеют. Тратят на всякие излишества, а что теща в старомодных туфлях по улице топает — так это они не замечают…

— А по-моему, — несколько запоздало замечает Колобок, — если пирожные с кремом, так они от всяких болезней помогают.

Все сидящие в знак согласия одобрительно кивают головой. И только одна Брудастова остается при своем мнении:

— Крем, он, товарищи старухи, на мозги влияет. Восьмого марта торт дочке подарили… Художественный такой — с цукатом и весь из чистого крема. Так я после этого торта всю ночь кричала… Кошмар мне приснился: будто по телевизору артисты какие-то заграничные поют, а потом они с экрана все вышли и вокруг меня всякие страшные танцы производят под музыку. Одно спасенье, что я от испуга со своей раскладушки свалилась, а то бы, пожалуй, так бы и закруглилась во сне.

— А вы на ночь форточку открывайте, — советует все время молчавшая Юлия Григорьевна, сухощавая старуха, недавно снова вернувшаяся на работу смотрителем в Русский музей.

— Вы бы мне еще моржихой заделаться присоветовали! — вздрагивает от обиды Брудастова.

— Тоже бы неплохо и для нервов, и для вашего, как вы говорите, райдикулита. Закаляться всем полезно.

— Вот и закаляйтесь сами, — огрызается Брудастова. — А я и так по целым дням на ветру. В очередях закаляюсь.

Понимая, что назревает конфликт, сидящая рядом с Брудастовой няня из домового детского садика, которую за ее пристрастие к нарядам прозвали «модницей», желая разрядить обстановку, переводит разговор на совершенно безопасную и давно обкатанную тему.

— Вчера по первой программе, — говорит «модница», — фильм показывали. Про любовь. Хороший фильм — жалостливый. Особенно когда муж на почве сердечной болезни в свою семью возвращается, а его пятеро детишек встречают. И все такие чистенькие, веселенькие — ну точь-в-точь как в нашем садике!

— А любовь-то тут при чем? Ты про любовь расскажи, — торопит Колобок.

— Уж какая там любовь, если пятеро детей… — смеется Евгения Федотовна.

— А любовь совсем и не между ними, а у другой пары, — объясняет Колобок. — Учитель там один, по музыке. Почтальоншу полюбил. Ей лет тридцать пять будет, а ему и все сорок. А как встретятся — сразу в обнимку и целоваться. И до того бессовестные: вокруг них общественность, а они у всех на глазах — взасос. Честное слово!

На рассказ «модницы» сидящие реагируют по-разному. Кто смеется, кто возмущается. Даже тетя Настя, все время занятая своими конфетами, каким-то чудом услышав, о чем идет разговор, не может удержаться от замечания:

— Вот поцелуются раз-другой, а на третий раз родители в универмаг бегут кредитование на колясочку оформлять.

Подождав, пока все успокоятся, и боясь, что ее кто-нибудь опередит, Брудастова торопится высказать свое мнение.

— Сами родители виноваты, — сердито заявляет она. — Распустилась молодежь — чего уж тут скрывать. Я с мужем покойным сорок один год прожила, троих детей вырастила, а он меня за все это время всего-то два раза поцеловал. Один раз в день свадьбы, а второй раз перед самой своей кончиной, когда в больнице лежал. Зато я и дочь к этому баловству не приучала. Вот и внучка моя — слава богу, в университете на второй курс переходить готовится, а, сохрани-избави, ничего такого в поцелуйном смысле никогда себе не позволит.

— Это какая внучка? — интересуется Юлия Григорьевна. — Не та ли, что с модной прической, длинноволосая брюнетка в меховой шубке?

— Она и есть…

— Таких красивых девушек Маковский любил рисовать, — доверительно сообщает Брудастовой Юлия Григорьевна и, желая, чтобы поняли, о ком идет речь, добавляет: — Художник Маковский. Владимир Егорович. В тысяча девятьсот двадцатом году умер. Его картины в нашем музее висят. Очень рекомендую посмотреть… Люди по двадцать раз к нам ходят — не насмотрятся!

Растроганная тем, что обычно скупая на похвалу, слывущая в доме знатоком искусства Юлия Григорьевна назвала ее внучку красивой, Серафима Игнатьевна даже привстала с места, чем мгновенно воспользовалась сидящая на самом краю скамейки Евгения Федотовна.

Теперь уж Брудастова вынуждена снять пальто, чтобы хоть как-нибудь втиснуться обратно. В другое время она не стала бы терпеть неудобства и ушла бы домой, но как уйдешь, если вся скамейка наперебой расхваливает ее внучку Галю? Каждый что-нибудь да вспомнит. Тетя Настя, например, не может забыть, как Галя лед пошла скалывать, чтобы заболевшего дворника заменить. «Модница» — про то, как Галя озорных мальчишек спортивную площадку устроить подговорила. Колобок поведала о доброте Галиной, — она и посейчас больных инвалидов навещает: кому за продуктами ходит, кому книжку интересную принесет.

Брудастова слушает и молчит… Пусть уж другие хвалят. А скамейка все говорит, говорит… И не успеет сказать одна, как уже начинает другая…

— А помните, как она с малышами игру затеяла? — вспоминает домовая няня. — Детишки наши души в ней не чают!

— Самостоятельная дивчина, чего тут говорить! — снова берет слово «модница». — Сама себе пальто сшила… И фасон свой придумала. Все девчонки от зависти сума посходили!

— Лицо у нее — это верно, как на картине, недаром, говорят, к ней из кино все приставали — сниматься переманивали…

— Отказалась она от кино — очень уж ее в университете всякими делами загружают, — не выдержала Серафима Игнатьевна и, оглядевшись по сторонам, словно опасаясь, что кто-нибудь посторонний может подслушать, с нескрываемой гордостью и важностью в голосе говорит громким шепотом: — Комсоргом ее выбрали. А за хорошую работу гитарой наградили…

— Так и до ордена постепенно может дойти! — глубокомысленно изрекает Колобок.

— Вполне возможно, — соглашается Брудастова, а сама думает: «Хорошо, что никто, кроме меня, не знает, что это она на скамейке «наблюдательный пункт» написала».

— Значит, я не ошиблась, — вступила снова в разговор долго молчавшая Юлия Григорьевна. — Иду вчера с работы, а у самой лестницы ее какой-то лохматый молодой человек целует.

— Целует?

— Галю?

— У лестницы?

Скамейка заскрипела на все голоса.

Добрый десяток старушечьих голов одновременно, как танцорши из «Березки», повернулись в ту сторону, где сидела Брудастова, и так же согласованно замерли в ожидании.

— Путаете, Юлия Григорьевна, — произносит с трудом Брудастова. — К глазному врачу обратиться надо. Тут ведь дело серьезное. Это вам не картины сторожить!

— Сторожат сторожа, а я смотрительница зала, — все так же по-доброму улыбаясь, говорит Юлия Григорьевна. — И на зрение свое пока не жалуюсь. А вот вам, голубушка, есть о чем подумать. Уж если на всех критику наводите, то и себя щадить не надо.

— Старухи тоже современность должны соблюдать, — подбавляет жару Колобок.

— Это кто же несовременная? Я несовременная? — возмущенно спрашивает Брудастова и, не дожидаясь ответа, кричит: — Да я, если хотите знать, по пенсии непрерывный стаж имею! Мой муж двадцать лет подряд в заводском клубе старостой духового оркестра был!.. Да я… я… — заикаясь от гнева, продолжает наступать Брудастова, — каждый вечер по телевизору «Время» смотрю, а перед сном по радио дополнительно «Последние известия» слушаю! И я же, выходит, несовременная?!

Кто-то из старух пытается успокоить Брудастову, но напрасно. Теперь Серафима Игнатьевна обращается уже не к обидчице, а сразу ко всем сидящим на скамейке:

— Не верьте ей, граждане. Врет она насчет моей внучки. Я ее за клевету в суд потащу. Да-да… И все вы в свидетели пойдете! Все!

Услышав, что их собираются выставить в свидетели, большинство сидящих поднимаются как по команде со скамейки и с непозволительной для их возраста легкостью направляются к своим лестницам.

Теперь уж слова «наблюдательный пункт» можно прочесть на любом расстоянии. Скамейка почти пуста. Остались всего три старухи: Юлия Григорьевна, Серафима Игнатьевна и тетя Настя.

Бывшая дворничиха, не расслышав угрозу Брудастовой, сладко дремлет, крепко прижав опустевшую коробку из-под ментоловых конфет.

— Я за свою Галю голову на отсечение отдам, — уже неизвестно к кому обращается Брудастова. — И ведь какую злоязычную клевету придумала! Да разве она себе позволит, чтобы на людях целоваться, да еще средь бела дня!

Серафима Игнатьевна хочет еще что-то добавить, но уже пробудившаяся вдруг тетя Настя толкает ее кулаком под бок.

— Вон там, — указывает рукой тетя Настя. — Видите? Парень и девчонка… Да никак целуются?

— Так и есть, — без всякого злорадства говорит Юлия Григорьевна, сложив козырьком руки и вглядываясь по-капитански вдаль. — Она! Ваша Галя! В натуральную величину… И парень, кажется, тот же самый…

Брудастову так шатнуло, что, не поддержи ее Юлия Григорьевна, она бы наверняка упала.

— Ну вот, уважаемая, — говорит Юлия Григорьевна, заботливо усаживая своего недавнего врага на скамейку. — Верно ведь я сказала, а вы — «клевета» да «клевета»… Возьмите-ка таблеточку… Да не грызите только… Пусть она под языком растает…

Брудастова кладет голову на острое плечо Юлии Григорьевны и тихо всхлипывает:

— Дура я, дура… И дочка моя тоже ротозейка порядочная… Не усмотрели мы за Галькой… Бить нас мало… Под суд таких отдавать надо за попустительство!

— Сюда идет! — докладывает не прекращавшая наблюдение тетя Настя. — Да никак и дочка ваша с ними?

Брудастова все еще лежит на плече Юлии Григорьевны, когда к скамейке подходят трое: веселая, раскрасневшаяся Галя, ее мамаша — пышная, широкая в плечах, как Серафима Игнатьевна, и длинноногий, умеренно рыжий, лохматый парень.

Несмотря на отсутствие бороды и усов, он еще очень молод. Хотя старается казаться старше своих лет.

— Что с тобой, мама? — бросается к Брудастовой дочь.

— Да так, ничего, — искоса поглядывая на парня, отвечает старуха. — Голова закружилась, и спина заныла. Все этот окаянный райдикулит.

— Вася! — кричит Галя. — Да ты не бойся… подойди сюда… Знакомьтесь: это моя бабушка, Серафима Игнатьевна. А это ее соратницы по энпэ. А это мой жених… Вася… Верно, симпатичный?

Серафима Игнатьевна поднимает голову с плеча Юлии Григорьевны и, пристально посмотрев на парня, машет рукой:

— Сколько же ему лет, твоему Васе?

— Двадцать один год и три месяца! — прищелкнув каблуками, рапортует Вася.

— Он уже три года на заводе механиком работает. И в университете учится, на вечернем, — с нескрываемой гордостью сообщает Галина мама.

— А ты не суйся, — останавливает дочь Серафима Игнатьевна. — Пусть сам ответит…

— Пожалуйста… С удовольствием…

Судя по всему, Вася уже давно готовился к этой встрече, но сейчас вдруг оробел и все нужные слова вылетели из головы.

— Да что же ты молчишь?! — слезливо восклицает Галя. — Бабушки испугался, что ли?

— Меня бояться нечего, — заговорщически подмигивает Серафима Игнатьевна Юлии Григорьевне и тете Насте. — Я старуха, в общем, ничего… современная… Вот и соседки подтвердить могут…

— Безусловно, — громко смеется Юлия Григорьевна. — Что верно, то верно. Хорошую вы бабушку себе выбрали.

— А она нам одна на двоих будет. У меня-то родных нет… В детском доме воспитывался…

Вася на секунду задумывается, потом подходит вплотную к скамейке, неловко обнимает Серафиму Игнатьевну и звонко целует ее в щеку.

Серафима Игнатьевна притворно пытается вырваться из Васиных объятий и, смеясь, приговаривает:

— Неудобно как-то. При посторонних… Средь бела дня…

 

ЧЕМПИОН ИЗ ГЛУБИНКИ

#img_21.jpeg

Захар Матрацев хотя и числился старшим плановиком, но никакого касательства к этому делу не имел, в плановом отделе никогда не появлялся, а причитающуюся зарплату бухгалтерия переводила ему на сберкнижку.

Чтобы понять причину такого привилегированного положения, следует учесть, что Матрацев занимал одно из первых мест в соревнованиях по классической борьбе, а начальник учреждения, в котором Захар числился, Леонид Юлианович Чурков, до полного самозабвения увлекался борьбой еще с того времени, когда она называлась не «классической», а «французской»…

Всегда спокойный, вечно жалующийся на радикулит и потому не утруждающий себя резкими движениями, Леонид Юлианович не пропускал ни одного состязания по классической борьбе и настолько преображался во время матчей, что его не узнавали даже близко знакомые люди.

Глядя, как «ставят на мост» или «двойным Нельсоном» пригибают к ковру его кумира-борца, Чурков забывал обо всем на свете, в том числе и о руководимом им учреждении, о жене, детях и даже радикулите. Он соскакивал с места, кричал на арбитра, уличал борцов в применении запрещенных приемов, требовал дополнительное время и «решительной схватки до результата».

Захара Матрацева Чурков отыскал два года назад, пребывая в командировке в одном глубинном районе. В этом маленьком городке широкогрудый и крепконогий силач Захар Матрацев работал братом милосердия, разъезжая в машине «скорой помощи», а вечером, по собственному признанию, «баловался спортом».

Чурков в первый же день пребывания в городке посетил спортплощадку и не только сразу же угадал борцовский талант Захара, но и уговорил его перебраться в центр. Здесь он зачислил Матрацева на должность старшего плановика, потребовав за это ежедневно тренироваться и выступать на соревнованиях за «руководимое им ведомство».

Несмотря на то что Захара Матрацева сразу же после первой победы стали усиленно переманивать к себе другие предприятия и города, соблазняя неслыханными ставками и обещая всевозможные дары вплоть до особняка на Южном побережье Крыма, — несмотря на все это, Матрацев не посмел обмануть доверия своего мецената.

Это, кстати сказать, был на редкость доверчивый, стыдливый и мягкий человек. Зная свои слабости, Захар тянулся к людям сильного характера, целиком подпадая под их влияние, веря каждому слову. Поддавшись уговорам Чуркова покинуть свой родной городок, борец во всем следовал его советам, считал своего шефа самым башковитым, самым авторитетным дядькой в городе.

Что же касается работников планового отдела, где числился Матрацев, то они были польщены, что в личном составе их предприятия блистает столь яркая спортивная звезда.

Знакомясь с отчетами о проходящих в городе состязаниях по классической борьбе, служащие не скрывали своего удовлетворения, узнав, что выступающий в тяжелом весе Матрацев и на сей раз вышел победителем.

В такие дни уже с утра слышались восторженные возгласы сотрудника бухгалтерии, старейшего сборщика профсоюзных взносов Тимофея Ручинского:

— Наш-то Захар?.. Читали? И все тем же приемом! Тур-де-бра! Представляю, как прыгает от радости Леонид Юлианович! Сегодня к нему с любым делом можно пойти — отказа никому не будет!

Закончив тираду, Ручинский доставал из стола заранее разграфленный и пронумерованный лист бумаги и в быстрейшем темпе обходил все отделы.

— Прошу! — обращался Тимофей к своим коллегам. — Требуется проявить общественную сознательность. Необходимо изыскать дополнительные средства на персонально-памятный подарок нашему чемпиону от его сослуживцев. Цифры не лимитируются. Кто сколько может. Лица, желающие принять участие в товарищеском ужине, записываются отдельно.

В этом году чествование Захара Матрацева происходило в особо торжественной обстановке.

В просторном помещении клубной гостиной был накрыт П-образный стол, уставленный всякими закусками, фруктами, тортами и взятыми Ручинским из соседнего ресторана напрокат самой шикарной посудой и вазами с цветами.

Вперемежку с закусками стояли (из расчета одна на троих) уже заранее открытые бутылки с этикеткой «безалкогольный напиток». Однако бывалые банкетчики, привыкшие не верить своим глазам, хорошо знали, что в созвучной времени посуде находится самая что ни на есть настоящая водка.

Когда все уселись за стол, Тимофей Ручинский открыл торжество от имени месткома и произнес вступительное слово.

Понимая, как неуместны на банкетах длинные речи, Тимофей очень бегло коснулся итогов прошедших соревнований по классической борьбе и, на секунду задержавшись взглядом на «безалкогольном напитке», с места в карьер обратился к виновнику торжества, который то и дело вытирал широкоскулое лицо, часто моргая круглыми, добрыми глазами.

— Дорогой Захар Николаевич! — прочувствованно прокричал Ручинский. — Мы счастливы, что вашей очередной победой мы вплели еще одну могучую лавровую ветвь в неувядаемый спортивный венок родного каждому из нас предприятия. Будучи искусным борцом, вы, выражаясь образно, положили на обе лопатки не только своих спортивных противников, но и всех нас — ваших истинных друзей, ибо мы бессильны высказать все огромное чувство восхищения перед вашими воистину незабываемыми достижениями!

Слушая речь, борец все больше краснел и от смущения беспощадно мял тетрадку с ответной речью, еще вчера приготовленной тем же Ручинским.

В разгар банкета в зале появился сам глава предприятия.

В наступившей тишине улыбающийся Чурков подошел к Матрацеву и, не сказав ни единого слова, долго тряс его за локоть, видимо остерегаясь ответного рукопожатия. Тем временем успевший подкрепиться салатом Ручинский достал из кармана записную книжку и прочел написанный им экспромт.

В этом небольшом по размеру стихотворении на фоне личных спортивных достижений Матрацева автор отмечал и заслуги Чуркова, посвятив ему две заключительные строки экспромта:

Внимательно выслушав экспромт, Леонид Юлианович во всеуслышание поблагодарил автора, опять потряс чемпионский локоть и, сделав общий поклон, покинул зал, сославшись на болезнь супруги.

Что касается самого виновника торжества, то, получив в качестве памятных подарков закупленные Ручинским в комиссионке бронзовую статую купальщицы и зеленое кроватное покрывало с изображением тигровой охоты (остальные деньги ушли на банкет), — он продолжал сидеть за столом и, нервно постукивая по столу, слезно признался:

— Не могу я больше так жить, ребята! Честное физкультурное, не могу! И держать вы меня не имеете права, а тем более задарма государственную зарплату выплачивать! Уеду я от вас обратно к себе в глубинку. Там теперь две новые машины для «скорой помощи» получили.

Запив столь длинную фразу остывшим чаем, Захар мечтательно добавил:

— Меня, если хотите знать, на работе очень уважали, а больных я на своих руках без всяких носилок транспортировал…

— Недальновидный вы человек, Матрацев! — ответил Ручинский. — Вы вперед должны смотреть!.. Перспективно! Ведь это же курам на смех! В такое бурное, интересное время закопаться в какой-то глубинке и работать братом милосердия. Разве для того вам господь бог дал такую силу, чтобы вы ее на транспортировку больных тратили? И не брыкайтесь, Захарчик, как необъезженный мотороллер. Чего вам еще не хватает? Зарплату вы получаете, делать ничего не делаете, боретесь себе потихоньку, почет вам везде, уважение, и газеты о ваших достижениях пишут.

— А обо мне и раньше в газетах писали, — жмуря от приятных воспоминаний глаза, ответил чемпион. Он достал из бокового кармана аккуратно сложенные газеты, развернул одну из них и громко прочел дрогнувшим от волнения голосом: — Заглавие: «Сердечная благодарность». «Мы, бывшие больные, находившиеся на излечении в районной больнице, от всей души благодарим работников санитарного транспорта, которые своей четкой и слаженной работой в условиях плохого состояния дорог в нашем районе обеспечивают бережную и быструю доставку больных на предмет госпитализации, чем активно содействуют скорейшему выздоровлению трудящихся». Следует двадцать шесть подписей, — после длительной паузы гордо добавил чемпион и смущенно опустил голову.

— И все же, — не унимался Ручинский, — все же, уважаемый богатырь, не понимаю причин вашего недовольства. Ведь там, в этом городке, у вас нет никаких условий для роста… Вы там зачахнете, уважаемый, пропадете!

— Не пропаду, — как бы в раздумье сказал Матрацев, — и не зачахну. А вот обучусь на шофера и буду одновременно машину водить и исполнять обязанности брата милосердия. А в свободное время соберу ребят и сделаю из них таких Поддубных, что они на весь мир прогремят!

Но радужные планы Захара Матрацева, кому бы он о них ни докладывал, не встречали сочувствия. То же самое произошло и тогда, когда чемпион поделился своими мечтами с Леонидом Юлиановичем.

— Вы с ума сошли, Матрацев! — воскликнул Чурков, выслушав своего подшефного геркулеса. — Придуриваетесь вы, вот что! Да-да! И не морочьте, пожалуйста, голову. Ни себе, ни людям! Ступайте в бухгалтерию, получите зарплату и торопитесь на тренировку. Не забудьте — восемнадцатого отборочные соревнования. Вы должны к ним подготовиться не только физически, но и морально!

«А может быть, и действительно я чего-то не в ту сторону гну?» — спрашивал себя Захар, расписываясь в ведомости на зарплату. Но проходило несколько часов, и, возвратясь к себе в комнату, Захар снова предавался печальным раздумьям. Он подолгу валялся на тахте и перечитывал полученные из родного города отцовские письма.

«А у нас, дорогой сынок, — писал отец, — погода стоит такая, что лекции культурного университета на вольном воздухе проводим, и очень даже хорошо получается. Между прочим, ребята из школы вместе с железнодорожниками воскресник устроили и пруд старый очистили — так что есть где и с удочкой посидеть, и на лодочке покататься. По твоей медицинской линии тоже новости имеются: доктора Грунатова Феодосия Иннокентьевича орденом наградили, и на его операции посмотреть приезжали иностранцы, а среди них два негра из Америки, которым был устроен царский прием, а известный тебе гармонист Василий Афанасьевич Ходаков подарил им на память один баян на двоих собственного производства, поскольку эти негры родные братья и являются не только докторами, но и оба хорошо играют на аккордеоне, что они и засвидетельствовали, исполнив в порядке живой очереди по два куплета песни «Подмосковные вечера» на прощальном вечере в клубе.

Ходят у нас еще слухи по поводу строительства большой электростанции, а уж когда будет вдоволь энергии, тогда возьмемся и за осушение болота, которое недалеко от вокзала и занимает зазря много полезной территории. Обо всем этом в районной газете статья была напечатана, а известная тебе райсоветская сторожиха, по прозвищу Трансляция Андреевна, передавала по секрету, что в исполкоме очень этой статьей недовольны, поскольку хлопот с этой станцией не обобраться и придется нажимать на министерство. Вот насчет спорта у нас стало хуже, поостыли малость ребята, разленились без тебя… Был бы, говорят, наш заводила Захар, мы бы свои ресурсы показали, а без него спортивная работа, как цветок без воды, — вянет…»

Именно в такие дни Захар выслушивал от своего тренера наибольшее количество замечаний, и партнеры куда слабее его добивались победы так легко, будто бы боролись не с известным Матрацевым, а с каким-нибудь слабеньким новичком.

— Что-то захандрил наш Матрацев, — говорили одни. — Не иначе как на судью обижен, уж больно он к нему на последних соревнованиях придирался.

— Не знаете вы нашего Захара, — иронически замечали наиболее солидные болельщики. — Здесь не иначе все, как на почве безответной любви.

Были и такие, что искали причину в квартирных ссорах, финансовых затруднениях, а один даже высказал предположение, что некий иностранный спортклуб, видя в Матрацеве серьезного соперника на международной арене, организовал через специально засланную агентуру отравление чемпионского организма ядом замедленного действия.

Кончились все эти пересуды тем, что по настоянию товарищей-спортсменов Матрацева строжайшим образом осмотрели врачи. Пришлось пропустить шесть тренировок, чтобы сделать потребованные докторами семнадцать анализов, и хотя в результате этих утомительных процедур Матрацев потерял в весе еще два с половиной килограмма, однако анализы никаких отступлений от нормы не показали.

Огорченные таким результатом, врачи назначили бедного Захара на повторные анализы: мол, без причин ничего не бывает.

Но тут, к счастью, вмешалась квартирная соседка Захара, старушка Власьевна, называвшая Матрацева не иначе как «коллега», поскольку долгое время работала санитаркой в больнице и ушла на пенсию по достижении очень предельного возраста.

— Хватит, голубчик! — сказала Власьевна, сострадательно и тревожно поглядывая на осунувшееся лицо Матрацева. — Опомнись, пока не поздно… Не ходи ты больше по врачам и по обследованиям. У тебя организм к этому не приспособлен… он этого не вынесет…

Узнав о недомогании своего кумира, Леонид Юлианович Чурков вызвал Захара к себе в кабинет и сказал:

— Вот вам, Матрацев, путевка, поезжайте в Сочи, бронзовейте до полного удовлетворения, отращивайте бицепсы и готовьтесь к будущим схваткам!

Однако и пребывание на черноморском побережье пользы не принесло. Все больше и больше подтачивал неведомый недуг богатырское здоровье Захара, и все грубее и удивительнее становились ошибки, которые он допускал на тренировках.

Как-то Захара навестил его земляк, соученик по школе, а ныне работник местного Заготзерна, Сергун. Он без конца рассматривал обои матрацевской комнаты, читал вслух развешанные дипломы и адреса, подходил к окну, качал головой, гулко пощелкивал языком, любовался газовой плитой, любовно поглаживал острые ребра калорифера и, перед тем как уйти на вокзал, с трудом сдерживая раздражение, сказал:

— Завидую тебе, Захар. Молодец, что из нашей глуши утек. Никогда не думал, что насчет таких вещей смозгуешь.

— Это ты про какие вещи? — спросил Матрацев.

Сергун засмеялся:

— Будто бы не знаешь. Известно, про какие… Я вот в этой глубинке лучшие дни своей жизни гублю, а ты в образцовом городе всесторонними благами жизни пользуешься.

И, растолковав по-своему молчание земляка, Сергун добавил:

— Мне бы только, знаешь, зацепку найти, а уж я бы обязательно смотался!

— Балда! — бросил вдогонку Сергуну Захар и громко хлопнул дверью.

Дела Матрацева шли все хуже и хуже.

— Вроде как дисквалифицировался наш чемпион, — доложил однажды Ручинский Леониду Юлиановичу. — Вторые соревнования проиграл. Арбитры на ковер его пускать уже не хотят… Не та у него теперь категория — худеет очень…

— А не съездить ли вам, товарищ Ручинский, в Ростов? — после длительного молчания спросил начальник. — Проверите там кое-что, а заодно зайдете к местному арбитру, дяде Феде. Дошли до меня слухи, что у них, в Черкассах, один молодой борец на выданье, тяжеловес… первая грудная клетка в районе и вторая шея в области…

— А как будет с Матрацевым? — поинтересовался Ручинский.

— Ну, известно как, — недовольно ответил Чурков. — Не можем же мы выплачивать зарплату плановика борцу, которого любой новичок кладет на обе лопатки… Тем более, он мне уже все уши прожужжал насчет своего отъезда на родину… Пусть уезжает.

Как ни спешил Захар к себе в райцентр, но, чтобы ликвидировать все дела и поставить все печати на всех открепительных бумагах, понадобилась неделя.

Повеселевший борец с утра до вечера бегал по городу, прощался со знакомыми и даже незнакомыми людьми.

— Еду, ребята, домой еду! — громко докладывал Матрацев. — Вы еще про наш городок услышите! Не будь я Захар Матрацев, если в ближайшие полгода не выведу своих спортсменов на первое место! Мы такую спортивную площадку своими силами отгрохаем, что закачаетесь!..

Прощаться с Чурковым Захар пришел в самый день отъезда.

— Ну что ж… — приподымаясь из-за стола, вежливо процедил Чурков, — желаю удачи… Не думал, что так получится, когда вас из этой глубинки сюда вытаскивал… Случай, скажу прямо, уникальный. Все условия для вас создали. Каждым успехом вашим гордились… Рассчитывал, что со временем вы наше учреждение на всемирной олимпиаде прославите… Впрочем, все уже в прошлом…

Гораздо теплее происходило прощание с товарищами по спорту. Кому-то пришла в голову мысль ознаменовать отъезд дружеским блицтурниром. Состязание закончилось блестящей победой Матрацева.

— Надо же! — восторгался изумленный тренер. — И болезней никаких, и форма отличная… Чудо какое-то! Может, останетесь, Матрацев? Тут одно учрежденьице борца ищет. И условия замечательные, и дача в Комарове…

У каждого рассказа, будь он даже юмористический, должен быть конец. Есть он и в этом рассказе. И вот какой. Год спустя в глубинку снова приехал Леонид Юлианович Чурков. Он прибыл сюда вместе с комиссией принимать построенную электростанцию.

От вокзала до гостиницы можно было поехать в автобусе, но Чуркова страшно укачало в дороге, и он решил, несмотря на темноту, пойти пешком.

— За меня не беспокойтесь, — сказал своим коллегам Леонид Юлианович. — Я здесь уже бывал когда-то и дорогу хорошо помню… Лес тут не хуже сибирского… Красота!

Передохнув немного в буфете, где он для бодрости выпил пивка и мадеры, Чурков выбрал лесную тропинку, которая, по его предположению, шла параллельно дороге, и отправился в путь. Он уже был в пути минут двадцать, как вдруг ему показалось, что впереди лежат сваленные буреломом деревья. Чурков немного свернул вправо и тотчас же почувствовал, что ноги его проваливаются в какую-то вязкую яму…

Что было дальше, Леонид Юлианович не помнил. Он обрел сознание в крепких объятиях какого-то человека.

— В машину его неси, Захар! В машину! — командовал чей-то голос.

— Нельзя в машину, — ответил человек и еще крепче обхватил Чуркова. — У него, товарищ доктор, перелом, а в машине трясет очень… До большака всего-то три километра, а там ровная дорога начинается — вот я его в машину тогда и положу.

Первым, кто пришел в больницу навестить Чуркова, был Захар Матрацев.

— Вот уж не думал о такой встрече, — сказал Леонид Юлианович, разглядывая поздоровевшее и покрасневшее от смущения лицо своего спасителя. — Ведь не поспей вы на помощь, погибать бы мне в вашей глубинке. И как это вы, Матрацев, почти четыре километра меня на руках несли?!

— Меняются времена, — улыбаясь, ответил Захар. — Когда-то вы меня носили на руках, а теперь я вас…

— А как с борьбой? Бросили? — поинтересовался Чурков.

— Зачем же бросать? — удивился Захар. — У нас тут на спортплощадке такие чемпионаты устраиваются, что даже область заинтересовалась… А к весне в Москву меня вызывают на отборочные соревнования. Так что все нормально, товарищ начальник!

Прощаясь со своим бывшим меценатом, Захар сунул ему под подушку сверток с домашними пирожками и, осторожно пожимая руку, виновато сказал:

— Обидно, что так с вами нехорошо получилось… Но больше уж ничего такого не будет… Теперь мы с ребятами решили эти колдобины дорожные заровнять, чтобы, значит, на обе лопатки их! Нам уже и технику прислали… Мировая техника. Блеск!

 

НИКАКИХ ЭМОЦИЙ

#img_22.jpeg

Как всегда, придя с работы, Клебанов сразу же у порога входной двери обменялся двумя-тремя ядовитыми фразочками с пенсионеркой Розой Гавриловной и, не задерживаясь, вплотную столкнулся в коридоре с соседом — солистом эстрадного квартета Буслаем Бандуридзе. Переругивание с этим «аморальным типом» (так Клебанов называл всех артистов, кроме фокусников и жонглеров) заняло не больше пяти минут, поскольку Буслай готовился к ответственному выступлению и оберегал голосовые связки.

Заслышав знакомые голоса, в коридор с лаем выбежала бандуридзовская собачка, но на нее Юрий Степанович потратил не более трех минут — ровно столько, сколько надо, чтобы успеть снять и повесить на вешалку пальто и облаять незлобивого песика.

В комнате Клебанова ждали жена, сын и накрытый к обеду стол.

Продолжая ворчать и проклинать тот час, когда он связал себя семейной жизнью, Юрий Степанович переоделся в пижаму и принялся за еду. Ел он с видимым удовольствием и после второй тарелки грибного супа, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Начальник конторы меня сегодня вызывал… Предупреждение сделал… Коллективная просьба от сотрудников отдела поступила… Требуют к порядку меня призвать… Придирается — пишут — оскорбляет, настроение портит…

— Ну, а ты что? — дрогнувшим голосом спросила жена, ожидая неизбежного потока упреков и возмущения.

Но впервые за все годы супружеской жизни скандала не последовало. Клебанов с несвойственным ему спокойствием полез в карман, откуда достал основательно потрепанную вырезку из газеты.

— Я ему эту статью предъявил. Вот, говорю, тут под мое поведение научная база подведена. А что касается скандальности и всяких моих вспышек — то называются они эмоциями, и если я их сдерживать буду, то могу тем самым нанести своему здоровью крупный ущерб.

— А он что? — полюбопытствовала жена.

— «Во-первых, — ответил начальник, — эмоции бывают отрицательные и положительные. А у вас, товарищ Клебанов, за все время работы, даже в день выдачи премиальных, никто не наблюдал радостного чувства или довольной улыбки». Ну, тут я ему и выдал на всю катушку, — злорадно прохрипел Клебанов. — Вы, говорю, не забывайтесь, товарищ начальник. Я не в бытовом ателье работаю и не в магазине. Я старший инструктор солидного учреждения и никому улыбаться не обязан. А насчет эмоций вы мне тоже не указчик. Какие есть, такие и проявляю. Мне чужих эмоций не надо, но и свои я подавлять не собираюсь!

— А результат-то, результат-то какой?! — слезно перебила жена.

— А результат известный… Все точно, по закону… Если я, значит, в течение двух недель не ликвидирую свои отрицательные эмоции — обещал уволить… с соответствующей характеристикой.

От одной мысли, что Юрий Степанович какое-то время будет круглосуточно пребывать дома, уныние овладело не только членами его семьи, но и всеми соседями по квартире. Глядя на опечаленных хозяев, даже несмышленая бандуридзовская собачка, отказавшись от пищи, залезла под телевизорную тумбу и весь вечер подвывала, словно в предчувствии большого несчастья.

Первым пришел в себя Бандуридзе. Через знакомого артиста он узнал, что в одной из клиник некий молодой психоневролог проделал смелый эксперимент: в течение шести сеансов избавил одного очень склочного и скандального бульдога от всех отрицательных эмоций.

— Ну что ж, — вынужден был согласиться Юрий Степанович, — при других обстоятельствах я бы еще за свои эмоции постоял, но ведь они, стервецы, такую мне характеристику дадут, что с ней даже в разнорабочие не примут.

К знаменитому психоневрологу Юрия Степановича провожали всей квартирой. Два представителя месткома обратились в клинику с длинным слезным ходатайством принять на лечение их абсолютно некоммуникабельного сослуживца.

Молодой доктор приказал немедленно водворить больного в отдельную палату.

Диагноз был абсолютно ясным. Едва очутившись в стенах клиники, Юрий Степанович за каких-нибудь двадцать минут успел поскандалить с гардеробщиком, нанести восемь оскорблений регистраторше и своими претензиями довести до слез привыкшую ко всяким эксцессам сестру-хозяйку.

Узнав, что доктор откладывает беседу с ним до завтра, Клебанов не замедлил обвинить его в бюрократизме и сотне других грехов.

Даже позже, лежа в больничной кровати, после обеда, больной продолжал идти на поводу у своих премерзких эмоций.

— Не забывайте! — зловеще кричал сестре Юрий Степанович. — Не мы для вас, а вы для нас!

Но тут подошел врач, заботливо поправил подушку, включил какой-то аппарат. И, казалось бы, неугомонный скандалист вдруг улыбнулся и под тихое жужжание уснул крепким сном, каким обычно спят тихие младенцы и буйные склочники.

Лечение-эксперимент длилось в общей сложности десять дней. К моменту выписки из клиники состояние больного было более чем удовлетворительное. Щеки его порозовели, морщины разгладились, брезгливо перекошенный рот ныне украшала жизнерадостная, не сходящая ни на минуту улыбка.

Но все это лишь внешние признаки.

О результатах лечения гораздо убедительнее свидетельствовали записи, сделанные в истории болезни Ю. С. Клебанова.

Чтобы не перегружать сатирический рассказ несвойственным этому жанру научно-познавательным материалом, ограничимся наиболее яркими фактами. Так, например, уже на четвертый день лечения больной на вопрос, принести ли ему обед, не сказал, как бывало: «Ладно уж, тащи свое поросячье пойло», а тихо промолвил: «Спасибо, принесите, пожалуйста». После еды экс-скандалист трижды поблагодарил санитарку и попросил передать свою личную признательность повару за вкусные щи и сочные морковные котлеты.

В тот же день, как бесстрастно свидетельствует все та же история болезни, дежурная по палате нянюшка услышала громкий добродушный смех. Это впервые за много лет смеялся он же, Ю. С. Клебанов, слушая через наушники передачу «Добрый вечер».

Кривая излечения резко подскочила вверх в тот день, когда пришли на свидание жена с сыном. Увидя их, Клебанов выразил такой бурный восторг и так крепко обнимал свое чадо, что даже черствые санитары плакали и, чтобы успокоиться, пили валерьянку.

Окончательное решение о полном выздоровлении Клебанова доктор принял в то утро, когда, войдя в палату, увидел своего пациента стоящим на стуле и прикрепляющим к стене собственноручно изготовленный плакат, на котором крупными буквами было выведено знаменитое чеховское изречение: «В человеке все должно быть прекрасно».

Пристально и ревниво приглядывавшиеся к молодому экспериментатору многоопытные, недоверчивые коллеги прямо-таки ахнули, когда на их глазах невыносимо гадкий, скандальный человек, совершенно не желавший подавлять свои отрицательные эмоции, превратился в уступчивого, милого, веселого и даже несколько сентиментального пожилого мужчину.

Еще не успел остыть жар поздравительных речей, произнесенных на банкете по случаю присвоения молодому медику звания кандидата медицинских наук. Еще газеты, журналы, радио и телевидение продолжали восторженно сообщать об этом медицинском чуде, как вдруг случилось самое невероятное.

Конвоируемый родными, знакомыми и сослуживцами гражданин Клебанов вновь появился в стенах клиники.

Едва войдя в вестибюль, бывший больной бросился к гардеробщику и со словами: «Милый! Наконец-то!» — крепко расцеловал его в обе щеки. На крик не избалованного поцелуями старика прибежали статные санитары. Правда, до объятий дело не дошло, но бесконечные рукопожатия и множество вопросов, вроде: «Как жена?», «Как детишки?», «Как здоровье?» — вызвали некоторое замешательство даже среди этих всякое видавших людей.

Но тут появился сам руководитель клиники — еще недавно смелый, начинающий медик-экспериментатор, а ныне уже степенный и осторожный кандидат наук.

— В чем дело? Что случилось? Почему его привели опять? — обращаясь к жене Клебанова, спросил врач.

Тут все сопровождавшие заговорили наперебой. Потребовалось вмешательство энергичной сестры-хозяйки, чтобы установить хотя бы относительный порядок.

Первой получила слово жена.

— Умоляю вас, доктор, что хотите делайте, только верните моего мужа в прежнее состояние. Раньше хоть характер у него был тяжелый, а все-таки чувствовалось, что в доме мужчина и есть кому в случае чего за семейство заступиться. И соседи квартирные не то что обижать нас, а даже уступить были готовы, только бы с ним, то есть с моим мужем, не связываться. А после его излечения прямо не узнать человека: я ему, к примеру, жалуюсь, что бандуридзова дочка мою законную газовую конфорку своей сковородкой заняла, а он улыбается и валокордин мне в рюмку накапывает.

При этих словах горючие слезы с шумом хлынули на стерильный докторский халат.

— Только это еще не все, — взяв себя в руки, продолжала она. — По двору теперь пройти нельзя — все жильцы от смеха давятся. Ваш, говорят, супруг вроде клоуна какого — перед каждым шляпу снимает, в лифте очередь уступает всем старикам и женщинам, а намедни до такого безобразия дошел, что чужих ребятишек на спине возил, а старухам тяжелые авоськи помогал до лестницы донести… Это что же получается? — все больше и больше распалялась жена. — Я понимаю, будь там Восьмое марта или еще какой международный праздник, — тут уж, так и быть, неси бабьи сумки, снимай перед ними шляпу и показывай свое благородство. Но ведь до марта, доктор, еще полгода, а он, как известно, человек женатый, дети у него от рук отбиваются. Вчера старший сын две двойки приволок. В прежнее время он бы его за эти двойки в восьмерку превратил, такое бы ему прописал, что в следующей четверти даже по пению была бы пятерка. А теперь и сказать совестно — усадил мальчишку возле себя и вроде прощения просит. Это, говорит, моя вина, не помогал я тебе в учебе, не развивал твою сознательность.

— А вы бы посмотрели, доктор, — вмешался наконец начальник отдела, где работал Клебанов, — какие он в нашем учреждении фортеля выкидывает!

К нам ведь уйма народа разного ходит. Раньше, слов нет, от гражданина Клебанова кроме грубости да ворчания никто ничего не слышал. Посетитель, он ведь разный бывает. Один на грубость сам грубостью ответит, ну, а балованный и нервный — тот, безусловно, жаловаться идет. Сказать откровенно — по количеству поступивших на него жалоб этот самый Клебанов до излечения опередил все ведомство в целом и первенства своего не уступал за последние пять лет ни разу. Я его даже за грубость увольнять собирался, только в это время вы возьми и вылечи его от этих недостатков.

А теперь кто бы с какой претензией ни явился, он всякому навстречу идет. Любую просьбу посетителя тут же на месте рассматривает. Да еще каждого в кресло усаживает. В общем, ведет себя, доктор, очень странно и для служащего солидного учреждения, прямо скажу, непозволительно.

Так что вся надежда на вас. Вы его в такого превратили, вы его в прежнее состояние и возвратить должны!

Кроме всего сказанного, явившийся несколько позже милиционер передал доктору пакет. Милиция доводила до сведения, что находившийся в клинике на излечении от вредных эмоций гражданин Клебанов Ю. С. был задержан за недостойное поведение при попытке поцеловать руку младшему продавцу гастрономического магазина Трифоновой Б. Г. якобы в благодарность за хорошее обслуживание и тонкое нарезание пищевого изделия, именуемого докторской колбасой.

— Ну что ж, — вздохнул доктор, — все ясно. — Ведите его в третью палату. Будем экспериментировать в обратном порядке!

Если, по выражению самого экспериментатора, «замораживание отрицательных эмоций» обошлось в десять больничных койко-дней, то процесс размораживания потребовал целых три недели.

Подобный эксперимент тоже проводился впервые, и молодой врач хотя уже и носил звание кандидата наук, однако волновался и беспокоился за исход проводимых на этот раз процедур ничуть не меньше, чем когда взялся избавить Юрия Степановича от всех неприятных для общества эмоций.

И вот наконец в истории болезни появились первые радующие медицинскую науку записи:

16/XII — 8 час. вечера. — Больной устроил скандал с нанесением двенадцати тяжких оскорблений по адресу дежурной сестры.

17/XII — 4 час. дня. — Больной потребовал жалобную книгу. Диктовал своей жене письмо в газету о якобы имеющем место разбазаривании государственных средств на лечение поступивших «по блату» симулянтов.

21/I — 8 час. утра. — Больной потребовал двойную порцию яичницы, грозясь в противном случае обратиться с письмом в правовую комиссию ООН.

23/I — с 12 до 3 час. дня. — Больной ходит по палатам, собирает подписи под заявлением, требуя судебного вмешательства в распределение дефицитных лекарств. В случае отказа поставить свою подпись — гр-н Клебанов стучит кулаком, угрожает засадить всех в тюрьму за соучастие в преступных действиях руководителей клиники.

14/II — 9 час. утра. — При обходе палаты больной Клебанов Ю. С. назвал главного врача знахарем и потребовал немедленной выписки.

18/II — Курс лечения закончен. Результаты более чем удовлетворительные. За устроенный при получении вещей скандал гр-н Клебанов Ю. С. доставлен в милицию на специальном транспорте.

…Ходят слухи, что в результате успешно проведенного эксперимента по возвращению отрицательных эмоций гр-ну Клебанову Ю. С. кандидат медицинских наук молодой врач написал новую научную работу, за которую ему присуждено звание доктора медицинских наук.

Что касается самого Ю. С. Клебанова, то он по-прежнему живет на старой квартире и работает в той же должности все в том же учреждении, о чем с глубоким прискорбием сообщают его сослуживцы и квартирные соседи.

 

БЫВШАЯ ЖЕНА

#img_23.jpeg

1

Вначале я ее не узнал, и это меня страшно огорчило. Потом, когда по отдельным, размытым временем чертам я наконец стал ее узнавать, то огорчился еще больше.

Не в силах скрыть недовольство, я спросил в упор:

— А вы, собственно, как это отважились явиться в мой дом без всякого предупреждения.

— Во-первых, не «вы», а «ты», — услышал я звонкий, дребезжащий на верхах голос, — а во-вторых, я бы никогда, ни за что не переступила этот порог, если бы не узнала, что ты нуждаешься в неотложной помощи и решительной дружеской поддержке!

— Тут какое-то недоразумение, — сказал я, — лично у меня ничего катастрофического не произошло, и я никого не звал на помощь.

— А звать и не надо. Настоящий друг в особых приглашениях не нуждается. Настоящий друг сам чувствует, когда ему надо прийти.

Сказав это, она сощурила свои и без того маленькие, тусклые глаза, пристально посмотрела на меня и сокрушенно покачала головой:

— Пятнадцать лет не виделись. Думала, поумнел, поднабрался опыта, подковался, а ты все такой же наивненький и непрактичненький. Дурачок.

— Слушайте! — вспылил я. — Мне, наконец, совсем неинтересно слушать всякие незаслуженные оскорбления.

Она раскатисто засмеялась и погладила меня по голове тяжелой, напоминающей сырое полено, рукой.

— Ну, ну, не ершись, старик. Больно капрызный…

Так и сказала — «капрызный», хотя все другие слова произносила вполне грамотно.

— Трудно небось одному хозяйство вести? — скорее со злорадством, чем с сочувствием, спросила она.

Услышав в ответ: «Ничего, как могу, так и справляюсь», снова громко рассмеялась:

— И это называется «справляюсь»? Обои какие-то заковыристые — ни одного цветка, всё линии да фигуры. А игрушек сколько всяких! — собачки, клоуны… Никакой пользы — одна пыль…

Тут мое терпение явно начало сдавать.

— Да вам-то какое дело до моих обоев и игрушек? — сказал я. — У меня дел по горло, мне каждая минута дорога, а здесь слушай всякую ерунду, нервничай…

— Это что, намек, чтобы я отсюда уходила?

— Какой уж тут намек, просто слезная просьба.

— Ну так вот, — гулко постукивая кулаком по столу, сказала она. — Слушай и мотай себе на мозговую катушку. Меня за горло не возьмешь. Не на такую напал. Я тебе, слава богу, не какая-то там посторонняя женщина, а законная, хотя и бывшая, жена. И пришла я сюда не для того, чтобы слушать всякие твои недозрелые мысли.

Она даже икнула от негодования.

— Другой бы поблагодарил, что ему в такой серьезный момент на выручку приходят, а этот еще брыкается, как необъезженный жеребенок! В твоих же интересах действую, дурачок!

Нет! Не так-то просто избавиться от этой непрошеной посетительницы.

— Вы извините меня, — начал я, противно улыбаясь и некстати похихикивая, — я, кажется, не совсем точно выразился… Сказать по правде, я не вижу основания, чтобы заставлять вас тратить на меня свои силы и время… Пятнадцать лет мы не виделись… Да и в браке-то состояли всего три недели. Вы, если мне память не изменяет, к куплетисту тогда какому-то ушли?

— Дура была, потому и ушла.

— А через год, я слышал, развелись с ним и вышли замуж за какого-то театрального критика?

— Пьянчуга попался, намучилась я с ним. А о том, что ты все еще в холостяках ходишь, я в Новосибирске узнала. Я уже тогда с критиком разошлась и вышла замуж за клетчатого доцента. Он в институте всякие клетки делил. Только чего-то мне в Сибири скучно стало. Пока он с клетками возился, я еще терпела, а как его на вирус перебросили — не выдержала… Решила к тебе вернуться… Как-никак — старая любовь не ржавеет… Я ведь тебя все время помнила…

Я понял, что дела мои плохи. Только сейчас, восстанавливая картины пятнадцатилетней давности, я по-настоящему осознал грозящую мне опасность.

Так вот какая она теперь, моя «первая любовь», мое почти что «мимолетное видение»!

2

С Люсей Добиловой я познакомился, когда учился на третьем курсе университета. Не знаю, что заставило меня согласиться с ее ультимативным требованием — немедленно пойти в загс. Очевидно, я сделал это не столько из любви, сколько потому, что буквально все мои родственники и знакомые — все без исключения, старые и молодые, — умоляли этого не делать.

Поселились мы у моих родителей. Как большинство пап и мам, они не сомневались, что жена их единственного сына тотчас же взвалит на их немощные плечи все домашние заботы, предпочтя возне на кухне посещение театров и музеев.

Но чудные мои, пугливые и мягкосердечные старики ошиблись. Люся оказалась совсем не типичной невесткой.

На второй день после свадьбы она явилась в родительскую комнату и звонким, неприятным, кондукторским голосом объявила:

— Значит, так. Раз уж я живу здесь, то и порядки устанавливать буду тоже я. С сегодняшнего дня все обязаны подчиняться моим приказаниям.

В тот же день она отстранила маму от стряпни.

— Современная наука о питании, — доверительно сообщила Люся, — не стоит на месте. Я решила внедрить совершенно другой рацион, чем тот, который свил себе гнездо в этом доме. Отныне я буду варить сама, и заранее предупреждаю, что никаких там бешемелей и соусов провансаль я признавать не намерена. Во-первых, это вредно для здоровья, а во-вторых, мне нужно скопить деньги на летний костюм. Надо!

С тех пор ежедневно происходили пренеприятнейшие сцены.

— Вы почему не едите суп?! — кричала моя Люся отцу.

— Простите, — беспомощно лепетал мой робкий, вежливый папа, — но я не ем овсянку.

— Это почему же не едите? Все едят, а вы, значит, какой-то особенный. Не можете?

— Не могу… Не привык.

— Ничего… Проголодаетесь и съедите!

— А вы, — обращалась она к матери, — почему во время утреннего чая читаете газету? Не знаете, что это мешает ровному выделению желудочного сока?

— Привычка.

— Отвыкать надо от этих ваших интеллигентских привычек!

— Но я не желаю отвыкать…

…Я вспомнил, как, в отсутствие моей волевой супруги, я приходил в комнату родителей и вместе с ними оплакивал мою судьбу, надеясь услышать от них совет, как лучше и скорее избавиться от этой страшной женщины. Но так мы ничего путного придумать и не могли.

— Хорошо бы разойтись, — говорил я.

Но о разводе старики не хотели и слышать. Они, счастливо прожившие вместе сорок лет, считали развод превеликим позором.

Трудно представить, какое веселье царило в нашем доме в тот день, когда моя Люся внезапно объявила, что уходит к человеку, который имеет отдельную квартиру и плюс ни одного родственника.

Моего отца от радости чуть не хватил удар, а мама расчувствовалась и, не зная, как отблагодарить свою невестку, отдала ей свое любимое, хорошо сохранившееся осеннее пальто.

Что касается меня, то, боясь, как бы Люся не передумала, я притворился обиженным, а после ее ухода первый раз за всю жизнь сбегал за водкой, напился и всю ночь громко пел массовые песни.

3

— Что застыл, как мумия? Столбняк у тебя, что ли?

— Да так, вспомнилось кое-что, — сказал я в свое оправдание. — Вот уж не думал, что встретимся.

— Чего же тут удивительного? — возмутилась она. — Человек не иголка, всегда отыщется. Это гора с горой не сходится, а живое существо в землю не зароется и друг друга найдет обязательно. Было бы желание.

Я заметил, что на любой вопрос она отвечает молниеносно, не испытывая никаких затруднений, и слова из ее рта вылетают, словно пятикопеечные монеты из разменного автомата в метро, уже заранее составленными фразами и готовыми предложениями.

То обстоятельство, что возглашаемые ею истины давным-давно всем известны, с ее точки зрения, ничуть не умаляло их достоинства. Ведь и выброшенная автоматом монета не теряет своей номинальной стоимости оттого, что годами находится в обращении?!

— Что имеем, не храним — потерявши, плачем! — сочла нужным сообщить моя гостья и, видимо, считая, что на такого человека, как я, можно подействовать только массированным ударом, обрушила еще одну словесную бомбу: — Мы не виделись, потому что находились далеко друг от друга, но, как говорится, старая любовь не ржавеет, а настоящее чувство в разлуке укрепляется и становится богаче и красивее!

Сказав это, она глубоко вздохнула и, подойдя к зеркалу, деловито напудрила лицо.

— Годы… — сказала она, безуспешно пытаясь выдавить ногтем черневший на кончике носа угорь. — Только другие куда хуже выглядят в моем возрасте. А на молоденьких так и смотреть противно. Придумали капоты какие-то. Ходят вразвалку, как беременные… Может, и ты такую чачу подцепил?

Я предпочел не отвечать и сухо спросил:

— Может быть, вы мне все-таки сообщите цель своего прихода?

Она даже не обернулась.

— Раз пришла, значит, не зря, значит, так надо.

— Кому надо?

— Ну тебе, мне… обществу.

Стараясь и на этот раз удержаться от резких выражений, я уточнил вопрос.

— Видите ли, — сказал я, — мне лично от вас ничего не надо, и потому я так добиваюсь узнать, зачем вы ко мне пришли?

Она постучала пальцем по своему лбу.

— Склероз у тебя, что ли? Я ведь с самого начала сказала, и повторяю десятый раз, — спасать я тебя пришла! Смекаешь?

Ничто так не раздражает, как настырная бессмыслица.

Ее ответы блистали полным отсутствием логики, являя собой пример неслыханной, несгибаемой, прямо-таки фантастической наглости.

— От чего и от кого вы собираетесь меня спасать? — спросил я, дрожа и лязгая зубами. Я чувствовал, что силы меня покидают, ноги становятся невесомыми, еще секунда — и я грохнусь на пол. — После неудачного первого брака я действительно решил никогда не жениться. Одно воспоминание о нашем медовом трехнедельнике омрачало всякое желание подвергнуть себя новым испытаниям… И вот только сравнительно недавно…

Занятая своей прической, она, видимо, не слушала меня.

— Когда мужчине перевалило за сорок, — многозначительно изрекла она, — то каждый год холостой жизни считается, как на войне, — за три.

— К вашему сведению, мадам, — на этот раз торжественно произнес я, — вы не угадали. Я уже не холостяк, а бывший холостяк!.. Быв-ший!

Но и эта сенсация не достигла цели.

— Ну и что? — ответила она, недоуменно пожимая плечами. — Если угодно знать, я уже давно в курсе. Второй брак — дело ответственное. Недаром говорится: пришла беда — отворяй ворота. Неровню берешь. Она, говорят, моложе тебя на шесть лет.

Над столом висела фотография моей невесты.

— Ничего на лицо, — деловито заметила она и покачала головой. — Красивая чересчур…

— Вот и хорошо, что красивая. Меня это устраивает.

— Не то ищешь! Тебе не красота нужна, а рассудительность. Поздно красотой увлекаться. Для пожилых людей — диета особая. Сразу видно, что журнал «Здоровье» не читаешь. А зря. В нем очень насущные статьи печатают. Читал бы, так не стал бы в предпенсионном периоде Ромео и Джульетту разводить! — И, помолчав, снисходительно добавила: — Радоваться должен, что я вовремя подоспела. Теперь уж можешь не сомневаться — спасу.

Почувствовав, что задыхаюсь, я закричал на всю квартиру:

— Уходите отсюда немедленно! Я не могу слышать ваш отвратительный голос… Кто вам дал право лезть в мои личные дела? Кто?

— Да ты успокойся, — сказала она, протягивая стакан воды. — Я же бескорыстно… Ну, хлебни водички и приляг… Я тебе на голову сейчас компрессик организую… Не хочешь компресса — прими аспиринчик. У меня всегда при себе. Дай я тебя обниму…

Увидя ее поленообразные руки, я резко повернулся спиной к стене.

— Так и быть, — оставлю тебя в покое… А через денька два обязательно забегу… Нервы-то укреплять надо… Свекольный сок рекомендуется от нервов пить… три раза в день, вперемежку с бромом… С такими нервами пятиразовое питание необходимо и прогулки перед сном. А уж о молоденьких да красивеньких забыть надо… Так вот! Целиком и полностью!

4

Три дня я жил под страхом нового появления моей бывшей жены. Явилась она только на четвертый день. Причесанная на прямой пробор, в модном розовом трикотажном костюме, с непозволительно укороченной юбкой. Видно, чтобы не казаться в моих глазах старомодной, она даже жирно и неумело подвела ресницы синей тушью и, разговаривая, складывала губы в трубочку, стараясь тем самым занизить подлинные габариты своего широченного рта.

На этот раз визит ее был очень кратким.

— Я на минутку… Принесла тебе кашне… Импортное… Это еще от второго мужа осталось… Он его почти не надевал…

Я поблагодарил за внимание, а от подарка отказался, сославшись на то, что никаких кашне не ношу.

— А ведь раньше ты кашне даже летом не снимал… Помнишь, я тебе в день твоего рождения подарила, шелковое такое, с белыми горошками по синему полю? Ты меня еще за него на улице три раза поцеловал?! Теперь-то, — вздохнула она, — это в порядке вещей, целоваться на глазах всей советской общественности. А тогда прохожие всякими нехорошими словами нас отругали.

— Да, да, — вспомнил я, — что было, то было…

— Любовь, — вздохнула она со свистом. — Первая любовь! Это тебе не жук начихал!.. Чувство!

Я счел благоразумным воздержаться от ответа.

— Я ведь тебя тоже любила, — призналась она с пятнадцатилетним опозданием. — Помнишь, как ты ангиной заболел, а я по два раза шалфей заваривала? Лимоны с рынка приносила… Забыл?

— Забыл, — чистосердечно признался я. — Где уж тут все помнить. Болезней много, я один. Хотя не отрицаю, заварка шалфея, да еще по два раза в день, поступок самоотверженный и благородный. Только бывают, говорят, и более незабываемые проявления любви.

Не заметив иронии, она сочла нужным привести еще одно, на этот раз более весомое доказательство:

— Если хочешь знать, то я могла бы тогда уйти от тебя на целую неделю раньше. Мы уже с тем, моим куплетистом, обо всем уговорились… И он требовал. А я все-таки не ушла… Все ждала, пока ты после ангины окрепнешь.

Она даже прослезилась, вспомнив о своем гуманном поступке.

Я рассмеялся.

— И это все? — весело спросил я.

— Нет, — ответила она, осторожно прикладывая платок к глазам, — главное доказательство, что после долгой разлуки мы наконец снова вместе. А со мной тебе никакая опасность не страшна. Как-никак я на четыре года старше тебя.

— На семь, — спокойно поправил я.

— Ну, пусть на семь. Это тоже не страшно, теперь это модно. Если женщина солиднее мужчины — ему уж бояться нечего. Не уйдет.

Я молча кивнул головой.

— Значит, так, — засуетилась она, сбитая с толку моей терпимостью. — О своей невесте ты не беспокойся. Все разговоры я беру на себя. Сиди спокойно и жди результата. Адрес ее я достала… А зарегистрируемся в загсе — в будущий понедельник. Во Дворец бракосочетания пусть ходят те, кто помоложе… Нам шумиха и показуха не нужны. И гостей тоже звать не будем… Куплю молока, джема, добавлю мороженого. Такой свадебный коктейль сообразим, что пальчики оближешь. — Она взглянула на часы. — Мне пора. Жди. Все будет в полном порядочке.

После ее ухода я сразу же позвонил будущему тестю и подробно рассказал о визите своей бывшей жены.

Моей невесты, Ниночки, в это время не было, она уехала в длительную командировку, и Максим Федотович (так звали будущего тестя) сказал, что это даже к лучшему. Пусть остается в неведении.

— Смех смехом, — предупредил я Максима Федотовича, — но эта страшная женщина того и гляди нагрянет к вам, так что будьте готовы. Постарайтесь довести до ее сознания всю абсурдность и безнадежность ее попыток.

— Не беспокойтесь, — успокоил меня Максим Федотович, — уж кто-кто, а я-то ее убедить сумею. Недаром у себя на заводе пятый год в списке лучших агитаторов числюсь! Все скажу, как надо, — заверил меня Максим Федотович. — Она от тебя быстро отцепится. Веское задушевное слово, оно на человека лучше всякой милиции действует.

К великой радости, моя бывшая жена не появлялась.

Только через месяц она позвонила мне как-то по телефону и гордо сообщила, что «поскольку я отказываюсь от своего счастья», то с «сего числа она считает себя свободной и будет устраивать свою жизнь на базе полного взаимопонимания и взаимной выгоды».

Вот точно так, такими словами, словно речь шла о торговых контрактах двух государств.

Через день она позвонила вторично и добавила, что, «учитывая мою недальновидность, предоставляет мне дополнительно четверо суток, в течение которых я должен серьезно обдумать создавшуюся ситуацию и сообщить ей почтой до востребования о своем окончательном решении».

Самой собой разумеется, никакого письма я ей не послал.

Прошел еще месяц, Ниночка вернулась из командировки, и мы сразу же с вокзала отправились в загс. Дома мы застали Максима Федотовича. Он поздравил нас, усадил за стол, но сам был чем-то очень встревожен.

— Мне должен позвонить один человек, — смущенно сказал он.

Все выяснилось очень быстро. Этим «человеком» оказалась моя бывшая жена.

А началось это в тот день, когда она пришла к нему «открыть глаза» на мои отношения с его дочерью. С тех пор они стали встречаться довольно часто. А в конце месяца она категорически заявила, что считает своим прямым долгом, «невзирая на некоторую разницу в годах», во что бы то ни стало «избавить его от одинокого прозябания».

И что вы скажете! Избавила! Теперь она моя теща!

Господи! За что?!

 

ПОТЕРЯННЫЙ АППЕТИТ

#img_24.jpeg

1

Как всегда, Леонид Васильевич первым вошел в сто десятую столовую, поклонился официантке Кларе и, как всегда не получив ответа, крупным и четким шагом бывалого едока направился к своему излюбленному столику у стены, где на стене висела огромная доска:

УГОЛОК ПОСЕТИТЕЛЯ

ОБЩИЕ СХЕМЫ УСВОЯЕМОСТИ

КОМПЛЕКСНЫХ ОБЕДОВ

Усевшись поудобнее, Леонид Васильевич принялся было сызнова разглядывать давно знакомые схемы, но вдруг услышал обращенный к нему вопрос:

— Вы позволите присесть за ваш столик?

— Пожалуйста, присаживайтесь, — ответил Леонид Васильевич. — Тут в часы «пик» без всякого разрешения на один стул четыре человека садятся!

Незнакомец сосредоточенно оглядел помещение и с горечью произнес:

— Неважная, видно, столовая…

— Смотря на чей вкус, — ответил Леонид Васильевич, — по-вашему — неважная, а по-моему — очень даже плохая.

— Тогда, простите за любопытство, — если столовая плохая, то зачем же вы сюда ходите?

— Все дело в привычке, — с оттенком некоторой грусти сказал Леонид Васильевич. — К тому же работаю я недалеко, и обслуживают здесь быстро…

К столику подошла официантка Клара, полная женщина с тонкими, злыми, старушечьими губами, с лепешкой выжженных перекисью темно-рыжих волос.

Клара сняла с подноса две наполненные до краев тарелки и бесстрастно произнесла:

— Два борщ!

— Ого! — воскликнул незнакомец, осторожно отодвигая от себя тарелку. — Небывалая быстрота! Я еще ничего не заказал, а вы уже борщ принесли! Только я, извините, борща не хочу… Мне бы лучше грибного…

— Грибного нет. Грибной весь вышел, — все так же бесстрастно сказала официантка, приглаживая пальцем плохо подбритую бровь.

— Странно, — удивился посетитель, — когда же он успел «весь выйти», если вы только что открыли столовую? — И, видя, что вопрос остался без ответа, добавил: — Принесите хотя бы молочного, что ли…

— Молочный только что свернулся…

— Тогда вычеркните его из меню вместе с другими несуществующими блюдами, — возмутился посетитель. — Зачем же людей вводить в заблуждение?

— Не задерживайте, гражданин, — принимаясь уже за вторую бровь, сказала официантка.

Посетитель снова пробежал глазами меню:

— А суп рисовый заказать можно?

— Заказать, гражданин, все можно. И суп рисовый, и селянку, и щи флотские со сметаной. А подам я вам все-таки борщ.

Стремясь потушить неминуемый скандал, Леонид Васильевич преувеличенно громко заметил:

— Очень, знаете, милый борщец… Я его уже второй месяц подряд ем, и ничего… не надоело…

— Смеетесь? — укоризненно сказала Клара, зло посмотрев на Леонида Васильевича. — Уж кто-кто, а вы, как постоянный посетитель, должны знать, что в нашей столовой квартальное меню! Пройдет квартал борщевой — начнется квартал овсяночный!

— Что ж, — тяжело вздохнул незнакомец, — обойдемся без супа… Что у вас есть из вторых блюд?

— Из вторых остались только рожки да ножки.

— Это как же понимать? Ничего нет, значит?

— Почему же ничего нет? — возмутилась Клара. — Я вам, кажется, ясно сказала, гражданин, что остались рожки да ножки.

— Это блюдо такое, — объяснил Леонид Васильевич, — макаронные рожки с вареными свиными ножками. Очень вкусное кушанье. Надо только к нему привыкнуть.

— Рожки да ножки! Хороши порядочки, черт подери! — вспылил незнакомец. — Тут не еды просить надо, а книгу жалобную! Позовите директора!

— Не понимаю я вас, — сказал Леонид Васильевич, когда официантка отошла от стола. — Чем вы недовольны? Вы что думали — придете в эту, сто десятую, столовую и получите обед по своему вкусу? Или вы хотели здесь на столе чистую скатерть увидеть?

— Да, хотел, — подтвердил незнакомец, — и скатерть, и обеды хорошие, и обслуживание культурное.

— В сто десятой столовой? Культурное обслуживание? — расхохотался Леонид Васильевич. — Простите меня, уважаемый, но вы или типичный идеалист, или приезжий.

— Странная философия, — недоуменно пожал плечами незнакомец. — Но я вас все-таки очень попрошу подтвердить правильность моей жалобы.

Леонид Васильевич от испуга даже побледнел.

— Вы уж извините! Не люблю, когда меня впутывают во всякие такие истории. А главное, я через час уезжаю в длительную командировку. Мне еще за чемоданом съездить надо.

Оставив на столе деньги, Леонид Васильевич кивнул незнакомцу головой и исчез.

2

Вернулся Леонид Васильевич из командировки через полтора месяца. Как всегда, он отправился обедать в сто десятую столовую.

Первое, что бросилось ему в глаза, это отсутствие «Уголка посетителя».

Там, где недавно Леонид Васильевич созерцал пищеварительные схемы, ныне висела картина, изображающая вазу с фруктами, а вместо наскоро сколоченной из некрашеной фанеры кривобокой стойки с закусками стоял вполне приличный полированный буфет.

Обозрев все это, Леонид Васильевич поспешно взялся за ручку двери, чтобы уйти, но его окрикнул веселый женский голос:

— Куда же вы, гражданин?

— Простите… не туда, знаете, попал… Пятнадцать лет ходил — и вдруг перепутал… Склероз!

— А вам куда надо?

— В сто десятую столовую.

— Так это и есть сто десятая.

Леонид Васильевич присел на край стула и в ответ на предложение официантки выбрать первое блюдо сказал, как говорил уже много лет:

— Для начала, значит, голубушка, принесите борщ.

— Какой борщ? — переспросила девушка.

— Понимаю, — улыбаясь, сказал Леонид Васильевич, — маленько не угадал? Борщевой квартал прошел и начался квартал овсяночный? Так, что ли?

Не поняв, что хотел сказать этот странный посетитель, девушка принялась растолковывать:

— Борщей у нас, гражданин, несколько: есть борщ флотский, есть украинский, есть вегетарианский. Из супов еще могу предложить: молочный, грибной, овсянку и бульон…

«Должно быть, любит пошутить, — подумал Леонид Васильевич. — Славная девушка. Веселая…» Официантка продолжала:

— Я бы лично советовала взять бульон или харчо. Харчо у нас наваристое. Острое, и томата много.

— Вы бы мне еще селянку предложили! — поддержал шутку Леонид Васильевич.

— Ну что ж, хотите, селянку можно приготовить, — ответила девушка и быстро отошла от стола.

Оставшись один, Леонид Васильевич стал рассматривать салфетку и прибор.

«Странно, — недоумевал он, — и скатерть без пятен, и ложка не алюминиевая! А кроме того, шутки шутками, а заказа-то она у меня так и не приняла…»

Но девушка появилась вновь и поставила перед Леонидом Васильевичем полную тарелку селянки.

Леонид Васильевич совершенно растерялся. Несколько раз он наполнял ложку, подносил ее ко рту и так, не попробовав, выливал обратно в тарелку.

Странное поведение Леонида Васильевича встревожило официантку.

— Может быть, селянка невкусная? — обеспокоенно спросила девушка. — Так я сейчас руководящего позову?

— Нет, — ответил Леонид Васильевич, — дело не в селянке… Селянка тут ни при чем… Сам не понимаю, что происходит… Шел к вам — хотел есть, а пришел — и растерялся. Так все, знаете ли, стало здесь непривычно, что у меня даже аппетит пропал.

Понятно, дорогие товарищи, вы не ошиблись, если предположили, что, желая вернуть себе потерянный аппетит, Леонид Васильевич первым долгом направился на поиски столовой, где все было бы так же, как еще совсем недавно в сто десятой.

Искать долго не пришлось, и столовую такую он нашел без особого труда.

С привычным терпением дождавшись, когда явилась официантка, Леонид Васильевич заказал поквартальный борщ и, умело вертя в руке пятнистую алюминиевую ложку, предвкушал, как, наскоро опустошив тарелку жиденького борща, примется за излюбленные рожки да ножки.

Но когда борщ принесли и Леонид Васильевич попробовал это холодное безвкусное варево, он понял, что есть не может.

Глядя на обшарпанные стены и полинявшую морщинистую клеенку, Леонид Васильевич вспомнил пряный и дразнящий запах селянки, вспомнил массивную мельхиоровую ложку, чистую скатерть и гражданина, благодаря жалобе которого сто десятая столовая стала просто неузнаваемой.

Леонид Васильевич решительно поднялся из-за стола и, обращаясь к официантке, гневно сказал:

— Принесите-ка мне немедленно…

— Рожки да ножки? — спросила официантка.

— Нет, — брезгливо морщась от одного только воспоминания об этом блюде, ответил Леонид Васильевич, — жалобную книгу мне принесите!

 

НЕДОВЕС

#img_25.jpeg

С Алексеем Гавриловичем Бутугиным мы до прошлого года вместе в одной конторе работали. А встречались чаще всего в курилке в свободное от обеденного перерыва время. Это у нас «интеллектуальным перекуром» называется. Вроде КВН. Байки всякие рассказывают, анекдоты, только что жюри нет и капитанов, а в остальном ничуть не хуже. Смех, споры. Окно настежь, все дымят, все разговаривают. Одно плохо — что Бутугин всех перебивает. А говорит он всегда об одном и том же — про мошенничества всякие, про махинации, кто как обманывает и какие крупные деньги в карман кладет.

Слушаешь, бывало, очередной бутугинский рассказ о каком-нибудь мазурике и удивляешься. С одной стороны, он вроде как и не одобряет этого самого вора, возмущается, а с другой — определенно завидует. И даже восхищается. Мол, вот это — да! Вот это сработано! Блеск! Шедевр!

Как-то я ему намекнул на это, так он знаете как обиделся?

— Я, — говорит, — к вашему сведению, невинно пострадавший, и не за что-нибудь, а за свою честность. Второго такого порядочного человека вы на всей планете не найдете.

— Почему же, — спрашиваю, — вы, Алексей Гаврилович, всегда только про одних жуликов рассказываете? Разве мало достойных людей, хотя бы в тех же торговых организациях?

Но тут Бутугин и вовсе взбесился.

— Вы, — кричит, — сопляк еще, хотя и с бородой! И жизни, к тому же, не знаете. А я…

И пошел, и пошел. Одним словом, все у него глобальные жулики и непроходимые проходимцы.

Так бы оно и оставалось по-прежнему, если бы не одно происшествие.

Приходит однажды Бутугин какой-то весь оживленный, радостный, а разрумянившиеся крупнопанельные щеки дрожат, как заливное в руках неопохмелившегося официанта.

Оглядел меня Бутугин презрительным взглядом, скривил губы, да вдруг как гаркнет:

— Посмотрите внимательно и скажите, кто стоит перед вами?

— Вы, — говорю, — стоите, Алексей Гаврилович, сотрудник учетного отдела.

— Не совсем точно, — поправляет меня Бутугин, — перед вами жертва возмутительного обмана и беспредельного жульничества!

— Не понимаю, — удивился я, — прошу уточнить.

— Все очень просто, — отвечает Бутугин. — Забежал я вчера после работы в магазин… Ну, большой такой гастроном на соседней улице… Обычно у прилавка там всегда очередь, а тут ни одного человека. Попросил я продавщицу отвесить мне триста граммов селедочного масла и пошел чек выбивать. В общем, на всю эту операцию пяти минут не потратил. Отдал продавщице чек, забрал свою покупку, пришел домой, прикинул на кухонных весах, гляжу, как и следовало ожидать, — моя доверчивость вышла мне боком. Ярко выраженный недовес. Вместо трехсот граммов всего двести пятьдесят.

— Надо было бы сейчас же вернуться в магазин и заявить директору, — сказал я.

Бутугин зловеще захохотал.

— Наивный вы человек. Сразу видно, современная молодежь. Только и умеете, что обниматься на улицах да бороду отращивать, а жизненной тонкости не освоили. Кому же я буду заявлять? Ведь это же торговые работники, они все на паях действуют и на недовесах капиталы наживают.

Через какой-нибудь час уже все служащие конторы знали о том, как ужасно обманули Бутугина. Кто ахал, кто охал, а были и такие, что выражали ему свое полное сочувствие.

Сказать откровенно, лично мне вся эта история с недовесом казалась не очень-то вероятной. И не только потому, что не верил я Бутугину. Была тут, признаться, причина сугубо личного характера. Звали эту «причину» Люся, а работала она продавцом в том самом магазине, где произошла вся эта масло-селедочная эпопея. И я решил выяснить — не запомнил ли Алексей Гаврилович, как выглядел продавец, отпускавший ему селедочное масло.

— Как не помнить, — сказал Бутугин, — блондинка, на вид ей лет двадцать, прическа как у мальчишки. И ресницы наклеенные до самых ноздрей. Обыкновенная современная пустышка.

Я даже обиделся.

— У нее свои ресницы, — возразил я Бутугину, — и вовсе не до ноздрей. К тому же она совсем не пустышка, а заочная студентка института торговли.

— Так вот почему вы меня за выяснениями в магазин посылали! — обрадовался Бутугин. — Все ясно! Значит, эта самая мошенница — ваша возлюбленная!

Разговор этот происходил после работы у гардеробной стойки. Народу собралось человек десять, и все ждут, что дальше: смолчу я или не смолчу. А я стою бледный, как чай в нашем буфете, и чувствую, что вот-вот потеряю свою моральную устойчивость, двину его кулаком по физиономии и шлепнусь от позора прямо на бетонный пол.

Однако сдержался. Не двинул. Не шлепнулся. И свою моральную устойчивость сохранил в полном объеме.

— Прошу вас, — сказал я Бутугину, заикаясь от нервного расстройства, — прошу немедленно проследовать за мной!

Чтобы Алексей Гаврилович не сбежал, я попросил троих очкариков, моих друзей из проектного отдела, идти вместе с нами.

Первое, что мы увидели в магазине, было объявление, написанное крупными буквами:

«Гражданина, покупавшего 14 марта с. г. вечером селедочное масло, убедительно просят зайти к директору».

Я глянул за прилавок гастрономического отдела и Люси не увидел.

«Неужели уволили?» — подумал я, но потом успокоился, вспомнив, что по четным числам она работает во вторую смену.

— К директору так к директору, — с явным неудовольствием сказал Бутугин и под конвоем бравых проектировщиков нехотя вошел вслед за мной в кабинет директора магазина.

— Мы по поводу селедочного масла, — сказал я.

Директор легко поднялся со стула и каждому из нас пожал руку.

— Очень рад, очень рад… Что же вы, все пятеро покупали позавчера селедочное масло?

— Я покупал один, — сказал Бутугин, — это же чистое жульничество! Платил за триста граммов, а…

— Вам дали на пятьдесят граммов меньше, — договорил директор, не отрывая взгляда от Бутугина.

— Именно на пятьдесят граммов. У меня весы хоть небольшие, но точные… не то что у вас…

Бутугин хотел еще что-то сказать, но не успел. В кабинет вбежала запыхавшаяся Люся и, увидев меня, остановилась.

— А вот и «автор недовеса», — не скрывая иронии, представил Люсю директор, — а это, товарищ Глушакова, невольно обманутый вами покупатель и его сослуживцы.

— Вы уж простите меня, товарищ покупатель, — заговорила Люся, — произошло недоразумение. Кроме вас, один гражданин тоже селедочное масло покупал — двести пятьдесят граммов, а я возьми да перепутай пакетики… Через пять минут все выяснилось, но вы уже ушли. Я вас двое суток жду и не знаю, как найти…

— А кто честно работает, — снисходительно изрек Бутугин, — с тем никаких таких загадочных происшествий не случается, и совесть его спокойна.

— Значит, я, по-вашему, нечестная?

Она хотела еще что-то сказать, но, не найдя нужного слова, сжала губы, заплакала, и слезы залили ее покрасневшие от обиды щеки. Понятно, я очень жалел Люсю, и в то же время мне было приятно, что теперь уже все могли убедиться, что Бутугин говорил неправду и ресницы у нее свои, не наклеенные, а настоящие, и без всякой окраски.

Люся наскоро вытерла слезы, сбегала за прилавок и отдала масло Бутугину. Бутугин сунул масло в карман и сердито пробурчал:

— Честно работать надо, девушка! Нельзя жульничать! Нехорошо. Вот приучитесь воровать…

— А вы поосторожней, — предупредил директор, еще пристальней вглядываясь в лицо Бутугина. — Зачем же оскорблять человека? Она и так за свою невнимательность выговор получила. Надо, гражданин, выбирать слова.

Бутугин усмехнулся.

— Мне бояться нечего. Я человек честный, не как другие. Я на недовесы кооперативные квартиры не приобретаю. Мошенничеством не занимаюсь!

— Ну, это как сказать, — не сводя глаз с бутугинского лица, возразил директор, — плохо, видно, у вас с памятью? Не узнали меня? А я вас все-таки вспомнил: Бутугин ваша фамилия? Так ведь? Алексей Гаврилович, если не ошибаюсь?

— Допустим, что так, ну и что?

— Ай-ай-ай, — сокрушенно покачал головой директор. — Надо же! И все он, склероз проклятый. Неужели Федотова забыли? Всего-то ведь восемь годков прошло с тех пор, как я вас с должности освобождал… Вы тогда, Бутугин, крупным промтоварным магазином заведовали, помните? А я в Промторге кадрами занимался.

— Я сюда насчет недовеса пришел, — прохрипел Бутугин, — а вы какие-то мемуары разводите!

— Отрицаете, значит? — улыбаясь, сказал директор. — Ну да дело ваше. Не больно-то приятно вспоминать, как тебя за всякие темные делишки уволили, да еще с запрещением работать в торговле.

Услышав эти слова, всегда такой крикливый и самоуверенный Бутугин вдруг как-то сразу набряк и, не прощаясь, выскочил из директорского кабинета.

Это была моя последняя встреча с Бутугиным. На службе он больше не появился, а заявление с просьбой уволить его по собственному желанию прислал заказным письмом.

 

НЕРВЫ

#img_26.jpeg

Бросив взгляд на вошедшего гражданина, доктор без особого труда сразу же определил, что перед ним человек больной: расшатана нервная система.

«Как у него дрожат пальцы, — подумал доктор, — и пятна на лице явно неврогенного происхождения…»

Отодвинув в сторону высоченную стопу бумаги, исписанной за время приема, доктор предложил больному сесть.

— Что скажете? На какие болезни жалуетесь? — спросил он с профессиональной веселостью.

— Не знаю, как и сказать… — озираясь по сторонам, ответил гражданин. — Сам бы я вас, доктор, и не стал беспокоить, да все жена: иди, говорит, к специалисту по нервным болезням, а то потом будет поздно.

— Жена права… Болезнь запускать не надо. Особенно, если она на нервной почве! — протирая очки, наставительно произнес доктор. И, сразу же перейдя на сугубо деловой тон, спросил, пристально рассматривая зрачки больного: — Так что же с вами стряслось? Температурите? Болит где-нибудь? Как спите?

— Какой уж тут сон, если сидишь до самого утра и пишешь…

— А-а, — догадался доктор, — понимаю… Стихи сочиняете? Или, может, роман? Да не стесняйтесь, говорите, не вы первый, не вы последний. Некоторые больные на нервной почве даже пьесы пишут.

Пациент отрицательно покачал головой.

— Нет, к поэзии я не причастен, к прозе тоже…

— Так что же вы тогда пишете?

— Отзывы пишу, — ответил пациент и, словно вспомнив что-то очень и очень неприятное, с минуту помолчал и уже совсем тихо продолжил: — Вас интересует, доктор, какие именно отзывы?.. Да всякие, какие просят, такие и пишу…

— И помногу вы их пишете?

— Да вот за один вчерашний день, например, пятнадцать раз пришлось отзываться. Как с утра началось, так и пошло. Сел завтракать, вдруг звонок, и входят сразу пять человек. Мы, говорят, с телефонного узла… бригада… участок ваш кабелируем… старый кабель новым заменяем. Ну, поскольку работа к концу подходит, то полагается вместе с разнарядкой отзыв жильцов представить: нет ли каких замечаний или жалоб. Всего три слова. Для порядка это… писать можете что угодно… читать все равно не будут, а приложить к ведомости необходимо.

Написал я, что претензий к кабелю никаких не имею, и пошел на работу, а там меня уже библиотекарша ждет. Требуется срочно черкнуть кратенький отзыв на книжку стихов молодого поэта. «И не вздумайте отказаться, — предупреждает библиотекарша. — Наша библиотека должна дать стопроцентную читательскую отзываемость. У нас уже и рапорт подготовлен!»

И хотя я знал, что мой отзыв никакой пользы не принесет — в стихах разбираюсь я плохо и книгу эту даже как следует не прочел, — тем не менее я написал несколько ничего не говорящих похвальных слов и отправился в буфет.

…Если бы вы знали, доктор, что такое наш буфет, каким мы привыкли его видеть, вы бы лучше поняли мое изумление, когда я переступил порог этого «заправочного пункта», как мы его называем.

Первое, что меня ошеломило, это уйма столов, покрытых свеженакрахмаленными скатертями. Буфетная стойка уставлена вазами с пирожками, салатами, винегретами и бутербродами.

Но самое удивительное ожидало меня позже, когда источающие улыбки официантки внесли на подносах глиняные мисочки, откуда шел аромат гречневой каши. Тут даже бывалые диетики проявили небывалую лихость. Вооружившись неизвестно откуда появившимися расписными деревянными ложками, они мгновенно окружили кашеносцев и в небывало сжатые сроки очистили несметное количество мисок.

Но не думайте, доктор, что все это произошло так вот, спроста, без всяких оснований. Нет, основания были, и очень даже веские. Об этом я узнал сразу же, как только подошел к кассе. Еще до вчерашнего дня там постоянно красовался плотно засиженный мухами плакат с категорическим предупреждением:

«Лицам в нетрезвом виде книга жалоб и предложений не выдается».

На этот же раз на смену плакату появилась новенькая красная пластмассовая дощечка с накладными буквами:

«Граждане посетители!

Наш буфет включился в однодневный показательный смотр.

Пишите, пожалуйста, ваши отзывы, отклики и пожелания в книге жалоб и предложений. Книга выдается по первому требованию!»

И все, понятно, писали, и все, понятно, откликались. И я откликался тоже. Откликнулся и спустился в свой кабинет на работу. А часом позже я вспомнил, что забыл заплатить за гречневую кашу, и отправился в буфет.

Но там уже было не до меня. Зло переругиваясь, официантки складывали посуду в ящики, шофер вместе с кряхтящим шеф-поваром скатывали ковер, а заведующая, сняв пластмассовую дощечку, водворяла на прежнее место грозное предупреждение о невыдаче жалобной книги лицам в нетрезвом виде.

Увидев меня, заведующая недовольно махнула рукой и приказала официантке: «Кашу, пирожки и бульон зачеркните, а впишите копченого окуня и отварную треску с вермишелью…»

Все это меня так возмутило, что я потребовал жалобную книгу. Но оказалось, что жалобная книга, наполненная восторженными отзывами, уже отправилась в трест…

Именно после этой истории меня почему-то стало познабливать, а, разговаривая с людьми, я кричал, как театральные любители на первой репетиции. Но это, доктор, еще не все.

По пути домой я зашел в магазин купить что-нибудь к чаю. Народу было невообразимо много. Оказалось, что в магазине проводится «заочная конференция покупателей». И я должен был написать отзыв о введенном в этой торговой точке «новом прогрессивном методе ускоренной бумагозаворачиваемости продуктов».

В обычные, непоказательные дни в этом магазине продукты отпускались без бумаги, чистым весом, а потому время, затрачиваемое продавцом на завертку, сокращалось до нуля. Но теперь, по случаю конференции, все, даже консервные банки, заворачивали в пергамент и завязывали цветной лентой красивым бантиком.

Ну как тут не написать похвальный отзыв? И я написал. Тем более — просят…

Из магазина я решил заглянуть в кинохронику. И ничто не сулило мне никаких огорчений. Билет я достал без очереди. И программа была довольно увлекательная. Про борьбу с долгоносиком.

Но по окончании сеанса все настроение мне испортила стоявшая у выхода бойкая дама с микрофоном, небрежно торчавшим из клетчатой продуктовой сумки.

«Я из кинопроката, — отрекомендовалась дама, — у нас сегодня проводится круглосуточный опрос любителей короткометражных фильмов… Я вас долго не задержу… Требуется всего несколько слов… Вот сюда, пожалуйста, ближе к микрофону…»

Я, понятно, произнес эти «несколько слов». От непривычки выступать перед микрофоном у меня так пересохло в горле, что я еле добежал до автоматического сатуратора. Но не успел я сделать глоток, как вдруг откуда ни возьмись появился толстый мужчина.

«Ну, как она, водичка?» — спросил толстяк. «Обыкновенная, нормальная вода». — «Вот, вот, — обрадовался толстяк, протягивая мне какой-то листок. — Вот так и напишите… У нас в тресте проводится широкое мероприятие под названием «массовая дегустация газированной воды». И тут случилось такое, что я и сам до сих пор объяснить не могу.

Когда меня доставили в милицию, толстяк говорил, что я будто бы накинулся на него и хотел сбить с ног. Но как оно действительно было — не помню. Помню только, что потом тот же толстяк провожал меня до дому и всю дорогу уговаривал беречь свое здоровье. А дома жена накинулась на меня: зачем я пишу эти отзывы. А как не писать, раз просят. И не кто-нибудь, не какое-то частное лицо, а солидные организации, учреждения…

— Ничего, ничего, — успокаивая больного, проговорил доктор, — отдохните немного… выпейте пока вот эти капельки… Так..

— Спасибо, доктор.

— Да за что же спасибо? Это наша прямая обязанность — такой уж порядок. Мы вас лечим, вы поправляетесь. А вот полежите денька три, попринимаете микстуру, которую я вам пропишу, и все как рукой снимет. Это невроз. Функциональное расстройство вегетативной нервной системы. Ничего страшного нет…

Пациент посмотрел на доктора ласковым благодарным взглядом:

— Спасибо… Большое вам спасибо… Поговорил с вами, и сразу уже легче стало…

— Вот и хорошо, — сказал доктор. — А к микстуре мы еще порошки прибавим… Уж раз к нам пришли, то будем лечить до полного выздоровления.

— Благодарю вас, — уже совсем растрогался пациент. — Очень уж хорошо у вас лечение поставлено… Не как в других поликлиниках… Так что прошу мою благодарность передать и вашему начальству… Большое вам спасибо за медицинскую чуткость.

— Ну раз вы так настаиваете — передам обязательно, — смущенно сказал растроганный доктор. — Только неудобно как-то мне самому о себе говорить. Вот если бы вы это самое в письменном виде изложили… У нас, знаете ли, как раз общерайонный опрос пациентов намечается… Да что это с вами, уважаемый? Успокойтесь! Гражданин! Куда же вы побежали?! Вернитесь! Бюллетень забыли!

 

ПРОГРЕССИВНЫЙ СКЛОЧНИК

#img_27.jpeg

На одной из ленинградских улиц расположилось предприятие несколько необычного типа.

Судя по витрине, это или фотография, или магазин патефонных пластинок. На самом же деле — ни то, ни другое. И хотя вывески еще нет, но из объявления можно узнать, что «здесь производится запись говорящих писем, художественного чтения, а также игры на музыкальных инструментах и исполнения вокальных номеров».

В окне — большой рисованный плакат:

«Не забудьте посетить наше ателье и запечатлеть свой голос! Лучший подарок родным, друзьям и знакомым! Заказы от организаций не принимаются».

Раннее дождливое утро. Рабочий день еще только-только начался, а в ателье уже первый посетитель.

Вошедший быстро закрывает за собой дверь, пугливо озирается, кивает головой сидящей у конторки приемщице заказов.

Убедившись, что кроме него в помещении никого нет, он закуривает и облегченно вздыхает.

— Предосторожность никогда не мешает, — изрекает посетитель.

— У нас не курят, гражданин! — строго замечает девушка и, видя, как клиент прячет коробку, спрашивает: — Какой операцией интересуетесь? Голос в натуральном виде запечатлеть хотите? Или желаете по линии музыкально-вокального искусства свои способности проявить? Имеется рояль, гитара, балалайка, зурна, аккордеон.

— Лично я никакими такими пустяками не интересуюсь, — отвечает посетитель, расстегивая надетый поверх пальто прозрачный плащ, который делает его похожим на обтянутую целлофаном языковую колбасу. — Мне, гражданка, требуется говорящее письмо… Строго секретное… Адресуется верховному прокурору… так сказать, в собственные уши…

— Дело ваше, — отвечает девушка. — Кому хотите, тому и адресуйте. Вообще-то у нас больше для забавы письма наговаривают — шуточные или на память.

— Ну, знаете ли, — возмущается гражданин, — не для того наука говорящие письма изобрела, чтобы с этим делом шутки шутили… И пришел я сюда по причине крайней необходимости, поскольку обыкновенные письменные жалобы, увы, необходимого действия теперь не оказывают. Пробовал. Штук пятьдесят, если не больше, за этот год послал. А толку — никакого. Даже не реагируют. Вот я и решил теперь на говорящую жалобу переключиться. Как-никак, а собственноручный крик истерзанной души в натуральном виде… Тут уж обязательно до конца выслушать придется. К тому же человек я прогрессивный и от века отставать не желаю.

— Сюда становитесь, пожалуйста, — командует девушка. — Вот так… говорите обыкновенно… А то у нас некоторые клиенты стараются не своим голосом говорить.

Гражданин тяжело вздыхает, потом достает из бокового кармана мелко исписанный лист бумаги, надевает очки и выжидательно смотрит на девушку.

— А ничего, что я с выражением буду читать? — косясь на микрофон, спрашивает посетитель. — Выдержит?

— Вполне.

— Тогда мне разгон нужен, без движения у меня ничего не получится.

— Ладно, двигайтесь, — разрешает девушка, — только очень далеко от микрофона не удаляйтесь. Готовы?

— Готов, — страдальчески закатывая глаза, тихо произносит гражданин и начинает читать свое письмо в микрофон бабьим плаксивым голосом:

— «Уважаемый гражданин верховный прокурор! В тот момент, когда вы слушаете мое говорящее письмо, я лично уже не говорю. Меня уже нет, поскольку я стал жертвой собственной принципиальности и погиб от руки пережитка капитализма, проживающего в доме номер три по Демидову переулку, под маской квартуполномоченного, в качестве гражданина Федосеева Александра Андреевича.

Это он во всем виноват, гражданин прокурор! Это он осуществил свой преступно-коварный план, неоднократно заявляя, что отомстит мне за якобы причиненные ему тяжелые моральные страдания на общую сумму два рубля девяносто четыре копейки, по счету за пользование газом, грозясь при этом физически меня уничтожить на базе ремонта квартирной канализации.

А за что было меня уничтожать? Что я такое сделал?

Я честный человек и с малых лет страдал облысением на нервной почве, и болею все последние пятнадцать лет, не щадя своих сил и здоровья. А в это самое время гражданин Федосеев систематически преследовал меня и окружал повседневными угрозами.

Видя все это, я неоднократно сигнализировал во многие организации, сигнализируя о своем неблагополучии и требуя привлечь к ответственности гражданина Федосеева.

Но все было напрасно. Никто никаких мер не принял, обзывая меня склочником, сутягой и клеветником. А какой я склочник, если с головы до ног являюсь принципиальным борцом за правду?

Надеюсь, что теперь, когда при попустительстве вышеуказанных организаций, учреждений и частных лиц Федосеев добился своего и свел со мною личные счеты посредством убийства, мой голос наконец будет услышан и я сумею убедиться, что справедливость восторжествовала.

А пока остаюсь в ожидании ответа, известный вам бывший помбух, ныне покойный — Василий Петрович Селиванов».

Последние слова гражданин говорит почти шепотом, часто шмыгает носом и настолько входит в роль, что даже смахивает самую настоящую слезу.

— Вот это розыгрыш! Вот это класс! — восторженно восклицает девушка и, глядя на изумленное лицо гражданина, разражается громким, заливистым смехом. Потом она так же внезапно замолкает и, прикладывая к глазам платок, говорит:

— Уморили вы меня, гражданин!.. Честное слово, уморили. Я уже с «Карнавальной ночи» так не смеялась.

— А по-моему, — сердито обрывает гражданин, — здесь ничего смешного нет. Я, к вашему сведению, сюда не шутки шутить пришел, а серьезный сигнал на пластинке зафиксировать… Молодая девушка, а чуткости и сознательности не имеете, — продолжает бурчать посетитель, сердито напяливая на себя целлофановую обертку и аккуратно укладывая письмо. Он уже хочет повернуться к двери, но передумывает.

— А что, если еще две копии заказать? А? Один экземпляр в газету, а другой — Федосееву на завод… В порядке параллельной сигнализации, как вы думаете?

— Это уже ваше дело, гражданин, — сухо ответила девушка. — Только копии мы не делаем. Если хотите дополнительные пластинки — наговаривайте снова.

— Снова так снова! — решительно заявляет гражданин и, кряхтя вытащив бумажник, то и дело озираясь по сторонам, медленно отсчитывает деньги.