А через день позвонила Мэри и сказала, что только что умер Куракин.

По ее словам — просто умер, то есть внезапно, кажется — днем. На кухне, вставал со стула, упал, и — видимо — уже мертвым. Она от него и звонила. Зашла к нему, у нее уже был ключ от квартиры, и вот. Не плакала, была спокойна и даже не говорила о том, что если бы кто-нибудь бы дома был, да если бы врача сразу… Какие тут врачи, никто из нас не знал — да и он сам, похоже, — что возможен такой вариант. С кем он не возможен…

Я, машинально говоря с Мэри о том, какие дела нужно сделать, думал о последнем разговоре с Големом— ну вот, наговорил он, что все мы двойники, и что же: вот умер человек и ускользнул от его слов и определений. Мысль, наверное, была не вполне доброй.

Я пошел к ней, то есть— к Куракину (хорошо, он завел у себя на кухне листок с телефонами, моим в частности, — а то бы что Мэри делала). Дождался врача, ментов, труповозку. Маша вела себя спокойно. Вышла, потом вернулась. Чуть пахла валерьянкой.

Потом, когда она повела меня еще раз в ту квартиру, уже после похорон, — взять что-нибудь на память, она сказала, что, наверное, съедет отсюда. С улицы, имелось в виду. Я взял себе тот древний значок "Лучшему повару". Конечно, я не спросил ее о том, получилось ли у них что-то с ребенком, — возможно, станет понятно, если она переедет не сразу или встретимся где-нибудь в городе. Конечно, я так ей и не рассказал о том, как мы в детстве считали ее Лолитой, — потому не сказал, что это бы уже совсем означало прощание.