В обиходе он оказался совершенно отсутствующим. То есть следов его быта практически не замечалось. По утрам, скажем, не завтракал — пил чай или кофе, посуду за собой мыл. Я обычно спал дольше, чем он, и обыкновенно он уходил прежде, чем я просыпался, так что самая неприятная часть любого совместного житья (для меня, во всяком случае) — когда утром на кухне оказывается кто-то еще, эта неприятность отсутствовала. Возвращался он когда как, но не слишком рано, но тут я не спал, а отчасти работал, так что, выпив чаю и поужинав чем получилось, он шел спать, а я продолжал заниматься своими делами.

Говорил, что не любит возиться с хозяйством, но не любил весьма конструктивно: никакие бытовые дела у него не залеживались. Стирался практически регулярно — пришел, постирал, повесил сушиться. Ботинки даже не чистил — они у него что ли специально были такие, чтобы не чистить, — типа замшевых.

Конечно, в комнату к нему я не заглядывал — давешний случай с полубезумным, как теперь ощущалось, досмотром комнаты Тани до сих пор заставлял стыдиться. Конечно, вначале были некоторые материальные неловкости, связанные с деньгами за чай, сахар, хлеб, масло и проч. консервы. Но эти проблемы сами собой урегулировались по ощущению некоторой средней линии, естественно. А постельное белье у него было свое, таким вот самостоятельным он оказался.

Вообще же, жить стало как-то лучше. Просто потому, что живое существо в доме: видимо, мы были друг для друга отчасти этакими домашними животными, кошками.

Обычаи его были самые незамысловатые. Сначала мы еще как бы делали вид, что из соображений приличия следует иной раз поговорить за ужином, пусть тот даже и вполне условен. Затем мы эти приличия похерили, так что я сидел, что-то писал, он приходил, пили чай, он иной раз читал за чаем газету "Спорт-экспресс" — в русле тех же его давнишних рассуждений о том, что читать надо самое бесчеловечное (кроме "Спорт-экспресса" к бесчеловечному он, в частности, относил журнал для девушек "Yes!"). Постепенно вперед продвигалась осень.

Тут мне стало понятно, что моя идея вызнать у него что-нибудь про власть была вздорной. Потому что когда человек возвращается с работы, ему дела никакого нет ни до власти, ни до работы на нее, пусть даже он иногда и приносил с собой какие-то специфические материалы в синих сшивках и даже их проглядывал. Для него власть была чем-то иным, нежели то, что я предполагал у него вызнать. Впрочем, уже и это было результатом.

Что до его противоестественной сущности, то, пожалуй, она вполне проявлялась во всем том, о чем я сказал по поводу его привычек. С другой стороны, кем бы ни был этот человек, совместное проживание под одним кровом делает, в общем, совершенно не важным его происхождение — раз уж с ним можно как-то жить. То есть наоборот: раз уж с кем-то можно жить, значит — вы с ним, ней не люди, потому что люди-то как раз жить друг с другом спокойно не могут.

Стало в самом деле хорошо — я уже даже по вечерам ожидал, когда он вернется домой. Чтобы кто-то, кто живет тут, вернулся бы домой. Безо всяких, понятно, педерастических причин. Просто — надо, чтобы все люди по ночам оказывались там, где им привычно что ли.

Конечно, это, наверное, была временная и, соответственно, в чем-то неправильная идиллия. Типа передышки — которую я вовсе не предполагал, когда затевал его переезд.