I
У почтовой конторы в городе Черная Грязь стояла мужицкая телега, около которой суетились сам хозяин телеги (обтерханный такой мужичонка с рыженькой клочковатою бородой и с каким-то необыкновенно испуганным лицом) и почтамтский сторож, отставной унтер-офицер, с большими седыми усами, серьезный и повелительный старик. Он сердито покрикивал на мужика, помогая ему взвалить на телегу какой-то большой тюк пуда в два.
- Ну, ну! - командовала военная кость. - Чего стал? Наваливай, наваливай! Что же, в самом деле, сам я, что ли, стану вместо тебя это дело делать?
- Ослобони, бога для, милый человек, - умолял мужик. - Сейчас бы мы с тобой дернули за это по махенькой, вот те Христос, дернули бы!
- Поговори! - прикрикнул солдат, и тюк грузно упал в телегу. - Тут, братец, никакая махенькая не поможет. Вези как приказано. Слышь: не забудь, как тебе его высокоблагородие господин почтмейстер наказывал говорить: так и так, мол, Архип Петрович! Милость, мол, вам большая вышла. В самой Москве, мол, узнали про вас господа синаторы и вот, мол, газету вам шлют. Почтмейстер, мол, оченно вас с такой милостью проздравляют… А что ежели ты, шельма, мне про питье энто говоришь, так ты мне деньгами сейчас подавай, потому как же иначе-то?.. Так вот, вынимай же и помни. Слышь?
- Слушаю! - печально откликнулся мужик, усаживаясь в телеге как можно подальше от тюка.
- И избави тебя боже потерять али бы как иначе попортить, - беда! - все строже и строже внушал солдат. - Тут весь свет описан… Моря опять… Ты скажи: маленькие они, моря-то, али нет?
- О господи! - мысленно перекрестился мужик. - Где им быть маленьким?
- Пытаму, ежели ты ево потеряешь, рази ты можешь другую такую же сочинить, а?
- Где уж?
- То-то же! Марш!
- Н-ну, тр-рогай! - в свою очередь скомандовал мужик послушной лошади, и телега тронулась. Солдат счел своим долгом постоять на крыльце конторы и посмотреть, как именно поедет таинственный тюк.
- Смотри ж, сберегай! - еще раз крикнул он с крыльца. - Как можно сберегай, - все силы…
- А я вот его свитенкой прикрою, - торопливо ответил мужик издали, - чтобы он не тово… Чтобы он как-нибудь… бог е ведь знает…
- Прикрой, прикрой, - согласился унтер. - Оно лучше будет так-то, сохранней! - Потом он тихим шепотом прибавил: - Скажи, пожалуйста: народец какой, а? От самих господ синаторов не хотел посылки отвезть. Я, говорит, боюсь, как бы мне не проштрафиться… Экой народ необразованный, право!
- Вот напасть! - толковал тоже и мужик уже на дороге. - Что, ежели она пропадет?
И вслед за тем он пристально осмотрел окрестные поля и дорогу впереди и назади, приподнявшись для этого на телеге во весь рост, а потом перекрестился, завернул роковой тюк в свою свиту, твердо сел на него и принялся есть зеленый, словно бы из кирпича сделанный, с конопляным маслом, калач, прихваченный им в дорогу для скуки на городском базаре…
II
Через час уже мужик ехал широким-широким полем. В нем совершенно терялся и сам мужик, и его лошадь, и телега. Словно муха, ползли эти три существа по тугой дороге, между кособокими вешками, густыми хлебами - и ни эти хлеба и вешки, ни раскаленное небо, ни ослепительно яркое солнце, никто и ничего не подсказывало мужику, что это такое везет он; а он все думает, все это он упорно всматривается в горящую полдневным пожаром даль, не покажется ли там кто-нибудь, кто бы сказал ему, что это такое именно. Зеленый калач пришел к концу, - ничего не осталось делать, как только сидеть и думать, думать и пугаться. Тоска!..
- Надо полагать: штрафные это какие-нибудь? - наконец предположил мужик. - Нонича это пошли все штрафы… Беда!
"Это точно!" - тосковали сожженные солнцем хлеба, деревья и травы.
- А может, и другое что? - продолжалась мужицкая дума тоскливая. -
Может, и набор какой, ведь оно не узнаешь.
"Как узнать! - соглашались хлеба, деревья и травы. - Простому, слепому человеку про это никак невозможно узнать".
Но не слышит мужик этих голосов тайных, которые редко кто может слышать. Все молчит около него, - и едет он - и тоскует и думает, что как бы в селе на миру, чего доброго, не притаскали его за такие дела всем миром-собором.
- Тут как раз на поронцы наскочишь, да еще, пожалуй, полведра велят становить. Нонича на этот счет осторожно!..
Но вот впереди показалась небольшая партия солдат, с ружьями, тяжелыми ранцами, в расстегнутых шинелях, в красных ситцевых нагрудниках, толсто подбитых ватой, У редкого из них не было в руках гармоники, а один из партии так даже играл барыню на самоделковой скрипке и в то же время, несмотря на страшную жару, бойко подплясывал. При виде этой веселой группы у мужика немного отлегло от сердца.
- Эй, земляк! - вдруг заговорил скрипач, подбегая к телеге - Как тебя звать-то? Я забыл…
- Был Лука!
- Я так и думал. Купи, Лука, трубку у меня. А? Вот так трубка! Вся она из цельного азиатского камня сделана, а достал тот камень со дна морского один арап, с него после всю шкуру содрали, потому он был кошшунник, которые, знаешь, может, кошшунствуют какие.
- Ах ты черт! - похвалили скрипача товарищи, усаживаясь в телегу к Луке. - Он у нас, дядя Лука, шутник, только злости в нем нет. Ты его не бойся, нас кстати подвезешь.
- Вы вот что, ребятушки, царские слуги, - сказал Лука. - Вы проходите лучше, а то совсем пристанет у меня лошаденка. Где мне вас одному поднять, тут, может, три подводы нужны.
- Ну, ну, ничего! Мы слезем, ранцы-то вот хоть нам успокой.
- Ранцы клади, ребята; а сами так сторонкой идите, потому есть тут у меня в телеге сигналы такие казенные.
- Какие такие сигналы? - живо спросил скрипач.
- Навалил там в городе, а какие - не знаю. Наказали беречь. Надо полагать, что какой-нибудь штраф али бы што…
- Дай-ка я взгляну, что там такое у тебя, - вызвался скрипач, и вслед за тем он растормошил свитку, скрывавшую тюк, важно наморщил брови и по складам прочитал наклеенную на нем надпись: "газ-з-е…"
- Ребята! Бежи в поле, - вдруг вскрикнул грамотей. - Опасно…
Солдаты стремглав прыснули от телеги, а скрипач продолжал, обращаясь к Луке:
- Так ты не знаешь, что это?
- Да кабы знал…
- Давай полтинник и благодари бога, что я случился тут…
- А что?
- А вот что: не будь тут меня, сейчас бы тебя, может, в мелкие куски растерзали - энти-то! Ты этого не знал? Доставай деньги проворнее, а я покуда побегу корни рыть.
Мужик начал развязывать большой кожаный кошель, висевший у него на шее; а солдат принялся пристально осматривать местность и говорил:
- Где теперь найдешь этот корень? Он прозывается корень дражнилка - шиш ему в рот! Только в полдень его и отыщешь.
И партия и телега остановились. Все ждали. Завязался такого рода разговор:
- Черт! - говорил наставительно солдат Луке. - Ведь она живая…
- Кто?
- Да эта-то, что ты везешь-то! Ведь она, леший, одного, что ль, тебя загубила, а? Ведь вон тоже в Хирсонской губернии случай мне выпал повидать, как одному такому-то навязали, так ведь он беситься стал. Семь его монахов, может, пятьдесят зорь на страшной свече отчитывали, эдакую тяжелую книгу всю от доски до доски над ним прочитали, а он все пуще и пуще бесился, - всю печь в избе съел. Сидит и жует глину-то и говорит: "Я теперь енарал стал…" А какой он енарал? За какие баталии енаральство получил?
Лошадь одиноко стояла посреди дороги с уныло понуренной мордой, потому что и сам Лука убежал при последних словах чародея от телеги к солдатам, расположившимся на отдых на дорожной насыпи, а чародей неумолчно толковал:
- Ведь вот теперича что будешь делать? - спрашивал он, горестно размахивая руками. - Ведь вот есть тут всякие травы: вот тебе богатырь-трава, вот ониськин узел, вот тебе слеза каменная, а корня дражнилки нет. Ищите, ребята, все, Христа ради, - он толстый - корень-то этот, - я их видал немало на своем веку… Наш-ш-ол! Теперича не бойся, Лука! Отсчитал деньги-то?
- Отсчитал!.. - ответил Лука.
- Ну, получай с богом. Всего луччива… Его тебе, братец, надолго хватит…
- Как же мне им орудовать? - спросил Лука.
- А вот видишь как: вот ты поедешь, а она тебе сейчас приставляться начнет в разных видах. Белая такая сделается и будет тебя издали дразнить всячески, - перекидываются они иной раз в скотину какую, пишшаньем пугают, скачут тоже перед очами-то, словно бы козлы рогатые али бы нечистые… Только ты все не бойся - все иди, все иди, и как тебе подойдет десятая верста, ты сейчас же не давай маху-то, а прямо этот самый корень как можно крепше вгоняй себе в живот, а сам приговаривай: Иван, мол, царевич! Приходи, мол, ко мне во терем песни играть. Вот тебе и все! Н-ну, с богом! Счастливо оставаться.
- Прощайте, солдатушки! Спасибо, что выручили, - прощался Лука, понукая лошадь, которую очень разморил полуденный зной.
- Но! Но! Волк тебя заешь, - стращал он своего меринка, которому, видимо, хотелось еще постоять на теплом месте и отдохнуть.
- Смотри, брат, - еще раз крикнул солдат издали. - Будь осторожен. Видишь, уж начинается, - видишь, как она лошадь-то попридерживает. Это завсегда так бывает. Переложи-ка получше промеж ноздрей меринка-то изловчись да чесани его хорошенько, она тогда, может, на минутку и посократится…
III
На другой день ранним утром, едва-едва только успело пройти в поле крикливое сельское стадо, а уж дьячок и исправляющий должность наставника при училище в селе Разгоняе сидел в переднем углу своей новой горницы, облокотившись на стол руками, и во что-то пристально вдумывался. Подле него с самым тревожным видом стояла дьячиха. Время от времени они таинственно о чем-то перешептывались.
- Так как же? - спрашивала дьячиха.
- Да как? - отвечал муж. - Я, ей-богу, не придумаю, - всю ночь глаз не сомкнул. Хорошо бы, если бы эдак было: ехал, примерно, какой-нибудь большой чиновник через наше село, узнал про мое рвение и донес по начальству; а начальство в виде награды и дальнейшего поощрения и выслало мне его… не в пример прочим, - понимаешь? Так-то бы хорошо, а то, пожалуй, распечатаешь, а она тебе сейчас: лишить его, скажет, и дьячковского и наставнического места! Чудна ты, погляжу я на тебя, как это ты ничего не понимаешь: ведь она вся, как есть, печатная… Ну, будь что будет! Бог не без милости! - проговорил наконец дьячок с отчаянною решимостью после некоторого молчания. - Давай умываться да посылай за полштофом. Нечего, верно, делать-то, потому тут вникать надо…
Дьячиха, всегда противоборствовавшая посылке за полштофом, на этот раз с видимой охотой зазвонила ключами и принялась, секретно уткнувшись в длинный зеленый сундук, отсчитывать пятаки и гривны, потребные для приобретения полштофа. Дьячок между тем, успевший уже умыться и с особым усердием помолиться богу, облачился теперь в праздничное полукафтанье и потом снова уселся в передний угол, где вместе с различными церковными принадлежностями, как-то: требником в переплете из толстой черной кожи, закапанной воском, бутылкой с деревянным маслом, смиренно притаившейся в самом темном уголке, - вместе, наконец, с узлом ветхих риз, вышедших из употребления, - лежал и вчерашний тюк, который с такою опасностью для своей жизни притащил к нему из города Лука. Над всем этим любопытно свешивались с домашнего иконостаса прошлогодние вербы, красные святовские яйца в вырезных из разноцветной бумаги вяхирях и пучки разных высохших цветов и благовонных трав, которыми старшая дьячковская дочь с таким искусством и любовью убирала домашние иконы. Сидел дьячок на своем хозяйском, насиженном месте и тревожно думал: чем все это кончится? А в окно уже начали западать первые лучи восходящего солнца, и так ярко осветили они перед ним его светлую, новую горницу с ее незатейливыми удобствами, с ее добришком, копленным целые тридцать лет, что все это показалось хозяину несравненно дороже того, чем на самом деле было, и он еще пуще задумался.
"Что, ежели в самом-то деле, - мелькало в его голове, - распечатаю, а там скажут: а дьячок села Разгоняя за грубость и за пьянство посылается в монастырь на полгода на послушание, и впредь его никуда не определять.
Толстый тюк смотрел на него в это время и насмешливо и сердито за один раз.
- Матушка царица небесная! Спаси и помилуй! Не для меня, а детей малых ради!
- На вот! - сказала наконец дьячиха, ставя на стол полуштоф. -
Только, ради бога, муж, гляди, не очень чтобы часто прикладывайся к нему…
- Такой ли случай? - вскрикнул дьячок. - Не больше как для прочищения мозга хочу выпить, а она про прикладыванье…
Тут он, благословясь, хватил большую чайную чашку водки, крякнул и принялся осторожно разрезывать рогожу, в которую был упакован тюк. По долгом и тщательном обделывании этого дела оно наконец, как и всякое дело, кончилось; все веревочки обрезаны, рогожа и толстая холстина облуплены, и ждущим глазам дьячка представился объемистый пакет с палатской печатью и с такого рода почетною надписью: "Господину исправляющему должность наставника Разгоняевского сельского училища, почтеннейшему клирику Архипу Вифаидскому".
- Вот так-то! - с чуть заметной улыбкой и чуть слышно проговорил чтец. - Господину исправляющему должность наставника и почтеннейшему клирику! Из самой-то губернии!.. Дождись-ка поди другой кто. Н-ну-с! - почти уже совсем отдохнув, произнес он, наливая еще водки в чашку. -
Распечатаем с божией помощью.
"Достоуважаемый г. наставник! - значилось в самом пакете. - Европа исстари смотрела с завистью на наше пространное отечество… его неисчислимые богатства… а также и всеобщее рвение к просвещению, которое в нынешнее время, когда и проч. А посему, надеясь на ваше просвещенное внимание, прилагаемые при сем экземпляры "Столичных ведомостей" всеми зависящими от вас средствами и проч. Затем навсегда есмь ваш и проч."
- Гм! Что ж такое? Это дело не грешное! - проворчал дьячок с немалым достоинством, расположившись к нему величественным и вместе с тем в некотором роде даже почтительным слогом письма. - Налей-ка мне, жена, еще безделицу винца-то. Надо тут ум да ум…
- Смотри ты, - умоляла жена. - Не много ли? Будь ты, ради Христа, осторожнее. Про детей вспомни… На кого их оставишь?
- Отстань! Видишь ли, что тут печатью изображено? Прочитай, ежели разберешь: "Господину исправляющему должность наставника" и проч. и проч. "Архипу Вифаидскому". Д-да-с! Ведь это печать, а не скоропись. Постигни.
- От кого же это?
- А уже это не твоего ума дело. С тобой ежели до гроба разговаривать об этом, так ты все-таки не поймешь ни словечка, потому что тут вся наука, - и при этом дьячок самодовольно щелкнул пальцем по "Столичным ведомостям".
Дьячиха обиделась за этот разговор и, желая в то же время доказать супругу свою понятливость, спросила:
- Война, что ли?
- Ну, с тобой не сговоришь, - сказал дьячок. - Поди-ка ты лучше пошли работника в училище, чтобы он сказал там: ребятишки, мол, ступайте по домам, - ныне ученья не будет, да чтобы отцы беспременно сейчас к моему дому собрались - бумагу из губернии слушать. Беспременно чтобы собирались, а то, скажи, беда им будет. Учитель, мол, за непослушание в губернию отпишет.
Скоро вслед за этим распоряжением по улице звонко разнесся оглушительный гам юных питомцев Архипа Вифаидского. Быстро разбегаясь по улицам, одни из них безмерно радостно вскрикивали: "Ученья нет! Ученья нет! Ноне мастер праздник сделал" - а другие, сознавая важность возложенного на них дьячковским Кузьмой поручения, усердно орали:
- Собирайтесь к нашему мастеру бумагу из губернии слушать. Из самой губернии та бумага пришла…
- Она вчера дяде Лукашке совсем как живая являлась… Он ее вез в телеге, а она вырвалась от него да к дьячку-то пешком и пришла…
- Что врешь-то?
- Нет, я не вру. Это ты все брешешь-то. - И маленькие кулачишки загуляли. Большая суматоха пошла по селу, когда матери выбежали разнимать сразившихся ребятишек. Только одна улица не меняла своего обыкновенного, унылого вида; стояла она по-всегдашнему безмолвная и печальная и тому, кто слушал, грустно шептала:
"Господи! Хошь бы ребятишек-то моих дьячок отучил полыскаться ни за што ни про што!.. Да где уж ему? Радость такая долго, поди, моего сиротского лица не украсит!.."