Разошлась толпа и, словно пчелы в ульях, загудела по избам.
– Что это дьячок читал вам? – спрашивала молодая красивая бабенка своего угрюмого мужа.
– А то и читал, что баб теперь, все равно как мужиков, будут в солдаты брить. Вот что!
– Ну уж! Слова никогда нельзя сказать, сейчас лаять примется.
– Тебе только дела-то, что лаять.
– У тебя много по кабакам-то делов…
– Ты у меня, сейчас умереть, замолчи лучше, баба! – прикрикнул муж, и баба убралась за перегородку.
А другой мужик, молодой еще, рассказывал совсем иначе:
– Вынес он ее, матушку, грамоту-то, а она большая такая да белая… Только я и вижу сейчас, что мне ее не изнять, взял да ушел. Онисья там, я с огорода слышал, в голос кричала: должно, что жалостно выходило.
– Что же ты сам не послушал? – укорил его большак-дед, ковырявший лапоть в переднем углу. – Нам бы тогда сказал; а еще грамотный.
– А не в догадку стало, – закончил молодой, пробираясь на полати.
– А это опять к тому подбираются, чтобы назад… По воле штоб… Слухи такие ходят… – таинственно шептал в своей убогой каморке двум-трем мужикам отставной солдат. – Беспременно фальшь какая-нибудь. Я видал в Питере настоящие газеты, – те не такие. Эта ишь смурая какая-то, ровно бы свита старая.
– Не такие те?
– Не такие! Те так… просто… – И при этом солдат сделал какой-то поясняющий жест.
А на пчельнике, густо засаженном березками и липами, тоже шел тихий, едва слышный разговор – и все про нее.
– Говорят: по ночам будет шастать…
– Я ее беспременно тогда расшибу, так-таки вдребезги и расхлопну, потому я их, ведьмов-то, не очень боюсь. Я как схвачу ее за язык-то, – длинные у них языки, красные, – у меня не вот-то скоро вырвется…
Две бабы затесались к самому дьячку. Одна из них, подавая ему старинный пятак, говорила:
– Продай, Архип Петрович, газетки мне на пятак!
– На что тебе? – спросил обрадованный было дьячок. – Ведь ты грамоте не знаешь?
– Я от живота… Сказывали, что с вином ее дюже будто бы хорошо от живота…
– О, дура! – ответил ей дьячок и потом обратился к другой: – Тебе что?
– А Лукашка сказал мне вчера: вот бы тебе к Архипу Петровичу, Марфа, сходить…
– Зачем?
– А ему, говорит, прислали энту, а в ей, солдат сказывал, все моря описаны…
– Никаких тут морей не описано, – осердился дьячок. – И что тебе за охота пришла глядеть на них?
– А как же, кормилец! Там мой Ефимушка стоит у моря-то. Онамедни он так в письме прописал: а стоим, говорит, мы, родимая матушка, у самого Черного моря.
– О, дура! Ступай отсюда, и без вас мне до смерти тошно!.. Она у меня у самого вот где сидит, – и при этом дьячок указал на свою собственную шею.