Если не море, так по крайней мере целое озеро лысых и косматых голов волновалось у дьячковского высокого крыльца, изукрашенного узорчатыми перилами и роскошно прикрытого свежей, гладко причесанной соломой. В растворчатые окна дома толпа ясно могла видеть, как дьячок стоял перед зеркалом и расчесывал большим костяным гребешком свои длинные волосы.

- Зачем повещали? - спрашивал у всей толпы зараз седой сгорбленный старик. - Ко мне внук прибежал, говорит: "Иди скорей, дед, к дьячкову дому, а то беда будет".

- Говорят, книжка какая-то из Питера пришла, и будто та книжка живая. Выведет ее дьячок к нам, а она сейчас скажет: "Здравствуйте, ребята! Садись-ка все да учите меня". Всех будет учить.

- Что ты?

- Ей-богу! Она уж про все это с Лукашкой толковала, когда он ее из города вез. Ты вот спроси у него.

А Лука между тем, осажденный со всех сторон тысячью вопросов, решительно растерялся.

- Что же она тебе, как являлась-то? Ты расскажи: говорят, она пишшаньем пужала тебя?

- Нет! про это что грешить. Пишшать не пишшала, а так это быдто белое что-то завиднелось под вешкой, только я вспомнил, как мне солдат говорил, так сейчас же и сделал. Оно тут же и разошлось.

- Как же она расходилась?

- А так все эдак кверху, кверху, ровно бы турман, только не в пример больше будет турмана-то…

- И руками махала?

- Махала тоже и руками, - удовлетворял Лука. - Жалостно эдак махала, прощалась бы, што ли, с кем…

- Смотри, парень, не околей! - предположил кто-то в толпе. - Это она с тобой, знать, прощалась-то.

- Ну, я на этот счет спокоен, потому у меня корень. Еще у меня его много осталось.

- То-то, ты гляди, - вспомни… Ведь у тебя, парень, робят много.

- Идет, идет! - зашептала толпа и притаила дыхание, а в дверях показался дьячок, с важно наморщенным лицом, с листом в одной руке у груди и с огромной связкой каких-то бумаг в другой.

- Вона, вона их сколько! - послышалось в толпе. - Подсобите подите: рази не видите, чуть держит.

- Она, она! - внезапно чему-то обрадовавшись, прошептал Лука. - Как есть она! Я ее сразу узнал.

- Тише, ты, леший! О, чтоб тебя!..

И воцарилось молчание.

Дьячок обводил толпу строгими и даже как бы наказующими глазами. Все замерло окончательно.

- Что это он сердитый какой? Когда это с ним бывало?

- С несчастьицем, должно, с каким-нибудь!..

Послышалось сдержанное женское всхлипывание.

- Православные! - громко вскричал дьячок. - Вот, смотрите, что пишут из нашей губернии и что из столицы.

При этом он отрекомендовал народу и присланный лист и столичную связку.

- Мы на это не согласны! - возразил некто Григорий Петров, сапожник и первый запевало на сходках, но тут же был остановлен всем миром:

- Тише, тише! Что ты, оголтелый, в экую пропасть суешься?

Григорий Петров благоразумно юркнул в середину, всхлипывание бабы раздавалось все громче и громче, а дьячок властительно продолжал:

- Пишут мне видите как - не скорописью, а печатью: "Господину исправляющему должность разгоняевского наставника, почтеннейшему клирику Архипу Вифаидскому".

- Вот так-то! - позавидовал кто-то дьячковским титулам.

- Пишут так: исстари Европа… а посему внушите мирным селянам вашего прихода, дабы… потому что умственная пища… потому что лекарство душевное… и так как тьма и вообще недостаток просвещения… а посему к искоренению… употребить все меры. Поручаю себя и всегда есмь и прочее… Поняли? - спросил дьячок, прочитавши лист.

- Как не понять…

- Изъявляйте желание и несите деньги.

В толпе поднялся глухой гул, над которым царствовал тонкий плач бабы. Григорий Петров снова выступил вперед и торжественно произнес:

- Мы на это не согласны!

- Она вон, Лукашка сказывал, учить нас всех поголовно сбиралась, - дружно поддерживала толпа Григория Петрова.

- А когда нам учиться-то, сам небось знаешь?

- Мы таких книг сроду и не видывали, живых-то! И кто только делает их, о господи?

- А приказные и делают, - господа. Это недавно выдумали.

- Жили и без них!

- Ро-о-димые! Со-о-ко-лики! - громче всего наконец разнесла по толпе сокрушенная баба. - Ш-што-о нам теперича, сиротам, с ей делать?..