Если не море, так по крайней мере целое озеро лысых и косматых голов волновалось у дьячковского высокого крыльца, изукрашенного узорчатыми перилами и роскошно прикрытого свежей, гладко причесанной соломой. В растворчатые окна дома толпа ясно могла видеть, как дьячок стоял перед зеркалом и расчесывал большим костяным гребешком свои длинные волосы.
– Зачем повещали? – спрашивал у всей толпы зараз седой сгорбленный старик. – Ко мне внук прибежал, говорит: «Иди скорей, дед, к дьячкову дому, а то беда будет».
– Говорят, книжка какая-то из Питера пришла, и будто та книжка живая. Выведет ее дьячок к нам, а она сейчас скажет: «Здравствуйте, ребята! Садись-ка все да учите меня». Всех будет учить.
– Что ты?
– Ей-богу! Она уж про все это с Лукашкой толковала, когда он ее из города вез. Ты вот спроси у него.
А Лука между тем, осажденный со всех сторон тысячью вопросов, решительно растерялся.
– Что же она тебе, как являлась-то? Ты расскажи: говорят, она пишшаньем пужала тебя?
– Нет! про это что грешить. Пишшать не пишшала, а так это быдто белое что-то завиднелось под вешкой, только я вспомнил, как мне солдат говорил, так сейчас же и сделал. Оно тут же и разошлось.
– Как же она расходилась?
– А так все эдак кверху, кверху, ровно бы турман, только не в пример больше будет турмана-то…
– И руками махала?
– Махала тоже и руками, – удовлетворял Лука. – Жалостно эдак махала, прощалась бы, што ли, с кем…
– Смотри, парень, не околей! – предположил кто-то в толпе. – Это она с тобой, знать, прощалась-то.
– Ну, я на этот счет спокоен, потому у меня корень. Еще у меня его много осталось.
– То-то, ты гляди, – вспомни… Ведь у тебя, парень, робят много.
– Идет, идет! – зашептала толпа и притаила дыхание, а в дверях показался дьячок, с важно наморщенным лицом, с листом в одной руке у груди и с огромной связкой каких-то бумаг в другой.
– Вона, вона их сколько! – послышалось в толпе. – Подсобите подите: рази не видите, чуть держит.
– Она, она! – внезапно чему-то обрадовавшись, прошептал Лука. – Как есть она! Я ее сразу узнал.
– Тише, ты, леший! О, чтоб тебя!..
И воцарилось молчание.
Дьячок обводил толпу строгими и даже как бы наказующими глазами. Все замерло окончательно.
– Что это он сердитый какой? Когда это с ним бывало?
– С несчастьицем, должно, с каким-нибудь!..
Послышалось сдержанное женское всхлипывание.
– Православные! – громко вскричал дьячок. – Вот, смотрите, что пишут из нашей губернии и что из столицы.
При этом он отрекомендовал народу и присланный лист и столичную связку.
– Мы на это не согласны! – возразил некто Григорий Петров, сапожник и первый запевало на сходках, но тут же был остановлен всем миром:
– Тише, тише! Что ты, оголтелый, в экую пропасть суешься?
Григорий Петров благоразумно юркнул в середину, всхлипывание бабы раздавалось все громче и громче, а дьячок властительно продолжал:
– Пишут мне видите как – не скорописью, а печатью: «Господину исправляющему должность разгоняевского наставника, почтеннейшему клирику Архипу Вифаидскому».
– Вот так-то! – позавидовал кто-то дьячковским титулам.
– Пишут так: исстари Европа… а посему внушите мирным селянам вашего прихода, дабы… потому что умственная пища… потому что лекарство душевное… и так как тьма и вообще недостаток просвещения… а посему к искоренению… употребить все меры. Поручаю себя и всегда есмь и прочее… Поняли? – спросил дьячок, прочитавши лист.
– Как не понять…
– Изъявляйте желание и несите деньги.
В толпе поднялся глухой гул, над которым царствовал тонкий плач бабы. Григорий Петров снова выступил вперед и торжественно произнес:
– Мы на это не согласны!
– Она вон, Лукашка сказывал, учить нас всех поголовно сбиралась, – дружно поддерживала толпа Григория Петрова.
– А когда нам учиться-то, сам небось знаешь?
– Мы таких книг сроду и не видывали, живых-то! И кто только делает их, о господи?
– А приказные и делают, – господа. Это недавно выдумали.
– Жили и без них!
– Ро-о-димые! Со-о-ко-лики! – громче всего наконец разнесла по толпе сокрушенная баба. – Ш-што-о нам теперича, сиротам, с ей делать?..